ОН с моими медитациями на стыках

(выделил начала своих медитаций знаком --, конец - двойным пробелом. Жаль, нельзя сделать курсив. Но кто вникнет, тот поймет, как устроена эта игрушка, где чужая "добротная" литература, а где мои ерничества по ее поводу...
Опять произвольно выхвачены фрагменты у разных писателей...)



                _______________


Не говорит ли это что-то о нем – эта прирожденная любовь к черно-белому и к серым теням, это отсутствие интереса к новому? Может быть, именно этого не хватало в нем женщинам, особенно его жене, – цвета, открытости?

--  Он черно-белый грубиян - с серыми тенями…

 Из-за цвета  жене его не хватало, из-за Глэдис его самого теперь не хватает…

 Пунктуальный тоже черно-бел, но он еще и с неточности серыми тенями…

 Кому-то от тебя хочется открытости, кому-то – точности, но ты, открывшись, видимо, увлекся – и вот, опоздал;  не закрылся вовремя…


— Это он из-за Глэдис опять опаздывает… Терпеть не могу неточных людей, сам я всегда пунктуален. Странная вещь — я не выношу, чтоб меня ждали, и ничего не могу с собой поделать. Но люди иногда бывают такими грубиянами.

-- Терпеть не могу фантазеров; странная вещь – я не выношу, чтобы меня развлекали…

Столько есть и умножать  – немудрено, что он так опоздал…

Грубиянит даже миллиардерам; влияние тунцов? – уж не салата же…

Не вынося неточностей, замечания все-таки не сделал – чем не повод для банкета…

На ноль умножает, вот и опаздывает. И с миллиардами в голове  тоже вовремя явиться невозможно…

С такими подсчетами миллиардеры останутся без Глэдис… 

Но в принципе они оба точно считают… Песчинки миллиардера с латуком и цикорием – странная вещь…


Однажды утром он поджарил на сковородке тунцов и устроил себе банкет. Съел всех тунцов до одного вместе с салатом – диким латуком и цикорием.
После сытного завтрака его посещали всякие любопытные мысли.
– Если двести пятьдесят помножить на ноль, сколько получится?
Ноль!
Если речь идет о двухстах пятидесяти песчинках, это не страшно. Если же о двухстах пятидесяти тунцах – это уже хуже. Ведь их хватило бы на целый день, даже и без салата. Ну, а если речь идет о двухстах пятидесяти дворцах на виа Флеминг, каждый из которых стоит миллиард, то дело скверное. Бедные миллиардеры останутся без денег и без дворцов. По вине ноля целый квартал опустеет.

-- Может быть, он грешник – съел всех тунцов до одного…

Милли прелестна, но ведь грешница – ей понадобится хотя бы  один из двухсот пятидесяти дворцов миллиардера…

У него голова пухнет от мыслей о ней и своих нолях; может быть, он грешник (но ведь папа учил, что греха – нет)…

Может быть, они  такие же грешники как дикий латук, но мысли о ней как милый цикорий (а папа – тунец)…

По вине ноля целый квартал опустел – может быть, он совершил чудовищную ошибку, но какую невыразимо сладостную ошибку! – и сладость у нас на десерт…

Если речь идет о двухстах пятидесяти песчинках, то будет ли папа сердиться? Если же о двухстах пятидесяти тунцах, то это уже хуже…

 После сытного завтрака его посещали всякие любопытные мысли – ведь папа учил, что греха нет…

 Милли так прелестна, что после сытного завтрака его посещали всякие любопытные мысли….

Милли так прелестна, что только без нее после сытного завтрака его посещали всякие любопытные мысли. Причем их хватило бы на целый день, даже и без салата…

Дело скверное – папа считает, что греха нет. По вине этого ноля целый квартал опустеет…

Похоже целый квартал опустеет, если даже будет состоять из двухсот пятидесяти великолепных дворцов – предстоит массовая закупка тунцов. Бедным миллиардерам придется утешиться с Милли…

 Пожертвовав друг другу свою невинность, уже как муж и жена они поели тунцов – и будет ли папа сердиться?


Милли так прелестна, что здесь, в Мюркирке, где они оказались ближе друг к другу, чем были на Манхэттене, он постоянно ловит себя на том, что думает о ней; у него голова пухнет от мыслей о ней, о ней и о себе; может быть, они грешники (но ведь папа учил, что греха — нет), может быть, они поступают плохо (но папа учил, что отделять плохое от хорошего людей заставляют всего лишь предубеждения), может быть, они совершили чудовищную ошибку, пожертвовав друг другу свою невинность, как муж и жена (но какую невыразимо сладостную ошибку!); и будет ли папа сердиться?

-- Он постоянно ловит себя на том, что думает о ней; у него голова пухнет от мыслей о ней, о ней и о себе - только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными…

Может быть, они совершили чудовищную ошибку, пожертвовав друг другу свою невинность, но, кроме папы, кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?...

 Они оказались ближе друг к другу, чем были на Манхэттене - сосчитайте-ка, сколько теперь стало А и полу-А — и посмотрите, как он воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха?...

 Милли так прелестна, что где теперь его бессилие? где ужас? У него голова пухнет от мыслей о ней с тех пор, как упала ее белая рубаха…

Папа учил, что если не разбирать слов, то  греха нет. Неважно, что она ведьма, невыразимо сладостна ошибка, когда в ней столько А и полу-А. К тому же, на людях на ней белая рубаха…

 У него от нее опухнут и голова и головка. И вот увидите, она окажется ведьмой, когда с нее свалится эта ее белая рубаха…

Их сочетание с Милли невыносимо банально. Они совершили чудовищную ошибку, пожертвовав друг другу свою невинность. Говорите, где ужас? Посмотрите: он опух, а у нее видок как у ведьмы, ее теперь не красит даже любимая белая рубаха…


Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. А вот лучше сосчитайте-ка, сколько здесь А и полу-А — посмотрите, как он воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха? Кто разберет, где тут соблазн? где бессилие? где ужас?

-- Установить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое и притом лучшее - где тут соблазн? где бессилие? где ужас?...

 В своем поведении я не руководствуюсь соображениями благоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь установленному в нашем мире общественному порядку  - считаю сколько здесь А и полу-А — смотрю, как он воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха…

 Чрезвычайно легко ему порицать пороки любого государственного устройства, ибо оно кишмя кишит ведьмами в белых рубахах…

 Счастлив человек, который, не тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чем те, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесного круговращения. Кто мудрствует и спорит, тот никогда не оказывает безусловного и неукоснительного повиновения. Только вы не разбирайте здесь слов. Я боюсь даже, что вы найдете их сочетания банальными. Поэтому после лекции пойдите-ка к ведьмам – посчитайте, сколько у них А и полу-А, посмотрите, как они воздуху набирают, когда с них спадают белые рубахи…

Худшее, на мой взгляд, в его нынешнем положении — это неустойчивость; посмотрите, как он воздуху набирает от того, что увидел, как у ведьмы упала белая рубаха?..

Его законы, так же как ее белая рубаха, не могут закрепиться на чем-либо определенном…

 Счастлива ведьма, которая, не тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чем те, кто приказывают ей.  Но в белой рубахе даже ведьма  кротко отдается на волю небесного круговращения. И  та ведьма, которая  мудрствует и спорит,  никогда не оказывает безусловного и неукоснительного повиновения…


Худшее, на мой взгляд, в его нынешнем положении — это неустойчивость, это то, что его законы, так же как его платье, не могут закрепиться на чем-либо определенном. Чрезвычайно легко ему порицать пороки любого государственного устройства, ибо все, что бревно, кишмя кишит ими; чрезвычайно легко зародить в нем презрение к старым нравам и правилам, и всякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь успех; но установить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое и притом лучшее — на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не раз обламывали зубы. В своем поведении я не руководствуюсь соображениями благоразумия; я просто с готовностью подчиняюсь установленному в нашем мире общественному порядку. Счастлив человек, который, не тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чем те, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесного круговращения. Кто мудрствует и спорит, тот никогда не оказывает безусловного и неукоснительного повиновения.

