Гусичка

                Гусичка.




     … - А почему тебе не нравится Красное море? - ты, не повернувшись, смотрела на воду.
В задумчивости серые, с чуть припухшими у висков уголками век, и потому слегка «японские», глаза темнели.
 Мы сидели на высоком берегу речушки с прозрачной водой и стелющимися в ней светло-зелеными водорослями. Кругом не было ни души. Вдалеке жаркой дымкой дрожал и переливался город. Дождей ждали больше месяца.
Чтобы добраться до речки, следовало от дачи спуститься к деревне по малоезжей глинистой дороге с раскидистыми лопухами и рослой крапивой по обочинам и около водоразборной колонки с несохнущей лужей свернуть направо. В проходе между заборами виднелся большой луг, который обрывался у воды. Кучка овец щипала выгоревшую траву. Рядом стоял высокий сухой старик, опиравшийся на длинную сучковатую палку. Он с надеждой смотрел на заходящую от горизонта размазанную тучу. Мы поздоровались.
         - С праздником! – ответил он. – Казанская сегодня. Новые соседи приехали, дом вот купили.  Сто грамм налили. Вроде хорошие.
У старика был одинокий неухоженный вид. Баран покосился на нас исподлобья и сделал шаг навстречу. Ты спряталась мне за спину.
        - Я – тебе! – беззлобно сказал старик и поднял палку.
Баран принял безразличный вид и обиженно отвернулся.
        - Дождь-то будет? – старик опять посмотрел в небо.
Туча разлеталась в стороны и таяла, превращаясь над головой в легкую кисею.
        - А-а, всё равно! Осенью всех порежу.
        - Не жалко?
        - Жалко – не жалко... Тяжело уже за ними ходить. Ноги болят.
Несмотря на жару, обут он был в обрезанные по щиколотку валенки. Я предложил сигарету.
         - Бросил. Как жена умерла. Пока жива была – пилила. По две пачки высаживал. Начальником цеха работал. На оружейном. А похоронил, как отрезало. Сорок лет прожили. День в день.
        - А дети?
        - Приезжают. И внуки тоже.
По тихой беспомощности в глазах стало понятно, что приезжают они нечасто, что у них давно своя жизнь. Жизнь эта, конечно, неправильная, не такая, как была у него, но уже ничего не поделаешь, не исправишь, и надо мириться. Ты подёргала меня за футболку.
        - Доброго здоровья, - попрощался старик и вновь поднял голову к небу.
Мы пошли дальше.
        - А бараны кусаются?
        - Бодаются.
        - А расскажи, как Мася их гонял.
        - Ты же знаешь.
        - Ну, расскажи ещё!
И пока мы собирали сухую тёмную землянику, я  рассказывал тебе про собаку Масю.
   …Был он эрдельтерьером чистых кровей по имени Линкольн и достался нам в четырёхмесячном возрасте, успев сменить по разным причинам несколько хозяев. Крайне озлобленный, он скалился, рычал и, появившись в квартире, нагадил посреди комнаты. Наверное, чтобы его вернули обратно. Следом он набросился на веник. Несомненно от веника ему прежде доставалось.
Прежде, чем в собачью голову удалось вложить установки послушания, пришлось изрядно повозиться, но и впоследствии трудное детство иногда выкидывало с псом непредсказуемые фортели. Имя из родословной нами не использовалось из-за непомерной длины, а сокращение - Линк - с двумя согласными подряд не вдохновляло. Мася! Откуда появилась дворняжья кличка?
Пёс был выставочный! С чёрным чепраком, тёмно-рыжими подпалинами, с прямой, как доска спиной, смышлёной квадратной мордой и большим черным носом.
  - Сколько носов требуется на одну кожаную куртку? – пугали его за непослушание.
Холодных влажных носов. Он виновато закидывал к затылку чёрно-рыжие уши.
Пёс отличался редкой выносливостью: переплывал за лодкой не узкую в наших местах Оку, днями гонял по глубокому снегу параллельно лыжне, когда мы бегали на лыжах.
Подтверждая породные свойства терьеров Мася был упрям и абсолютно бесстрашен. До собачьей шестилетней зрелости самоутверждаясь в драках с кобелями любых пород, роста и веса. Бился с овчарками, ротвейлерами, догами, ризеншнауцерами... Любовь к драке пружиной сидела в неутолимом желании побед. Состоявшиеся требовали новых.
