Колосья по серпом... исход источников 8

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740   

     Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 7" http://www.proza.ru/2014/10/15/650

VIII

Кирдун чуть не лопнул со злости за те два часа, которые прошли после пострижения. Казалось, все шло хорошо. Казалось, более почетной должности, чем та, которую дали на эти часы ему, Кирдуну, даже быть не могло. Сиди на холме, откуда видна дорога и поворот с нее на загорщинский "прешпект", держи в руках подзорную трубу и, как только увидишь карету или кабриолет, которые поворачивают с дороги на аллею, давай приказ трем мужикам, что хлопочут немного ниже, в ложбинке, у пушек. И сразу залп. Все хорошо, все чинно. Так нет, принесло в последнюю минуту немца, чтоб на него холера.

Стоит себе, чертово брюхо, аккурат рядом и смотрит на дорогу. И такой ловкий, что замечает все раньше, чем Халимон. И это так обидно, будто немец у него хлеб отнимает. По собственной, знаете ли вы, охоте притащился. Хорошо бы уже, если бы кто-то послал. A то же сам.

Вид у черта важный, снисходительный. Стоит, как Бонапарт богомерзкий, брюхо вперед, и, каждый раз, как ударит пушка, как ты ему, скажи, игрушку кто-то дал, такое удовольствие на безусой морде.

- Einem Lowen gleich... - долетают до Кирдуна отдельные слова. - Nuch? (1)

И, искоса посматривая на Фельдбауха, который опирается на трость, как на шпагу, Кирдун ворчит под нос:

- Das ist ihm Wurst... Это ему колбаса, знаете ли... И все "нюх" и "нюх"... Нюх ты и есть нюх. Нюхало немецкое... Чтобы тебя уже на том мире так черти нюхали вонючими своими носами.

Кирдуну совсем плохо. Но исправно грохочет пушка, a то и три, смотря на то, какой гость воротит на аллею.

...Это еще кто? Шарабан старенький, лошадь еле переставляет явно потрескавшиеся копыта. И тут мужик-запальщик отвечает:

- То же это благородный пан Мнишек едет на своем Панчохе.

Ну, этому хватит и одного выстрела.

...А это? Пара сытых коней. Тарантас лакированный. Ага, едет дедич Иван Торкайла. Этому можно брякнуть из двух.

...Карета шестериком. Лошади в яблоках. Эти, видимо, рейнвейн пьют, как пан Юрий в Кельне, и хотя лошади не чистокровки...

- Стреляй... Стреляй из всех четырех. Ходанские катят!

A немец стоит. A немец черт знает чего сюда притянулся. Мог бы стоять среди гостей, - нет, угораздило ему, нюха проклятому.

...Кирдун смотрит на террасу, видеть там фигурку молодожена Загорскага, и жалость пронзает ему сердца, заставляя и про немца позабыть... Боже мой, зачем это? Ребенок целый день на ногах!.. Морят, убивают ребенка. Паны и есть паны. Немец, по-видимому, все же не самый худший... По крайней мере, любить барчука, не мучить его, как те...

То, что он мехом стукнут - это все чушь: без родины тоже, бедолага. A без родины кто хочешь ошалеет... Тоже пожалеть надо... Тем более безвредный совсем, паскудства никому не строит. Только что придет вечером к экономке и просит: "Гнедиге фрау... Айн гляс шнапс..." (2) Хряпнет себе, бедолага, да и пойдет... И правильно говорит, ведь у немцев почти все женщины гнедые, а экономка - вылитая немка. Гнедая и есть... Только бы тут не стоял, а да совсем приличный немец... И панича любит... Черт с ним, пусть стоит, если это ему игрушки... Немцы, они немцы и есть. Все чисто - как дети. Только бы им гремело и блестело... Так бы и играли в солдатики до седых волос... А как там дитя?.. Бедное дитя!

Алесю и действительно приходилось тяжеловато. Он стоял на террасе, отступив на несколько шагов от дверей в дом, так что каждый гость должен был пройти неподалёку от него. И с каждым надо было раскланиваться. Родители стояли дальше, они обменивались с каждым парой слов, улыбались, - им было не до него, он был что-то вроде передового поста, выдвинутого в самое размещение врага - enfant perdu, погубленный ребенок.

- Bonjour, madame  (3).

Мадам сто лет. На руках у нее надоедливая, курносая болонка. Мадам обходит его, и он слышит, как она говорит матери:

- Il est charmant (4) .

Иногда на одну минуту к нему подходит, чтобы помочь, француз: шепчет, какого гостя он должен встретить сейчас, должен ли сказать ему несколько слов.

Некоторые из гостей вызывают у него отвращение. По своей охоте он никогда бы не поехал к таким в гости. Так и хочется сказать:

- Je faut que recurez la maison de votre presence (5).

Но так нельзя. И он почтительно склоняет головку с подвитыми на концах волосами, делает рукой гостеприимный жест и говорит:

- Bonjour, monsieur.

Отец видит все это даже слишком хорошо. В самой спине мальчика неизреченное страдание. Но он улыбается и шепчет матери:

- Смотри, что он выделывает... Les merweilles gymnas tiques (6).

Подходит пан Мнишек... Этого жаль... Такая сдержанная честь в глазах, и такое измученное лицо... Говорит что-то по-польски... Понять нельзя, хотя звуки и некоторые слова похожие...

A вот пушки грянули трижды. Лакей провозглашает где-то под террасой:

- Вице-губернатор, их сиятельство граф Исленьев.

На террасу поднимается гибкий и статный старик в мундире полковника. У старика седые бакенбарды и совсем молодое, без ни одной морщинки, румяное лицо с ясными глазами.

Об этом Алесь знает. Случайно слышал разговор родителей.

Граф не сделает карьеры. У него слишком много родственников, замешенных в той несчастной истории, - о ней никто толком не знает, она произошла лет за тринадцать до рождения Алеся, - когда "ныне здравствующий" царь стрелял из пушек по людям. Неизвестно, что хотели делать те люди. Но старик приятный. И он не мучит его, Алеся. Он любезно, со старомодной галантностью кивает ему головой и сразу проходит к родителям.

Голос матери, в котором, как всегда, звучат беспомощные интонации. Она спрашивает графа... Что-то о переводе в Вильню... Граф сдержанно смеется:

- Мне хорошо в вашем доме... Рыцарство захирело. Его нет. Мы с вами, как деревья на вырубке. Их оставили случайно рядом, и они радуются этому. Чего еще требовать от жизни? Надеюсь, ваш молодой князь будет, как вы.

- Я надеюсь, что он будет лучше нас, - строго отвечает отец.

Их не может слышать никто. Их не слышал бы и Алесь, если бы не его исключительный слух, о каком они не знают.

...Идет целая компания: полный седой человек в безукоризненном фраке, старуха в черных кружевах и хлопец, может, года на два старше Алеся.

- Граф Никита Ходанский!.. Графиня Альжбета Ходанская... Граф Илья Ходанский.

У старого графа снисходительное, - поскольку не природное, а приобретенное воспитанием, - выражение на полном, синим от бритвы лице, такое выражение можно видеть на старых портретах. Оно ни к чему не обязывает, это выражение. Румяные губы заучено улыбаются, - даже ямочка амура на одной щеке. По-видимому, был в свое время селадон, знал себе цену.

Если спросить о таких - доброжелательный человек только и скажет: "Il a de l'esprit" (7), потому что больше в заслугу им сказать нечего.

