Адаптированный под современность глава тринадцатая

Перед дверью, в которую я так часто заходил с радостью, все мысли смешались в кашу, и чётко выстроенный план моей речи пропал. Я даже не мог вспомнить, что хотел сказать вначале, после того, как мне откроют дверь и уставятся с укором. Как и всегда, решимости на какой-то поступок мне хватало ровно настолько, чтобы вплотную подойти к исполнению замысла, а потом застыть в нерешительности. Ненавижу свой импульсивный характер! Наверное, из-за него меня стала презирать жена.
Я боялся, что внезапно кто-то из соседей выскочит из любой квартиры на этаже, и с подозрением начнут меня расспрашивать, не случилось ли чего, начав всё вымученным «здрасьте». Или что кто-то подойдет к глазку, и со злорадством станет следить за происходящим. Но почему-то я не подумал, что выйти могут из самой квартиры Шайдюков, учитывая, какая энергичная и деятельная Фроловна. Когда из-за двери зашелестели пакетом, моё сердце превратилось в сплошной пульсирующий камертон метущейся души, и за эти доли секунды никак не получалось определиться, ждать встречи или убежать на этаж выше. Мне одинаково не нравились оба варианта.
Но вскоре через дверь послышались удаляющиеся слегка шаркающие шаги, и я выдохнул. Представляю, как бы я потерялся, застигнутый врасплох, и мямлил. Тьфу! Лучше встретиться с Толиком, чем с самой хозяйкой, ведь с первым ещё как-то можно говорить, а вторая ох как скора на расправу. Переедет, как каток, и даже не поперхнётся.
И всё решилось из-за случайного события: кто-то стал спускаться с верхних этажей, а я, понуждаемый к любому действию, стиснув зубы требовательно надавил на звонок, подержав его некоторое время. Дурацкие соловьиные трели! А ведь раньше звонить не приходилось, двери никогда были не заперты, и я всегда мог входить даже без стука. Но сейчас… как говорил мне мой внутренний голос, я не имел на это морального права.
Возникла пауза. За дверью шептались, это было однозначно понятно, что не предвещало ничего хорошего. Это раззадорило мой непонятный инстинкт святотатца, который ради своих прихотей в состоянии рушить все мыслимые моральные нормы. Меня послали, а я всё равно стучусь в дверь, и буду это делать настойчиво, до победного, пусть даже мне в лицо полетит ушат помоев. Палец с азартом вновь опустился на пластиковый пятачок видавшего виды звонка, и пробыл на нём на пару секунд дольше, чем того требуют правила приличия. Мне уже нечего терять, пусть будет как будет.
Но опять тишина, и пробивающийся сквозь неё приглушённый недовольный говорок Фроловны. Она явно с кем-то спорила, наверное, убеждала подойти к двери, либо наоборот, отговаривала. Притом с каждой секундой он становился немного громче, пока я не стал различать конкретные обрывки фраз вроде «будет трезвонить», «…как есть», и ещё вроде что-то про гордость.
Вскоре всё стихло, а потом послышались уверенные шаги, и дверь с силой открылась, так резко, что я даже невольно вздрогнул. В проёме возникла хозяйка, с своим неизменно недовольным лицом.
- Зачем трезвонишь? – резко спросила она, что дало мне надежду на благоприятный исход всей этой беседы.
- Здравствуйте! Я подумал, что лучше дать о себе знать…
- Ты нахрена тут названиваешь?! 
- Извиниться хочу – я ничуть не смутился от привычного напора пенсионерки, а молча, с достоинством вытащил пачку денег, всё до купюры зарплата Толика, которую он так картинно швырнул мне на стол. Фроловна сразу же сообразила, что надо слегка смягчиться для того, чтобы их получить обратно.
- Ну – нетерпеливо, но уже без тех уничтожающих интонаций воскликнула хозяйка.
- Вот, это зарплата вашего сына, он от неё легкомысленно отказался. Спешу вернуть.
- Давай мне сюда, я передам – и женщина потянулась к купюрам, даже сделав при этом шаг за порог квартиры, но мне пришлось отстраниться, настолько, насколько позволяла вежливость в такой ситуации, чтобы сразу не отдать морковку и не отправиться в вечное изгнание.
- Я хочу отдать Толику всё лично, и поговорить с ним. Тут же ещё и рабочие моменты…
- Он не будет с тобой говорить. Чего кобенишься? Давай.
- Если он выйдет со мной поговорить, то отдам.