-- Днем раскаты лекции, требующей безусловного и неукоснительного повиновения, стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул…

 В ситуации, когда лед трещит и ломается, и везде образовываются  многочисленные отверстия, счастлив человек, который, не тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чем те, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесного круговращения…

Вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность  сплошь залита ею. В своем поведении я теперь не руководствуюсь соображениями благоразумия. Худшее, на мой взгляд, в моем нынешнем положении — это неустойчивость…

Лед трещит и ломается, и везде образовываются многочисленные отверстия. В таком положении чрезвычайно легко ему порицать пороки любого государственного устройства; также чрезвычайно легко зародить в нем презрение к  нравам и правилам, и всякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь успех…

Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. Счастлив человек, который, не тревожа себя размышлениями о причинах получаемых им приказаний, выполняет их лучше, чем те, кто приказывают ему, и который кротко отдается на волю небесного круговращения. К утру, впрочем, все стихло…

Днем раскаты приказаний стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. К утру, впрочем, все стихло. Вода счастья  поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность закона была сплошь залита ею. Лед правил  трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия…

 Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. Вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность была сплошь залита ею. Лед трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия. Но я с готовностью подчиняюсь только установленному в нашем мире общественному порядку…

 Лед  трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия, но установить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое и притом лучшее — на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не раз обламывали зубы…


Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. К утру, впрочем, все стихло. Вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность была сплошь залита ею. Лед трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия.

-- Когда вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность была сплошь залита ею, на него довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с тёткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его…

 Лед трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия.  Он тут же сидя с тёткой, погрузился в мучительные думы. На него как будто вылили ушат холодной воды…

 Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул - на него довольно сильно подействовал такой нагоняй дяди…

 Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. Вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность была сплошь залита ею. Лед трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия. Ему было совсем не до эпиграмм на Петра Иваныча. К тому же, на него довольно сильно подействовал нагоняй дяди…
 На него довольно сильно подействовал нагоняй дяди – лед спокойствия  трещал и ломался,  везде образовывались многочисленные отверстия…

 Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул. Вода поднялась на восемь футов, и во многих местах ледяная поверхность была сплошь залита ею. Лед катка трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия. Повод для эпиграммы на Петра Иваныча…

Вода теткиных утешений поднялась на восемь фунтов, но его спокойствие упало на все десять.  Лед катка Петра Иваныча тоже трещал и ломался, и везде образовывались многочисленные отверстия. Днем раскаты стали раздаваться все чаще и чаще и к вечеру превратились в сплошной гул – это, названивая, приближался дядя…


На него довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с тёткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: он был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.

-- (Нагоняй дяди, он же и «ушат холодной воды» – налицо) Погрузился в мучительные думы – трудно сделать умника болваном и застлать глаза туманом...

И спокойствие, с которым он с помощью тетки в тигров обращал ягнят, казалось, оставило его…

На него как будто вылили ушат холодной воды - и мелькали в дикой пляске зданья, улицы, коляски…

Валит валом из ворот весь народ, но напрасно они ждали какой-нибудь злой выходки – сидя вместе с теткой, он был глух и нем, хотя спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, уже оставило его…

 Нагоняй дяди – на него довольно сильно пожаловались болваны, мол, он напускал на них туманы (и еще всякая чушь – даже выворачивал желудки как карманы…)

   Набекрень сдвигали шляпы мы, в твои попавши лапы, и мелькали в дикой пляске, а теперь ты сам от дяди и даже тетки нагоняи получил…

 Казалось, спокойствие, которое тетка с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. «Отчего ж ты, брат, невесел? Погляди: валит валом из ворот весь народ, и там каждый идиот»…

 Делал умника болваном, застилал глаза туманом, одурачивал рассудки, выворачивал желудки, в тигров обращал ягнят и подводил под эпиграмму Петра Иваныча в шляпе набекрень…

Ведь немало куролесил: у дяди вывернул  желудок, сбил с толку тетку – мелькала в дикой пляске – и в тигра обратил несчастного ягненочка Петра, сдвигая его шляпу набекрень…

 Делал дядю-умника болваном, застилал теткины глаза туманом, одурачивал рассудок у Петра – и в тигров обратил всех трех ягнят. Самому пришлось спасаться бегством - и мелькали в дикой пляске зданья, улицы, коляски…

 Валит валом из ворот весь народ, даже парней взяли эти три тигра в  оборот!...

 Тигры у народа  набекрень сдвигали шляпы и всем предлагали в качестве ягненочка Петра. Народ, застлав глаза туманом, выворачивал желудки…


Валит валом из ворот
Весь народ,
Взяли парня в оборот!
«Отчего ж ты, брат, невесел?
Ведь немало куролесил —
Скольких с толку сбил ты, брат!
Делал умника болваном,
Застилал глаза туманом,
Одурачивал рассудки,
Выворачивал желудки,
В тигров обращал ягнят!
Набекрень сдвигали шляпы
Мы, в твои попавши лапы,
И мелькали в дикой пляске
Зданья, улицы, коляски.
Неспроста тебя винят!

-- Твоя тетя и Анжела взяли парня в оборот! «Отчего ж ты, брат, невесел? Ведь немало куролесил — скольких теток  с толку сбил…

 В конце концов твоя тётя и Анжела пришли к выводу, что Анжела права и он напоминает им тигра, превращенного в питона…

 Поднимались по лестнице и в окошках лестничных пролетов мелькали в дикой пляске зданья, улицы, коляски…

 Застилает глаза туманом, одурачивает рассудки и выворачивает желудки – но потом бедняжка будет пыхтеть, задыхаться, а в результате умрёт от разрыва сердца…

 От обжорства сдохнуть спаниелю больше не грозит – его  тигры любят. А к помойке с материнской заботливостью направим болванов, чьи желудки не вывернет даже после семи-восьми обедов, а глаза заволокло туманом…

 Анжела с материнской заботливостью набекрень сдвигала шляпы своей раскормленной собаке, спаниелю…

Бедняга Эмброз, пыхтя, задыхаясь, взбежал по ступенькам, к помойке ведущим. Теперь придется брать в оборот того парня, что за обедом им напомнил удава – пусть тоже не торопясь поднимается и за уши оттащит обжору, негодного пса…
Хороший хозяин хотел не позволить взбежать по ступенькам собаке, потому что бедняжка будет пыхтеть, задыхаться, а в результате от разрыва сердца умрёт, но в результате сам надорвался – застлало глаза туманом ему, желудок вывернуло,  теперь мелькают в дикой пляске зданья, улицы, коляски и шляпа набекрень...

 Мелькают в дикой пляске зданья, улицы, коляски и шляпа набекрень - скоро бедняжка будет пыхтеть, задыхаться и после семи-восьми обедов непременно умрет, как раскормленная собака Анжела, что жила на нашей помойке…

 На помойке жил питон.  Скольких с толку сбил ты, брат! Делал умника болваном, застилал глаза туманом, одурачивал рассудки, выворачивал желудки, в тигров обращал даже самых раскормленных собак. Неспроста тебя винят тетя и Анжела, что от разрыва сердца сдох их глупый спаниель!..

Материнская заботливость Анжелы напоминает мне питона – оттого я, брат, невесел. После семи-восьми ее обедов у человека становится такая комплекция, что от любых резких движений может случиться удар. Еще какой-нибудь умник может  болваном  резко назвать, когда  Эмброза  приходится  вокруг помойки выгуливать…


В конце концов твоя тётя и Анжела пришли к выводу, что Анжела права и он напоминает им питона. А потом мы гурьбой пошли наверх, и по дороге Анжела с материнской заботливостью уговаривала его подниматься по лестнице как можно медленнее, потому что после семи-восьми обедов у человека его комплекции от резких движений может случиться удар. Она доверительно мне сообщила, что раскормленной собаке, например, хороший хозяин никогда не позволит взбежать по ступенькам, потому что бедняжка будет пыхтеть, задыхаться, а в результате умрёт от разрыва сердца. Далее она обратилась к твоей тёте за поддержкой, спросив, помнит ли та сдохшего от обжорства спаниеля, Эмброза, и твоя тётя, с сожалением вздохнув, произнесла: «Бедняга Эмброз, его за уши было не оттащить от помойки», после чего Анжела, одобрительно кивнув, участливо сказала: «Вот видите, мистер. Прошу вас, поберегите себя».

