Главы 20, 21 и 22 - конец 2 части и книги первой

                Глава двадцатая               

       Лев-великан (появляясь перед Историей): Что, История? Опять примешься за своё?
       История (задрожав в коленках): Да... то есть нет... то есть...
       Лев-великан (гр-робовым голосом!): То-о-гда-а  бе-ре-ги-и-и-сь!!! При-и-и-дёт к тебе Радзи-и-и-нский (при упоминании имени Радзинского, непревзойдённого рассказчика о великих и ужасных действиях и сценах минувших эпох, у Истории душа в пятки ушла), да с Каменным Гостем, да я на тебя ещё  ка-а-а-к  за-а-р-ры-чу-у... (Издаёт невообразимо страшный рёв.)
       История (едва не дав стрекача на миллиарды лет назад, жалобно и пискливо): П-поняла...
       Лев-великан: То-о-то  же!               
                __________

       А дальше – за гагаринской весною следовало лето, а за летом – следующее лето... Год за годом, десятилетие за десятилетием. Старые чёрно-белые фотографии в старых толстых альбомах смешивались с более поздними цветными... Жизнь продолжалась.
       А потом:
       Перед моей мамой, ещё совсем маленькой, когда плохо ела, Изя появлялся в овчинном тулупе, который перед тем как надеть, выворачивал наизнанку – мехом наружу, отчего, становясь в нём на четвереньки, и вправду производил впечатление лесного зверя. Мама от удивления тут же раскрывала рот – а с ложкой у её рта Лёле (или Юле) только того и надо было. А много-много лет спустя – уже мне маленькому – Изя однажды что-то откуда-то вытащил показать: это оказался крохотный ботиночек, им бережно сохранённый на память, – из пары туфелек, самых первых, которые мама носила ещё крошкой.
       А потом:
       – Выступает народный артист СССР Сергей Попов! – это Изя, как в советские времена на концертах объявляли знаменитых артистов, приглашал выступить перед публикой в лице хозяев и гостей квартиры 12-й или 13-й пятилетнего Серёжу, моего двоюродного брата (о нём уже упоминал). Серёже усердно помогали взойти на «сцену», то есть взобраться на стул. Со стула он мог выдать что-то очень-очень интересное: прочесть наизусть детские стишки Самуила Маршака, Агнии Барто, других поэтов; спеть что-нибудь популярное в советские годы, подражая исполнителям и взрослым, и юным. Наконец, завершая выступление, кланялся под громкие аплодисменты.
       Ушли шестидесятые – пришли семидесятые.
       А потом...
       Потом – в 1977-м (год Красной Шапочки, год Веснухина [31]) – родился ваш покорный слуга. И – по странному совпадению – ранней весной того же года в Одессе... случилось землетрясение: до нашего города оно докатилось от Румынии; в городе оно ничего не разрушило, никто не пострадал... Если в Одессе происходили землетрясения и раньше, то не при жизни моих родителей, и могли остаться лишь в воспоминаниях старожилов. Тогда как это – которое вошло в историю как Бухарестское, и отголоски которого достигли даже Москвы – к тому времени было самым страшным и разрушительным землетрясением в Европе за последние сто лет.

       ...Голос ТОГО, страшного, мартовского вечера 1977-го: ...ВЕСНУ-у-у-хин!!!.. Красная Ша-а-а-почка!!!..                .                .
                __________

       ...В 1983-м (год Мери Поппинс [32]) моя душевная болезнь резко обострилась...

       Я: Была бы рядом Мери Поппинс!..               
________________
31 В 1977-м году были сняты фильмы «Про Красную Шапочку» и «Фантазии Веснухина».               
32 В 1983-м году был снят фильм «Мери Поппинс, до свидания!».

                Глава двадцать первая

                1

       Голос моего Неизвестного Друга: А помнишь, как тебя дома фотографировал Михаил Глед? Брат известного в Одессе чечёточника Эмиля Гледа (им обоим ты приходился внучатым племянником). Михаил Глед был профессиональный фотограф. На сделанных им цветных снимках в рамах, которые во всю величину представали перед тобой со стен вашей квартиры, ты будешь видеть долгие годы, каким был малышом...
       Я: Помню! Хотя...
       Голос моего Неизвестного Друга: ...хотя происходило то ещё в конце 70-х, тебе было всего два годика, и ты ещё сам не знал – ни того, кто тебя, стоявшего на стуле и поддерживаемого мамой, а также на Лёлином пуховом диване, фотографирует, ни сколько тебе лет...
       Я: А потом, за 70-ми, пришли 80-е... Помню, по телевизору показывали нашего олимпийского мишку!.. А что там было, какие страсти разгорелись перед летней Московской олимпиадой, которую многие страны бойкотировали, – ничего этого я не знал по молодости лет. Знал только, что он – мишка! – взлетает на воздушных шарах в звёздное небо...

