Люди на холме

Мы лежим на склоне холма
Кверху ногами на склоне холма
Люди на холме кричат и сходят с ума
О том, кто сидит на вершине холма
Но у холма нет вершины
Илья Кормильцев

Сереже с благодарностью за дружбу и письма, которые стали монологами Лу

Глава 1. Начало

Тсс. Тихо. Я сижу на последней парте лекционной аудитории, где мне и еще сотне человек пытаются растолковать теорию вероятности. Закономерности случайных явлений. Записываю. Возможно, это поможет мне узнать, какова вероятность того, что я оказалась здесь. Два года я смотрю на чужие затылки и спины. Короткие волосы, длинные волосы, светлые, темные, распущенные, собранные в хвост. Рубашки, темно-синие водолазки, коричневые кофты, бледно-зелёные. Всё сливается. Мимикрия. Когда мне было десять лет, мои мечты о взрослой жизни воплотились в красный костюм. Мы ходили по магазинам. Мама выбирала мне одежду. И вдруг я увидела этот костюм: ярко-красный пиджак, ярко-красная юбка. Я влюбилась в него. Тогда я точно знала, какой хочу быть, когда вырасту. Но об этом никто никогда не спрашивал. Взрослых всегда интересовали мелочи, вроде таких: "кем ты хочешь быть?" Я не знала, кем, но я знала гораздо больше. Больше, чем знаю сейчас. Больше, чем знала несколько лет назад, когда я вдруг остро почувствовала, что пора. Пора стать взрослой, принимать решения и определиться, наконец, кем я хочу стать. Этот мучительный и взрослый вопрос так и остался без ответа. Без моего ответа. А когда ты не можешь выбрать, за тебя всегда выбирает кто-то другой. И вот я студентка третьего курса экономического факультета. Не знаю не только, кем я хочу быть, но и какой.
"Записываем задачу. В урне находится 5 белых и 4 черных шарика. Один за другим шарики  вытаскивают из урны без возврата. Найти вероятность того, что черный шарик появится третьим".
Запах табачного дыма, принесенный на одежде из женского туалета, смешан с запахом духов и свежестью из приоткрытых окон, но кто-то кричит: "Дует!", и окна закрывают. Совсем близко - почти мне в ухо - парень жалуется другому: "Мне кажется, Бог хочет, что бы я был идеальным. По крайней мере, Он хочет указать мне именно на это".
В аудитории душно. Очень душно. И я начинаю задыхаться так, будто мое горло кто-то сдавливает и не дает воздуху поступать в легкие, будто мой мозг сдавливают, и он вот-вот начнет сочиться через чьи-то пальцы, как перезрелый фрукт.
Я делаю глубокий вдох. И выдох. Вдох. И выдох.
Наш препод – молоденькая брюнетка с конским хвостом, затянутым так, что ее глаза приобрели восточный разрез, - смотрит на меня поверх очков и медленно повторяет: «Что черный шарик появится третьим».
Мне хочется взобраться на парту и, прыгая через головы со стола на стол, побежать к выходу – туда, где есть свежий воздух и можно делать, что хочешь и никого не слушать. Но вместо того, что бы это сделать, я просто представляю себе пьянящее чувство свободы, похожее в своей беспредельности на отчаяние, грязные следы на партах, втянутые в плечи шеи тех, кто никогда не сможет сделать также… и чтобы как-то оправдать себя: тех, кто даже не подумает об этом.
Уходить надо тихо – даже когда тошнит от всего, даже если не веришь, что ещё когда-нибудь сможешь выдержать в этом аду пять минут. Уходить надо тихо, чтобы дать себе шанс вернуться обратно.
Я достаю канцелярский ножичек и делаю на подушечке указательного пальца  разрез. Хватаю тетрадку и рюкзак в другую руку, порезанной рукой держась за нос, и выбегаю из аудитории, бросив математичке: «Извините». У меня "слабые капилляры". Сколько раз кровь «текла у меня из носа» можно посчитать по количеству маленьких шрамиков на подушечках пальцев. Теперь, смыв кровь с лица и заклеив пластырем ранку, можно отправляться на все четыре стороны.
Можно кататься на автобусах, заняв место инвалида, пенсионера или беременной женщины. Смотреть на дорогу через лобовое стекло. Только на дорогу.  Понять, что на самом деле ты в батискафе перемещаешься по кем-то запланированному маршруту. Чудный морской мир за квадратным окном. Смотреть на  мир через небольшое квадратное пространство, когда можно повертеть головой и увидеть массу интересного – это привычка.  Мы много лет смотрим на мир именно так. Мы видели его таким, когда наши родители думали, что мы ничего не понимаем. Мы стали такими, какие мы есть, глядя на мир через маленькие квадратики телевизоров. Это просто привычка. Если бы нам с детства завязывали глаза, то мы бы привыкли ходить с повязкой. Мы воспринимаем мир таким, каким нам его показали.
Автобусы – это местная достопримечательность. Они заклеены рекламой соков, сериалов, распродаж, религиозных сборищ, панк-рок концертов, приезжих зоопарков. Фашистские и антифашистские стикеры создают подобие слоеного пирога – одни заклеивают лозунги других, хотя рядом с надписью «толерантность – удел юродивых» можно увидеть «all different – all  equal!».
 В некоторых автобусах можно изучить карту городского метро, состоящего из трех станций. Правда, метро в нашем маленьком городке нет.
Можно пойти на бесплатный - деньги пожертвуйте в коробку - концерт органной музыки в католический храм. Можно отправиться на фотовыставку (также бесплатную) и, не глядя на фотографии, пройти прямиком к бару, где можно в любых количествах пить водку, шампанское, настойку или ликер (опять же совершенно бесплатно).
Но сегодня это мне не подходит. Я хочу читать – зайти в книжный магазин и, стоя около стеллажа, читать. Но сначала – открыть любую книгу на любой странице и вдохнуть её запах. Чем пахнет новая книга, которую еще никто не читал, не листал страницу за страницей? Типографской краской и - еле уловимо - свежей древесиной. Чудный запах. Книги пахнут по-особенному. По запаху можно легко отличить новенькую дорогую книгу с белыми страницами и твердой обложкой от старой книги.
Читать, пока меня не выгонят.
- Тут вам не библиотека!
И я ухожу – бродить по городу, думать о прочитанном или о голубом воротничке продавца или о рыжей облезшей кошке, которая пробежит мимо.
Я снова в магазине, подхожу к первой попавшейся полке. Последние страницы. Только последние. Там так часто бывают счастливые концы. Там находят убийц, женятся. Непонимающие своего счастья там умирают героями или приходят к тому, с чего начали, и не ценят второго шанса. Последние страницы:
о боже мой, боже милостивый
неужели же мы кончим
Я чувствую взгляд на себе.
в петле
в какой-нибудь
склизкой ванной
далеко от Парижа
Вот они счастливые концы - умереть, не узнав, что Париж не стоит того, что бы увидеть его и умереть. Я не знаю – я не видела, но думаю, что не стоит.
далеко от чресел, которым
до нас есть дело
над замызганным
пошлым кафелем,
Кто-то смотрит, не отрывая глаз. Кто-то снова хочет мне напомнить, что я ничего не стою в жизни, рассказать о том, куда катиться наша молодежь.
телефон звонит
письма не вскрыты
собаки гадят на улице…
Нельзя брать трубку – это звонят те, кому мы должны, нельзя вскрывать конверты – это счета за жизнь. За электричество, за газ, за воду, за отопление. И расплатитесь за любовь, если не любите в ответ, если любите не достаточно сильно, если уже разлюбили. После смерти ваше имущество растащат за долги. Первые - те, кому вы должны любовь.
даже людям более великим, чем я
не удалось сговориться
с Жизнью.

хорошо бы вам познакомиться
с моим братом Марти –
напористым, смышленым, любезным,
вполне
преуспевающим.
Чей-то брат Марти на меня сейчас и смотрит. Его передергивает от моего вида, оттого, что я давлюсь приготовленной им так тщательно любезностью, я не верю его натренированной улыбке. Нет. Я давилась бы, не верила бы, если бы он угостил меня своим домашним пирогом преуспевания, но он не станет. Он все понимает. Я никогда не заберусь выше него, я никогда не пойду по его голове, карабкаясь выше; хуже то, что я и не попытаюсь.
Ищу взглядом Марти, но нахожу только глаза. Изумрудно-зеленые… это брат Марти – тот, что, возможно, кончит в  петле в какой-нибудь склизкой ванной далеко от Парижа. Высокий, худой, с волосами, выкрашенными в бордовый цвет, в носу колечко, он смотрит на меня так, будто знает очень давно. Он смотрит и улыбается, и я, шевеля одними губами, говорю ему: «Привет».

