14. Не спасают от жесткой разборки прежние регалии

               

Его ждали. Котельник усадил Вадима рядом с режиссёрским столиком и кивнул актёрам.
— Начали.
Вадим внимательно посмотрел на площадку. В центре стояли два столика с горкой посуды на каждом и четыре стула. Прогон решили начинать со второго акта. Со сцены в кафе.
Он исподтишка глянул на Люду, на незнакомого актёра по имени Коля. Они стояли внешне спокойно, чуточку отрешённые от всего. Они уже жили той жизнью, куда доступ зрителю будет разрешён только после выпуска спектакля.
А пока идут выматывающие тело и душу репетиции. Впереди сдача спектакля художественному совету. Нелицеприятное обсуждение, на котором о себе можно услышать такое, что хоть из театра беги. Не спасают от жесточайшей оценки ни прежние регалии, ни занимаемая ступень на иерархической лестнице театра. И это правильно. Каждый спектакль ты обязан играть на пределе сил и возможностей человеческих, как если бы играть приходилось в первый и последний раз в жизни. Каждый раз набело. Каждый раз не так, как вчера. Новая роль — всегда экзамен, который должно сдавать на отлично. А это возможно только при истовой самоотдаче, сравнимой разве с трудом исследователя и землекопа одновременно. Трудом, от которого после  остаются пожелтевшие программки да саднящие душу воспоминания.
Вадим усмехнулся. Главный сказал бы, «тянет нафталином». Почему в его размышлениях о профессии всегда столько патетики? Если подумать, зачем из кожи лезть актёру, когда большинство пьес отвратили зрителя от театров равнодушием к насущным проблемам сегодняшнего дня? Каково приходится актёру, от которого требуется искреннее на пределе творческих сил изображение показухи? Тут хоть на пупе вертись, а под увеличительным стеклом театра в залакированной им же действительности неизменно проглянет реальная червоточина. Проще театр превратить в кривое зеркало, чтобы любое уродство в нём отражалось эталоном красоты. Вот тут-то и надо бы мальчику завопит: «Король-то голый!»
Главный считал, что в каждом художнике обязан сидеть такой мальчик. Чтобы тягучая патока лжи в его руках превращалась в горькую гранулу правды. Правда, таких мальчиков сегодня довольно быстро приспосабливают для битья. Или делают вид, что их не существует. А был ли мальчик? Хотя километровые магнитофонные ленты от Владивостока до Мурманска хрипят от нечеловеческого напряжения: «Эх, и в церкви всё не так, всё не так, ребята»! Значит, всё-таки можно и должно сегодня оставаться самим собой! И в предъявлении высшего счёта к самому себе есть смысл! Иначе не имеешь права выходить на подмостки. Тогда будет премьера, долгожданный звонок, жаркая, зыбкая полутьма наэлектризованного зала, свет рампы, аплодисменты. Все это будет, а пока...
Люда безмолвно шевелила губами, повторяя слова роли. Со стороны можно было подумать, что она возносит Богу одну, ей известную, молитву.
— Начали,— ещё раз негромко сказал Котельник.
На негнущихся от волнения ногах она вошла в кафе, мазнула взглядом по условленному интерьеру, несколько раз пересекла площадку, абсолютно ничего не видя перед собой, хотя честно таращилась на воображаемую кухню, откуда доносился голос поющего Агафонова. Лицо покрылось пятнами, но она упрямым солдатским шагом продолжала пересекать кафе по той же диагонали. Тут появился Агафонов.
Вадим напрягся. Ни у них, ни в спектаклях других театров, которые довелось увидеть, встреча Нади и Толи ни разу не показалась ему решённой верно. Вообще-то, сценически убедительно сыграть встречу влюблённых — высший пилотаж.
