Повесть о Пилате. 2. Значки императора

В Иудее благочинное семейство ожидало повторения всего, что произошло с ним при отплытии из Италии, только в гораздо больших размерах. Жизнь в провинции, народ которой за месяц вперед выразил неслыханные радушие и щедрость, представлялась непрерывным наслаждением. Ничего такого, однако, не последовало.

Во-первых, при приближении к Цезарее налетел шквальный ветер, отнеся судно к северу и заставив путников высадиться в неудобном, безлюдном месте. Вдобавок пошел ливень; промокшая до нитки Клавдия ругала моряков последними словами, а очутившись ночью под открытым небом, проклинала нерасторопных слуг и ворчала на мужа, завлекшего ее в столь далекую и дикую страну.

Далее, когда поутру префект вместе со свитой двинулись по берегу к Цезарее, в пути им попалось несколько местных жителей, сушивших рыбацкие снасти. При виде римских значков на штандартах иудеи потемнели лицами и уклонились от приветствий, а когда им сказали, что это едет новый наместник, и вовсе разбежались по сторонам. Рыбацкий берег мгновенно опустел.

— Чего они испугались? — спросил Пилат у своих советников.
Те пожали плечами:
— Рыбаки… Необразованная чернь. В столице, не сомневайся, ты встретишь великолепный прием.

Позже, в Цезарее, Пилат случайно узнал из какой-то жалобы, что встреченные им рыбаки были некогда выселены из Иоппии, которую Валерий Грат хотел очистить от иудеев и превратить в город римлян и греков, наподобие образцовой Цезареи.
Смещенный наместник не стал дожидаться преемника, чтобы передать по обычаю дела. За месяц до прибытия Питала он уехал в Тир, так что нового правителя встречал центурион Петроний, временно возглавлявший провинциальные войска.

Пилат сошел с коня и дружески обнял центуриона, называя его братом, чем сразу же расположил к себе солдат цезарейского гарнизона, наблюдавших эту сцену из казармы.

— Давно служишь в Иудее? — осведомился префект у бравого командира.
— Семь лет, — отвечал тот, — и два — в чине центуриона.
— А до этого?
— В войсках Германика Цезаря.
— О! — бровь Пилата полезла вверх. — Я ценю бойцов, служивших под начальством Германика. Это надежные воины. Будь моей правой рукой, храбрый центурион. Мне нужны опытные люди, знающие Иудею.

До обеда Пилат обошел все казармы и ознакомился с вверенной ему воинской силой. Солдаты были довольны строгой военной выправкой, твердой походкой и отрывистой речью нового начальника. Даже после того как Пилат отведал из котла обеденную похлебку и распорядился выплеснуть ее за ворота, гарнизон остался удовлетворен: этот будет крут с нерадивыми, а с прилежными справедлив.

Зато на Пилата осмотр войска произвел далеко не лучшее впечатление. Из римских граждан, помимо него, были лишь Петроний да пара ветеранов, не ушедших в отставку. Все остальные — сплошь туземные наемники, призванные бог весть из каких земель, только ради проформы облаченные в римские туники и кованые доспехи, не могущие связать по-латыни пару слов. Вглядываясь в хмурые, заросшие щетиною лица, напоминающие облик головорезов с большой дороги, Пилат раздраженно прикидывал, на каком языке придется отдавать им команды.

Сносно выглядели лишь четыре сотни себастийцев, переведенных сюда Валерием Гратом. Эти последние служили уже не первый год и достаточно закалились в непрерывных стычках с разбойничьими шайками, орудующими на дорогах Самарии. Конницы вообще не было. То, что ею здесь называлось — сотня потрепанных оборванцев, посаженная на тощих кляч, вызвало бы в африканском легионе, где служил Пилат, взрыв гомерического хохота.

