Признание художника

Художник, пользовавшийся славой изображения на своих карти-
нах темы труда цыганского народа в создании их новой оседлой жиз-
ни, недавно в преклонном возрасте скончался.
После его смерти велись разные разговоры о его самобытном, яр-
ком таланте. Никто не знал, что послужило началом для внезапного
подъёма оригинального творческого пути живописца, покуда не на-
шлась тетрадь, бегло написанная рукой прославленного мастера. В ней
нет имён, ни где, ни в какие времена всё происходило, нет точных дан-
ных характеров, внешностей людей, кроме одного человека. Видимо,
не это было главным для художника. Впрочем, судите сами…
Как-то раз возле базара в пустынной улочке мне неожиданно встре-
тилась молодая цыганка и, вцепившись в рукав костюма, предложила
погадать. Я с весёлой усмешкой отказался, она же с издёвкой спросила:
— Что, стало жалко мелочи?
— Да дело не в том, — ответил я. — Но ты же меня обязательно
надуешь, гадая. Подкинешь лет пятьдесят лишних и живи тогда из-за
них в твоё удовольствие.
— Не остри, сам молодой и тонок, а жадности хватает на пятерых
толстых человек.
И тут, словно в меня вселился жизнерадостный расточительный
бес, я протянул ей все деньги, за которые только что мечтал купить
себе новый костюм.
— Вот, возьми, только не нужны мне твои предсказания, ты лучше
спой что-нибудь.
Цыганка, удивлённо вскинув брови, опустошила мою протянутую
руку. Я же весело продолжал смотреть то на свою руку, то на её лука-
вое лицо.
И вдруг она согласилась. Присев вместе с ней на камень у обочины
дороги, я услышал песню. Она была грустна, и по всему было видно,
что исполнительница пережила что-то такое, о чём печально пела на
своём языке. Закончив на тоскливом душевном крике, цыганка замол-
чала. Молчал и я. И вдруг она взметнулась с камня и протянула мне
мои деньги:
— Возьми, дорогой! — и, опустив голову, быстро исчезла в каком-
то переулке.
Я долго не мог уйти с этого места и всё сидел и сидел. Какое-то
прекрасное чувство владело моим сердцем в те минуты, какая-то стран-
ная, нежная тоска опутала мой разум от звучания удивительного голо-
са, от всей внешности дикой девушки с её чуть зеленоватыми глазами
и стройным станом, чётко очерченным из-под бесконечных пёстрых
её одежд.
Поднявшись, я почувствовал, что душа моя взлетела ввысь к голу-
бому свету и понесла свою необыкновенную песню в бездонный мир.
Приминая золото листьев и ловя паутинки бабьего лета, я напра-
вился на базар. Там среди людской суеты я отыскал несколько цыган,
но на мои расспросы о молодой смуглой девушке они отвечали туман-
но, неопределённо, а один из них, уже пожилой, покусывая седой ус,
дал совет:
— Если ты мужчина, то ощупай всю планету и найдёшь свою дра-
гоценность.
И всё-таки, несмотря на колкости, недомолвки цыган, я посещал
базар в последующие дня три и всё впустую выспрашивал. На некото-
рое время я решил забросить свою мастерскую, начатую картину заве-
сил и в поисках девушки начал посещать различные места. И вот од-
нажды вечером мне пришлось попасть в один ресторанчик. В нём все-
гда меня привлекал уютный цветной полумрак, падавший от разно-
цветных люстр. В переполненном зале я нашёл одно местечко возле
пожилой пары и, получив разрешение, подсел к ним. Расторопный офи-
циант быстро принял мой заказ, и я в ожидании, под легкую оркестро-
вую музыку, рассеянно уставился в одну точку. На мгновение что-то
вроде бы знакомое мелькнуло перед моим отсутствующим взором. И
только, когда оркестр затих и танцующие расселись, я удивлённо за-
метил, что смотрю на свою находку.
Цыганка сидела, повернувшись в профиль, через несколько столи-
ков от меня, за мелькавшими фигурами.
Мне нужно было как-то привлечь её внимание. Ещё со скамьи ин-
ститута художеств я сдружился с одним цыганом, тоже студентом, та-
ким же, как и я. От него я узнал некоторые слова и перенял песни его
нации, полюбил их за яркую расцветку, и я решил, что именно они
сейчас должны мне помочь. В оркестре мой друг вёл партию скрипки,
и я попросил его подрепетировать со мной две цыганские песни. В
подсобном помещении ресторана мы добились слаженности, а с орке-
стром он объяснился, что и как нужно играть. Не буду останавливать-
ся, как я был принят посетителями ресторана. Но, сходя с оркестровой
эстрады, я чувствовал на себе различные взгляды и прежде всего на-
смешливый взгляд молодой цыганки. Я, сконфуженный, не зная, что
предпринять дальше, молча уселся на своё место.
