Книга первая - часть вторая - главы 10 и 11

                Глава десятая

       После долгих дней трудного и опасного пути, Изя благополучно довёз своих близких до Саратова.
       Там всех их встречали – радостно заключив в объятия – Мария Осиповна, Туся и Бася.
       – Слава Богу, – говорила мать, не в силах сдержать слёз, – вы выбрались из этого ада! До последнего момента – пока вы к нам в дверь не постучались – мы не знали, где вы, что с вами... Думали: в лучшем случае – если мы все вместе когда-нибудь и свидимся, то ещё очень нескоро!..
       Так они спаслись от войны!

       В Саратове Юля устроилась продавщицей в киоске.
       Прошло полгода; наступила зима. В трудах, заботах и хлопотах каждого дня, тридцатипятилетняя Юля, несмотря на железную закалку и природную выносливость, измоталась, исхудала.
       Как всегда, спозаранку, Юля шла пешком на работу. 
       Снегом улицы замело, убелив серые будни.
       Молодая женщина проходит по улице мимо Юли. Во время эвакуации, среди всеобщей паники на железнодорожном вокзале, её маленький сын где-то затерялся в толпе – найти было невозможно! Детский крик: «Мама!..» – он делался от матери всё дальше... А поезд, на котором мать и сын должны были ехать, уже вот-вот готовился тронуться в путь; другие пассажиры её буквально затолкали в вагон, – так, рыдая, уехала одна! И, кто знает: где-нибудь, когда-нибудь – мать найдёт ли сына снова?.. А если и найдёт – сколько лет пройдёт: может, лет пять, а может, и... пятьдесят пять!..
       Женщина пожилая – еле волоча ноги и осторожно оглядываясь по сторонам, переходит дорогу... Её сын на войне. Давно от него нет писем. Если бы погиб, пришла бы похоронка... Не знала бедная мать: когда поезд вёз с фронта весточку от сына, по чьей-то халатности дверь почтового вагона была открыта – шквал ветра оттуда выдувал несметное количество писем, унёс и сыновнее – в неведомую даль...
       У киоска остановились бабушка с внучкой: они эвакуированы из блокадного Ленинграда. Мать девочки (дочь её бабушки) – умерла там от голода, отец – на фронте. Бабушку – до того как она в голодном городе тоже вместе с внучкой зачахла бы – её и её внучку вывезли из Ленинграда баржой через Ладожское озеро; на барже они убедились сами, насколько справедливо назвали «Дорогой Жизни» текущую под ними Ладогу: им и другим ленинградцам, которые уплывали от голодной смерти, давали путёвку в жизнь! Затем – бабушку с внучкой ждал длинный путь в мирный, безопасный Саратов. Добравшись до Саратова, они ещё долго приходили в себя... И благодарили тех добрых людей, с кем их свела судьба, кто, несмотря на тесноту и другие неудобства, делил с ними кров, их накормил и отогрел.
       Также, по улице проходил мимо Юли один из тех, кого называли тружениками тыла. Шёл он на работу, в размышлениях невесёлых... Его Белоруссия – сплошное горе! Там он видел своими глазами: из военного пекла кого-то увозили; эшелоном вывезли и его, и товарищей его по цеху. Успели спастись – до прихода немцев!.. Но страдальцев, оставшихся на захваченной земле, – тьма-тьмущая... Ибо страна не предполагала, что будет сражаться за собственные города, деревни, сёла, оставлять их врагу, снова освобождать... Предвоенный полевой устав Красной Армии гласил: «Если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий». Ох лихо, как казачьей сабли взмах на горячем скаку ретивого коня! О том же, какая судьба ожидает советских людей, если Красная Армия не будет «самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий», заранее предусмотреть не потрудились... «Вот до чего мы дожили!..» – думал наш прозревший тыловик.   

