Повесть о Пилате. 3. Водопровод

После случая с императорскими значками Пилат полгода не появлялся в Иерусалиме. В месяце сиване, что соответствует концу мая, наступал срок сбора десятины и подушной подати, и тут-то наваливалась настоящая работа. Если прочими мелкими сборами занимались в основном местные откупщики, презрительно именуемые в народе мытарями, то главные подати так или иначе не могли поступить без участия римлян, вернее, без блеска их начищенного оружия. На мытарей в данном случае совершенно нельзя было положиться.

Сначала Пилат послал в Иерусалим экономов, затем Петрония с отрядом, но и этого оказалось мало. Наконец он выехал самолично; думал обойтись одной-двумя неделями, но застрял в городе почти на месяц. Что поделать? — такова служба. Ему простили бы в Риме любое самоуправство в подчиненной провинции, но задержку с налогами — никогда. Немало наместников поплатилось за это своей должностью.

Однажды у ворот крепости Пилата окликнул поджидавший его казначей Ионафан. Время было позднее, на улице мало прохожих.
— Позволь, гегемон, я приду к тебе завтра между пятью и шестью часами.
— Зачем? — сухо отозвался префект, затаивший на храмовника недовольство с тех пор, как тот спорил с ни о портретах Тиберия.
— Дело секретное. Позволь, я зайду с заднего двора.
— Какие еще секреты? — отмахнулся римлянин. — Ладно, приходи, только ненадолго. И без тебя полно забот.

За всеми хлопотами Пилат скоро позабыл об уговоре, но казначей явился точно в срок.
— Я приходил к тебе по твоему вызову, чтобы доложить о расходах на содержание синедриона, — произнес Ионафан как-то загадочно.
— Об этом мы уже говорили, — мрачно молвил Пилат.
Широко улыбаясь, храмовник присел на скамью:
— Это если кто-то узнает, что я был здесь, и станет спрашивать.

Пилат насторожился:
— А на самом деле?
Собеседник выждал паузу и попытался придать себе самый беззаботный вид, в то время как пальцы его нервно перебирали четки, что не укрылось от внимательного префекторского ока.
— Насколько мне известно, гегемон, ты интересовался денежными сбережениями Храма и посылал экономов сделать опись храмового имущества.
— Так, — сказал Пилат. — Зачем ты спрашиваешь, когда сам был в числе ответчиков?
— …И все, что ты нашел, уместилось на одной маленькой табличке. За исключением жреческих одеяний, предназначенных для службы, священных кубков и сосудов тебе ничего не могли показать.
— Ну…
— Так вот, гегемон, в действительности это несколько не так. В надежном тайнике, о котором ведают весьма немногие, укрыт драгоценный клад, называемый Корбаном. Его заложили еще в то время, когда римляне конфисковывали имущество последнего царя Архелая.

Пилат подался вперед всем телом, но не стал перебивать храмовника.
— По правилу, — продолжал Ионафан, — кладом волен распоряжаться лишь первосвященник и только в особо оговоренных случаях. При передаче посоха первосвященства от одного другому принято передавать и владение кладом. И поскольку первосвященниками до сих пор назначались люди из нашего рода, тайна сохраняется в одном семействе. О кладе знают лишь мой отец, старший брат Элеазар, Иосиф Каиафа и я как храмовый казначей.