Глава 2. Дружба

- Мне нравится идти в тумане, - говорю я, закрыв глаза. – Всё чувствуется острее, шаги твёрже. Туман очень густой. Скрывает самые ближайшие цели. Потому все цели я держу в голове, оттого так уверенно иду сквозь туман.
- Твои ощущения в тумане, - объясняет Майя, - это твоё отношение к смерти.
Я открываю глаза и, обхватив большую кружку двумя руками, пью крепкий с запахом корицы кофе.
-     Как же вкусно. Откуда ты берешь эти дурацкие тесты? Из глянцевых журналов?
- Думаешь, вкусы большинства не соответствуют моему IQ? Для меня всё недостаточно глупо. – Майя смеется, одним глотком допивает пиво из алюминиевой банки и продолжает серьезно. –  Я, по крайней мере, не ведусь на всеобщий обман. А нас обманули дважды: сказали, что всё будет хорошо и что мы не такие, как все.
Майя сидит на потёртом кухонном диванчике и вышивает крестиком. Перед ней на столе лежит схема вышивки:  чёрно-белый Курт Кобейн, разбитый на квадратики. Для удобства разные оттенки серого обозначены разными значками, так что в глазах Кобейна почти одни кресты, а на губах значки доллара. Под портретом надпись "I hate myself and want to die".
Я закуриваю сигарету.
-  Ты говоришь, что ты как все, только чтобы отличаться от других, потому что считать самого себя необычным, значит, быть как все.
- Я отличаюсь от других, - говорит Майя, - но это не делает меня особенной.
Волосы Майи всегда взлохмачены и обесцвечены почти до белого; её любимая одежда - розовая толстовка, джинсы и розовые кеды; в каждом ухе по четыре дырки, много серебряных колец, пирсинг в пупке, сережка с розовым камушком в носу, шарик в подбородке. Она всегда выглядит стильно  - в любое время суток. Это её обаяние жизнелюбивого циника.
- Знаешь, что мне кажется странным? - спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, продолжаю. - Кого принимать за норму, если не себя самого? Почему каждый себя считает особенным, а не нормальным?
- Потому что норма - это медицинский термин. Норма сводит людей к биологическому виду. Как будто называя себя "ненормальными", можно выйти за пределы вида, стать кем-то больше. Я нормальная. Я типичный представитель вида. А ты не кури, -  Майя отбирает у меня сигарету, делает затяжку и тушит окурок, ткнув в пепельницу. - Тебе как самке ещё детей рожать. Пива хочешь?
- С утра не могу пить. Не лезет.
Глоток кофе. Щёлчок зажигалки.
Я всё детство провела у бабушки в селе. На Украине. Я помню мало событий, но помню ощущения. То время, когда мне и в голову не приходило себя с кем-то сравнивать. Или как-то осознавать себя относительно других людей. Там было много воздуха, много пространства. Открытого пространства. Степи, степи, степи. До самого горизонта... Надо съездить к бабушке. Лет пять уже не была там.
- Слушай, можно  у тебя душ принять?
- Валяй.
Как только я, разнеженная теплым душем и мыслями о бескрайности и безлюдности украинский степей, переступаю порог кухни, Майя заявляет мне:
- Хрен-то с два, хрен-то с два она мне хоть раз соврала. Она вообще в курсе, что детям сказки рассказывают?
Очередная банка летит в переполненное мусорное ведро и падает на пол. Вышивка убрана.
- Например,  - Майя открывает новую банку "Балтики 3", - когда мне было десять. Прихожу я домой, а там записка на холодильнике: «Не смей требовать развода до ее 18-тилетия, я не дам ни копейки на эту маленькую дурочку». Я так растрогалась, что заплакала. За два года запоев он меня так ласково и не называл никогда. Я оставила записку на холодильнике и ушла. Думаю, погуляю пока, а мама какую-нибудь историю про длительную командировку придумает. Она могла бы забросить его куда-нибудь подальше, в Африку или в Латинскую Америку, а потом рассказывать мне по вечерам истории о том, как он помогает бедным детям. Я бы верила каждому ее слову. Я бы рассказывала эти истории своим одноклассникам. Мне было бы чем гордиться. Когда я вернулась домой, она сидела за столом и пила водку. Я села рядом с ней, она стала на корточки, взяла меня за руку. Ее лицо было так близко, что я почувствовала запах водки. Она сказала: «Папа ушел от нас, теперь мы будем жить вдвоём». Отличная история для принцессы. Ты ведь знаешь, что все маленькие девочки - принцессы, а мальчики - рыцари и робин гуды?  О! Сейчас тебе что-то покажу!
Майя выходит из кухни и возвращается с баллончиком розовой автоэмали. Встряхивает баллончик и начинает красить батарею и близлежащие обои. Я открываю форточку и закуриваю сигарету.
Майя докрашивает батарею и со словами "грёбанный рай для принцесс", лезет в холодильник за новой банкой пива.
- Хочешь? - спрашивает меня.
- Я утром не пью.
- Какое утро? Двенадцать часов дня!
Майя открывает себе ещё одну банку пива.
Через час Майя спит. Все батареи  в доме покрашены в розовый цвет. Воняет краской. Форточки открыты.
Я сижу в ученической позе, сложив руки на столе, держа спину так прямо, словно в нее вставили штырь. Вздрагиваю каждый раз, когда сквозняк стучится в закрытую дверь кухни. Перевожу взгляд с одного предмета на другой. Слышу, как кто-то вставляет ключ в замочную скважину.  От волнения в горле начинает першить. Я стараюсь не кашлять. Приступ удушья не проходит, из правого глаза текут слезы. Я хочу промочить горло водой. Давлюсь и захожусь кашлем.
- Будешь? - мама Майи протягивает мне открытую пачку сигарет.
- Нет, - бормочу и для убедительности мотаю головой из стороны в сторону.
Екатерина Васильевна садится на тоже место, на котором сидела Майя час назад, и наливает себе дешёвое вино из бумажного пакета.
Она выглядит уставшей. Но это не та усталость, которая приходит после сложного трудового дня. Это усталость другого рода - усталость от непомерно тяжелой жизни. Она беспощаднее времени старит человека, тушит взгляд, сковывает движения. По лицу Екатерины Васильевны видно, насколько красивой она могла стать в момент, когда почувствовала бы себя счастливой.
- А это ничего, - говорит она и кивает на розовые батареи. - Скоро перебесится. Слишком напоказ. Окончит университет, устроиться на работу, выйдет замуж. И батареи в её доме всегда будут белые.
"Да, - подумала я, - пока её дочь не перекрасит их в розовый".
Я словно бы говорила с Майей, какой она станет лет через двадцать пять.
Когда Майя просыпается, ее мама уже спит.
Мы одеваемся. Я в простом черном платье по колено, так и норовящем оголить то одно, то другое плечо, и черных штанах; на Майе - белое платье с нелепыми цветочками вроде тех, что носят летом старушки в деревнях, затянутое на талии толстым ремнем, и колготки такие яркие и разноцветные, что, если долго на них смотреть, повсюду будут мерещиться цветные пятна, будто долго смотрел на солнце. Минут десять мы молча стоим перед зеркалом и критично себя оглядываем. Мы похожи на людей, которые попали в камеру хранения и из всех имеющихся вещей выбрали самые нелепые сочетания, зато сразу заметно, что мы из одного сумасшедшего дома: по одинаковым зеленым кедам, огромным накладным ресницам и большому количеству бижутерии.
Майя вот-вот должна вынести вердикт.
До предела растягивая бедную «а», попавшую под ударение, она произносит:
- Зна-а-аешь…
- Да?
- То, что надо. Let’s go.
Мне нравится в клубах. Может быть, все дело в ярких красках - глазам есть, чем заняться, может быть, в громких звуках, заглушающих даже самые отчаянные мысли. Мои поцелуи остаются на щеках едва знакомых лиц, чьи-то губы чмокают рядом с ухом, не касаясь моей кожи. Проходя короткий путь от гардероба до столика в зале клуба, нанизывая на себя "приветы" и беззаботные улыбки, я убеждаю себя, что каждый раз, когда мне хочется кричать, выть и биться головой об стену - это мой личный выбор. Ведь я всегда могу прийти сюда - собирать ночные улыбки, которые сотрутся днём, также как моя.
На пороге клуба Майя остается ждать Свету, которой еще не исполнилось восемнадцати. Света не знает, что блеклая одежда умеренно-климатической зоны школы не подходит для джунглей клуба, где всё от раскраски до наряда должно быть пестрым, сверкающим, приковывающим взгляды. Не знаю, как Майи удается провести Свету в клуб с табличкой у входа "18+", но через двадцать минут мы сидим за столиком втроём и пьём пиво. Света курит "Lucky strike" - ту же марку, что Майя. Сигареты Света зажимает тремя пальцами, как ручку, и докуривает их только до середины, делая редкие затяжки.
Когда она, решая угостить нас пивом, уходит к бару, я говорю:
- На черта тебе это нужно?
- Чего? - удивляется Майя, еще не пришедшая в себя после дневных сцен.
- Если Свете хочется стать "взрослой", начать пить, курить и чёрт знает что еще, пускай делает что хочет. Но ты-то зачем ей в этом помогаешь? Ты же потом ее не сможешь вытащить, если она зайдёт дальше... дальше, чем ты представляешь.
- Хватит занудничать! - Майя легонько толкает меня в плечо кулаком. - Маленьких тут нет. Каждый сам решает, что делает.
Я перестаю занудничать и оставляю свои мысли о том, что дальше станет со Светой при себе.

Через час алкоголь может сделать любых людей в клубе друзьями, через четыре - врагами или любовниками.
- А если честно? - спрашивает Стас.
- А если честно, все неплохо, но могло быть лучше.
И я не вру. Со стороны моя жизнь выглядит не так уж плохо, но все  было бы лучше,  если бы не это непонятное чувство, что все идет не так, как надо. Моя жизнь, эта самая неплохая жизнь поворачивает совсем не в ту сторону. Хуже всего, что я не представляю, какая сторона та самая.
Стас берет меня за руку и слегка ее сжимает. Он смотрит в сторону, улыбается. На левой щеке появляется ямочка, а от уголка добрых веселых глазах расходятся морщинки. Я чувствую его спокойствие и уверенность в себе. Я чувствую тепло его рук. Мне становится легче, но почему-то еще грустнее. Предупредив всех, что я иду подышать свежим воздухом, я выхожу из клуба и сажусь на ступеньки. Каменные, холодные. Приятно чувствовать влажную ночную прохладу. Она постепенно клеточка за клеточкой завоевывает тело, пропитывает его, проникает так глубоко, под кожу, что перестаешь ее ощущать. На небе ни одной звезды - все затянуто облаками, только месяц любопытно выглядывает. Никакой романтики для влюбленных. Легко дышится. С каждым  вдохом в легкие попадает частичка осени и, может, от того становиться так тоскливо.
Стас садится рядом и притягивает меня к себе. Безвкусный поцелуй. Настолько ничего не значащий, что я слышу музыку, доносящую из клуба, слышу сигнализацию, воющую где-то далеко отсюда. Я чуть отодвигаюсь от него, просто сижу и не двигаюсь, но он этого не замечает, тянет меня к себе сильнее, продолжая целовать мои неподвижные губы. И тогда я кусаю его. Он отстраняется, оставляя у меня во рту вкус крови.
Похожий на обиженного ребенка  он, кажется, вот-вот заплачет и, скрещивая руки на груди, спрашивает:
- За что?
Надо смыть кровь. Смыть поцелуй. С губ. С языка. С полости рта. Смыть вкус одиночества с мозгов. Немного алкоголя. Еще немного алкоголя. Еще чуть-чуть.
Мне бы только пережить ночь, а потом будет утро.
Утро – это мое любимое время суток. Оно несет с собой надежду. Это новый день. Возможно, ты прожжешь его так же бездарно и бессмысленно, как все остальные. Но с утра ты об этом не знаешь. Ты не знаешь, что принесет тебе новый день. Может быть, новые открытия, новых знакомых или новые идеи. Утром ты не думаешь о том, что твои новые открытия окажутся банальными и изъезженными для доброй половины человечества, новые люди не оставят следа в твоей душе, новые идеи покажутся бессмысленными и заведут в такие тупики, в которых ты никогда не бывал раньше. Новый день – это дар. Это чудо. И то, что ты разбазариваешь его так бездумно, не делает этот дар менее ценным.

Длинноногая тварь. Грязные волосы свисают прядями на лицо. В белой широкой сорочке. Уже близко. Даже не пытается подойти незаметно. Смеётся. Когда замолкает, я слышу, как она ступает по паркету. Властно. Уверенно. Необратимо. Её ступни, будто в чём-то сладком, при каждом шаге прилипают, я слышу, как она отрывает их от пола. Холодно. Я забилась в угол, обхватив свои ноги, сжимаю их что есть силы. Мне очень страшно и очень холодно. Она появляется из-за поворота. Черный зловещий силуэт. В руках шприц.
- Ну что? Не нравится? - спрашивает она. - А так? – набирает в шприц воздух.
Берёт мою руку – я не сопротивляюсь. Она всё равно догонит. В этом здании только стены холодного голубого цвета. В нём нельзя спрятаться. Она всё равно найдёт и будет также страшно при её приближении. Она вводит содержимое шприца мне вену.
Я вздрагиваю и просыпаюсь, всё ещё всхлипывая. Взглянув на часы, я понимаю, что проспала в туалете клуба на полу, уткнувшись лбом в сливной бачок, около получаса.
В зеркало смотреть не хочется. Что там можно увидеть? Вдруг там морщинистая злобная старушонка с бородавкой на носу? Вдруг я загляну в зеркало и увижу свой затылок и окажется, что у меня больше нет лица? Нет, там просто я. С потёкшей тушью, красными от слез, припухшими глазами, отклеивающимися накладными ресницами, с ненавистью во взгляде. Просто я. Жалкое создание. Ничего не хочешь, никого не любишь. Прикрываешься от всего университетом, молодостью, плохими отношениями с  родителями. Я нащупываю в сумке запасные ключи от квартиры Майи. Давай пожалей себя.
А зеленоглазый мальчик где-то с друзьями. Развалился на подушках, разбросанных в беспорядке по полу. Они курят кальян и пьют красное полусладкое, разговаривают о какой-нибудь ерунде, часто смеются. А фоном – очень тихо – играет джаз. Зеленоглазый мальчик, конечно, знает, чего хочет и он любит. Очень любит жизнь и рад, что ему осталось ещё так много, рад, что он молод и у него так много сил. 
 
