Девятая двойка...

               


               
    Она была молодая и красивая. По нынешним меркам за тридцать - почтенный возраст для девушки. Она неплохо знала свой предмет, как знают его старательно учившиеся студенты. Её боялись и, разговаривая с ней - никто из нас почти никогда не смотрел ей в глаза. Слишком сильно надо было задирать голову при разговоре. Нет, она была красива, как может быть красивой молодая женщина, ожидающая, что её вот- вот позовут с собой в неизведанное и далёкое будущее. Но, почему-то её никто не звал. И каждый урок практически всегда нёс на себе отпечаток её не всегда хорошего настроения. И вот однажды...
    Я на уроке осмелился что-то неосторожно заметить именно по поводу её  настроения. И после повисшей небольшой паузы я незамедлительно был приглашен проследовать к доске и наши высокие дипломатические переговоры там, к счастью, прервал звонок на перемену.
    - Тебе капец, сказал кто-то из одноклассников. - Такого Кобыла не прощает.
   -А почему Кобыла?
   -Так  здоровая, тётя Стёпа. - А далее я был просвещён по всем пунктам личной жизни нашей учительницы. И пусть никто не думает, что  школьники не наблюдательные и в чём-то не прозорливые. Да и родители не всегда осторожны в обсуждениях судеб и личных дел педагогов. Может, обойдётся, подумал.
Я был в этой школе новичком и не успел ещё понять возможной опасности или последствий нашей не развившейся стычки. Мне было невдомёк, что именно эта весна, всего через несколько дней, обернётся для меня конфликтом, где мне так достанется, что последствий ещё и на всё лето останется. И на следующем уроке я, конечно, неожиданно для себя  оказался у доски, где продемонстрировал полную неподготовленность по предмету урока. Естественно, что и на следующем уроке я никак не предполагал, что буду вызван к доске опять, а потому, как и в прошлый раз, особенно ничего не учил, думал, что теперь уж точно меня не вызовут. Ну, сколько же можно вызывать одного и того же?! Сегодняшний школьник, как я понимаю, рассуждает так же. Итак! Три двойки подряд заставили меня серьёзно задуматься над итоговой оценкой в четвёртой четверти и, естественно, следующий урок я "отзубарил" на все "десять".  И, когда снова оказался у доски - бодро и весело, как мне показалось, отрапортовал материал, выстрелил парой правил правописания и решил, что всё позади. Но она, красивая и холёная с саркастической улыбкой вдруг заявила, что хочет узнать, как я проработал и усвоил материалы минувших уроков, по которым я имел те самые предыдущие неуды. Естественно, что я поплыл в самом полном смысле этого слова, и даже первая часть моего ответа никак не повлияла на нового "гуся", который зычно завопил со страницы классного журнала. Так повторилось ещё раза три. Я старательно отвечал материалы минувших уроков, готовил те, за которые получил по «шаре» накануне. Но она, как злой Гений, отворачивала страницы примерно на половине учебника, зачитывала тему и просила меня сообщить, что я об этом думаю. И её предложением было, как всегда,  делать сообщение не своими словами, а строго по учебнику, что, естественно, касалось правил правописания в данном параграфе. Ну, разве это было возможно?
До окончания учебного года оставалось недели три, и вот я в девятый раз стою у доски, и теперь уже в классе не звучат смешки и подначки. Полная тишина. Мне сочувствуют, а на переменах, после очередной произведённой надо мной экзекуции, ребята откровенно несут по кочкам  педагогиню. Правда, лицемерие толпы проявляется в полном её согласии и молчании  в обстоятельствах, которые могут быть сломлены коллективной волей. Но никто не хочет рисковать, начиная протест. И всё это до тех пор, пока не накопится та самая критическая масса недовольства. Но, очень близок конец четверти и правило безопасности собственной рубашки давлеет над всеми без исключения.  Ещё бы! Каждый понимает, что он так же может стать действующим лицом в подобном спектакле. Наверное,  моё возмущение откровенно читалось на лице, когда очередная жирная гусыня "загагакала" со страницы журнала. Я стоял за партой и не закрывал крышку. Мне казалось, что мир сузился настолько, что я даже перестал видеть всё вокруг. Перед глазами мелькали разноцветные шарики, которые перекрывали даже солнце в окне, запах распускающихся почек, сочные  весенние запахи прогретой земли. Но опять двойка!  Уже девятая..! Как я буду объясняться дома? Что скажу маме?
    -Чего стоишь? Почему не садишься? -Вопрос был явно издевательский. И тут меня прорвало.
    -А вот…стою, как в конюшне, и смотрю… Кобыла совсем взбесилась, -сам не знаю, как сплёл я. И, видя, как подавилась возмущением моя наставница, даже дыхание у неё перехватило, как с горки покатил. -А кобыла эта ещё и головой мотает. И плётки не знает. Ты! Ты  и есть кобыла некованая! И невнузданная! Нет на тебя конюха с плёткой или с недоуздком, чтобы как следует, поучил и в стойло загнал!  Настоящая  Кобыла! Кобыла бешенная..!