Графиня поблекшая, с припухшими глазами. Сразу видно, что злая рева. Алесь слышал и о ней. Дворня говорила. Говорила, что с "людьми" капризная, так как всю жизнь плачет о первом сыне, который умер младенцем.

Зато Илья Ходанский ничего себе. Такой зверек, живой, ловкий, шаловливый. Глаза синие и глуповатые, как у котенка, волосы золотистые. Таким голубей гонять. Здороваются, проходят к родителям... Интересно было бы сейчас убежать с этим Ильёй и Мстиславом куда-нибудь в лес. Вот поискали бы!

- Пан Торкайла! Панский брат, Тодор Торкайла!

Эти были еще более странные. Оба в добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета, оба немножко понурые, оба пышноусые, они чем-то напоминали комических дворянчиков с картины "Битва под Оршей". Правдивее, напоминали бы, ведь ни у одного из них не было в глазах добродушия. Настороженные серые глаза, жестокий прикус губ. Старший, Иван, тот хотя силился улыбаться краешком губ, да и вообще был толще и глаже. Зато Тодор, худой, сгорбленный какой-то неизвестной силой, смотрел подозрительно и холодно. Стоя рядом, они напоминали цифру "20". Цифру "20" in fiocchi (8), которая медленно двигалась к дверям в дом.

...Отец смотрел на них. Потом перевел взгляд на спину сына. Она была слишком выразительная, эта спина. И потому он улыбнулся и отыскал глазами молодого Маевского.

- Мстислав, иди к Алесю... Постой с ним немножко, сынок... Теперь уже недолго.

Алесю сразу стало легче, когда он услышал шаги Мстислава, а потом прикосновение его руки. Теперь они стояли рядом, два юноши. A со ступенек, что вели на террасу, плыл и плыл, навстречу им, и, обтекая их, пестрый человечный поток, в которым уже почти нельзя было различить лиц.

- Оставь, - говорил Маевский. - Ты улыбайся, а они пусть себе идут. Chacun son metier. По какой тебе причине напрягаться и ножкой дрыгать? A propos de vieilles ganaches? (9)

Глаза Мстислава смеялись.

- Такая госпожа, как простосердечность, сегодня пока что na point paru (10). Даже посчитала лишним de faire acte de presence ici (11). Нечего ей тут делать.

- Слушай, - тихо спросил Алесь, - почему это все они тут говорят не так?

- Притворяются все... Строят из себя более достойных, чем на самом деле.

- Не, я не в том смысле. Слышишь, французский язык... Он заглушает все. Наверняка потому, что очень-очень красивый. Но они же не французы, эти Ходанские и другие. A вот звучит польский - довольно сильный поток. A вот русский... И никто пока что словом не обмолвился на мужицком, кроме тебя...

- A мне все равно... Отца у меня нет. Мать всегда на водах, больная. Никто не заставляет.

- ...И еще Басак старый и родители, когда говорят со мной, то говорят по-мужицки. В чем тут дело?

- A разве этот язык для князя? - улыбнулся Мстислав. - Это, брат, так... Мужики говорят, ведь их никто не учил. Разве их язык сравнишь с французским? Он бедный и грубый.

- Разве что так, - сказал Алесь. - Но почему они не стесняются говорить на этом грубом языке, когда приказывают мужикам: "Дашлі сёння сыноў з крыгай. Паны юшку будуць есці, дык, можа, якая рыбіна ўблытаецца?" И тут уже не стесняются таких грубых слов, как "крыга", "ўблытаецца". Что-то тут не так. Тебе что, тоже не нравится?

- Мне нравится, - после долгой паузы сказал Мстислав. - Мне даже кажется, что она мягкая, только их ухо не слышит... Тут, понимаешь, что-то вроде пения рогов на псовой охоте. Итальянец от него уши зажмет, это для него, как Бетховен после Беллини, а между тем нет для уха настоящего охотничьего музыканта, слаще этой.

Помолчал.

- Только... не нашего ума это дело. Потом додумаю.

В этот момент в круг почёта взъехала старинная карета шестериком.

Остановилась перед ступенями.

- Ошибся, - глаза Мстислава смеялись, - появилась, наконец, и добросердечность. Во, брат, веселья будет.

Лакей объявил каким-то особенно высоким голосом:

- Благородная пани Надежда Клейна с дочерью.

Саженного роста лакей скакнул с запяток и с лязгом откинул подножку, раскрыл двери.

- Проша...

В карете что-то шевелилось, не желая вылезать.

Второй лакей успел за это время помочь ямщику приподнять гальму (12) (пани, по-видимому, все время приказывала держать ее на колесе, боялась скорой езды) и снял с главной лошади мальчугана-форейтора, у которого замлели ноги, а из кареты все еще никто не выходил.

- Сейчас будет смех, - повторил Мстислав.

Из кареты послышалось ворчание. Потом кто-то передал на руки первому лакею моську, очень жирную и отечную, но - чудо! - вовсе нет противную. Потом еще одну. Лакей напрасно пытался прижать их к груди одной рукой, чтобы падать вторую кому-то, кто сидел внутри.

- Собакам неудобно, - сказало из кареты ворчливое старческое контральто. - Держи Кадошку лучше, черт безмозглый. A Виолетту опусти... Ты что, не видишь, что она нужду справить хочет?.. И не сунь ты мне свою руку. Что мне, сто лет?

Опять чудо: мимо Алеся поспешил к ступеням отец. Весело подмигнул сыну. Сбежал вниз и, подойдя к дверцам, галантно подставил руку.

- И ты еще тут, батенька... Не рассыплюсь, наверное, как-то.

И тут, наконец, появилась из кареты и стала медленно опускаться вниз фигура старой женщины, такая необычная, что Алесь выпучил глаза.

Старуха была одета в коричневый наряд с кружевами, такой широкий, что вся ее низенькая фигура казалась похожей на небольшую копну сена. На седых буклях неприступно возвышался белоснежный высокий чепец. Лицо старухи выглядело особенно темным под этим чепцом, пергаментно-коричневым. Но темнота эта не была безжизненной, очень уже здоровый бурый румянец выступал на щеках.

- Ну-ка, - прозвучало контральто, - давай поцелуемся разве, что ли... Постарел ты, лэйбус, постарел... Покой появился в глазах.

- Какой тут покой, - улыбнулся отец.

- Я и не говорю, что совсем покой. Просто больше чем надо его стало. A молодец был. Помнишь, мужа-покойника как из воды выхватил? Хват был, хват.

Она глянула на лакея с ироничной ухмылкой, поскольку тот с недоумением смотрел на Виолетту, очевидно не зная, что ему теперь делать. Виолетта лежала, растопырив все четыре лапы.

- Возьми уже ее. Отдай Янке. Пусть лежит в карете, если переела. Сдержаться не могла, тельбушина жадная... A сам иди в людскую... Выпей...

Пытливо взглянула на отца:

- Надеюсь, не поскупился ты на водку для людей?

- Не поскупился.

- Ну-ну. Тогда как ухлопаешь богатство - приходи к мне. Флигель отведу для тебя да и для собак твоих.

И аукнула в карету:

- Вылезай, Ядя. Не бойся, не обидят.

Из кареты второй лакей достал маленькую и стройную, как куклу, девочку лет девяти. Девочка была, также как кукла, одета в голубое шелковое платье, высоко, почти под мышками, перехваченное тоненьким пояском. Волосы девочки, пепельные, невесомые, лежали в высокой - на греческий манер - прическе.

- Вот мученица малая, - сказал нежно Мстислав.

