Из жизни подследственного Лаврентия Б

              ИЗ ЖИЗНИ  ПОДСЛЕДСТВЕННОГО  ЛАВРЕНТИЯ  Б.
    (отрывок из документально-психологического романа «Дом разбитых зеркал»)


      «Глубокоуважаемый Никита Сергеевич!  К Вам лично, как  верному ленинцу, как к одному из самых мудрых и дальновидных руководителей нашей родной Партии,   нижайше  обращаюсь я с убедительной просьбой объективно разобраться в этом несуразном деле. Прошу  Вас от имени всей Коммунистической партии простить меня за допущенные в своё время мною  должностные промахи, явные и неявные проступки. Дорогой Никита Сергеевич, умоляю Вас сохранить мне жизнь, прошу Вас вернуть меня к жизни!…».
      Нет, не так, черт возьми, надо по-другому, надо душевнее, надо  написать  так проникновенно и от всей души, как в своё время писали свои письма  на его, Лаврентия, имя родственники врагов народа и сами враги народа. Надо так  написать послание, чтобы изложенное на бумаге  стало   для читателя  пронзительным  до слёз, убедительным  до милосердного стона!  Для этого надо писать черновик, после чего внимательно его изучить, найти слабые места и усилить сильные, сделать редакционную правку, а потом уже переписать всё набело.
      Лаврентий стал строчить черновые варианты писем, сначала Хрущеву, потом Молотову, Маленкову, Кагановичу, Булганину и всем остальным членам Политбюро ЦК КПСС.   Он  написал черновые варианты посланий  к  тем, кто не был даже кандидатом в члены Политбюро, тем военачальникам,  которые  в свое время, еще в начале великой войны, были  спасены им, Лаврентием, от неминуемого расстрела за панические настроения, за позорное отступление, за гибель целой армии под Харьковом. 
      Он написал очень проникновенное письмо  заместителю Главнокомандующего ВВС, генерал-полковнику,  дважды Герою Советского Союза  Хрюкину Тимофею Тимофеевичу.  Лаврентий подготовил черновик записки  начавшему входить в силу,    генералу от ПВО  Батицкому  Павлу Федоровичу, а также и маршалу Советского Союза, четырежды Герою Советского Союза  Жукову Георгию Константиновичу.  Написал  всем тем, кто когда-то был избавлен с помощью Лаврентия от слепого гнева Хозяина.  Пусть  все они, спасенные Лаврентием от смерти, вспомнят о своем спасителе! Бедный, бедный, Лаврентий!  Сочиняя свои отчаянные послания,  он не мог знать, что  генерал-полковник Хрюкин  совсем недавно  умер и, соответственно, не мог получать почты, а генерал Батицкий через некоторое время, чтобы сделать военную  карьеру, будет  исполнять роль палача, будет  стрелять Лаврентию в затылок!  Лаврентий  не мог знать, что над  легендарным маршалом Жуковым уже начали сгущаться  тучи,  и   тьма завистников уже стала плести ему коварные сети…
      Георгий Жуков. Никогда у Лаврентия не было с ним близких, доверительных отношений, Лаврентию всегда казалось, что Жуков презирает его. Но, чёрт возьми, кто знает душу великого полководца-победителя!?  В жизни часто бывает так, что на помощь приходят не друзья, а бывшие недруги! Часто именно душа победителя  склонна к жалости и милосердию…
      Перед Лаврентием выросла груда исписанных бумаг, но перечитывать их и, тем более, делать правку, переписывать эти  послания на беловик, у него  уже не хватало сил, стала мучительно болеть голова, боль в переносице отдавалась  тупой болью в затылке.
      – Надо передохнуть, собраться с мыслями, сделать  конкретный  анализ  в конкретной обстановке, а потом действовать,   – решил Лаврентий.  И он, не раздеваясь,   не снимая туфли,  рухнул  на койку.  Пружинная сетка  громко заскрипела под тяжестью его тела, но  отчаянный её скрип в этой гробовой тишине  бетонного саркофага,  был для Лаврентия  благодатным – это был  настоящий  звук жизни в  мертвой тишине великой изоляции!  Ах, как хорошо, черт возьми!
