Соломон, почему ты не вернулся?

Самолет приземлился мягко, она не спешила, ждала, пока сонные пассажиры разберут чемоданы и освободят проход. Вышла быстро, то и дело, поправляя неудобную, соскальзывающую с плеча дорожную сумку.
Впервые, подумалось ей, прилетела одна, и никто не встречает. По-разному случалось. Летала в одиночку, но в аэропорту кто-то ждал. Прилетала с кем-то и самостоятельно добиралась до гостиницы. А тут пусто. Надо найти такси и ехать до метро Руставели в маленький гестхаус с уютной спаленкой. Если судить по фото и отзывам подруг.

В 19 веке Соломон Чикваидзе, гуляка, игрок и мот, перебрался в Азербайджан. Говорят, то ли спасался от кредиторов, то ли убил кого-то в драке или на дуэли. Версия с дуэлью ей нравилась больше. Прапрадед виделся статным красавцем в черкеске, молодым, дворянского сословия, вспыльчивым интеллектуалом. Лермонтова небось читал. А то и знаком был. В общем, стрелялся из-за какой-нибудь Кетеван. Потомков Соломона жизнь раскидала по миру после революции. Говорят, во Франции, где-то в Марселе, остались родственники. Когда ей грустно, она мечтает о марсельском наследстве. Каким-то сложным юридическим па дома, пароходы, пара фабрик и небольшой ресторан должны достаться ей, родившейся в указанный срок и соответствующей еще каким-нибудь странным требованиям завещания – от родинки у правой лопатки до семейного положения на момент вступления в права наследования.

Таксист попался на удивление молчаливый.
Она уставилась в окно, пытаясь определить, где находится. Где-то там Нарикала, Сиони, Метехи. Все это завтра. Сегодня в гостиницу, спать.

Сердце свербело, отзывалось глухими ударами, когда она думала о Максе. Все так давно стало плохо. Любящая женщина безошибочно чует появление другой, охлаждение и, при этом, сама же становится лучшим адвокатом. Наедине с собой произносятся пламенные речи о том, как тяжело живется обвиняемому, как он устал, какое количество проблем навалилось на него этим летом. Присяжные рыдают, судья судорожно глотает корвалол.
Они все реже общались, он снова уехал в Австрию, где жил уже несколько лет, она осталась в Баку. Изменился даже тон переписки. Обычно ей достаточно было спросить как дела, и он принимался подробно рассказывать о происходящем, делиться впечатлениями, посылал десятки фотографий, видео и аудио. Теперь же ответы стали сухими и краткими, он исчезал и не спешил появляться. Перестали созваниваться. Она догадывалась, что ее место, такое особенное, такое важное, занял кто-то другой. Адвокат вскакивал, носился по залу суда, тряс бумагами и клялся на Библии.

- Это все ваши вещи? – удивилась хозяйка гестхауса.
Она взяла с собой несколько блузок, жакетку, балетки и шелковое платье. Приехала в джинсах и кедах, непривычно смуглая.
Непохожая теперь на себя, темная, перекрашенная в брюнетку – она стала носить крупные серьги, заплетать волосы в тугие длинные косы и полюбила яркие платки. Игры с внешностью, частая смена имиджа. То играла в диву времен Второй мировой, то преображалась в хиппующего подростка, на этот раз вообразила себя гуцулкой, будто из фильма «Тени забытых предков», хотя, походила скорее на молодую Вардо из «Легенды о Сурамской крепости».

Уселась на кровати с планшетом – до утра нужно закончить отчет. В светлое время суток не получается. Выключила кондиционер, распахнула ставни. Прохладный ветер всколыхнул занавеси, гасли огни ночного Тбилиси, а откуда-то, совсем поблизости, доносилась музыка. Замечательная музыка. Она прислушалась. Где-то справа, на ее этаже, тоже открыли окно. И музыка ворвалась в комнату. У соседей по гостинице недурственный вкус, подумалось ей. И снова вспомнился Макс.

