Повесть о Пилате. 4. Силоамская башня

Со времени прибытия Пилата в провинцию минуло ровно шесть лет.

В один прекрасный день неизвестно отчего обрушилась вдруг толстенная глинобитная башня, стоявшая у Силоамского пруда в Иерусалиме, и придавила собою восемнадцать человек, совершавших омовение. Слух о катастрофе мигом облетел страну, и все иудеи увидели в том зловещее предзнаменование.

Силоамская башня стояла давно, еще со времен Зоровавеля; даже Помпей Великий, приказавший срыть стены непокорного города, не сумел поколебать гордое строение. В Иерусалиме, пожалуй, не оставалось никакого другого здания, которое превосходило бы Силоамскую башню древностью; в глазах иерусалимлян она символизировала собою вечность. И вдруг от вечности осталась груда развалин. Даже несчастные путники, погребенные под обвалом, не вызывали такого сожаления, как сама башня.

Пилат нарядил строжайшее следствие, по какой причине случилось прискорбное происшествие, повлекшее столько человеческих смертей, а вскоре самолично явился в Иерусалим руководить дознанием. Его воины старательно выгребали из-под обломков тела погибших, при этом неосмотрительно засыпали и загрязнили священный пруд, чем вызвали крайнее неудовольствие горожан. Когда же, в довершение ко всему, вокруг пруда появилась охрана, не допускающая паломников к омовению, в городе возник ропот. Депутация синедриона настоятельно убеждала Пилата прекратить работы и снять оцепление, грозя в противном случае неописуемыми волнениями.

Префект пытался растолковать старейшинам их провинциальную отсталость: «Вы заботитесь о чистоте и сохранности какой-то дрянной лужи, а я стремлюсь докопаться до истины». Депутация не отступала. «Да знаете ли вы, — воскликнул Пилат, — что мне уже удалось выяснить? В Нижнем городе много скрытых подземных каналов, сохранившихся с давних пор; вода подтачивает основания домов, и то, что произошло с башней, отнюдь не случайность. Жителям грозят новые обвалы, только гораздо разрушительней. Нижний город едва ли не плавает...»

Депутация осталась неудовлетворенной. На следующий день в городе говорили, что падение Силоамской башни — дело рук римлян, которые в своей слепой ненависти к иудеям сначала тайно подготовили обвал строения, а теперь, не встречая сопротивления, уже в открытую покушаются на иудейские святыни.

Больше других шумели галилеяне, пришедшие в Иерусалим на праздник Ханука; новообращенные всегда оказываются более ревностными блюстителями религии, нежели потомственные верующие. Собираясь по двое и группами, галилеяне поносили Пилата худыми словами, сравнивая его с Навуходоносором. Четыре года назад-де римлянин пускал храмовые деньги на богопротивные постройки, а теперь уже дошел до того, что истребляет, будто халдей, наследство великих отцов и пророков.

Ночью, ни с того, ни с сего, прежде чем отойти ко сну, Клавдия доверительно проворковала на ухо супругу:
— Послушай меня, Марк. Многие народы и племена взяли себе в кумиры ложных богов, своих предков, героев, зверей и птиц, и не получили спасения. Но иудейский народ чтит единого Бога, который сотворил мир и все сущее. Этот Бог — подлинный, настоящий...

Пилат уже засыпал, сладкая нега погружала его в сон, но тут, услышав подобные речи, он встрепенулся:
— Кто это настоящий?
— Тот Господь, которому воздвиг Храм царь Соломон.
— Ты бредишь, Клавдия? — спросил он, с тревогой вглядываясь в расширенные зрачки супруги.
— Нет, это не бред, а истина, мой дорогой. А ты, вместо того, чтобы постигать ее шаг за шагом, изымаешь из Храма деньги, принадлежащие Господу, препятствуешь исполнению священных об рядов, препираешься с учеными мужами, сведущими в культе...

— Это тебе внушили новые подруги, жены здешних начальников? — подозрительно прищурился Пилат. — Которые окружили тебя лестью и утопили в объятиях? То-то, я смотрю, как что, ты торопишься в Иерусалим и целыми днями пропадаешь в гостях.
Клавдия ласково потрепала мужа за волосы:
— При чем здесь гости? Я говорю тебе о Владыке вселенной.