Пилат откинулся на спинку креслица и вперил в доносчика прищуренный взор:
— И ты первым решился нарушить тайну? Что заставило тебя это сделать?
— На то есть несколько причин, слишком сложных и запутанных, чтобы я занимал ими твое драгоценное время, гегемон. Словом, я указую тебе на клад, а ты поступай как знаешь.
— Как велика укрытая сумма?
— Клад в золотых и серебряных сосудах, а также в монетах на общую сумму пятьдесят тысяч сиклей. То — пожертвования иудеев разных стран.
— Понимаю, — усмехнулся Пилат. — Вы сговорились. Вы рассчитываете спровоцировать меня изъять деньги из святилища, чтобы затем предать дело огласке и восстановить против меня иудеев.
— Бог с тобою, гегемон! — замахал храмовник руками. — Ты говоришь невозможные вещи.
— Да, правда. Для вас это невозможно. Чтобы устранить меня, вы не пожертвуете даже медной лептой. Вы жадны. В этом ваша слабость. К тому же, — у наместника дернулась щека, — чтобы найти повод для восстания против меня, вам вовсе незачем тратиться. Стоит лишь выждать, и предлог появится сам собою.
— Надеюсь, теперь ты веришь, гегемон, что я искренен?
— Похоже, что так.
— Тогда будь справедлив, почтенный, — поклонился доносчик. — Услуга за услугу. Когда будешь изымать клад, позаботься, чтобы тень подозрения на пала на меня. Сделай так, будто ты сам обнаружил сокровища, либо тебе помог кто-то другой.
—  Я умею ценить услуги, казначей. И мне нужны свои люди в жреческой среде. Не беспокойся, твое имя останется неприкосновенным. Но я надеюсь, что и в дальнейшем смогу рассчитывать на тебя.
— Взаимно, гегемон.

Ионафан поднялся со скамьи, собираясь идти, но префект остановил его приглушенным голосом:
— Хочешь быть вместо Каиафы?
По землистому худощавому лицу храмовника пробежало смятение, блестящие застежки его плаща потухли, и только заметным усилием он взял себя в руки.
— Ты прозорлив, посланец великого Кесаря.
— Люблю людей прямых и бесхитростных, — Пилат довольно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла.— Держи со мною связь, милейший. А теперь удались так же, как пришел.

Но казначей не уходил:
— Позволь также предупредить тебя насчет клада, гегемон. Изымешь его у нынешнего распорядителя — хорошо, но учти, что это священные деньги, в глазах иудеев принадлежащие Богу. Их следует тратить тайно, во избежание волнений.
— Не сомневаюсь, — сказал Пилат, — что вы, жрецы, именно так и поступаете.
— Не смейся, гегемон. Во всяком случае, и мой отец, и Каиафа представили бы дело так, что деньги употреблены в целях религии.
— Да-да, вы только делаете вид, что служите Богу, в то время как насыщаетесь сами. Но я-то не мелкий воришка, и если дам деньгам ход, не сомневайся, я пущу их не на себя.
— Куда же? — поинтересовался казначей почти по долгу службы. — Неужели на богоугодное дело?
— Вот именно! — воскликнул префект.

Через два дня клад Корбан был тщательно описан, невзирая на чрезвычайное недовольство жрецов, и на глазах у всех перенесен в крепость Антонию, туда, где под надзором римлян хранились священнические облачения и сосуды, предназначенные для службы в Храме, которые выдавались жрецам в канун больших праздников, а после тут же забирались обратно.

Немного позже, будучи уже в Цезарее, Пилат издал следующий указ:

«В год тринадцатый Тиберия Цезаря, в июльские ноны, то есть десятого таммуза.
Префект с правами пропретора Марк Понтий, сын Марка, Пилат, приветствует народ иудейский, его начальников и священнослужителей. Желая поддержать и достойным образом продолжить славные свершения прежних иудейских царей, украсивших страну выдающимися и весьма полезными сооружениями, а также видя, как такой большой город, как Иерусалим, страдает от нехватки питьевой воды, о чем нам беспрестанно докладывают выборные из народа, мы приступаем к возведению каменного водопровода, должного соединить городские водоемы с ключевыми источниками на горе Этан и доставить иерусалимлянам питьевую воду в неограниченном количестве.

Всякий, кто поддержит столь благое начинание либо денежными средствами, либо доставкой материала, либо рабочей силой и докажет свою заботливость в деле улучшения благосостояния иудейского народа, тот будет на семь лет освобожден от внесения налогов в государственную казну и от прочих податей и повинностей. [Помимо того, все] кто примет [личное] участие в строительстве водопровода, получит месячный заработок в размере десяти сиклей или сорока денариев, и годовой — в размере ста двадцати сиклей или четырехсот восьмидесяти денариев. [Вдобавок] он будет снабжаться необходимой одеждой, сменяемой по мере износа, и дневным рационом в таком же размере, как и в воинских лагерях».

