16. Никого у него нет, кроме меня

    Разговор с главбухом и кассиром занял несколько минут. Вадим со всех ног помчался на репетицию. Но, к его удивлению, репетиционный зал был занят Анатолием Сергеевичем. Пришлось идти за разъяснениями к Клавдии Николаевне. То, что она сообщила, Вадима удивило и встревожило. Репетиции их спектакля будут проходить на сцене. Идея Котельника. Филин не возражал.
Ну что ж, раз взаимопонимание режиссуры направлено на испытание его творческого потенциала, он покажет, как умеет работать. И будет делать это так, как посчитает нужным. А потом можно будет «откровенно» поговорить о создании нового театра с Шиловым, с Филином, с Кузьминым, с чёртом, с дьяволом, с кем угодно. А он-то уши развесил в кабинете. А тут без застольного периода, без действенного анализа, и пожалуйте бриться! Вадим торопливо вошёл в зрительный зал. Люда с Геннадием Степановичем негромко переговаривались у режиссёрского столика. Но микрофон оказался включённым. Он услышал, как она устало сказала Котельнику:
— Пусть это будет последним разговором на эту тему. Дело не в вашем ко мне отношении, оно по-своему трогает. Но я здесь только потому, что на бирже Морозов отдал свою трудовую Андрею Ефимовичу. Я на чай-то пригласила вас обоих со страха. Испугалась, дурёха, ни с того, ни с сего. Ждала, ждала, а когда он появился, сделалось страшно. Ну, как не нужна окажусь ему? Ну, как у него уже есть кто-то. А вчера   поняла. Никого у него нет, кроме меня. Никогошеньки.
Вадим, ошеломлённый услышанным,  ситуацией, в которую нечаянно попал, взмокшей спиной нащупал дверную ручку, потом осторожно перехватил её левой рукой и хлопнул дверью, что было сил. Оба мгновенно обернулись.
— Не помешал?— только и смог выговорить он.
— Бросьте ваши детские выкрутасы!— вдруг взвизгнул Котельник.— Мы ждём без малого сорок минут. На вашем бы месте я тратил время не на беседы с руководством, а на любую возможность репетировать. Премьеру играть вам.
—  Виноват, какой разговор,— перевёл дыхание Вадим,— больше подобного не повторится. Однако мне не совсем понятен ваш тон. Всё-таки я был у директора, а не в театральном буфете.
—  В декабре премьера,— взял себя в руки Котельник,— а основного исполнителя забрали. У вас сложный ввод. Хотя эту роль вы играли у Главного, если не ошибаюсь.
— У Главного я её провалил. Поэтому хотел бы вместе с вами пройтись по всей роли и понять, что всё-таки представляет из себя этот трижды клятый мной Агафо¬нов в вашем спектакле. Не хочется повторять старых ошибок.
— Во-первых, не стоит обижаться на возникший между нами официоз. В работе он принесёт больше пользы.
— Не возражаю,— склонил голову Вадим.
— Во-вторых, на анализ просто нет времени. Пройдите с Людой сцену встречи, а я по ходу в предполагаемые обстоятельства вас введу. Рискнём?
— Рискнём!— азартно ответил Вадим.
— Запомнили вчерашние мизансцены?— Котельник дрожащими руками распечатал пачку «Стюардессы».
— В общих чертах,— сказал Вадим и почувствовал, как по телу пробежала хорошо знакомая томительная дрожь.
Котельник угадал его состояние и уже деловым тоном произнёс:
— Попробуем.
Вадим надел белую курточку, бабочку, зажал под мышкой поднос.
— Чего изволите?— он дурашливо выгнул спину в сторону Котельника.
— Начинайте.
— Слушаюсь,— Вадим ушёл в правую кулису.
В противоположной стороне стыла от страха Люда.
— Поехали!— скомандовал Котельник.
— «Чем чёрт не шутит, пока Бог спит,— лихорадочно самому себе сказал Вадим.— Попробуем сделать так»...
Люда уже находилась на сцене. Вадим на полусогнутых ногах подкатил к ней, смахнул со стола несуществующие пылинки, поставил на поднос грязную посуду, перевернул скатерть изнанкой и пошёл к соседнему столику, изображая полнейшее равнодушие к клиенту.
— Стоп,— требовательно поднял руку Котельник.— Может, оно будет и неплохо, но почему бы не попробовать оправдать то, что вчера делал Коля?
— Боюсь,— откровенно сказал Вадим.— Я помню, что он делал вчера. Но если пойду по его рисунку, полезет фальшь.
— У нас нет времени на поиски,— раздражённо сказал Котельник,— рисунок найден. Иди по схеме. Что будет не так, я поправлю. Увидишь, на твою индивидуальность это ляжет.
— Хорошо, я сделаю так. Может, ты прав.
В пылу спора оба забыли о пользе официального обращения.
Но нарастить чужой скелет своим мясом он не смог, не смотря на  дельные советы и предложения Котельника, несмотря на то, что шаг за шагом повторял путь, пройденный Колей.
