Мир моими глазами Последний романтик

ПРОЛОГ

Зачем и для кого я сел писать эту книгу? На этот вопрос мне не просто ответить. Я не писатель и никогда им не был. Скорее я читатель. В детстве я перечитал столько книг, сколько их мог прочитать физически: кому адресованы многие из них, я не пойму до сих пор. Многие авторы книг, которых я очень люблю, писателями тоже для меня никогда не были: например, Василий Шукшин со своими «Рассказами...» или Юрий Никулин со своей книгой «Почти серьезно…».
На роль классика литературы я не претендую, книгу писал простым языком, на котором думаю и которым говорю. Слов особо не подбирал. Кое-где эмоции давят синтаксис и пунктуацию. Пусть простят меня мои школьные учителя: сейчас такое время. У А.И. Солженицына я сложных фразеологических оборотов тоже почему-то не заметил, а читал его запоем. Судя по тому, что сейчас переживает русский язык, мне вообще волноваться по этому поводу не стоит.
Эта книга – зеркало моей эпохи в очень непростом временном промежутке от 60-х годов XX до десятых годов XXI века: из СССР в РФ. Большинство событий я описываю с позиции тех своих лет. Многие мои сверстники узнают в этой не очень серьезной книге себя. Книгу можно читать с любой страницы, с любой главы. Она соткана из разных эпизодов, объединенных определенным временным промежутком, который запал мне в душу.
Жизнь сводила меня с большим количеством людей. Больше мне везло на хороших. Этой книгой я многим из них говорю «спасибо», так как не могу сказать это лично при встрече. У некоторых прошу прощения за то, что не оправдал их надежд.
В этой книге нет консультантов, ее никто не правил. То, что отмечено звездочкой (*), по моему мнению, для читателя может быть непонятно. Это выражение (или термин) я вынес с пояснениями в конец книги в глоссарий. Пояснения эти лично мои и применимы, в большинстве своем, только к этой книге. Звездочка встречается только при первом упоминании этого выражения или термина в тексте.
Все, что в этой книге – правда, а если где-то есть какие неточности, то они вызваны тем, что память человеческая имеет свойство утрачивать некоторые эпизоды из событий за их долгой ненадобностью. В любом случае, все описанные в книге совпадения с сегодняшним временем и другими людьми случайны, а расхождения, наоборот, закономерны.
И последнее в прологе: я никому не хочу эту книгу дарить – она не для домашней библиотеки. Она – как попутчик в поезде. Я хочу, чтобы Вы прочитали ее и отдали другому, близкому Вам человеку. Если Вы после ее прочтения будете считать, что интересно провели время, значит, я писал ее не зря...