Алесь не смеялся. Клейна не была ему смешная. Слишком хорошо, растянуто, совсем как какая-то деревенская бабушка, говорила она по-мужицки. И было в ее языке то, чего не бывает не у деревенских людей: законченная мелодичность каждого предложения, свойственная для мужицкого языка. Как вдох и выдох. Сколько набрал воздуха в грудь - столько и отдал им и пропела предложение, щедро, не оставив для себя ни капли воздуха, чтобы выговорить еще одно слово.

A малая Ядвига и вообще тронула его. Такая маленькая, как кукла. И ротик кукольный. И огромные синие глаза смотрят с такой невинностью и добротой.

A старуха уже жаловалась отцу:

- Что это за время пошло? Что уже за долюшка такая недобрая, последняя? Гостинец камнем замостили ироды эти глупые. Грохочет и грохочет под колесами. Раньше так как хорошо было! Пыль мяконький, как тот одуванчик, рессор тебе этих никаких. A теперь! И брусчатка, и рессоры. Будто каменьями меня всю дорогу били, как первомученика Стафана, бог ему пусть за все возместит добром... Рессор навыдумывали... Это уже хуже корабля, на котором к мужу на Кавказ ехала, - так укачало. После их это уже последние годины наши наступают. Последний часок наш. Мудрствуют люди!

Ядя прижалась кукольным личиком к ее руке, и еще более нежной и свежей казалась кожа на щеках девочки по сравнению с темными пальцами старухи.

- Смотри, - шепнул Алесю Мстислав. - Это еще что?

В карете еще что-то зашевелилось, а потом из нее вылез кто-то такой странный, что Алесь вздохнул. У этого десятилетнего человека вовсе не видно было носа.

Кожа черная, как вакса, и потому нос нельзя было сразу заметить. Черный, как сажа, стоял у кареты хлопец в голубом кафтанчике, и только влажно блестели его белые зубы.

- Это мой мавр, - с некоторой гордостью объяснила старая госпожа. - Сослуживец мужа-покойника привез подарок. Выменял аж в Турции, когда флот туда ходил...

Мстислав подтолкнул Алеся:

- Об этом и я слышал. Торкайлов брат сплетню пустил, что это она обычного мальчугана сажей вымазала... для спеси. Так она его побила. Просто так и побила старческой своей тростью. Чтобы не плел.

- A наши и не знали...

- Ваши мало с кем встречаются. Шляхта говорит: брезгуют, загордились... Да и я только что слышал о нём. Но ведь какой черный! Я и не думал, что можно быть таким черным.

Старуха с девочкой и пан Юрий шли уже к ступеням.

- И зачем он вам? - спросил пан Юрий.

- A я и сама не знаю зачем. Но ведь уважение оказал человек, нельзя не взять.

Старуха улыбнулась:

- Мавр... Разные чудеса бывают... ой, разные!

И обеспокоено спросила у отца:

- Был же, кажется, святой из мавров? Или, может, нет?

- Был, - сказал отец. - Кажется, Федор-мавр.

- Ну вот, - вздохнула с облегченьем Клейна. - A я же и спорила, что был. Также, значит, божьи души. Из собак, скажем или из обезьян святых не бывает, не попустит бог.

- A люди попустят?

- Люди, брат, за деньги все что хочешь попустят. Люциферу псалмы слагать будут, отечеством торговать, и еще и в Библии соответствующее место отыщут, что бог, мол, и это им разрешил.

- Святых же, кажется, на вселенских соборах утверждали? - богохульствовал отец.

- A там что, не люди? Также, брат, люди. Не серафимскими же крыльями они в Никее Ария проучивали. Обычными кулаками... Бились, как мой Марко в трактире.

- Какой это Марко?

- Будто и не знаешь? Тот, что на оброке? A боже же мой, Марку моего он не знает! И тот самый, что в Суходоле по улкам хлеб без корки возит...

Отец прыснул. Бабушка подозрительно посмотрела на него.

- A ты не паясничай. Бог все видит. И твои смешки, и Марку, и жадность человечную, и никейские "серафимские крылья".

Улыбнулась:

- Бывают, значит, из мавров святые. Я же говорила, божеские души. Значит, завтра же окрещу, тебя возьму крестным отцом...

- И какой я ему крестный? - захохотал отец.

- A ты молчи. Это и мне и тебе зачислится, за многие твои грехи. Дадим ему имя в память мученика Яна... A там я подумаю-подумаю да и в приемыши его возьму.

- Крепостного.

- И какой он крепостной? Он же черный, как сапог. Такие в крепостные не пригодные. Бог их, видимо, за что-то цветом отметил.

И вдруг Надежда Клейна рассмеялась так, что затряслось все ее тестоподобное тело.

- A потом дам за ним пару хуторов. Почему и нет? Раньше у многих калмычки воспитывались. Растили их, приданое давали, выдавали замуж. И ничего, многие женились. Даже пикантным считалось. Так вот я Янку женю. А почему нет?

- Так кто пойдет?

- Все пойдут, - сказала старуха. - Посмотрела бы я, которая хуторская барышня за него не пошла бы. Это чтобы против моего желания, и когда я свахой буду?! О-го, посмотрела бы... A что тут такого? Мальчик он хороший, сердечный, головкой ласкается. Дорожить жену будет, ценить и счастье и благополучие. Не то что эти пьянчуги и собачники, - прости, батенька.

Помолчала, поджав губы.

- A и та какая-то пойдет. Добрые и богатые мужи для бедных дворянок на дороге не валяются. Пусть себе и темный. Не измарает, наверное. Это у него от природы.

И тихо, один пан Юрий слышал, спросила у него на ухо:

- Интересно только, какие же это у них дети будут? Не дай бог, если как шахматная доска... квадратами... Га?

- Такие не будут.

- Ну то тогда и хорошо... Будет мне занятие на старости лет.

Они приближались к подросткам, которые стояли отдельно. Клейна подошла ближе всех и уставила в хлопцев пристальный взгляд.

- Этот, - после мгновенного размышления показала она посошком на Алеся. - Глаза материнские, а взгляд твой. Только, прости, без твоего теперешнего покоя. Хлопец будет. Будет хлопец, говорю тебе. Не приучай только собачником быть.

Сделала резкое движение.

- И отпусти. Отпусти отсюда. Удовольствия в этом мало, лежать на глазах всех, как мухи в миске... Антонида, поздравляю тебя. Будет хлопец. Взгляд простой, искренний, не то что у этих малимончиков его возраста... Ну, давай поцелуемся, Антонида... A вы, дети, марш играть... И Яночку с собой возьмите. И не обижаете его там. Он сирота.

Детей и просить не надо было: как стайка воробьев, сыпанули по ступеням.

- Кого  еще нет, Georges? - спросила матушка.

- Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.

- Хорошо. Пусть идут дети, - вздохнула Загорская.

Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в чаще парка, где была дерновая скамейка.

Все сели. Зеленая сеть света лежала на лицах детей.

- Так как же вы живёте, Ядвинька? - спросил Алесь.

Кукольное личико склонилось вниз. Глаза, такие невинные и синие, стеснительно смотрели на Алеся.
 
- Я с матерью живу. И с Янкой. У меня три старших брата... Были три брата... Два погибли на войне... Один - кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уже не ждал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня потому очень боятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтобы тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтобы мне не мешали. A боюсь только, когда мальчики злые... И собак.

Алесь слушал это со снисходительной улыбкой.

- Мы не будем злые, - сказал Алесь. - Правда, Мстислав? И собакам ее в обиду не дадим. Что собаки. У меня два коня есть.

