Амфора и её содержимое

Это был дом, в котором жили мои приёмные родители. На площадке третьего этажа несколько человек возбужденно разговаривали, и я остановился на пол-этажа ниже. Но бледнолицая, скуластая девушка лет восемнадцати меня заметила. Она спустилась на мою площадку и взяла меня за руку.
- Привет, Вольфганг! Мы давно не виделись. А ты здесь живешь?
- Нет, Марта. Я заглянул сюда в надежде встретить тебя. Ведь у входа в этот дом мы познакомились.
- Тогда пойдём ко мне, - предложила она. - Мама с бабушкой сейчас в кирхе.
Две наших последних встречи проходили у неё на квартире, в то время как домочадцы были на вечерней проповеди. Мы вышли на улицу.
- Там на лестничной площадке что-то произошло? – я постарался придать своему голосу безразличный тон.
- Да. В квартире на третьем этаже гестаповцы взяли двух стариков евреев. Говорят, у них есть ещё сын, но его не было дома.
- И что они сделали со стариками?
- Их увезли.
В этом доме меня могли узнать. И сообщить, куда следует. Некоторое время мы плутали по боковым улочкам, прежде чем снова взять курс к её дому. Потом спустились в подземный переход. На другой стороне улицы был её дом.
Смеркалось. В дальнем углу перехода стояли однорукий немолодой мужчина и девушка рядом с пустым переносным прилавком и большим тюком. Мужчина что-то достал из тюка, передал девушке, и она пошла к выходу нам навстречу. Когда мы поравнялись, она задела меня своим плечом, хотя толкотни в переходе явно не было. И я успел заметить, что девчонка была чертовски хороша.
В квартире Марты нас встретили её мать и бабушка. Такие же бледнолицые и скуластые. Как выяснилось, вечернее богослужение не состоялось из-за болезни пастора. Так что вскоре я, сославшись на занятость, простился с ними.
Мой путь лежал через тот самый подземный переход, и первое, что я там увидел, была девушка, которая давеча задела меня своим плечом. Заметив меня, она вышла на середину перехода. Это было чревато. С обитателями таких мест лучше было не связываться.
Я не числил себя героем, но и проявление трусости считал недопустимым. И сейчас уклонение от встречи с ней казалось мне неприемлемым. Мы сошлись лицом к лицу, не сводя друг с друга глаз.
- И как вам содержимое ваших карманов? - справилась она с вызывающим подобием улыбки.
Моя левая рука потянулась к карману пиджака и вытащила оттуда скомканный носовой платочек, отороченный кружевом. Это было полной неожиданностью.
- К сожалению, - продолжила она не без удовлетворения, - я просто вынуждена была освободить место в вашем кармане для этого платочка. Вот, - она протягивала мне две пятидесятидолларовые купюры, которые раньше лежали в моём кармане.
В ответ я взял её двумя руками за борта вязаной курточки и привлёк к себе.
- Ты, значит, воровка? Ну, и оставь эти деньги себе.
Я даже начинал нравиться самому себе. Это было по-мужски. А она перестала ухмыляться. Передо мной было невинное девичье лицо.
- Потому что, - продолжил я, - ты прекрасная воровка.
Мои губы почти без сопротивления прикоснулись к её щеке. Несколько долгих секунд мы стояли молча. Потом она осторожно освободилась из моих объятий.
- Меня зовут Карен. Я должна идти. Мне только хотелось вернуть вам деньги.
- Зачем?
- Вы напомнили мне отца. Захотелось как-то пообщаться с вами. Извините.
Это "извините" из уст карманной воровки дорогого стоило.
- У нас похожие черты лица? – наверно, в моём вопросе таилась искра надежды подкидыша, всю жизнь тоскующего по своим корням.
- Нет. Это скорее сходство походки, манер, взгляда, чего-то неуловимого.
- Что?! – удивился я. - Ты знаешь такие слова? Не многовато ли для воровки?
Она не ответила. Но её слова о чём-то неуловимом вызывали смутные подозрения, как намёк на сходство признаков еврейских душ.
