Гл. 6 пб. 2 В академии

   Нужно было решать проблему с учебой в академии. Я уже не мог учиться на штурманском факультете. Для этого надо было быть либо летчиком одноместного самолета, либо штурманом многоместного. Ни тем, ни другим я уже не был. Но, списанные летчики могли учиться на командном факультете, полным наименованием которого было «Командно – штабной». На нем готовили кроме командиров и штабных офицеров ВВС.
    Подходил срок сдачи экзаменов за второй курс, и я поехал в академию. Обратился со своей проблемой в учебный отдел, попросил перевести меня на соответствующий курс командного факультета. Мне ответили:
 - Мы не можем этого сделать, поскольку программы слишком разные .
- Но я могу сдать экзамены по тем дисциплинам, которых не было в нашей программе.
- Мы не можем тебя допустить к этим экзаменам, поскольку мы тебя по этим дисциплинам не готовили.
- Что же мне делать?
- Мы можем перевести тебя на первый курс последующего приема
Что же, выбора нет, не бросать же учебу в академии, именно сейчас. Пришлось согласиться.

    Так я потерял еще один год, уже четвертый, в своем образовании.
Меня перевели в группу заочников, которая готовилась по профилю тактики истребительно-бомбардировочной авиации. Состав ее был разный – от командира звена до командира полка. Было и несколько офицеров – штабников. Большинство их приехало из дальних гарнизонов необъятного Советского Союза. Ребята подобрались довольно простые и  дружелюбные. По возрасту и званию я был в числе младших, но отношения с другими были практически равными.

    Я помогал однокурсникам в выполнении домашних заданий, по высшей математике, и особенно – по немецкому языку, который неплохо знал еще по техникуму.  Надо сказать, что этот предмет в академии давали на очень высоком уровне. Все преподаватели были опытными специалистами, прошедшими суровую школу Отечественной войны, многие из них находились в Германии продолжительное время. Большое значение они придавали не только грамматике, но и фонетике, постоянно подчеркивая, что в немецком языке нет ни одного звука, имеющего полную аналогию в русском – ни по характеру звучания, ни по длительности. Они демонстрировали нам различные диалекты, поясняя, что на том языке, которому они нас учат, немцы практически не разговаривают. Этот «Бюнендойч» - сценический язык, применяется только в официальных выступлениях, радиопередачах, театрализованных постановках.
Было трудно, но помогали хорошие учебники, которые издавались Академией и рассылались нам по частям. Впоследствии мне пришлось несколько раз общаться с немцами, и они говорили, что у меня неплохое знание языка и хорошее произношение. Спасибо преподавателям академии.

    Во время пребывания там у меня сильно воспалились миндалины, и я обратился к их медикам. Осмотревший меня врач сказал, что одна из них совсем в плохом состоянии, и посоветовал удалить их обе. Я согласился и пробыл в госпитале академии около двух недель. За это время познакомился с некоторыми больными. Один из них особенно привлек мое внимание. Это был старший преподаватель Кафедры Воздушной Разведки полковник Мерович, фронтовик, Герой Советского Союза. Роста выше среднего, сухощавый подтянутый, с черными, слегка вьющимися волосами. У него были проблемы с пальцами ног, часть которых ему ампутировали, и потому он ходил, опираясь на тросточку.

    Узнав, что я был в свое время воздушным разведчиком, он оживился, и мы провели с ним несколько бесед. Он тяжело переживал свою болезнь, горестно вздыхал и возмущался:
- Я ведь очень любил танцевать, казалось, моим ногам сносу не будет. Ты понимаешь, я танцевал с самой Клавдией Шульженко! Она давала у нас концерт, а потом были танцы. Она, как дорогая гостья, сама выбирала, с кем ей танцевать. И она выбрала меня!
    Я представил: молодой, высокий, симпатичный офицер, летчик, с Золотой Звездой Героя на груди, и так ловко двигался! Конечно, женщинам трудно было устоять перед таким.
Во время войны Мерович служил в разведывательном полку, летал на двухмоторном самолете Пе-3 (Пе-2Р). Я запомнил два эпизода из его рассказов о войне.

    Первый. Необходимо было получить фотопланшет укрепленного района, который прикрывала очень мощная группировка зенитной артиллерии и авиации. Они буквально ставили железный занавес над своими объектами. Несколько экипажей, посылаемых туда на разведку, вернулись ни с чем, на поврежденных машинах, два были сбиты. Но задачу, поставленную Командующим фронтом, надо было выполнить во что бы то ни стало.
Командир полка, отправляя Меровича на задание, был мрачен:
- Да, нелегкое тебе задание досталось. Двое не вернулись. Что делать будешь?
- Что-нибудь придумаю, - ответил Мерович. Далее – его рассказ.

    «Взлетел я пораньше, еще в темное время суток. Прополз на брюхе через линию фронта, и забрался поглубже в тыл к немцам. Затем развернулся на 180 градусов, и стал набирать высоту, по направлению к объекту. К восходу солнца вылез на потолок, максимум, на что был способен самолет. Изображаю из себя их самолет, идущий в нашу сторону.
    Солнце, поднявшись над  горизонтом, осветило этот укрепрайон. Безоблачно, все хорошо видно, и … тихо-тихо – ни истребителей, и зенитки не стреляют. Значит, пока за своего считают. Даю команду штурману: приготовиться к фотографированию. Он уточнил направление, проверил фотоаппараты, и через несколько минут доложил: «Включаю!»