Она стала срываться. Писать ему подробно и часто. Просила объяснить, в чем дело. Почему они почти не общаются, что не так. Ведь не ссорились, и она была всегда ровной, всегда одинаковой. Он не отвечал. Висел часами онлайн, от нее отмахивался. И адвокат многозначительно улыбался. «Ваша честь, мой подзащитный загружен проблемами, у него слабое здоровье! Только женских взбрыков ему не хватало!»
Присяжные неодобрительно смотрели на прокурора.
И она извинялась. Корила себя за несдержанность. Говорила, что понимает, как ему тяжело. Она, правда, понимала. Одна, с трехлетней дочкой, зарабатывала неплохо, носилась целыми днями по встречам, платила за аренду квартиры. Оставалось на маленькие радости – платьица, сумочки и туфельки со скидкой. Лекарства маме, лекарства папе, неподъемные сумки с продуктами, необходимость делать ремонт в родительской квартире... Обычная жизнь. С обычными неприятностями. А у человека страшно, кризис среднего возраста, подспудное сравнение своих достижений с тем, что имеют сверстники.
Судья в белоснежном парике скорбно поджимал губы.
Она попала в больницу. Перенервничала на работе, испереживалась от его невнимания. Созвонились, пару раз сухо справился о самочувствии. «Он сложный человек, противоречивая натура! – возмущался адвокат, - Под гнетом неурядиц, униженный стечением обстоятельств, памятуя об ее эмоциональных срывах, он прячет внутри заботу и тепло. Не умерла же. Ничего непоправимого, ничего серьезного – стресс и переутомление».

Меломаны в соседней комнате начали порядком раздражать. Она никак не могла уснуть. Ворочалась с бока на бок. Закрыла окно, включила кондиционер. Но музыка все равно была слышна. И она заплакала. Горько, горько. Сидела на краю кровати и рыдала, как маленькая, всхлипывала. Пульсирующий ком у горла таял, растворялся в слезах. Она свернулась клубком под одеялом и уснула.

Снилось море. Они с Максом вдвоем на пляже. Он пытается научить ее плавать, а ей так страшно, что тяжело дышать.
Проснулась в испарине, жадно выпила стакан воды, выглянула в окно – еле рассвело. У соседей, наконец, смолкла музыка.
Пойду к ним, решила она. Загляну после обеда – если планируют устраивать такие концерты каждую ночь, пусть ищут другую гостиницу.

Вера. Сололаки. А потом Мтацминда. Ниночка Чавчавадзе хранила верность Грибоедову до самой смерти – она прошла мимо Пантеона, гулять по кладбищу не хотелось. На Сухом Мосту чуть не купила у какой-то старушки старинный кулон. Не хватило наличных, карточки бабушка не принимала.

Соломон, почему ты не вернулся?
Смотрела мутным взглядом на город, такой знакомый и незнакомый. Вдыхала другой, вкусный воздух. И вспоминала. Когда-то она умела писать свое имя грузинскими буквами. За столом собирались родственники, говорились тосты. Сhrelo pepela gafrindi nela deliav raааanuuniiii – песенка из детства.
Что такое пепела? – спрашивает она, вскарабкиваясь дедушке на колени. Бабочка, отвечает дед, маленькая яркая бабочка.
Она не любила бабочек. Сидели с дедом ночью на веранде, в старинном доме в горах Азербайджана, в том самом, где хозяйкой была когда-то дочь Соломона.
Детей было трое - Николай, Семен и Александра. Николай окончил университет в Варшаве, и единственный потом уехал жить в Грузию. Следы затерялись, где искать родственников она не знала. Семен попал под репрессии в тридцать седьмом. Говорили, именно от прабабки Александры ей достались бунтарский нрав, худоба и правильная осанка.
Бабочки кружили у лампы. Обжигались, падали. За красивыми хрупкими крыльями жирные тельца с противными лапками. Она не любила бабочек.

