Клятва трезвости

   Запугивание учеников предстоящими экзаменами – одно из любимейших занятий учителей. И хотя порой не так уж и страшны черти, для восьмиклассника Толи Плюшкина это мероприятие напоминало поход к зубному врачу: неотвратимо, неизбежно и до ужаса неприятно. Учился он средне: четверок и троек было поровну. Это создавало некую неопределенность, и  предстоящие экзамены должны были сыграть не последнюю роль в его дальнейшей судьбе. В девятый класс принимали не всех. Из четырех восьмых планировалось создать два девятых. Каждый второй отсеивался.

   Существовало три категории учеников: те, кого точно возьмут, те, кого не возьмут ни за какие шиши, и – на усмотрение комиссии. Заседание этой комиссии часто снилось бедному Толику: за огромным столом сидели человек десять незнакомых учителей, они листали личное дело Плюшкина, морщились и выносили вердикт: « Лети, голубь, на все четыре стороны!» Толик просыпался в холодном поту, но даже эти кошмары не могли заставить его как следует взяться за учебу, к тому же, шел месяц май, и времени до конца учебного года оставалось крайне мало.

   На прошлой неделе писали контрольную работу по алгебре, а сегодня выдали результат. Волнуясь, Толик раскрыл тетрадь, и то, что он увидел, превзошло все его самые мрачные ожидания: куча учительских исправлений, оценка «2» и короткое слово из четырех букв: “Чудо”. Его сосед по парте Серега Долотков чуть не упал со стула, заглянув в Толиковскую тетрадь. Этот отпетый троечник громко хохотал, как припадочный, хотя его работа была не намного лучше – три с двумя минусами, и все же это не два… От раздражения Плюшкин ткнул в бок эту наглую скотину. Долотков закашлял, но смеяться не перестал, а также взялся за треугольник. Толик повернулся к соседу лицом и сжал кулаки. Захотелось треснуть “Серого” по морде, и желательно ногой, но в это время учительница сделала обоим замечание. Пришлось сесть прямо и сделать вид, что то, что происходит у доски, крайне интересно. Целых три минуты Плюшкин слушал преподавателя, пытаясь уловить суть сказанного, затем он повернул голову направо и пробежался глазами по стенгазете. На ней был изображены подвал, спящий ученик с пьяной мордой и черный облезлый кот. Под рисунком стояла надпись: «Ученик Саша Ковальчук прогулял 100 часов». Санька Ковальчук был из породы твердолобых двоечников, т.е. тех, кто в учебе почти полный тупица. И, конечно же, классный руководитель Галина Владимировна не могла не прийти к своему  ученику.
 
   - Я в Караганду ездил, бабушку хоронил, - объяснил свое отсутствие в школе Ковальчук младший.
   - Она разве умерла? – удивился Санькин отец, еще вчера разговаривавший со своей матерью по телефону.
   - Конечно, умерла, - заявил Санек, подмигивая отцу.
   - Так… - и рука родителя потянулась за солдатским ремнем.

   И вот теперь, после вчерашнего визита, ерзая припухшей задницей, незадачливый могильщик ближайших родственников угрюмо таращился на собственное изображение, тихо перебирая разбитыми губами, не то слова молитвы, не то слова нежности в адрес местных художников – портретистов.

   Изучив стенгазету, Толик глянул на соседний ближайший к окну ряд. Его взор остановился на первой парте. За этой партой сидели два друга: Женя Грязнов и Андрей Новосельцев. Еще до школы они жили в одном доме, ходили в один садик и восьмой класс заканчивали за одной партой.