- А кем был твой отец? - я был убеждён, что он именно был.
- Архитектором, - она ответила нехотя и не сразу.
В прошлом мне не раз приходилось слышать имя одного гамбургского архитектора. Давид Сойфер. Еврей. Он запомнился, возможно, потому, что был однофамильцем моего отца. В 1933 году на улице его до смерти забили штурмовики.
- Среди моих знакомых был один архитектор, - я не сводил с неё пристального взгляда. - Давид Сойфер.
Карен на мгновение оцепенела, и в глубине её глаз мелькнул испуг. Мне это не показалось. Но в 1941 году в Германии нечто подобное можно было увидеть и в глазах чистокровного арийца перед лицом опасности быть обвинённым в еврействе.
- Это не он, - мгновенно овладела собой она.
- Можно тебя проводить?
- Не нужно.
Но уходить она почему-то не спешила.
- Возьми мой телефон, - я достал из внутреннего кармана книжку для заметок, сделал в ней запись, вырвал листок и протянул ей. - Позвони мне.
- Вольфганг Майер, - она прочла листок и смерила меня оценивающим взглядом.
- Я буду ждать, Карен, - её имя было так приятно произносить.
Она сунула в карман мою записку и ушла. И даже на выходе из перехода не обернулась. Характер.
Мне не следовало давать ей свой телефон. Это я понял сразу же, как только она скрылась из вида. Моя внешность и документы давали определённое чувство безопасности. Но после ареста родителей, я, несомненно, был в розыске. И оставлять кому-то неизвестному свои координаты было, по меньшей мере, неосторожно. Впрочем ...
Моё, по всем признакам, чисто арийское тело представляло собой амфору, заполненную выдержанным вином мистической еврейской души, накладывавшей отпечаток на весь мой облик. И к этой замысловатой комбинации тела и души каким-то непостижимым образом притягивались женщины, подобно железным опилкам к магниту. Это было одно из объяснений нашего неожиданного знакомства. Но были и другие. Её мимолётные упоминания об отце, похоже, выдавали тоску по ушедшему миру добрых людей, который был несравним с мерзостью окружающей действительности. А я казался ей представителем того прекрасного мира.
 
Когда-то мои приёмные родители, бездетные гамбургские евреи, обнаружили на обочине дороги корзину со сладко спящим младенцем. Они обрадовались подкидышу, как божьему дару. Их религиозность была весьма умеренной, что для немецких евреев не было редкостью. Она сводилась к посещению синагоги в субботу и в праздники. Всё же мне сделали обрезание, и до двенадцати лет я посещал ешиву.
В 1936 году я окончил университет и начал работать в конструкторском отделе
известной фирмы Манн, выпускавшей судовые дизели. За несколько лет до этого Германию уже захлёстывала волна воинствующей юдофобии, и любящие родители сделали всё, чтобы в моих документах не было даже намёка на какую-то связь с еврейством. Формально я стал сыном Отто Майера, друга моего отца, с которым они вместе прошли через верденскую мясорубку Первой мировой войны. А переезд в отдаленный промышленный пригород Гамбурга, где меня никто не знал, ещё больше укрепил моё арийское реноме.
Карен позвонила только через неделю. Я подозревал, что этот звонок дался ей нелегко. Не нужно было пугать её расспросами об отце. Мы встретились у кинотеатра и направились к набережной. Громкоговоритель передавал пламенную речь Геббельса. Это был сентябрь 1941 года. Лица окружающих были полны энергии. Германия упивалась победными реляциями с Восточного фронта.
- В наше время молодой человек без мундира выглядит белой вороной, - в голосе Карен чувствовалось какое-то напряженное ожидание.
- А меня это не смущает, - отозвался я с наигранной лёгкостью. - Даже наоборот. Я рад, что не сливаюсь с общей коричневой массой.
- Почему?
Кажется, я попал в яблочко. По сути, мы с Карен разыгрывали остросюжетный спектакль, в котором сами были и авторами текстов, и режиссёрами, и актёрами. Только наше взаимное влечение было неигровым, и рисковали мы не актёрской карьерой, а самой жизнью.