Продолжения этой моей истории могло бы и не быть, если бы не
ссора, перешедшая в драку, между двумя партиями цыган, находив-
шихся рядом друг с другом за двумя столиками, где была и та смугло-
лицая. У меня мелькнула мысль: «Пришла пора знакомиться!» И, не
раздумывая, я вмешался в потасовку унимать дерущихся. В то время,
когда мы выясняли отношения в помещении, к подъезду снаружи по-
догнали милицейскую машину. Всех нас работники милиции усадили
в неё и вместе с директором ресторана увезли в отделение для разбо-
ра.
Не знаю, что и как, но этот скандальный инцидент был улажен и
поздно ночью нас отпустили. Помню, мы потом группой стояли на
улице у дороги и она, глядя на меня, сказала:
— Нам нравятся отчаянные люди. Поедешь с нами? Да ведь тебе и
деваться некуда, твои очки разбили.
Я молча кивнул головой.
Немного погодя мы остановили такси, и тесно набившись в маши-
ну, тронулись в путь. Поездка оказалась недолгой. Высадились мы в
незнакомом мне месте в татарском ауле, примыкавшем к базару, где
также жили оседлые цыгане. Это я уже понял, когда мы вошли в один
из домов. Цыгане разговаривали между собой на своём наречии, не
всё сказанное было понято мной. Вскоре все таки мне стало ясно, что
девушка пришла сюда недавно с кочевым табором и приходилась близ-
кой родственницей хозяину дома. Вот его-то я и попросил осмотреть
мой ноющий бок. Внимательно осмотрев сочившуюся рану, он выу-
дил из неё рожок от ресторанной вилки, над чем мы долго смеялись.
Хозяин было пригласил меня переночевать у него, но девушка-цыган-
ка, до этого не проронившая ни слова со мной, предложила:
— Пойдём во двор, в наш шатёр.
Там до утра при свете свечи я, как пленник, подробно рассказывал
о себе, о своей профессии, слушал рассказы из жизни табора. И уже
при вспыхнувшем солнце я с близкого расстояния рассмотрел лицо
девушки и нарисовал его карандашом изнутри белоснежного шатра и
подписал: «Певица Берта».
В течение почти десяти дней я пробыл в их таборе, и всегда, когда
мне приходилось оставаться с ней наедине, я расхваливал с восторгом
её удивительный голос. Говорил, что она могла бы приносить людям
пользу, радуя их своим пением со сцены, но она ничего не отвечала и
продолжала лукаво улыбаться.
Ко мне в таборе привыкли и считали своим человеком, уважаю-
щим их законы. И вот однажды мне вожак сказал:
— Ты вот что, завтра мы уходим, ты или женись на ней, или уходи.
Я промолчал.
В тот день, когда они должны были сниматься с места, у меня в од-
ном глухом ресторанчике была назначена встреча с одним цыганом,
недавно вернувшимся из мест заключения и, по-видимому, готовивше-
го следующую жульническую аферу. Я, уже знал с его слов, что он дос-
конально разузнал о моих занятиях, связях и нащупал для себя выгод-
ное дельце. У меня был друг, художник, у которого имелись ценные кар-
тины. Ключ от его квартиры был и у меня. Цыган пока ещё туманно
предлагал мне, воспользовавшись доверием художника, передать эти
картины ему, цыгану. Со своей же стороны я использовал принцип че-
ловеколюбия и пытался отговорить его от этой грязной сделки.
Часов около десяти утра мы сидели с ним в ресторане, но почему-
то никто из нас не коснулся темы картин. И тогда он предложил мне
выехать за город и побеседовать на природе.
Набрав всяких закусок и горячительного, цыган усадил меня с дву-
мя его дружками в частную машину. За городом с шоссе мы свернули
в лес. Пропетляв минут пять, остановились и дальше углубились в
берёзовую чащу пешком. Вскоре вышли на небольшую полянку, отку-
да по склону от нас открывался смешанный лес с осенними перелива-
ми красок. Казалось, что разноцветные звёзды пролили свой свет на
землю, и он застыл теперь на деревьях. Расположившись на ковре опав-
ших листьев, мы молча взирали на красоту девственной природы. Все
мы, люди разных убеждений, были покорены одной безупречной прав-
дой земли. Первым молчание о картинах нарушил цыган. Он, глядя
вдаль, сказал:
— Хорошо-то как, век жил бы здесь. Чего ещё надо — тихо, мирно,
дыши, наслаждайся. Дак нет же, тянет испытать острые ощущения.