   Зрение у Грязнова начало падать, и поэтому он сидел поближе к доске. Здоровый, как буйвол, Женька проходил в девятый класс по всем параметрам: хорошист, артист, активист. Иногда, на переменах, он сталкивался с Андреем  Шиповым. Шипов, здоровый, как слон, давно махнул рукой на учебу. Он честно заявил всем в классе, да и всем в школе, что не желает больше учиться, и попросил для себя самую малость: чтобы его оставили в покое. Шипов сидел на последней парте, и, подобно грифу, бросал на школьную доску угрюмые взоры, полные скорби и печали, с трудом досиживая последние школьные дни. Изредка, на переменах, устав от безделья, Андрюша вставал во весь рост, и, изображая из себя циклопа, издавал громкий протяжный рев. Эти звуки, словно ключ в замке, переворачивали душу Грязнова и открывали в ней какую – то потайную, никому неведомую дверцу. Женя начинал вторить Шипову. Сдвигая на своем пути столы, стулья, портфели, титаны под громкий визг девчонок, направлялись друг к другу. Эти два динозавра сходились, как две скалы, и, столкнувшись, начинали битву, словно две стихии, не поделившие между собой власть над планетой. Зрелище это было жуткое и завораживающее одновременно. Но такое случалось нечасто. Обычно, на переменах Женька что – то обсуждал с Новосельцевым или Языковым. Иногда это были Толиковские анекдоты,  рассказанные Грязнову по дороге из  школы. Истории Плюшкин рассказывал средне, ни хорошо, ни плохо, но для публики порой неважно, что ты говоришь, а то, как ты рассказываешь. И Женька мог любую, самую тупую Толиковскую шутку преподнести, как шедевр остроумия.

   Плюшкин поморщился: и без того доходившие с трудом до его сознания объяснения Богданович все чаще и чаще стали прерываться тупыми    дурацкими шутками самого отъявленного из двоечников и хулиганов – Андрея Бульбасова. Наконец, преподаватель не выдержал:
   - Андрюша, выйди, пожалуйста, из класса, - тихим спокойным голосом  произнесла Галина Владимировна.
   - Ага, сейчас. Только ботинки одену.

    Бульбасов мог измываться до бесконечности, но сегодня его не пришлось долго упрашивать, и даже не понадобилось применять силу. Не прошло и пяти минут, как дверь за ним громко закрылась.

    «Так, а теперь подумайте над условием задачи» – донесся до Толика строгий голос преподавателя. Галина Владимировна продолжила разбор контрольной работы.
    «Все подумали?» - Богданович обвела глазами притихший класс. Толик сделал задумчивую физиономию, но  видимо слишком перестарался. «Плюшкин, не надо делать такое умное лицо, лучше иди к доске!»

    Серега Долотков тихо прыснул от смеха в кулак, и Толику тут же захотелось засунуть ему в рот грязный носовой платок, а затем огреть по хребту своим старым расхлябанным портфелем.
 
    Мрачно, словно на плаху, Плюшкин отправился к доске. Нельзя было сказать, что в математике Толик был полным кретином, нет, он знал алгебру с геометрией на твердые тройки, но не больше.
 
    Решение у доски для Плюшкина на уроках математики было подобно схватке на боксерском ринге, главное – не останавливаться. Промедление означало смерть! Каждый раз, споткнувшись на чем – то, Толик бросал случайный взгляд на учителя, и этот взгляд действовал на Галину Владимировну, как стая блох на дворнягу. Учительница вдруг начинала нервничать, бегать по классу, при этом громко приговаривая: «Не смотри на меня! Я кому говорю, не смотри на меня! Смотри на доску!» И если во время не отвести взор, то двойка тебе будет обеспечена. Конечно, весь класс дружно хохотал, но Плюшкин к этому уже привык и не обижался. Но самое интересное заключалось в том, что, несмотря на оценки, личные отношения с классным руководителем, преподавателем математики были на редкость хорошими. Во всем остальном: будь то общественная работа или личные качества,  Галина Владимировна  хвалила Толика и иногда даже ставила в пример, а тот в свою очередь не обижался за сцены на уроке, понимая, что учеба – это учеба и оценки он получает заслуженно.
На этот раз удалось «отстреляться» на тройку. И это было большой удачей. С довольным лицом Плюшкин сел за свою парту и тихо двинул Долоткова кулаком в бок. Серега тихо охнул. «Плюшкин, сядь прямо!» - донесся громкий, слегка раздраженный голос Галины Владимировны. Толик сел и тут же получил треугольником в бок. До его ушей долетел тихий противный смех Долоткова. «Серая скотина!» – буркнул Плюшкин. Он уже сидел со своим соседом четвертый год. Все это время он считал потерянным  впустую. Три с половиной года – почти половина всей его школьной жизни ушла на бесконечные войны с опостылевшим до распоследних чертиков соседом. И все три с половиной года парта была честно поделена пополам, об этом говорила жирная черта, проведенная шариковой ручкой по линейке. Она исчезала лишь на короткое время, два раза в год, когда в классе каждый мыл свою половину парты в конце полугодия.

