Где ее могила?

Я сидел в аудитории и скучно рассматривал пол. Думаю, не стоит больше ездить по ночам в Текстильщики. Тем более к знакомым. Чужая жизнь- соседняя дорога.
Было около полдвенадцатого вечера. Я знал, что Оля только сейчас вернулась домой. Ей было трудно жить. Но я никогда не слышал это от нее. Потому что она последние три месяца не могла говорить. Рак гортани. Всю жизнь в шарфе, бледная, немая, худая она не знала лучшего друга, чем скрипка.
Я не видел ее уже два года. Мне хотелось вновь посмотреть на нее, на ее жизнь. Я помнил, как однажды пришел к ней домой. К несчастью, такое забыть сложно. Это тоже было ночью, в июне. Старый четырехэтажный барак, на территории железной дороги, был похож на бытовку времен войны. Я вступил в парадную. Потому что это был не подъезд, а парадная. На второй этаж вела старая чугунная лестница, с коваными перилами. На этаже стояла не менее старая, чем лестница деревянная дверь. За ней был заваленный коробками коридор общежития, освещенный «лампочкой Ильича», причем времен самого Ильича, судя по грязи на ней. Картина была удручающая: штукатурка осыпалась давно, теперь сыпалось гниющее деревянное перекрытие, в стенах были дыры, двери плотно не закрывались. Но самое страшное- это запах: запах рвоты, плесени и затхлой, гнойной старости.
Я отсчитал третью дверь с лева, еле перебравшись через завал ящиков с барахлом, постучал по ней с такой брезгливостью, какой сам от себя не ожидал. Дверь приоткрылась. Никого не было. Я помешкал, но тут меня за ногу тронула рука. Я напугался, из-за двери выглядывала девочка лет пяти. Как только я на нее взглянул, она сразу ушла вовнутрь комнаты, но дверь не закрыла. Я открыл ее и неловко шагнул в чужой, как мне тогда еще казалось, дом.
В комнате, освещенной люстрой без плафона, на дощатом дырявом полу валялись три грязных матраса. На одном сидела эта девочка, на другом лежал мальчик лет семи. Он читал какую-то книгу. Мое присутствие их не интересовало и казалось чем-то абсолютно обыденным. Слева у стены стоял шкаф, времен Иосифа Виссарионовича, над ним клубились толи моли, толи пыль. Напротив двери была конструкция, некогда игравшая роль окна, но теперь это было сооружение из полиэтилена, фанеры, рамы и битого стекла. Под ним был стол, одновременно заменявший и подоконник.
Мне стало не по себе. Раньше я видел такое только в чернушных фильмах времен «перестройки».
- А Олю Давиденко вы знаете? Мне где ее найти?- с притворным спокойствием спросил я. Дети сразу же посмотрели на меня. Они были очень удивлены.
- На кухне,- сказала девочка.
Я молча вышел. Мне было несколько неспокойно. Может это не ее комната, может это просто ничья коморка? Это, наверное, просто чулан общий. Я пошел на кухню. Она точно была в конце коридора. Там же, где и туалет. Спутать его было невозможно только по запаху, раздававшемуся из-за двери.
Я вошел на кухню. В узкой, маленькой даже для двоих, кухоньке стоял стол, плита, раковина, мусорное ведро, а вместо двери был проем , с выломанной дверной коробкой. Напротив него, в стене было маленькое окошечко с грязными стеклами. Перед ним сидела Оля и смотрела на фонарь железной дороги.
- Здравствуй, Оля,- почти шепотом сказал я.
- Привет, – прохрипела она и широко улыбнулась.
- Там… дети…
- Да, это мои. Братик и сестренка. Ты за партитурой приехал? Пойдем дам.
Про детей она говорила как-то радостно и гордо. Неуместные, как мне тогда казалось, слова, но я их запомнил.
Мы пошли обратно. Мне совсем не хотелось заходить в эту комнату вновь, я до сих пор хотел, что бы она была просто общей кладовкой. Но Оля вошла в нее, и мне пришлось идти за ней.
На полу валялась старая уродливая пьянчуга. На соседнем матрасе мальчик читал книгу, а девочка рисовала в тетрадке. Оле было стыдно. Настолько стыдно, что ее трясло. Я же был в шоке. В таком, что моя операция без наркоза казалась мне тогда раем. Мне уже не было противно или тоскливо, мне было страшно. Я растерялся и не знал, что делать, сказать. Но, раз Оля стоит смирно, значит, и я сделаю вид, что ничего не происходит.
Оля не шевелясь, как робот, задавленным, готовым сорваться голосом прохрипела мне:
- Подожди…пожалу…йста в… коридоре.
Я ничего не сказал. Я быстро вышел. Теперь и меня трясло. Я боялся смотреть по сторонам, на эту грязь, на этот мусор, на эти ящики со всяким хламом. Я убеждал себя, что это все всего лишь пустые декорации, и вскоре я вернусь обратно в «нормальный» мир. Это сейчас мне плохо, а я проснусь и мне буде хорошо. Нет, не может она жить вот так. Это же Москва. От центра совсем не далеко. Этой девочке только шестнадцать лет, она не может сейчас стоять там и ругаться с тем, что валялось на полу, не может называть это мама!.
- Денег, дай, сука!
Я этого не слышал, мне показалось.
- Мам, не ори, хватит. Денег нет.
-Скотина рваная…!
Нет! Это не правда. Я этого не слышал. Я уйду, и все это кончиться. Раз и навсегда. Я потом сюда приеду, и все будет по-другому…
 Оля вышла и хлопнула за собой дверью. Я, как мог, изображал спокойствие. Она дала мне партитуру. Нависла страшная пауза. Оля прятала глаза в полу.
- Сереж, у тебя решение гармонии есть? А то я не успела сегодня…
- Завтра дам.
Она откашляла в кулак.
-Оль. Там про деньги что-то было…
- Нет, не надо. Я сегодня на «тверике» стояла. Хорошо дают, особенно за Моцарта.
- А-а-а, на «тверике» да… хорошо,- понимающе и совсем некстати протянул я своим шипящим шепотом. Потом посмотрел на ее глаза, белок был желтым, а внутри к зрачку шли черные вены.
Я развернулся и стал молча уходить, держа, как завороженный, рукописную партитуру Рахманинова.
- Сереж, не говори, пожалуйста, об этом…
Я не слушал. Я уже быстро перебирал по лестнице ногами, что бы вырваться на свободу от этого ада, уйти куда угодно, лишь бы там не было этого запаха рвотного перегара в воздухе.
И вот теперь прошло два года. Я знал, что в один неплохой оркестр нужен скрипач. Но я стоял в нескольких метрах от метро, и в голову мне лезла только одна мысль: «Я не хочу знать, где ее могила. А дети?... Хм-м… Чужая жизнь- соседняя дорога. Что я могу с этим сделать?»

12 апреля 2008.