Петроний чутко уловил настроением патрона и развел руками:
— Каково жалование, таковы и солдаты.
— Да, вижу, — проворчал Пилат. — Вояки… Случись вдруг нашествие парфян, мы не только страну не удержим, но и в этой крепости-то не уцелеем.

Последняя мысль не на шутку обеспокоила префекта, и все последующие дни он спешно собирал сведения, сколько он сможет выставить мечей в случае каких-либо военных действий. Глядя на страшную суету и суматоху, царившую в претории, можно было подумать, что либо Пилат всерьез затевает какой-то поход, либо на границах Иудеи уже стоят, потрясая оружием, парфянские полчища.

Итог работы несколько ободрил наместника. В разных гарнизонах в строю насчитывалось до десяти тысяч бойцов — почти два легиона, — еще столько же в случае нужды можно было навербовать среди местного населения.

С двумя легионами даже Цицерон в Киликии добился славных побед и стяжал громкое звание императора. Чем Пилат хуже Цицерона? Жаль, в Иудее нет своего Такфарината! Совсем не дурно провернуть между прочим какую-нибудь войну и, когда истечет срок наместничества, вернуться в Рим в триумфальной колеснице доблестного полководца, нести обильные трофеи, и потом, в перерывах между поздравлениями, лицезреть свою статую, выставленную где-нибудь на форуме. Что, всадникам заказан подобный почет? Триумфы к лицу лишь сенаторскому сословию? Не те времена! Теперь все имеют право…
Окрыленный радужными надеждами, Пилат большую часть времени посвящал смотрам и учениям войска, хлопотал о фураже и провианте, доставал оружие и сменное белье. В свой дом, резиденцию наместника, он возвращался затемно смертельно усталым, но вполне довольным собой.

Сон долго не шел к нему, он ворочался на ложе, чем будил безмятежную супругу.
— Слышишь, Клавдия? Сегодня я принимал депутацию иерусалимлян. Через неделю у них будет большой праздник, и я обещал приехать в Иерусалим.
— Вот и славно! — отзывалась римлянка, немало наслышанная от слуг о богатстве и величии священного города. — Ты поезжай, подготовь там жилище и дай мне знать. Я буду собираться.

— Я намерен водворить в стране твердый порядок, — с важностью заметил супруг. — Иудеи должны знать, с кем они имеют дело. Они убедятся, что я не какой-нибудь заезжий временщик, которого можно купить за полталанта, но важнейшее лицо, представляющее здесь особу самого Цезаря. Я войду в Иерусалим с войском, под знаменами с изображением императора, которые водружу на городских башнях.

— Правильно, — согласилась Клавдия, ласково обнимая мужа. — Они должны тебя уважать и бояться. Как ты себя поставишь с первого дня, так и будешь стоять.
Пилат потянулся на пуховиках и мечтательно заложил руки за голову:

— Потом они узнают, что я не только справедливый наместник, но и заботливый правитель. Я совершу здесь великие дела, Клавдия. Я стану для Иудеи тем, чем Цицерон стал для Сицилии и Сульпиций — для Сирии. Мое наместничество войдет в Анналы. Моим именем будут названы новые города, которые я возведу, мощеные дороги, которыми я соединю внутренние города с морем. Через несколько лет, дорогая моя, ты не отличишь Иудею от цветущей Кампании.

Счастливые супруги засыпали, слыша плеск морских волн, совсем как дома, в далекой Италии. Самая Цезарея, чудесное детище Ирода Великого, напоминала живописные Путеолы. Голубые волны ударялись в огромный, выступающий далеко в море мол; маяки светили ночи и дни, указывая кораблям вход в просторную гавань. Вокруг гавани, начиная от Друзовой башни, до самого храма Цезаря тянулась роскошная набережная, усаженная редкостными деревьями с механическим поливом; мраморные статуи героев чередовались с изящными беседками; по зеленеющему холму взбегали мощеные дорожки и тенистые аллеи, ведущие во дворы беломраморных особняков. Поистине, кусочек Италии на краю света!