- Ну, хотя бы потому, что в этой массе ты бы меня просто не заметила, - объяснил я.
Её лицо слегка смягчилось, но было ясно, что этого недостаточно. Я должен был что-то сделать, чтобы завоевать её доверие. И на этот счёт у меня были интуитивные догадки.
Мы зашли в кафе и заняли двухместный столик. Патефон заполнял зал звуками военного марша. Мы пили кофе, закусывали пирожным и смотрели сквозь оконное стекло на прохожих. Как вдруг Карен замерла. Позади меня у окна сидели за кружками пива двое мужчин лет тридцати.
- Смотри, еврей! - оживился один из них, глядя в окно.
- Где?
- Вон тот, у киоска.
- Непохож, - усомнился собеседник.
- В том-то и дело, что непохож. Но я его знаю. Он в розыске.
- Наверно, нужно сообщить в полицию.
- Это потом. А сейчас я с удовольствием возьму эту свинью своими руками.
Мужчина рванулся со своего места, и в этот момент я, как бы непроизвольно, выдвинул ногу в узкий проход, по которому он должен был бежать. Глаза Карен, заметившей моё движение, округлились от ужаса. Мужчина же, споткнувшись о мою ногу, растянулся во весь рост на полу. Он тут же вскочил и подбежал ко мне.
- Тебе что, больше негде держать свои ноги?! - крикнул он в запале.
Я встал. Он был ниже меня на полголовы и заметно уступал в весе.
- Ты будешь указывать мне, где держать ноги?! - огрызнулся я. - У тебя, что, глаз нет?!
К нам уже спешили бармен и приятель моего противника.
- Успокойся, Карл, - приятель положил ему на плечо руку. - Ты слишком торопился.
Он пытался усадить товарища за столик, но тот, вспомнив о своей цели, побежал к выходу, бросив мне: «С тобой мы ещё разберёмся»! Я опустился на стул и боковым зрением следил за развитием событий на улице. Еврея у киоска уже не было. Карл бросился к киоскёру и затем побежал в указанном им направлении.
- Мне не хочется здесь более оставаться, - призналась Карен.
Я расплатился, и мы вышли на улицу. Сгущались сумерки, и я предложил ей поехать ко мне домой. Она ничего не ответила, и мне пришлось повторить своё приглашение. "Хорошо", - наконец, тихо произнесла она, не глядя на меня. Когда мы вошли в квартиру, Карен остановилась и подняла на меня глаза.
- Ты сегодня спас еврея! И ты не любишь коричневых?
- Мне гораздо приятнее говорить о том, что люблю, - уклонился я от прямого ответа. – А люблю я тебя, моя прекрасная уличная воровка.
Прошло два месяца, и мы уже не представляли себе существование друг без друга. Еврейский архитектор Давид Сойфер действительно был отцом Карен, а мать - немка. В 1933 году, после смерти отца, семья оказалась в тяжелом материальном положении. Мать не работала и постепенно распродавала вещи. Кроме того, над Карен всё время висела угроза ареста, хотя после прихода к власти нацисты не сразу применили к немецким евреям самые жесткие репрессии. Но дело шло к тому. Карен практически не выходила из дома. В этот период в их квартире всё чаще стал появляться Гельмут Даргель, однорукий инвалид Первой мировой, живший в соседнем доме. По словам соседки, он был в непростых отношениях с полицией и около года сидел в тюрьме за контрабанду. Он ухаживал за матерью Карен, и она, оказавшись в безвыходном положении, вынуждена была принимать его помощь. В начале 1938 года Гельмут сказал, что Карен не может больше оставаться дома. Он раздобыл для неё надёжные документы и снял небольшую комнату в отдаленном районе Гамбурга.