Котельник нервничал. Он не понимал и не принимал сложностей в актёрской работе. Профессионал со стажем делал роли, и порой небесталанно, как Бог на душу положит. О творческих муках, горении хорошо распространяться в интервью, а на сцене нечего мудрствовать. Выдаёшь ты роль или пробалтываешь текст — зарплата одна и та же. Выше ставки не прыгнешь. Если бы платили за вдохновение... Вот за внешний лоск постановки будьте покойны. Узнаваемые черты современности разбрасываем по всему спектаклю. В первом акте герой с БАМа приезжает — бодрящей комсомольской песенкой встретим. Чем-нибудь вроде: «До сих пор я тебя, мой палаточный Братск, самой первой любовью люблю». У автора Агафонов на гитаре бренчит. К чёрту. Пусть фирменная группа лупит децибелами по мозгам зрителя. Разумеется, официально утверждёнными шлягерами. И, конечно же, жизнеутверждающий финал: наш комсомолец счастье находит в труде на благо общества. А личная жизнь – это вторично. И дело не в том, что он, Котельник, против новых идей. Надо будет, любую новацию успеет быстрее самого изобретателя воплотить в жизнь. Был бы сверху благожелательный кивок. А Морозова он обломает. Опыт уже есть. Как это он на «бирже» прошляпил переговоры идеалиста Шилова с этим любимчиком покойного Главного.
Наконец, Вадим запросил перерыв. Он забился в самый конец зрительного зала, чтобы спокойно осмыслить происходящее. Нельзя допустить, чтобы спектакль по его вине был провален. Надо же понять, что хотел автор сказать образом этого проклятого Агафонова. Может, дело в форме, во внешнем решении? Содержание в самой пьесе разжёвано до тошноты. Почему этот чистоплюй так себя ведёт? Почему отказывается от Нади, которую действительно любит? Почему отказывается от денег, которые она поднесла на блюдечке, чтобы он мог учиться, а не ходить с подносом? Стоп! Стоп! Пьеса об инфантильности современной молодёжи. Автор каждой репликой тычет этим в лицо. Просто так? Нет. Ружьё в этой пьесе висит на стене чуть ли не в красном углу. Должно же оно выстрелить. А если Агафонов... так, так… если Толя отказывается от Нади... не то. Он не отказывается от Нади. Он предлагает ей себя, свой труд, хлеб, заработанный трудом официанта. А Надя не хочет. Чего же она не хочет? Не хочет хлеба, заработанного именно этим, не престижным, с её точки зрения, трудом. Откажись Толя от этой работы, тут же обретёт Надю, прежних друзей, возможность заниматься творчеством. Надю не устраивает любой труд, как таковой. Она вообще не приемлет этого слова. Как там Агафонов говорит? «Вот я стою перед тобой такой, каким был вчера, позавчера, и три месяца назад. Но таким я тебе не нравлюсь. Я тебе другим нравлюсь. На эстраде, с гитарой в руках, когда малахольные девчонки ко мне с букетиками бегут. Несовместим я с твоим идеалом, выдумала ты меня...»
Это будет вернее. Надин идеал — место, занимаемое мужем. Только пусть это будет место писателя, дипломата, эстрадной звезды. А если ты строитель, официант, токарь, хлебопёк, ей на тебя наплевать. А в чём, интересно, причина такого странного поведения Толи? А? Ему надо спрятаться под маской шута. Этим, только этим, можно оправдать нарочитость текста и многие просчёты пьесы. Итак… «Я лицо мукой белой помелю, я его покрашу белой краской снежной. Я себя совсем, совсем переменю. Здравствуйте, я снова на манеже»! Да. На первом этапе вживания в образ это самая верная мотивировка его поведения. Он понимает - разлука с любимой неизбежна. Разлука — единственный выход из этой мучительной ситуации. И внешний рисунок роли при его трагическом внутреннем состоянии надо   делать   легко,   на грани фарса и шутовства. Вадим пошёл к сцене.
—  Если можно, Геннадий Степанович, не останавливайте нас. Появилась, мне кажется, любопытная мысль.
«Итак, я официант, я шут, я иду убивать с усмешкой на лице   любовь...»— пронеслось   в   голове   у   Вадима.
Снова полусогнутые, грязная посуда па подносе, со стула сметаются несуществующие пылинки, теперь с подносом к соседнему столику, клиент подождет. Ага, свежий бутерброд с икрой. Можно на ходу перекусить.
— Официант,— услышал он за спиной голос Нади, подхватил со стола стакан с лимонадом, резко повернулся и... наконец, узнал её.
Но вместо радости в глазах Агафонова мелькнул испуг. Он страшно смутился, засуетился, принялся запихивать стакан в карман накрахмаленной курточки. Стакан не влезал, лимонад проливался на брюки. Но вот, каким-то чудом, ему удалось втиснуть стакан. Бутерброд ещё раньше он сунул в рот и сейчас пытался проглотить его целиком. Профессионально улыбаясь, кинулся убирать со стола грязную посуду. При каждом движении в кармане курточки булькало, и на боку расплывалось мокрое пятно.
Надя, прислонившись к столу, утирала платочком  набегающие от сотрясающего  смеха  слёзы.
Агафонов загрузился до предела грязной посудой и, придерживая рукой мокрый карман, балансируя подносом, помчался за чистой скатертью.
Вадим, кажется, понял, чего от него так безуспешно добивался Главный.
Котельник до конца репетиции сидел, мрачно сжав губы. Когда они закончили, он сказал:
— К сожалению, для детального обсуждения у меня нет времени: вечером у меня спектакль. Но, чтобы вы не обольщались, Вадим Дмитриевич, скажу сразу: потуги в поисках иного решения мне кажутся абсолютно неверными, более того, вредными. Примите это, пожалуйста, к сведению.
Продолжение следует