- Настоящие кони? - спросила малая Клейна.

- Конечно.

Девочка посмотрела на него с уважением.

- Ну а ты, Янка? - спросил Алесь.

- Я совсем как она, - виновно улыбнулся хлопец, и все опять удивились, как по-деревенскому, почти совсем чисто выговаривает он слова. - Только я не знаю, где мои родители.

- Так совсем и не знаешь? - спросил Мстислав.

- Помню... Слабо... Помню огни... Вокруг их, на вертелах, сушили рыбу... И вовсе не помню родителей... Только одного Кемизи... Наверняка, он был мне брат... Не знаю... И еще помню женские руки... Ничего больше - одни руки... Однажды появились крылатые челны... Люди говорили - "дау"  (13) и показывали на них пальцами. Детей спрятали, но нас все равно отыскали... Все наши, кроме немногих, лежали на песке... У Кемизи торчала в груди палка... Потом нас везли морем... Потом был какой-то берег, и белый-белый песок, и пещера с источником, куда нас загоняли на ночь. Все это называлось Мангапвані  (14), а сторожили нас люди в белых повязках на голове... Потом я потерял своих, их не стало... Опять было море и потом большой город, где меня опять купили... И привезли сюда.

- Янка, - падал голос Мстислав. - Неужели этот ты от природы такой? Может, это просто потому, что ты моешься не так, как надо?

- Я моюсь, - вздохнула Янка. - Нет, тут уже ничего не сделаешь. И пытаться не стоит.

- Ну и черт с ним, - сказал Алесь. - Подумаешь, беда большая.

Они сидели и говорили о разных интересных вещах довольно долго. Потом издали, из ложбинки под горкой, ударили четыре пушки. Одним залпом.

- Приехал кто-то, - с неохотой поднялся Алесь. - Надо идти.

- Сиди-и, - сказал Мстислав.

- Нет, брат, надо. Может, это дед. Тогда не похвалят.

- Деду трижды стреляли бы... Это или Раубичи, или Кроер.

- Все равно. Надо идти.

Когда они подходили к кругу почёта, на нем, у самой террасы, бросали поводья на руки слугам два человека. Один из них, худой и жиловатый, очень хмурый, был незнаком Алесю. Этот человек слезал с белой кобылки медленно, с подчеркнутой сдержанностью. Нелюдимо смотрели глаза из-под косматых бровей, длинные, как вилы, усы свисали на зеленый охотничий гарнитур.

Зато второго Алесь узнал сразу. Ни с чем нельзя было спутать эти зеленоватые, как у рыси, глаза под бровями песочного цвета. Ни у кого не было таких цепких рук и таких кошачьих ловких движений.

Жандармский поручик Мусатов собственной персоной припожаловал в Загорщину.

Передав коней слугам, оба пошли по ступеням на террасу - один справа, второй слева, будто не желая попирать ногами одни и те же ступеньки.
Алесь заспешил. Когда дети подошли к Загорским, Клейне и Исленьеву, Мусатов уже стоял перед ними. A хмурый человек ждал поодаль, колебался, будто не осмеливаясь подойти.

- Простите, мадам, - сказал Мусатов. - У меня дело к им сиятельствам.

На облики Исленьева появилась гримаса страдания.

- Ну что еще? - спросил он.

Мать, чтобы не мешать вице-губернатору, обратилась к отцу:

- Почему же это Кроер не едет?

- Посмею обратиться, мадам, - щёлкнул каблуками поручик. - Пан Кроер не приедет.

- Почему? - спросил отец.

- В одной из деревень пана Кроера бунт, - тихо сказал Мусатов.

- Где?

- В Пивощах.

- По какой причине?

Поручик пожал плечами. Лицо Исленьева скривилось.

- Какие распоряжения вы приняли? Надеюсь, никаких мерзостей? Старались уговорить?

- Старались. К сожалению, не помогло. Пришлось стрелять. Есть раненые.

Свежее лицо графа побелело:

- Знаете, чем это может закончиться?

Голос его сорвался. Наступающий на Мусатова, он потрясал перед его носом белыми сухими старческими руками.

- Это черт... Это черт знает что! Beau monde! Notabilites! (15)  Как вы смели приехать ко мне после такого?.. Мало было крови? Мало виселиц?

- Успокойтесь, успокойтесь, граф, - напрасно пытался сказать слово отец.

Мусатов повернулся и пошел к ступеням, внешне почти спокойно. И только тут граф, глубоко вздохнув, сказал глухим голосом:

- Стойте... Возьмите с собой врача... Надеюсь, пан Юрий разрешит...

Отец молча склонил голову.

- Вот, - сказал Исленьев. - Прикажите запрячь коней... И запомните, вы никогда не являлись сюда с вашими позорными сведениями. Я ничего не слышал... Я никого не видел...

Голос его сел. Он напоминал теперь взлохмаченного коростеля, который с криком делает достойную жалости скидку, напрасно стремясь оттянуть внимание собаки от чего-то дорогого ему.

И он пошел в дом, как-то странно загребая правой рукой воздух и не обращая внимания на гостей, которые стояли неподалёку, ничего не понимая.

- Достучался Константин, - мрачно сказала Клейна. - И подумать только, что он твой троюродный брат, Антонида. Почти из одного гнезда горлинка чистая и хищный волк. Тьфу!.. Надеюсь, никто не умрет...

- Кто умрет? - спросил Алесь у матери. - В кого стреляли?

- Никто не умрет, сынок, - сказал отец. - Стреляли просто солдаты... на стрельбище. Чушь все... Иди... иди к детям. Скоро я тебя позову.

И как только Алесь удалился, сказал Клейне:

- Слышал.

- Слышал, но не понял, - сурово сказала старуха. - Тяжело понять такое.

- A я же говорил, - промолвил пан Юрий.

Губка матери, нежная губка с мушкой-родинкой, дрожала.

- Боже, - сказала она, - за что же это? За что такое? Мне он, наконец, не приятнее, чем тебе... Такой грубый, такое быдло... И этот несчастный, такой жалкий граф... С его жизнью, с его молодостью...

- Э, - сказал отец. - Мало ли их с такой молодостью? Вот бывший наш губернатор, Михаил, граф Муравьев. Начинал вместе с теми. Братьев повесили - а он в чинах ходит. Братья в Сибири, а он член Государственного Совета вот-вот будет, если уже не есть...

- Georges, - умоляюще сказала мать, - я прошу тебя, никогда больше не говори про убийства... Прошу.

- Хорошо, - сказал отец. - Я только думаю... Надо объявить гостям.

- Да, конечно же так, - заспешила мать. - Сразу же сделай.

- А ну, молчите... воробьи, - сказала Клейна.

- Что? - спросила мать.

- Глупости не несите, - сказала старуха. - Праздник юноше испортите - чем он виноват? Он, что ли, с глупым дядей своевольничал и с поручиком стрелял?

- Что же делать? - жалостно спросила мать.

- Молчать, - бросила Клейна.

- Это тяжело, - сказал отец.

- A вы тяжесть в душе несите... Это вам страдание за глупого родственника...

Вздохнула. Сказала уже более спокойно:

- Празднуйте... Празднуйте, чтобы сынок никогда не был такой.

- Я знаю, - небывало серьезно сказал отец. - Я и сам хотел этого.

- За это я и люблю тебя, князь-сорванец, - сказала Клейна.

...A в это время Алесь спрашивал у Мстислава:

- Что там произошло? Ничего не понимаю.

