Мене, Текел, Упарсин

Двадцать лет тому назад я вошёл в кабинет к одной тёте. То была на зависть бодрая особь. Прочитав выписку из истории болезни, она поинтересовалась, что я пью. Я был честен. А как часто? Я вновь не соврал. Как с наркотиками? Да нормально, заверил я, всё по списку и обстоятельствам. Она поставила последнюю галку, и  лучезарно улыбнувшись, сообщила, что жизни мне осталось года два.  Или три, подмигнула пергидрольная сука, отметив немой восторг, захлестнувший меня сверху донизу. В смысле я тупо остолбенел.
Трудно поверить, но я не пил где-то месяц. Коллеги стали привыкать к моему молчаливому присутствию за столом, а я под звон стаканов с тоской прикидывал, сколько литро/часов пристягнул к карме такой вот подлейшей пассивностью. В один прекрасный момент меня заебали подсчёты, и я потребовал двести. Отдам должное другам, налили не сразу. Убрав восемьсот, я упал, поднялся, и на всё насрав, прожил эти самые двадцать.
Не скажу, что было легко. Похоже, что всякие пару-тройку лет в моей головёнке просыпался тот самый будильник. Тогда я лез в петлю, пилился, пару раз вгонял в себя конские дозы говна. Помню, что проставляясь я уехал так, что не мог дожать поршень. Вынув из жилы баян, мой алчный дружище догнал оставшийся децл, и сполз по стене. Я безразлично смотрел, как ему плещут по щекам, понимая, что вновь не судьба. Вообще, моя привычка догонять герман водкой вошла в историю. Это было странно и непонятно. Впрочем, благодаря этой странности, я и сумел свалив в глухой лес насухую переломаться. Провонявшее ангидридом бельё пришлось бросить в топку. Я очень, очень потел. Пил самогон и потел. Но не умер.
Попутно я предпочитал незащищённый секс и бычил как мог. Меня безуспешно ломали менты, бандосы, нацмены и даже бойцы из РУБОПа. С последними произошла типичнейшая накладка, но допрос остался в памяти навсегда.
Периодически меня укладывали на покой, я стал ходячим путеводителем по больничкам всех мастей. В одной меня резали, в другой промывали. В третьей держали привязанным, светили в глаза, а выйдя на свет, я ещё год давился любыми таблетками.
Один за другом вокруг меня мерли люди. Из породы тех, что всегда были живы. Тот шагнул с крыши, или шагнули его, то не суть, так как всмятку. У другого сгнил митральный клапан. Раз, и квас. Сгнило сердце. А я думал, что дрянней меня не бывает. Синь косила народ подчистую. Две молодые, красивые бабы захлебнулись блевотиной. Это было даже не смешно. Скорей некрасиво и больно. Хоронить первую любовь и так удовольствие ниже среднего, а уж с такой предысторией и подавно.
И однажды настал день, когда мне традиционно надоело жить, но хотелось бы понять, что таки с этим делать. В этот самый момент меня чудом свело с одним занимательным дядей.
Он был толстым, умным и пьющим. Сочетание располагающее. Встретились мы на каком-то фуршете, помню, что там имел место пьяный в дугу мэр города, и его изобильная охрана порядком портила настроение честным людям. «Какое ж говно,- заметил бородатый и корпулентный мужчина, - эта ваша демократия». Говорил он сам с собой, но достаточно громко. Заинтересовавшись, я салютовал ему стаканом, он кивнул в ответ, и некоторое время спустя мы покинули сейшн, прихватив пару крепкого.
Пили в моей мастерской, там же и рубанулись под утро. Предварительно пробубнив обо всём, начиная с кантовского императива и кончая расценками на блидей. Да, он был профессором, человеком широких взглядов, и, как ни странно, - попом.
Когда коснулись моих сокровенных вопросов, он повёл себя нелогично. Вместо бурной агитации за счастье в Господе, божий служитель весело рассмеялся. Потом пригубил, закусил, и рассказал любопытную историю.
Оказалось, что в своё время, под завязку набившись книжной мудростью, этот персонаж упёрся рогом во всем известную стену: есть ли жизнь после смерти. Если нет, то зачем это всё? А если есть, то что делать? Ясен хрен, что вразумительных книжных ответов не нашлось, и на помощь пришёл пошлый опыт. Поверите, или нет, но этот грузный пассажир с ярко выраженной наклонностью ко спиртному, целое лето спал на подоконнике при открытом окне. Залудив в одну харю полбанки, а то и поболее, будущий сотрудник Господа всю ночь хрюкал и ворочался на шестом этаже, эмпирическим путём проверяя провидение на вшивость. От подобных экзерсисов на предмет теории игр поседел бы Паскаль, несомненно.
И что, спросил я, к чему вы пришли, отец, по итогу?
Да я никуда не пришёл, ответствовал он, а меня вот посещать изволили-с...
И как-то очень по-Карамазовски захихикал.
Оказалось, что в тонком сне, том, что под утро, к нему приходил старый буддийский монах в жёлтых одеждах, и молчал, улыбаясь пьяным вопросам.
Так а как же вы нынче, отец, спросил я, жолтое каратэ вроде как совсем не ваш профиль.
Он махнул рукой, что неважно. Старик посоветовал спать по-людски, и он послушно перебрался на диван, а дальше само всё и вырулило. Теперь священствует в одной глухой деревеньке, женат, есть и дети. Всё утряслось, Слава Богу, но...
Знаешь, сказал он мне, вот уже и бескровные жертвы приношу, и дыхание славит Господа, а монах поутру нет-нет, да заходит.
И что ж это значит, заволновался я, всё напрасно, ответов нет, и где ваще Истина?!
Истина, говорит, в том, что человек слаб, и живёт одной лишь надеждой. А если надежды нет, то нет жизни. К сильным монах не приходит, им нечему больше удивляться, нечего спрашивать, нечем жить.
Поутру мы расстались, изрядно выпив пивка. Он поехал себе на приход, а я впал в привычное ницшеанство.

С тех пор прошло много лет, порою я наезжал к нему в деревеньку. Помогал чем мог. Повидал всякого. Недавно узнал, что он умер. Помянул.
Летом я впал в тоску, оттого, что вновь побывал в одном кабинете. Тётя была молода, и не слишком цинична. С наигранным, думаю, сочувствием, она выдала мне очередное резюме. Увы, схожее с тем, что и прежде. На сей раз прогноз обещает быть верным.
Пить я не стал, но всерьёз задумался, не поехать ли кой-куда, чтобы сдохнуть не совсем бесполезным двуногим.
А вчера ночью мне приснился...
Нет, не монах. Мне приснился какой-то содом, шабаш, бал сатаны. Уникально неприятная мерзость. Почему-то я понял, что это Валтасаров пир, и что вот сейчас наступит минута скорбного охуения и немоты, и она наступила, когда огненными знаками на стене невидимая рука выписала приговор, три убийственных слова:

«БАК, Чернобыль, Йеллустоун».

Я проснулся, и понял, что подыхать ещё рано. Будет обидно пропустить столь масштабную премьеру.
И благословясь потопал за пивом.
Аминь.