Офицер. Часть вторая

   Григорий Федорович услышал, как невдалеке остановился тот самый «Урал», хлопнули дверцы кабины, зачавкала разжиженная дождем земля под несколькими парами тяжелых сапог...
   Спустя минуту несколько «героев» подошли к яме, над ней с четырех сторон нависли опущенные вниз, к его голове, ствола автоматов. Один из бандэровцев, очевидно, их командир, обратился к Григорию Федоровичу: «Мы йиздылы до комэнданту.. Вин сказав, що зараз дужэ зайнятый, тому тоби довэдэться тут посыдыты до ранку. Алэ, свыни — свынячэ, так що нэ вэрэдуй...  Ось у браслэтах сыдыты, звычайно, мабуть, нэзручно. Алэ тут ты можэш соби дэщо полегшити становыще. Тож зараз слухай уважно, та липшэ погоджуйся.».
   Офицер подумал: «Сейчас начнет к предательству склонять. Это к бабке не ходи... Но не на того напал. Вежливый отказ — это ведь тоже отказ...».
   И точно — командир бандэровцев, который, за это время, взяв из рук у кого-то из своих бойцов «косяк» и затянулся ядовитым, выжигающим мозги дымом, продолжил свою речь. Он произнес: «Так ось, слухай, свыня... Ты скажэш нам, який був номэр танка, який був номэр частыны та якэ було призвыще того танкыста, якого ты пэрэховував. Цэ кончэ потрибно, щоб його зловыты. Бо зараз йдэ прымырэння й вогонь на Украйини трэба прыпыныты, томы сэпаратыстив потрибно зныщыты... То як?».
   В ответ Белоцерковский, пожав плечами, ответил: «Никак. Я человек военный, для меня слова «неудобно» нет, потому вам незачкем стараться облегчить мое пребывание здесь. Потому я волен отказаться от вашего предложения.».
   Бандэровец, не ожидавший такой спокойной и хладнокровной отповеди, не сразу нашел, что сказать. На не6которое время повисла тишина. Затем, снова затянувшись «косяком», нацик произнес: «ну, то сыды так. Нихто тоби жыття полегшуваты нэ зобовъязан. «.
   затем он поднялся на ноги, сплюнул в яму и пошел от нее к «Уралу». За ним потянулись и его бойцы. Кто-то из них, обернувшись, пустил очередь из «Калаша» низко над ямой...
   Темнело.
   В этот день и не было светло — даже в полдень плотные, непробиваемые низкие тучи скрыли в себе лучи стоящего в зените солнца. Вместо естественного чередования «утро-день-вечер» получились одни долгие, растянутые по времени сумерки...
   «Урал» с бандэровцами уехал. Стало тихо — и в этой тишине отлично стали слышны залпы в районе недавно захваченного ополченцами аэропорта.
   Затем, спустя полчаса, Григорий Федорович услышал хорошо знакомые ему гулкие, резкие хлопки стодвадцатимиллиметровых минометов — и инстинктивно, «на автомате» накрыл голову сцепленными руками, скукожился на дне ямы, втянув голову в плечи и присев как можно ниже... И тут же над бывшей скотофермой протяжно, многоголосо, свистяще и режа душу завыло, а затем раздались раскатистые, звонкие и жесткие разрывы — мины начали рваться совсем близко. Ему пришло в голову, что он сидит, как раз, в воронке от одной из таких мин, а мина, вроде бы, в одну воронку дважды не падает... Он тотчас же прогнал от себя эту мысль, ибо это был страх. А поддаваться страху было нельзя — он мог «сломать» человека...
   Тем временем, вместе со звуком разрывов и ударной волной, залетающей и сюда, ниже уровня земли, над головой понеслись комья грязи, обломки шифера, крошево штукатурки и кирпича, осколки, дым... Они попадали и сюда — и он чувствовал, как куски кирпича и грязь падают ему на голову, как руки обжигают залетевшие в яму мелкие осколки...
   Обстрел продолжался около получаса. Точнее определить он не мог — наградные «командирские» часы егшо остались дома — и, наверное, это былдо к лучшему.
   Наступила та же, дополненная далекими раскатами, тишина — и он смог поднять голову, встать в яме во весь рост, что позволяло увидеть глазами то, что делалось над самой кромкой земли.
   Он увидел перед глазами отвалившийся хвостовик мины, стебли сузхой и грязной травы; повернув голову, в другой стороне он увидел мечущиеся огни и очереди трассеров в аэропорту... С противоположной стороны дымились пробоины в стене старого коровника или свинарника, а еще с одной стороны, несколько в стороне, в темноте угадывались очертания зачехленных военных машин, горели неяркие костры и переговаривались люди... Переговаривались по-украински...
