Дервиш

     В кувшине с водой жил Дервиш. Он давно уже не помнил собственного имени, оставив прошлому всю свою память, и, не запоминая настоящего, смотрел сразу в будущее. Глаза его искрились миллионами звёздных миров, и ни один из моментов жизни не был для Дервиша ни старым, ни новым, зато всегда продолжал оставаться навеки истинным и настоящим. Он умел не только предсказывать всё, им воспринимаемое, но и менять размер, причём размер он менял постоянно и неукоснительно. Стоило пойти дождю, и Дервиш тотчас разрастался, достигая таких высот, каких не достигала даже вершина самого высокого дерева в мире, хоть бы оно и росло на Эвересте. Однако же, разбухнув под дождём, обитатель кувшина начинал постепенно усыхать в теле, и продолжал так делать до тех пор, пока не становился похож на маленькую серенькую мышку. Честное слово, этот громоподобный Дервиш оказывался размером не больше самой что ни на есть наибанальнейшей полёвки.

Когда он усыхал уже настолько, что оказывался неспособен нести собственный кувшин, Дервиш, изрядно поднатужившись, ставил кувшин у дороги, забирался в него так, что наружу торчали лишь серые мышиные ушки на макушке, и начинал дожидаться следующего грозового ливня, дабы размокнуть снова. Но однажды выдался на удивление сухой сезон: дождей не было вот уже, кажется, более трёх месяцев, поэтому кувшинный житель усох до размера горошины и звонко, будто велосипедная трещотка, отскакивал потихоньку от стенок собственной обители с горлышком, двигаясь хаотически во всех направлениях сразу и ни в одном из них конкретно, что и составляло основу его мировоззрения.

К счастью, вдоль по дорожке шла малолетняя дочка местного халифа, которая-то и заприметила стоящий у дороги кувшин, пыльный и уже успевший наполовину погрузиться в песок. Девочка взяла кувшин Дервиша в свои нежные детские ручонки и, посмотрев вовнутрь на самое поблескивающее влажное дно, ставшее мистической узницей для горошины внутреннего обитателя, радостно воскликнула, всплеснув руками, как коромыслом: «Какой миленький маленький колдун! Скормлю-ка я его моим любимым аквариумным акулам! Вдруг они тоже станут волшебными?!!»

И с этими словами Налаяс, а именно так звали халифову дочку, вытянула кувшин из земли и понесла его в направлении роскошно обустроенного отцовского дворца, блистающего рубинами, нефритами, бриллиантами, сапфирами, лазуритами и аквамаринами в окаймлении из бирюзы, белоснежного мрамора, розового кварца и перламутровых плиток, коими обсыпаны были величественные колонны дворца, бархатистые на вид, как глубокие сугробы талька. Там, выпустив Дервиша в аквариум с акулами, Налаяс стала с поразительным даже для её возраста любопытством наблюдать, что же произойдёт дальше с этим микроскопическим чароплётом из кувшина.

Но вместо того, чтобы разбухнуть или быть закономерно проглоченным акулами, Дервиш сам начал превращаться в акул. Он кружился целой стаей, он летел, пронизывая паутинные взаимосвязи миров, пока Налаяс не обратила внимание, что вот уже она и сама состоит из вороха акул, исполняющих вечный завораживающий танец бытия, устремлённый в безграничность неоконченности как прошлого, так и будущего. В такт танцующему Дервишу поскрипывали и похрустывали сахарные стены дворца халифа, некогда казавшиеся столь же прочными, непоколебимыми и непорочными, как Иерусалимская твердыня, и, сплавляясь воедино, свершали они - халиф, Налаяс, Дервиш, акулы и даже сами стены величественной обители - совместное священнодействие галактического масштаба.

Когда же танец закончился, то вместо куполов восточного дворца возвысилась гигантская голова, две руки и три ноги Налаяс. Пустынный Дервиш прыгал на исполинских лапках лягушачьей саранчи, а его цветастая юбка кружилась на ветру, подобно цветению распускающихся бутонов орхидей в языках пламени лесного пожара: вспыхнув прекрасными искрами всего лишь на краткие доли секунды, они скоропостижно прекращали своё существование, явившееся в мир лишь для цветения, в котором эстетика посвящена исключительно эстетике, красота порождает только красоту, а сама жизнь восходит на новый виток себя самой, не замедляя сей цикл ни на миг.