Карен начала работать. Она продавала нацистскую литературу, сначала в киоске, а потом в подземном переходе. А под прилавком в тайнике всегда лежали пакетики с кокаином. За торговлю наркотиками в фашистской Германии расстреливали. Но Гельмут говорил, что она должна кормить не только себя, но и свою мать, с которой он продолжал поддерживать отношения. Через некоторое время он неожиданно явился к Карен и поспешно забрал весь оставшийся кокаин. Из его отрывочных реплик она поняла, что сеть поставщиков наркотиков провалена, и с минуты на минуту к ним может нагрянуть полиция. Уже на следующий день её торговая точка подверглась обыску. Полиция ничего не обнаружила, и Карен оставили в покое. Гельмут отсутствовал две недели, а затем пришел спокойный и улыбающийся. Он сказал, что наркотиков больше не будет, но потерю дохода придётся как-то компенсировать.
Карен поняла, что это значит, лишь когда Гельмут предложил ей стать карманной воровкой. Глядя на её окаменевшее лицо, он добавил: "...если не хочешь быть проституткой. Держись, Карен, ты должна выжить»! Последние слова Гельмута сразу же заставили её принять неизбежную реальность. Она должна выжить. Это был голос крови её еврейского отца, несущей генетический код беспрецедентной выживаемости в совершенно невыносимых условиях.
Её новым учителем стал престарелый карманник Швиммер (поплавок), прозванный так за округлую внешность и неизменную непотопляемость. Карен оказалась способной ученицей. Уже через две недели обучения она проверила свою новую квалификацию на Гельмуте, который зашел к ней справиться о делах. Когда он уходил, Карен предложила ему проверить свои карманы. Гельмут не только восхитился её мастерством, но и решил, что на этом обучение можно прекратить, потому что оно обходится ему недёшево.
Новая профессия требовала от Карен максимальной сосредоточенности. Перед каждой акцией она волновалась не меньше, чем начинающий актёр, выходящий на сцену. И ей сопутствовала удача. Но однажды с Карен случилось то, что рано или поздно происходит даже с самыми искусными карманниками. К её прилавку подошел прихрамывающий капитан лет сорока и, разя винным перегаром, начал осматривать книги. Очевидно, он был в отпуске после ранения. Неожиданно офицер сделал резкое движение и схватил Карен за руку, находившуюся в его кармане. Он так больно заломил её запястье, что она вынужденно опустилась на колени и снизу вверх смотрела на него.
- Обокрасть офицера абвера не так-то просто, да куколка? - издевательским тоном поинтересовался капитан, ещё круче заламывая ей руку.
- Мой отец тоже служил в армейской разведке, - почти спокойно ответила Карен, преодолевая боль. - Он погиб в Северной Норвегии. А дома меня ждёт больная мать и малолетний брат. Но завтра и ваша семья может оказаться в подобном положении.
На несколько секунд офицер замер, а потом отпустил её руку.
- Я тоже служил в Северной Норвегии, - растерянно произнёс он. - Но я не воюю с голодными немецкими девушками. Вот! - он выложил на прилавок всё немалое денежное содержимое своего кармана, сжал губы, чётко повернулся и, прихрамывая, зашагал прочь.
Только сейчас Карен почувствовала, как бешено колотится её сердце. Откуда она взяла эту спасительную выдумку о погибшем отце-разведчике? Что позволило ей, неопытной девчонке, почти не задумываясь, так ответить капитану? Неудержимый комок слёз до боли сжал её горло. Карен с трудом справилась с собой. Элементарное женское право на слёзы было у миллионов окружающих её арийских женщин, этих беспечных баловниц судьбы, но не у неё. Ей некому было жаловаться.
Начиная с этого случая, в душе Карен поселился страх. Она пропускала одного клиента за другим и лишь изредка заставляла себя совершать кражи. Гельмут недовольно крутил головой. Её заработки были ниже установленного им минимального уровня.
 
В начале ноября 1941 года я пригласил Карен на прогулку по воскресному Гамбургу. Мы были вместе, а всё остальное уже как будто не имело существенного значения. Это были улицы моего детства. А вот и площадь перед кинотеатром, куда ещё дошкольником водила меня мама. Накрапывал дождь. Двое полицейских в мокрых блестящих плащах стояли спиной к ветру. С другой стороны кинотеатра располагалась торговая палатка, где толстая продавщица возилась с горячими пирожками, от которых поднимался пар. В этот момент двери кинотеатра широко распахнулись, и поток зрителей хлынул на улицу.