    Толик считал себя невинной жертвой той странной учительской практики, когда к сильному ученику садили слабого в надежде, что хорошист вытянет отстающего. «Где- то он ему подскажет, где- то тот у него просто спишет», - любила объяснять суть данного эксперимента Галина Владимировна, и слабые списывали без зазрения совести.

    Что касалось Долоткова, то данный сосед не только переписывал все подряд из Толиковской тетради на каждом уроке, но еще и приходил домой с таким же троечником – Костей Комаровым. Костина и Толиковская мамы работали вместе, поэтому приходилось терпеть еще и его присутствие. Но это было еще только полбеды, потому как всякий раз заявившись к Плюшкиным, школьные товарищи не просто «скатывали» все подряд, но еще и распускали свои длинные языки, а изредка и немытые руки, доводя Толика до белого каления. И, вот, вчера, оставшись наедине с Комаровым, Толик продемонстрировал ему пару приемов самбо, да так, что мелькнувшие в воздухе Костины ноги, едва не задели старую пыльную люстру. К счастью для Комарова, все это действие произошло на диване, где ему вдруг неожиданно захотелось поиграть в карты, а потому обошлось без травматизма. Костя обиделся, и, уходя, с навернувшими на глазах слезами, дрожащим голосом заявил, что приходить он, конечно же, еще будет, но друзьями с Толиком они уже никогда не станут. Это заявление вызвало в душе Плюшкина волну смеха и неудержимое желание отвесить вдогонку скромный несильный пинок под зад на добрую долгую память. Предчувствуя, что руко- и ногоприкладство будут продолжаться, Комаров в спешном порядке покинул негостеприимную квартиру. Но на этом его злоключения не кончились.

    Сегодня следующим уроком после математики была  литература, и вела ее Башмакова Надежда Николаевна.
    Стояла середина мая. Башмакова пробежала глазами по журналу. Взгляд ее остановился на Комарове.
    - Комаров, ты стихотворение выучил?
    - Нет.

    На Костю было жалко смотреть: маленький, скукоженный, забитый прогульщик и тихушник, он кое- как тянул на тройки по всем предметам, кроме труда. Труд был его любимым коньком. Неважно, с каким материалом работали: с деревом или с металлом, Костя всегда получал пятерки и очень редко четверки, но что касалось устных предметов, то тут был полный мрак.

   - Так…значит, не хочешь учить дома? Будешь учить здесь. Мой сын ходит в детский сад и учит детские стишки. Будешь учить те же самые, что и он. Начинай повторять за мной: «Кошка плачет в коридоре…»   
   - «Кошка плачет в коридоре», - не чувствуя подвоха начал Комаров.
   - «У нее большое горе…»
   - «У нее большое горе», - голос его прозвучал менее уверенно.
   - «Злые люди бедной киске,не дают украсть сосиски».

   Молчание.
   - Что молчим? Повторяй, иначе поставлю еще одну двойку и не допущу к экзаменам.
   - Злые люди… - дрожащим голосом Костя повторил две последние строчки.
   - Так. А теперь вместе, все четверостишье.
     Комаров начал повторять, забыл, споткнулся. Ему напомнили. Он начал повторять сначала, опять споткнулся. Опять начал снова. Голос его дрожал, казалось, еще немного, и Костик, словно малыш из ясельной группы, разревется и сделает лужу на пол. Кое- как, со слезами на глазах, он все же рассказал стих.
   - «Так, хорошо. Еще одно стихотворение про кошку».

    И мучение началось заново. Не прошло и 10 минут, как Костя выучил второй стих.
   - «Так, теперь оба стихотворения».

    Комаров начал рассказывать первое, забыл третью строчку. Начал снова. Класс чуть не рухнул со смеху еще в самом начале этого необычного представления, но Башмакова так цыкнула на присутствующих, что у учеников пропало желание даже дышать, не то, что шептаться или тихо шушукаться. Шутить с Надеждой Николаевной желающих не было. В гневе она была страшна, как разъяренная львица, и пощады не знала. И все же ее любили, как моряки любят море. И она была необъятна, подобно океану, и так же непредсказуема. Шторма и штили сочетались в ней, и переход из одного состояния в другое порой был крайне непродолжительным. На уроках  литературы иногда можно было отдохнуть и расслабиться, но сейчас все притихли, не желая испытывать свою судьбу.