- И я не понимаю, - сказал Мстислав. - Взрослые... Ты вот скажи мне, знаешь ты того длинноусого?

- A я знаю, - весело визгнула Ядя, почти угодливо глядя в Алесевы глаза.

Девочка, удовлетворенная тем, что и она, наконец, может быть полезной в такой чудесной компании, весела застрекотала:

- Мы с мамой были однажды у старого Вежи... Старый Вежа мать уважает... И этого длинноусого мы там видели... Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он наблюдает за его лесами.

...А отец, между тем, также заметил длинноусого.

- Вот он, Антонида, - сказал пан Юрий. - Наверняка и с Вежей что-то неладно.

Кондратий приблизился к панам. Смотрел на них немного даже виновато. Но заносчиво выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.

- Что случилось, Кондратий? - спросила мать Антонида.

- Старый пан извиняется, - сухо сказал смотритель. - Он не сможет приехать... У него... гм... подагра...

- Что за черт, - сказал отец, - никогда у него никакой подагры не было.

- Я все понимаю, любимый, - грустно сказала пани Антонида.

Кондратий крякнул от жалости.

- Пан извиняется, - со скорбью повторил он. - Подарки княжичу едут. Будут тут через час... Пан также посылает пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь...

- Нужна она мне так сильно, та любовь, - сказала Клейна. - И тут не мог как все люди сделать, козел старый... A я с ним еще менуэт когда-то танцевала.

- ...и пану Графу Исленьеву - свою любовь, - спешил Кондратий. - A молодому князю свою нерушимую любовь и благословение... A сам извиняется...

- Кондратий, - сказала мать. - Скажи, почему он так сделал?

- Не могу знать, - опустил глаза смотритель.

- И все же? На нас злится?

Смотритель еще пониже потупился.

- Он сказал... Он сказал... "Холуи все".

Отец только рукой махнул:

- Ну и хорошо. Оставайся тогда ты вместо него. И на место его за столом сядешь.

Кондратий поклонился:

- И он мне так сказал... Сказал, что счастлив был бы, если бы я мог заменить его... И только простите, пан Юрий, простите, пани мать, я этого никак не могу, ведь я хотя и вольноотпущенник, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей до конца дней благодарен и вредить ее чести никак не согласен.

На лице Загорского было такое растерянное выражение, что Клейна неуловимо улыбнулась, а в глазах ее загорелся шаловливый, почти детский, молодой огонек.

- Иди, батенька, - сказала она отцу. - Иди, познакомь сына с Раубичами. Я уже тут как-то сама справлюсь, может... Авось, пойдемте со мной, пан Кондратий. Походим среди гостей. Ты меня, старуху, под руку ведешь - пусть гостюшки почтенные осудят.  Когда Вежа так сказал, так мы его уважим...

- Они не осмелятся, - мрачно сказал Кондратий.

- Правильно, - согласилась старуха. - В том и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы сильный ни сделал - смолчат. Вольность у них отобрали - смолчали. Со старых поселений согнали - смолчали. Заставили право на шляхетность доказывать - и тут они смолчали.

Сильно сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:

- Ты прости, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неудобно... Я придумала - мой и ответ... Шибко уже мне, старухе, их подразнить хочется.

- A вы подумали, как это мне? - спросил Кондратий.

- Подумала, - очень серьезно сказала Клейна. - Подумала, батенька. Знаю - тяжело. Но я тебя, чертового сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минуту честью... Неужели большая цена, чтобы плюху всем этим хвостмеждуножникам дать? Га?

Кондратий смотрел на нее, сурово выпятив крутую челюсть. Потом в его глазах также затеплились искорки. Он решительно крякнул, освободил предплечье из пальцев Клейны и нежно взял ее под локоть.

Странная пара пошла по террасе. Клейна и Кондратий шли, почтительно разговаривая о чьем-то, мимо кучек гостей, встречали там-сям удивленные либо шокированные мины. Тогда старуха поглядывала просто на них тяжело и властно - и глаза опускались.

...А пан Юрий в это время вел Алеся через танцевальный зал, овальную, с тонкими белыми колоннами и хорами, на которых уже скрипуче настраивал скрипки и басы оркестр. Многочисленные гости кучками стояли среди колонн, галдели и смеялись. Пан Юрий и Алесь подошли к одной из кучек.

- Знакомьтесь, - сказал Загорский. - Это мой сын... A это Раубичи, сынок, ближайшие наши соседи... Это пан Ярослав Раубич.

Алесь склонил голову, а потом, может, слишком резко, вскинул ее. Ему никак не хотелось, чтобы кто-то заметил в его поклоне робость. A он побаивался. Все же это был тот самый Раубич, в доме которого горел далекий огонек, такой маленький, как искра... Тот самый Раубич, которого считали волшебником деревенские дети. Тот Раубич, из подполья которого тянуло серой. Тот Раубич, про которого говорили, может, и совсем неправду, будто он стрелял на перекрестке в причастие.

Раубич внимательно смотрел на Алеся. Был он среднего роста, но сильно сложен, с короткой шеей и могучей выпуклой грудью. Черные как смоль и седые на висках волосы создавали на затылки могучую гриву, а спереди падали на лоб косой скобкой. Лицо было широковато в скулах, но статно выточено. Брови длинные, причудливо сломанные и потому презрительные, а лоб переходил в нос почти ровно, как на старых статуях. Плотно сжатые губы большого рта, высокий гладкий лоб - все это гармонировало с общим видом и делало неправильное вообще лицо каким-то по-мужски красивым. Но самые удивительные были глаза: холодные, карие, с такими расширенными зрачками, что райка, кажется, вовсе не было. Этому впечатлению помогало еще и то, что ресницы были длинные и густые, вовсе не мужские, а на веках, занимая все глазницы, лежала опаленная темная тень.

Страшновато было смотреть в эти глаза. И все же Алесь смотрел. Это лицо пугало, но одновременно чем-то притягивало его. Тяжелое, обессиленное какой-то неотвязной думой, изможденное и грозное лицо.

...Глаза без райка смотрели в глаза хлопцу, будто испытывая. И Алесь, хотя ему было почти физически тяжело, не опустил глаз. И тогда, после минуты этой немой дуэли, на сжатых губах у Раубича появилась улыбка.

- Будет настоящий князь, - немножко даже растрогано сказал он. - Не средство, не игрушка чужой силы... Поздравляю тебя, господин Юрий.

Только когда Раубич отвел глаза, Алесь заметил, какая на нем странная одежда.

Это был сюртук не сюртук, а что-то сшитое под короткую и широкую чугу.

Сшитое, видимо, первоклассным мастером из очень дорогого, тонкого серо-голубого сукна. Если бы не это, вид Раубича был бы старосветским дворянином из медвежьего угла.

Все остальное было обычное: серые панталоны, забранные в сапоги на высоковатых каблуках. Все, кроме одного: запястье правой руки, жилистое и загорелое, сильно перехватывал широкий железный браслет, потускневший в углублениях, блестящий на выпуклых поверхностях, сделанный также мастерски.

Алесь вполглаза заметил на нем какие-то трилистники, стебли чертополоха, стилизованный шиповник на краю и фигурку всадника на бешеном коне. От этих наблюдений оторвал его мягкий женский голос:

- Ярош, ты посмотри только, какой он сейчас хорошенький. Просто мальчик с портрета Олешкевича.

Оскорбленный этими словами, он дернул головой вправо и встретил спокойный взгляд темно-голубых глаз взрослой женщины, которая стояла рядом с Раубичем. Женщина была обычная, с русой короной волос на голове, с немножко виноватой, очень женской улыбкой на привядших губах.