    Теперь надо пройти строго по прямой – без малейшего крена и никаких маневров, иначе съемка будет сорвана. Самолет здесь наиболее уязвим. Единственная возможность хоть как-то обезопасить себя – как можно быстрее пройти этот участок. Перевожу самолет на пологое снижение и вывожу двигатели на полную мощность. Они ревут как бешеные, стрелка указателя скорости выходит за пределы допуска. И вот тут начался фейерверк! Видимо фрицы сначала сомневались, но затем стали уточнять, чей это самолет, и, наконец, выяснив, что это- чужой, открыли шквальный огонь.

    Шапки разрывов зенитных снарядов вначале появились  значительно ниже самолета. Фашисты учитывали высотно-скоростные характеристики наших самолетов, но в расчете на группы, которые так высоко не летали. Но они тут же стали вводить поправки, и разрывы стали приближаться к нашей высоте. Однако, пока они оказывались сзади. Эти педанты все делали по своим таблицам, в которых указывались скорости конкретных типов самолетов, в том числе и Пе-2, а я летел быстрее! Но зенитчики и здесь начинают вводить поправки и разрывы приближаются. Вот они, почти рядом, слева и справа, самолет вздрагивает от их ударных волн. А я иду по прямой.

    Наконец, долгожданный доклад штурмана: «Командир, конец съемки!» Тут же делаю резкий отворот в сторону и увеличиваю угол снижения – разрывы остаются справа и выше. Затем выполняю змейку – теперь они далеко сзади, - я ушел из зоны поражения!
    Вернулись на аэродром без единой дырки в самолете. Командир, после моего доклада обнял меня и выдохнул:
- Ну, живой  вернулся! Будь ты трижды здоров!
После дешифровки пленки и просмотра снимков Командующим, меня поздравили с очередной наградой. Наступление наших войск прошло успешно».

    Второй. «Ну, не всегда так удачно складывались полеты. Очень досаждали истребители противника. Все-таки «Пе-шка» - бомбардировщик, хотя и скоростной.
    Однажды, когда я возвращался с задания, и шел еще над вражеской территорией, зажали меня два фашистских истребителя, видимо – асы. Я маневрировал, как мог, но они не отставали, но и стрелять не спешили. Видимо, были уверены, что никуда я не денусь – день, светло, облачности, в которой можно было бы спрятаться – нет.

    Смотрю, один из них подошел слева совсем близко. встал рядом. Летчик показывает мне сначала - один палец, затем – два, как бы спрашивает: с одной очереди меня сбить, или с двух? Посмотрел направо – там второй стоит, показывает, что мне деваться некуда. И такая на меня злость нашла: ах вы, думаю, наглецы, еще и издеваетесь! Два истребителя – против одного бомбера! Ну нет, живым я вам не дамся, не запишите вы меня на свой счет!

Выполняю полубочку и ввожу самолет в переворот. Они делают то же самое, не отстают. При подходе к отвесному положению задерживаю штурвал и пикирую к земле, которая стремительно приближается. И вдруг, как будто кто-то меня в руку толкнул -  резко крутанул полубочку и начинаю вывод , уже в направлении прежнего полета. Земля почти рядом, тяну штурвал на себя изо всей силы, перегрузка страшная! Вывел у самой земли, на большой скорости. Несусь на бреющем в сторону своих войск – где-то близко линия фронта. Посмотрел по сторонам – немецких истребителей нет. Струсили сделать то же, что и я, побоялись воткнуться в землю!

    Они закончили маневр классическим переворотом, и их самолеты теперь летели в противоположном направлении. Чтобы развернуться и догнать меня они уже не могли. Пе-2 не на много уступал им в скорости, и я успел бы оказаться над своей территорией. А там – наши истребители, это вам уже не одиночный разведчик!»

    Через год я опять встретил Меровича, и опять в госпитале. Мы зашли туда, чтобы навестить своего товарища по группе. Он где-то простудился, подхватил пневмонию, и теперь его там усиленно лечили. В соседней палате лежал Мерович, и я зашел к нему. Он сидел на постели, опершись на спинку кровати. Ноги его были прикрыты одеялом. Точнее – одна нога, вторая была ампутирована до колена. Периодически он вытаскивал из пакета печенюшку и медленно жевал ее.
    Был он мрачен, малоразговорчив. Было видно, что он страдает и от физической боли, и от осознания безнадежности своего состояния. Он уже перенес три операции, но раны не заживали, процесс омертвения тканей продолжался. Его готовили к четвертой операции, но он, видимо, уже ни на что не надеялся.

    Как- то, проходя по центральной аллее, посмотрел на доску, где были помещены портреты преподавателей Академии – Героев Советского Союза. Увидел знакомое лицо: моложавый, симпатичный полковник, смотрел на меня с неподдельным интересом и радостью жизни.

    В следующий приезд я узнал, что полковник Меерович умер. Его портрета на центральной аллее уже не было