      Слегка кружилась голова, текучий  поток пространства сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей увлекал Лаврентия вниз и в сторону, то налево, то  направо, вниз  по течению, то к тихим заводям, то к бурным стремнинам.  Вот он, поток жизни, в которой  страшные бури сменяются вмиг  полным штилем, полным забвением, где,  умирая,  живёшь и, живя, умираешь. Но не той полной смертью, покрывалом которой является абсолютная тьма, а смертельным сном, когда едва заметно прощупывается пульс жизни. Как у Лермонтова!  Да! Именно так! А было бы иначе, незачем было бы жить и уповать на жизнь вечную! Однако это всё – чепуха!  Лаврентий плотно сомкнул веки и стал погружаться в неведомое ему ранее блаженство покоя. Как хорошо, черт возьми!  И как всё правильно устроено в этой жизни: нормальный отдых и  сладостный покой может быть только у истинных тружеников!  У бездельников никогда нет покоя, от чего им отдыхать? От безделья?   Ах, как хорошо  и легко плыть по течению, какое блаженство!  И Лаврентий, уплывая по реке  уже не имеющего для него никакого значения  времени, в последний момент, перед тем, как ему окончательно уснуть и забыться, вспомнил вдруг кем-то оброненную   когда-то в далеком детстве, там, в Сухуми, фразу: ''Только снулая рыба плывёт по течению''!  Ах, черт с ними, с этими народными мудрецами!  А ему, Лаврентию, сейчас на это наплевать. Ему нужно отдохнуть, выспаться, придти в себя, а потом, а потом он всем покажет, что он  еще не снулая щука, что он еще даст перцу  хитрым  и премудрым в своей подлости карасям!  Да! Всему свое время! Пора, пора собирать камни…
      Но не успел Лаврентий полностью погрузиться в сладостный покой, не успел он насладиться благодатным, живым небытием, как  ОНИ вошли в его  неприступный саркофаг.  Их было четверо,  костюмы  трёх были защитного цвета, их униформа была ему незнакома, четвертый визитёр был одет  цивильный костюм. 
      Они подошли к кровати и  тусклыми глазами уставились  на Лаврентия. Они не поздоровались с ним, не  произнесли обычную  в таком случае команду: ''Встань, сука!''.  Они не  назвали фамилию Лаврентия и не  произнесли  в таких случаях ритуальную фразу: ''На выход!''  Нет, они пришли к нему с особой миссией.  В полном молчании  смотрели они  на него несколько секунд, как бы решая, применить к нему насилие или нет.   А  Лаврентий  смотрел на них.  И чем пристальней он всматривался в пришельцев, тем страшней ему становилось – у пришельцев, как он  понял,  вообще  не было  своего лица!  Все  четверо пришельцев были на одно лицо, как отчеканенные  на Монетном  дворе  медные пятаки, точнее говоря, у всех четверых вообще не было человеческих лиц. И когда Лаврентий пристальней всмотрелся  в  их лица-маски, он, наконец, понял, вернее, почувствовал, что страшнее такого человеческого лика, как у пришельцев,  нет ничего на свете! Такие люди-маски не знают пощады.  И всё-таки  сквозь нервно-морозную жуть Лаврентий смог определить  «интернациональную суть»  мрачной четверки.  Да, эта бригада была «белой», она  не была  укомплектована «северными азиатами», здесь были  субъекты только кавказской и славянской национальности, черт возьми! А где же ханты-манси, чукчи и якуты? А?  Где эти мирные охотники-дикари?  Неужели охотникам на нерпу, полярного медведя и кита всегда были чужды агрессия, национальная нетерпимость и религиозная рознь? Неужели им, язычникам, было позорным охотиться  на  ближнего  собрата по разуму?  Выходит, так. Не все землепашцы – ангелы небесные, и не все звероловы и китобои -  беспощадные убийцы и наследники библейского Каина! Несколько секунд  понадобилось  Лаврентию, чтобы определить не только характер пришельцев-исполнителей,   но  также  их «кликухи», то есть  псевдонимы… 
      Ах ты,  черт возьми, откуда такая проницательность?  Откуда? От верблюда!  Лаврентий вам не хрен с изюмом, а изюм с хреном, чёрт возьми! Хотя за рубежом сейчас многие учёные,  ссылаясь  на самые новейшие этнографические исследования, утверждают, что все нации одинаковы,  а он, Лаврентий,  в эту чепуху не верит! Да! Не все, далеко не все   народы склонны к агрессии и насилию.  Есть народы, которые согласны жить сотни лет в мире и дружбе,  и  нет в их среде ни злобы, ни ненависти! Ах, ты хутый-гнутый, ну, нет, нет нигде покоя бедному Лаврентию!