За два дня до праздника Кущей у Питала было все готово для торжественного шествия в Иерусалим. В самый последний момент Клавдия отозвала мужа в сторону и попросила его не брать с собою Петрония, поскольку, как ей сообщили, центуриона не любят в Иерусалиме за то, что он бесчинствовал при сборе податей, а новому правителю не следует сковывать себя чужими грехами.

— Вздор! — отмахнулся Пилат. — Петроний служит при мне, а не при иерусалимлянах. А я им пока доволен.

Префект выступил с тысячью пехотинцев и двумя сотнями всадников, почти половиной гарнизона. Дорогу до Антипатриды одолели за шесть часов и расположились на отдых в рощице за городской стеной. Туда же на другой день из Иерусалима явился храмовый казначей Ионафан, шурин первосвященника Иосифа Каиафы. Он должен был сопроводить наместника до самого города, где уже готовилась пышная встреча.

Питал говорил по-латыни, Ионафан — на греческом, и оба они с трудом понимали друг друга.

— Кто назначил вам верховного жреца? Валерий Грат?
— Верно, так, гегемон.
— Я должен буду рассмотреть это назначение. Если найду его удачным, утвержу Каиафу, если обнаружу неполадки, назначу вам другого.
— Воля твоя, гегемон.

В пути Ионафан замолк, исподлобья поглядывая на шествующих за Пилатом легионеров; наконец у самых городских ворот решился заговорить и осторожно обратился к префекту:

— Послушай, гегемон. Я не хочу, чтобы мои слова показались тебе дерзкими и возбудили неудовольствие.
— Говори, иерусалимлянин.
— У нас есть строгие обычаи, заповеданные нам отцами и пророками, изменить которым иудею равносильно смерти. Закон наш предписывает не принимать и не устанавливать у себя человеческих изображений, — Ионафан кивнул на знамена с портретами императора. — Вели своим воинам не вносить в город богопротивные значки.
— Что такое?! — вспылил Пилат. — Это изображения нашего владыки, Тиберия Цезаря! Как ты смеешь говорить так о нем, негодный жрец?!

Испуганный казначей попятился:
— Нет у нас владыки, кроме Кесаря! Но я говорю о простом народе, о толпе… Она темна и необразованна. Для нее любая статуя или рисованный портрет ничто иное, как воплощение идола. А религия наша запрещает поклоняться кому-либо, кроме единого Господа, который на небесах. Послушай, гегемон, во избежание волнений…
— Идолы, не идолы — старушечьи предрассудки! — прервал префект раздраженно. — Нельзя в наш век руководствоваться дедовскими обычаями, пригодными лишь для пещерных дикарей. Вместо того чтобы потворствовать суеверной черни, вы, жрецы и водители народа, занялись бы его усердным просвещением.

С тем римляне и вступили в Иерусалим через ворота Иоппии. Вышедшие было навстречу правителю горожане встретили его ледяным молчанием. Редко какой римский наместник вкушал более прохладные приветствия подвластных провинциалов. В гробовой тишине, будто в городе мертвых, солдаты прошествовали, гремя оружием, до самой крепости Антонии, где обычно располагались наместники; иерусалимляне прожигали им спины хмурыми взорами. Как только за римлянами закрылись ворота, в толпе возник ропот, раздались недовольные возгласы, люди закричали, что город осквернен в день великого праздника богохульными изображениями. Жрецы как могли успокоили народ, указав на то, что крепость Антония давно уже исключена из священного круга, как и подходы к ней, а за пределами крепости, как они договорились с гегемоном, изображения не появятся.

Вечером в Иерусалим прибыл тетрарх Ирод Антипа, официально — на праздник, неофициально — приветствовать нового наместника. Услужливые священники тотчас же живописали ему рискованную изобретательность римлянина, как и его пренебрежение вековыми традициями иудеев. «Или чужеземец преступно легкомыслен, — многозначительно вещал бывший первосвященник Анан, отец Ионафана и тесть Каиафы, — или же он понимает все и бросает нам вызов».