— Но позволь! В Риме ты прожужжала мне все уши о благой Исиде, ревностной поклонницей которой ты была, окурив при этом весь дом египетским ладаном, будто в святилище, и окропив нильской водой. Твои немыслимые причуды и фантазии обходились в две тысячи сестерциев в месяц, но я закрывал глаза на эти траты, думая о семейном спокойствии. Что же теперь заставило тебя забыть великую Исиду и с поразительной быстротой и легкостью переметнуться к иудейскому богу? И ты еще говоришь мне об истине? Не понимаю, чего ты ждешь от здешнего бога, который даже своих питомцев не в силах защитить, коль скоро они попали под нашу власть?

— Ты груб, — надулась Клавдия, отстраняясь от мужа. — Скажи: веруешь ты хотя бы в каких-нибудь богов? Когда возлагаются жертвы Юпитеру и Марсу, веришь ли ты в силу божию?
— Веришь — не веришь, что это за разговоры? Я исполняю то, что постановлено сенатом и его принцепсом, — Пилат разрезал воздух ребром ладони. — Сказано: приносить жертвы, — я приношу. Таков порядок. А насчет силы божьей и всего такого, — пойди, спроси у гаруспиков и авгуров, кто этим занимается. У каждого есть свое дело, за которое он отвечает.
— Нет, Марк, ничего ты не понимаешь...

...Поутру, пока Пилат принимал донесения военачальников, Клавдия вновь исчезла из дома. Он допытался у слуг и узнал, что супруга в сопровождении иудейских женщин спустилась из крепости Антонии на храмовый двор. Правитель немедленно отправился следом, взяв с собою Петрония и двух себастийцев.

Под портиком возле ворот Фарфара глазам Пилата предстало зрелище в высшей степени неприличное для его высокого сана и достоинства: супруга императорского наместника, стоя в толпе паломников, смиренно внимала проповеди речистых храмовников, точно какая-то простая селянка. Недоставало лишь, чтобы она пала на колени перед иноземным божеством и принесла ему жертвы. Изумлению префекта не было предела. Сурово сдвинув брови, чтобы как-то скрыть краску стыда, залившую лицо, он приблизился к сборищу, но прежде чем открыл рот, из толпы навстречу ему выступил Иосиф Каиафа:

— Народ волнуется, гегемон. Паломники, пришедшие на праздник, требуют допустить их к Силоамской купели. Для этого необходимо унести солдат.
— Слышал уже, — проворчал римлянин.

— Ты слышал наши благие советы, — поправил первосвященник на ломаном греческом. — А теперь услышишь вопли всех, кто прибыл в город. Вот сотня верующих из Галилеи, весьма отчаянные люди, способные на многое. Они клянутся: если ты не уберешь стражу, они лягут здесь, у ворот крепости, с женами и детьми, и будут лежать все дни праздника, и останутся после, попираемые стопами твоих воинов, но не дадут им пройти иначе, как по их телам, — Каиафа, казалось, смаковал ужасающий героизм своих единоверцев; можно было подумать, что никто иной, как он сам и составил для них сей обряд в мельчайших подробностях. — Остерегись же, гегемон, в последний раз предупреждаю тебя. Ты имел уже случай столкнуться с гневом народа, не возбуждай же его вновь.

Пилат взял было жену за руку и повел в дом, как вдруг сбавил шаг и повернулся к Каиафе:
— Говоришь, галилеяне? Которые?
— Вот стоят у ворот Шельшелет.
— Я распоряжусь немедленно вытолкать их из храма и вообще из города.
— О Марк! — сжала ему запястье супруга. — Опомнись, Марк! Как ты можешь такое говорить?!

Пилат поежился, чувствуя себя преданным на глазах у всех, и только усилием воли сохранил присутствие духа.
— Оставь, Клавдия! — отстранил он жену и выразительно по тряс кулаком перед носом Каиафы. — Я вам не Копоний и не Валерий Грат; вам не удастся меня запугать! Тут хозяин Рим, и вы будете исполнять римские законы. Я заставлю исполнять. Петроний!

К наместнику подскочил его верный центурион.
— Праздник в Иерусалиме отменяется. Вследствие угрозы беспорядков и неповиновения властям. Гарнизон поднять по тревоге. Святилище очистить, чтоб ни единой души. Жертвоприношения прекратить. Все городские ворота взять под усиленную охрану. Выходящих выпускать, входящих не впускать. Это приказ. Исполняй.

Черные глаза Каиафы злобно блеснули, крючковатый нос выгнулся еще больше:
— Значит, так, гегемон?
— Именно так, жрец, — выдавил Пилат сквозь зубы. — Советую тебе поторопиться. И подальше отсюда. Все жалобы после отмены чрезвычайного положения.

Уходя, первосвященник презрительно ухмыльнулся:
— Уже много раз, римлянин, тебе приходилось отменять свои неразумные приказы...
— Скотина! — послал ему вслед префект с правами пропретора.