      Увидев пришельцев, Лаврентий не поднялся, как это полагается по тюремным правилам, с  постели. А зачем? А на кой? Не велика ли честь этим служкам-исполнителям? Лаврентий не какой-то  вам, сволочи,  мелкий жулик, а все-таки маршал Советского Союза, чёрт возьми!
      Одного из пришельцев, каким-то  образом  догадался Лаврентий, звали  Кочегар, от него пахло серой и угарным, угольным газом.  Второго звали Потрошителем, от него пахло  моргом и  формалином и ректифицированным спиртом.  У третьего пришельца была кликуха Санитар, от него воняло хлорной известью.   Четвёртый визитер был «главным исполнителем» и звали его  якобы  товарищ Могильнер.   Он, Могильнер,  был таким же безликим,  как и его спутники, но  от него веяло дорогим одеколоном, и чувствовалось, что он  есть самый настоящий  армейский генерал, но сейчас  он был в цивильной одежде,  а потому  и  казался Лаврентию особо ужасным.
      Кочегар и  Потрошитель  подошли  к кровати и, молча,  вытряхнули из нее Лаврентия.  Он не сопротивлялся. Его,  на полусогнутых  от великого страха ногах,  выволокли из саркофага  в длинный и душный коридор. И здесь, у порога надежной, железобетонной раковины, беспощадная четверка остановилась, и один из неё, самый смелый, нарушил молчание.
      – Здесь его шлёпнем, или по дороге в Сухановку? – деловито спросил Кочегар  генерала армии Могильнера.
      – Не здесь и не в пути следования.  Нам незачем разводить грязь, ликвидируем его там, в спецкомнате,  у котла.  Таков приказ! – брезгливо поморщился Могильнер, и Лаврентий понял, что пришел ему неминуемый конец.  Его  окончательно добил этот  дьявольски равнодушный диалог палачей, которые уже давно решили, что перед ними не живая жертва, а всего-навсего  обычный живой труп, который необходимо грамотно и  аккуратно утилизировать. И для этого они  выбрали  Сухановский  специальный объект НКВД,  внешний   спецлагерь,  для особо опасных врагов народа,  и  самый   первый  в СССР, созданный ещё в 1935 году мощный  крематорий при нём – паровозный котел   с самой огромной топкой   под ним!
      – В дороге автозак  могут захватить люди с Лубянки, – с тревогой в голосе заметил белобрысый Санитар.
      – Он прав, – поддержал опасения  белобрысого прибалтийца  жгучий брюнет Кочегар. – Сухие дрова  перевозить надёжней!
      – Нападение исключено. Мы будем под усиленной охраной следовать в середине колонны сопровождения, – успокоил своих подручных генерал Могильнер и на правах старшего скомандовал: –  Возьмите этот мешок с дерьмом под руки,  и мигом марш вперед! Бегом! Бегом, ещё  быстрее! Я кому сказал?!  Бегите за мной! Нас ждут!