- Вот вам и мой старший, госпожа Эвелина, - сказал отец. - Видите, какой недоросль вырос.

- Какой он недоросль, - сказала Раубичева. - Он просто хороший мальчик. Как раз товарищ моему Франсу. Познакомьтесь, дети...

Франс, черноволосый, матово-бледный, красивый мальчик, протянул Алесю руку с чувством собственного достоинства. Тонкий рот вежливо и немножко заучено  улыбался.

Молодой Раубич, особенно статный в своем безупречном детском фраке из черного тонкого сукна, склонил голову:

- Полагаю, вы теперь будете у нас частым гостем, князь, - сказал он по-французски. - Ваш праздник нравится всем, и вы также.

Алесь также склонил голову. Поведение Франса его развлекало, и он успел заметить за манерами молодого придворного то, что спасало Франса и не делало его смешным: какую-то внутреннюю иронию к тому, что он говорил.

- Почему вы не привезли своей младшей? - вежливо спросил пан Юрий. - Старшую я заметил. A Натали нет...

- Что вы, - виноватая улыбка Раубичевой делало ее лицо особенно приятным. - Натали же только два года.

- Этот детский праздник, - сказал отец и подчеркнул: - Потому я и приглашал всех. Для таких гостей мы отдали отдельную комнату с игрушками.

- Я думаю, что в следующий раз мы исправимся, - сказала пани Эвелина. - A пока что, действительно, где же старшая?

Из толпы гостей как раз в эту минуту выбралась девочка, - года на два младше Алеся, - по-детски длинноногая, в белом, колокольчиком, платье, которое открывало ее загорелые сильные ножки.

- Notre enfant terrible (16), - с улыбкой сказала Раубичева.

Enfant terrible приближалась к им довольно решительно и почти тянула за руку, как огромную куклу, Ядечку Клейну. Та еле успевала за своей истязательницей.

- Вот, - сказала истязательница. - Вот она, Ядя. Так и не убежала.

- Вечер добрый, Яденька, - сказала Раубичева. - A ты, Михалина, держи себя прилично. Вот мальчик, которого сегодня стригли, познаемся с ним.

- Его только сегодня стригли? - приподняла брови девочка. - Совсем как девочку... Бедный!

Глаза Раубича смеялись. Он искоса глянул на пана Юрия и встретил его веселый взгляд.

- Не цепляйся к словам, Михалина, - сказала Раубичева.

- Ма-а, - с укором сказала малая, - ты же знаешь, я не люблю...

- Не цепляйся к моим словам, Майка, - более снисходительно сказала мать.

- Не буду, - сказала Майка. – Ей Богу, не буду, мамусенька.

И глянула на Алеся прохладными глазами.

- У вас какое-то совсем крестьянское имя, мальчик, - почтительным птичьим голоском сказала она. - Почему бы это?

Алесь разозлился:

- A почему это у вас такое странное имя, маленькая девочка?

Белое шелковое ее платье приятно оттеняло слабый золотистый загар на руках. Волосы были собраны в высокую прическу, смешную на детской головке. "Если бы не язык, совсем неплохая была бы девочка. Оттаскать бы тебя за волосы. Знала бы, как шутки строить".

A под бровями насмешливо смотрят на него темно-голубые, как морская вода, глаза.

Девочка вздохнула и первая отвела взгляд, не выдержала. Губки ее дернулись, как от неуловимой обиды. Но она сдержалась и внешне спокойно поправила на плечах длинную кружевную мантилью. Когда она это делала, ее руки обнажились выше локтей, неловкие, худые, как прутики, руки с острыми локотками. И это как-то помирило с ней Алеся, поскольку он почувствовал себя крепче.

Отец подмигнул Раубичу, и взрослые перестали обращать внимания на детей. Пан Юрий подал знак музыкантам, и те грянули какую-то торжественно-грустную мелодию.

- Крепостной капельмейстер Вежи написал, - сказал Раубичу отец. -

Специально на этот день...

A музыка играла. С какой-то гордой скрытой силой. То ли шумел камыш на бесконечных болотах, то ли слышался во тьмы устало-мужественный шаг тысяч ног? Он прерывался иногда, чтобы дать место чему-то мрачному и тяжелому, а потом опять звучал.

И, прошивая это, серебряная, словно из журавлиного горла, вела соло труба.

Алеся как сжало что-то за горло. Он бросил глазами на Раубича и увидел, что у того опущены свинцово-тяжелые веки.

- Название? - спросил Раубич отрывисто.

- "Курганный шиповник", - ответил отец. - Мрачновато для такого дня. Но Вежа настаивал.

- Правильно сделал Вежа, - после паузы сказал Раубич.

Труба смолкла.

Гости стояли немножко одуревшие от неожиданного начала. И в этой тишине отец выступил почти на середину зала.

- Почтенные панове. Почтенные хозяйки и хозяева. Сегодняшний день - первый день юношества моего сына. Музыка, какой вы так были удивлены, была написана для него и игралась для него. Она не касается вас. В этот торжественный вечер вы должны веселиться.

Отец был почти неприятен Алесю в эту минуту. Алесь взглянул на Раубича, встретил его взгляд и понял, что тот ощущает то же самое.

- Сегодня праздник детей, - говорил дальше отец. - И потому первый танец подобает детям... Дети, станьте в пары... Алесь, выбери даму для первой пары.

Неизвестно, как это вышло, Алесь еще за минуту вовсе не хотел этого, - но он стоял рядом с Майкой и протянул этой противной недоброжелательнице свою руку... За ним, второй парой, стояли Франс с Ядвигой, потом - Мстислав с какой-то девочкой, еще и еще пары.

Радостно рявкнул оркестр на хорах, и потекли неторопливые звуки полонеза.

И тогда Алесь, чувствуя собственную ловкость и легкую силу, которая вдруг налила все тело, спокойно, на пальчиках, пошел, повел даму к дверям в малый зал, которые, совсем по волшебству, сами открылись в другом конце большого зала.

...Весь вечер она была изменчивая, как апрельский влажный ветер - за каждым углом дома достанет. Могла сама искать его глазами и могла не обращать внимания на то, что он ищет ее. Могла завести с Мстиславом разговор о том, какие смешные интонации в языке мужиков и как они странно, неуклюже двигаются. И хотя это было несправедливо, Мстислав мучительно краснел за друга и еще за себя, ведь она с ним заговорила, а ему это было приятно.

Алесь с каждым танцем подходил к ней и сразу видел, как меняется ее капризное личико, делается смиренным и почти безвольным: опущенные длинные ресницы, чуть улыбчивый рот. Она шла с ним в танце именно так, как хотел он, а в перерывах опять раскрывала глаза и говорила:

- Жаль, что у детей нет бальных записных книжек... О, если бы были!.. На этот пир в ней стояли бы двадцать фамилий - каждый записывал бы свою... И я танцевала бы весь вечер с разными.

И он опять злился: однажды даже пошел плясать мазурку с маленькой Яденькой Клейной. Заметил, как с готовностью она падала ему ручку, как вздохнула на радостях, что он подошел, даже засияли ее кукольные, большие глаза.

...А потом был перерыв, когда разносили мороженное. И тут Яденькой занялся Франс. Сам принес ей вазочку, сам стоял рядом, сам потом повел к дверям на террасу.

Тут и подошла к хлопцу Майка. Хлопец пошел со злости на веранду и стоял там, глядя на разноцветные китайские фонарики, какие красиво бежали во тьму аллей. A она отыскала там его, стала рядом, кутая плечи в белую мантилью.