    Еще минут через 10,  Костя, наконец, – то рассказал оба стихотворения, и экзекуция закончилась. Комаров получил две тройки и тройку за год.

    А после литературы последовал русский язык, в том же классе и с тем же преподавателем.

    В начале апреля Башмакова разбила класс на пятерки и назначила в них старших. Страна готовилась к очередному юбилею победы в Великой Отечественной войне. Необходимо было собрать материал к празднику: воспоминания ветеранов, фотографии, вырезки из газет и журналов. Старший в звене покупал за 15 копеек папку и, словно шеф иностранной разведки, требовал от своих членов ценной полезной информации, он же и должен был оценить их работу -  выставить оценки. Этим его вклад в подготовку к юбилею и ограничивался. Толик оказался в пятерке лучшего друга – Женьки Грязнова. И хотя их серая папка оказалась не очень толстой, повода для уныния не было: на общем фоне их  звено не выглядело белой вороной, у многих дела обстояли не лучше. Рядовые члены звена, а среди них оказалась два троечника, не питали ни малейшего желания к исследовательской работе. Пришлось развернуться Плюшкину, к тому же, недостатка в материале не наблюдалось. Толик даже принес документальную поветь, напечатанную в журнале «Пионер». Евгений аккуратно сложил весь материал в папку и, ловко завязав тесемки, быстрым отточенным административным движением засунул ее в свой толстый черный портфель.

    - Ну, ты пятерку - то мне поставишь? – с усмешкой спросил Плюшкин, затягивая свои вечно развязанные шнурки на ботинках.
О чем речь? Конечно!

    На том и порешили. Надо сказать, что оценка шла в русский язык, а положение у Плюшкина было очень даже неустойчивое: между «3» и «4».
На этом уроке звеньевые заканчивали свою нелегкую административную работу, – подводили итог и выставляли оценки. Четверки с пятерками полились, как вода из лейки. Толик беспокойно ерзал на своем месте, в сладостном предвкушении потирая свои шершавые ладошки. Когда же очередь дошла до Грязнова, картина резко изменилась: только тройки с четверками.
   - Плюшкину сколько? -  громко спросила Башмакова.
   - Четыре.

   У Толика что – то оборвалось в груди, а из рук выпал учебник, которым он втихушку хотел треснуть Долоткова. Звеньевые получали пятерки в любом случае, независимо от собранного материала.
    -  Та – ак. У тебя Плюшкин положение очень тяжелое, иди к доске.

    И Толик, рассчитывающий на Женькину пятерку, а потому, совершенно не готовый к уроку, получил еще одну тройку. И в результате: тройка за четверть, за год (и даже не спасла четверка за экзамен), тройка в свидетельство о восьмилетнем образовании. И это в тот самый момент, когда каждая оценка была решающей – учиться ему и дальше в родной школе или идти в ПТУ.

    Стоя у доски, Плюшкину захотелось треснуть пустым стулом сидящего за первой партой Грязнова, купившего огромную сочную пятерку всего за 15 копеек. В кармане у Толика тоскливо звякнула мелочь, выданная на обеды: 1 рубль 80 копеек. На эту сумму да по таким расценкам можно было бы приобрести целую дюжину отличных оценок!

    После уроков, как всегда, возвращались старой, годами сцементированной  компанией. Она сложилась за семь с половиной лет учебы, с каждым годом меняясь, но ядро ее в количестве трех человек: Грязнова, Плюшкина и Кудрявцева, оставалось неизменным. По дороге компания редела, спутники расходились по домам. И вот, как это случается в старых американских вестернах, Толик остался наедине с Грязновым.
Ну, и в чем дело? Почему ты мне четверку поставил?
Да…понимаешь, подумают, скажут: « Своему другу пятерки ставит».
Все ясно… да уж, не дай бог, кто – то о тебе плохо подумает.
       За такие вещи друзьям (а еще лучше, просто одноклассникам) бьют морду, выговаривают все, что о нем думают, обижаются на всю оставшуюся жизнь и приходят в гости только на похороны. Душа Толика требовала отмщения, но стоило только Плюшкину глянуть на Грязновские гиреобразные антимузыкальные кулаки, как идея отлупить Женьку отпадала сама собой, как листья в конце осени, к тому же, друзей у Толика было меньше, чем пальцев на левой руке. Оставалось только одно: гордо повернуть голову и молча пойти домой.