-- У человека его комплекции, да еще совершенно слабого и больного, от резких движений может случиться удар – бедняга Эмброз, кто же оттащит тебя от помойки…

Раскормленная после семи-восьми обедов собака даже плохому хозяину никогда не позволит  взбежать по ступенькам, потому что бедняга будет пыхтеть, задыхаться. Она позовет Анжелу и тетю, и Анжела уговорит его подниматься помедленнее, как всегда приведя в пример своего  спаниеля…

 После того как сдох от обжорства ее хороший хозяин, раскормленная собака и  бедняга Эмброз в помойке свели дружбу с  едва оправившимся от пытки и особенно остро полюбившим жизнь  питоном. Тот, правда, так близко видел смерть, что уже не верил никаким иллюзиям, но побаивался Анжелы и тети и все ждал, когда они начнут пыхтеть, задыхаться…


Но теперь, когда от него, еще совершенно слабого и больного, едва оправившегося от пытки и особенно остро полюбившего жизнь, после того, как он так близко видел смерть, прямо потребовали: «Умри!» — он уже не верил никаким иллюзиям.

-- Он вошел и застал ее на месте преступления: Пелагия его, человека еще совершенно слабого и больного, едва оправившегося от пытки и особенно остро полюбившего жизнь, как раз вытаскивала из воды. Она стояла и поводила вверх-вниз этой его удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску…

Теперь, когда от него, еще совершенно слабого и больного, едва оправившегося от пытки и особенно остро полюбившего жизнь, Пелагия прямо потребовала поводить  вверх-вниз этой его  удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли — он уже не верил никаким иллюзиям…

 Едва оправившись от пытки, Пелагия вытащила пистолет из воды. Правда, услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску, но он же еще так слаб и болен, что не может поводить вверх-вниз  собственной  тяжелой штуковиной…

Едва оправившись от пытки и особенно остро полюбив жизнь, Пелагия с удовольствием поводила вверх-вниз этой  его удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. И только когда от нее прямо потребовали: «Умри!», она вытащила пистолет из воды, а ее  уронила обратно в миску…


Он вошел и застал ее на месте преступления: Пелагия как раз вытаскивала пистолет из воды. Она стояла, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка, и поводила вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску.

-- Я остановил машину на месте преступления, и он пошел вытаскивать пистолет из воды. Она тем временем стояла и поводила вверх-вниз этой его удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Поставила их перед фактом…

- Пусть поводит еще вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Конечно, если этот второй сегодня дежурит. А так, говорят, он парень хороший  - Да, надо будет высадить ее там и отчалить. Она вот-вот сознание потеряет. Поставим его перед фактом…

Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить. - Можно попробовать достать пистолет из воды - сообщил он, вернувшись. - Только придется соврать, что она сама это сделала. Женщины этим сплошь и рядом занимаются. Типа того, что мы вошли и застали ее на месте преступления…

 Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить. Она сидела, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка. «Удивительно тяжелая штуковина» - сказала она, поводя вверх-вниз и стряхивая капли…

Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить. Он вошел и застал ее на месте преступления: Пелагия как раз вытаскивала пистолет из воды. Она стояла, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка, и поводила вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли. Услышав голос за спиной, она так вздрогнула, что уронила его обратно в миску. - Женщины этим сплошь и рядом занимаются - сообщил он, вернувшись…
Я остановил машину у табачной лавки, где этот второй сегодня дежурит и он пошел звонить на место преступления. - Она стоит, просунув палец в предохранительную скобу спускового крючка, и поводит вверх-вниз этой удивительно тяжелой штуковиной, стряхивая капли - сообщил он, вернувшись…


Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить.
- Можно попробовать, - сообщил он, вернувшись. - Только придется соврать, что она сама это сделала. Женщины этим сплошь и рядом занимаются. Он сказал мне, кого спросить. Конечно, если этот второй сегодня дежурит. А так, говорит, он парень хороший. - И потом, уже тише, добавил: - Надо будет высадить ее там и отчалить. Она вот-вот сознание потеряет. Поставим их перед фактом. Не вытолкнут же они ее на улицу.
- Нет, бросать ее там мы не будем.

-- (Прошло много времени, прежде чем работа с ее высаживанием кончилась, и он смог лечь)     Будучи разбужен криками матросов, я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить. - Можно попробовать соврать, что она сама это сделала, - сообщил он, вернувшись. - Женщины этим сплошь и рядом занимаются   - Надо будет высадить ее  и отчалить. Она вот-вот сознание потеряет…

 Скрип натянувшихся канатов. Этот второй сегодня дежурит. Но и женщины этим сплошь и рядом занимаются. Ему лучше соврать, что она сама это сделала. Поставить их перед фактом…

 - Не выталкивать же ее на улицу из-за того, что она постоянно сознание теряет. Конечно, если этот второй сегодня дежурит. - Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить...

 Соврал, что она сама это сделала, не вытолкнул ее на улицу, но и потом сон продолжал бежать его глаз, а едва он заснул, как был уже разбужен криками матросов, остановивших машину у табачной лавки…

Я остановил машину у табачной лавки, и он пошел звонить. – Там кричат матросы и скрип натянувшихся канатов - сообщил он, вернувшись. – Поставили меня перед фактом…

Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Надо выспаться – завтра придется врать и отчаливать…

 - От криков матросов она вот-вот сознание потеряет  – Ничего, не вытолкнут же они ее на улицу…

 Сон продолжал бежать его глаз. Этот второй сегодня дежурит. Говорят, он парень хороший.  Надо будет высадить ее там и отчалить…


Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Но и потом сон продолжал бежать его глаз, а едва он заснул, как (по крайней мере так ему показалось) был уже разбужен криками матросов и скрипом натянувшихся канатов.

-- Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Опомнись, тело, иль пойдешь в геенну…

 Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Лишь чтение люблю самозабвенно… Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Людей дурных бежать, бежать, бежать – замучают работой…

 Людей дурных бежать - едва заснул он с этой мыслью, как (по крайней мере так ему показалось) был уже разбужен криками матросов и скрипом натянувшихся канатов...

Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. - Впредь жить ты хочешь лучше?  Он: Неизменно...

 Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. Но едва он заснул, как был уже разбужен возмущенными криками матросов. - Изволь же... - Что? – В дурной работе каяться смиренно…

Но и потом сон продолжал бежать его глаз. Опомнись, тело, иль пойдешь в бессонную геенну… Еще не кончилась работа, а он уже смог лечь. - Изволь же... - Что? - Покаяться смиренно. - А мне плевать….

Чу, скрип натянутых канатов. Пойду к матросам. Спрошу и  их, хотят ли жить получше, чем сейчас…

Но и потом годами сон продолжал бегать от него. Пришлось учиться  каяться смиренно и чтение любить самозабвенно, да и дурных людей бежать…

 Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и он смог лечь. - Не все ль равно, какой построишь дом, коль я с рожденья тленно?  - А мне плевать...


- Впредь жить ты хочешь лучше?  Он: Неизменно.
- Изволь же... - Что? - Покаяться смиренно,
Лишь чтение любить самозабвенно,
Людей дурных бежать. - И тосковать?
- Опомнись, тело, иль пойдешь в геенну.
- Не все ль равно, коль я с рожденья тленно?
- Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

-- Он без робости зашел к дяде в горницу. — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке  - Опомнись, тело, иль пойдешь в геенну. - Не все ль равно, коль я с рожденья тленно? - Тогда смолкаю я…

    Он без робости зашел к дяде в горницу.  - Впредь жить ты хочешь лучше?  Он: Неизменно. - Изволь же... - Что? - Покаяться смиренно. Иди, извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой!..
 