- Грустно, когда нет танцев, - сказала она. - Я танцевала бы три дня... A вы?

Он помолчал, а потом улыбнулся:

- Я тоже. Мне нравится, как вы танцуете...

- Правда? - загорелась она. - Яденька же лучше?

- И это так... Но мне нравится, как танцуете вы.

Разговор шел по-французски, и ему иногда приходилось искать слова. Потому он умышленно говорил медленно, с паузами.

- Давайте убежим отсюда на несколько минут, - сказала она. - Пойдем в парк. Тут жарко...

В парке освещены были только главные аллеи. Сначала по ним шли цепочки фонариков: оранжевые, голубые, красные, они покачивались среди листвы. Потом пошли обычные яркие плошки. Их пламя мерцало иногда от неслышного ветерка, и сеть, сплетенная из тени и света, бегала по гравию, по веточкам, по стволам могучих деревьев, по двум маленьким фигуркам, которые шли в ночь. Плошки также закончились, совсем неподалёку от пруда, над которым склонились ивы.

И тут их окутала ночь с тихим плеском маленьких волн на воде. Над прудом перекатывался в тучках бледный месяц. Некоторое время дети стояли молча, глядя на месячную дорожку, яркую у другого берега и совсем тусклую у их ног.

- Вы все время так молчите? - спросила она.

Она не понимала, что в тихое время люди должны молчать, что язык в такую годину не звучит. Неподготовленный, он искал слов, какие должны были лечь на ноты тишины. Но новые впечатления у него были еще короткие и ничтожные, он против воли обратился к старым, сильнейшим.

- Рыба любит темные ночи, - сказал он. - Но все равно в такую ночь ее ловить краше. Дети одевают теплое... тряпье и идут с... топтухой. - Удивительно звучала в французском предложении слова "топтуха". - Подставляют ее под водяные кусты, топчут... И рыба в сети вся блестит, как голубой жар. Переливается, прыгает... A месяц плывет...

Он осекся, заметив, как пренебрежительно опустился уголочек ее рта.

- Я этих забав не понимаю, - будто нарочно, будто желая подразнить, сказала она. - "топтуха ", "тряпье"... Благозвучные слова, ничего не скажешь.

Тут разозлился и он:

- A в чем же еще за рыбой лазить... В этой моей маскарадной чуге?.. В вашей мантилье? Смеха стоит...

- Чем это вам не понравилась мая мантилья? - иронично, совсем как взрослая, спросила она.

- A тем, что нечего выпячиваться. A тем, что эти слова никак не хуже ваших, - он сыпал это по-мужицки, будто через бурьян лез без дороги. - A тем, что стыдно притворяться взрослой и смеяться с людей, которых не знаешь.

- Я и не хочу знать, - каким-то особенным, очень противным тоном сказала она. - Конечно, у вас была совсем отдельная компания. La compagnie exception-nelle (17).

Она в особенности подчеркнула эти слова:

- La compagnie ex-ceptee с "топ-ту-хой".

В этот момент она казалась ему такой дурой, что он захохотал. Это, казалось, смутило ее. Уже значительно менее уверено, но все еще с честью она сказала:

- Je n'aime pas le gros rire (18).

- Я также не люблю, - совсем спокойно и опять по-французски сказал он и добавил: - Я думаю, нам лучше всего вернуться.

- Мне не хочется, - пожала плечами она.

- A мне не хочется оставаться тут. И я не могу тут оставить вас одну...

- То что? - спросила она.

- То я заведу вас насильно.

- Ого, попробуйте.

И, прежде чем он успел протянуть к ней руку, она скакнула вбок и, как коза, взбежала по наклоненному стволу старой ивы, стала в ее ветвях, невыразительно белея над темной водой.

- Уйдите оттуда, - сказал он. - Ива хрупкая.

- И не подумаю.

- Я вам серьезно говорю.

Вместо ответа она издевательски затянула французскую песенку про медвежонка, которого поймали в лесу и отдали на выучку жонглерам. Его стремились научить, но у жонглеров все равно ничего не вышло: слишком он был тупой и неловкий. Он так и не научился плясать, а когда пел, то пел, как в лесу, и даже жонглеры затыкали уши.

Стоя на дереве, она качалась в такт смешной песенке и издевательски пела, с особенным восхищением выводя припев:

                Les choses n'iront pas!
                Les choses n'iront pas!       (19)

Это было даже не очень связно. Бог знает, на скольких местных губах побывала смешная детская песня, пока не обтерлась до такого.

A потому Алесь грустно покачал головой:

- Я думал, вы совсем другая. A вы просто злая и очень плохо воспитанная девочка.

С этими словами он повернулся и спокойно пошел прочь от ивы.

И вдруг за его спиной послышалось выразительное "кряк" и вслед за тем вскрик. Ива действительно была хрупкая.

Он оглянулся. Толстый сук надломился и теперь, качаясь, болтался в воде. A на нем, - успев-таки зацепиться, - держась одной рукой за него, а второй за ствол, висела Майка.

Он бросился к иве, взбежал по стволу и, сильно обняв левой рукой толстую развилину, правую падал Майке.

- Держись.

Она ухватилась. Он тянул ее, но одной рукой ничего не мог сделать. И тогда он сел, обхватив ногами ствол, и потянул девочку обеими руками. Он долго бился, пока ему удалось встащить ее на иву.

Они начали спускаться. Уже на берегу он окинул ее взглядом и увидел, что она даже не порвала платья. Будто ничего не случилось, она помахала рукой.

- Я же говорю: медведь. Хватает за руку, как за сук.

- Доскакалась?

Он почувствовал что-то теплое на запястье левой руки: из небольшой ссадины каплями сочилась кровь. По-видимому, расцарапал о расщелину сука.

- A кто вас просил? - спросила она. - Лезете тут...

Тогда он не выдержал. Дрожа от злости, схватил ее левой рукой за плечо, а правой дал плескача по тому месту, где спина перестает называться спиной...

После он молча сделал рукой знак, чтобы она пошла.

Она не шла. Стояла и смотрела на его.

- Меня никогда не били, - скорее с недоумением, чем с обидой, сказала она.

Он молчал.

- Ей Богу, никогда...

Тут он откликнулся:

- И напрасно. Иди отсюда.

Она покачивалась. Даже вздохнула во тьме. И тут он услышал что-то такое...

- Может, и есть тут правда... - почти с деревенским придыханием сказала она.

Совсем чисто по-мужицки...

- Ты что же... И говорить можешь? - спросил он. - Чего же притворялась?

- Отец со мной, когда не при гостях, всегда так говорит, - вздохнула она. - A притворялась... так просто.

- Ну и дрянь, - со злостью сказал он. - Иди отсюда. Ну, чего стоишь? Иди, говорю.

- Я никогда больше не буду петь песню про медвежонка, - сказала она.

Он размяк. Взял ее ладонями за голову.

- Ты... не плачь, - сказал он. - Не надо.

Майка порывисто прильнула к нему.

- О, прости, прости, Алесь, - вздохнула, как всхлипнула, она. - Я никогда больше не буду так.

Алесь боялся, что она расплачется. Возможно, так и случилось бы, если бы она вполглаза не заметила капель крови на его запястье.

- Что это?

- А, глупость.

- О, прости, Алесь... Что же теперь делать? Ага, знаю. Я завяжу тебе руку половиной этой мантильи. И кровь течь не будет, и никто не узнает, что ты ранился. Подумают, что я просто дала тебе повязку, как в песнях.