Они с Главным вернулись к этой сцене, когда спектакль был практически готов. Пять вечеров подряд бились над этим. И только когда Вадим попробовал чуть ли не сотый вариант этой самой встречи, Главный,  между прочим, заметил ему:
—Не кажется ли тебе, что твоё желание сыграть разом и радость встречи, и состояние влюблённости, и намечающуюся ущербность в отношениях из-за ухода Толи в официанты - просто невыполнимо? Каково сейчас Толе, восходящей, как кажется Наде, звезде, убирать на глазах любимой грязную посуду.
Вадим долго молчал тогда, вникая в смысл сказанного Главным, потом устало спросил:
— А что предлагаете вы?
— Я ничего не предлагаю,— ответил Главный, потирая щекой о плечо,— предлагать, дружок, твоя прерогатива. Прерогатива самостоятельно мыслящей творческой личности. А вот приму ли я это — другой разговор.
— А если я не в силах предложить что-либо путное?
— Уходи из театра.
— В дворники?— раздражённо спросил Вадим.
— Профессия дворника не избавляет от необходимости соображать.
— Извините,— Вадим помялся,— я и впрямь, как в тупике, помогите, пожалуйста.
— Вот это другой разговор. Давай пофантазируем на предмет того, что на самом деле творится у Агафонова на душе? Отбросим прежние догадки. Будем считать, что они не верны, не было у нас на эту тему ещё разговора. Итак, Надя застаёт Толю врасплох на рабочем месте в курточке официанта. Что происходит с ним?
— Он готов броситься к ней.
— Прямо с подносом,— оживился Главный.
— Поднос оставит на столе.
— А-а,— сразу поскучнел Главный.
— Причём тут поднос! Дело не в подносе. Он любит её, им по семнадцать лет. В этом возрасте не скрывают своих чувств! Они на виду.
— В театре не чувствуют, в театре действуют. Защищая диплом, ты должен был бы постоянно помнить об этом. Иначе ты зря протирал штаны в институте.
Вадим прикусил губу и отвернулся.
— Ты мне барышню не строй. Работать надо. Пробуем ещё раз...
Ни к какому решению они не пришли. Вадим рвал страсти в клочья, даже после разгромного обсуждения на худсовете. И через несколько спектаклей Главный снял его с роли.
Что же будет делать сейчас этот Агафонов?
Однако почти весь акт шёл добросовестный пересказ текста. О каком таком рисунке говорил Филин? Как всегда бывает в таких случаях, Вадим ощутил неловкость за происходящее на площадке, как если бы приходилось безбожно наигрывать вот так самому.
 Котельник поднял руку с видимым удовольствием.
— Финала не нужно. Завтра ты, Коля, уходишь к Анатолию Сергеевичу. Хочу, чтобы наш новый актёр сам пошевелил мозгами в этом направлении.
Вадим удивлённо посмотрел на Котельника.
— Садитесь,— Котельник улыбнулся ещё не пришедшим в себя актёрам.— Поговорим о странностях любви.
Шутки никто не принял. Люда осторожно уселась на краешек стула. Коля просто опёрся о спинку, продолжая стоять.
— Вольному воля,— Котельник с сожалением развёл руками.— Ты же теперь у Филина будешь, а жаль. Мне нравилось с тобой работать. И хоть порой ты лепил не то, хватка у тебя есть. Мы бы с тобой сварганили из этой роли неплохой компот.
Вадим с удивлением посмотрел на Колю. Тот стоял, не шелохнувшись, бесстрастно слушая набор фраз, якобы означавших разбор работы. Вадим почувствовал, как глубокое раздражение начинает подниматься в нём. Котельник уже расправлялся с Людой.
— Прости, старуха, но сегодня ты была не в лучшем состоянии. Ты приехала за две недели до начала сезона, и мы с Колей, пожертвовав отпусками, натаскивали тебя, как могли. Как же ты упустила главное? Она цветочек из высшего общества, а ты входишь, старуха, и пахнет борщом, кухней. Бытовишь. Она свободная девушка и полюбила художника, потому что сама творец, так сказать, любви.
Вадим слушал, ничего не понимая. Коля стоял, даже не переменив позы. Люда прилежно смотрела Котельнику в рот.