Ироду Антипе в городе принадлежал дворец отца, великого Ирода, доставшийся ему по наследству, куда он и пригласил Пилата на дружескую пирушку, и, когда они разговорились, будто бы невзначай пустился в воспоминания:

— Иудеи — народ весьма необычный, не такой, как все другие. Веришь ли, друг мой Понтий, мы, Иродиады, управляем им уже свыше полувека, а так и не постигли многих тонкостей. Взять хотя бы моего отца, прозванного Великим. Пока возводил он Храм Господа, его прославляли все, от мала до велика, но стоило ему только установить в Храме изображение орла — заметь, не человека, а всего-навсего птицы, — что тут произошло! Настоящее восстание, подавлен6ное немалым трудом.
Собеседник, хотя и успел захмелеть, тотчас же уловил, куда клонит хитроумный тетрарх.

— У меня войска не меньше, чем было у старшего Ирода. А решительности больше ровно настолько, насколько великий Цезарь превосходит пернатую птицу.
— Так-то оно так, — улыбнулся Антипа заискивающе, — да ведь и Храм вмещает теперь не тысячу паломников, а сто тысяч. Справишься ли с такой огромной величиной?
Пилат насупился и несколько минут играл желваками на скулах. Затем вскинул на сотрапезника сумрачный взгляд:
— Ответь мне, многомудрый тетрарх, какими землями ты управляешь?
— Галилеей и Переей.
— А Иудея вместе с Иерусалимом в чьем ведении?
— В ведение Рима. То есть в твоем.
— И за все, что происходит в ней, кто отвечает?
— Ты…
— И кто в Иудее принимает решения?
— Ты...
— Ну вот мы и разобрались, — сказав это, Пилат пожелал Антипе доброго сна и удалился.

В ту же ночь, с пятницы на субботу, легионеры получили приказ выставить значки императора не только на башнях Антонии, но и повсюду в городе, на видных местах. А чтобы с изображениями не приключилось ничего худого, Пилат учредил возле каждого значка караул.

Поутру в субботу префект отъехал в Цезарею, оставив в Иерусалиме центуриона Петрония и с ним всех себастийцев. Клавдия удивилась скорому возвращению мужа; она уже укладывала платья, чтобы ехать следом на священные празднества.
— Что случилось, Марк? Почему ты вернулся? Как там торжества?
— В разгаре… — подмигнул он ей.

Потешаясь над суеверием иерусалимлян, Пилат не представлял себе и в десятой доли того резонанса, который произвели в городе его горделивые значки. По пятам наместника в Цезарею потянулась многочисленная делегация священнослужителей, по пути обрастая толпами паломников и прихожан, и когда достигла приморской резиденции, напоминала гудящий пчелиный рой. Иудеев не пропустили в ворота, они просачивались сквозь щели, перелезали через стены, заполняя до отказа площадь перед префекторским дворцом.

— Что за шум? — оторвался Пилат от бумаг.
— Иерусалимляне, господин. Их много, они ожесточены и кричат, чтобы ты вышел к ним.

Едва римлянин появился на балконе, сотни глоток разразились адскими воплями, так что у префекта заложило уши.
— Чего они хотят? — повернулся он к своему дворецкому, знающему арамейскую речь.
— Толкуют о каких-то изображениях, господин.
— Так, — кивнул Пилат понимающе. — Объяви им, чтобы немедленно очистили площадь. Здесь не скотный рынок, а префектура. Я буду говорить только с одним выборным из их среды. Завтра, после полудня. Сейчас у меня есть более важные дела.
С тем префект вернулся в канцелярию; через полчаса гвалт на площади стих, повсюду водворилась отрадная тишина. Довольно потирая руки, Пилат воссел за трапезу и важно заметил жене:
— Ты права, Клавдия. Нужно поставить себя. Грату не хватало твердости. Этим он разбаловал иудеев. Любая толпа, как бы велика и рассержена на ни была, покоряется силе воли. Я тот правитель, которого недоставало Иудее.
— Ты слишком самоуверен, — молвила супруга снисходительно. — Выйди-ка на площадь и посмотри.