       Н (рассказывает о дальнейшей судьбе того тыловика): За слова о том, что лозунги победить врага на его территории и малой кровью только лозунгами и остались, – за эти крамольные речи, подслушанные через кого надо всеслышащими ушами НКВД, – этого мирного труженика военный трибунал приговорит к пяти годам лишения свободы. А потом, – мол, какая сущая безделица эти пять лет! – якобы за что-то ещё... то есть, ни за что – просто так, «от души» – ему прибавят годы неволи... Главное, смотри, бл... упадочная, в коммунистическое будущее с социалистическим, боевым, весёлым оптимизмом!..
 
       По противоположной от Юли стороне улицы спешит также на работу женщина – немолодая, в старом поношенном пальто, галошах, надетых на тёплые валенки, и в чёрной, меховой, дремучей как лес, шапочке-ушаночке... В былые, мирные времена, её соседями по дому были поволжские немцы. Да, поволжские немцы не первый век жили в России. Но грянула война, – и власть, постоянно и раньше искавшая так называемых «врагов народа», теперь находила их в лице целых народов. Нашла их – и в немцах Поволжья. Мол, не спорим, они давно обрусели – но всё ж таки немцы. И была в Советском Союзе у них Республика Немцев Поволжья – и нет её, этой республики... «Значит, так надо!» – думала сейчас эта немолодая женщина в старом пальто. Впрочем, как и многие, слишком обременённая своими собственными заботами, женщина особенно не задавалась вопросами, сердцем и головой не вникала: почему в стране, республики которой величают братскими, – то братской республикой больше, то братской республикой меньше? Почему жителям одной из таких бывших республик теперь светит дорога в Сибирь?.. «Нет, – думала женщина, – конечно, среди поволжских немцев есть люди совсем не плохие; но...» – Это короткое, однако же увесистое «но» походило на удар дубины...
       Идёт по улице – медленно, шатаясь от слабости – голодный подросток: ещё один чернорабочий, в свои юные годы у станка кующий боевой меч для Красной Армии. Где бы корочку хлеба раздобыть – сейчас это его самое заветное желание. «Еду выдают по карточкам, – думал он. – Да, такие рабочие, как я, имеют право на так называемое УДП – «усиленное дополнительное питание». Но сами мы это зовём – «умрёшь днём позже»!..» Недалёк тот час, когда, страдая от голода и холода в насквозь промозглом от сырости, плохо отапливаемом, а то и вообще не отапливаемом помещении, он не выдержит – сбежит с работы домой отогреться; быть может по дороге, с какого-то ларька украдкой стащит что-нибудь из еды... Дорого подросток заплатит за желание не мучиться от голода! Да если бы дело было только в маленьком воровстве... За то, что он сбежал оттуда, откуда уходить без разрешения строго воспрещается, – его судить будут, как взрослого, и, как бойца, бежавшего с поля боя, объявят «дезертиром». Приговор: пять лет молодой жизни в неволи! Мол, это мы – в назидание нашей молодёжи, и не только ей!..
      
       Голос первого очевидца (знавшего о поведанном выше, и ещё многом, не понаслышке): Товарищ Сталин, видимо, даже в мирное время думал про советское «счастливое детство» не без чёрного юмора: живите, дети, плохо – а думайте, что живёте хорошо! Добрый товарищ Сталин вас в этом убедил! Если же, во время войны, подрастающее поколение уверует, что в русских морозах тепла хоть отбавляй, а при хроническом недоедании всего лучше работа спорится, – терпение и труд всё перетрут!..
       Голос второго очевидца (такого же): Главное, обязательно верьте, что партия в ваших бедах не виновата. И тогда: «За Сталина!» – хоть и при голодных желудках, но с чистой совестью вкалывающих работяг тыловиков, можете умирать – прямо на рабочем месте...
 