     Надвигающиеся опасности сближают людей. Остатки мая пролетели незаметно. Плюшкин снова начал разговаривать с Грязновым, но в душе осталась обида, как грязь после ремонта.

     Экзамены оказались не такой уж страшной штуковиной. Школа сдавала, как и задумано, без двоек. На письменном экзамене по русскому языку один из умников умудрился слитно написать свои имя с фамилией, на письменном по математике – другой товарищ не только списал у приятеля решение, но так увлекся, что заодно переписал и его фамилию. Их работы отличались только по почерку. Всем этим чудакам пришлось заново переписывать свои работы, чтобы никоим образом не опозорить родное учебное заведение
.
     На устных экзаменах завалов не было. Учителя с радостью ставили тройки, только чтобы потом никогда не встречаться с данными товарищами. «Летите, голуби, из родных стен и больше не возвращайтесь!»

     Четверка за устный экзамен по русскому языку не исправила положения у Плюшкина. В свидетельство о восьмилетнем образовании каленым железом  впечаталась тройка. За математику он получил тройки, что, впрочем, вполне соответствовало его знаниям. И, хотя экзамены не явились страшной Голгофой, сил, нервов и здоровья они вымотали больше, чем  достаточно.

     Финалом всей этой гонки явилась прощальная пятница. В актовом зале, в торжественной обстановке каждому выдали результат его долгой упорной учебы – «Свидетельство о восьмилетнем образовании». "Мы подводили итоги, а они подводили нас!» - грустно буркнул Толик, поспешно сунув сей документ во внутренний карман своего серого потертого пиджака. После раздачи свидетельств процедура прощания перенеслась в классы. Ученики в последний раз уселись за свои парты в полном составе. Одна половина учеников уходила из школы, другая об этом ничуть не жалела. Вдоль стены и у двери стояли нарядные родители и с грустью смотрели на своих повзрослевших детей. Произносились краткие речи, напутствия. Слово от родительского комитета взяла Грязнова Раиса Трофимовна.

     Грязнова: - В школе многие ученики дают друг другу разные несбыточные клятвы, например, никогда не жениться. Давайте дадим клятву никогда не пить вина! Женя, (обращается к сыну) даешь такую клятву?
     Женя (с энтузиазмом): – Даю!
     Грязнова: - А ты, Андрей? (Обращается к Новосельцеву)
     Андрей: - Даю!
     Грязнова: - А ты, Игорь? (Обращается к Костенко)
     Игорь: - Даю, даю!
     Грязнова: - Ну, а ты, Толик? (Поворачивается к Плюшкину)
     Толик (смущенно качая головой): - Нет.
            В классе воцарилось молчание.
      Грязнова (обращаясь к Вите Четвергову): - А ты, Витя?
      Витя: - А, что я? Вон, Плюшкин, отказался и я отказываюсь!
         Раиса Трофимовна грустно посмотрела на Толика и укоризненно покачала головой.

      После вечера к Плюшкину подошел Новосельцев и покрутил пальцем у своего виска:
    - Толик, ты что за дурак такой идейный?
    - А я не могу и не хочу давать клятву, которую не смогу сдержать.
    - Да через неделю про нее никто и не вспомнит!
    - Все равно не могу.
        Новосельцев вздохнул, еще раз покрутил пальцем у виска и отправился восвояси.

        Возможно, вот так начиналось поголовное крещение на Руси. И не все жаждали поклоняться новому богу. Пришлось крестить силой. Так это было, или иначе, но поголовная запись в трезвенники в бывшем 8-А сорвалась напрочь. А может, и не надо давать несбыточных клятв?

    А дома Толика с мамой встретили слегка выпивший отец и в дупель пьяный брат Сергей. Пятница – конец рабочей недели, и почему бы не остограмиться?
Вот, полюбуйтесь, еще одно чудо растет! – улыбаясь, сказала мать, показывая на младшего сына.