Прошла неделя, но к записным столам не явилось ни одного желающего потрудиться на водопроводе! Пилату вначале это показалось невероятным, и он послал глашатаев вторично объявить свой эдикт. Но и после этого записные столы пустовали. Пилат дивился и никак не мог понять, что происходит. В Иерусалиме, да и во всей провинции, уйма бродяг и попрошаек, вполне здоровых мужчин, которым предлагают работу с приличной оплатой и содержанием, но никто из них не шевелит даже пальцем! Сборщики податей не иначе как в сопровождении легионеров с обнаженными мечами с грохотом выколачивают из иудеев недоимки — раздаются адские стоны, проливается кровь, — а тут предлагается на целых семь лет освободиться ото всех налогов, — а им хоть бы хны.

На третью неделю Пилат вновь приехал в Иерусалим и вызвал к себе казначея Ионафана:
— В чем дело? Иерусалимляне не слышали моего эдикта? Почему никто не приходит?
— Видишь ли, гегемон... — помялся храмовник. — Ты затеял строительство водопровода, сооружения для нашего города сомнительного и иноземного…
— Но вы же, иудеи, прорыли когда-то в город подземный канал, жалкие остатки которого видны у Силоамского пруда. В чем же дело сейчас?
— Как говорится в наших Летописях, — пояснил храмовник, — этот поток проложил праведный царь Хизкия перед вторжением ассирийских полчищ, дабы напоить народ Божий во время осады…

— Ну и что? — пожал Пилат плечами. — Теперь, если нет вторжения и осады, вы будете сидеть без воды? Вам не нужен водопровод, и вы предпочитаете возить тухлую воду из грязных колодцев?
— В нашем Законе сказано: «Не бесчестите имени Господа в том, что посвящаете Ему». Я предупреждал тебя, гегемон, что святые деньги должны быть употреблены на богоугодное дело. Иначе жди неприятностей.
— Что же, по-вашему, водопровод — дело не богоугодное?
— Наш народ почитает Закон Моисеев, — повторил Ионафан, — и страшится, когда что-нибудь в нем нарушено.

— Вздор! — отмахнулся префект. — Если следовать всем правилам вашего древнего вождя, то нужно вновь удалиться в пустыню и построить шалаши. У нас, римлян, тоже были когда-то цари и издавали законы. Но с тех пор минуло много веков, и все переменилось. Конечно, во время Ромула и Нумы не знали таких водопроводов, какие мы возводим сегодня! Как, впрочем, и таких зданий, таких терм, таких ипподромов, таких гаваней. Хороши же были бы мы, римляне, если бы, уподобясь предкам, стали бы обрабатывать землю деревянной мотыгой, не строить мощеных дорог, не знать конницы, не иметь флота и кормиться только от своих полей. Тогда мы до сих пор гнулись бы в альбанских болотах под игом вольсков или самнитов, а не владели бы половиной мира на зависть всем варварам.

— Может, оно и так, гегемон, — усмехнулся казначей. — Только все дело в том, что те заповеди, которые дал нам Моисей, это заповеди Божии. А Бог, который на небесах, не может ни устареть, ни перемениться.

Пилат прошелся по комнате, качая головой, опустился на раскладной стульчик и закинул ногу на ногу:
— Никакой пользы не вижу от вас, жрецов и законников, но одно лишь противодействие. По любому поводу вы тычете мне своим Богом. Клянусь Аполлоном, покровителем зодчих, ежели так, то я построю водопровод и без вас. Для этого я употреблю рабов, даже если мне придется доставлять их из Африки. Пусть иудеи пьют даровую воду и, когда напьются досыта, может быть, оценят мои потуги и поймут свое невежество.

Как сказал Пилат, так и сделал. Нанятые им два корабля регулярно доставляли из Александрии и Киренаики партии крепких рабов, которых сгружали в Иоппии и вели в священный город. Пилат даже пригласил из Рима известного архитектора Дионисидора, спланировавшего водопровод в Беневенте, вместе с ним чертил грандиозные планы и бегал по горам, вымеряя каждую милю. Воду предполагалось подавать от источников, удаленных от города на сорок стадий. По высотному акведуку вода сбегала в долину Хинном, огибала Сион и по Тиропеонской долине подводилась к самому Храму. По своей протяженности водопровод не уступал знаменитому акведуку Аппия в Риме, а по прочности превосходил цезарейский водопровод, построенный царем Иродом.