Утром прошлого понедельника речь адвоката была особенно пылкой. Она дала себе слово не мучить его вопросами, успокоиться и понять, наконец, что мужчине нужна финансовая стабильность, что работа должна быть на первом месте. А женщина, женщина должна ждать на берегу. Мудро и тихо. Он скоро приедет, и она убедится, что все по-прежнему. Они обязательно поговорят.
Погрузилась в рутину, бегала с документами, металась по встречам, говорила, говорила, говорила, вечером решила заскочить в офис. Можно было бы и завтра. Но она оказалась в центре, решила не откладывать.
В первую минуту подумала, что показалось. Остановилась как вкопанная. Не поверила.
Он сидел в кафе с миловидной девушкой. А вдруг не он? Просто похож? С ее-то близорукостью. Прибежала в офис, дрожащими пальцами набрала его номер. «Сейчас окажется, что телефон отключен, и ты поймешь, что у тебя паранойя, детка!» - ухмылялся адвокат. Пошли длинные гудки. Она дала отбой. Макс перезвонил.
Через полчаса он раздраженно объяснял, что хотел сначала закончить дела, а в летнем кафе – бухгалтер, ничего личного. Он говорил, недовольно щурясь, прятал глаза за очками, злился. А она очень хотела верить.
Ты из всего делаешь драму. Я думал разделаться с теми, с кем у меня рабочие встречи, а потом связаться с тобой. И адвокат стоял у него за спиной, кивая.
Ты не понимаешь? У меня дела! Кстати, (пауза), как ты себя чувствуешь? (И не дожидаясь ответа) Думаю, что хорошо.
Он говорил грубо. Перебивал ее. Переводил разговор на работу, справлялся о ее проектах, обещал познакомить с бухгалтером, чтоб та помогла в делах. Она вжималась в спинку стула, и не узнавала. Сидевший напротив, был прежним только внешне. Хотя, нет, выглядел он паршиво. У него поменялся тембр голоса. Манеры. Мимика. Прежде между ними могли быть тысячи километров, а она ощущала, что он рядом. Теперь на расстоянии протянутой руки он был недосягаем. Чужой.
Адвокат вздыхал – сама виновата. Ты раздражаешь. Выдумала. Ну, сидел мужчина в самом центре города с женщиной. Как деловые люди ведут бухгалтерию, если не за бокалом прохладного мохито? Да, не сообщил о приезде. Да, впервые в жизни. Прежде ты узнавала за несколько дней, потом из самолета в Вене «взлетаю», приземлившись «я тут», через час-полтора увиделись, если сама не примчишься в аэропорт, встречать. А теперь иначе. Что страшного-то? Дела же. Не выдумывай. Присяжные растерянно переглядывались. Судья объявил о перерыве.

Он пообещал, что разберется с работой и появится, едва коснулся ее руки и убежал. А она поехала к другу. Друг пытался поддакивать адвокату, но сдался. Вскоре сдался и адвокат. И воцарилось молчание. Холодное, трезвое и непримиримое. Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал: спасать любимого человека - Себя. Возвращать гордость, разум и веру в будущее.

Улочки старого Тбилиси, Сионский собор. Она вспоминала книги Григола Абашидзе.
Еще не пели первые петухи, когда Георгий встал, тихо поцеловал спящую Лилэ и перешел в отведенную ему комнату. Какую-то необычайную приподнятость чувствовал он, – скольких женщин знал, но ни с кем не испытывал такого блаженства. Оказалось, что раньше в нем говорила лишь страсть, которая не затрагивала души. Потому-то и было доныне таким кратковременным наслаждение, исчезавшее вместе с утоленным желанием.
Только теперь постиг царь на себе самом смысл слышанной им не раз притчи о том, что разделенные надвое души в этом мире стремятся к первозданному единству, стремятся снова слиться в одно целое. Душа человеческая прекрасна, ее влечет к себе все прекрасное и совершенное. Но, только обнаружив за прекрасной внешностью красоту духовную, она стремится слиться с ней – тогда-то и приходит истинная любовь.
Царь Лашарела влюбился и потерял голову, как ветхозаветный Давид.

Она стояла в самом центре церкви, молилась о здоровье родителей, о маленькой дочке. Что просить себе не знала. Спасибо, сказала она. Благодарность за волшебство момента – за секунду, в которую ты с покрытой головой в древнем храме, куда захаживал и Соломон, наверное, говоришь с Богом. Благодарность за то, что наступило сегодня. И за то, что наступит завтра. За счастливые моменты, которые еще будут, непременно будут в ее судьбе. Боль отступит, как отступала в прошлом, в других историях. Это просто жизнь.
За спиной щелкнул затвор фотоаппарата. Она обернулась.
- Вы меня снимали?
Ей улыбался мужчина средних лет, чуть полноватый, высокий. Он, молча, протянул ей камеру. Даже на маленьком экране – тонкая фигурка, укутанная в шелковую шаль, словно прошитая насквозь солнечными лучами; солнце существует только вокруг женщины, храм погружен в средневековый полумрак.