- Зачем ты показываешь нам жизнь? - заунывно захныкала кукольная голова Налаяс на месте дворцового купола.
- Я просто не могу существовать иначе, - прогрохотала громадина Дервиша комплексно сплавившимися акульими тушами, да ещё и в платьице. - Во мне кружат гранями острые осколки зеркал, и уж если им суждено когда-нибудь остановиться, то распад будет обеспечен, и все эти акулы снова понесутся плавать по южным морям и стеклянистым озёрам, распугивая своим видом как всех местных, так и чужаков. За мной ведь шествует караван миров.

Нежданно и уж совсем негаданно в пустынях выросли тонкокорые верблюды, выстроившись в объединённое дерево, где каждый верблюд тянет своих сородичей, пропеллером выталкивая вовне тонкую ртутную жидкость мира, по периметру разрезая зеркально полусведённые плоскости всего сущего, словно щипковые струны, натянутые на пружинистый гриф. В извергающихся протоматерией прорезях надвывернутого существования, поддерживаемые пронзительными окриками сновидческих поводырей, влезали архетипы фантомов восприятия, пришедшие родом из параллельных миров, не давая очнуться от искромсанных в новые обличья загнутых страниц в плоскостях приоткрывшихся проекций. Летящие верблюды согнули пустыню вдоль по линиям танцев Дервиша, и верхний песок начал засыпать куклу Налаяс, что вегетативно, словно опунция, разрослась до состояния целого города, пульсировавшего, подобно магме, питоном выползающей из нарывавшей вулканической язвы на запечённой и хрустящей  каменистой корочке Земли.

Песок, осыпавшийся, в конечном итоге, с верблюжьих туш, оголил истину Копытуни. Копытунь всегда была смысловым противовесом Дервиша. Там, где Дервиш оставлял лишь следы, Копытунь противоборствовала любым желаниям. Там, где Дервиш видел свет и летающих доисторических приматов, Копытунь порождала лишь абстрактные проклятья в их адрес. Там, где заканчивались предзнаменования первой предвечности Бытия, завершалась высшая трансцендентальная встреча Копытуни с собственной противоположностью.

Дервишу предстоял на этот раз абсолютно новый танец, первооткрывающий танец и просветляющий танец, сокровеннейший танец, подобно тому, как обитатель кувшина позаимствовал дары аквариума у Налаяс, обратившейся в дворцовый комплекс. Копытунь распалась тогда на змеистые волосы, но Дервиш продолжил порхать облаком мотыльков, в жилах его ультралёгких хитиновых тел играли молекулы, а колодцы глаз поглощали энергию целых туманностей, обращая её в жидкое электричество улыбок, лоск же кистей его способен был ослепить даже того, кто и так уже был слеп.

И осознал тогда Дервиш: «Мёртвые бессмертны уже в силу того, что мертвы, а живые живее, чем сами способны себе это представить. Уродливые - прелестны, ведь на любое уродство найдётся свой любитель, которому красота, даже исполненная в безупречном совершенстве, покажется действительно дикой и беспроглядно безобразной. Естественны невежды, ибо неведение ими путей являет их собственный путь. Цельны мудрецы и маги, ведь в них нечего добавить или вложить. И милостивы те, кто в танцах Дервиша ищет своё направление и не может найти, ибо любое ложное отрицание всецело временно в той же самой мере, в коей любое истинное утверждение вечно. Бесконечны медитирующие: путь их лежит в потере собственных границ. Мудры прощающие, поскольку прощают, прежде всего, самих себя, чем избегают многих бед, зная, что друзья их и враги их есть лишь зеркала их.

Открыты умами безумные, ибо крайние пределы безумия прикасаются к крайним пределам мудрости, отсутствие равно заполненности, а конец пути равнозначен его началу. Миром следующие - не отклоняются, тогда как фрегат, идущий против ветра под парусами, в ближайший же шторм будет разбит в щепки. Неустанны странствующие, в текучести своей обретают они духовное равновесие. Пламенны устремлённые, ведь пламя их само уже способно изменить жизнь вокруг. Чисты безутешные, испив епитимью вины за себя и многих других. Благодетельны счастливые, дарящие своим счастьем красоту жизни, гармоничны просветлённые, идущие нога в ногу с Существованием, не оступаясь ни на мгновение. Возвышенны мертворожденные, не успевшие выйти из Реки Бытия».

Время словно остановилось, а Дервиш всё думал и думал. Столетия, тысячелетия, десятки тысячелетий проносились перед его самоуглублённым взором, исполненным счастья, восторга и сострадания. Ручьи вымывали колдовские кости, заполняя пустынное тело его глиной, известняком и мелом, суховеи жестоко жгли и царапали кожу кувшинного жителя, иссушая её, воды оставляли Дервиша глубоко под собой. И, в конечном итоге, превратился он в хвостатую звезду, вспорхнувшую пред нами в извечном полёте за пределы всего Сущего.