20. Типун тебе на язык, бежим!

               

Лозунг о крестах и кустах, блестяще завершивший их полуночный диалог, рано утром произвёл на Вадима несколько иное, удручающее впечатление. Что ни говори, а подковёрная борьба никогда не была сильной стороной артиста Морозова. Именно из-за своего чистоплюйства он бежал, бежал во всю прыть с полуострова, потеряв по дороге жену. Хорошо, что эта дорога привела его в театр Главного. Но тогда он был один, а теперь в его жизнь вошла Люда. Её тоже оставить, как когда-то Дашу? Нет. Такой подлости он никогда не совершит. Есть любимый человек, за которого он отвечает головой. А раз отвечает, то вчерашний разговор сегодня необходимо завершить по – иному. Иначе они навредят себе, но никак не Геннадию Степановичу. Предупреждал их Карелин: не торопитесь, осмотритесь, оперитесь, обретите точку опоры. Выбросят их, как пить дать, из театра. И где им тогда приземлиться? Очередь к ним с приглашениями на работу в другие театры вряд ли выстроится. В середине сезона устроиться парой даже в захудалый городской театр — проблема. Штаны до сорока лет требуются практически везде. А с юбками беда. Их в любом театре всегда перебор. В хорошенькую авантюру он чуть не втянул Люду — начинающую актрису, со стажем без году неделя, с девственно чистым репертуарным листом. Весёленькие дела…
Ему показалось, что это он произнёс вслух.
И как бы в подтверждении услышал голос Люды.
— Уж куда веселее. Можно умирать со смеху?
Вадим остановился и растерянно посмотрел по сторонам…
Из гостиницы они уже вышли, а двигались почему-то в обратную от театра сторону.
— Заметил?— усмехнулась она. — Но улица, на которую ты вытаращился, к сожалению, в театр не ведёт.
— И ты молчала?
— Это мило. Всё утро мой друг не видит меня в упор, вертится на карусели своих раздумий…
—Извини, Люда, милая. Просто фраза об улице, ведущей не туда, попала в самую болевую точку моих карусельных раздумий…— он смешался, мучительно подбирая фразы предстоящего объяснения. 
—Объясни мне, без дураков, что случилось после того, как ты пожелал мне спокойной ночи? Что произошло этим дивным осенним утром? Или ты активно входишь в образ Толика Агафонова? Тогда пусть он поговорит с любимой девушкой Надей от твоего имени.
— Я вспоминаю реплики совсем других героев.
— Ах, как любопытно! Из какой, позволь узнать, пьесы?
— Из моего любимого фильма «Карнавальная ночь».
— Вот что тебя развеселило. Отчего ж не поделишься со мной? Я тоже люблю эту сказку для взрослых.
— Там есть эпизод, где Леночка Крылова общается с художником Усиковым, помнишь такого? Он еще спаивал лектора по распространению: «Давайте выпьем, профессор, за астрономию»?
— «За это, конечно, нельзя не выпить»… — подхватила Люда.
—Я не ручаюсь за стенографическую точность, но Лена говорит примерно так: «Будем во всём соглашаться с товарищем Огурцовым, а на новогоднем вечере всё сделаем по-своему».  Понятно излагаю?
— До запятой. Вот оно в чём дело. Я-то, наивная дурочка, думала, исходя из твоего ночного монолога о кустах и крестах, что эта тема закрыта.
— Вчера я тоже так думал…
— А знаешь, — перебила она его,— я вспомнила ещё одну незабываемую фразу Леночки Крыловой: «Какой ты робкий, нерешительный». Но это её текст. А от себя я добавлю, что ты, ты… одним словом…
— Можно двумя словами, помнишь? «Эх вы, трепач». Только это уже звучало на «бирже».
— Мне жаль, что это приходится повторять за тридевять земель от неё. Я думала, тебе хватило одного раза, — она резко повернулась и зашагала к театру.
«Ну вот, — невесело подумал он, — всё повторяется. Остаётся произнести сакраментальное: не время! Но на сей раз лучше потерять голову, чем эту, неизвестно, за какие заслуги посланную мне Богом девушку. Бред, но это я уже, кажется, тоже произносил».
Вадим сорвался с места, догнал её на перекрёстке, развернул к себе и увидел самые прекрасные на свете глаза, полные такой неизъяснимой обиды…
— Я думала, ты не побежишь за мной, как тогда, на «бирже».
— Дурочка… — он осторожно обнял её и принялся целовать. — Дурочка. Если б ты знала, как я искал тебя тогда, как проклинал себя за это предательство.
Она всхлипнула.
Он ещё крепче прижал её к себе.
—Я не подарок, милая. Но впервые за много лет этим утром я думал не только о себе. Я думал о нас. Я не хочу, чтобы тебя перемололо так же жестоко, как когда-то меня. Прошу тебя, услышь меня и пойми, что жизнь не заканчивается этой, честно говоря, довольно фальшивой пьесой. Сыграем мы её, получим свою долю аплодисментов, а потом, как я уже говорил, снимут с репертуара и забудут.
— Но раз мы попали в неё, милый, нам всё одно придётся в меру своих способностей решать их и оправдывать сценически. Хотим мы этого или не хотим. В любой другой пьесе тоже будут свои «тараканы». И что, всегда во всём уступать, не сметь собственного мнения иметь. По мне, так лучше взять и отказаться от роли разом! — в неожиданном запале воскликнула она и оттолкнула Вадима.
— Какой же ты ещё ребёнок, — откровенно любуясь ею, сказал он. — Я припоминаю, в каком-то явно не из нашей жизни фильме прекрасная героиня величественно отказывается от роли. Её вокруг все уговаривают, уговаривают, она отказывается, отказывается, а потом едет за настоящим искусством в провинциальный театр к молодому режиссёру, дабы там совмещать приятное с полезным. То есть, любовь с высоким искусством. И, конечно же, кончается тем, что созданная там роль затмевает работы всех великих актрис, живших когда-либо. Но мы с тобой и так трубим в провинции. Любим друг друга. Но на этом наше сходство кончается. Мы, увы, не герои, а рабочие лошадки. Актёры второй категории. Двадцать четыре спектакля в месяц отдай и не греши. С роли нас могут снять запросто. А чтоб мы отказались от неё… про это пьес еще не написано.
— Время,— Люда машинально глянула на часы. — У нас уже не осталось времени, без четырех одиннадцать! Геннадий Степанович рвёт и мечет.
— А на доске уже висит приказ: За преднамеренное опоздание на репетицию освободить от занимаемых должностей …
— Типун тебе на язык, бежим!
 
Продолжение следует