Его приходилось вытаскивать из-под туш «кавказцев» и московских сторожевых, отдирая от их глоток. Хозяева крупных собак к началу драки относились снисходительно, но по мере продолжения приходили в беспокойство. Наглая тварь в половину меньшего веса, не думая сдаваться, подбиралась к глотке противника и начинала сдавливать её клыками. Клыки же у Маси были на загляденье. Когда собак удавалось растащить, короткий хвост - показатель настроения, задиристо торчал, в отличие от поджатого хвоста соперника.
Обывательские заблуждения об исключительном уме и сообразительности дворняг селекция опровергала в этом псе. Кровь предков не позволяла таскать еду со стола и спать на хозяйской постели. Дворовые кошки находились ниже дворянского достоинства. Но бараны…
          - Тебя тогда ещё не было, - я ткнулся в макушку густых волос, забранных длинным «хвостом».
          - А где я была? У мамочки?
 Ну да! Твоей мамочке исполнилось тогда лет двенадцать...
          - Наверное, где-то была. Мы все где-то были и потом будем.
          - Где? Как бабушка Нина? На небе?
          - Хорошо бы.
Твои глаза были серьёзны и смотрели внутрь. Молчаливая, задумчивая, какой ещё не пришлось видеть.
  Два дня назад сделали операцию, пустячную операцию - детская грыжа, выписали через день и велели больше ходить. Но тебя мучили  не  швы. Что-то другое… Что повстречалось во время долгого наркоза, и для рассказа об этом тебе не хватало слов.  Вскоре оно съёжится тёплым комочком и лишь когда-то… много позже… всплывет секундным ощущением неясного, забыто-знакомого, и сердце замрёт, не понимая, от какого звука или запаха родилось непонятное  беспокойство.
         - Ну, расскажи!
Вздумалось пройтись с собакой – двухлетней и ещё неважно управляемой собакой, приучить к неизведанным местам. Мася упруго шёл рядом, не слишком реагируя на мелкую деревенскую живность. В проходе между заборами я отстегнул поводок.
        - Гуляй!
Ошибка! Пёс рванул и скрылся на лугу. Когда через минуту я увидел его вновь, он гнал по траве десяток блеющих овец.  Моих «фу!» и «нельзя!» Мася не слышал, им владел инстинкт. Безошибочно определив вожака, он по-волчьи запрыгнул тому на спину, захватил зубами шерсть на загривке и верхом на очумевшем животном поскакал в деревню. Овцы дисциплинированно мчались следом. Еле-еле я стащил  пса у ворот дома, где истошно орала отара, а на крыльцо уже выскочил хозяин с двустволкой. Мася плевался овчиной и кашлял, пока я тянул его от греха подальше.
        - Он хотел его убить?
        - Нет, просто пугал. 
 Мне пришло в голову, что человек с ружьём на крыльце и нынешний старик - одно и то же лицо.
       - Помнишь Масю?
Ты опять заглянула куда-то внутрь, сосредоточилась и вздохнула:
       - Нет.
Конечно. Детская память коротка. Когда он умер, именно умер, тебе было чуть больше двух. Пёс прожил славную собачью жизнь, почти шестнадцать лет. Я сверил её с человеческой и удивился количеству вмещённых событий.
         - Представляешь, мы его взяли, когда твой папа закончил четвёртый класс.
         - Папа был большой?
         - Не очень. Но больше тебя.
Твой папа окончил школу, институт, пошёл работать, женился на твоей матери. Наконец, появилась ты, а дряхлый эрдель ещё был жив. Мася по-стариковски ворчал в ответ на ласку - свет стал не мил, даже еда не доставляла удовольствия. Он ослеп, шоколадные глаза подёрнулись белесой поволокой, с трудом поднимался - отказывали задние лапы, короткий купированный хвост понуро висел. Пёс оживлялся лишь, когда в выходные привозили тебя. Большой нос продолжал угадывать сотни запахов - Мася беспокоился на стукнувшую дверь подъезда тремя этажами ниже. Он рвался к тебе, норовя, если не лизнуть, то, хотя бы. обнюхать.
        - Однажды он тебя тяпнул. За ручку. Думаю, случайно.
        - Больно?
        - Не очень.
        - Я плакала?
        - Да.