Глава 3. Придурок

Мы снова встречаемся на кухне. Майя пьет пиво. На столе пепельница с одним окурком, пачка "Lucky strike" и розовая зажигалка,  перед ней - мятый листок бумаги в клеточку. Майя смеется.
- Прочитай. Тебе понравится.
Двигает ко мне.
Я сажусь на старый жесткий диван закуриваю первую утреннюю сигарету. Читаю:
«Мы спим друг с другом уже 4 года, то есть между нами даже есть отношения. Какие бы то ни было, но это что-то кроме. Это что-то больше того, про что можно сказать «мы спим друг с другом уже 4 года». Больше, и потому я давно хочу тебя спросить – так давно, что, кажется, уже никогда не спрошу об этом. Я хочу спросить тебя: готов ли ты дойти со мной до конца, до того абсурдного конца, к которому несется моё сознание? Готов ли ты быть со мной, когда я скажу, что между нами ничего нет? Готов ли ты быть со мной, когда я скажу, что тебя не существует?
Но я никогда не спрошу. Я и так знаю, как всё будет. Ты станешь чужим и холодным. Встанешь, не допив чай, и молча пойдёшь одевать ботинки. И тогда я пойму, что ты настоящий – я бы не придумала тебя таким. Пойму, что ты существуешь и это не лучше того, если бы тебя не было. Пойму, что между нами что-то было, но больше нельзя сказать «есть».
Я любила тебя, как любят красивые вещи. Больше на расстоянии, чем рядом. Не долго. Я могла говорить с гордостью, что у меня есть такая красивая вещь. Потом хотелось совсем другого. Мне стало скучно. Я не могла придумать другие способы расшевелить тебя: перебила в твоем доме всю посуду, я тушила об свои руки сигареты и купалась в реке в одежде поздней осенью. Ты плакал прилюдно. Просил не делать так. Мы стали дальше друг от друга, чем незнакомые люди.
Никто ничего не говорил, но разве все и так не понятно? Зачем ты звонишь и спрашиваешь: « Как дела?» Для кого ты делаешь вид, что нас еще что-то связывает?»
Майя ухмыляется:
- Ну как тебе?
Я неопределенно пожимаю плечами:
- Откуда у тебя это?
- Ты вчера рано ушла, а я зашла в гости  к одному придурку. Он втирал мне что-то про летоисчисление от рождества Христова. Какие-то свои теории о том, почему атеисты пользуются христианским календарем и почему в СССР после революции не поменяли календарь и бла-бла-бла. Неудивительно, что девушки пишут ему такие письма. У него ярко-зеленые линзы и бордовые волосы.
- Изумрудные.
Майя смеется. Не стоит обращать внимание. Ей сейчас очень плохо. У нее жуткое похмелье. Она не думает и половины того плохого, что говорит.
- Как его зовут?
Майя неестественно хихикает:
- Лу. Люцифер. Я, говорит, несущий свет.
У меня звонит телефон.
- Привет, мам. У меня всё в порядке. У Майи. Ну что со мной может случиться? Угу. Пока.
Я закуриваю еще одну сигарету. Аккуратно складываю и убираю в карман украденное письмо Лу.
- Тебе нравится всё это дерьмо, да? – спрашивает Майя.
Майя притворяется то жизнерадостной, то плохой. Я люблю ее за то, что она никогда не хочет казаться лучше, чем она есть. Только хуже.
- Вот и ищи его в аду, - Майя снова хохочет.
Она знает, что мне во что бы то ни стало надо найти Лу.

Я еду в подводной лодке автобуса. Сижу на сиденье около окна. Мы проплываем мимо панка с красным ирокезом. Волосы у него немного отросли после покраски, и у самых корней имеют естественный темный цвет. Штаны красные в белую клетку, светлая футболка. Это красная крылатка. Укол иглой этой рыбы может быть смертелен.  А вон там рыба-меч. В обычном состоянии – труслива,  в раздраженном – крайне опасна. Это мужик согнувшийся, поникший, пришибленный жизнью, тащит домой деревянную рейку, неуклюже поворачивается, задевает окружающих, от него все шарахаются. Пьяный он вымещает всю злобу своей жалкой неудавшейся жизни на жене и детях – на тех, кто более уязвим, и не может ответить силой на силу. Далее мы проплываем рыбу-хирурга. Дама лет сорока, худощавая блондинка в синем костюме. Наверняка, не замужем, без детей, раны, наносимые ее шипами, причиняют сильную боль и долго заживают. А тот толстяк – рыба-шар. Я иду к выходу, раздумывая, на какую рыбу буду походить я в общем потоке людской стаи. Поднимаю глаза, чтобы рассмотреть, что же на этот раз весит над дверью. Какая-то сектантская надпись

Каждую минуту пока ты дышишь 7 человек отправляются в ад
не будь среди них
А рядом:


20/09   ДКStart 20:00Артериальное Давление(А.Д.)Осознанный П/ЖВход 100 руб.
Вот и ищи его в аду.

Глава 4. Слова

Слова тянутся из его пересохшего старческого рта как вязкая каша. Сколько дерьма может накопиться в человеке за всю жизнь? Несколько лет назад его сняли с должности заведующего кафедрой за то, что он сломал указку об голову студентки. Он водит по книжке пальцем и монотонно читает лекцию о налогах. Когда он задремывает, его палец соскальзывает на другую строчку и, открыв глаза, он начинает диктовать с нового случайного места. Как бы там не было, злости, ненависти, презрения или доброты в нас самих всегда остается больше того, что мы "выплачиваем" обществу.
В этот день я не задаюсь вопросом о том, зачем я терплю всю эту бессмыслицу. Я сижу так далеко от преподавателя, что он кажется далеким изображением на экране. Студенты стараются не шуметь, чтобы не разбудить его лишний раз. В аудитории тихо, словно я одна в огромной комнате с дурацким телевизором, в котором показывают лекцию по налогообложению.
Я жду вечера, а для ожидания это место подходит ни больше, ни меньше, чем любое другое. Я жду вечера в надежде, почти с уверенностью, что случится что-то, после чего я начну жить по-настоящему, перестану днём ждать вечера, а вечером - утра. Я жду, сидя на лекциях, я жду, когда гуляю по городу, когда иду домой, я жду, когда, обходя лужи, смотрю на свои желтые ботинки с круглыми носами, я жду, когда подаю руку пожилой женщине, помогая перебраться через грязь. Я жду, когда ем, сплю, смеюсь.
Дома я томлюсь в  ожидании, когда меня зовет бабушка Ира - моя городская бабушка, которая у нас гостит.
- Посиди со мной.
Она полулежит на кровати и отгадывает кроссворд.
Я сажусь рядом.
- Не могу больше ничего отгадать, - говорит бабушка и протягивает мне кроссворд.
Кроссворд разгадан за исключением нескольких слов. Рядом с кроватью на тумбочке лежит «Справочник для любителей кроссвордов». Бабушка говорит, что это тренирует память.
Я читаю вслух:
- Двадцать по вертикали. Безмозглый.
- Был у нас случай, - говорит бабушка, проработавшая сорок лет медсестрой. – Привезли в больницу женщину с новорожденным ребенком. Ребенок через несколько дней умер. Делали вскрытие – думали, женщина задавила ребенка во сне. Оказалось – нет. У него не было мозгов. Несколько дней он сосал грудь, а мозгов в его голове не было. Рефлексы. Вот значит как.
Я смотрю на бабушку. Она рассказала эту историю просто так – к слову. Она не подозревает, что умнее всех этих составителей кроссвордов. Может, она знает меньше слов, зато она понимает их истинное значение.
Первая буква «п»,  четвертая – «д».
Всё, что происходит в мире или соседнем доме, всё, что происходит в моей жизни - страшное, смешное, радостное или печальное - кажется клубком запутавшихся ниток. И уже невозможно разобраться, если ли какая-то связь между событиями, почему и зачем происходят трагедии, как и что рождает радостное и великое. Но иногда, схватившись за одну ниточку, которую часто называют интуицией, можно идти вперед, точно зная, что будет за поворотом.
- Бабушка, они имели в виду «придурок».
Я вписываю слово и смотрю на часы.
- Мне пора на концерт.
Наконец-то пора.

Глава 5. Концерт

Не знаю, насколько страшно было Орфею, когда он спускался в подземное царство Аида, но у него была лира. И как только что-то шло не так, он просто начинать петь. А что буду делать я, когда за тяжелой железной дверью ДК меня встретит тощий зловещий старик в рубище с палкой в руках и спросит, зачем я здесь? Хотя люди, курившие и пившие пиво у входа в ДК, определенно не были похожи на тени. Шумные, вызывающие, с огромными цветными ирокезами, выбритыми висками, цепями, болтавшимися на штанах. Футболки и майки со странными надписями, узкие штаны в клетку, короткие юбки, безумный макияж. Кеды. По крайней мере, я тоже в кедах.
Охранниками в ДК оказываются два амбала в черном, точные копии тех, что встречают посетителей клуба, в который мы обычно ходим с Майей. Они отбирают плохо спрятанное пиво и обещают присмотреть за ним во время концерта.
Никто не улыбается мне, никто не говорит "привет", никто не делает вид, что целует меня в щеку. Самозванка. Шпионка. Держась ближе к стенке, я стараюсь незамеченной пробраться сквозь толпу, вертя головой в попытке отыскать Лу. Я поднимаюсь по широкой лестнице, вжавшись в стену, на второй этаж, где прямо в холле будет проходить концерт. Увидев темный силуэт в обнимку с коленями на фоне большого арочного окна, я просачиваюсь к свободному подоконнику и пристраиваюсь там, забившись в угол.
В нескольких шагах от меня без помоста или какого-то возвышения, на истертом паркете стоят огромные колонки, микрофоны, барабанная  установка и большой кусок стекла, лежащий на двух кирпичах. Из темного коридора, который находится рядом со "сценой" и уходит вглубь здания, выходит Стас и, снимая микрофон со стойки, замечает меня. Широкая открытая улыбка, кивок в знак приветствия. Я улыбаюсь в ответ. А Лу нет. Нет в зале, нет на улице перед входом. Ну и ладно. Нет, так нет. Увидела бы я его и что? Что бы я сказала? "Привет. Меня зовут Женя". Бред. Чушь собачья.
Стас уносит микрофон в темноту коридора, и оттуда сейчас же доносится голос:
Босиком по битому стеклу,
По горячим углям сигареты,
Разгребать руками ту золу,
Что осталась от чужих запретов.
Я могу встретить Лу, когда выйду из ДК после концерта. Или когда пойду пешком домой, или если решу поехать на автобусе. Я обязательно встречу его где-нибудь.
Исполнитель музыки в "АДу",
Рифмоплет, марающий бумагу.
Я бреду туда... куда бреду,
А для этого нужна отвага.
Я смотрю на босые ноги того, кому Стас относил микрофон. Он подходит к стеклу, тускло освещенный мерцающей лампой.
А овец, жующих на лугу,
Ждут уже ребята в мясобойне.
Я играю музыку в аду!
Овцы мне не блеют: "Спой мне,
                спой мне".
Я когда-нибудь от этого уйду
В тихий тыл какой-нибудь деревни.
Слишком долго я веду войну,
Слишком часто думаю о смерти.
Но пока я все еще могу
Босиком по битому стеклу.
Ноги отрываются от пола. Взлетают до самой груди. Опускаются. Стекло бьется. Отрываются еще раз. И еще раз. Пока осколки не меняют цвет. Тот, кто читал стихотворение, идет к микрофонной стойке, оставляя за собой следы, которые кажутся в полутьме коричневыми. Он вставляет микрофон в держатель. Лу.

После концерта он курит у входа в ДК.
- Привет. Меня зовут Женя.
- Привет. Андрей.
Пожимает руку.
Долго говорит, но я не понимаю что. Слова пролетаю мимо сознания. Пьем пиво, сидя на скамейке недалеко от ДК.
Спрашивает:
- Ты почему молчишь?
- Не знаю.
Мы идем через мост.
- Моя знакомая сказала, что ты занудный придурок, - говорю я просто для того, чтобы он знал, что у нас есть общие знакомые.
- Маша?
- Нет.
- Катя?
- Я все равно не скажу.
- Тебе нужен знак? - неожиданно спрашивает Лу.
- Какой?
- Вон тот, - он указывает на дорожный знак на высоте метров трех от земли.
- Да!
Лу забирается на перила, откручивает проволоку и знак падает на мост.
Мимо проезжает машина. Я нервничаю.
- Оставь его, пойдем.
- Я сказал, он у тебя будет, значит, я так и сделаю.
Лу просит у  меня куртку, чтобы спрятать знак, такой большой, что куртка едва его прикрывает, несет его какое-то время, потом протягивает мне.
- Теперь ты неси.
Мимо нас проезжает патрульная машина.
- Подожди немного, пусть патруль проедет, - говорю я шепотом.
- Теперь ты, - повторяет он.
Я беру знак.
В квартире мы пробираемся в комнату Лу, не включая свет, чтобы не разбудить родителей.
Он долго смотрит на меня и добавляет, как будто к ранее сказанному:
- Ты единственный нормальный человек из всех моих знакомых.
Из его уст это звучит как оскорбление.
Мы ложимся на узкую кровать в одежде и засыпаем.
 
