Плантаторша

Всё! Ухожу! навсегда и бесповоротно! Она меня тряпкой по щекам отхлестала за таскание блинов! Подумаешь! "И ничего не скажешь", будто черту подвела.

И как после этого можно звать мамкой, заползти на колени, долго-долго глядеть в глубину зрачков? Никак нельзя.

Вонючая тряпка, в перегоревшем жиру, скользкая, будто расставание на век.

У Коли клетчатая рубашка и обрезанные выше колен штаны. Его мама говорит, это шорты. Мы обозвали бы трусами, если б они из брюк не были бы сделаны.

Коля в этих штанах на девчонку похож, будто бы юбка. Снять, заменить, но нет, шкаф на ключ заперт, сверху страховочный замочек висит.

"Далеко мчишься?"
Спрашивает Коля.

"В белый свет".

"В какой?"

"Иду, куда глаза глядят".

"На совсем идёшь! Возьми меня с собой! В сосоннике жить будем, я место знаю".

"Давай! Шалаш там, я тоже знаю, и кострище готовое. Только вот беда: в сосоннике тебя с твоими штанами комары съедят".

"А тебя с твоей юбкой жить оставят?"
Обиделся Коля.Вот новости! Сейчас бросит, не пойдёт.

"Ладно, - разворачиваю я напор. - Простят они тебе штаны, да и вообще, к комарам привыкнуть можно. В тундре вон какой гнус.

А что мы есть будем?"

"Разбойничать! Ночью обкрадывать погреба!"

Ого номер! Коля, обкрадывать? Он даже за яблоками никогда не лазал! Теперь решился. Вот до чего штаны доводят.

Идём дальше и, будто в сказке, видим: на колонке ведром гремит Танька.

"Вы куда?... Я с вами. Она меня прям в рабство загнала! Только успевай поворачиваться: туда сходи, то принеси!

Понимаю, больная бы была, нет же! Просто так сидит, картошку чистит!"

Сосонник - не лес, но посадка. Деревца чуть выше нас, милые, ласковые, лапки у них. Там никакой беды, только солнышко или дождик.

Про комаров Коля понапридумывал, чтобы меня напугать. Не стану говорить ему, иначе скажет, что придумала сама.  Ладно. Поселимся, и тоже не будет беды.

Пока идём по горячей земле, камни огибаем . Ступни подпекает, от заборов суховей.

Всё кругом одинаково: улицы, колодцы, перекрёстки... Далеко до края, где галимый песок и карьеры со степлившейся липкой водой.

Таня постращивает:

Тут уже какие-то угрюмые люди живут. Заборы сплошняком, щитно. Ни палисадников, ни цветов.

"Разбоя опасаются, - объясняет Коля, - окраина близко, лихие головы водятся".

"А нам чего? Тоже опасаться?"

"Зачем! Мы же и будем головы!"

Это греет, хоть жар - не до холода.

"Ребятки, помогите мне, пожалуйста".
Слышится голос прямо с небес.

 На высунутом вне правил крылечке тётенька с  подвязанной рукой, раненая, не иначе, от лихих голов пострадала.

Мы останавливаемся.

"Я крыжовник сняла, - уточняет просьбу тётенька, - только перебрать не могу. А он, сами знаете, горячий, оприходовать надо, нито мухота потратит".

Мы переглядываемся.

"Пошли, - говорит Таня. - Я, помните, зимой так болела? Растяжение связок. Левой рукой трудно  Писать и одеваться. Мне весь класс помогал. У вас тоже растяжение?"

"Перелом. Бык взбеленился, ударил".

"Какой бык?"

"Серый такой, с беленькой звёздочкой".

"И что ему было за это, быку?"

"Ничего. Он и так в неволе. Мы, люди, приручили животных, против природы пошли, вот и расплачиваемся".

""Расскажите про быка, - попросил Коля, - а мы вам ягоды переберём".

"Да ладно! - возмутилась Таня. - И так переберём. Чего там на троих-то".

"Про быка, всё равно, расскажите".
Велела я.

 "Василёк его зовут. три месяца назад Гальцовы с той улицы корову привели, покрыть. Я чистила. Он почуял, рванулся, чуть хлев ни опрокинул".

"Так давно!"

"Да. Сложный случай. Операцию делали, срастается плохо".

"Убить надо было гада!"

"Зачем же бить... Племенной, полезный. У меня обиды нет. Сильная животина, да вот же, заперли".

"Конечно, согласился Коля. - Они в прериях стадами предводительствуют, с койотами сражаются, с волками! А тут поймали, как виноватого!!!"

"Вот мы что сделаем! - предложила тётенька. - Давайте играть в виноватых. Правильно ты про прерию сказал. Вы - мои рабы, а я - плантаторша, надсмотрщица. Если кто ягоду съест, газетой в лоб".

"Зачем так? Изумилась я. - Их же много, хвост оторвёшь кому, сладкие семечки выпадывают".

"Пусть выпадают. Зато вы не потравитесь. От червей кусты брызгали ядом всяким! Помою, берите, сколько захочется, только теперь не есть".

"И будем считать, кто виноватей, тому меньше ягод".

Припечатал правило Коля.

"Не надо. Это не игра, обида".

"Можно по-другому, - сказала Танька, -

В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели -
Изыски сельской остроты,
Или как-то ещё".

"Нет, - возразил Коля, - надсмотрщик лучше. А петь... Я всё успею, так глотну, по звуку не заметите".

"Покажи".

"Не надо, ребятки. Пусть покажет на чистом".