Я испугался за тебя, сгоряча ударил; он сжался, дугой выгнув спину, задохнулся от обиды. Я обхватил пса за шею, прижал… Извини! – кажется, так я сказал в дёрнувшееся ухо.  Может, он простил меня в своих собачьих кущах?
       - Ты вообще плакса. Кукса и хныкса
       - Я не плакса!
       - Твой папа не плакал.
       - Никогда - никогда?
       - Очень редко. Он же мальчик. Ничего, плачь. Девочкам можно плакать.
Ты снимала ягоды земляники губами прямо с моей ладони, как клювиком. Гусёнок. Нет, Гусичка! Ты же девочка, милая маленькая девочка с серыми смышлёными глазами. Когда в роддоме я впервые увидел твою мордашку, верхняя губка треугольничком выдавалась над нижней. Так ты стала для меня Гусичкой, сразу и навсегда любимой. Моя последняя любовь.

… Мы долго сидели у речки, ты не просилась в воду - знала, что купаться нельзя. Прежде чем усесться, долго выясняла:
а) есть ли в траве жуки, которые кусаются;
б) пауки, которые, понятно, не кусаются, но всё равно страшные;
в) муравьи, они ещё как кусаются, особенно рыжие.
Я постелил под попку футболку, ты успокоилась, и мы стали разговаривать. Про детский сад.
             - Деда, слушай! Макар такой глупый! Представляешь, он нас будит на тихом часу. По-сто-ян-но! Воспитательница уходит, а он будит.
На другом берегу внезапно загрохотал поначалу невидимый поезд, ты вздрогнула и прижалась к плечу, пассажирский состав проскочил в просвете между деревьями. Он мчался на юг.
        ... -  А почему тебе не нравится Красное море?
На меня смотрели знакомые глаза, которые  я знал с детства. Своего детства. Это были мамины глаза. Тот же цвет, разрез и припухлость на внешних уголках верхних век.
Сколько людей и поколений, смешавшихся в тебе, оставили чёрточки и частицы? Солнце светилось в выгоревших волосах, лоб нахмурился.
          - Кстати сказать... - ты часто начинала этим вступлением. - Кстати сказать, я хочу кушать. И пить.
          - Забыл воды взять, старый дурак.
          - Не говори так! - ты  обиделась за меня. -  Деда, ты не дурак!
          - Хорошо - хорошо. Пойдем.
Тебе было больно, ты прикладывала ладошки к низу живота - швы тянуло.
         - Иди на ручки!
 И снова ты посмотрела по-взрослому серьёзно и, как взрослая, рассудила:
        - Не надо, я тяжёлая. Я дойду. Правда, дойду.
Я взял тебя на руки лишь на задворках деревни - по краям тропинки стеной стояла крапива выше твоего  роста, ты обхватила меня за шею. Было совсем не тяжело.
        - А какое у нас кушанье?
        - Окрошка.
Мы остановились у колонки с ледяной водой, я вымыл мордашку в пыльных земляничных разводах.
       - Не пей. Горло заболит.
       - А квасу дашь?
В тени виноградной беседки мы ели окрошку, ты просила добавить то сметаны, то кваса, потом глазки «поплыли». Ходили по дорогам дремота и зевота. Я уложил тебя в доме, в открытом окне покачивалась яблоня, невесомый ветерок прогонял духоту.
       - Котика - котка!
Традиция.
   - Котя, Котенька, Коток,
     Котя серенький лобок.
     Приди, Котя, ночевать,
     Нашу Гусичку качать.
Не открывая глаз под длиной ресниц, так они были ещё более японскими, ты потребовала:
    - Черепашку!
«Черепашка» - большой палец моей руки. Ты зажала его в кулачке и прерывисто  вздохнула; я погладил тебя по щеке, по впадинке переносицы. Ты улыбнулась, ты знала, что это – «моё любимое местечко». Я смотрел, как ты засыпаешь, и не знал, что обычный воскресный день останется во мне крошечным осколочком счастья. Что, вспоминая о нём, я буду до слёз жалеть о его невозвратности. Кулачок тихо разжался, дыхание стало ровным. Я уже собрался уйти, когда открылись серые сонные глаза:
     - Дед, ты забыл... ты не сказал... Красное море...
     - Потом. Спи.
А ты уже спала.
               



                Декабрь 2007 г.