— Откуда в тебе эта свирепость, Марк? — пролепетала бледная как полотно супруга. — Я никогда не видела тебя таким. Ты не был таким...

— Послушай меня, Клавдия, — произнес он с расстановкой, подавив в себе лишние эмоции. — Все эти годы, пока мы живем здесь, ты тосковала по Италии, много раз порывалась ехать в Рим, чтобы повидаться с родными. Так вот, теперь я отпускаю тебя. Поезжай в Цезарею, а там сядешь на корабль. Да сохранит тебя в пути благая Исида! Пожалуй, возьми с собой также Понтию и маленького Марка; детям нужно развеяться от здешней скуки.

— Ты отсылаешь меня? — ахнула Клавдия.
— Всего лишь иду навстречу твоим просьбам.
— Как это понимать? Как развод?
— Как любезность.
— А если я останусь?
— При одном условии: прекрати водиться с иерусалимлянами и перестань позорить меня среди иудеев.
— Ты сам позоришь себя, — обронила супруга вызывающе и почти бегом скрылась в крепости Антонии.

Пока Петроний с солдатами, исполняя приказ, очищал Храм от молящихся, Пилат съездил верхом к закрытому для иудеев Силоамскому пруду и обошел там все караулы, отдавая подробные распоряжения. Предполагая, что толпа вознамерится прорваться к источнику, префект велел отгонять наглецов бичами и палками, к оружию же прибегать в крайнем случае, если возникнет угроза для жизни либо противник сам окажется вооружен.

На обратном пути в крепость, пока Пилат проезжал под путепроводом, переброшенным через Ксист, рядом с его лошадью упала корзина, наполненная медными горшками и сосудами; при ударе о брусчатку сосуды веером разлетелись по сторонам. Возможно, корзина выпала из какой-то повозки, проезжавшей по мосту, но префект усмотрел злой умысел и послал людей на розыски преступников.

В крепость он вернулся к полудню, темный как Азазел, и велел накрыть ему стол отдельно, в верхнем помещении угловой башни. Немного погодя туда явилась Стратоника с кувшином в руках и полотенцем через плечо.

— Госпожа уже уехала? — осведомился Пилат как бы между прочим.
— Нет, господин, — молвила служанка, старательно омывая ему, по иудейскому обычаю, ноги.

Клавдия ввела этот ритуал в домашний обиход еще в Путеолах, когда семья только собиралась отчалить в Иудею. Пилат как-то привык к этому и не замечал, что давно исполняет иудейские предписания.

— Стратоника, ты иудейка? — спросил он вдруг без видимого перехода.

Служанка покраснела, точно уличенная в чем-то постыдном, и еле слышно пролепетала:
— Моя мать была иудейкой...
— А отец? Ты знаешь своего отца? — наместник заметил край нее смущение собеседницы и смягчил голос. — Не бойся, глупышка. Ты думаешь, я ненавижу иудеев? Вовсе нет. Я не люблю непокорных, иудеев ли, греков, все равно. Мне плевать на происхождение, лишь бы человек был покладист и надежен. Ты ведь служишь у нас много лет? Ты приехала с нами из Италии. Что тебе до них, невежественных туземцев, жителей этой дикой страны? Ты, верно, и по ихнему-то не знаешь...

— Нет, господин, моя мать обучила меня иудейскому языку, — призналась правдивая служанка. — И, живя тут, я научилась еще больше.
— Да?! — удивился римлянин, с интересом разглядывая хрупкую девицу. — А вот я ни слова не знаю, хоть и правлю ими шесть лет. Постой!

Голосу господина вернулась прежняя строгость. Готовая было удалиться Стратоника замерла в поклоне. Пилат взял ее за руку, потянул к себе и усадил рядом на жесткую кушетку. Служанка испуганно сжалась (он не вел еще себя так с нею), и каждый позвонок на ее худощавой спине, казалось, содрогнулся, когда римлянин провел по ней широкой ладонью.

— Не бойся, говорю тебе. Сиди смирно.

Дрожь девицы возбудила Пилата. Он обращал на женщин мало внимания, поглощенный множеством дел. Клавдия могла бы похвастаться верностью супруга, если бы сама часто не встречалась в постели с его холодностью. Ей приходилось прилагать большие старания, чтобы разжечь угасающее желание мужа. А тут вдруг он зажегся от одного прикосновения к неказистой служанке, внезапно олицетворившей в его глазах подвластную провинцию.