Ваш Иван Струев
e-mail: ivanstruev@mail.ru
 
Глава 1

ДЕТСТВО

Главу посвящаю моим деткам – Сене и Маше
 
Баба Тася. Тевриз

Детство я вспоминаю редко. Может быть, потому, что жизнь идет сейчас так быстро, что на это просто нет времени. Вспоминаю все больше отрывками, при случае. Дом, родители, первомайская демонстрация с тополиными веточками и накрученными на них фальшивыми цветами из салфеток, «Уктузский» пышный хлеб (его замешивали вручную, поэтому он был пышным и очень вкусным), барак, в котором мы жили, друг детства Сергей Бидненко, камыши и отец с ружьем на утиной охоте. Еще старая отцовская «Волга», песня «Бричмула» Никитиных, героическая мелодия из заставки на программе «Время», некоторые одноклассники и все, обрыв…
Деревня Бердюжье в Тюменской области. Семидесятые, начало восьмидесятых годов двадцатого века. Асфальтированных улиц мало, двухэтажных кирпичных жилых домов еще меньше. Интернет – никому не известное слово. Все свое свободное время читал. Читал книги, газеты, журналы – все, что попадалось на глаза и под руку. С хрустящей корочкой свежего «серого» хлеба за шестнадцать копеек, натертого чесноком и посыпанного крупной солью, мог просидеть с книгой сутки. С детских лет осталась дурная привычка читать за едой. Недавно пересчитал места, где одновременно брал по пять книг (максимально разрешенное количество, которое было разрешено выдавать на руки). Это были библиотеки (детская, взрослая, школьная, библиотека при Доме Культуры) и распределительный фонд (там у меня одно время работала мама). Читал быстро. Книги менял по субботам. Читал утром, днем и вечером. Иногда ночью, с фонариком под одеялом (так за две ночи одолел «Графа Монте-Кристо»). Читал в школе на уроках. Дома вкладывал книгу в школьный учебник и «учил уроки» (за чрезмерное увлечение книгами родители ругали). До сих пор осталось острое чутье на интересную книгу по обложке, оглавлению, внешнему виду. Благодаря ему и сейчас за пять минут из любого торрента в интернете из тысячи кинофильмов могу безошибочно выбрать самые интересные.
Все прочитанные книги могу вспомнить – в современных фильмах меня не оставляет ощущение, что где-то я это уже видел (конец угадываю безошибочно). Навсегда в памяти остались детские книги: «Тайна золотой долины», «Капризка», «Вторая тайна Золотого ключика». Чуть позже – трилогия «Белеет парус одинокий», потом «Овод», «Как закалялась сталь»... Еще позже – «В моей смерти прошу винить Клаву К.», «Ватага «Семь ветров» (ее мне подарила одноклассница Оля Бауэр), «Одлян, или Воздух свободы». Классику читал, но не любил, стихи не понимаю и сейчас.
Книги сделали мой мозг несколько дефектным. В силу того, что дворовым играм я предпочитал виртуальные приключения с книжными героями, многие жизненные реалии оказались для меня открытием. Женский образ, навеянный книгами, долгое время для меня был святым. Я чуть с ума не сошел, когда в детстве впервые увидел на вокзале пьяную бомжиху. Благодаря книгам раньше я искренне верил, что справедливость и законность – одно и то же. Жизнь часто спускает меня на землю своими циничными постулатами.
Год шел за годом. Летом родители собирались в отпуск, примерно на две недели. В отпуск ехали всей семьей: папа, мама, я, сестры Наташа и Полина. Из детей я был старший. Маршрут был всегда один и тот же: Бердюжье – Ишим – Омск – Тевриз – и обратно. В Ишиме мы были транзитом. На железнодорожном вокзале в Ишиме нам покупали самое вкусное в мире мороженое (в Бердюжье его не было). В Омске мы останавливались у тети Ани, сестры отца. Там гостили пару дней. В один из этих дней мама забирала меня с Наташкой (Полинка была самой младшей и родилась позднее) и везла нас к своей маме (нашей бабушке) бабе Тасе.
 