   - Впредь жить ты хочешь лучше?  Он: Неизменно. - Изволь же. Они целые невесты уж, а ты… 

   - Опомнись, тело, иль пойдешь в геенну. Он тут же вышел из горницы и без робости сел на свое место, хотя девушки неодобрительно посматривали на него… 

  «Лишь чтение любить самозабвенно, людей дурных бежать…» Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с этими стихами на  бумажке в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой!...

   - Людей дурных надобно бежать. - И тосковать? - девушки неодобрительно посматривали на него, потом даже позвали дядю… 

 — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы со знакомой бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я  не мать, которая призывала тебя каяться и стращала геенной. Понял?... 

   Он без робости зашел к дяде в горницу. — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял?  Он сплюнул и вышел из горницы. Сел на свое место и принялся тосковать. Девушки, временно подобрав свои языки, неодобрительно посматривали на него…


Он без робости зашел к дяде в горницу.
— Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
— Понял.
— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
Он вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.

-- (Он вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него. Здесь появляется средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. От нее, как от солнца правды, редеет мрак его уныния и неведения, стихает тоскливый ропот…) 

  Он без робости зашел к дяде в горницу -  писательская вера в свою духовную прозорливость  и в наитие…

  Появляется средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя – поэтому он без робости зашел к дяде в горницу.  — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с его бумажками  в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял?...

 - Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Тоже мне, солнце правды…

 — Вот что, дорогой племянничек.  Ты поставлен под мое  истинно-отеческое, божественное руководство во всей целости своего  бытия, способностей, талантов, чувств, ума, рассудка, внешних тягостных обстоятельств, внутренней борьбы и недоумений – и если будешь тут руки распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Иди извинись перед девками… 

  «…Здесь появляется средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. От нее, как от солнца правды, редеет мрак его уныния и неведения, стихает тоскливый ропот, и он  поставлен под истинно-отеческое, божественное руководство во всей целости своего  бытия, способностей, талантов, чувств, ума, рассудка, внешних тягостных обстоятельств, внутренней борьбы и недоумений.» - закончив, он сел на свое место. Девушки одобрительно посматривали на него, а девки – нет… 

     Девушки неодобрительно посматривали на него.  - Наитие, так называет писатель все дары, предлагаемые свыше каждому из нас поодиночке, начиная от весьма редких явлений восхищения, восторга и пророческого вдохновения до светлого вразумления и тихих побуждений к добру. - Сопляк какой! – не выдержала одна.  -  С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь…


Здесь появляется средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. От нее, как от солнца правды, редеет мрак его уныния и неведения, стихает тоскливый ропот, и он  поставлен под истинно-отеческое, божественное руководство во всей целости своего  бытия, способностей, талантов, чувств, ума, рассудка, внешних тягостных обстоятельств, внутренней борьбы и недоумений. Эта мысль — писательская вера в духовную прозорливость его и в наитие, так называет писатель все дары, предлагаемые свыше каждому из нас поодиночке, «начиная от весьма редких явлений восхищения, восторга и пророческого вдохновения до светлого вразумления и тихих побуждений к добру».

-- Он оглядел комнату. От нее, как от солнца правды, редеет мрак его уныния и неведения. Здесь легко проявится  средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. Дары, предлагаемые свыше каждому из нас поодиночке…

  Средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. Ее в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно. Вспороли и разрезали на куски, деревянные ножки  сломали в нескольких местах. Небогатый скарб, который  хранился в картонной коробке, разбросали по полу. Керосинку и лампу без абажура, висящую под потолком, разнесли на части…

  Он оглядел комнату. Ее в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно. Матрас вспороли и разрезали на куски, деревянные ножки кушетки сломали в нескольких местах. Небогатый скарб, который хранился в картонной коробке, разбросали по полу.  Что ж, теперь он  поставлен под истинно-отеческое, божественное руководство во всей целости своего  бытия, способностей, талантов, чувств, ума, рассудка, внешних тягостных обстоятельств, внутренней борьбы и недоумений…

   Царственную мысль в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно. Духовную прозорливость вспороли и разрезали на куски.  Деревянные ножки писательской веры сломали в нескольких местах. Небогатый скарб,  который  хранился в картонной коробке, начиная от весьма редких явлений восхищения, восторга и пророческого вдохновения до светлого вразумления и тихих побуждений к добру, разбросали по полу. Даже керосинку внешних тягостных обстоятельств и лампу без абажура внутренней борьбы и недоумений, висящую под потолком, разнесли на части…   

…Керосинку и лампу без абажура, висящую под потолком, разнесли на части. Стихнет ли и теперь тоскливый ропот? Проявится ли снова средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя? Неужели эти люди оказались гораздо проницательнее, чем он рассчитывал?...

  …Всю его одежду  обыскали, разодрали по швам, разрезали и отшвырнули в сторону. Наитие - так называет писатель все дары, предлагаемые свыше каждому из нас поодиночке.  «Начиная от весьма редких явлений восхищения, восторга и пророческого вдохновения до светлого вразумления и тихих побуждений к добру». Эти люди оказались гораздо глупее и злее, чем он рассчитывал...

  Керосинку и лампу без абажура, висящую под потолком, разнесли на части. Как в темноте  проявится средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя? Эти люди оказались гораздо проницательнее, чем он рассчитывал. Теперь только от солнца правды, редеет мрак его уныния и неведения….


Он оглядел комнату. Ее в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно. Матрас вспороли и разрезали на куски, деревянные ножки кушетки сломали в нескольких местах. Небогатый скарб, который Клаус хранил в картонной коробке, разбросали по полу. Керосинку и лампу без абажура, висящую под потолком, разнесли на части. Всю одежду Клауса обыскали, разодрали по швам, разрезали и отшвырнули в сторону. Эти люди оказались гораздо проницательнее, чем рассчитывал он.

-- …Небогатый скарб, который Клаус хранил в картонной коробке, разбросали по полу. Керосинку и лампу без абажура, висящую под потолком, разнесли на части. Всю одежду Клауса обыскали, разодрали по швам, разрезали и отшвырнули в сторону. Он поставил  коробку на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Я бросился следом за ним. Мы выбежали в переулок за складом. Он несся, как метеор…

 Он несся, как метеор.  Надо было скорее  оглядеть комнату. Говорят, ее в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно…

 Перевернули вверх дном, вспороли и разрезали на куски, сломали в нескольких местах, разбросали по полу, разнесли на части, обыскали, разодрали по швам – и понеслись как метеоры. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага…

 Мы сели в машину. Ее в буквальном смысле перевернули вверх дном, тщательно и безжалостно. Матрас вспороли и разрезали на куски, деревянные ножки  сломали в нескольких местах. Небогатый скарб, который Клаус хранил в картонной коробке, разбросали по полу. Всю одежду Клауса обыскали, разодрали по швам, разрезали и отшвырнули в сторону. Он завел мотор…

Мы выбежали в переулок за складом. Но эти люди оказались гораздо проницательнее, чем рассчитывал он. Тогда он понесся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага…

  Он поставил очередную коробку с деталями на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Но я оказался гораздо проницательнее, чем рассчитывал он и бросился следом. Он несся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага…

 Он поставил очередную коробку с деталями на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Но я оказался гораздо проницательнее, чем рассчитывал он и бросился следом. Он несся, как метеор. Но моя машина стояла за углом…


Он поставил очередную коробку с деталями на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Я бросился следом за ним. Мы выбежали в переулок за складом. Он несся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага. Его машина стояла за углом. Мы сели в машину, и он завел мотор.