      Все происходило быстро, как во сне.  Переходы, лестничные марши, площадки, двери, запоры, гремящие замки, непонятные команды.  Как во сне, как не с ним, Лаврентием, а с кем-то другим всё это происходит. А вот и двор, чистый воздух, шум листвы, воронок под ласковым прозвищем «Маруся» урчит, утробно освобождая себя от ненужных сизых газов …
      Сквозь строй офицеров и солдат  Лаврентия волокут  под руки бегом, бегом, бегом, быстро-быстро, и Лаврентий не успевает так часто передвигать  свои ватные ноги, его волокут, несут, подносят к распахнутым дверцам воронка,  заталкивают в железный ящик.  Здесь Лаврентий улавливает другие запахи – запах чужих нездоровых тел, запах тюрьмы. Охрана вскакивает в нутро воронка,  облегчённо усаживается на сиденья, двери воронка закрываются, машина трогается.
      Путь до последнего в жизни пункта назначения был стремительным, как во сне, воистину – обречённые на смерть живут своим временем! Лаврентию показалось, что машина двигалась, точнее, летела со скоростью современного истребителя, а конвоиры нервничали, часто смотрели на часы, чертыхались, им казалось, что  автозак   плетется,  как похоронные дроги.
      На Сухановском специальном объекте было то же самое, что и на командном пункте ПВО  Московского военного округа: плотное оцепление  рядовых Советской Армии, много офицеров, спешный бег по живому коридору  к так знакомому  Лаврентию  собору, превращённому находчивыми чекистами  в автономную кочегарку и крематорий.
      Скорей, скорей, бегом-бегом, вялые ноги Лаврентия едва касаются   ускользающей назад земли. Сердце заходится от избытка кислорода, как во  сне, Лаврентий беспомощно дрыгает ногами, пытаясь угнаться за этой бегущей назад от него (а может вперед, в завтра)  асфальтовой лентой гигантского конвейера.  Но ничего не получается – безумный транспортёр увеличивает свою скорость, и Лаврентий инстинктивно отталкивается от  его ленты ногами, извивается  всем телом, стремясь соскочить в сторону. Нет, никогда не соскочишь по своей воле с конвейера Истории. Нет, не соскочишь. И пора бы это знать всем, кто стоит у кормила  власти! Ах, как поздно приходит мудрое понимание  Жизни! Как трудно по собственной воле соскочить с конвейера  истории.
      А над головой крики  древних ворон, чёрной тучей взметнувшихся над ржавым куполом храма, а в глотку вливается густой, плотный, благоухающий воздух, который кружит Лаврентию голову и заставляет откашливаться...
      Секунда, вторая, третья, и вот уже Лаврентий как некий праведник  возносится на паперть,  кованая древняя  дверь храма широко распахнута.  Ещё секунда, и  Лаврентий уже в притворе, он висит на  руках своих палачей, парализованные страхом ноги волокутся  по  мраморным плитам. А вот и восточная часть храма, иконостас, вернее, то, что от него осталось. Деревянная, высокая перегородка, в центре которой  –  чудом оставшиеся Царские врата, а за ними…   А за  резными, позолоченными, широко распахнутыми вратами, на месте бывшего алтаря, символизировавшим собой духовное Небо и Рай, в котором  до грехопадения пребывали наши предки. Там, в святая святых, утробно пыхтела, чмокала и плевалась раскаленной водой паровая машина, точнее, сердце её – паровой котел. Пахло серой, угарным газом и мазутом, водяные  пары поднимались вверх  под самый купол, превращались в туманную кисею, которая стыдливо прикрывала витающего в небесной масляной лазури  Бога Всевидящего и Всемогущего…
      В трёх шагах от пышущего влажным жаром котла  руки палачей разжались, и  Лаврентий  грузно опустился на колени.