И, прежде чем он успел сказать что-то, она приподняла в тонких руках белый флёр, повела острыми локотками в стороны, и во тьме прозвучал резкий звук.

- И на тебя не будут ругаться, что порвала? - спросил Алесь.

- На меня никогда не ругаются, - сказала она.

Она сделала повязку с бантом, как шарф. Никто бы и не догадался, что эта повязка. A потом они пошли к дворцу, откуда уже долетала музыка: пошли сперва по сплетению тени и света от плошек, потом по цветным пятнам от фонариков.

Около самого крыльца она обернулась и, глядя ему в глаза, сказала:

- Я никогда не буду... Только и ты... поменьше танцуй с Ядечкой... Хорошо?

- Хорошо, - пообещал он.

...А потом свистели, стремились куда-то над темными верхушками пламенные змеи, изменчивый свет бежал по лицам людей на террасе, а итальянские тополя казались то серебряными, то совсем красными, как кровь. Бешено крутились огневые колеса, звучно лопались многокрасочные свеклы, горели в небе буквы "A" и "З", и Майка непроизвольно вздрагивала, когда новый багровый дракон летел в небо.

Когда садились за стол и Майка села рядом с Алесем, у Ядечки стали такие глаза, что Алесь смутился: неужели кому-нибудь могло быть не так весело, как ему. И тогда Майка притянула "куклу" за руку и посадила также рядом с Алесем, только с другой, правой стороны, и заговорила с ней, и Яде также стало весело, тем более что и Франс сел с ней, а Мстислав, с места напротив, шутил так, что все аж тряслись от смеха.

A потом гости остались за столами, а дети пошли дотанцовывать. Но танцевать уже не так хотелось, и Алесь, Ядя, Майка, Мстислав, Янка и Франс начали веселую игру: во время танцев кто-нибудь исчезал, тогда остальные, спохватившись, начинали его искать в полутемных и совсем темных смежных комнатах. И вот когда Алесю выпало искать, он случайно стал свидетелем непонятной и потому немножко неприятной сцены.

Он обошел уже три или четыре комнаты и неслышно шагал овальной комнатой, где в нишах стоял такой сильный и приятный аромат цветов - совсем как в тропическом лесу - и где в одной, самой большой, нише поплескивал фонтанчик. И вот в этой самой нише он вдруг услышал мужской голос и остановился. Там было два голоса: отца и графа Исленьева.

Понимая, что подслушивать нехорошо, Алесь на цыпочках медленно начал подвигаться назад, к выходу.

- Tenebres! Tenebres! (20) - говорил граф с тихим придыханием.

- Хватит вам, - успокаивал отец. - Все знают, что вы ни при чем.

- Ах, разве в этом дело! Как я мог думать, что можно служить и оставаться честным!

- Что сделаешь? Надо же как-то жить.

Граф прерывисто вздохнул.

- Я так и думал. И все же лучше было не жить. Я все чаще думаю об этом.

После такого молодого, такого горячего юношества - старость, которая пахнет псиной.

Сжалься, боже, над теми, кто служит дьяволу, кто хоть словом, хоть молчанием помогает ему... Разве это дворяне?! Ни стыда, ни чести. Все равно кого хвалить, все равно перед кем свиваться на брюхе, все равно кому бессовестным образом поддакивать. Все равно перед кем каяться во вчерашних подлостях, а сегодня делать новые, чтобы завтра было в чем каяться перед другим.

Опять страшный вздох.

- Боже, какая пакость! Какая мерзость! Свежее губят. Верёвкой, обманом, лицемерием... Почему я был за границей в тот день... Я знаю, это было от страшного отчаянья... Они вышли, pour se faire mitrailler...  (21)

- Chut! il n'e faut pas parler  (22). Их всё одно не вернёшь.

- Да, их не вернёшь. A как начинали! Помню, в доме Лаваля... Споры до утра!

Горячие молодые глаза, дым, слова из-под самого сердца... Кондраша Рылеев, друг, такой светлый, пухом ему любимая земля... Так подло его обманули на допросе!.. Доверчивые были, хорошие, чистые. Дети!.. Свет был в душах.

Помолчал.

- A те, что есть, лучше бы не оставались.

- Как можно, - сказал отец. - Упрекать за жизнь нельзя, граф.

- A начинали же мы, - с каким-то даже злым смешком сказал граф. - Мы, недобитые. Натерпелись ужаса, пока нас было мало, и отдали кормило другим, которые пылали, а теперь прохлаждают свой огонь в голодайском песке или в сибирских снегах... Вы же имели счастье встречаться с Михаилом Николаевичем? (23) Самый умный из всей этой камарильи. И никак не может забыть грехов молодости, Лис Патрикеевич. Бросается во все стороны, слушает каждый ветер, лишь бы только себе не повредить. Подождите, он еще дастся всем в знаки, я его знаю... A это же мы, эти мы принимали в числе первых. Я вспомнил Пушкина... Так вот более близкого его друга принимала в общество эта свинья с титулом графа. И вот Пущин в Сибири, наверняка, умер, а свинья живет, делает вид, что забыла молодые честные слова. Ище, наверняка, говорит про "горячую молодость", что "мы также были такие", что "все это пройдет". A прикажут - будет вешать эту молодежь... Нет хуже свиньи, чем отступник. Были фрондеры, а теперь один государственный муж, а второй - п-палач!!! О боже, боже!

- Успокойтесь, граф, не надо.

- Жить не надо, когда предал жертвеннику, когда кадишь кату, вот что я вам скажу, князь... Жить не надо... Не надо прятать голову в песок. Героичная эпопея! Большой эксперимент! Вот чем он закончился. Трупами и изменой. Были юные, чистые сердцем люди, а теперь старики мерзавцы, какие погубили родину.

Испуганный этими словами такого спокойного на вид человека, Алесь тихо вышел из комнаты.

Он шел во тьме к очень далекому, почти невидимому свету, что пробивался впереди через узкую щель. Глухо звучали шаги. За окнами чуть вырисовывались в темноте ночи угрожающая сень парковых деревьев. Там, за освещенными дверями, ждали Майка и друзья, там была радость...

Он шел, а в ушах его все еще звучали приглушенные слова:

- Tenebres! Tenebres!


1 Льву подобно... Не да ли? (нем.).
2 Достойная фрау... Стакан шнапсу... (нем.).
3 Добры день, мадам (франц.).
4 Он очень милый (франц.).
5 Надо, чтобы вы освободили дом от вашего присутствия (франц.).
6 Чудеса гимнастики (франц.).
7 Он остроумный (франц.).
8 В парадном костюме (ит.).
9  Каждому свое... Ввиду (появления) этих старых тупиц? (франц.).
10 Совсем не являлась... (франц.).
11 Появится тут на короткое время (франц.).
12 Гальма - своеобразный тормоз.
13 Судна торговцев рабами.
14 Островок у западного берега Африки. База арабов - торговцев рабами.
15 Свет! Почетные особы! (франц.).
16 Наша невозможный ребенок (франц.).
17 Отборное колесо (франц.).
18 Я не люблю грубого смеха (франц.).
19 Дела не пойдут! Дела не пойдут! (франц.).
20 Мрак! Мрак! (франц.).
21 Чтобы подставить себя под пули (франц.).
22 Тише! Не надо об этом говорить (франц.).
23 Муравьёв М.М.

Продолжение : "Колосья по серпом... исход источников 9" http://www.proza.ru/2014/10/22/444