Ничейный день

Ничейный день

Не знаю, как в других детдомах, но наш следующий день всегда был похож на день предыдущий. Мы знали, что рано утром придет Галина Петровна, она же Курица, и начнет нас поднимать. Она будет делать это по кругу, обходя палаты, в которых не было дверей, а вместо них висели шторы.
Как говорили воспы - так за нами было проще присматривать. Только неясно, кто контролировал нас ночью, так как ночная нянечка Машка просто закрывала дверь в общий коридор со спальнями на ключ и, кряхтя, тащилась по железной лестнице вниз к телевизору. Больше никого из взрослых не было, и посему ночь всегда была самым страшным и жутким временем суток. Это было время старших, которые становились судьями и палачами. Но сейчас не об этом, про ночь я еще напишу, сейчас про день хочется рассказать.
Итак, утро. Воспа Курица ходит по кругу и негромко приговаривает: «Подъем. Подъем». Но мы все знаем, что ни одна живая душа не шевельнется от этого шепота, все ждут, когда Курица разойдется и начнет орать. Это и есть сигнал к подъему, если Курица орет, значит пришло утро.
Интересно наблюдать за ней, выглядывая из-под одеяла. Она входит в палату, приговаривает, потом, вставив руки в бока, вращая глазами, начинает повышать голос и говорит привычную фразу: «Кто не понял?!». Но так как все это повторяется изо дня в день, то никто не реагирует. Курица начинает сдирать одеяла и орать, что мы идиоты и дебилы, а мы, смеясь в ответ, соскакиваем с кроватей и довольные идем в умывальник. Это была часть нашего плана - довести Курицу до кипения, до брызганья слюной. И только когда приходила Людмила Васильевна Касатова (она позже умерла от рака), мы сразу послушно вставали с кроватей и шли в умывальник. Людмила Васильевна никогда не орала, просто просила встать, и мы шли. У нас у всех были любимые воспитатели, но такие были редкость. Чаще я мечтал о том, как было бы хорошо, если бы Капа и Курица по дороге на работу упали в яму, настолько они были мне неприятны.

После умывания мы идем на завтрак в столовую, где каша в одинаковых тарелках, небольшие кубики масла, теплый мутный чай и кусок белого хлеба.
В тарелках разложены равно отмерянные порции вне зависимости от веса и роста. Все одинаковое, так как никто не считает, кому из детей сколько нужно.
Кстати, вилками мы почти никогда не пользуемся - быстрее есть ложкой.
Мы мгновенно проглатываем завтрак, потому что надо как можно скорее уйти из стен детского дома - это не только наша главная цель, но и мечта воспитательниц. Дальше их уже не касается, дошли мы до школы или нет. Но и в школу лично я особо не тороплюсь, особенно если первые уроки химии или ботаники. Химичка и ботаничка все равно вытурят меня из класса, поэтому я не спеша иду по городу к третьему или даже четвертому уроку.

Учителя, которые меня недолюбливают, за мой «неприход» щедро ставят мне тройки. Я знаю это, поэтому спокойно захожу по дороге в магазин, тырю там чего-нибудь пожевать и иду смотреть, чем занимаются другие люди. Вокруг происходит много интересного, но чаще без меня, то есть, без нас, детдомовских.

В городе нас реально боялись и называли между собой баторскими или инкубаторскими. Когда мы шли строем, часто люди останавливались и смотрели на нас как на пленных. Мы шли в одинаковых одеждах и, возможно, действительно были похожи на пленных. Мы понимали свою чужесть и усиливали производимый эффект кривлянием рож и злобным зырканием глаз. Часто мы дрались с домашними детьми или с детьми из школы-интерната, считая их своими врагами. Поэтому ходить по городу в одиночку было небезопасно. Причем, если рядом был взрослый человек, то он всегда был не на нашей стороне, даже если мы были правы - раз баторские дерутся, значит, они и виноваты. Городок был небольшой, нас знали в лицо, старались не пускать в свои владения, так как думали, что мы высмотрим, что у них спереть и обязательно сопрем. Ну, мы и перли, конечно. А мне, на самом деле, просто было интересно, что там, за той калиткой, как там течет жизнь.

Я подхожу к школе. Рядом в сквере, бросив портфели, играют в футбол пацаны, которые тоже прогуливают уроки. В футболе нам главное было не проиграть. Тем более, если это игра с домашними ребятами. Она тоже может закончиться дракой, свистом милиционера и криками бабок, торгующих семечками.
В этом случае нас отводят к участковому инспектору, где он песочит нам голову. Мы тупо смотрим на него, а он набирает привычный номер телефона нашего директора Галины Федоровны по кличке Галифе. Это значит, что нам влетит. Группа не сможет смотреть телевизор, как минимум неделю, или нас отправят на сельхоз работы, где мы тоже ничего не будем делать.
Участковый отпускает нас, и мы бредем в детский дом. На пороге стоит замша по воспе и зовет в кабинет Галифе. Там нас тоже песочат, мы молчим и зло смотрим в пол. Директриса обещает отправить всех в детскую колонию, потом, устало махнув рукой, говорит, чтобы мы шли, бестолочи, вон. Мы выходим, и решаем, что завтра измажем ей ручку двери какашками, и она опять будет на нас орать.
По дороге из кабинета директора я натыкаюсь на Курицу, она говорит мне в лицо какую-то гадость и скрывается за дверью, а я жалею, что не успел намазать какашками ручку двери раньше. Но мы положим ей камень в сумку, когда она будет уходить домой.
Я выхожу на улицу, прислоняюсь к старой стене нашей кочегарки и озираюсь вокруг. Слышу пение пьяного кочегара и решаю, что пора зайти к нему. Он сидит, закинув ногу на ногу. Рядом в печке буржуйке потрескивает огонь. Кочегар пьет «вторяк» (крепкий чай) и приглашает выпить с ним. Все ребята его очень уважают, и пусть он каждый день пьяный, зато не злой. Мы сидим и смотрим на огонь. Тут приходит конюх Василий с одеколоном. Они вдвоем начинают пить и закусывать тем, что притащили из столовки другие пацаны.

Спокойствие нарушает голова Сашки, которая заглядывает  и говорит, что всех зовут на линейку для проработки. Мы нехотя идем в концертный зал, где висят недобитые нами люстры. В центре стоит Галифе и начинает поочередно вызывать всех, кто провинился сегодня: меня и еще нескольких человек. Но я отстраненно смотрю в окно на садящееся солнце, на других ребят и восп и улыбаюсь. Все происходящее кажется мне игрой. Директриса замечает это и начинает на меня орать. Она опять грозит спецшколой и детской колонией, комиссией из гороно и облоно. Я смотрю на нее, а ее будто нет. Нет ни ее, ни Курицы, ни Капы, ни Клопа (еще одного воспитателя), все они становятся несуществующими. Их крик такой пустой и неспособный к чему-либо привести. Все привычно. И все стоящие со мной это тоже понимают, думая сейчас, на исходе дня, как завтра зайдет в спальню Курица или другой «актер» нашего театра и начнет орать и обзывать нас. Значит, утро пришло, надо продолжать жить…

А.Гезалов