      Лаврентий хорошо знал этот храм. Во время войны он часто наведывался  в Сухановку, в которой  находились специальные мастерские и конструкторское бюро при них. В то время ещё целы были  настенные росписи, из них   ему  почему-то приглянулись очень натуралистично исполненные сцены из «Страшного суда» и изображение  возносящейся   Богоматери.  Правда,  уже тогда божья матерь была изрядно подпорчена следами от пуль – во времена похабника Ягоды здесь, в этом храме, чекисты упражнялись в стрельбе и в качестве мишени выбрали деву Марию. У неё были выбиты глаза, прострелены груди,  а на месте чрева от пуль зияла  выбитая до кирпичной кладки,  красная яма.  Когда Лаврентий возглавил наркомат внутренних дел, он категорически запретил использовать  помещения Сухановки для подобных занятий, а для тренировки в стрельбе по мишеням организовал для  чекистов еще один тир…
      На месте бывшей дарохранительницы  возвышался громадный железный ящик – тендер, наполненный доверху углем, у лотка тендера на стуле сидел  усталый истопник и читал газету.
      – Чего расселся, как на именинах! – набросился на истопника  Могильнер и властно приказал ему: –  Пошуруй  как следует   жар в топке! Живо! А ну живей, живей, я кому говорю?
      Чёрный от копоти человек в  лоснящемся грубом фартуке лениво поднялся со стула, натянул на руки  брезентовые рукавицы, взял длинную кочергу, открыл тяжёлую чугунную дверцу и стал ворошить  шипящее, огненное месиво. Угарный газ жёлтым облаком  рванулся наружу из топки, вызывая у собравшихся у котла людей слёзы на глазах и надрывный кашель.
      – Аккуратней, аккуратней, чёрт ленивый! – заорал на истопника сквозь надсадный кашель  Могильнер.  А тот, не обращая никакого внимания на ругань генерала,  бросил в угол  большую кочергу, взял маленькую и стал  через поддувало прочищать колосники. Тяга улучшилась, пламя ровно загудело, и в этот момент Лаврентий услышал,  как за его затылком что-то щёлкнуло, а потом грохнуло как раскат грома,   и на темя  обрушился удар чудовищной силы. Лаврентий упал на грязный мрамор, вытянул  руки и пополз вперёд к дверце топки…
      – Однако живучим падло оказался! – удивился  Потрошитель. – Может ещё одну  пулю  в него всадить…
     – Обойдётся! – сказал  Могильнер и пояснил: –  У него организм такой, петушиный. Петух с отрубленной головой долго бегает по двору… Пока в тёмный угол не забъётся.
      – Бляха муха,  в рот по за рот  кривое дышло! – стал  ругаться  Санитар. – Братишки, а  куда  делись носилки на роликах, куда подевались полозья? А?  Что же мы будем делать без спецтехники? Как мы будем заталкивать в топку это мешок с говном?  А?
      – В ремонте тележка, обгорела она, а  ролики расплавились, и рельсики  менять надо,  для такого дела и  такой температуры тугоплавкий металл нужен, – лениво пояснил истопник и добавил: -- Инженеры  хреновы, чай за это изобретение премии отхватили!
      – Что же делать? – растерялся Могильнер, пряча пистолет в кобуру.
      – Слушай,  браток,   у тебя толстая верёвка найдётся? – ласково обратился к истопнику осенённый идеей Санитар.
      – Откуда у старого машиниста верёвка?  Ветошь есть, а верёвки нет. Зачем она мне?  Что я,  вешатель что ли? – обиделся   почему-то на Санитара бывший машинист паровоза.
      –Не знаю, как  без верёвки  живёте,  – стушевался   ласковый Санитар.
      А Лаврентий продолжал сучить ногами,   руки судорожно пытались зацепиться за что-нибудь основательное, твердое, но  ничего под собой не находили, ногти методично  соскребали черную грязь с мраморного пола.  Он ещё жил, смерть не спешила к нему, спешили  палачи. Лаврентий слышал их речь, понимал, о чем они толкуют, и ему казалось, он даже видит их, но видит как бы со стороны, видит своих убийц и свое судорожно извивающееся  тело своим особенным зрением.   Лаврентий  понял,  что палачи решили сжечь его в паровозной топке живьем и закричал изо всей  силы насколько хватило духа:''Я живой! Я живой! Живо-о-о-ой  я!  Живо-о-о-й!   Слышите, живо-о-о-ой''!