Это я уже орал, перепрыгивая с парты на парту под хохот ребят, удирая от преследовавшей меня училки. Мои одноклассники гоготали, уступая место мне, когда я прыгал, и как бы нечаянно перекрывали пространство, когда следом за мной по партам скакала разъяренная кошка. Пару кругов по партам с первого на третий, затем на средний ряд я одолел сравнительно легко, но на третьем круге этого марафона  понял, что всё же могу попасть в её крепкие лапки. Все же девушка была около двух метров роста. И тогда – я что-то ещё раз прокричал о кобыльих достоинствах, - и выпрыгнул в раскрытое  окно на яркое весеннее солнце, а уже стоя на свежевскопанной цветочной клумбе - услыхал грохот и дружный хохот одноклассников, который так же резко оборвался, как и раздался.
    Из школы меня, конечно, вышибли уже на большой перемене. Был конец учебного года и директор, по кличке Боцман, негодовал. Он вообще-то был мужик справедливый, но среагировал в кабинете на истерику нашей Кобылы, как может иногда среагировать любой мужик, если при нём рыдает обиженная женщина, которая ещё и демонстрирует свои синяки. А появились синяки всего-навсего в результате того, что она оступилась во время погони за мной и грохнулась с парты в междурядье,  когда ей казалось, что я уже у неё в руках. Но об этом она, как видно, умолчала.
    В результате случившегося Боцман объявил меня изгнанным из школы бесповоротно. Естественно, что и в своём последующем описании произошедшего Кобыла ничего не заявила о том, как она издевалась надо мной   почти всю четверть. Она лишь сообщала всем, что я оскорбил её, что вообще  у меня  девять двоек по предмету. А я ведь сам предмет знал совсем не так уж и плохо на фоне моих одноклассников. Они тоже были напуганы произошедшим и при скоропалительном "разборе полётов"  Боцманом  и нашей классной подтвердили мои  слова в адрес училки, но  дружно промолчали о предыстории этой стычки. Потому родителям, в лице мамы в этот же день, было предложено забрать из школы мои документы и отправляться добывать среднее образование  в школе вечерней.
                *                *               
                *
    Мама, как я понял, узнала о событии в школе. Поначалу она молча выслушала меня. И ничего не сказала.  И это было хуже всего. Отец, как всегда, был в отъезде. С ним тоже предстоял нелёгкий разговор. Да я и не оправдывался. Мне было нечего сказать. Обидно было и то, что в директорском кабинете меня обо всём случившемся тоже не спросили. Всё было решено односторонне и очень быстро. Да и что я мог сказать? В вечёрку - так  в вечёрку, решил сам для  себя я.
    А мама, естественно,  пошла к директору и попыталась расспросить его о случившемся. Что он ей мог сказать, кроме того, что знал от Кобылы! Решение о моём изгнании он маме подтвердил.  Всё складывалось против меня. Хотя слухи о поведении учительницы с нами - ползли между родителями давно и разные. Но мама всегда была на стороне учителей, и мне что либо говорить в свое оправдание  было просто бесполезно. Правда, как я понял, мама попросила у Боцмана разрешения на пребывание на уроках  учительницы. Но в этом ей было отказано в связи с тем, что она не специалист. Тогда  на следующий день она снова пришла в школу и принесла с собой диплом об окончании педагогического факультета   университета.  А дело было в том, что по первому диплому она имела право преподавания в средней школе, без права приёма экзаменов в десятом классе. И когда она оказалась без работы в местности, где работы по её первой специальности просто не было, туда был направлен отец - нашла  работу в школе. Естественно, что уже после первого года её работы администрация школы выдала ей рекомендацию для продолжения педагогического образования. За полтора года мать заочно закончила филологический факультет в университете одного из крупных и старейших городов  республики.
    И разрешение на посещение уроков было получено. Училка же отнеслась к её присутствию на уроках довольно скептически и  не возражала.
    Ровно неделю я болтался у речки, а мать сидела на уроках нашей педагогини и, соответственно, явилась к директору школы со своими заметками по поводу ведения уроков, методики, подачи новых материалов, общения  учительницы с классом, о её лексике.
    Разбор заметок состоялся не на педсовете, а узком кругу. В результате Боцман попросил маму не обнародовать её рабочие записи. Мои права на посещение школы были восстановлены. Но девять двоек в журнале к середине мая исправить было уже невозможно. Ко всему на минувшей неделе в школе проходила плановая проверка районного отдела образования, и это гусинное стадо казалось особо отмеченным в итоговом акте проверки. Потому  никто и не смог взять на себя смелость сделать исправления в классном журнале. В результате   лето мне досталось весьма трудное.