Глава 6. Пробуждение

Я открываю глаза и вижу дорожный знак.
Лу спит. Я подхожу к окну. Рано. Пахнет новым днем и чудом новой жизни. Я осматриваю комнату. Книжные полки, стол с компьютером, кровать, на которой мы спали, шкаф с одеждой. На стене  осколки зеркала, размером с небольшие карманные зеркальца, и надпись на латыни "Verbum caro factum est", написанная черными чернилами; соблазнительная, соблазняющая Мата Хари на черно-белой картинке, отставив одну руку немного в сторону, другую поднесла к голове, толи прислушиваясь, толи поправляя волосы. Танцевальный костюм ее полностью скрывает ноги, едва прикрывает грудь, беззастенчиво обнажая живот и руки, увешенные браслетами. Рядом висит акварельный рисунок: худенький мальчик, будто бы под водой, течение колышет волосы. Мальчик в углу листа, словно стесняется, чуть опустил голову, плечи, крепко сжимает одну руку в другой, а вокруг него – рыбы, причудливые удивительные рыбы. Я прячу письмо в верхний ящик стола под книги. Его написала та, что нарисовала Лу мальчиком с опущенной головой. Есть что-то общее между ее округлым почерком и круглыми спинами рыб.
Я ложусь спать, чтобы во второй раз проснуться вместе с Лу.
Поздним утром Лу все еще спит. Я умываюсь, чищу пальцем зубы и решаюсь его разбудить.
- Мне пора уходить.
- Угу, - сонно бормочет он, - сейчас.
Через пятнадцать минут я предпринимаю вторую попытку.
- Открой мне, пожалуйста, мне пора уходить, - я не могу обратиться к нему "Лу". Этим утром мне хочется назвать его именем, которым, быть может, зовут его только родители. Но я не помню этого имени.
Лу доходит со мной до входной двери и, опершись на шкаф, ждёт, пока я обуюсь.
- Может, чаю предложишь?
- Нет, - просто отвечает Лу и добавляет, - знак забери.
- Мне не нужен.
"Я бы не придумала тебя таким" - так она написала.

7. Exsulo

Еще на лестничной площадке чувствую сочный запах жареного мяса. Открываю дверь и так по-детски, по-глупому, надеясь, что это мой ужин так соблазнительно ароматен.  Мама стоит в дверном проеме кухни - услышала, как я открывала дверь. На плите за ее спиной что-то булькает, варится, жарится и пахнет также аппетитно, как на площадке. Мама, вытирая руки о фартук, говорит:
- Добрый вечер. Мой руки, ужин скоро будет готов.
Я сразу сникаю. Слишком это похоже на сцену из фильма про идеальную семью. Это напрягает. В этих семьях всегда есть какой-то подвох.
Я мимо зала, в котором на полу храпит и постанывает пьяный папа, иду в ванну мыть руки. И совсем я не расстроилась из-за этого Лу. За целый день ни разу о нем даже не вспомнила. Все в порядке. Переживу. В чем подвох? В ком подвох? Не раздумывая, ответила «да», когда Лу спросил про знак. А потом струсила. Страшно. Противно ли быть послушной, тихой, покорной, нормальной? Может быть, и нет, но только если ты не становишься такой из-за страха. А мне разве не страшно? Страшно.
- Мама, извини. Мне надо прогуляться.
Если посильнее тряхнуть одеяло, оно ведь может избавиться от собственной пыли. Почему же человек не может убежать от того, что мучает его изнутри?

Я в церкви. Что называется, ноги принесли. Бабушка Маша, растившая меня до шести лет, верила в Бога. Думаю, у нее даже ни разу не возникло сомнений. К бабушке. Надо съездить к бабушке.
Поднимаюсь по лестнице и, не глядя на просящих милостыню, захожу в церковь. Попрошайки так и норовят заглянуть в глаза. Не люблю этого. В этом есть претензия на мое сокровенное, личное.
Идет вечерняя служба. Я крещусь непривычным для меня жестом, кланяюсь. Но спина как деревянная -  не слушается. Слишком гордая - даже тело бунтует. Кланяюсь, едва наклоняя голову вперед. Думаю о чем ни попадя. Сама же пришла. Так неуютно. Не люблю стоять в толпе, связанной с ней общим занятием. О чем молится священник? Наверно, обо всем человечестве. Обо мне, о каждом. Ну и работенка. Никак не получается сосредоточиться на словах, но спина заработала - кланяется все ниже и ниже. Священник прошел в другую часть церкви, за ним все прихожане. Некоторые начали подпевать. Священник читает имена. За кого это он: живых или мертвых? Никак не собраться. Так неуютно, что мысли все время скачут.
Я решила довести до логического конца свой странный приход в церковь - осталась на исповедь. Передо мной исповедовался молодой мужчина, потом пожилая женщина.  Она плакала и жалобно повторяла: «Что же мне делать? Я больше не могу».  Я следила за обрядом. Священник протянул руку. Поцеловать поручь, поцеловать распятие. Ничего сложного. Осталось решить, в чем же исповедаться. Понятно, что исповедоваться можно хоть каждый день. Но если никогда раньше этого не делал, надо начать с чего-то... очень греховного.
Я не могла сказать ни слова, когда подошла к священнику. Чувствовала, что снова заплачу. Молча пыталась собраться. Но стоило мне произнести робкое  "я", как я снова разразилась рыданиями.
- Моя знакомая, - пробормотала я сквозь слезы, - делала аборт. А я... я ходила с ней... поддержать.
- Это было один раз?
- Да.
- Ты сама делала аборты?
Священник говорил тихо. Голос спокойный. Даже последний вопрос он задал без осуждения.
- Нет.
- Наклонись.
Я наклонилась. Священник что-то положил мне на голову. Что-то сказал. Снял с меня, значит, этот грех. Спросил про отношения с родителями. Да, да, да, сказала я, чту отца своего и мать, как положено. Так и думала в тот момент, когда говорила. Такое вот было состояние у меня. Вся эта обстановка и я такая хорошая. Чуть ли не в чужом грехе исповедуюсь. С чего бы это я могла не чтить?
Тьфу на меня. И на левое мое плечо и на правое и на мою глупую голову самый большой плевок.  Потому как, выйдя из церкви, думаю, а вдруг мне бы и, правда, легче стало, если бы я не соврала? А в итоге - еще паршивей. Бог в помощь.
Я встретилась с Майей. Мы  пили пиво во дворах незнакомых домов. Уходили, покупали еще пива и заходили в другой двор. Везде было неуютно. Было так, словно десятки пар глаз смотрят на меня осуждающе. Из окон никто не смотрел. Редкие прохожие, равнодушные и усталые, едва взглянув, проходили мимо.
Это изнутри - догадалась я. Даже Бог, будь Он выдуманный или настоящий, смотрит на меня изнутри. Там сидят мои родители и бабушка. Там много, кто сидит.
В просвет между домами я видела молодые люди, похожие на тех, что были на концерте Лу (мне кажется, я даже узнала кое-кого) потянулись в сторону недалеко находящегося отсюда клуба "Exsulo".
- Пойдём, - сказала я Майе.
Она, ничего не спрашивая, пошла за мной.
Мы заплатили за вход, на запястье нам поставили печати.
Концерт был в самом разгаре. Зеркальные стены запотели так, что ничего не видно, с зеркального потолка капает. Я затаскиваю Майю в самую гущу - поближе к сцене, отпускаю ее руку и тут же теряю из виду. Я прыгаю, толкаюсь и ору слова, которых не знаю. Меня толкают так, словно хотят раздавить, но когда я падаю, несколько заботливых рук ловят меня и ставят на ноги. Я даже до пола не успеваю долететь.
От духоты у меня в груди начинает колоть. Я выхожу на улицу - выкурить последнюю сигарету из пачки и подышать. На скамейке около клуба сидит Майя со Светой. Успела же прийти.
Света говорит:
- Пошли завтра на репу к Стасу, пожалуйста.
Света закуривает.
Майя передергивает плечами.
- Подумаю.
На концерте в толпе я вдруг почувствовала себя своей. И эти заботливые руки, помогающие даже тогда, когда никто не просил о помощи. Но это даже хуже, чем на дискотеке с дурацкой музыкой, где каждый старается показать, какой он крутой. Это будто много разных фигурок собрали вместе, обвели по общему контуру и стерли все что внутри. Тебя тоже учли в этом общем контуре. Но тебя больше нет.
Я прошу у Майи сигарету. Мы стоим рядом. Майя, я и Света. Молчим.
- Я ухожу. Вы как?
Майя снова неопределенно пожимает плечами.
К нам подходят две девушки.
- Вам сколько лет? - нагло спрашивают они.
Я не понимаю. Майя не  понимает.
- Ваши документы.
Я оглядываюсь и вижу два милицейский козелка недалеко от клуба. Документов у меня с собой нет.
- А ваши? - наглею я.
Девушки протягивают удостоверение  вверх ногами и тут же захлопывают и убирают.
Майя достает паспорт. Одна из девушек смотрит дату рождения, и они отходят к другой компании.
Словно мои мысли материализовались в двух грубых девушках, растащивших фигурки, обведенные единым контуром. Собственные контуры фигурок почти стерлись. Бесформенные и безвольные они ускользают домой, как только им это разрешают.
- А эти? - спрашивает мужчина у козелка, показывая на нас.
- Пропусти, - отвечают девушки, интересовавшиеся нашим возрастом.
Мы отходим, а я все слышу, как они кричат.
- Тебе пятнадцать! В девять ноль-ноль ты должен уже лежать в кровати.
На часах  десять двадцать пять.

8. Никогда

Как-то вечером Лу подходит ко мне на остановке и говорит:
- Привет, я еду в гости. Поедешь со мной?
Мы доехали до нужной остановки. Купили в магазине печенье и шоколадку.
- Мы идем к Йосе, - сказал Лу. Как будто я знала, кто это.
Йосей оказывается девушка с очень короткими ярко-рыжими волосами. Она была точной копией американской актрисы Скарлетт Йохансон.
- Алина, - представилась она. И я тут же забыла ее имя.
- Женя, - отозвалась я.
- Если что-нибудь скажешь, я тебя достану.
Йося говорит, конечно, только об упоминании ее сходства с актрисой. Но я замолкаю совсем. На всякий случай.
Алина перестала обращать на меня внимание. Она постоянно крутит мочку уха и торопит Лу:
- Слушай, давай быстрее, а то скоро моя тетка придет, будет возмущаться.
Я с удивление оглядела единственную жилую комнату в квартире, походившую на комнату девочек-подростков: минимум мебели, плакаты на стенах, розовые обои.
- Ты живешь с тетей?
- Почти.
Юная Анжелина Джоли, сидевшая в желтом кожаном кресле на фоне каких-то развалин, сдвинула брови и открыла рот, как будто возмутившись такой наглой лжи, сказала: «Ха!»
- Сальвию будешь? – спросил Лу у Йоси.
- Блин, я же тебе говорю, тетка скоро придет, - сказала Йося и покосилась на меня, - давай травки просто.
- Может, ты будешь?
- А что это?
- Ну скажем…люди называют его галлюциногеном, а я пробуждением.
Я смотрела то на Лу, то на Йосю, ожидая какого-то подвоха, но они серьезно  и спокойно смотрели на меня в ожидании ответа.
Лу посадил меня на стул, протянул мне пипетку со словами:
- Вдыхай быстро, пока я поджигаю.
Я вдохнула, что было сил.
Действительность сразу же затуманилась. Я увидела, как Йося перекосила губы в усмешке. Я подошла к ней сказать, чтобы она так не улыбалась.
Все исчезло. Остался только космос. Черный холодный с сверкающими огоньками звезд. Среди вселенского холода летала моя голова, к которой, как к тряпичной кукле - платье, была приделана моя душа. Она силилась что-то вспомнить, поймать хоть крошку тепла в себе самой, ей очень нужно было понять, что этот космический холод еще не все, было что-то еще: прошлое, надежды, любовь, привязанности, радости, горести… Но вспомнить ничего не удалось. Была только вселенная, а в ней одна моя душа. Вселенная вдруг расслоилась и стала напоминать книгу. Сначала казалось, не очень толстую.  Я нырнула на одну из страниц, в попытке найти спасение, потом на следующую. Я ныряла, ныряла, ныряла, но страницы все не кончались, спасение не приходило.
Потом откуда-то издалека я услышала знакомый голос. Я  бросилась на шею к Лу:
- Какое счастье, что ты существуешь.
- Ты в порядке, - Лу обнял меня.
- Да… кажется да.
Я увидела сломанный стол. Оказалось, я упала на него, как только сделала шаг к Йосе. Летая в одиночестве по вселенной, я бегала и хохотала. Когда Лу рассказал мне это, я была уверена, что, пока моя душа летала по Вселенной, пытаясь прорваться к телу, тело, связанное с душой лишь тонкой ниточкой, хохотало, словно звеня в колокольчик, чтобы душа не заблудилась и нашла к нему дорогу.
Йося ушла на кухню ставить чайник. Лу чинил стол, а я рассказывала ему, что со мной произошло. Я смотрела на город с высоты восьмого этажа. Сумерки, фонари, дома. Я не могла налюбоваться городом. Я была рада, что я наконец-то дома – на Земле. И тут все так мило, хорошо и понятно. Многоэтажные домики, в которых живут сотни людей. Они пришли со своей понятной работы, посмотрели телевизор, легли спать, завтра снова встанут на работу. Милые, милые… Наверно, хорошо, что они не знают, что их ждет после смерти. Они не знают, что душа каждого является одновременно частью Вселенской Души и всей Душой, как маленькая частичка кожи или волоса несет  в себе генетическую информацию обо всем человеке.
- Ты выглядишь счастливой, - заметил Лу.
Потом мы пили чай с печенье и шоколадкой.
Когда уже в дверях мы обувались пришла «тетка» Йоси, девушка примерно одного возраста с нами. Она походила на Йосю худобой и короткой прической.  Сочно поцеловала свою «племянницу» в губы. Она бросила мне: «Привет», - и, строго посмотрев на Лу, спросила:
- Никаких наркотиков?
- Никаких, - Лу сказал правду. Он и Йося так и не успели покурить травки.
Я чувствовала, что мой мозг уже находится не под действием наркотика, а скорее под действием самой галлюцинации. По пришествии домой я записала на клочке бумаги свое новое понимание устройства Вселенной. В то, что это была галлюцинация, я еще долго не могла поверить.