Пилат метнулся по коридору к окну и остолбенел: вся площадь по-прежнему была забита народом. Иерусалимляне уселись на брусчатке рядами и накрылись от солнца ворсистыми покрывалами. Все хранили молчание, но никто не собирался уходить.

— Что происходит? — схватил Пилат за грудки Бар-Гевью. — Кто допустил их сюда? Почему они не убираются?
— О господин, они сказали, что не уйдут, пока не поговорят с тобой и не получат соизволения очистить Иерусалим от нечестивых изображений.

«Сколько у нас в гарнизоне? — быстро прикинул в уме префект. — Как назло, лучшие части я оставил в Иерусалиме. Это неосмотрительно. Нужно немедленно вызвать Петрония с себастийцами. И еще Геренния из Йамнии».

Всю ночь римлянин обеспокоено ворочался на ложе, скорее не слыша, но чувствуя мерное дыхание сотен упрямцев за стеной, и утром встал совершенно разбитым и подавленным. «Я поеду в Йамнию дня на три-четыре, — сообщил он жене за завтраком. — Там у меня срочное дело». Полновластный наместник покинул дворец через задние ворота и что есть силы помчался в Йамнию. У Геренния, начальствовавшего над городом, под рукой оказалось всего полторы сотни мечей, — совершенно смехотворная сила. Пилат ждал еще двое суток, пока из Иерусалима не подтянулись многоопытные себастийцы. Префект выдал им четкие инструкции: по прибытии в Цезарею окружить смутьянов со всех сторон и держать оружие наготове.

Себастийцы в точности исполнили приказ. Впрочем, даже оказавшись в тройном кольце вооруженных солдат, иерусалимляне ничуть не упали духом, а только теснее прижались друг к другу.

Пилат вновь вышел на балкон и через дворецкого велел народу расходиться. Тут вновь возник шум, площадь загалдела на своем гортанном языке, еще сильнее расходясь и распаляясь. Красный от гнева правитель взмахнул рукой, дав знак себастийцам. Со всех сторон сверкнули обнаженные мечи, на миг поколебавшие стойкость иерусалимлян, но только лишь на мгновение… Следом за этим все как один издали отчаянный вопль, будто по уговору, упали на мостовую, вытянули свои шеи и похлопали по ним ребром ладони. Пилату почудилось, будто он наблюдает какие-то жуткие мистерии.

— Что они говорят? — спросил он у Бар-Гевьи.
— Говорят, что скорее дадут убить себя, чем переступят закон Моисея.
— Фанатики! — ахнул наместник бледнея. — О Юпитер Статор, да это просто сумасшедшие! Мне подослали смертников. В Иерусалиме все такие?

Себастийцы так и застыли с обнаженными мечами. Пилат долго прохаживался по галерее дворца взад и вперед, затем плотно отобедал, выпил хеник тирского вина, составил послание в Рим, только после этого позвал к себе центуриона Петрония.

— Возьми человек сто, отправляйся в Иерусалим и собери наши знамена. Хм… Доставь их сюда. Хм… Тебе ясно?
— Ясно, — кивнул Петроний и, не спеша уходить, покосился на площадь. — А с этими что делать?
— Не твоя забота! — отрезал префект.

Спустя месяц Пилату донесли, что тот день, в который его значки были удалены из Иерусалима, а именно 3-го кислева, синедрион объявил праздничным: отныне каждый год в этот день запрещались пост и хепсед, всем иудеям полагалось веселиться и пировать, а обеты воздержания, сделанные до этого, отменялись.

              (Продолжение см: http://www.proza.ru/2014/10/19/1171)