Послушай, живописец, ты уже верно догадался, к чему я клоню. Ты
должен доставить нам картины твоего друга. Свою долю получишь до
распродажи их, и можешь нас забыть и уйти с табором сегодня же. —
Он пристально посмотрел в мои глаза и, положил руку на моё плечо,
твёрдо сказал: — Ты же этого хочешь, я знаю!
— Почему на Земле всё ещё творится зло? — проговорил я в раз-
думье. — Почему мир не остался добрым, как этот громадный дрему-
чий лес? Почему на моём плече лежит рука человека, который жаждет
принести несчастье моему другу? А ведь и того и другого родили свя-
тые матери-женщины.
При этих словах цыган встал, подошёл к берёзе, прижался к ней
лбом и затих. Не знаю, о чём он думал, может о своей матери, может о
своих трудных жизненных путях. Долго, казалось, очень долго было
затруднительное молчание. Только где-то вдалеке стрекотала сорока,
да изредка ветер цеплялся за верхушки деревьев. Вдруг он порывисто
обернулся и чуть не крикнул:
— С тобой нельзя сговориться по-хорошему! Ну-ка, ребятки, по-
могите ему дойти до истины.
Их истина была в кулаках и силе. В той сумасшедшей драке мне
сломали ногу, но остановить их было невозможно. Они избивали меня,
как им хотелось.
— Ладно, ребятки, хватит с него, пусть полежит, подумает. — Цы-
ган нагнулся ко мне и ласковым голосом добавил: — До завтра.
Они ушли, оставив меня одного. Ветер, словно нервная дрожь пе-
ред несчастьем, пробегал по верхушкам леса. Сколько минут или ча-
сов я пролежал, определить трудно. Тело и ноги горели от боли. В
каком-то забытьи я видел, как с одной стороны пробежали тени вол-
ков. Благодаря направлению ветра они не учуяли меня. Через некото-
рое время с другой стороны мне почудилась какая-то возня, и вскоре
на поляну выскочили малыши диких кабанов. За ними из-за кустов
появились и взрослые кабаны и, повизгивая, уставились на меня, за-
пах окровавленного человека и разбросанной вокруг него еды возбу-
дили их, и они осторожно начали продвигаться ко мне. Несколько впе-
реди был один самый крупный кабан-секач, видимо, самый опытный,
когда-то раненый человеком. Он слегка прихрамывал на одну ногу.
Такие кабаны помнят человеческое зло. Я приготовился к самому худ-
шему. Когда оставалось метров двадцать, он остановился и, нервно
подергивая пяточком, начал изучать меня своим сверлящим взглядом.
Я тоже, не мигая, смотрел в его глаза.
И вдруг кабан пошатнулся и упал. Только секундами позже до мо-
его напряжённого состояния дошло, что прозвучал выстрел, и вслед
за ним на поляну вышел человек.
Бросив ружьё возле зверя, он вытащил нож и приготовился, ви-
димо, обрабатывать тушу, но заметив меня, подошёл и молча по-
смотрел в мои глаза. Глядя на него, как на провидение судьбы, я
сказал:
— Я не знаю, кто вы, но если вы добрый человек, то помогите мне,
я, кажется, сломал ногу.
Ни слова не говоря, он пошёл прочь в кусты. Сердце моё ёкнуло:
«Неужели уйдёт?»
Но нет, он вернулся с двумя палками и, наложив их на перелом,
прочно закрутил своим поясным ремнём. Затем этот спокойный, мол-
чаливый, ласковый человек, забрав ружьё, понёс меня, как ребёнка на
руках. Так с его рук и приняли меня врачи в поселковой больнице, где
я пролежал до самой весны.
Когда начал ходить, я пытался разузнать о своём спасителе. Но
тщетно. Так он и остался в моей памяти лесным добрым, сказочным
человеком.
С той поры минуло более пяти лет. Я по-прежнему писал картины.
Бывал во всяких разъездах. Приходилось находиться всё время в дви-
жении поиска. В последнее время хотелось создать картину трагичес-
кого характера, связанную с морским пейзажем. В середине лета я
направился к южному морю, чтобы с натуры сделать несколько на-
бросков и определить сущность моего будущего замысла.