Вечером Пилат валился с ног от изнеможения, так же, как давным-давно, когда он, будучи рядовым солдатом, копал лагерные рвы. Сон тут же смежал его веки. Ему грезилось изобилие воды, залитые влагой долины, зеленеющие сады, приносящие спелые, дивные по вкусу плоды. Тысячи людей стекаются со всех сторон, везя мехи и цистерны, склоняются к водоемам, жадно пьют воду, обливаются водой… Как там, у Вергилия?

Ранней весною, когда от седых вершин ледяная
Льется вода и земля под Зефиром становится рыхлой…

Пилат и не подозревал, что в нем спит способный зодчий! Работы по возведению водопровода только начались, а он уже спланировал вместе с Дионисидором судоходный канал, должный пересечь Саронскую равнину.

Клавдия забрасывала его письмами, призывая назад, в Цезарею; он не торопился; она писала, что тяжело занемогла; он поручил строительство Дионисидору и выехал с небольшим эскортом себастийцев. Супругу мучила водянка, но не настолько, чтобы лететь к ней, бросив важное дело. Пилат не удержался от красочных описаний будущего водопровода, рисуя изобилие воды, что произвело на Клавдию противоположный эффект. Она мучительно перегнулась в ложе и простонала:

— Вода, вода… не могу больше! Не видишь, что ли, что со мною?! О Исида! Я уеду на лечение в Италию…

Отправилась она, впрочем, не за море, а вслед за супругом в Иерусалим, и это было ее первым посещением священного города. Вопреки ожиданиям Пилата, разборчивая римлянка нашла город довольно привлекательным. Особенно ее поразила величина и пышность Храма, сверкающего на закате солнца горою золота. Целыми днями Клавдия проводила у окна, с высоты крепостной башни любуясь храмовыми постройками, пристально наблюдая за движением паломников и церемонией жертвоприношения. «Давай переберемся из Цезареи сюда и будем жить в Иерусалиме рядом с этим изумительным святилищем», — предложила она супругу. Пилат развел руками: «Но ведь здесь зной и духота, вредные твоему здоровью!» — «Это ничего, — отвечала Клавдия, — они же живут…» — «Не пойму я тебя, — ворчал супруг. — То подавай тебе Лукулловы сады, то ты готова селиться едва ли не в пустыне».

Тотчас же по приезде Пилат приступил к Петронию:
— Ну, как мой водопровод?
— Плохо, Понтий, — ответствовал тот. — Работы остановлены.
— Как так? Отчего?
— В народе сильный ропот и возмущение. Большая толпа перекрыла дорогу, по которой подвозили камень, и стращала строителей карой небес. Другие напали на архитектора, когда он шел со стройки, и ударили чем-то по голове. Вчера он уехал в Иоппию раненый, но больше напуганный.

— Ничего не понимаю. Чем эти скоты возмущены на сей раз?
— Жрецы распустили слух, будто на водопровод тратятся священные деньги, силой отнятые у Храма. Главный жрец даже произнес проповедь, грозя божьим гневом всякому, кто притронется к чужеземному сооружению.

Пилат выглянул в окно на опустевшие полуденные улицы, на унылую череду однообразных плоских кровель, окинул взглядом увядающий, казавшийся даже сонным город, не способный ни на что великое, и уверенно заключил:

— Раз я здесь, незачем бояться глупцов. Передай строителям, чтобы завтра же возобновили работы. Я дам им воинскую охрану, столько солдат, сколько потребуется. Ни одна собака не посмеет тронуть их.

Утром следующего дня легионеры погнали рабов на водопровод, строительство возобновилось, и день прошел спокойно. Если в городе кто-то еще и продолжа роптать, строителям уже не досаждали. На третий день Пилат сел в судейское кресло рассматривать тяжбы между иерусалимлянами, и тут к нему приступила депутация горожан во главе с самим первосвященником.