- Ты посмотри, когда ближайший фильм, - сказала Карен, - а я сбегаю за пирожками.
- Хорошо, но сначала я хотел бы напиться.
- Что?
- Меня мучает жажда, а на твоём лице и губах крупные капли дождя.
Я привлёк её к себе и начал поцелуями освобождать её смеющееся лицо от влаги.
- Ну, теперь можешь идти за пирожками.
Карен нырнула в толпу, выходящую из кинотеатра, а я закурил. Как вдруг чей-то голос негромко вырвался из шумового фона площади.
- Задержите его! Он в розыске! Он еврей! Он Сойфер!
К полицейским бежала девушка и показывала рукой в мою сторону. Я сразу узнал её. Это была Марта. Мы не встречались более двух месяцев. И вот она, выходя из кинотеатра, увидела меня, целующего Карен. Полицейские были рядом, и один из них подошел ко мне, в то время как другой расстегнул кобуру пистолета.
- Ваши документы?
Я достал удостоверение личности. Полицейский внимательно просмотрел его.
- Документы в порядке, - заключил он, - и внешность у вас арийская. Что это значит?
- Девушка обозналась. Я её не знаю.
- Ты меня не знаешь?! - возмутилась подбежавшая Марта. - Все евреи обманщики. - И добавила, обращаясь к полицейскому: - Недалеко висит объявление о его розыске. И он здесь со своей еврейской подружкой.
И тут, к своему ужасу, я увидел Карен, которая возвращалась с горячими пирожками в бумажном свёртке. Необходимо, чтобы она поняла, это не мирная беседа о погоде с полицейским. Я должен её спасти. Решение пришло в доли секунды. Ударом в подбородок я сбил полицейского с ног, выхватил у него, падающего, своё удостоверение и побежал по площади. Но тут же раздался выстрел и крик второго полицейского: «Стой, буду стрелять»! До домов было ещё далеко. Пришлось остановиться. Подбежавший полицейский ударил меня рукояткой пистолета по голове. Я потерял сознание и очнулся, уже лежа на мокрой мостовой лицом вниз. Мои руки, закрученные за спину, были в наручниках. А рядом всхлипывала Марта.
- Я обозналась. Отпустите его, пожалуйста!
- Нет, фройляйн, - возразил полицейский. – Просто так от полиции никто не убегает.
На краю площади показался полицейский автомобиль, и меня подняли с земли. Марта оказалась прямо передо мной.
- Я люблю тебя, - пробормотала она. - Прости меня, Вольфганг! Совсем потеряла голову.
- И ты меня прости. Мне совсем не хотелось причинять тебе боль. Так получилось.
Полицейские затолкали меня в салон подъехавшего автомобиля. И в последний момент я ещё успел увидеть горящие глаза Карен, следившей за мной из толпы зевак.
 
Из полицейского участка я попал в гестапо, где следователь вскоре получил все доказательства моей арийской принадлежности – документ об усыновлении подкидыша, заключение эксперта-антрополога и свидетельства людей, давно знавших нашу семью. И он предложил мне рассказать по радио и в печати, как мои еврейские родители внушали мне ненависть к Германии, и как они шприцем отбирали у меня кровь, чтобы добавить в свою мацу. Взамен следователь обещал мне статус арийца и свободу. Я ответил отказом и после зверских избиений продолжал стоять на своём. В итоге, меня отправили в концлагерь Дахау.
В ночь перед отправкой мне снились родители.
- Понимаешь, Клара, - говорил отец, - в таких условиях людям бывает крайне трудно сохранить человеческий облик. Но нашему Вольфгангу это удалось.
- Ты молодец, мой мальчик! - мама смотрела на меня с очень знакомым ласковым прищуром глаз.
Утром меня бросили в полицейский автофургон, направляющийся в Дахау. У меня было сломано ребро, выбиты несколько зубов и закрыт опухолью глаз. Но душа моя ликовала. Я прошёл через гестаповскую мясорубку, отвергнув сотрудничество с нацистами и никого не предав.