Но  они его не слышали. Лаврентий стал яростно извиваться всем телом, пытаясь оторвать его, такое непослушное и свинцовое,   от пола, чтобы встать, встать хотя бы  на колени и тем самым обратить  на  себя   внимание озабоченных палачей.  Но Лаврентию только казалось, что он дёргается в  страшных конвульсиях падучей,  а его убийцы  видели только слабую дрожь левой ноги трупа, и не больше.  Они были сейчас заняты другим.
      –А зачем нам нужна верёвка?  Обойдемся без неё! – воскликнул радостно находчивый Санитар и предложил: – Снимем  с трупа пиджак и  брюки, и спеленаем его по рукам и ногам, завяжем на спине узлы, раскачаем и бросим его как бревно в топку! Вот и все дела!
      –Молодец! – похвалил Могильнер  Санитара и  властно махнул рукой. – Действуйте! Да  побыстрей! Живей!
      –Постойте! Минутку, товарищи, минутку!  А мы  будем жилы трупу перерезать? – встрял  Потрошитель и стал деловито доставать из саквояжа  самый большой скальпель, точнее специальный нож, незаменимый инструмент патологоанатомов.
      –Какие жилы? Зачем?  На кой хрен это нужно? – возмутился  Могильнер.
      –Да чтоб  труп не корчился в огне!  Вот зачем! – пояснил  доктор медицины Потрошитель.
      – Ну и пусть корчится! Нам-то что? Дверцу закроем и пойдем отсюда! Мы и так долго валандаемся с эти говном! – взревел  Могильнер. – Исполняйте мой приказ, а то самих в топку брошу!
      Туго  спеленатого по рукам и ногам Лаврентия,  как бревно,  приподняли над полом, и здесь опять возникла заминка. Её виновником оказался Санитар.
      –Постойте! – крикнул он и спросил: –  Мы  труп будем бросать в топку головой или ногами?  Это очень важно, должна быть центровка груза! Я боюсь, что труп застрянет в дверце широкой  задницей…
      –Комлем, комлем надо бросать!  Бревна в паровозную топку всегда комлем бросали,  так они  лучше сгорают! – подсказал   палачам опытный истопник  и почётный машинист.
      Весь ужас был в том, что Лаврентий каким-то чудом продолжал  слышать и видеть всё происходящее, а  это означало одно: он жив! Он не умер! Почему? Неужели… неужели… нет! Нет! Быть такого не может!  Неужели душа бессмертна! Неужели попы были правы, а материалисты-атеисты обманули его?  Паскуды эти  атеисты!  Мерзавц  этот Миней Губельман! Гореть  бы в аду ему  –  синим  пламенем! (1)
      Труп Лаврентия снова был поднят  над полом на уровне  топки. По  команде Могильнера  его как бревно стали раскачивать, и он под тяжестью живота стал прогибаться. Первый узел  на спине держали  Санитар и Потрошитель, второй узел в коленях трупа  держали  истопник и Кочегар. Командовал забросом    генерал Могильнер.
      – Раз! –  прорычал он, и труп медленно поплыл в воздухе назад, потом  вперед.
      – Два! – продолжил отсчёт генерал и,  труп, как маятник, проделал  вторую амплитуду.
      – Три! – торжественно   крикнул  Могильнер и труп, набирая скорость, полетел в топку, но… 
      Но не так, как хотелось исполнителям! Вот беда!  Голова Лаврентия слишком рано зарылась в  раскаленном мессиве,  и  тем самым прервала  полёт тела: из топки торчали ноги  и мешали закрыть дверцу! Вот накладка  так накладка вышла, черт подери!  Ну, надо же!
      – Что будем делать, товарищи? – растерянно спросил  Могильнер стоящих у топки исполнителей.