       Идёт по улице человек старый, седой: это – артист. Он родился и прожил всю жизнь в Украине. До самой войны... Но грянул гром. Старый артист не знал, что родные края покидает на годы; даже тёплых вещей с собой в дорогу не брал – бежал от войны, как многие, налегке. Потом стало ясно: война будет долгой, жестокой, кровопролитной! Старый артист не знал, вернётся ли когда-нибудь обратно, домой, в Украину... Когда Украину станут освобождать от немецких захватчиков, вдруг загорится огонёк надежды: наконец-то он возвратится туда, где не был так долго! Но это случится не сразу... Он понимал: многие железные дороги разбомблены. Их восстановить – дело не месяца, не года... Остаётся жить надеждой. Ждать.
       Наконец, терпение старого артиста будет вознаграждено. Поезд, в который он сядет, – тронется в путь... Кажется, можно облегчённо вздохнуть. Но этого человека не покидала другая мысль. Да, он возвратится в родные места. Но будет ли там кому его встречать? Ведь не только у таких, как он, – у любого фронтовика тоже могло случиться: если война закончится нашей победой, и если солдат-победителей эшелон привезёт на родину, кто-то из них, ступая на родную землю, себя спросит: «А где же  В Ы?! Все те, которые когда-то стояли здесь, на этом самом перроне, провожали меня – провожали туда, откуда стольким не будет возврата?!.. Неужели, вы – погибли?!!.. Неужели, вас – больше нет на свете...»
       Когда поезд, на котором старый артист будет возвращаться в родные места, наконец пересечёт землю украинскую, – ужасное зрелище предстанет перед ним: руины, руины!.. Выжженная голь!.. На земле Украины и непогибшее, не опустошённое до конца, обросло горем... Да, многие желали вернуться – но туда, где их хаты, возможно, безвозвратно погорели. Таких людей окажется гораздо больше, чем мест в том поезде. (С другими поездами, уцелевшими от бомбёжек, было точно так же; но не всех пассажиров это смущало – им уж слишком не терпелось возвратиться в отеческие края.) Ребята отчаянные, молодые, будут ехать на крышах вагонов. Ветер странствий – вместе с дымами, клубящимися из труб поезда, – неромантически ударит в эти налитые вишнёвой удалью лица; лица, обвязанные шарфами, платками и тем не менее морщившиеся от горячих испарений; руки, ноги, крепко-накрепко привязанные к ручкам закрытых люков, ко всему, что, как думали эти мОлодцы, не даст им свалиться с крыш, всё ныло и млело от такого неподвижного сидения... Не знали они, что такие предосторожности не помогут: когда поезд будет проходить под мостами, с его крыш кого-то снесёт – только их и видели! – а кого-то серьёзно покалечит...

       Один из таких покалеченных: Вот и промчались мы – на паровозе по стране «проехались верхом»!.. – И, как всегда, понадеялись на авось!..
 
       ...Но сейчас, проходя мимо нашей Юли и всё озабоченно и тревожно глядя куда-то вдаль, старый артист не знает, что ждёт его, и не только его – всю страну – впереди. Он догадывается, каково сейчас солдатам на передовой... На сцене даже отдалённое подобие такого не передашь! Да у людей и в жизни горя достаточно, чтобы театр беспощадно сыпал соль на раны. Может быть, когда закончится война – а только победа над нацизмом не позволила бы увековечить злейшее из зол! – и мирная жизнь снова войдёт в своё привычное русло, – когда-нибудь немецкие солдаты, генералы и офицеры со сцены уже не предстанут такими дурачками, простофилями, какими их изображают у нас сейчас на потеху публике. В спектаклях Гитлер весь комически утрирован в его сверхвозбуждённых артикуляции и жестикуляции. Так, если бы в немом кино существовал персонаж, хоть малость похожий на Гитлера, это сходство передавалось бы за счёт слишком «заводной» актёрской игрой-пантомимой, беззвучной, но тем не менее у всего кинозала способной вызвать приступы хохота. А на сцене, думал старый артист, мы, актёры, в пьесах будто говорим: как с ним, Гитлером, мы, русские богатыри, померимся и ростом и силой, – так разве не увидим: это же коротышка с усиками, почти лилипутик! Расквакавшийся лягушонок, который возомнил себя чистокровной жабой! Или – возвращаясь к кино – взять, например, короткометражку «Случай на телеграфе», фильм из боевого киносборника. Там Наполеон, император и полководец – уже поверженный капитально! – широко раскрытыми глазами уставившись в пустоту, отправляет телеграмму Гитлеру: «Не советую пробовал не получилось»... Тот самый Наполеон, который часто вступал в сражение впереди всех своих солдат – этот бог войны был точно заговорён от пуль; но, когда одерживал очередную победу, – на поле боя, среди убитых и покалеченных, делался демонически мрачен, знал – земным богам нет счастья на земле... «Кино «Случай на телеграфе» несколько в духе Чарли Чаплина», – думал старый артист. И был прав. Чарли Чаплин в своём фильме «Великий диктатор» сыграл Хинкеля, вымышленного тирана, – трагикомическая пародия на Гитлера. Там, в одном из эпизодов, Хинкель танцует с рисованным под глобус воздушным шаром; как ребёнок, довольный-предовольный, что этот чудо-«глобус» – ЕГО, что шарик можно пальчиком грозным крутить-вертеть, подбрасывать всеми местами тела, вверх-вниз, вверх-вниз, торжествуя всеми фибрами души... если вместо неё не копошилось в тиране что-то иное, хичкоковское. Пока этот шарик на этом самом пальчике вдруг не ...лоп-ну-л (какая досада!!!).
      