9. Драка

Девушка застыла, немного запрокинув голову, и картинным жестом женщины 20-х годов держала сигарету на уровне плеча. Ни ее короткие светлые волосы, ни легкое платье ни колыхнулись ни разу, пока я шла к ней. Она стояла посреди улицы около бежевых «Жигулей» совсем без движения и походила даже не на манекен, а на нарисованную рекламу в полный человеческий рост.  Казалось, в ней не было не только движения, но и объема. Чем больше я на нее смотрела, тем больше она казалась нарисованной. Только дым из ее рта мог доказать, что она живая, но его не было видно. Что может делать картонный макет на грязном асфальте в спальном районе города? Что за бред? Я подбежала и толкнула ее. Она упала на капот.
- Вовочка! – позвала она на помощь голосом капризного обиженного ребенка.
Но Вовочка и без того видел, что произошло.
- Ты че? Охренела совсем? – прокомментировал случившее Вовочка, бросил гаечный ключ и двинулся на меня.
Он был крепкого телосложения, и от его удара по лицу я тут же свалилась на землю. Он пнул меня ногой в живот.
- Вовчик, хватит! – услышала я спасительную команду.
Через какое-то время я услышала звук заводившегося мотора, и они уехали.

- Я был не прав, - говорит Лу, когда я рассказываю ему эту историю. Мы уже час как сидим на скамейке в зеленом дворике и пьем пиво.
- В чем?
- Что ты нормальная.
Я улыбаюсь. Пара ударов стоили этого признания.
- А это не может быть эффект от сальвии?
Лу улыбается и отрицательно качает головой.
- Вставай, - говорит он, - я должен научить тебя драться.
Я встала.
- Ударь меня. Ну! Давай же, - подначивал меня Лу, видя, что я стою в нерешительности.
Удар получился не  слишком сильным.
- Тебе меня жалко? Ударь дерево! – Лу подошел к старому клену, - ему-то ты не боишься сделать больно?
Кулак соскальзывал, и жесткая грубая кора обдирала кожу с костяшек пальцев.
- Уже лучше, - похвалил меня Лу, - а теперь с такой же силой ударь меня.
Я ударила.
Лу потер щеку:
- У тебя тяжелая рука, но ты не верно направляешь силу. Надо тренироваться.
Я ударила.
Лу ударил в ответ. Я замахнулась и в следующее мгновение очутилась на земле и получила еще один удар в лицо от Лу, сидевшего на мне сверху.
Он встал и подал мне руку. Я не приняла помощь и поднялась сама.
- Твоя проблема в том, - сказал Лу, закидывая за плечи свой рюкзак, - что ты, теряя равновесие, проигрываешь драку. Стоило тебя повалить, ты перестала сопротивляться.
Я накинула сумку через плечо.
- Ко мне? – спросил Лу.
Я кивнула в знак согласия.
По дороге он продолжает свою лекцию.
- Если ты заставишь противника растеряться, хоть на несколько секунд – это даст тебе время еще для одного удара. Можно сломать ему нос. Это действительно заставляет растеряться. Бить надо вот так, - Лу делает в воздухе движение кулаком снизу вверх, - надо бить немного снизу и быть крайне осторожным: можно сильно поранить костяшки об зубы.
- А у некоторых есть правило: не бить девушек, - замечаю я.
- Тебе ведь понравилось?
- Да,  - честно отвечаю я, улыбаясь.
- Тогда зачем ты хранишь в своей голове всю эту чушь о том, что можно, а что нельзя. Твоя голова и без того похожа на мусорную свалку. Старый дедушкин диван и тетушкино кресло. Мусор в твою голову плывет отовсюду: из телевизора, кинотеатров, книг, от знакомых и незнакомых тебе людей, в университете, в школе, в автобусе все только и делают, что пытаются захламить твою голову. Все только и заняты тем, что пытаются превратить тебя в свалку своих идей, правил, вкусов, чтобы использовать тебя в своих целях и от беспросветной тупости. Выкинь все, вычисти. Это не твое. Люди тяжело расстаются со своими старыми принципами и также тяжело принимают новые. Сейчас ты и все твои понятия о добре и зле, о том, что правильно и неправильно – это не ты. Ты – это порождение общества. Ты рождаешься и сразу включаешься в эту игру. Чтобы все шло по правилам, придумали армию, полицию, алкоголь, бары, сериалы, телевизоры, - Лу делает глоток пива, - футболки с Че Геварой, свидетельство о рождении, свидетельство о смерти. Смерть тоже часть игры: смерть от бомбы террориста, смерть от передозировки, смерть от СПИДа, самоубийство - все это их игры. Сделай себя сама, но для начала выкинь все сразу, не разбираясь, что хорошо, что плохо, что нужно тебе, а что нет. По одной вещи ты никогда не расстанешься со всем хламом. Тебе всегда будет чего-то жаль. Когда выкинешь все, взглянешь на все непредвзято, как на чужое, тогда может, и заберешь назад что-нибудь из старого. Каждый взгляд, каждое мнение должно быть сформировано только тобой: твоим жизненным опытом и твоими вкусовыми пристрастиями.
- Как же в нас постоянно льется мусор, если мы так тяжело впускаем в себя новое?
- Я говорил про идеи и жизненные принципы. Их сложно поменять. А мусор, которым засоряют наши головы постоянно другого рода. – Лу на секунду задумался. – Продолжи фразу: для желудка не заменим…
- Мезим.
- Always, - пропел Лу.
- Coca-Cola, - подхватила я.
- Какая актриса снималась в «Красотке»?
- Джулия Робертс.
- В «Маске»?
- Камерон Диаз.
- Назови хотя бы десять африканских стран со столицами.
Я замялась.
- Египет. Столица Каир. Алжир… столица Алжир. Тунис. Столица Тунис. ЮАР. Столицу не помню. Эфиопия. Нигерия. Судан. Камерун. Кения. Сомали… Сомали ведь в Африке?

10. Провокация

Я выхожу из подъезда и замираю. Счастье - странное ощущение. Всегда неожиданное. Осенний солнечный день. Впервые с младенчества я чувствую кожей головы ветер и солнце. Стоя посреди улицы с закрытыми глазами, я беру это мгновение аккуратно, чтобы не повредить узор, и прикалываю к сердцу тонкой иголкой. Я не должна его потерять.
- Фашистка!
Иголка кольнула. Что-то безобразное и бесформенное повисло рядом с мгновением свободы и счастья.
Детские голоса.
Я оборачиваюсь, надеясь увидеть маленьких оборванцев. Грязных, в лохмотьях, с бездумным звериным взглядом, но из-за дома выглядывают два аккуратно причесанных чистеньких мальчика. Я поворачиваюсь и вижу их довольные  шуткой лица. Глупая мысль: если бы они были голодны, я бы дала им немного денег. Они бы поели и стали добрыми мальчиками. Но им не хватает не хлеба. Чего-то совсем другого.
Я прячусь в капюшон, но в автобусе, забывшись, снова снимаю его.
- Молодой человек. Молодой человек!
Кто-то тронул меня за плечо.
- Молодой... Простите, девушка, не могли бы вы передать за проезд? Спасибо.
- Пожалуйста.
И шепот в утробе битком набитого автобуса:
- Ненавижу этих уродливых лесбиянок.
Отвлекаюсь от заляпанного грязью окна, через которое ничего не видно. Смотрю в их  сторону. Парни лет двадцати. Крещеные дети атеистов. Их вырастили панки, хиппи или стиляги. Их родители слушали Высоцкого или Deep Purple. Почему же в их детях нет ни зернышка бунта? Почему они ничего не хотят изменить? Даже себя.
Не снимать капюшон.
Я тихонько захожу в класс, где сидит наша группа. Гудение как от роя насекомых. Я не успеваю проскользнуть на заднюю парту.
- Женя, сними капюшон! Ну, чем ты нас можешь удивить? В какой ты цвет покрасилась?
Я снимаю капюшон, стоя на том месте, где меня застал вопрос, - у доски.
Пять секунд тишины.
- Удивила!
И снова гул.
Из шести часов лекций я высиживаю только один. И ухожу к Лу.
Я встречаюсь с ним на середине моста. Узнаю его по позе, силуэту.  Он стоит, скрестив ноги, и смотрит на реку. Перегнулся через  перила, вытянул шею, будто там и в самом деле есть что-то интересно, словно река притягивает его физически. Хорошо, что он не смотрит на меня. Так неловко идти на встречу под взглядом ожидающего. Движения становятся неестественными, приходится делать вид, что ты его не заметил или нелепо улыбаться, пока не подойдешь на то расстояние, на котором можно сказать: "Привет". Лу берет меня за руку, притягивает к себе, по-дружески хлопает по плечу другой рукой: "Рад тебя видеть".
Скоро должна прийти Майя. Лу говорит:
- Она глупая.
- Это из-за хомяка? - спрашиваю я. Мне просто интересно. Я не хочу защищать Майю. Она назвала Лу придурком на следующий день после знакомства. Так что это взаимно.
Прошлый раз, когда мы гуляли втроем, Майя рассказала, что в детстве к ним пришел мужчина, которому очень понравился ее хомячок. И хомячка ему отдали. "Ты это видела?" - спросил тогда Лу. "Нет", - ответила Майя. "Умер твой хомячок, и его спустили  в унитаз", - так вот Лу разрушал детские иллюзии. Быстро и беспощадно.
- Не в хомяке дело.
- Да, ты просто Майю не знаешь. - отвечаю я. - Она иногда говорит такие вещи... Приходим мы  с ней в парикмахерскую. Она просит короткую челку. Ей говорят: "Вам не пойдет, будет некрасиво", а она: "я не хочу быть красивой, я хочу короткую челку!" Или вот…
Я снимаю капюшон.
- Ты крутая, - говорит Лу.
И я рассказываю ему, как мы с Майей напились и Майя, размахивая машинкой для стрижки, грозилась побриться налысо. Но выбрила мне плешь на середине головы. Так что я даже не поняла, сделала это она нарочно или случайно. Майя побрила меня до конца, потом я её.
Мы пьём пиво. Майя сидит с нами. Я рассказываю, как мне было её жаль. Кровать Майи стоит напротив зеркала, так что, когда она просыпается и садится, она видит своё отражение. Она увидит своё отражение прежде, чем вспомнит, что произошло. Мне казалось, что Майя заплачет, когда увидит себя лысой. Но она только удивилась.