-- — Это противоестественно, вот и все - сказал он. -  Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Только чемпион города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Остальные хоть полотенцем, а прикроются!... 

Мы сели в машину, и он завел мотор.  - Сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик!    -  Это чемпион города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили…

 Голый молодчик несся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага…

    Он несся, как метеор. Голые были, куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях!...
 
 Мы неслись как метеоры. Голые были, куда ни посмотришь. Его машина стояла за углом. Мы сели в машину, и он завел мотор. — Это противоестественно, вот и все - сказал он. -  Даже в раздевалках люди так себя не ведут…


— Это противоестественно, вот и все - сказал он. -  Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик!

-- — Это противоестественно, вот и все - сказал он. -  Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются!  Мамки. Да что они, издеваются, что ли? Охальники!...
 
 Следы повсюду, куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях! Он. Это не были следы другого человека, это были лапти, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор. Она сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след. — Это противоестественно, вот и все…

  — Это противоестественно, вот и все - сказал он. -  Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Хоть полотенцем, а прикроются!  Рында. К делу! - Я говорю, это противоестественно. Голые повсюду, куда ни посмотришь — на крышах, на улицах, на площадях!...

   - Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик! Снегун (плача) Бедная ты моя девочка…

-  Куда ни посмотришь — голые на крышах, на улицах, на площадях! Заяц. И кто-то зайчиху Милюту на смерть заклевал…

  Куда ни посмотришь — голые на крышах, на улицах, на площадях! Правда, их главаря, зайчиху Милюту кто-то на смерть заклевал…

   Это не  следы другого человека, это лапти, которые висели у куста «Голые зайцы» еще с тех пор… Она сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след…

 - Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом и в лаптях по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно...

 - Да что они, издеваются, что ли? Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по  крышам, на улицах, на площадях! Хоть полотенцем, а прикроются! Он. Они сняли их  нарочно, а чтобы запутать, делали следы…

  - Сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста — голый молодчик и ваша бедная девочка!...

 - Это были лапти зайчихи Милюты, которые висели у куста «Голые яйца» еще с тех пор…-  Бедная девочка сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след…   


Заяц. А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? да!
Мамки. Да что они, издеваются, что ли? Охальники!
Он. Это не были следы другого человека, это были лапти, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор.
Рында. К делу!
Он. Она сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след.
Снегун (плача) Бедная ты моя девочка…


-- Заяц. А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? да! Мамки. Да что они, издеваются, что ли? Охальники! Софи  закрыв глаза,  слушала этот поток нелепых, пропитанных нацистским духом фраз; чужеродные, перегруженные эмоциями образы и это звучное тевтонское словоблудие, проникая в мозг, грозили затопить рассудок…

 Внезапно в нос ударило зловоние протухшего мяса. Заяц. А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? Он. А ведь она нарочно делала следы, чтобы запутать свой след…

  Внезапно в нос ей ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса, и она услышала собственное «ох», когда он притянул ее к себе.  Снегун (плача) Бедная ты моя девочка. Заяц. А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? да!... 

  Бедная моя девочка, она и не представляла себе, что сердце может так бешено стучать от романтических чувств: под его влажной рубашкой словно бил барабан…

   - Это не были следы другого человека и это были лапти все той же большой заводной мухи, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор, как  его руки массировали, мяли нашей бедной девочке спину. Мамки. Да что он, издевается, что ли? Рында. К делу!...

  Заяц. А где зайчиха Милюта? Он. Тевтон снял ее и нарочно сделал следы, чтобы запутать свой след. Снегун (плача) Бедная ты моя девочка. Софи слушала, закрыв глаза. Внезапно и ей в нос  ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса …

 Он был этакой большой заводной мухой. Под его влажной рубашкой словно бил барабан. В нос ей ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса,  а также запах лаптей, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор, как сняла их и нарочно делала следы, чтобы запутать свой след бедная девочка…

  - А кто зайчиху Милюту на смерть заклевал? Софи затаила дыхание…
Кто-то мамке мял, массировал спину. - Охальники!...

  Зловоние протухшего мяса. - Это лапти, которые висели у куста «Ясные зайцы» еще с тех пор, как их сняла моя бедная девочка…


Софи слушала, закрыв глаза, этот поток нелепых, пропитанных нацистским духом фраз; чужеродные, перегруженные эмоциями образы и это звучное тевтонское словоблудие, проникая в мозг, грозили затопить рассудок. Внезапно в нос ей ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса, и она услышала собственное «ох», когда он притянул ее к себе. Она почувствовала его локти, колени, жесткую, как терка, щетину. Он был не менее пылок, чем экономка, но только более неловок; к тому же казалось, ее обнимали не две, а множество рук, точно он был этакой большой заводной мухой. Софи затаила дыхание, а тем временем его руки массировали, мяли ей спину. А его сердце – какой неистовый галоп устроило его сердце! Она и не представляла себе, что сердце может так бешено стучать от романтических чувств: под его влажной рубашкой словно бил барабан. Весь дрожа, будто очень больной человек, он не отваживался даже поцеловать ее, хотя она явно чувствовала, как то ли его язык, то ли нос терся о ее закрытое платком ухо.

-- Софи слушала, закрыв глаза, этот поток нелепых, пропитанных нацистским духом фраз. — Все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? — продолжал он, отвечая самому себе...

   Я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Софи затаила дыхание, а тем временем его руки массировали, мяли ей спину...

 Внезапно в нос ей ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса, и она услышала собственное «ох», когда он притянул ее к себе. Она почувствовала его локти, колени, жесткую, как терка, щетину. Незадолго до того она прочла, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу...

 — Все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? — продолжал он, отвечая самому себе. Весь дрожа, будто очень больной человек, он не отваживался даже поцеловать ее....

— Все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? — продолжал он, отвечая самому себе. Чужеродные, перегруженные эмоциями образы и это звучное тевтонское словоблудие, проникая в мозг, грозили затопить рассудок. Внезапно в нос ей ударил зловонием протухшего мяса запах его потного торса...

 Она и не представляла себе, что сердце может так бешено стучать от романтических чувств: под его влажной рубашкой словно бил барабан. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?...

На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию - его руки массировали, мяли ей спину...
 
 Она и не представляла себе, что в концлагере  сердце может так бешено стучать от романтических чувств: под его влажной рубашкой словно бил барабан. Прочитав, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу, он теперь не отваживался даже поцеловать ее, хотя она явно чувствовала, как то ли его язык, то ли нос терся о ее закрытое платком ухо…


 — Все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? — продолжал он, отвечая самому себе. - Помнится, незадолго до того, как взяться за картину, я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию.
Удалось ли мне выразить самое главное? Я задумался над своими словами о бесполезной комедии. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?
 
-- - Помнится, незадолго до того, как взяться за картину, я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Однако его толкование грозящей опасности осталось непонятым. Некоторое время он  продолжал предостерегающе мигать, попеременно закрывая правый и левый глаз...

  — Бегите! Я побегу впереди!" — и, вопреки обещанному, снова стал в дверях, чтобы дождаться действия своих слов. - Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию...

 - Бегите! Я побегу впереди!" — и, вопреки обещанному, снова стал в дверях, чтобы дождаться действия своих слов. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?...

  - Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию - Кин бросил страдальческий взгляд вверх, не на небо, а, наоборот, в ад на седьмом этаже…

  - На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем... - я даже прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Кин, слушая его, дал обет вернуться на этот священный аванпост, может быть, еще сегодня же,  всей душой презирая грязных фарисеев... 

 Кин бросил страдальческий взгляд вверх, не на небо, а, наоборот, в ад на седьмом этаже.  Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной пустыне?... 

 Ад на седьмом этаже как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем в нашем подъезде появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию....
 
  - Мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, презираем грязных фарисеев или наоборот шепчем "Полиция!"... - удалось ли мне выразить самое главное? Я задумался над своими словами, попеременно закрывая правый и левый глаз...