Они гуляли по Тбилиси. Он ее фотографировал, а она охотно позировала.
- Хирург? - и ей стало спокойно. Она не боялась врачей. Будничность борьбы за чужую жизнь делала их надежными и, наверное, потенциально добрыми, не самыми плохими людьми.
Он рассказывал о себе. Медицина – наследственное призвание, с детства знал, что пойдет по стопам родителей. Уехал в Москву, поступил в Сеченовку, женился в двадцать, развелся в двадцать пять, дочери уже семнадцать.
Он слышал о ней, как это часто случается с бакинцами – сразу нашлось с полдюжины общих знакомых. Она пыталась вспомнить, не встречалось ли ей прежде его фото в соцсетях. Не вспомнила.
В Тбилиси по делам. Остановился где-то в центре.
А потом, как в бразильском сериале, оказалось, что живут через стенку. И музыка.
- Так это вы? – и она нисколечко не сердилась.
Музыка звучала отовсюду. Играли уличные музыканты. Музыка лилась из окон машин и домов. Музыка в кафе и ресторанах, в магазинах и на рынках. Отовсюду звучала музыка. А интернет не всегда работал, чтоб нажать на кнопку поиска Shazam.
Он рассказывал ей о звукозаписывающих гигантах, перечислял продюсеров и исполнителей. Уитни Хьюстон дочь Сисси и племянница Дайон Уорвик, ты не знала? Уитни нашел Клайв Дэйвис, представляешь?
Она любила музыку, не зная нот, не умея различать с первых мгновений. Музыка просто либо проникала в нее, либо оставляла равнодушной.
Он давно стал москвичом - в том, как рассказывал о себе, как дивился размеренности и неспешности тбилисской жизни. В Баку бывал редко, приезжал на свадьбы и похороны, отдыху на Каспии предпочитал Ривьеру. Много путешествовал, срывался на концерты любимых музыкантов, летел на другой конец света ради нескольких часов единения с сотнями, тысячами таких же меломанов.

- Ты, конечно же, на диете?
Она отрицательно покачала головой. Сама умела готовить сациви, пхали, чакапули. Обычная еда, частая на семейных застольях. Варила ткемали из алычи и терна. Но в Тбилиси все было другим, настоящим, не таким как дома. По этим улочкам бродил Соломон, оправлял свою черкеску, здоровался с горожанами.

Ночь они провели вместе. Прежде она не умела так. С незнакомым почти человеком. Мужчин в ее жизни было очень мало, от неудавшегося брака осталась дочь, и она была уверена, Макс последний, единственный, кому ей суждено принадлежать всецело, до самой старости, до самой смерти.
Так получилось. Ей хотелось отогреться, ей хотелось, чтоб ее, грустную, растерянную, гладили по голове, чтоб называли красивой. Макс давно не говорил этих слов. «Тебе подходит это платье» - редко, мимолетно, бросив рассеянный взгляд.
А он целовал ее и останавливался. Смотрел в глаза и словно не верил в происходящее. Звучала музыка. Волшебная музыка. Он обнимал ее и включал концерт за концертом.
Она знала, утром у него самолет. Он просил ее приехать в Москву. Они условились на следующей неделе – купил билет, забронировал отель. Отказалась от приглашения пожить у него. Цеплялась за мнимую независимость.

- Какого цвета мы купим диван? – спросил он вдруг.
- Диван? – сонно отозвалась она, - Фисташковый, наверное.
- Ты будешь садиться на него, когда мы будем ссориться, - сказал он, - И я точно буду знать, если ты сидишь одна на этом диване, нужно попросить прощения.

Ненормальный, подумала она, еще один ненормальный. Как много ненормальных в моей жизни. Но промолчала. Ей было тепло. И почему бы не поехать в Москву? В Москву, в которой она должна была остаться в далеком девяносто седьмом, если бы не заболела мама.
Осталась бы, окончила бы журфак, познакомилась бы с ним, десять лет назад. Ему тогда было двадцать девять. Молодой врач. Сыграли бы свадьбу, нарожали бы детей. Сейчас бы переписывалась с его семнадцатилетней дочкой в вотсаппе, посылала бы ей фотографии из ботанического сада. Они бы не развелись, ездили бы по концертам вместе, сидели бы на фисташковом диване. Может, еще не поздно? Стоит лечь на воду и расслабиться. Куда вынесет течением.

- Я приеду, - сказала она, поцеловав его на прощание рано утром, и вернулась в свой номер.
Спала крепко, до полудня. Встала с четким желанием отправиться за покупками. Вернуться из Тбилиси без обновок – немыслимо. Нужно выяснить у хозяйки, где продают хорошую и недорогую бижутерию. Прямо в пижаме, босиком, выскочила на лестницу, вприпрыжку спустилась по ковровой дорожке, миновала первый пролет и замерла.
У стойки ресепшн стоял Макс, выспрашивал что-то.

Она бесшумно поднялась по ступенькам. Остановилась у своей двери. Прошла мимо, к выходу на чердак. Чихая от пыли, пробралась наверх и вылезла на покатую теплую крышу.
Села у самого края, поджала ноги. По городу бродили тысячи туристов. Слышался детский смех. Но почему-то не звучала музыка. Даже вдалеке.
Она задумалась, какая погода в Москве.
Она поняла, что не хочет обратно.

Соломон, почему ты не вернулся?