Теперь мы втроем стоим у дома - около двери, за которой стоит контейнер с мусором - прячемся от ветра. Майя и Лу говорят о родителях.
- Мы должны быть благодарны нашим родителям. Они сделали для нас все, что могли, - говорит Лу.
Майя вспоминает свои детские обиды,  говорит, что у нее не было счастливого детства.
- Я была в ужасе. Весь мир рухнул, когда я узнала, что мама курит, - говорит она и закуривает сигарету.
Я тоже за многое в обиде на своих родителей. Но я ничего не говорю. Я знаю аргумент, которым меня можно переспорить: если мои родители так меня не устраивают, то почему я до сих пор живу с ними? Поэтому я молчу. Смотрю и слушаю. Они прекрасны в этот момент: Лу и Майя. Стоят около мусорки, опершись на стены, пьют дешевое пиво и спорят. Прямиком из чёрно-белых фильмов Годара.
Когда Майя уходит от нас, мы идём в сторону дома Лу. Сильно пьяны.
- Плевал я на вашего Иисуса! - кричит Лу.
Я хохочу и прикрываю ему рот рукой:
- Прекрати.
Он убирает руку. Ему тоже весело.
- Плевал я на вашего Иисуса!
- Эй!
Мы только прошли мимо остановки, откуда и доносится голос.
- Эй! Ты чё, бля, сказал?
Он подходит к нам. Большой, глупый, сильный. Всё как обычно: черные джинсы, черная дутая куртка, черные ботинки.
Лу повышает голос. Говорит отчетливо и громко, как будто парень действительно плохо слышит:
- Плевал я на вашего Иисуса.
От удара Лу покачнулся и сделал шаг назад, чтобы удержать равновесие, театрально протянул руки к небу, задрал голову:
- Возрадуйся, Господи!
Из-за остановки показались еще двое таких же - в черном. Я, наконец, вышла из ступора и собралась драться, но Лу сильно дернул меня за рукав:
- Побежали!
Мы бежали, не оглядываясь до самого подъезда Лу. Я была немного разочарована. Лу заметил.
- Если бы мы подрались, испортили бы всю соль представления.
- Они все равно ничего не поняли, и завтра до них не дойдет твоя соль. И послезавтра.
Мы заходим к Лу в подъезд.
- Ты когда-нибудь била стекла?

11. Ненависть

Ковыряюсь иглой под кожей указательного пальца. Кажется, там остался кусочек стекла. Не могу найти. Будет мешать - пойду к врачу. На мизинце сильно содрана кожа. Вот и все. Бить стекла совсем не больно.
- Ты серьезно? - Майя опять строит из себя знатока людей. - Дело совсем не в этом. Провоцировать людей на то, что они сами бы не решились, самый короткий путь к сердцу. Он просто хочет тебя в себя влюбить.
Когда Майя начинает изрекать эти сомнительные истины, мне кажется, что она совсем безнадежна. Злюсь на нее, почти уже ненавижу, как воплощение уверенных в себе и во всем людей.
Майя продолжает:
- В Лу нет ничего необыкновенного. Ничего того, что он пытается всем изобразить. Тем более того, что ты напридумывала.
Опять он со своими "нас обманули", "мы такие же как все".
- О! - продолжает Майя. - Я знаю, что ты хочешь услышать: ты особенная и Лу хотел показать это убогим людям, которые ничего такого в тебе бы никогда не разглядели. Пойми ты, что каждый из этих убогих думает, что он особенный, а ты обыкновенная. Почему же ты права, а не он?
Молча иду к выходу, обуваю свои серые балетки, выхожу, захлопываю дверь. Закуриваю сигарету. Да пошла она.
Иногда не хочется ни с кем говорить. Не копаться в себе, не раскладывать все по полочкам. Просто ощутить, что существуешь такой, какой есть вне зависимости от того, что думает о тебе кто-то. Ощутить, что ты больше, чем можно увидеть снаружи: волосы, лицо, фигура, одежда.  Но чтобы поймать это чувство надо вырваться из замкнутого пространства квартиры и идти, идти, идти по ночному городу. Двенадцать часов ночи. Родители пьют на кухне водку. Они видят мой силуэт через матовое дверное стекло кухни. Я обуваюсь.
- Ты куда? - отец стоит в дверном проеме.
- Прогуляюсь немного.
- Никуда ты не пойдешь. Уже поздно. - Стал у входной двери. Клоун. Захочу и пойду.
Я ощупываю карманы джинсов. Забыла мобильный телефон. Возвращаюсь в свою комнату. Ищу на книжных полках, столе, роюсь в сумке, рюкзаке. Слышу стук. Нашла телефон на кровати. Выхожу в прихожую. Входная дверь забита двумя досками крест на крест. И папа рядом с молотком.
- Я все равно пойду гулять.
- Не пойдешь!
Стоит около двери. Отталкиваю. Отрываю плохо прибитые доски. Наконец-то. Вышла.
- Лу, привет.
- Привет.
- Спой мне что-нибудь... Нет, лучше расскажи стихотворение.
Я шмыгнула носом.
- Ты заболела?
- Нет, а что?
- Показалось, что у тебя насморк. Ладно, слушай:
шёл разговор об ангине,
он превратился в реакцию.
к вопросу о первопричине:
они отложили менструацию
до нового века, который
увидит себя изнутри.
другими словами, каждого
заклинаю стихами: наври про себя.
настоящего. нет. ему лучше быть
падалью, мразью, конвейерной куклой, продажною
девкой. неважно
зачем любить,
хотя бы затем, что страшно.
...поэтому просто откроем
капканы любой пустоты,
зная, что всё под контролем,
и в зеркале отражаешься именно ты.
- Это твое?
- Нет, это Никонов. Леха Никонов.
- Я была на концерте ПТВП. Спасибо. Здорово.
Всё сплетается. Всё связано. Будто ничего не случается просто так. Каждая мелочь. Каждое подслушанное в глубине себя неожиданное желание.
- Не за что.
- Пока.
- Пока.
Утром я просыпаюсь рядом с Лу.

12. Вина

Света сидит с нами на полу в квартире Лу. Мы пьем пиво, сидя на расстеленном на полу одеяле.
- Большинство не понимает, как можно хотеть чего-то другого, как можно не воспринимать всё вокруг, как данность. Глобальные альтернативы их не интересуют. Они их не видят. Они не могут воспринимать несправедливое устройство общества, как нечто, касающееся лично их. Для этих кротов свобода - это возможность выбора между фордом и мерседесом, а счастье - это новая стиральная машина. Но ни ты, ни я не сделаем мир лучше. Максимум на что мы способны - это подняться на несколько ступеней по социальной лестнице выше, чем наши родители.
- Это же нормально, - начинаю я, - ...
- Если что-то происходит постоянно - это не становится нормой, - говорит Лу. Всё, что я хотела сказать становится бессмысленным.
- Меня не интересуют глобальные проблемы,  - говорит Света, - у меня своё тоталитарное государство в отдельно взятой квартире.
- Лу, - говорит она, - может, ты позвонишь Стасу? Позовешь его сюда?
- Нет,  - отвечает Лу. - Но я знаю, как от этого избавиться: надо пить, пока не вырубишься. Проснуться и снова напиться. И так пока не пройдёт.
Напивается Света быстро. Когда заканчивается пиво, Лу предлагает нам перейти к одеколону. Я нюхаю. Пахнет неплохо, должно быть дорогой и отвратительный на вкус. Отказываюсь.
Света так пьяна, что согласна на все. Она подносит ко рту пластиковый стаканчик, в который Лу напрыскал одеколона, но, видимо, понимает, что еще глоток спиртного и ее вырвет.
- Я не могу, я так напилась, - говорит она.
Но Лу на этом не успокаивается, он знает хороший способ протрезветь.
- Боль, - говорит он, - отрезвляет лучше холодной воды. Мы проколем тебе уши.
Света издает нечленораздельный звук, не похожий ни на согласие, ни на недовольство. В конце концов, Лу даже не спрашивал ее мнение. Он просто поставил ее перед фактом.
Лу роется в ящике стола и вытаскивает оттуда длинную невероятно толстую штопальную иглу и протягиват мне:
- Прокалывай.
Я отказываюсь. Правда, недолго и не слишком упорно.
- Я боюсь крови, - говорит Лу.
Я с удивлением на него.
- Чужой, - добавляет он.
Света подвигается ко мне. Опрыскав иглу одеколоном, я пытаюсь проколоть ей ухо. Игла продвигается с трудом.
- Больно, - говорит Света. Она даже тихонько постанывает.
Я не обращаю внимания. Мне прокалывали уши, я сама себе прокалывала уши. Это совсем не больно. Алкоголь притупляет боль. Мне и в голову не приходит, что у штопальной иглы тупой конец. Очень тупой конец.
Когда я наконец прокалываю одно ухо, Света выпивает напрысканный ей одеколон и, не издав ни единого звука терпит второй прокол.
- Легче? - спрашивает её Лу.
- Да, - отвечает Света.
Света замолкает, сидит тихонько, кажется, дремлет.
- Если бы к власти пришли анархисты, а не большевики, - говорит Лу, - то...
Но тут я его перебиваю:
- Ты думаешь, что можно сделать мир лучше, поставив к стенке пару миллиардов человек. А сам не способен нажать на курок. Это и есть твоя неспособность изменить мир. Ты же сам говорил, что мусор у нас в голове. Значит, и надо наводить порядок в голове.
Света встает и уходит в туалет. Судя по звукам, ее рвет. Несколько минут в ванной, и она заходит в комнату, падает на диван Лу и тут же засыпает.

Утром я проснулась счастливой. С ним я всегда просыпалась счастливой. В его небольшой комнатке я чувствовала себя главной героиней фильма. Несмотря на то, что где-то за окном происходило множество событий, тех, о которых потом расскажут в новостях. Трагических и радостных, удивительных  и запланированных. Я чувствовала себя в центре событий, никуда не спешила, никуда не хотела. Мне казалось, что в этой комнате я могу провести несколько месяцев, никуда не выходя, и все равно ощущение того, что происходит что-то важное здесь и сейчас в этой комнате, где два человека просто пьют утренний кофе, меня не покинет.
Мы сидели на полу, пили кофе, курили и слушали "Placebo".
Я откинулась на стоящий за спиной диван. И обвела взглядом комнату. Как же редко бывает, что ты думаешь, что счастлив, то есть в мыслях фиксируешь для себя это удивительно чувство. Не так, чтоб через год ты вдруг подумал: "А если вспомнить, я тогда был счаслив" или в лет 40: "Когда же прошла моя юность, как же промчалось мое счастливое детство", а именно в ту секунду, что ты ощутил счастье так остро, что не смог от себя скрыть его.
Лу говорит:
 - В детстве я хотел быть цыпленком. Маленьким желтеньким цыпленком. Я требовал у мамы, что бы она покупала мне только желтую одежду. Единственное, что она тогда мне купила – это свитер, но он был настолько желтым, что я чувствовал себя в нем настоящим цыпленком.
Мы молчим. Потом Лу вдруг спрашивает:
- Хочешь фруктов?
- А что есть? Я бы съела апельсин.
- Сейчас сбегаю в магазин.
Жизнь Лу походила на вокзал. А его квартира на привокзальную гостиницу. У него ночевали случайные знакомые с улицы, концертов и дискотек, автостопщики, рок-группы, приезжавшие на концерты в наш город из Москвы и Питера, из Старой Русы и Бологое, из Нидерландов и Финляндии. Кто-то из этих людей задерживался в жизни Лу, как я, кто-то тусовался с ним, приезжая в наш город снова и снова, кого-то Лу видел один только раз. Но он всегда впускал в свою жизнь людей. Без всякого разбора.
 - Я бы вписал их у себя, - объясняет Лу, когда мы едим фрукты и курим по третьей утренней сигарете,  - но к нам на выходных приезжают родственники. Негде будет всех уложить спать.
Лу вытащил сережку из носа и уха. У него новая прическа: короткий темный ирокез по середине белой бритой головы.
Я прикидываю в уме: два гитариста, барабанщик, солист, Лу и еще несколько знакомых. Такая компания может разнести квартиру. Мама будет не в восторге, если они сломают новую стиральную машину.
- Алло. Папа, привет! Слушай, а можно у нас в субботу музыканты из Москвы переночуют?
- А мама разрешила?
- Я маме еще не звонила. Я у тебя спрашиваю разрешения.
- Я разрешаю, но у мамы надо тоже спросить.
- Ладно, спасибо, пап. Пока.
Ну вот, думаю, вопрос решен. Когда я вообще что-либо у отца спрашивала. Ведь если к нему наконец обратились, должен он как-то свой авторитет поддержать: сказал «разрешаю», значит, так и будет.
Звонит мама:
- Как неловко звать кого-то в наш бардак.
Конечно, бардак. Вымоешь полы. Через полчаса придут гости. Мама говорит: "Не разувайтесь, у нас очень грязно!"
- А где они будут выступать?
- В Доме Молодежи, мам.
- Я думала, в филармонии.
- Те, кто выступает в филармонии, ночует в гостинице.
- Так это рокеры?
- Да.
- Так бы сразу сказала. Они ребята простые. Пускай ночуют. Много будет человек?
- Около семи.
- Тогда мы с папой переночуем у тети Вали.
- Спасибо, мама. Придете тогда в воскресенье... в час. Думаю, что все к тому времени выспятся и уйдут.
Чувство вины преследовало меня постоянно. Мне было стыдно за то, что я сказала лишнее или не сказала нужного, за то, что сделала или что не сделала, за то, что подумала и то, что вовремя не пришло в голову, мне было стыдно за себя и за других. Только когда Лу был рядом чувство вины не мучало меня.
Концерт был бесцветным. Московские музыканты тоже. Быстро напились и легли спать. Помню, Лу говорил, что книги – лучший способ научить людей думать, но чтобы заставить их задуматься, начать задавать вопросы и  искать ответы, можно доносить до них хоть какие-то мысли только огромными буквами в таких местах, где они не смогут их не прочитать. Я улыбаюсь тихой улыбкой безумца.
  В воскресенье я просыпаюсь около двух. Родители пьют водку с рок-гостями. Кажется, они нашли общий язык. Никто не спешил уходить: поезд на Москву отправлялся около девяти. Мама накормила всех сытным обедом. И даже приготовила два супа: один из них вегетарианский - для меня и Лу. Потом подвыпивший папа отвел меня в сторонку.
- Ты влюблена в Андрея? - спросил он в лоб.
- Нет, мы друзья.
- Знаю, что влюблена.
Я сердито фыркнула.
- Он тебя просто использует.
Я развернулась и вышла из комнаты, чуть не плача. Не хочу слушать оскорбления.
Вдогонку мужской голос произнес негромко, но отчетливо проговаривая каждое слово:
- Он тебя до добра не доведет.