      – А ничего, сам заползет! – ответил за всех  истопник и почетный железнодорожник. И действительно, не прошло и минуты,   как объятый жёлтым пламенем Лаврентий, стал  медленно-медленно приподыматься  в топке, вот он  уже подтянул ноги  к животу и  на коленях стал медленно ползти вглубь огнедышащего жерла…
      Вот и хорошо! Дело сделано! Все облегчённо вздохнули. После такой работы не грех и выпить!  Истопник подобрал валяющиеся на полу туфли Лаврентия, бросил их в топку  вслед за уходящим в адское марево хозяином и  закрыл дверцу.
      А Лаврентий, утопая  в раскаленной жиже, стал ползти сквозь пламя к дымоходной трубе, только там был выход, только там было его спасение…
      Но когда он почувствовал, что начинает стремительно распухать, раздуваться как рыбий пузырь на раскаленной сковородке, он понял, что  наступил конец,  и  он закричал во всю мощь своего гибнущего естества, но крик этот шёл не из глотки, а из того места, где когда-то у него было сердце: ''Мами-и-и-инька!  Ро-о-о-одненькая,  спа-а-аси-и-и-и!  Ма-ма-а-а-а!  Тво-о-ой Лари  ги-и-и-ибнет''!
      Этот безумный крик, даже не крик, а безумный рёв  разбудил Лаврентия. Он вскочил с койки, ничего не понимая и не соображая. Обильный холодный пот струился под одеждой.  Лаврентий был мокрым с ног до головы, казалось, что пот противно хлюпает в его туфлях. Нестерпимо болело сердце, мучительно трудно было дышать, во рту ещё стоял сладковатый запах угарного газа и горелого мяса.  Сон был настолько чудовищно реальным и жутким в своих  мелких подробностях и деталях, что  бетонный  саркофаг  показался Лаврентию  чуть-ли   не райским дворцом, царскими апартаментами. Но до конца осознать счастье возвращения из смерти в жизнь Лаврентию  мешала страшная, колющая боль в сердце, она напоминала ему, что смерть ещё не отступила от него и что её настоящее, реальное возвращение вполне возможно.  Увидишь такой сон один раз в жизни и сразу станешь стойким мистиком и теософом-фанатиком.
      Лаврентий осторожно нагнулся  к тумбочке и отпил из  солдатской алюминиевой кружки немного воды, потом снова лег на постель, стал, глубоко дыша  разминать левую грудь. Массаж  в области сердца сделал своё дело,  стало легче дышать.  Что же случилось? Что это было?  Неужели инфаркт?  Инфаркт во сне?  Возможно ли такое?!  Видать, возможно.  Значит он может в любой момент умереть здесь, прямо в бетонном скотомогильнике? А у него нет даже таблетки валидола!
      Вскоре  страх и ужас, пережитые им в кошмарном сне, вдруг как-то помимо его воли стал перерастать в гнев, в слепую ненависть к тем, кто заточил его сюда, в мрачное подземелье, кто мучит его, доводя  до болезни и сумасшествия,  ненависть к тем, кто охраняет его! Ух, и расправился бы он с «ними» всеми, будь он на воле! Многое отдал бы он сейчас за то, чтобы хоть на четверть часа стать   работником  Спецотдела госбезопасности  Вольфом Мессингом!   Эх, хоть на миг  оказаться бы ему великим  гипнотизёром и мастер-масоном № 568 Гарри Гудини. (3)  Тогда бы он, Лаврентий,  без всяких фокусов  и зеркал изменил бы пространство,  прошёл бы как нож сквозь масло через этот железобетон, будь он трижды  проклят!
      Он бы в два мига   вышел  отсюда в образе грозного Хозяина, в парадной форме Генералиссимуса!  Он  показал бы этим сукам кузькину мать!  Суки! Суки! За что? За что они решили уничтожить Лаврентия?  Уж не подсыпали они ему яду в напитки? Решили обойтись без него? Суки! Почему они не переводят его в нормальные условия? Ждут, когда он  сам сдохнет здесь,  в этом  бетонном ящике? Не спастись им от гибели  без Ларентия! Ведь развалят  великую державу, развалят и продадут!  Державу вести – не мудями трясти. Суки!  Суки, вызовите  врача!