Глядя на иудеек, сдержанный римлянин не понимал, чем могут привлекать к себе эти низкорослые невзрачные женщины, вечно закутанные с головы до пят. Во всяком случае, он был поражен, когда однажды ему назвали число иерусалимских блудниц, отдающихся за плату, — едва ли меньше, чем в Риме или, скажем, в развратнейших Байях.

— Стратоника, ложись поперек кушетки и опусти ноги вниз.

Служанка повиновалась, будто заговоренная, хотя содрогалась от ужаса и трепета: властный голос префекта парализовал ее волю.

— Значит, ты иудейка? — прохрипел Пилат, резким движением задирая ей платье. — Ну-ка, я посмотрю, какие вы без покрывал. Клянусь Геркулесом, я проникну в ваше тайное нутро!

Распростертая Стратоника отчаянно вскрикнула, но римлянин был стремителен и неумолим.

— О, Марс Мститель! Вот так! Так тебе... Что теперь скажешь?
— Пожалей меня, господин, — простонала терзаемая жертва.
— Да, я господин. А ты Иудея, отданная в мою власть. И вот я господствую над тобой! Скажи, что ты Иудея. Я хочу это слышать. Скажи!
— Пощади, господин...
— Пощажу, если скажешь! Скажи: «Я — Иудея»!
— Пощади... Я — Иудея...
— Ага, тощая землица! Скажи еще раз! Скажи это по-иудейски. Ведь ты знаешь их язык...

Он мучил ее достаточно долго, прежде чем утолял свою похоть. Затем поспешно оправил тунику и даже выглянул за дверь проверить, не подсматривает ли кто из домашних. Убедившись, что они одни, он вновь сделался размеренным и важным.

— Никому не говори, что здесь было. Ладно? За это я дам тебе денарий.

«Кажется, — добавил он про себя, — такова стоимость женского тела в этом городе показной святости и целомудрия».

Из глаз служанки брызнули слезы, она закрыла лицо ладонями и стремительно выбежала из комнаты.

Со двора доносился шум; правителю так и не дали отобедать. Примчался посыльный Петрония и доложил, что беспорядки в городе разрастаются с каждым часом; по тревоге подняты все, кто был в гарнизоне, но людей явно недостаточно. Под стражу взяты все городские ворота, кроме Конских, в восточной части Храма. Множество паломников, главным образом галилеяне, забаррикадировали подходы к ним, мешая тем самым очистить святилище от молящихся. Напротив, через Конские ворота в Храм проникают все новые и новые толпы, предводительствуемые даже священниками. Пилата при этом называют Антиохом и Эпифаном, что, очевидно, одно и то же.

— Но там же есть внутреннее святилище, где происходит служба, — молвил Понтий, сохраняя хладнокровие. — Вот вы займите его и не допускайте толпу. Смутьяны постоят, пошумят и уберутся. Не полезут же они, в самом деле, на копья!

В следующие часы донесения посыльных напоминали военные сводки с поля боя. Галилеянами верховодил некий зелот по имени Папп, в прошлом сторонник мятежного Иуды Гавлонита; он-то и составил из своих соплеменников целый отряд, раздобывший в качестве оружия веретена и колья. Галилеяне не только удерживали Конские ворота, но заняли вдобавок Соломонов притвор, выбив оттуда легионеров Петрония; в десятом часу разоружили охрану темницы и выпустили на свободу заключенных. Вместе с ними силы Паппа возросли до трехсот человёк, перевесив силы Петрония; вся эта воинственная толпа устремилась к жертвеннику во дворе священников.

Узнав об этом, Пилат разразился страшной бранью, велел собирать солдат со всего города и вести в Храм на помощь Петронию. Назревало большое кровопролитие. Префект наблюдал за происходящим из узкой бойницы смотровой башни, напряженный и натянутый, точно готовая к выстрелу катапульта.

В одиннадцатом часу прибежал Петроний; на щеке его красовался свежий рубец.
— Это что, — присвистнул Пилат, — они уже бьют наших?
— Галилеяне, Понтий. Зелоты. Отъявленные негодяи. Они прорвались во внутренний Храм.

Щека наместника нервно задергалась:
— Этот Папп... Он же враг здешним жрецам! Если сказать синедриону, что какой-то зелот бесчинствует в святилище, жрецы сами набросятся на него и попрут вон всю его шайку...

Петроний пожал плечами.
— Вот что, друг мой, — оживился Пвлат. — Отправляйся-ка немедля к Каиафе, разыщи его и расскажи все как есть о безобразиях в Храме. Скажи, что я уведу солдат в крепость, если его люди вышибут из Храма галилейских разбойников. Словом, я согласен оставить святилище, но только облеченным саном служителям, а не негодной черни.