 Зато его толкование грозящей опасности осталось непонятым. Некоторое время он  продолжал предостерегающе мигать, попеременно закрывая правый и левый глаз. Наконец он бросился к Кину, схватил его под руку, прошептал: "Полиция! — самое страшное слово, какое он знал. — Бегите! Я побегу впереди!" — и, вопреки обещанному, снова стал в дверях, чтобы дождаться действия своих слов. Кин бросил страдальческий взгляд вверх, не на небо, а, наоборот, в ад на седьмом этаже. Кин дал обет вернуться на этот священный аванпост, может быть, еще сегодня же,  всей душой презирая грязных фарисеев, преследовавших его.

-- Этот гениально одаренный бедняк живо заинтересовал меня. Нельзя сказать, чтобы он не был весел и в общем довольно счастлив. Но какая жалость, что в этой несчастной стране нет монарха, который дал бы ему пенсию в две тысячи экю и тем самым возможность писать музыку лишь тогда, когда наступит прилив вдохновения! я дал обет вернуться на этот священный аванпост, может быть, еще сегодня же,  всей душой презирая грязных фарисеев, преследовавших его...

Кин бросил страдальческий взгляд вверх, не на небо, а, наоборот, в ад на седьмом этаже. Хватит ли ему духу укорять его за то, что он создает там  за каких-нибудь две недели целую оперу?..

Этот гениально одаренный бедняк живо заинтересовал меня, но он  продолжал предостерегающе мигать, попеременно закрывая правый и левый глаз. Наконец он бросился ко мне, схватил под руку, прошептал: "Полиция! — самое страшное слово, какое он знал. — Бегите! Я побегу впереди!"...

- Это, по-моему, самый светлый ум в Италии. Пишет он на плохом столе, в кухонном шуме трактира, скверными чернилами, которые ему приносят в старой банке от помады... Но тут Кин прошептал: - Полиция!  - самое страшное слово, какое он знал -  Бегите! Я побегу впереди! - и я побежал, но дал обет вернуться на этот священный аванпост, может быть, еще сегодня же,  всей душой презирая грязных фарисеев, преследовавших его...


Этот гениально одаренный бедняк живо заинтересовал меня. Нельзя сказать, чтобы он не был весел и в общем довольно счастлив. Но какая жалость, что в этой несчастной стране нет монарха, который дал бы ему пенсию в две тысячи экю и тем самым возможность писать музыку лишь тогда, когда наступит прилив вдохновения! Хватит ли духу укорять его за то, что он создает за каких-нибудь две недели целую оперу? Пишет он на плохом столе, в кухонном шуме трактира, скверными чернилами, которые ему приносят в старой банке от помады. Это, по-моему, самый светлый ум в Италии, о чем он, наверное, сам даже не подозревает, ибо в этой стране все еще царят педанты.

-- Это, по-моему, самый светлый ум в Италии. Пишет он на плохом столе, в кухонном шуме трактира, скверными чернилами, которые ему приносят в старой банке от помады. На случай, если он изменит своему долгу из трусости, он пригрозил своей собственной библиотеке сожжением...

Писал он на плохом столе, в кухонном шуме трактира, скверными чернилами, которые ему приносят в старой банке от помады, ибо в этой стране все еще царят педанты. Впрочем, он твердо установил, что его враги не показывались. Чего они боялись? Нравственной силы его заступничества? Он знал также Ветхий завет и оставлял за собой право на месть. Ах, черти, воскликнул он, вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! Я не боюсь вас, ибо за мной стоят несметные миллионы. Он указал пальцем вверх. Затем он медленно обратился в бегство...

Это, по-моему, самый светлый ум в Италии, о чем он, наверное, сам даже не подозревает, ибо в этой стране все еще царят педанты. Ах, черти, недавно воскликнул он, вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! Я не боюсь вас, ибо за мной стоят несметные миллионы. Он указал пальцем вверх. Но какая жалость, что в этой несчастной стране нет монарха, который дал бы ему пенсию в две тысячи экю и тем самым возможность писать музыку лишь тогда, когда наступит прилив вдохновения! Хватит ли духу укорять его за то, что он создает за каких-нибудь две недели целую оперу?...

Этот гениально одаренный бедняк живо заинтересовал меня. Нельзя сказать, чтобы он не был весел и в общем довольно счастлив, но на случай, если он изменит своему долгу из трусости, он пригрозил своей собственной библиотеке сожжением...

На случай, если он изменит своему долгу из трусости, он пригрозил своей собственной библиотеке сожжением, поэтому его враги не показывались. - Ах, черти,  вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! - восклицал он в кухонном шуме трактира, только там и не царят педанты...

Нельзя сказать, чтобы он не был весел и в общем довольно счастлив, тем более что он  твердо установил, что его враги не показывались, но пишет он на плохом столе, в кухонном шуме трактира, скверными чернилами, которые ему приносят в старой банке от помады - какая жалость, что в этой несчастной стране, где  все еще царят педанты,  нет монарха, который дал бы ему пенсию в две тысячи экю и тем самым возможность писать лишь тогда, когда наступит прилив вдохновения! Чего боялись? Нравственной силы его заступничества? Он вступался не за грешников, он вступался за невинные книги...


 На случай, если он изменит своему долгу из трусости, он пригрозил своей собственной библиотеке сожжением. Он твердо установил, что его враги не показывались. Чего они боялись? Нравственной силы его заступничества? Он вступался не за грешников, он вступался за невинные книги. Если за это время хоть с одной из них упадет волосок, то его узнают с другой стороны. Он знал также Ветхий завет и оставлял за собой право на месть. Ах, черти, воскликнул он, вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! Я не боюсь вас, ибо за мной стоят несметные миллионы. Он указал пальцем вверх. Затем он медленно обратился в бегство.

-- Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек. Ах, черти, восклицал он, вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! Я не боюсь вас, ибо за мной стоят несметные миллионы. Он указывал пальцем вверх. Затем он медленно обращался в бегство...

О, печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные! Чего они боялись? Нравственной силы его заступничества? Он вступался не за грешников, он вступался за невинные книги. К тому же, это утро по нескольким причинам отличалось от любого другого утра. Хотя бы потому, что он мог рассказывать о свадьбе...

О, печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные! Чего они боялись? Adios. Buenas noches.[5] Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански. А потом стал рассказывать о свадьбе в своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой, и забыл об испепеляющем солнце, об удушливой пыли и об усталости (он, наверное, прошел по городу не меньше восьми километров)...

Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек и на случай, если он изменит своему долгу из трусости, он пригрозил своей собственной библиотеке сожжением. Но он твердо установил, что его враги не показывались. Чего они боялись? В это утро он не думал обманывать прохожих и притворяться, напротив, ему хотелось, чтобы в нем признавали его настоящее «я». Он возвратился домой и  его охватила досада, как будто его обманули...

Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек, и прежний он пыжился от гордости, но, когда игра кончалась, «моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.[5] Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански, указывал пальцем вверх и затем  медленно обращался в бегство...

Ах, черти, воскликнул он, вы подстерегаете меня в какой-то засаде, а я покидаю вашу преисподнюю с поднятой головой! Я не боюсь вас, ибо за мной стоят несметные миллионы. Он указал пальцем на печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные, и где он в своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой разыгрывал из себя мексиканца. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.  Абла поки пики пу», — тараторил он тогда якобы по-мексикански и иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек...


Это утро по нескольким причинам отличалось от любого другого утра. Во-первых, потому, что он мог рассказывать о свадьбе. Когда-то (это было очень давно) прежний  он любил, гуляя по городу, играть в одну игру — он отправлялся в северную часть города, в район домишек с зелеными газонами, печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные, и в своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой разыгрывал из себя мексиканца. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.[5] Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански. Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек, и прежний он пыжился от гордости, но, когда игра кончалась и он возвращался домой, его охватывала досада, как будто его обманули. И теперь, в это утро, он вспомнил свою старую игру в мексиканцев. Он шел по тем же самым улицам, и люди, почти все незнакомые, были те же самые. Но в это утро он не думал обманывать прохожих и притворяться, напротив, ему хотелось, чтобы в нем признавали его настоящее «я». И это желание — чтобы все его узнали — было настолько сильным, что он забыл об испепеляющем солнце, об удушливой пыли и об усталости (он, наверное, прошел по городу не меньше восьми километров).