— Ну, а что по поводу увиденного скажет наш новый товарищ?— Котельник повёл рукой в сторону Вадима, приподнимая его.
— Трудно добавить что-нибудь после такого необычного, я бы сказал, гастрономического разбора. «Компот», «борщ»… — это надо переварить,— лукаво улыбнулся он.
— Да…— Котельник погасшим взглядом посмотрел на него и вяло закончил,— репетицию продолжим завтра с другим составом. Все свободны, к утру попрошу знать текст.
Коля вышел из комнаты, попрощавшись со всеми безмолвным кивком. Вадим неловко застыл на стуле, явно сожалея о мальчишеской выходке. Чего это он выступил? Котельник всегда ценил чувство юмора только в собственном исполнении.
— Первой категории у тебя пока нет?— Котельник с лёгкой усмешкой посмотрел на него.
— Перед смертью Главного худсовет утвердил мне первую.
— Дальше можешь не продолжать. Я знаю о ваших переменах. Новой метле понадобились ставки для своих ребят, и ты повис.
— Управление отложило решение вопроса на следующий сезон.
— Несправедливо с тобой жизнь обошлась,— вздохнул Котельник.— Актёр ты приличный, но уж больно чистенький какой-то. Сколько тебя помню, ты никогда, ни по одному вопросу не был ни за, ни против. Никогда не понимал: за кого ты, с кем ты.
— Я с театром,— угрюмо усмехнулся Вадим.
— Тоже штука относительная. Надо быть с теми, кто заказывает музыку в театре, потому как они платят. Ты знаешь, путь к той же первой категории тернист. И хотя финансовый номинал её не намного выше второй, удобств и привилегий, от распределения жилья до получения ролей и ставок, намного больше. Стоишь ты или нет, это уже другой разговор, но коли она есть, тебя и уважают больше, нежели шелупонь второй категории. И для тебя в этом театре не так уж она недостижима. Сумей правильно понять и оценить местную расстановку сил. А если, к тому же, прилично сработаешь в моём спектакле... Ты же помнишь, меня всегда тянуло в режиссуру?— он требовательно посмотрел на Вадима.
Вадим не помнил, но, сам того не желая, кивнул.
— Покажешься, как надо, в моём спектакле, чем чёрт не шутит, можно будет подумать о твоей первой категории с моей подачи. Тем более, новая прибавка к жалованью на носу, а после о повышениях годика на два можно будет забыть. Чёрт!— он хлопнул себя по лбу.— Друзья разговорились, а про даму забыли. С «биржи» такую партнёршу тебе привёз. Я из неё сделаю актрису. Люда, иди сюда!
Вадима передёрнуло от подобной фамильярности. Но Люда словно бы не заметила этого. Она подошла к Вадиму и протянула руку. Острые коготки с силой вцепились в ладонь. Вадим ахнул. Люда елейно улыбнулась.
— Мы на «бирже» познакомились. Правда, я была уверена, что Вадим Дмитриевич другому театру услуги предложил, а привелось здесь встретиться.
Котельник подозрительно смотрел на их затянувшееся рукопожатие.
— Геннадий Степанович, пойдёмте вместе с Вадимом ко мне чай пить?— Люда улыбнулась в его сторону.
— Какой разговор?— Котельник шутливо обнял её за плечи.
Поймав полный недоумения и обиды взгляд Вадима, Люда вызывающе тряхнула золотистой гривой.
До гостиницы коллеги шли молча. В вестибюле Люда бросила Вадиму:
— Вы в каком номере?
— В триста четырнадцатом.
— Как раз подо мной. Если нужно, зайдите к себе, мы вас подождём.
Ему показалось, что она хлестнула его наотмашь этим «мы».
— Извините,— глухо сказал он,— очень устал с дороги, лучше в другой раз.
Котельник непонимающе пялился на обоих.
— Как хотите,— она взяла под руку Геннадия Степановича.— Надумаете, позвоните.