Поняв тут же, что речь пойдет о водопроводе, префект жестко распорядился:
— Пусть все остановятся, а ко мне подойдет лишь верховный понтифик.

Из толпы чинно выступил Иосиф Каиафа, рослый чернобородый иудей с неприятным взглядом хищных очей и изогнутым крючковатым носом, подобным клюву грифа. На арамейском языке его прозвище — «Каиафа» — означало «Каменный». Архиерея сопровождал тот же самый казначей Ионафан, в прошлом году тайно снабдивший Пилата священными деньгами, а теперь призванный переводить обращение Каиафы, который плохо разбирался как в греческом, так и в латинском языках.

— Будь благоразумен, гегемон, перестань дразнить народ возбуждать его к восстанию. Большие средства, изъятые из Храма, ты употребляешь на непотребные дела, оскорбляющие чувства верующих. Может быть, ты сошлешься на то, что будто бы отвечаешь замысла Кесаря? Но воля всемогущего Тиверия клонится к тому, чтобы наши законы пользовались уважением. Где сказано, что обычаи иудеев должны быть попраны? Если же ты, быть может, имеешь другой эдикт или новое предписание, то покажи их нам, и мы немедленно отправим депутацию в Рим.

Если бы строптивый первосвященник просто жаловался, Пилат, возможно, и пустился в объяснения. Но услышав о Риме, он потемнел челом и демонстративно отвернулся от Каиафы.

— Мне нечего сказать первосвященнику, кроме как посоветовать заниматься своими делами и не касаться того, в чем он ни грана не смыслит. Пусть, если желает, отправляется в Рим, а еще лучше, в пучины Тартара.

Тем же вечером Пилату донесли, что назавтра готовится многочисленная сходка народа, впятеро больше, чем было, и все недовольные приступят к его преторию. Наместник немедленно взывал Петрония:

— Похоже, как и в Цезарее, они намерены взять меня горлом. На этот раз мы успеем подготовить им достойную встречу. Возьми-ка, друг мой, человек сто себастийцев, переодень их в обычное платье, которое носят иудеи, и укрой недалеко от претория. Когда толпа приблизится, пусть себастийцы пристроятся за спинами других и, когда я подам сигнал, бьют крикунов бичами. Всыпьте им как следует.
— Оружие не применять?! — осведомился центурион.
— Нет, только бичи. Надеюсь, хорошая порка загонит стадо обратно в стойло, и мы обойдемся без кровопролития.

Перед тем как лечь спать, Пилат написал письмо своему непосредственному начальнику, наместнику Сирии Гнею Сентию Сатурнину, прося дозволения сместить Каиафу, заговорщика и смутьяна, весьма враждебного римской власти. Пилат был вправе распорядиться самолично, но предпочел перестраховаться у более высокого чина. В конце письма он указал, что прочит на место первосвященника Ионафана, сына Анана, человека опытного, рассудительного и любезного, прилично владеющего, к тому же, римской речью.

На следующий день пополудни Пилат сидел на судейском кресле с таким торжественным видом, будто собирался принимать парад. Помпезное выражение его лица ничуть не изменилось при виде огромной толпы народа, плескавшейся перед ним; и он сидел в гордом одиночестве, почти без охраны, величественный и окаменевший, как капитолийская статуя божества.

Самый вид его, высокомерно-отталкивающий, подогрел и без того раздраженных иерусалимлян. Они что-то кричали ему, потрясая руками, задние ряды напирали на передние, толпа облепила подиум и грозила опрокинуть его вместе с судейским креслом. В короткий промежуток, когда крики немного поутихли, с уст префекта слетело всего одно слово:
— Убирайтесь!

Народ отхлынул в минутной растерянности, но потом взревел с такой силой, что, казалось, вот-вот обрушатся башни Антониевой крепости.

Пилат отряхнул свою трабею: это было сигналом переодетым себастийцам. Те приступили к экзекуции с такой беспощадной энергией, словно и вправду имели дело с диким нечеловеческим стадом. Наместник сидел некоторое время не шелохнувшись, стараясь не глядеть на площадь, но слыша свист и хлопанье бичей. Брошенный кем-то камень угодил ему в плечо, он вздрогнул всем телом и обратил в народу налитые кровью глаза:
— Кто это сделал?!

