Одиночество

Она жила давно одна. Очень давно.

Сначала у нее была семья: муж, сын и она. Потом сын женился и уехал с семьей под Смоленск. И они жили вдвоем с мужем у себя, в Беларуси. А потом умер муж. И она осталась одна, совсем одна. Одна она готовила, одна ела, одна убирала, одна жила в чистой квартире, одна смотрела телевизор, одна коротала зимние вечера за чтением. Она старалась не думать о том, что она одна. «Какая же я одинокая? У меня же сын есть, - утешала она себя, - Вот у людей, бывает, и детей нет. А у меня есть». И она шла звонить сыну. Тот всегда был немногословен, говорил, что у него все нормально и очень занят. Поэтому звонила она ему редко. И всегда чувствовала себя виноватой, что отвлекает его от дел. А может, отдохнуть сын хочет, а она лезет к нему со своими разговорами.

Сам он никогда не звонил. А что ж тут удивительного? Мужчина. Если  была бы дочь, может, больше к матери тянулась бы. Хотя кто его знает. И дочери что она старая дать-то могла б? Пенсия такая, что сама еле-еле концы с концами стягивает. Нет, она жила очень экономно, только самое необходимое покупала. И могла бы пару сотен все же дать. Вот сыну предлагала, а тот смеялся, говорил, что на билет больше отдать надо, чтобы деньги забрать. Тогда она стала переводы ему делать. Пусть внуки хоть конфет каких поедят. А что ей старой самой уже надо.

Пока она могла сама ходить, то сама и переводила деньги сыночку. А потом тяжело стало с ногами, с трудом уже по квартире могла передвигалась. Тогда она стала просить соцработника переводы делать. Женщина не отказывала, и она была очень рада, что переводы продолжают поступать на счет сына.

День ее был похож на день. Ночь – на ночь. Одна. Все время одна. Чувство одиночества непреодолимо подступало к ней.

- Ты никому не нужна, - шептало оно ей, осторожно, еле уловимо обвивая ее немощные ноги. 

- В моем возрасте все так живут, - возражала она, пытаясь сбросить холодные объятия, морозящие ноги.

- Все – да не все, люди с детьми живут, те о них заботятся, - крепче обвивало ее одиночество.

- Ко мне соцработник приходит, помогает, переводы сыну делает, - она все пыталась освободиться из цепких костистых объятий.

- Этот твой соцработник только смотрит на часы, как бы быстрее от тебя убежать, - плотнее обнимало ее одиночество, его морозное дыхание уже ледянило кровь по всему ее телу.

- Я могла бы в пансионат переехать, если бы хотела, - она все делала слабые попытки разжать, ослабить колючие, охватившие ее грудную клетку объятия, которые с каждым ее вдохом поднимались все выше, стараясь добраться до горла. Становилось все тяжелее дышать.

- Одиноким можно оставаться и в центре миллиона людей. В пансионате ты будешь тоже никому не нужна. Сама понимаешь, поэтому туда не едешь. Тебе внимание сына нужно, тогда ты не была бы одинока. Только вот ему-то ты не нужна, -   шептало одиночество, крепче вцепляясь острыми, как жало, когтями в ее шею.

- Я сама виновата в этом. Он не виноват, - с трудом говорила она, - Я, когда он маленький был, бегала, работала, дома убирала, стирала, кормила, уроки у него проверяла. А что у него на душе и времени спросить не было. Нет, было, могла бы все равно найти. Должна была найти. А не нашла. Не стала я ему близким по духу человеком, вот и не нужна теперь.

Она договорила, и перестала сопротивляться. Одиночество сдавило ее в последнем, смертельном, объятии.