-- Это утро по нескольким причинам отличалось от любого другого утра. Час близился. Наконец  он накинет дону Хуану на плечо свой плащ и проводит его до дверей своей возлюбленной. Дон Хуан, которого еще мучила немного совесть, пил не переставая, чтобы забыться. Он вспомнил свою старую игру в мексиканцев. Печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные, и где он в своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой разыгрывал из себя мексиканца. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.  Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански. Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек, и прежний он пыжился от гордости, но, когда игра кончалась и он возвращался домой, его охватывала досада, как будто его обманули...

Он накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей возлюбленной. Затем, подав условленный знак, пожелал ему доброй ночи и ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Он вспомнил свою старую игру в мексиканцев.  Но в это утро он не думал обманывать прохожих и притворяться, напротив, ему хотелось, чтобы в нем признавали его настоящее «я»...

Он мог сначала рассказывать о свадьбе, а потом накинуть дону Хуану на плечо свой плащ, уверяя что проводит его до дверей своей возлюбленной. В своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой разыгрывал из себя мексиканца. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.[5] Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански. Иногда вокруг него собиралась толпа ребятишек...

Он накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей бывшей возлюбленной. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches. Абла поки пики пу», — тараторил он якобы по-мексикански, забыв об испепеляющем солнце, об удушливой пыли и об усталости (он, наверное, прошел по городу не меньше восьми километров). Да, он пыжился от гордости, но, когда игра кончалась и он возвращался домой, его все-таки охватывала досада...

Район домишек с зелеными газонами, печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные и где Дон Хуан, которого еще мучила немного совесть, пил не переставая, чтобы забыться. Я пожелал ему доброй ночи и ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Проводил его до дверей своей очередной возлюбленной, а ведь она, наверное, отмахала по городу не меньше восьми километров.  Adios. Buenas noches. Абла поки пики пу», — тараторил я якобы по-мексикански, когда вокруг меня собралась толпа ребятишек...


Час близился. Дон Хуан, которого еще мучила немного совесть, пил не переставая, чтобы забыться. Наконец башенные часы пробили условленный час. Он накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей возлюбленной. Затем, подав условленный знак, пожелал ему доброй ночи и ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил.

-- Привратник Дон Хуан, которого еще мучила немного совесть, пил не переставая, чтобы забыться. Наконец башенные часы пробили условленный час. Привратник (выходит из чулана, за ним горничная). В голове не укладывается. Что с нами будет?! Надо же! Барыня нам так доверяет - и тут вдруг случилось такое. Как я теперь барыне на глаза покажусь?...

Экономка. Но кто же это мог сделать?! Горничная. Небось он, кто же еще? Накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей возлюбленной. Затем ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Привратник. Эх, досада, я его только что выставил за дверь. Экономка. Надо было задержать его! Привратник. Бог знает, как я его упустил. Но кто мог бы сразу все сообразить, да еще в такой момент. Никто, поверьте!..

Он накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей своей возлюбленной. Затем пожелал ему доброй ночи без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Я взбесился просто: гляжу, этот бездельник сидит на лавке и зевает как ни в чем не бывало...

Горничная. Дон Хуан притворяется, что сейчас только проснулся, а у самого на коленях шпагат, которым пакет был обвязан. Видно, сунул туда нос - думал чем-нибудь поживиться. Привратник (он пил не переставая, чтобы забыться). Как я теперь барыне на глаза покажусь?...

Привратник накинул дону Хуану на плечо свой плащ и проводил его до дверей горничной, своей возлюбленной. Затем, подав условленный знак экономке, пожелал ей  доброй ночи и ушел без малейших угрызений совести по поводу злого дела, которое только что совершил. Горничная (выходит из чулана). В голове не укладывается. Что с нами будет?! Надо же! Барыня нам так доверяет - и тут вдруг случилось такое. Как я теперь барыне на глаза покажусь? Экономка. Но кто же это мог сделать?! Небось привратник, кто же еще? Притворяется, что сейчас только проснулся. Экономка. Эх, досада, я его только что выставила за дверь. Горничная. Надо было задержать его!..


Привратник (выходит из чулана, за ним горничная). В голове не укладывается. Что с нами будет?! Надо же! Барыня нам так доверяет - и тут вдруг случилось такое. Как я теперь барыне на глаза покажусь?
Экономка. Но кто же это мог сделать?!
Горничная. Небось он, кто же еще? Притворяется, что сейчас только проснулся, а у самого на коленях шпагат, которым пакет был обвязан. Видно, сунул туда нос - думал чем-нибудь поживиться.
Привратник. Эх, досада, я его только что выставил за дверь.
Экономка. Надо было задержать его!
Привратник. Бог знает, как я его упустил. Но кто мог бы сразу все сообразить, да еще в такой момент. Никто, поверьте! Я взбесился просто: гляжу, лежит божок, разбитый, голова в угол откатилась, а этот бездельник сидит на лавке и зевает как ни в чем не бывало. Я только и успел подумать что скажет барыня?


-- Экономка. Но кто же это мог сделать?! Горничная. Небось привратник, кто же еще? Притворяется, что сейчас только проснулся, а у самого на коленях шпагат, которым пакет был обвязан. Видно, сунул туда нос - думал чем-нибудь поживиться. Экономка. Скажет защитник греха: «И мы, молодые, такими ж были». Пусть так: но ведь ты перестал и больше ошибкам не поблажаешь? Пусть будет недолгой позорная удаль: шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой...

Только лишь кончился срок его службы почетной, привратник среди бела дня взялся за бич, не стыдяся встретиться так с одним из друзей, уже престарелым. - Я взбесился просто: гляжу, лежит божок, разбитый, голова в угол откатилась, а этот бездельник Киан с коротким подолом сидит на лавке и зевает, как ни в чем не бывало, хотя и вино предлагает. Пусть будет недолгой позорная удаль: шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой...

Привратник (выходит из чулана, за ним горничная). В голове не укладывается. Он среди бела дня взялся за бич. Что с нами будет?! Надо же! Барыня нам так доверяет - и тут вдруг случилось такое. Как я теперь барыне на глаза покажусь? Экономка. С ним и Киана с коротким подолом вино предлагает. Горничная. Скажет защитник греха: «и мы, молодые, такими ж были». Пусть так: но ведь мы перестали. Привратник. Пусть будет недолгой позорная удаль: шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой...

Он среди бела дня возьмется за бич, не стыдяся встретиться так с одним из друзей, привратником уже престарелым. Хотя этот харчевник приветствует гостя «царем» и «владыкой». С ним и экономка Киана с коротким подолом вино предлагает, а эта бездельница горничная сидит на лавке и зевает как ни в чем не бывало. Я только и успел подумать что скажет барыня?..

- Гляжу, лежит божок, разбитый, голова в угол откатилась - не иначе как он среди бела дня взялся за бич. Я взбесился просто, но тут Киана, защитник греха с коротким подолом, вино предлагает, мол, и мы, молодые, такие же были...


Только лишь кончится срок его службы почетной,
Он среди бела дня возьмется за бич, не стыдяся
Встретиться так с одним из друзей, уже престарелым.
Этот харчевник приветствует гостя
«царем» и «владыкой»,
С ним и Киана с коротким подолом вино предлагает.
Скажет защитник греха: «И мы, молодые, такими ж
Были». Пусть так: но ведь ты перестал и больше ошибкам
Не поблажаешь? Пусть будет недолгой позорная удаль:
Шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой.


