Тошнило

«Друзьям и знакомым, ушедшим и уходящим, посвящается».

Тошнило. Внешний вид отсутствовал. Сильно хотелось вторую бутылку пива и ту женщину, вместо которой сейчас писался этот текст.
В комнате было по-утреннему сумрачно, первые солнечные лучи ещё не успели протечь через узкие щели плотных гардин.
Вставая с давно не застилаемой постелью тахты, я ударился лбом о выдвинутый комодный ящик. Что-то где-то звякнуло знакомым звуком. Может быть, это так необходимая медянка для второй бутылки пива?
Пил я уже третью неделю. Пил яростно, фактически не выходя из дома, если только ночью за новой порцией алкоголя, не раздвигая шторы, не открывая форточки, отключив  телефон и не выходя в интернет. Я не слушал музыку, не смотрел телевизор, не брался за гитару, не писал стихов. Просто пил и спал. И почему-то плакал во сне.
Мой кот от всего происходящего сначала ошалел, потом заскучал, а теперь смотрел на меня подозрительно.
Звон в голове стал перемешиваться с голосом Чарльза Буковского, который настойчиво читал своё «Father, who art in heaven». Я сразу вспомнил, что мы спорили с ним половину ночи, допивая остатки дешёвого пива и водки, об онтологически-инфернальном смысле алкоголя и его влиянии на творчество Мусоргского. Причём спор помнился так отчётливо, а Буковский представлялся так реально, что я вынужден был признать, что он заходил ко мне действительно и на полном серьёзе. Видимо, проникнув в мой Bastion Spiritus через незакрытое вентиляционное отверстие.
Собрав последний остаток сил, я встал и подошёл к входной двери. Надо признаться, что это усилие далось мне с трудом, и мой лоб покрылся липким холодным потом. Я толкнул дверное полотно, точнее, правильнее будет сказать, что просто навалился на него. Оно почему-то легко поддалось и тут же распахнулось, видимо, было не заперто. В мои ноздри тут же ворвался необычайно свежий воздух, а по глазам полоснула бесподобная перемешанная с золотой пудрой лазурь.
Я увидел, что, вероятно, успевший проскочить между ног кот, сидит на лестничной площадке, какой-то слишком большой, одетый в строгий чёрный фрак,  строго застёгнутый на все пуговицы и, намурлыкивая моцартовское «Recordare, Jesu pie», взглядом предлагает мне проследовать дальше порога.
А потом я шёл по потрясающе весеннему городу. Шёл сразу по всем его улицам и проспектам, каналам и речушкам, мостам, площадям и паркам, и мне было хорошо и уже не страшно…