                2

       ...Крутится, крутится плёнка...
       Это у нас дома, в комнате на столе, работает проектор «Русь»; с его ярким лучом, направленным на светлые обои – они как бы служат нам «экраном» – папа мне, маме, другим нашим близким показывает кино без звука – то, что снял на любительскую кинокамеру.
       Смотрю – и вижу:
       Вот я с родителями на даче в Черноморке, – что-то о том времени и сейчас сохранилось в неясных «кадрах» моей памяти, – мне ещё не было и двух лет. Вот, будучи в гостях у бабушки с дедушкой (папиных родителей), я, маленький, гуляю с ними возле их дома и... вдруг убегаю – в сторону дороги! – Живчик-дедушка за мной несётся во весь опор, быстро догоняет... А вот открывается дверь парадного – это Юля и Изя со мной возвращаются домой; быть может, из парка «Шевченко», куда летом раз в два года приезжал чехословацкий луна-парк и где я, то с родителями, то с Лёлей или Юлей (иногда Изя в стороне лишь наблюдал за нами), катался на аттракционах. Вот мы вдвоём с Изей в скверике, недалеко от нашего дома, сидим на скамеечке, хлебом кормим голубей. Ещё вижу, как я от папы и мамы ловлю подушки в своей детской кроватке, сижу на горшке... А вот я, уже пятилетний, с родителями провожу лето на другой даче в Черноморке, уже более памятной мне. Дружу там со Славиком, мальчиком моего возраста, играю с ним, бегаю, падаю, коленки бью. (Тогда нас – двух Славиков вместе – запечатлеет во весь рост на огромной чёрно-белой фотографии Петя, сын Эмиля Гледа.) Также папа снимал кинокамерой наше семейное путешествие по крымско-кавказскому туру, в которое мы отправились с друзьями на теплоходе «Адмирал Нахимов»: на том самом, что два года спустя, столкнувшись с сухогрузом «Пётр Васёв», затонет у Новороссийска... (Как и – за тринадцать лет до этой катастрофы – около Новороссийска затонуло научно-исследовательское судно... «Нахимов»!..) Во время нашего круиза море было спокойное; разве что под тем же Новороссийском – и когда корабль из Одессы направлялся к другим городам, и когда совершал обратный путь в Одессу – слегка штормило. В часы шторма я стоял с папой на палубе, у самого борта; волны с шумом неслись в открытом море – я на них глядел не отрывая глаз... Ещё папа запечатлел кинокамерой, как во время этого путешествия мы дважды побывали в Сочи. Когда судно первый раз там причалило – мы с друзьями на двух такси отправились на гору Ахун. А когда во второй раз остановились в Сочи – на тех же такси с теми же водителями из города поехали снова в горы; побывали у привольно раскинувшегося в горах озера Рица; весь путь, пока мчались по шоссе, крутыми виражами поднимались и спускались по горным дорогам, в такси играл магнитофон (правда, этого нельзя было услышать во время домашнего кинопросмотра) и пел нам Вилли Токарев...
               
                Глава двадцать вторая

       ...Я говорил Юле и Изе о своей Мечте о Вечной Юности; но для них это была Мечта, не более. Я, бывало, подходил к сидящей в кресле Юле; пока напевал столь полюбившиеся и созвучные моим желаниям мелодии, пока прикасался к ней, чтобы передать ей «своё», Юля, возможно, принимала всё настолько близко, насколько был ей близок человек, того желавший, – единственное, чем могли окупиться мгновенья моей душевной открытости. А открыт я мог быть настолько, насколько «моё» откликалось в других...      
       Я стоял и напевал.
       Юля сидела и слушала молча.
       Рядом со мной...
       Если бы это молчание было не просто безнадёжным, беспомощным сочувствием всему, что казалось невозможным... Если бы оно говорило столько же, сколько вкладывал я в задушевные напевы, – если бы ему передались знаки таинств оттуда, где ничто не беспомощно, ничто не безнадёжно...
       Среди этих мелодий, быть может, где-то... незримо витал образ молодой Дины Дурбин – тех далёких лет, когда и Юля была моложе... А то, что ещё не наступило, – кажется, лучшими из мелодий уже предвосхищалось...