Второй камень просвистел над самым ухом. Выдержка изменила римлянину; он вскочил с кресла вне себя от ярости:
— Это бунт, клянусь Марсом Мстителем! Мятеж!

Охрана успела оттащить его за ограду претория. На площади тем временем творилось невообразимое. Большинство иерусалимлян бросилось врассыпную, самые ожесточенные встретили себастийцев кулаками и палками; кое-где уже сверкнуло оружие. На помощь экзекуторам пришли легионеры из крепости, силы римлян возросли, и совместными усилиями они, наконец, одержали верх над горожанами. Последние из них обратились в бегство.

Итоги побоища Пилат не подводил, но из уст Петрония знал, что немало иерусалимлян получили тяжкие увечья; из числа себастийцев были ранены шестеро. Сведений о погибших не имелось.

— Надеюсь, теперь они образумятся, — хрипло процедил префект, накладывая пластырь на ушибленное плечо. — А сунутся еще, вкусят настоящее оружие.

С утра он как ни в чем не бывало отправился на стройку. С его прибытием вялая до этого работа заспорилась, надсмотрщики стегнули плетьми, люди забегали проворнее, подвозя тесаный камень и поднимая на высоту акведука. Пилат оставил коня, обошел пешком почти всех строителей, подавая советы и подбадривая их обещанием увеличить питание и жалование.

В девятом часу прискакал вестовой от Петрония и обеспокоено доложил, что к месту строительства движется новая толпа иерусалимлян, вдвое больше, чем прежде.

— Силы небесные! — остолбенел наместник с перекошенным в растерянности лицом. — Что же это такое, — просвети, Юпитер! Бешеные люди… Город фанатиков… Куда меня заслали?

Прослышав о грозящей опасности, строители мигом сникли и стали понемногу разбегаться, прячась в укрытия. На горизонте уже клубилась пыль под ногами тысяч одержимых иудеев. Пилат метнулся к своему коню, запрыгнул в седло и что есть силы погнал в Иерусалим, объехав, правда, толпу горожан по другому склону холма.

В Антониевой крепости он отдал инструкции Петронию соблюдать в городе строжайших порядок, должным образом вести дела, а сам, забрав жену и детей, к вечеру выехал в приморскую Цезарею. Он надеялся собрать десять тысяч войска и тогда уже вернуться в мятежное гнездо. Впрочем, бывалому легату было ясно, что особых надежд на пестрый сброд, именуемый провинциальным войском, возлагать не следует. Когда в Антипатриде его настигли слухи, что иерусалимляне раскидали часть водопровода и разогнали строителей, Пилат как-то меланхолически отмахнулся: «Пустяки. Мои люди остались на месте и разберутся, что к чему. Меня заботят сейчас дела куда более важные. Например, строительство канала…»

— Что с тобою, Марк? — беспокоилась жена в дороге. — Ты не ешь, почти ничего не говоришь. Может, ты болен? Тебе нужен врач?
— Не знаю… отвечал он отрешенно. — Может, и нужен. А может, в этой стране один только я и здоров.

За два дня до мартовских ид в Цезарее было получено ответное письмо от сирийского наместника. Сатурнин желал Пилату многих благ, справлялся о его делах, но насчет смещения первосвященника иерусалимского сомневался; Ирод Антипа-де, тетрарх, тоже написал ему о Каиафе, что это исправный служитель, уже десять лет ведущий иерусалимское жречество и имеющий много заслуг. «Если ты, мой друг, — добавлял Сатурнин, — видишь какие-то неполадки, не горячись, не спеши с карами, но попытайся разобраться беспристрастно; народ в Иудее особый, многим не похожий на другие, религия их крепка, как никакая иная; это признавали еще Юлий Цезарь и Божественный Август».

— Хм… — откинул свиток Пилат. — Хотел бы я посмотреть, как долго они бы вытерпели на моем месте.

            (Продолжение см: http://www.proza.ru/2014/10/19/1197)