И я твёрдо посмотрел в глаза Фроловны, демонстрируя свою решимость, но увидел там не злость или подозрение, а самую банальную нерешительность. Подумать только! Даже ей свойственно сомневаться и колебаться, с таким сверхимпульсивным характером. А всё деньги, деньги… , особенно когда они очень нужны. Я почувствовал себя значительно увереннее, и даже позволил себе такую наглость, как взяться за ручку двери и отворить её ещё дальше, что было принято без сопротивления. Все люди стараются адаптироваться и быть гибкими, когда на кону стоит выгода, и даже самые жёсткие тают пред очами выгододателя.
- Хорошо, зайди, он на кухне – чуть подавленно, но бодро сказала женщина. – Только долго его не мучь, он сам не свой.
- Да, конечно.
Привычно разувшись и поставив ботинки на пластиковую подставку для обуви, на самый верх, я неторопливо скинул пальто, переложив деньги из его внутреннего кармана в брюки, и так, чтобы это видела Фроловна. А потом неторопливо, даже слегка развязно направился на кухню, где, как ни странно, бледный Толик в открытую курил, выдувая дым в форточный проём.
- Ты зачем его пустила?! – заорал он, едва завидев меня. – Я же сказал, что не хочу с тобой разговаривать. Зачем ты пришёл?
- Поговорить с тобой. 
- Нам не о чем с тобой говорить – поставил точку в разговоре Толик, выкинув окурок прямо в окно.
Но я не собирался так легко сдаваться, и раз уж получилось попасть в квартиру к Шайдюкам, надо этим пользоваться. Зарплатная пачка купюр сразу же оказалась на столе перед взъярившимся мужчиной, который, судя по его виду, был в состоянии запустить ею вслед за сигаретой.
- Это твоё, Толя, ты зря сорил деньгами.
- Ага, как же. Не надо мне ничего, забери это!
- Толя! – заорал уже я. – Тебе нужны деньги. Эти деньги ты заработал. Они твои. Возьми их и реши свои проблемы.
- Нет!
Как я обнаружил позднее, всё время нашего горячего диалога хозяйка недвижимо стояла позади меня, не проронив ни слова. Немой свидетель борьбы рассудка с совестью. И даже до конца было не понятно, к какой же стороне она больше склоняется, пока не послышался тихий злобный голос.
- Ты чего кобенишься, ирод? – старушка говорила сквозь зубы. – Бери деньги. – она оттеснила меня от стола, став аккурат напротив своего сына и лежащей пачки купюр. – Дубина, что за речи заладил! О семье своей подумай.
- Нет!!! – надрывно, на грани истерики заголосил Толик. – Нет, нет, нет, нет! Я не хочу быть такими как вы! Да вы любую пакость допустите, если вам заплатят за это! А ты, мать, не смей лезть ко мне со своими житейскими доводами, на себя сперва посмотри. Мигом кроткая стала, укротилась, когда речь о деньгах пошла, а в другое время тебя послушай, ты же главный поборник правды у нас. Что за лицемерие! Да я лучше голодным буду, чем так пресмыкаться, как вы. Забирай свои деньги.
- Дурак – Фроловна замахнулась на своё чадо рукой, но будто на полпути передумала, и остановилась. – Сама виновата, воспитала на свою голову. Я деньги возьму. – и она проворно схватила стопку банкнот со стола.
- Это грязные деньги, мама.
- И что, мне теперь не есть? В магазин не ходить, не тратить их? Да хрен тебе с капустой! Я такая, какая я есть, а когда надо, могу быть другой.
- За это я тебя ненавижу.
В который уже раз я становлюсь свидетелем разборок в этом семействе. Почему-то почти любое соприкосновение  с ними заканчивается руганью домочадцев, пусть не всегда такой бурной. Как минимум ворчание, обмен колючими любезностями, чаще всего безответный, в сторону Толика. Как максимум – скандал.
- Ко мне относись как хочешь, скотина неблагодарная, но жизнь свою гробить ты не будешь. Мир так устроен, что к нему надо адаптироваться, а кто адаптироваться не умеет – погибает.
- Я не буду подстраиваться под подлости, и без них получалось нормально жить.
- Тьфу, дурень!
Мне было неуютно стоять и просто молчать, хотелось высказаться, быть понятым. Но в чистой кухне напряжение достигло такого накала, что уже посмей я хоть одним словом обнаружить себя тут, посреди скандала, вся ярость обрушилась бы на мою голову. Так что лучше пока не вмешиваться, пусть само как-нибудь утрясётся.
- Ты только и можешь, что орать и истерить! – вновь взорвался Толик. – Тебя весь подъезд ненавидит, а тебе всё равно! Так будь последовательна, чтобы не так противно было, делай то же самое, что и обычно делаешь со всеми – груби, хами и изображай из себя саму праведность. А сама деньги в халат суй пачками, и улыбайся когда надо. Ханжа.