   Он подумал: «Ну чтож, первый раунд я закончил в свою пользу. Хотя понятно, что меня будут и дальше пытаться «ломать». Но теперь им ясно, что они столкнулись не с равным себе, а с превосходящим их по «Ай-Кью» субьектом...  Чтож, одно очко в свою пользу записать можно...».
   Ип он был совершенно прав — он, советский офицер, закаленный срочной, а потом — сверхсрочной, уже по призванию, службой, не уронил перед врагом ни достоинства своего ни чести, продемонстрировал — возможно, на беду себе, что никогда не пойдет на предательство... Конечно, от этого на него могли обрушиться лишения, о которых он старался не думать, но что означали его лишения и мучения по сравнению с лишениями и мучениями тех, кто погиб бы, если бы он пошел на сговор с врагом, облегчая свое собственное положение? И что означало его положение, применительно к тому, в каком положении оказался весь народ избиваемой, обжигаемой смертельным пламенем Новороссии?
   Однозначно, он, советский офицер, пусть даже и давно в отставке, не мог позволить себе предательства.
   Наступила ночь.
   Какое-то время Григорий Федорович Белоцерковский стоял в «своей» яме, разминая мкованные наручниками руки, прислушиваясь к раскатам, доносящимся со стороны города и аэропорта...
   Затем подумал о том, что надо восстановить силы, а для этого — презрев все помехи и отвлекающие факторы — просто поспать, поспать настолько эффективно, насколько позволяла обстановка.
   И, подумав об этом, он снова присел на дно ямы, углубил руками канавку, уводящую влагу из ценьра ямы к ее приглубому месту... Закрыл глаза...
   Утро встретила промозглой сыростью, низко стелющимися над землей и задуваемыми в яму ветром чадными дымами, ползущими со стороны аэропорта, холодом.
   Проснувшись, Григорий Федорович осознал, что он озяб, продрог от этого холода и сырости, что, возможно, он заболеет после этой ночи. И тут же подумал: «Простуда — это не туберкулез... Яма, слава богу, проветривается.  Не молить же об улучшении «жилищных условий» этих...  С ними нельзя идти на уступки. Ибо уступки, которые потребуют они, несовместимы с жизнью совести...».
   Сейчас, очевидно, было уже семь часов утра — в прореху между изорванными ветрром тучами проглядывало солнце, его лучи низко и полого сте5лились над землей. Дождь, перешедший, было, вчера к ливню, снова стал всего лишь нудной водяной пылью.
   Григорий Федорович, проснувшись, снова встал в яме в полный рост, хотя даже при таком положении из ямы выглядывала только верхняя треть его головы — лоб, макушка, глаза...
   Он размял, насколько это позволяли наручники, руки, несколько раз повел плечами, и почувствовал, как по организму начинает бодро расходиться кровь. Какая-никакая, это была уже зарядка, разминка — и теперь ему стало теплее, он почувствовал, что готов к новому дню, к его превратностям.
   Солнце поднималось выше — и небо светлело, в прорехи меж облаков проглядывала его холодная синева. Его плечи начало пригревать солнце — и он с удовольствием подставил их ему, впитывая тепло, которое так ценимо именно сырой и ветренной осенью.
   Затем он услышал шаги. Повернувшись на звук, он увидел солдата, который нес к его яме котелок с какой-то похлебкой и торчащей из него ложкой.
   Тот подошел к яме, окликнул офицера: «Свыня!! Це тоби йижа. Трымай, бо другойи нэ дамо.».
   Он молча принял котелок из рук «героя», заглянул внутрь. В бледном, постном бульоне плавали несколько грубо порезанных кусков картошины, несколько стружек морковки, какая-то плева от мяса...  Первой мыслью было то, что «зэков» в тюрьмах кормят лучше... Но здесь для него и была тюрьма и за неимением лучшего приходилось не отказываться и от такой еды...
   Он снова сел на дне ямы, без удовольствия употребил в пищу принесенную похлебку, мысленно отметив, что она, хотя бы, была теплой...
    Затем, едва он успел допить последний глоток жидкости из котелка,  рядом, вновь, послышались шаги. Шли несколько человек.
    А вскоре над ямой, вновь, свесились стволы «Калашей», бандэровец-командир, сев на край ямы так, что Григорий Федорович увидел носки его сапог с налипшими комьями грязи, обратился к нему: «Чуэш, свыня! Зараз мы тэбэ повэзэмо до комэнданта. Цэ твое дило, що ты там йому заспиваэш, алэ знай — якщо заспиваэш знов, що ты свыня совецька, а нэ украйинсьька, то у ций ями будэш сыдыты, докы нэ помрэш.».