Подвела итог плантаторша, сыпнула в ладонь больной руки первую щепоть ягод  и начала надсмотр.

Мы же начали урок срывать, отвлекать её, чтобы смигнула поедание.

"по-разному люди живут, - сказала Таня. - Смотрите: вот у вас дорожка на стене. Вроде, такие же птицы, только у нас иначе вышивают".

"Да,бабушка, свекровь делала. Я не умею, зато кросна перебирать могу. Клетками могу. Вот у Коли шотландского покроя штаны, должны быть клетчатыми".

"Юбка это у него!"
Подзадорила я.

"Нет. Брюки, элемент военной формы, называются "Килт", юбка - скёт. Если перепутаешь, шотландец тебя уважать перестанет".

"У них там уголь и Бернс".

"А ещё вересковый мёд. Знаете?

В котлах его варили и пили всей семьёй
Малютки-медовары в пещерах под землёй".

Вот это попали! ничего себе, плантаторша!

Так рассказывать - надо уметь! ни то, что со сцены или приёмника, а будто сам видишь!

"Пришёл король шотландский, безжалостный к врагам,
Погнал он бедных Пиктов к скалистым берегам.

На вересковом поле, на поле боевом
Лежал живой на мёртвом и мёртвый на живом".

Сорвали, называется, урок! Взяла нас она по всем позициям! стало не до поедания ягод. Сидим, рук не покладая отбрасываем кругляши, как время.

"Король по склону едет над морем на коне,
А рядом реют чайки с дорогой наравне.

Угрюм король шотландский. "Опять в краю моём
Цветёт медвяный вереск, а мёду мы не пьём".

И вдруг его вассалы заметили двоих
Последних медоваров, оставшихся в живых.

Вышли они из-под камня, щурясь на белый свет:
Старый горбатый карлик и мальчик пятнадцати лет.

Нам десять, только разницы мало, были мы там, видели тень облака , барашки волн, чуяли запах дорожной пыли, слышали перетрух копыт. А те медовары! Думали, наверно, все враги ушли, да вот ведь!

"Гневно король промолвил: "Пытка обоих ждёт,
Если не скажете, черти, как вы готовите мёд".

Сын и отец молчали, стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними, в море катились валы,

И вдруг голосок раздался: "Послушай, шотландский король,
Поговорить с тобою с глазу на глаз позволь.

Старость боится смерти. Жизнь я изменой куплю:
Выдам заветную тайну. - карлик сказал королю.

Голос его воробьиный резко и чётко звучал.
- Тайну давно бы я выдал, если бы сын не мешал.

Мальчику жизни не жалко, смерть же ему ни почём.
Мне продавать свою совесть совестно будет при нём..".

Каждое слово выходит оттуда, ложится туда, каждое пропущено сквозь сердце рассказчицы. Маленькая, такая же, как мы, она жила на настоящей войне, знает, почём ужас и достоинство.

Все там жили, кто выжил и кто остался, все знают суть слов, зовущихся громкими. Про то не спросишь. Если спросить, меняется мир.

Мы не хотим менять, такой нравится, просто живём.

Для них эти слова: "продавать свою совесть", не пустые. Многие рассказывали, как она продаётся, за кусок хлеба, за пласт картофельной шелухи!

Продашь, да так, что никто не заметит, что продал, кроме тебя, никто не упрекнёт, одна совесть проданная ноет.

"Пусть его крепко свяжут и бросят в пучину вод,
И я научу шотландцев готовить старинный мёд".
Сильный шотландский воин юношу крепко связал
И бросил в открытое море с пребрежных отвесных скал.

Волны над ним сомкнулись, замер последний крик,
И эхом ему ответил с обрыва отец-старик:

"Неправду сказал я, шотландцы. От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных, не бреющих бороды.

А мне костёр не страшен. Пускай со мной умрёт
Моя святая тайна, мой вересковый мёд"".

Шесть здоровых рук и навык - большое дело! Ягоды улетели в раз.

Потом был чай с жареными в масле пирожками, совсем такими, как продают за десять копеек, и были газетные кульки.

"Даже по два маловато получается, - огорчилась хозяйка, - нука, подставьте пазухи!"

"Господи, Боже мой! - расширяет руки мамка, - где вы набрали!"

"В рабстве".

"А ну, подробней объясни! какое рабство? Отщипнуть у них веточку! Такой хороший крыжовник!"

Рассказала и жалею. Мамка слушает, тихо-тихо отшатывается, говорит почти шёпотом:

"Вот это да, вот это я понимаю... А знаешь, кто она?"

Лучше б не спрашивала. Если плохое скажет, точно уйду, даже не в сосонник, а за речку Бадюлю и дальше. Пусть волки съедят брянские!

"Ну, кто?"

"Ратчикова нина, отца твоего невеста. Вот к кому ты попала".

"Как невеста?"

"Очень просто. В одном классе с ним училась, из армии его ждала".

"И что, бросил?"

"Ну зачем же так. В железнодорожных войсках служил, в паровозное училище направили, ещё на три года. Она не поехала, замуж вышла".

"Значит, дети какие-то должны быть чуть старше?"

Мамка сидит боком к свету, длинным лучам, весь дом проколовшим, и скользят они без тени по лицу.

Я клубочком у неё на коленях, глаза близко-близко,, а на дне зрачков боль, та самая, с войны.

"Несчастье у них. - шепчет мамка. - Мальчик прошлым летом На осиновой горке фашистской гранатой подорвался, помнишь?

Две девочки, ещё маленькие. В саду теперь или в деревне. Вот и вся плантация".