- Да как ты смеешь, чиграш! С моё поживи, поймёшь, как трудно на свете жить…
- Они – мужчина с презрением показал пальцем на меня – они вообще всё готовы продавать, на всё соглашаться. Они ставят памятники и сразу их сносят, чтобы потом поставить ещё. Ты вообще не понимаешь, что в стране происходит? Они изолировали нас от всего мира, и творят здесь всё, что хотят. Воруют, грабят, а эти – опять на меня наставил Толик свой трясущийся палец – помогают им в этом.
- Я не виноват в том, что происходит в стране.
- А разве ты не способствуешь тому, чтобы это всё продолжалось?
- Я просто хочу выжить. Не я, так кто другой займёт это место.
- Вот видишь, тебе всё равно, лишь бы деньги платили. Стержня в вас нет, вы как мякиш, что вылепи, то и будет стоять.
- Толик – мне было тяжело вести спор по такому опасному и неудобному вопросу, как мораль, которая, как говорят, у каждого своя. – Не надо демагогии, будь практичнее. Тебе же жить, кормить семью. Ну скажи, где ещё ты сможешь нормально заработать? Экономика встала ещё год назад, мы в тотальном кризисе, и будет только хуже.
- Вы меня не слышите. Нет! И моя семья ни в чём упрекать не будет. По крайней мере, я не буду мучиться совестью, как вы. Мне больше нечего тут делать, поеду в деревню к своим.
Он стремительно встал, грубо отстранил меня от прохода, а спустя пару секунд зашуршал в коридоре. Фроловна замерла напротив стола, в той же самой позе, как и во время ругани.
- На что ты поедешь? У тебя же ни копейки – дрогнувшим голосом спросила она.
- Пешком пойду.
Грудь женщины затряслась, на глаза навернулись слёзы, и она столь же спешно пробежала в прихожую, схватила сына за рукав и стала причитать.
- Я не заставляю тебя вернуться на эту работу, вот, хоть деньги то возьми, детки маленькие, им жить ведь. – подступающие рыдания мешали связно говорить, всхлипы обрывали некоторые слова – Возьми, Толька! Один раз можно. Не мучь меня. Ради Христа прошу, возьми.
Мужчина замешкался, отложил куртку на шкаф, и в не зашнурованных начищенных ботинках чуть потоптался на месте, а потом заплакал в голос. Мать и дитя рыдали вместе, обнявшись крепко-крепко, будто им предстояло разъехаться на разные континенты и никогда не видеться.
- Прости меня, мама, но я правда должен уехать…
- Только возьми это с собой, это я тебе даю, не он. Любой грех на себя возьму, лишь бы у тебя всё было хорошо.
- Мама…
Настал и мой черёд заплакать от увиденного, ведь я не знал, каково это, заплакать в объятиях родного человека. Приёмные родители были со мной достаточно холодны, их книжная любовь долга ко мне мало выражалась эмоционально. Жена тоже была до ужаса хладнокровна. На первых свиданиях я долго не мог понять, нравлюсь ли ей, и даже удивлялся, когда на предложение о следующей встрече она отвечала да, так же бесцветно и блекло. Будто от безысходности. И так всё время нашей совместной жизни, за исключением пары моментов.
А тут родные люди, плачут вместе после грандиозного скандала с взаимными оскорблениями. Мне так сделать не с кем, я всеми покинут, осталось только подсматривать жизнь у других, и тихо плакать, умиляясь увиденной нежности. Но длилось это считанное мгновение, семья быстро опомнилась благодаря мне, чужаку, отравляющему их вновь обретённую идиллию.
- Ступай, Сергей, и больше нас не тревожь – выпроваживая, сказала Флоровна. – Спасибо что принёс деньги.
- До свидания – только и смог прошептать я, протянув на прощание руку Толику, особо не ожидая, что тот её пожмёт. Он встретил меня сверкающими глазами и твёрдой решимостью не примиряться. Прощайте, вы для меня очень много значили. Друзья…
… и когда я, наконец, оказался у себя на кухне, кран уже не капал, потому что совсем недавно его заменили на новую немецкую сантехнику, а беспорядка не было и в помине. Но плакал я так, как не плакал в самые худшие времена одиночества. Ветхий мир обрушился заново, такую цену пришлось заплатить за адаптацию в мире, где быть собой так трудно, а совесть просто мешает нормальной жизни. Можно же было просто жить обычной жизнью, не продавая себя по кускам безликому обману? Конторе, которая спекулирует памятью, возводя её в ранг обычного товара и разменной карты. Можно было, но я не нашёл сил противиться этому, и потому так мучаюсь. Слабый, презренный человечишка. Не удалась моя жизнь, она не стоило того, чтобы тратить время на её описание здесь. Простите меня все… Мне больше нечего сказать вам.