   Его выволокли из ямы, не заботясь о том, чтоб оставить в чистоте его одежду, едва не вывихнув ему плечо.
   Рядом стояла машина — на этот раз - «УАЗ»-»таблетка» в камуфляжной окраске и с двумя белыми полосами «Правого Сектора». Григория Федоровича повели к этой машине, уже фырчавшей мотором, затолкали в задние, багажные двери, и он понял, что раньше эта машина принадлежала милиции — потому, что за эьтими глухими багажными дверями находился «стакан».
   Двери за ним захлопнули, «УАЗ» дернулся и поскакал по рытвинам вспаханного поля, а может, по воронкам от минометных и артиллерийских обстрелов...
   Его привезли к зданию, располагавшемуся, очевидно, не слишком далеко от того места, где он провел ночь.
   Накинув ему на голову пахнущий комбикормом мешок, его вваели в здание, очевидно, с низкими потолками, потому, что, входя, он ощутимо «поймал» головой притолоку.
   Здесь его повели длинным узким коридором,  затем толкнули в открытую дверь, за которой — это видно было даже сквозь грязный мешок — горели яркие электрические лампы. Затем сняли этот мешок с его головы.
   Он стоял перед массивным письменным столом, за которым сидел, очевидно, следователь комендатуры, а может и сам комендант — красномордый, толстомясый, с хищными, по татакрски раскосыми глазами и вислыми черными усами, в форме Нацгвардии и с погонами, знаков различия на которых офицер не мог понять.
   Перед этим мужчиной дымился в пепельнице непогашенный окурок, а на столе, рядом с раскрытой красной папкой, лежал пистолет. Пистолет этот, как сразу подметил Григорий Федорович, был не советского образца, а, скорее, израильский «Иерихон».
   Этот мужчина, не глядя на офицера, предложил ему: «Садитесь, Григорий Федорович.».
   Это была уже русская речь, которая несколько диссонировала с начинавшей надоедать украинской «мовой», цинично пи неуклюже звучавшей из ртов ее носителей. Но эта русская речь, как следовало помнить, звучала из уст врага. Такого же врага, как и те бандэровцы, которые остались сейчас за дверью.
   Он сел на жесткий деревянный стул.
   Мужчина за письменным столом еще некоторое время смотрел в папку, листал страницы. Затем сказал: «Я комендант укрепрайона... Я просмотрел ваше личное дело... Что же вы?
   Кадровый офицер, специалист ракетных войск,  пятнадцать лет безукоризненной службы, ни одного взыскания...
   Вы могли бы понять, как нуждается в вашем сотрудничкестве родина...
   А вы укрываете террористов...
   Нехорошо, очень нехорошо с вашей стороны.».
   Затем, прервавшись, комендант, наконец, поднял голову, посмотрел на Григория Федоровича.
   Продолжил: «То, как вы себя повели, называется предательством. Вы предаете интересы страны, в которой вы живете. А по законам военного времени, это — трибунал и смертная казнь.».
   Он снова посмотрел на офицера, взгляд был вопросительно-выжидающитм — и бывший советский офицер истолковал его правильно.
   Он произнес: «Я, позволю себе напомнить, советский офицер. К тому же, я офицер в отставке. И потому я ничем не обязан армии ни одной страны пост-советского пространства.  Кроме того, я нахожусь на территории страны, на которую незаконно вторглись войска сопредельного государства. Которому я, тем более, ничем не обязан. Но, в моем положении, я, вероятно, должен внимательно вывслушать вас.».
   Тот помолчал, затем сказал: «Блещете воспитанием... Ничего, это из вас скоро выбьют.
   А положение ваше очень серьезное, если не сказать — простго опасное. И вам следукет слушать меня очень, очень внимательно.».
   Он снова прервался, затем заговорил: «Мы должны установить на этой территории мир и порядок. Это никакая не территория какого-то там государства, все это чушь собачья. Это территория Украины. И мир мы тут установим, лишь уничтожив всех террористов. Вы это должны понимать, как военный человек...
   Теперь перейдем к делу.
   У нас есть тактические ракеты «Точка-У». Насколько я знаю из вашего личного дела, вам приходилось работать с ними.  И ваши услуги нам нужны. Видите ли, вам, рнаверное, известно, что мы пытаемся применять эти ракеты против террористов. Но, к сожалению, это старые ракеты и за ними долгое время не было надлежащего ухода. Вследчствие чего не все из нпх находятся в безукоризненном состоянии. Но особенно плохо то, что не все из них оказывают должное воздействие. Нам нужны люди, которые приведут ракеты в боеспособное состояние и помогут их настроить. Если вы будете сотрудничать с нами в этом, то останетесь живы. В противном случае — нет. Вам ясен такой расклад?».