-- Он среди бела дня возьмется за бич, а "But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) -- обычный для него обманный маневр, отражающий его позитивный настрой...

Скажет защитник греха: «И мы, молодые, такими же были». Однако почему он не упомянул этого раньше? Почему  написал целое стихотворение о чем-то другом? Но эта строчка здесь не только для того, чтобы обмануть нас. Она здесь для того, чтобы обмануть -- или, вернее, успокоить -- себя самого...

Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? К тому же, с ним и Киана с коротким подолом вино предлагает.  Этот харчевник написал целое стихотворение, приветствует гостя «царем» и «владыкой»...

Эта строчка здесь не только для того, чтобы обмануть нас. Она здесь для того, чтобы обмануть -- или, вернее, успокоить -- себя самого. Ведь уже в который раз только лишь кончится срок его службы почетной, он среди бела дня берется за бич, не стыдяся встретиться так с одним из друзей, уже престарелым. Хотя Киана - тот, что с коротким подолом - ему и вино предлагает...

"But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) -- обычный для него обманный маневр. Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? Почему харчевник его приветствует "царем» и «владыкой», а с ним и Киана с коротким подолом вино предлагает? Нет, пусть будет недолгой позорная удаль: шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой...


"But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) -- обычный для него обманный маневр, отражающий его позитивный настрой: строчки, подобные этой, и создали ему его репутацию. Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? Почему он написал целое стихотворение о чем-то другом? Но эта строчка здесь не только для того, чтобы обмануть нас. Она здесь для того, чтобы обмануть -- или, вернее, успокоить -- себя самого

-- Вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: Consul Romanus, особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже. А "But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) -- обычный для него обманный маневр, отражающий его позитивный настрой: строчки, подобные этой, и создали ему его репутацию. Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше?..

"But no, I was out for stars" (Но нет, я искал звезды) -- обычный для консула  обманный маневр, отражающий его позитивный настрой, особенно когда он появляется в своем воинственном антураже; строчки, подобные этой, и создали ему его репутацию. Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? Почему он написал целое стихотворение о чем-то другом?...

Если он действительно "искал звезды", почему он не упомянул этого раньше? Почему он написал целое стихотворение о чем-то другом? Нет, слова: султан, регент и все другие звездные титулы, принадлежащие людям, которые олицетворяют собою могущество великого народа, не имели для него такой внушительной силы...

Вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: "я искал звезды"...

Если он действительно "искал Consul Romanus" - особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже -  почему он не упомянул этого раньше? Почему он написал целое стихотворение о чем-то другом? О каких-то султанах и регентах...


Вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: Consul Romanus, особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже. Он хочет этим сказать, что слова: султан, регент и все другие титулы, принадлежащие людям, которые олицетворяют собою могущество великого народа, не имели для него такой внушительной силы.

-- Вот в этой тяжеловесной, из песчаника сложенной евангелистской лютеранской церкви Маунт-Джаджа вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: Consul Romanus, особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже, а вот здесь, еще немного вперед по Центральной, стоя перед витриной кондитерской лавки (нынче там фотокопировальное ателье), он понял, что влюбился, влюбился первый раз в жизни, в Маргарет Шелкопф — девчонку со смешными косичками, в высоких ботиночках...

Стоит ему оказаться за рулем автомобиля, его как магнитом тянет в Маунт-Джадж, примыкающий к Бруэру с противоположной от Пенн-Парка стороны, в места, где консул всегда появлялся в своем самом воинственном антураже...

В первые дни по возвращении он любил основательно поездить вокруг, повспоминать, побередить себе душу разрозненными кусками себя самого, прежнего, хотя слова: султан, регент и все другие титулы, принадлежащие ему, уже не имели для него такой внушительной силы...

Вот в этой тяжеловесной, из песчаника сложенной евангелистской лютеранской церкви Маунт-Джаджа консула крестили, сюда же привели его к первому причастию — рубашка натирала шею так, будто ее передержали в крахмале, а вот здесь, еще немного вперед по Центральной, стоя перед витриной кондитерской лавки бывшего султана (нынче там фотокопировальное ателье), он понял, что влюбился, влюбился первый раз в жизни, в дочку регента Маргарет Шелкопф — девчонку со смешными косичками, в высоких ботиночках...

Вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: Consul Romanus, особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже (хотя было видно, что рубашка натирала  ему шею так, будто ее передержали в крахмале)...

В первые дни по возвращении он любит основательно поездить вокруг, повспоминать, побередить себе душу разрозненными кусками себя самого, прежнего, а вся грозная, торжественная звучность, вся могущественная представительность и величавость римского народа вылились для него в двух словах, столь часто повторяющихся в рассказах Тита Ливия: Consul Romanus, особенно, когда консул появляется в своем воинственном антураже...

В первые дни по возвращении он любит основательно поездить вокруг, повспоминать, побередить себе душу разрозненными кусками себя самого, прежнего, которые намертво прилеплены чуть не к каждому уголку Бруэра. Знакомые улицы, по которым он бегал еще мальчишкой, все те же, только теперь с них бесследно исчезли трамваи.

 Стоит ему оказаться за рулем автомобиля, его как магнитом тянет в Маунт-Джадж, примыкающий к Бруэру с противоположной от Пенн-Парка стороны, в места, где он родился и вырос. Вот в этой тяжеловесной, из песчаника сложенной евангелистской лютеранской церкви Маунт-Джаджа его крестили, сюда же привели его к первому причастию — рубашка натирала шею так, будто ее передержали в крахмале, а вот здесь, еще немного вперед по Центральной, стоя перед витриной кондитерской лавки (нынче там фотокопировальное ателье), он понял, что влюбился, влюбился первый раз в жизни, в Маргарет Шелкопф — девчонку со смешными косичками, в высоких ботиночках.

Стоило ему оказаться за рулем автомобиля, как вдруг неизвестно откуда пробежала страшная весть, что скачут стражники, — в паническом бегстве, ломая телеги, валясь в канавы, оравой понеслись назад. Напрасно кричал он, знавший доподлинно, что стражники далеко, грозил даже оружием: большинство разбежалось, в переполохе чуть не до смерти придавив слабосильного, но по-прежнему яростного и верного Федота...

А вот здесь, еще немного вперед по Центральной, стоя перед витриной кондитерской лавки (нынче там фотокопировальное ателье), он понял, что влюбился, влюбился первый раз в жизни, в Маргарет Шелкопф — девчонку со смешными косичками, в высоких ботиночках, хотя рядом выли две бабы, у которых угнали лошадей, пока не цыкнул на них свирепый Еремей...

Знакомые улицы, по которым он бегал еще мальчишкой, все те же, только теперь с них бесследно исчезли трамваи - утащили незнакомые незнакомой деревни мужики, причем  ругались и спорили...

Вот в этой тяжеловесной, из песчаника сложенной евангелистской лютеранской церкви Маунт-Джаджа его крестили, сюда же привели его к первому причастию — все шло по обычаю, только с большею против обычного торопливостью, гамом и даже междоусобными драками...
 

Все шло по обычаю, только с большею против обычного торопливостью, гамом и даже междоусобными драками — озлобленно тащили, что попало, незнакомые незнакомой деревни мужики ругались и спорили. Вдруг неизвестно откуда пробежала страшная весть, что скачут стражники, — в паническом бегстве, ломая телеги, валясь в канавы, оравой понеслись назад. Напрасно кричал он, знавший доподлинно, что стражники далеко, грозил даже оружием: большинство разбежалось, в переполохе чуть не до смерти придавив слабосильного, но по-прежнему яростного и верного Федота. Не ушли только те, у кого не было телег, да выли две бабы, у которых угнали лошадей, пока не цыкнул на них свирепый Еремей. Но все же осталось в разгромленной усадьбе человек до тридцати, и было среди них наполовину пьяного народа; а вскоре вернулся кое-кто с пустыми телегами, опомнились дорогой и постыдились возвращаться порожняком.