Я выхожу из дома. Читаю на стене:
"Так спокойны разучившиеся мечтать. Ты."
Написано коряво.
Мне хочется найти еще надписи. Я сажусь в автобус.
Счастье – это не новая стиральная машина. Ты." На стене отделяющей промзону.
"Твой мозг соответствует ГОСТу? Ты." - напротив политехнического института.
- Они специально писали без трафарета. И подпись видишь? Они хотят сказать, что любой из нас мог это написать, - так говорят в автобусе.
Я выхожу. Брожу по городу весь день. Ищу надписи.
"Счастье - это новая идея. Ты". В спальном районе.
"Представь себе: война, а на нее никто не пошел. Ты". Недалеко от воинкомата.
Недалеко от дома Лу надпись на стене:
"Будущее из надежды превратилось в угрозу. Ты".

13. Счастье

Счастье (укр. Щастя) город районного значения в луганской области Украины, население: 13799 человек. Площадь: 1,11 км2. Может быть, это все, что нам известно о счастье?

14. Настоящее

Лу и я идем по улице. Все настоящее. Я чувствую кожей прохладный осенний воздух. Туманная пьяная дымка в голове рассеивается. В чужой прокуренной квартире двадцать человек ждут, пока мы принесем пиво. Нам не за чем туда спешить.
Лу кивает в сторону от прямой дороги, приглашая меня куда-то. Я иду за ним. Где-то вдали гремит гром. Лу запрыгивает на капот чёрной "Волги" и бежит, перепрыгивая с одного капота на другой. Гром гремит совсем близко. Сигнализации взвизгивают в унисон. Уже непонятно от чего они включились. Я не знаю, что делать всего несколько секунд. Я вспоминаю, как писала Лу что-то на листочке в клеточку с жирными красными полями. Я писала, пока не добралась до полей. Ручка замерла на секунду. И пошла писать дольше: на красной линии и за ней до самого края страницы. Лу заметил. Он улыбнулся. Вот она жирная красная линия. Я прыгаю на капот и бегу вслед за Лу.
Лу спрыгивает с капота и бьет кулаком по лобовому стеклу ближайшей машины. Стекло остается целым. Я тоже спрыгиваю с капота и оказываюсь рядом с ним.
- Лу! Что ты делаешь? Пойдем! - Я тяну Лу за рукав.
Он вырывается и бьет по стеклу с еще большим остервенением. От места удара стекло расходится мелкими трещинками. Лу успокаивается, будто что-то в нем выключили, и мы идем в сторону магазина. Дождь так и не начался.
Глаза у Лу остекленевшие. Никогда не видела у него таких глаз.
Он начинает говорить тихим, глухим голосом.
- Когда-нибудь мы встретимся с тобой, и нам будет не о чем поговорить. Ты сейчас не поверишь этому, но я прав, потом ты скажешь, что я был чертовски прав. Мне больно от этого, но так будет. Столько близких людей. Столько когда-то близких мне людей. Почему они стали такими чужими? Почему они смотрят на меня свысока? У них все по-другому, потому что у них все сложилось, они ходят по центральным улицам с высоко поднятой головой и радуются своему маленькому счастью. Мне скверно! Мне плохо. Я могу делать вид, что я счастлив. Посмотрите! Я могу улыбаться и танцевать! Мне хочется, что бы все это закончилось. Это долгое липкое сегодня.  Это сегодня, похожее на болото. Эти дни похожие друг на друга как копии одной страницы. Я хочу, что б они закончились. Я жду завтра. Счастливого завтра, а оно не наступает. Месяц за месяцем, год за годом… когда же наступит завтра?! Сегодня, сегодня, сегодня… я ненавижу это сегодня! Оно липкое как пот. Вчера было лучше, но я плохо его помню. Эти люди они все из вчерашнего дня. Я чувствую себя мертвым, я чувствую себя грязным. Я моюсь, я деру свою кожу щеткой, но не могу отмыться от этого липкого сегодня. Я должен быть счастлив этим мгновением, я должен быть счастлив, от того, что я здоров, у меня есть руки, ноги, мои родные живы и здоровы. А я не могу быть счастлив этим. Я смотрю на этих людей. Они действительно счаствивы или просто слепы?  Я начинаю думать о самоубийстве. Честно. Без слез и  без лжи перед самим собой, без наивных мечтаний о том, что эти люди придут на мои похороны и будут плакать и сожалеть о моей смерти. Без всего этого. Никакой борьбы. Никаких слез.
Я хочу возразить. Я должна что-то сказать. Что-то вроде "все будет хорошо". Но это не так. Лу прав по всем. Они слепы. Лу прав во всем, кроме одного. И я говорю ему:
- Мы никогда не будем чужими.
 Мы возвращаемся с пивом. Входим в квартиру. Я подхожу к зеркалу. Случайно встречаюсь взглядом со своим отражением. Замираю. Не узнаю. Чьи это глаза? Вздрагиваю от крика.
Из шкафа в прихожей кто-то кричит:
- Я буду попугаем в вашем зоопарке! Я выберусь из клетки! Я буду летать над вами и срать вам на головы!
Стас подходит к шкафу, грубо - за волосы - вытаскивает оттуда какого-то незнакомого мне парня, бьет его по щекам и, когда парень  приходит в себя, ободряюще, по-дружески стучит его по плечу и целует в макушку.

Когда я пришла домой, отец сидел на кухне и пил водку.
- Вот ты любишь Лескова? - спрашивает он.
Я снимаю верхнюю одежду и сажусь рядом с отцом на кухне.
- Будешь? - отец достает из под стола открытую бутылку вина.
- Давай.
Он наливает мне в стакан.
- Знаешь, - отвечаю наконец я, - мне большие нравятся его большие произведения. "Леди Макбет Мценского уезда" или там "На ножах". Мрачняк, конечно, но...
Мы разговариваем о литературе. Потом отец рассказывает, как в семнадцать пил вино с ребятами во дворе, как прятал бутылку в широких клешах, когда подъезжала милиция. Иногда милиция развозила всех в разные концы города. По дороге домой, говорит отец, главное было не нарваться на гопников. Я рассказываю, как милиция разгоняла концерт.
Вино и водка заканчивается, и мы идем спать.

15. Непытка

Мы весим, зацепившись за перекладину ногами, под самой крышей серого многоэтажного дома.
На краю крыши стоит Майя. На секунду она становится похожа на ту, что бегала за мной со шприцом. И снова становится просто Майей.
- У вас тут прям светофор, - говорит Майя.
Я вешу в красном костюме, Лу в желтом. Между нами кто-то в зеленом.
- Начнем с зеленого.
Майя  поддевает носком согнутую в коленях ногу зеленого. Зеленый хватается руками. Майя наступает ему на руку. Зеленый становится фиолетовым.
Майя смеется:
- Хитро.
Потом серьезно:
- Еще к тебе вернусь. Кто теперь? Рассчитаемся?
У морской русалочки
Есть одна считалочка!
Раз! К нам спустился водолаз.
Два! Где тут хвост, где голова?
Три! Он пускает пузыри!
Четыре! Первый раз в подводном мире?
Пять! Водолаз, давай играть!
Шесть! У меня акула есть!
Семь!Да не бойся ты, не съем!
Восемь! Это ты здесь якорь бросил?
Девять! Плаваешь в моей воде ведь!
Десять! Я велю за шланг повесить!
За обиду отомщу
И домой не отпущу -
Будешь экспонатом ярким
В океанском зоопарке!
(Раз, два, три,
Четыре, пять.
Кошка учится считать.

Потихоньку,
Понемножку
Прибавляет к Мышке
Кошку.

Получается ответ:
- Кошка - есть,
А Мышки - нет!)
Желтый, твоя очередь.

Диван вибрирует. Я беру телефон.
- Алло.
- Я летучая мышь. Я вешу вверх ногами, - слышу  голос Лу.
Я сбрасываю. Запихиваю телефон на прежнее место. Я думаю, что надо не забыть утром, что Лу теперь видит мои сны.

Майя сидит на корточках около входа в ДК. Плачет, уткнувшись себе в коленки.
- Майя, что случилось?
Она поднимает голову. Припухшее лицо, черное от потекшей туши. Бессмысленно большие зрачки.
- Что ты пила?
- Таблетку.
- Какую?
- Которую мне продали.
- На хрена?
- Мне так тебя жалко, - Маяй всхлипывает. - Там Лу... целуется со Светой.
Майя разражается плачем.
- Если мне всё равно, то почему тебе не всё равно? - говорю я.
- Как она могла?
- Где они?
- Около университета. На крыльце.
Не больше ста шагов. Я иду, не зная, что скажу. Майя надеется, что я кричать. Бить по щекам и выдергивать волосы. Я и сама на это надеюсь.
Но когда я вижу, как они сидят на крыльце, я говорю:
- Света, поехали вместе на такси. Я довезу тебя до дома.
Света сидит, опустив голову, молчит. Такая жалкая, что я не могу на нее злиться.
- Пойдем, а-то твоя мама будет волноваться. Мы же с тобой подруги, Света, помнишь?
Света не отвечает. Я возвращаюсь к Майе.
- Я потеряла куртку, - заявляет она.
- А что ты сейчас делала?
- Прогуливалась вокруг.
Мы ходим вокруг ДК и в конце концов я нахожу куртку Майи в кустах.
Я смотрю на часы. Шесть утра.
- Знаешь, Майя я пойду.
- Тебе не может быть всё равно! Ты разве не хочешь быть с ним?
- Быть с ним кем? - говорю я. – Я и так с ним. Мы с ним друзья. У меня и так по жизни ощущение, что я мячик, меня пнули, и качусь по узкому коридору чужих ожиданий. Когда я останавливаюсь - меня толкают, и я снова качусь. Наши отношения не могут быть еще одним коридором.
- - Любые отношения - это коридор узкий или широкий. Разве может быть по-другому?
Я будто снова нырнула под воду и всё, преображенное водой, казалось другим. Казалось, что всё в воде, казалось, что всё во мне. Всё вокруг - часть моего подводного мира. И ничего другого не существовало. Я купила себе розу в круглосуточном цветочном магазинчике. Долго нюхала. Запах - это самое лучшее, что есть в розе.
Всё было другим с Лу. На поверхности. Не под водой. Но теперь все по старому. Потому что когда я должна чувствовать боль, обиду, я ничего не чувствую.
Идущий навстречу мне мужчина, не замедляя шаг, бросает мне в лицо:
- Жизнь полна парадоксов.
И идет дальше.
Я не удивляюсь. Обдумываю, что он сказал и как это связано с произошедшим, как будто я рассказала ему всё, что произошло, и он ответил мне.
На сегодня всё закончилось. Я иду домой. Я лягу в теплую кровать, и буду видеть хорошие сны. Или не буду никаких.
Я иду по дорожке к дому. Вдоль дорожки густые заросли нестриженых кустов, так что заасфальтированной дорожки почти не видно. Из кустов выскакивает женщина, преграждает мне путь.
- Где Света?
Я понимаю, что эта ее сумасшедшая мать.
Я вижу, что если ее не устроит мой ответ, она вцепится мне одежду или в волосы. Но я так узнала сегодня.
- Я не знаю. Я понятия не имею.
Наверно, она долго поджидала меня в кустах. Но она спокойно отходит и уступает мне дорогу.
Дома мама на кухне уже пьет кофе. Я тоже пью кофе. Мама уже долго не спит. Полночи ей к нам на домашний звонил Светин старший брат. Я рассказываю про Светину мама в кустах.
Одно дело сторожить меня в кустах, другое дело - будить мою маму посреди ночи.
В дверь звонят.
На пороге Светина мать.
- Ваша дочь - шлюха, я больше не буду с ней общаться, - выпаливаю я.
- Это всё, что я хотела услышать.
Уходит. Хорошо. А-то я сама уже готова вцепится в нее.
- Вчера папа заснул, а я вышла за вином часов в двенадцать,  - говорит мама. - Потом сидела с молодым человеком на скамейке. Пили. Говорили. Только папе не говори.
- Ладно.
"Боже, - думаю я,  - Боже, как же всё это грустно, как безысходно. Искать чего-то в разговорах с незнакомыми людьми, чего, что тебе не могут дать те, кто должен быть рядом."
Я представляю, как мама тихонько выходит в магазин, прислушиваясь к храпу отца, как также тихонько входит.
- Почему вы такие? - спрашивает мама. - Вы как будто не живёте, а прёте напролом через лес. Всё внутри покалечено уже, а вы прёте и прёте.
- Ты судишь по мне по какому-то человеку, которого я даже не знаю? Я помню, ты говорила, что когда я была маленькая, ты чувствовала себя богом. Ты для меня и была богом. А потом я заметила, что ты меня постоянно обманываешь: делаешь то, что учила меня никогда не делать, потому что это плохо или небезопасно.
- Я даю тебе всё, что могу. Ты сыта и получаешь высшее образование.
- И ты еще спрашиваешь, почему у нас внутри всё искалечено?