   «Ясен.» - ответил Григорий Федорович Белоцерковский.
   Комендант, глядя ему в глаза своими агрессивными, но н6ичего не выражающими глазами, произнес: «Я так и думал. Мы дадим вам время подумать. Вас даже переселят из нынешнего, не ывполне пригодного для обитания, места, в человеческое жилье. Хоть вы того и не заслуживаете. И если вы решите с нами сотрудничать, то мы оценим ваш патриотизм.».
   Он умолк, достал из кармана мобильный телефон, набрал какой-то номер и сказал в трубку: «Рядовой Паненко! Отведите пленного в камеру!».
   Спустя минуту явился солдат — не столь тучный, как окмендант, молодой, но уже с отвисшим «пивным» брюхом за недозатянутым солдатским ремнем. Он грубо толкнул Григория Федоровича к выходу из комнаты и так же грубо направил его в коридор.
   Итак, его переселяли в камеру, которая, очевидно, была устроена в одной из комнат этого здания.
   Чтож, очевидно, это было лучше, чем сырая яма в обстреливаемой зоне.
   И еще, как подумалось Белоцерковскому, это означало, что его не убьют немедленно — ни сегодня ни, возможно, завтра.
   Хотя — и это тоже подумалось ему — могли бы и убить. Для них бы это ничего не изменило. Ибо сотрудничать с ними он, все равно, не будет...
   ...Он, сопровождаемый солдатом-укром, шел по полу-темному коридору. В открытое, а, точнее, выбитое взрывной волной, окно, вместе со сквозняком, залетали звукки раскатов. Со стороны аэропорта «отрабатывали» «Ураганы» и скрип открываемой двери камеры потонул в скрежещущем реве ракет, в громе разрывов. Пол под ногами, стены, низкий потолок - все это затрещало, заходило ходуном. По крыше - это было слышно и здесь - застучали осколки. где-то звякнуло разбитое, очевидно, осколком, окно...
   ...Камера, как и предполагал Григорий Федорович, располагалась в однойт из комнат этого здания и эта комната, совсем недавно, совершенно не предназначалась для содержания заключенных.
   Ныне здесь он увидел заложенное кирпичом окно, от которого осталась лишь вентиляционная отдушина в полтора кирпича шириной и в один высотой, грубо сколоченную лавку-нары, стол и какую-то тряпку на полу.
   Здесь ему, очевидно, надлежало провести эти сутки...
   Солдат, переждавший удар "Ураганов" в простенке меджду камерой и коридором, уже ушел, закрыв за собой дверь. И Григорий Федорович Белоцерковский остался один, о чем, собственно, не жалел.
   Он теперь обдумывал свое положение. Он думал: "Итак, что я имею? Предложение этого коменданта.  И мое нахождение на временно укрской территории.
   Понятно, что до того, как я озвучу свой отказ, меня не убьют. А озвучу я именно отказ, ибо сотрудничать с палачами я не в праве.
   Что еще? Сейчас началось второе перемирие. Хотя понятие "перемирие" звучит издевательски, если посмотреть вокруг...
   В принципе, можно потянуть время и попытаться прожить до тех пор. пока их не выбьют отсюда или пока меня не обменяют на кого-либо...
   А обменяют ли?
   Вот именно...
   Нельзя на это надеяться... Как пи ни на что другое сейчас.
   И что же мне предпринять?
   Погибнуть, как несломленный герой... в принципе, так оно, скорее всего, и будет.  Но это то, что я успею всегда.
   А сейчкас?
   А сейчас - протянуть время. Возможно, я сумею помочь ополченцам захватить те "Точки-У".
   Они у них, очевидно, находятся недалеко. Переправлять меня специально куда-то в дали под огнем тяжелых артсистем им - себе дороже.
   Значит, будем играть.
   И помнить, что ставки беспредельно высоки.
   И еще помнить о том, что здесь я могу сложить башню под залпами своих же.
   Но последнее будет не столь обидно...".
   Подумав об этом и придав своей мысли законченный образ, Григорий Федорович Белоцерковский ощутил леденящее внутреннее спокойствие.
   А затем ему подумалось еще: "Они меня называют свиньей. Этот комендант думает так же. Но он гораздо больше заслуживает, чтоб так назвали его. Именно эти глаза - глаза вепря-бородавочника...  Такой не задумается перед тем, чтоб зарыть меня в той же яме. И потому нужно быть начеку, если я хочу доиграть сове шоу.".
   Итак, решение было принято.