В течение многих дней пришлось много поработать, полазить по
прибрежным скалам, побывать в шторм на море, изучить штиль, от-
лив и прилив. После всех трудов захотелось просто так, бездумно, про-
вести время, пройтись по улицам курортного городка. Я целый день
только и делал, что толкался среди прохожих, невольно подслушивал
их разговоры, наслаждался обилием солнца и красок, а вечером, про-
ходя мимо концертного зала, решил заглянуть внутрь его.
Было уже поздно и билеты на этот вечер были распроданы. Но меня
выручил какой-то грустный мужчина, предложив мне свой билет.
Концерт уже начался. На меня было зашикали, когда я усаживался
на первый ряд, но быстро утихли. Помню, после двух номеров объя-
вили цыганские песни. На сцену вышла артистка. Сердце моё затрепе-
тало. На сцене была она. Всё те же зеленоватые глаза, те же чёрные
длинные волосы, та же лукавая улыбка на смуглом лице. После её ис-
полнения долго не смолкали восторженные овации и крики. На сцену
к её ногам летели цветы, она собрала их в охапку, и когда зал смолк, с
нежностью в голосе сказала, глядя на меня:
— Своему успеху я обязана одному человеку. Это он уговорил меня
учиться пению, и он сегодня здесь в зале. — Она быстро сошла со
сцены, подала мне цветы, взяла меня за руку и мы вышли под аплодис-
менты зрителей на улицу.
В эту ночь, как и в первую, мы говорили больше о серьёзном, чем о
пустяках. Как и тогда мы были одни, но только уже под шатром звёздно-
го неба. От неё я узнал, что от того белоснежного шатра остался только
мой рисунок её лица. Во всех городах, где она бывала, он красовался
перепечатанным на афишах её концертов с надписью «Певица Берта».
Мы бродили по городу, я рассказывал о себе, делился с ней твор-
ческими замыслами, шутил, смеялся, но о том случае в лесу не упомя-
нул. Да и зачем было тревожить её память о преступнике брате, погиб-
шем недавно в автомобильной катастрофе. К утру маленький серп
месяца тихонько высветил нас, вышедших за город к морю. Под нами
волны, мягко шелестя о гальку, стремились лизнуть прибрежные ска-
лы. Понемногу восток начинал бледнеть, и отсветы его тревожно ло-
жились на цыганку. Она, лукаво улыбаясь, предложила:
— Я хочу спеть тебе одному, — и, отпустив мою руку, сбежала по
тропке вниз.
Я же остался на уступе скалы. Отсюда, приглушенная красками
уходящей ночи, девушка была похожа на чудную птицу, раскинувшую
крылья-руки, готовую улететь с песней в морские сказочные дали за
солнечным ярким днём для всего живого. Я никогда не слыхивал бо-
лее проникновенного волшебного пения. Это была бесконечная то сча-
стливая, то тоскливая мелодия. Чья-то жизнь, положенная на мело-
дию, уносилась в пространство и умирала в голубеющей дали. От её
чудесного голоса я, зачарованный, не мог вспомнить, где нахожусь.
И вдруг песня оборвалась на необыкновенном звуке. Громадная
волна накрыла девушку, с силой ударила о скалы, не достав меня, со
злобой бросила шматки пены к моим ногам и с рёвом унеслась обрат-
но. Ничего не изменилось в природе. Как тысячи лет назад вставало
над землёй золотистое, огненное солнце. Так же, как и всегда, кричали
над морским простором белоснежные чайки, так же, как и прежде,
волны, мягко шелестя, набегали на прибрежную гальку. Но не было на
земле одной прекрасной жизни. Я долго, до хрипоты, звал девушку,
проклиная море, проклиная, со слезами на глазах, его спокойствие
после убийства дорогого мне человека. Я как помешанный входил в
воду и топтал её ногами. Меня от моря увели какие-то незнакомые
люди. Им я и рассказал обо всём случившемся.
До глубокой старости каждый год я приезжал в этот городок и клал
на место гибели цыганки яркие, как её жизнь, цветы.
Последний трагический момент её жизни я нанёс на большое по-
лотно. Это стоило нескольких лет кропотливой работы. Меня призна-
ли одарённым, талантливым художником. Различные музеи искусств
хотели купить у меня картину, но я подарил её музею того самого ма-
ленького курортного города, где я провёл самое счастливое и самое
трагическое время в моей юности.
Всю жизнь я посвятил жизнерадостным полотнам труда цыган, как
бы утверждая жизнь на земле, словно ими, как ширмой, я хотел заве-
сить нелепую гибель человека.