       Н (к рассказанному выше): Это уже после войны, – по прошествии времени, вдоволь выплакав своё, – вся страна, примкнув к телеэкранам, с замиранием сердца будет следить за отнюдь не шуточным – интеллектуально-детективным «противостоянием» нашего разведчика Штирлица и Мюллера, шефа гестапо, в сериале «Семнадцать мгновений весны». Даже находясь «под колпаком у Мюллера», Штирлиц не даёт возможности себя раскрыть шефу гестапо.
       Н: И все зрители будут дивиться: как он, Штирлиц, стоит перед врагом, словно на краю бездны, – и держится. Штирлиц – духом стоек и силён; он же – душевен: даже в думах его судьбоносных отдаёт покоем родимых полей и лирической глубиной музыки Таривердиева, сопровождающей в фильме его героя... Но кажется, нависший над разведчиком «колпак Мюллера» неумолим: «Шти-р-лиц! А вас (у зрителей всего Союза чуть разрыв сердца не случился!) я попрошу остаться». – И не выйдет наш герой с остальными нацистами из кабинета Мюллера – останется: до завтра – начала следующей серии – чтобы уйти от Мюллера истинным арийцем.

                Глава одиннадцатая
      
       Юля работала продавщицей в киоске при тюремном лагере.
       Знала о тяжком труде заключённых.
       С одним из них, немолодым, по фамилии Капылов, Юля даже дружески сошлась. «За что сидит? – думала о нём Юля. – Не знаю, не спрашивала... Только страшно за него. В лагере его заставляют работать, как лошадь, будто не видят: этот человек не жилец!» И правда: их тёплым отношениям суждено было продолжаться до тех пор, пока силы и здоровье заключённого не оказались вконец подточены, а больное сердце не остановилось...
       Многие магазины страны изобилием, мягко говоря, не отличались. Юлин небольшой киоск был, конечно, не магазин в полном смысле слова. Однако ему было чем удивить и зеков, и лагерное начальство. У тех глаза разбегались – при виде обилия продуктов (да ещё из-за границы!) за стеклянными витринами этого ларька. (Во время войны он снабжался продовольствием французским коммивояжёром; тот, увы, не мог наполнить его прелестями французской кухни – покуда ею славившееся государство не освободят от германской орды; но иные из продуктов заграничного происхождения – здесь они казались чем-то заоблачным, экзотичным!) Хотя в лагере каждому заключённому выдавался свой продовольственный паёк, довольно скудный, тот из них, кто покупал продукты в киоске, мог там от Юли получить и больше, чем заключённым полагалось по карточкам. «Лишь бы были сыты!» – думала Юля – когда в очередной раз сама в чью-то пошире расставленную авоську клала добавку. Лагерники знали о такой необыкновенно щедрой к ним продавщице киоска и частенько наведывались туда.