       Нынче – передо мной мысленно предстаёт картина зимнего вечера, который я проводил у Юли с Изей, а они – были рядом, были со мной. 
       Юля сидит на стуле у телеэкрана, смотрит кино; я – позади в кресле – присоединился к ней; Изя – в этой же комнате – спит на диване. Как короток зимний день! Как долог Изин сон зимой... Никакие посторонние звуки не мешают ему спать. Не дива ли дивные, бедной старости утехи, снятся ему?..   
       Возле меня мерно тикающие с полки шкафа маленькие кругленькие часики, а также им вторящие настенные часы с маятником в другой комнате показывают половину восьмого...
       А в это время – уже в который раз! – герои фильма «Война и мир» живут и умирают, плачут и смеются... Вот Наташа Ростова танцует на балу с князем Андреем Болконским... Вот она вдохновенно пляшет под балалайку... Но мир, казалось, такой хрупкий, ещё не думая о том, не ощущая своей хрупкости, уже близится к войне... Война (как и другая отечественная – через сто с лишним лет) случится тёплым летом, в нежном месяце июне, когда всё будет цвести... Её роковой предвестницей – в звёздном небе уже надвигалась комета Великая – «комета 1812-го года»...   
       Война (а Бородинское сражение в фильме воссоздавалось грандиознейшими по масштабам батальными съёмками!) – война, под залпы орудий и ржание и топот боевых коней, вперёд, на всём скаку прямиком в мясорубку несущих солдат в противостоянии двух вражеских кавалерий, российской и французской, – все громы её как прогремят, так и, успокоившись... на сон грядущий словно улетучатся... А мир, всё такой же хрупкий, пробуждающий и убаюкивающий; – мир, в цвете запечатлённый в этой – при несметном количестве героев, участников стольких событий, – эпопее: Мир! – он останется после войны, как Мечта, которая, кажется, сбылась... Сбылась?.. – Нет: конец планетарным потрясениям ещё далеко... Душе дано отдохнуть, насладиться наступившим затишьем. После этого благодатного затишья – увы: «война и мир» – уже не толстовские – продолжение следует!.. Будут новые бури... Пока, наконец, последняя из них когда-нибудь не стушуется – в РАССЕИВАЮЩЕМСЯ «дыму столетий»...

                Эпилог к книге первой

                И НИКАКИХ ГВОЗДЕЙ!

       Пан-Иван: Ты посмотри, Иванушка-недурачок! Бабка Ёжка...
       Иванушка-недурачок: ...сделалась девицей красной?!!.. Да!.. – Моей Любушкой-голубушкой!..
       Любушка-голубушка: Благодаря тебе, Иванушка-недурачок, – любимый мой!
       Пан-Иван: О-ба-а-лдеть!.. Ну, и сколько тебе, Иванушка-недурачок, с твоей Бабки... пардон, Любушки, причитается за...
       Иванушка-недурачок: Ах, Ваня, иди ты в баню! На себя посмотри: ты сам похож на Бабу-Ягу!.. (Оборачивается.) А вы, красны девицы, а вы, добры молодцы! Хотите узнать правду? Кроме меня, никто на свете её не знает! Ведь это Кащей Любушку-голубушку заколдовал! Превратил красну девицу – в Бабку Ёжку!..
       Красны девицы и добры молодцы (в один голос): Не может быть!..
       Иванушка-недурачок: Да, не было и не будет никогда более страшного колдовства!.. Но недаром говорят: любовь творит чудеса! А с добрыми людьми – сила любви моей стала чудодейственнее во сто крат! Хотите узнать, как развеялись кащеевы чары? Как Любушка-голубушка вновь сделалась самою собой – моею судьбой?
       Красны девицы и добры молодцы (радостным хором): Хотим!
       Иванушка-недурачок: Мне, Иванушке-недурачку, люди добрые открыли тайну: где находится смерть Кащея! Вот тогда-то я и понял: как глубоко его смерть живая спрятана, как мудрено её отыскать непосвящённым. В каком укромном, коварном месте, она боялась себя выдать:
       НА КОНЦЕ ИГЛЫ (а-га-а-а, Ка-а-щей, – пр-р-рокололся?!..); ТА ИГЛА В ЯЙЦЕ (а ну-ка, иголочка, из яйца шагом марш!); ТО ЯЙЦО В УТКЕ (сгинет Кащей – её утёночек-сыночек родится!); ТА УТКА В ЗАЙЦЕ («И кто меня такую в него засунул?»); ТОТ ЗАЯЦ СИДИТ В КАМЕННОМ СУНДУКЕ (сгинет Кащей – из сундука, как из темницы каменной, зайчоночек освободится!); А СУНДУК СТОИТ НА ВЫСОКОМ ДУБУ («Снимите же скорее этот сундук с ветвей моих!» – воскликнул дуб высокий).
       ...Последние слова Кащея Бессмертного (ужас как разочарованного): Ох ты, жизнь моя непутёвая, даже помереть-то по-кащеевски – с орденом Героя Русской Народной Сказки – и то не дают!.. 
.                .                .                .                .                .                .
       Красное солнышко (напутствует): «ДАРОМ ПОЛУЧИЛИ – ДАРОМ ОТДАВАЙТЕ [33]»!
               
_______________________________________               
33 Евангелист Матфей, «Радостная Весть», гл. 10, стих 8. (Цитируемые из Библии слова выделены мной.)