    - А, что случилось?
    - Да, так... – и мама рассмеялась, рассказывая концовку вечера.
    - Молодец, братан, нашего полку прибыло! – сказал старший брат, и, расхохотавшись, чуть не свалился со своей мятой кровати.

    И не надо думать, что Толик тут же ударился в запой. К выпивке он был равнодушен, и хотя редко ему все же удавалось попробовать какого – нибудь марочного вина в кругу семьи, сей напиток не вызывал у него неутолимой жажды.

    Выходные, как и положено, пролетели быстро и незаметно. Наступивший понедельник был трудным и для многих – решающим. В десять часов в учительской собралась злополучная комиссия по приему в девятый класс.

    Плюшкин примчался к половине девятого, в надежде занять очередь. Но торопился он зря – присутствующим было объявлено, что вызывать будут по списку, а значит, не надо устраивать лишний галдеж. Тут же, в учительской выдавали документы Бульбасовым, Шиповым, Комаровым, т.е. всем тем,  кому дорога в девятый класс была закрыта.
Ровно в десять часов комиссия начала свою работу, и выдача документов бывшим ученикам временно прекратилась. Если о ком Толик и жалел, так это о Светке Володине. Училась она лучше Плюшкина, но дальнейшее свое образование решила получить в техникуме, и как ее не уговаривала Галина Павловна, Светка в своем решении была непреклонна. Впрочем, Плюшкин тут же забыл и о Володиной и о своем бывшем соседе Долоткове, теперь его занимала только своя судьба.

    Желающих продолжить учебу было более 70 человек, и комиссия работала оперативно. В первую очередь вызывали отличников и хорошистов. Женя, а он был пятым по списку, вышел с довольной благодушной улыбкой, приговаривая: «Да куда ж они без меня денутся?» В самом деле, куда? Куда ж без таких, как он? Выходящие из учительской ученики сияли, как надраенные пятаки, их поздравляли родители и бывшие и будущие одноклассники.
 
    С каждой минутой спокойствие Плюшкина уменьшалось, как льдинка на разогретом солнцем асфальте. А вместе со спокойствием таяло количество ожидающих. Уже ушел домой, не дождавшись Толика, Женька Грязнов, вышел довольный и окрыленный Андрюша Новосельцев, а Толик… Толик ждал своей участи. И вот, когда их осталось всего лишь пятеро, в учительской прозвучала фамилия «Плюшкин».
 
    Толик шагнул в логово преподавателей с замиранием сердца. Казалось, еще немного, и эта неутомимая мышца разорвет грудную клетку и, подобно скворцу, выпорхнет наружу.
Сидящие за столом обратили все свое внимание на вновь прибывшего. И хотя их взоры были устремлены на Толика, чувствовалось, что бесстрастные вершители судеб устали, и многие из них думают о том, как бы скорее закончить это затянувшееся мероприятие. В комиссию входили бывшие классные руководители восьмых классов и несколько завучей. Галина Владимировна зачитала характеристику на Плюшкина и ознакомила с его оценками. В комнате зависла непродолжительная пауза. Сколько она длилась, Толик сказать не мог, в этот момент ему вообще трудно было что - либо сказать. Комиссия переглянулась, а, сидевшая ближе всех к вошедшему, Башмакова Надежда Николаевна, вдруг улыбнулась и громко произнесла: «Это наш человек. Артист». И эти слова, и этот тон, которым она произнесла их, не вызывал никаких сомнений.

    Плюшкин тоже улыбнулся тихой вымученной улыбкой, и с души его рухнула огромная тяжеленная плита, давившая и угнетавшая его душу.
 
    На ватных ногах, но уже со счастливой улыбкой, он вышел из учительской в объятия Андрюши Новосельцева. Тот дружески похлопал его по плечу, и Толик остался вместе с ним дожидаться всех тех немногих, чья участь должна была решиться в течение нескольких ближайших минут.

    А через два дня у Женьки Грязнова состоялся день рождения. Он пригласил Новосельцева, Казанцева и Игоря Костенко. Друзья скинулись и пошли в коктейль - бар. Там они заказали, и отнюдь не газировку. Потом они заказали еще раз, и еще, пока, увы, не дошли до нужной поросячей кондиции. Плюшкин же, как не давший обряда трезвости, в данном мероприятии не участвовал.