Он вошёл в свой номер и бессильно прислонился к двери. Дальше он не мог заставить себя сделать и шага. Но оставаться вот так одному, в жалкой позе обманутого в лучших чувствах влюблённого... он криво усмехнулся... необходимо подняться и идти туда, к ним. К ним. Неважно, какими глазами они посмотрят, когда он войдёт в номер. Главное,  немедленно увидеть её. Высказать всё, что непосильной ношей гнёт к земле с момента их первой встречи на «бирже». Она не прогонит. Не случайно же Люда приехала сюда. Котельник врёт, что привёз её. Такая девушка любимого выбирает себе сама. А он, Вадим, тряпка и трус...
На ватных ногах, готовый ежесекундно повернуть обратно, он дотащился до лестничной клетки... Долго стоял, не обращая никакого внимания на удивлённые взгляды проходящих мимо постояльцев. И скорее почувствовал, нежели понял, в таком состоянии сейчас идти к Люде нельзя. Он опять поднялся в номер и долго стоял в темноте. Ему показалось, что пол уходит из-под ног. Поднявшаяся из самого нутра волна боли подкатила к горлу, и он всем телом с силой бросился в кресло. Вжался в него, ища защиты от этой боли, которая разъедала изнутри, парализуя волю, способность мыслить, любое проявление человеческого чувства.
***
Утром, во время бритья, Вадим ощутил непреодолимое желание садануть по скуле субъекта, сострадательно поглядывающего на него из гостиничного зеркала. Субъекта, по всей видимости, подобное намерение нисколько не смутило. Он даже угрожающе посмотрел на Вадима, и тут же его рот перекосило в изломанной усмешке. Вадим отвернулся от зеркала.
Мысли о вчерашнем, которые он так упорно гнал от себя на протяжении долгой ночи, забываясь коротким сном, с новой силой забурлили в его воспалённом мозгу. А что если ей позвонить? Кто снимет трубку? К чёрту... Он скривился и, не закончив бритья, шагнул в комнату к спасительному креслу. Он ехал сюда работать, а не заниматься амурными делами с девицами. Кто мог подумать, что их пути с Котельником пересекутся вновь? А может, уехать? Он отчаянно замотал головой. Уступить Люду, как оставил когда-то другому Дашу? А почему ему вспомнилось о Даше? Что общего между той и теперешней ситуацией? Наличие Геннадия Степановича? А разве этого мало?
Услужливое воображение напомнило ему об отъезде с Камчатки после незаконного увольнения. Главный сразу же назвал тот отъезд бегством. Он считал, надо было драться. С помощью закона восстановить себя па работе. Не дать подлости права чувствовать всесильность, безнаказанность. Следом точно так же могли расправиться с любым неугодным человеком. Но даже сейчас, зная истинные мотивы расправы над ним, Вадим не стал бы выяснять отношения. Он актёр. Его дело сцена, а не склоки и беготня по высоким кабинетам. Его руки должны всегда быть чистыми. Может, и за Дашу тоже надо было драться? Не мог он сразу прислать ей вызов на работу в ТЮЗ, как обещал. Надо было осмотреться, устроиться, укрепиться. Сорвал бы её, да без толку. Снова театр искать? А её, видите ли, не хватило на то, чтобы пережить недоброжелательное отношение окружающих. А он при чём?  Так его можно обвинить в том, что после смерти Главного он бросил ТЮЗ. Но что он мог сделать один? Впрочем, если не лукавить, почему он остался один? Почему все оказались разобщёнными, беспомощными? Ведь их театр был единым организмом. Но остановилось сердце Главного, а дать организму жизнь пересаженное извне не смогло. Организм должен был отторгнуть чужеродное сердце, а получилось наоборот. И тогда он ушёл из театра. Театр перестал нуждаться в нём? Полно, театр ли? Новое руководство... От этих саднящих дум горело лицо, будто по нему прошлись наждаком. Вадим потёр щеки, на колени посыпались ошмётки мыльной пены. Надо было приводить себя в порядок. До аудиенции у Шилова оставалось не так уж много времени. А после репетиции он поговорит с Людой и определит их отношения раз и навсегда.

Продолжение следует