    Мама была принципиальным человеком, и учебник был пройден мной весьма неформально. В конце августа я написал контрольную работу при комиссии и был переведён в следующий класс. Комиссия была от контрольной работы если не в восторге, то и не в претензии. Комиссия, кстати, состояла из школьных педагогов и  ещё двух членов из рай и гор отделов народного образования. Пятерки я не получил, как я понимаю, только  из-за корпоративной этики. Но  прошагал в следующий класс  с твердой четвёркой. После этого между мной и училкой установился своего рода вооруженный нейтралитет, она больше меня не трогала, хотя её уроки иногда всё же оставались для меня  в чём-то показательными. Но и на этих уроках меньше четвёрки я не получал. Даже если что-то не очень складывалось с моими ответами.
    Прошло почти тридцать с лишним лет, и я как-то в один из своих приездов к маме на погост встретил свою бывшую учительницу возле дома.
    Она тяжело шагала, опираясь на трость. Мы по-хорошему поздоровались. Поговорили. Разговор на улице для меня как-то не складывался, это мне показалось неудобным,  и я пригласил её на чашку чая. Она не отказалась. Когда вошли в мою комнату -  внимательно оглядела книги в двух застекленных шкафах. Взгляд задержала на фотографии отца, где он был в военной форме. Эта фотография мне очень нравилась, и я поставил её под стекло на полку с книгами.
    Мы говорили долго и обо всем, Но мы оба, как я это понимал, старательно обходили тот  давний эпизод. Она, поставив между колен трость, всё расспрашивала меня о моём житье-бытье. Несколько раз она внимательно смотрела на отцовскую фотографию. Рассказала о своей жизни, о гибели сына, которого ей пришлось растить самостоятельно,  о трудностях работы в школе и, вдруг спросила.
    -А,Виктор...- она как бы споткнулась на имени отца,   -он так и не вернулся в семью? – На то, что она назвал отца по имени в тот момент я сразу не обратил внимания. Соседи, друзья и общие знакомые так  же называли отца по имени, и я в тот момент не был этому удивлен. О событиях тех лет знали многие, иногда даже посторонние люди задавали  подобный вопрос.
    В разговоре зависла  пауза. Я не знал, что ответить. Никак не ожидал, что она  о чем-то из нашей домашней жизни оказалась весьма хорошо осведомленной.          
    И уже другим тоном  она вдруг сказала:
    -Я не знаю, за что я тогда напустилась на тебя. Ты ведь был не из худших в классе… Мне и сегодня это очень неприятно вспоминать.  Но так уж случилось…
    Мне показалось, что она еще что-то хотела добавить, но оборвала фразу, не закончив.
    Хотелось как-то сгладить неожиданную ситуацию.И ей этого, как видно, хотелось больше.
    -Может, в этом что-то было…- я достал со стеллажа журнал со своей последней публикацией большой статьи,тоже попытался сменить тему. Протянул ей журнал.
    -Я знаю, читала.Многого я не поняла. - Она веером запустила журнальные страницы, а затем положила журнал на стол. –Сколько же времени прошло…
    Мы молчали. Я больше не знал, о чем еще говорить, что еще  сказать. Налил ещё по чашке чая. Она повертела свою чашку на блюдце. Но пить не стала.
    -Надеюсь, ты меня простил? -Тяжело поднялась.Наш разговор прекратился еще минут десять назад. Теперь эти минуты, давали право  поставить в нем точку вовсе.
    Я проводил её к тротуару. Распрощались. Смотрел, как ковыляла, удаляясь, её одинокая чуть сгорбленная фигура по пустынной улице, слышал стук её трости по  асфальту.
    Было горьковато от невозможности что-то узнать, может исправить.
    Давно не было в душе той обиды, которая в последующие несколько лет после случившегося пойманной птицей билась в тесной клетке бессилия, от бездоказательности её несправедливости по отношению меня. Но всё же, как тогда, так и сейчас  оставался невыясненным единственный вопрос: за что она мне девять раз подряд устраивала общественную порку? Ладно, что за меня тогда смогла вступиться мама. А за скольких из нас мамы и папы вступиться не могли и не могут?
     Я смотрел ей в след. Она не оглянулась. И, мне показалось, что мы всё равно, даже по происшествии стольких лет, так и не поняли друг друга.  Хотя вроде бы и была на том событии здесь и сейчас все же поставлена жирная, с моей точки зрения, обстоятельная точка. Но ведь, так или иначе, она была моей учительницей. Может быть нелюбимой, как и я для неё. Но учительницей. И это она подтвердила единственной фразой о прощении. И что за этой фразой стояло? Мы вроде, не вспоминая в деталях тот досадный эпизод, - всё же поговорили о нём. И  снова не договорились?
    Стук её трости по асфальту постепенно затихал, и вдруг я подумал, что это не просто ритмичные звуки, а своего рода многоточие, которое появилось через три с лишним десятка лет после какого-то события, или событий,  которые для меня так и остались неизвестными.