Днём, когда я возвращаюсь из университета, меня подзывает к себе бабушка Ира.
- Женя, а когда умерла бабушка Маша?
Я молча выхожу из комнаты, громко хлопнув дверью. Бабушка, которая растила меня, умерла. Я даже не знаю когда. Может, год назад, а может, три. А я просто перестала об этом думать. Я ходила к её кровати по ночам слушать дыхание. Закрыв глаза, я могу представить её двор и сеновал, дом с деревянным полом, кровати с пружинами, пыльный чердак, подвал на кухне, огород и её саму: то, как она завязывала платок, морщинки на лице, трещинки на пальцах, как долго она читала газеты, всегда была в заботах и готовила восхитительные морковные кексы. Может, в этом всё и дело? Я не видела её мёртвой. Каждый раз, как я захочу, я представляю её такой, какой помню. И вот она со мной. И я не чувствую боль от того, что её больше нет. Как долго я не вспоминала о ней. Даже не спрашивала у мамы. И что теперь во всём обвинить её? Биться в истерике и кричать: "Ну почему, почему ты мне не сказала? Я имела права знать!" ?А ведь мама как-то ездила в Украину без меня, потом приезжали родственники. Привозили какие-то деньги. И как-то всё по-тихому, исподтишка. Но я-то не задала ни одного неудобного вопроса. Ничего, чтобы узнать правду.

Светает. Я сижу на крыше гаража, свесив ноги. В одной руке – телефон, в другой – что-то сладкое дешевое и быстро опьяняющее в пластиковой бутылке. Кто-то хмыкает, как будто сдерживает смех. Я оборачиваюсь и вижу двух парней в черном, стоящих около гаража, и замечаю темный силуэт на крыше гаража в нескольких шагах от меня. Я вздрагиваю и  наклоняюсь вперед – в сторону противоположную непонятной угрозе…
Лежа на земле, я слышу голоса:
-  Бля, я ее даже не тронул!
-  А это че правда девка?
- Да хули, ты бы ее напугал и она, по-любому, ебнулась бы.
- Пошел ты, бля, сам сказал, что по приколу.
- У нее мобила из рук выпала.
- Я че самый долбоеб тут? Хочешь – сам бери.
- А че? Возьму.
Мне хорошо. Удобно лежать на земле, как в мягкой постели. Перед моим лицом рядом с мобильным телефоном появляются черные ботинки. Я закрываю глаза. Открываю. Ботинок и телефона нет. Из пнутой черными ботинками бутылки в мою сторону течет ручеек чего-то сладкого и дурно пахнущего, но я не могу подняться, потому что думаю о доме и теплой ванне.
Когда я окончательно прихожу в себя  и встаю на ноги, куртка моя мокрая и грязная, я чувствую, что на лицо прилипла земля. Я не знаю, куда мне пойти. Дома родители,  вместо Майи у нее дома можно застать ее маму.
Пройдя через весь город, я стучу в окно первого этажа. В окне появляется сонный Лу.
- Пустишь?
Он кивает головой в сторону входной двери, стащив с себя грязную одежду, я ложусь на кровать и сразу же засыпаю.
Я просыпаюсь от того, что телефон Лу громко вибрирует на твердом столе. Дотягиваюсь до телефона. Расталкиваю Лу.
- Тебе звонят.
- Алло. Да, у меня. Тебя Майя, - Лу протягивает мне телефон.
- Майя, привет. Я не знаю, что это был за мужик. Я вчера потеряла телефон. Да со мной всё в порядке. Можешь мне вещи привести чистые? Что-нибудь из своего. Я у Лу. Пока.
Через полчаса Майя протирает мне лицо и руки мокрой тряпкой, слушая мой рассказ.
Я несколько раз пытаюсь дойти до туалета, но у меня кружится голова, тошнит, и я каждый раз возвращаюсь на кровать.
Лу выходит в комнату к родителям, и я слышу зычный голос его отца:
- Вызывай скорую. Еще умрет у нас в квартире.
Тетки из скорой помощи, сидя на стулья около кровати Лу, на которой лежу я, задают вопросы:
- С какой высоты ты упала?
- Может, метра три.
- Откуда?
- С крыши гаража.
Улыбаются, мол, знаем мы таких:
- Зачем ты полезла на гараж?
- Да, какая разница, зачем она полезла на гараж? – психует Майя.
- Никакой. Алкоголь пила?
- Да.
Тетки говорят, что надо сделать рентген, но поехать со мной может только один.
- Я ее сестра, - говорит Майя.
- А я жених, - говорит Лу.
Майя едет со мной и одной теткой. Вторая впереди с водителем и Лу. 

Глава 17. Предпоследняя

На следующий день я сидела в университетской столовой рядом с Лу. Много людей, плохо вытертые столы, оббитые тарелки. На моей тарелке макароны, щедро приправленные сливочным маслом. Лу ест макароны и квашеную капусту. Лу сидит в университетской столовой не отличимый от других внешне - также выглядит, также ведет себя - и ест квашеную капусту.
Пока Лу собирает всё со стола и относит поднос на столик для грязной посуды, я встречаю свою одногруппницу.
- Принесёшь завтра тетрадь по строительству? Вы много там накатали?
- Ничего.
- А что вы делали?
- Обсуждали твою новую прическу?
- Ты шутишь?
- Нет.
- Пять часов?
- Три, а потом нас домой отпустили.
- Хорошо, что я ушла.
Когда Лу подходит, я говорю ему:
- Я часто чувствовала себя в зверинце. Но, кажется, я зверь. А вокруг люди.
Мы надеваем куртки и выходим на улицу покурить.
Лу включает плеер.
- Послушай.
Один наушник он вставляет себе в ухо, другой даёт мне.
И кто-то поёт нам хрипловатым грубым голосом:
Мы уйдём из зоопарка,
Мы уйдём из зоопарка.
Этот голос и эти слова забираются внутрь меня. Царапаются, всё переворачивают. До боли.
- Нравится?
- Да.
Мы садимся на скамейки недалеко от входа в институт.
- Алкоголь не помогает,  - продолжает Лу, - помогает время. Но если спать и пить время пройдёт незаметно. Когда от меня ушла Лена, я бился головой об стену, чтобы ее оттуда выбить. Я царапал стены ногтями, потому что везде хранился ее след. Я много тогда пил, но не помню, чтобы это особо помогало.
Мы молчим. Лу докуривает сигарету и тут же закуривает новую.
- Зачем ты вернула ее письмо? - спрашивает Лу.
Я не отвечаю. Лу где-то глубоко в себе. Он даже не услышит, что я отвечу.
Мы молчим. Лу закуривает третью сигарету.
- У тебя есть еще пары? - спрашивает Лу, словно проснувшись. Может, на этом и закончились все вопросы, которые остались между нами?
- Да.
Лу попрощался и ушел. Будто бы я не пошла бы с ним, если бы только он позвал. Если бы он позвал...

А потом. Еду я однажды на автобусе. Накрапывает мелкий дождик.  По рябому, еще не намокшему целиком тротуару идут Майя и Лу. У Майи в руках розовая гербера, а над головой розовый зонт, который укрывает их двоих от дождя.
Я злюсь совсем чуть-чуть на то, что они так счастливы вместе, что я больше не нужна им. Я злюсь совсем чуть-чуть, но они так прекрасны, что это скоро проходит.
Через неделю мне звонит Майя.
- Мама Светы работает в отделе кадров в университете. Короче, я больше не студентка. – Пауза. Мы с Лу переезжаем в Питер. – Пауза. - Ты переезжай тоже.

Глава 16. Конец

Нет, не перееду. Мне бывает в этом городе так тошно  и безысходно, как не может быть ни в каком другом. Но именно в такие моменты во мне зреют болезненные вопросы. Такие беспощадные, что любой ответ на них уже не принесет большей боли, чем сам вопрос.
Я никогда не умела терпеть, смиренно терпеть, стиснув зубы. И за этим терпением, за этим смирением я шла в церковь. Я шла туда с одним единственным вопросом. Меня не интересовало: есть ли Бог. Я только хотела знать: могу ли поверить в Него так, как верила в детстве? Но я не смогла. Я мечтала о том, что, вернувшись в те места, где прошло мое детство, я смогу понять или вспомнить что-то очень важное. Но бабушка умерла. Бабушка умерла, и мне стало страшно и бессмысленно возвращаться туда, где ее нет.
Я никогда не умела ненавидеть. Сколько лет, не смея ненавидеть то, что противоречит моим внутренним чувствам, ощущая себя из-за бездействия пособницей того, что я должна была ненавидеть, я давила свои чувства.  Разве верно, что ненависть - недостойное чувство? Разве верно, что я не должна ненавидеть нравственную нищету, лицемерие, трусость, навязываемые мне убогие идеалы? А, задавив ненависть к тому, на уничтожение чего должны быть брошены все силы умственные и физические, я задавила и возможность чувствовать любовь. Словно под действием парализующего вещества. Задавив ненависть к тому, что мне было отвратительно, я постепенно пустила это в себя, в свою жизнь. И это стало от меня отделимо. И все, что мне осталось возненавидеть себя саму такой слабой и жалкой ненавистью, что она даже не смогла уничтожить меня изнутри. Может, я так и жаждала знакомства с Лу, надеясь, что он научит меня по-настоящему ненавидеть со всей силой чувств, которая не может хранится внутри, но должна быть выражена словами и действиями. Может, я так и жаждала знакомства с Лу, надеясь, что научившись ненавидеть, я научусь любить.

Я где-то слышала, что если кричать на воду сто лет, то она закипит.
Этим мы и занимаемся: кричим на воду и ждём, что она закипит. Но как только мы устаём, даём себе поблажку и перестаём кричать, вода снова остывает. Я осталась одна за этим глупым занятием. Может быть, я когда-нибудь научусь разводить костёр. Но сейчас я сижу на сломанной ветке дерева на берегу реки. Словно сотни лет сижу тут. Набираю сил для нового крика. Люди приходят в мою жизнь и уходят из неё. Внутри от этого становится тоскливо, но эта тоска даже на мой собственный слух звучит также, как скука. И это липкое сегодня, может быть, просто паутина, из которой выбраться уже никогда не будет сил и желания. И когда, ловко перебирая тонкими лапками придёт мерзкий паук, останется вздохнуть с облегчением, потому что какой бы нелепый он ни был, замысел, какой-то замысел, какой-то смысл во всём этом есть.