Пилат даже похвалил себя за находчивость: за шесть лет он кое узнал о враждующих среди иудеев партиях и сектах. Стравить иудеев с иудеями, использовать их внутренние распри и, в конце концов, добиться своего — разве это не ловкий ход, достойный расчетливого, прозорливого правителя?!

Петроний вернулся через полчаса, когда толпа галилеян подкатила уже к самым воротам Антониевой крепости.
— Ну что? Ты говорил с Каиафой?
— Говорил.
— Что он ответил?
— Сказал, что ужинает и собирается ко сну.
— Что, что?! — покачнулся Пилат, будто бы от пощечины. — Что он сказал, спрашиваю я?!
— Вот его дословный ответ: «Все жалобы после отмены чрезвычайного положения».

Префект пригнулся к каменным плитам посреди застывших легионеров, и рот его перекосило в разъяренном вопле:
— Он еще смеет издеваться надо мной, заносчивый варвар!.. Нет, клянусь небом, довольно! Терпение мое лопнуло. довольно уступок! Слишком долго я уступал им. Слишком долго... Более я не уступлю им ни пяди. Ни пяди! Будь я проклят, — ты слышишь, Петроний? — будь я проклят, если уступлю им хоть на два пальца! Хоть на два пальца... Ты слышишь, Петроний? Все слышите? Не буду я Понтием Пилатом, если и на сей раз склоню свою волю перед безумной чернью. Да поразит меня гром, да поглотят пучины, если я дрогну! Нет, я не дрогну... Ни шагу назад... Победа или смерть. Петроний!

— Слушаю, Понтий.
— В атаку! — гаркнул африканский легат так, что задрожал даже пол. — Во имя Цезаря! Оружие наголо! Нападите на злостных смутьянов и смешайте их с грязью. Вы поняли? С грязью! Истребляйте их! Истребляйте, истребляйте...

Пилат вопил уже в каком-то животном исступлении, разрывая на себе тунику, корчась, будто в смертельной агонии. Казалось, еще немного, и он испустит дух.
Схватка в храмовом дворе была ужасной. Первым выстрелом из пращи уложили Паппа. Себастийцы выпустили в мятежников боевые дротики, а выскочившие из ворот Шельшелет всадники обрушили на их головы мечи. Шестнадцать галилеян было убито, сотни ранено, а сумевших убежать из Храма преследовали тучи стрел. «И кровь галилеян смешалась с жертвами их...»

В полночь Пилат, шатаясь от обильной выпивки, вошел в опочивальню и, не раздеваясь, повалился на ложе. Чья-то тень неслышно отделилась от темных занавесей и метнулась к нему с обнаженным кинжалом.

Он успел поймать занесенную руку. Это была Стратоника.
— Безумная! — выпалил римлянин, вырвав наконец оружие. — Клянусь небом, ты безумна! Я развожусь с женой... Мне нужна другая женщина. Ты мне подходишь. Я женюсь на тебе. Ты станешь хозяйкой моего дома, да и всей Иудеи!

Обезоруженная служанка жадно глотала ртом воздух, чтобы не разрыдаться.
Пилат заглянул ей в глаза:
— Не веришь? Думаешь, ты не ровня мне? Успокойся. Мой дед получал хлеб при раздачах, а отец начинал простым наемником. Я вышел из таких же, как и ты.
Стратоника хотела уйти, но он задержал ее за рукав:
— Куда спешишь? Раз уж пришла, ложись. Не все же размахивать клинком. Успеешь еще перерезать мне горло.

Она рванулась, но он не отпускал.
— Ты такая же, как все эти иудеи, — голос префекта погрустнел. — И отчего вы так ненавидите меня? Взял ли я у кого лишнего? Отнял последнее? Кого-то обездолил, пустил с сумой? Напротив: даю работу, посылаю на стройки, поощряю ремесла. Водопровод вот закончил, хотя и сопротивлялись. Провел в город ключевую воду. Пейте! Ешьте! Веселитесь! Не пойму только: за что?.. Неужели при Иродах жилось легче?

Стратоника по-прежнему молчала.
— Иди, — опустил он руку, — я не трону тебя. Иди, иди. Постой! Скажи: неужели ты и впрямь зарезала бы меня? Хм... Безумная девица! Безумная страна... Надеюсь, в следующий раз ты хотя бы дождешься, когда я усну. Какие вы все-таки нетерпеливые, иудеи...

                (Окончание см: http://www.proza.ru/2014/10/19/1223)