БАБА ТАСЯ

Бабу Тасю я хорошо помню. Все годы, сколько мы к ней ездили – внешне она не менялась – была уже старенькая. Она жила в Омске около Автодорожного института рядом с оврагом (сейчас на этом месте построили «Автодоровский» мост через реку Иртыш).
Баба Тася была набожным человеком и умела заговаривать болезни. К ней часто приезжали незнакомые нам люди, иногда привозили детей. Баба Тася брала свечку, зажигала ее и, склонившись над больным, шептала молитвы. Я в то время был маленьким, любимым занятием у меня было тихонько подкрасться к бабушке сзади и дунуть ей на свечу. Потом я со смехом убегал. Бабушка совсем без злобы негромко выговаривала мне вслед, снова зажигала свечку и шептала молитвы дальше. За эти шалости мне влетало от мамы.
Еще я любил с бабой Тасей разговаривать. Вернее, говорила она, а я слушал. Темы было две. Они обе были о гражданской войне и назывались: «Как шли белые» и «Как шли красные». Все хочу порыться в истории и посмотреть, что было в Омске в то время, – не хватает времени. По всей вероятности, речь идет о 1918-1920-х годах. В то время в Омске с переменным успехом хозяйничали то А.В. Колчак – Верховный правитель России, то части Красной армии.
По интонации бабы Таси я полагал, что к ситуации, когда «шли белые», она относилась с большей симпатией. Из ее слов выходило, что белые всегда за постой платили деньги, правда, всякий раз разные. Продукты доставали свои и когда садились есть, всегда ее садили за стол. После себя оставляли что-нибудь из вещей. Например, старую шинель (с вещами было туго). Когда «шли красные», дело обстояло по-другому. Солдаты денег за постой не платили, обносили весь сад, шинель забирали, а сама бабушка от них пряталась – «подальше от греха». Про своих родителей баба Тася не рассказывала.
А еще я запомнил рассказ бабы Таси о том, как они где-то из камней добывали золото. Тут я деталей не помню, в памяти остался только бабушкин голос: «Мы камни калили на огне, а потом поливали их холодной водой. Так несколько раз. В конце концов, камень от холодной воды лопался, а внутри вот столь-да золота…».
При этих словах бабушка протягивала свою морщинистую ладонь, собранную в пригоршню.
Каюсь, в детстве перебрал все камни вокруг бабушкиного старого деревянного дома. Те, которые были поменьше, я нагревал на костре, который разводил в овраге. Потом поливал их водой из ручья, который тек там же. Закопченные камни у меня почему-то не лопались, тогда я дробил их молотком. Некоторые камни я таки разбивал, но пригоршни золота там не было. Там вообще золота не было. Разочарование я испытывал огромное. Потом затею эту оставил.
О деде по матери я ничего не знаю. Баба Тася родилась в 1901 году, прожила девяносто лет и умерла летом 1991 года.
 

ТЕВРИЗ

Конечной станцией нашего ежегодного отпуска была деревня Тевриз Омской области. Там тогда жили дед Алексей и баба Феня – родители отца. Сейчас это поселок городского типа, но для меня он навсегда останется местом, где вечно льет дождь. Редко выглянет солнце, чуть подсушит размытые дороги – и снова сгущаются тучи.
Перед отпуском отец созванивался со всей своей родней, и все устраивал так, что в Тевриз в отцовский родительский дом все приезжали примерно в одно время. У отца было три брата и три сестры. Отец был старшим. Все приезжали с семьями. Было шумно и весело, строились бесконечные планы на отпуск, но все рушил дождь. В раннем детстве, насколько я помню, дождь шел реже. А вот когда я стал постарше, он лил бесконечно.
Рядом с Тевризом протекала неглубокая речушка Тевризка, приток Иртыша. Сам Иртыш был намного дальше. Одно время на Иртыше работал паромщиком Юра, брат моего отца. Однажды мы были на пароме у него в гостях. Там я первый раз в жизни прокатился верхом на лошади и до отвала наелся ежевики.
Несмотря на природные катаклизмы, иногда все же удавалось вырваться на Тевризку. Помню, как однажды отец с братьями Иваном, Юрой и Колей рыбачили на ней с бреднем. На рыбалку взяли и меня. Воды им было по пояс, иногда по грудь. За каждый заход из бредня вылавливали по полведра рыбы: щуки, окуни, чебаки. Часто попадались маленькие щучки, их называли щурогайками. Таких отдавали мне, и я их выпускал обратно в речку. Почти всегда в бредне было две-три стерлядки. Часа через два, ближе к обеду, несколько стерлядок порезали на кусочки, посолили, поперчили, посыпали зеленью, положили в кастрюлю и накрыли крышкой. Через час отец и мои дядьки под рюмку водки и веселый разговор их со смаком съели. Я сырую рыбу есть не стал. Весь оставшийся улов мы тогда принесли домой, и баба Феня (мы ее все ласково называли бабуля) каким-то только ей одной известным способом очень вкусно приготовила ее в высокой чугунной сковороде со сметаной и толстым слоем лука. Ничего подобного в своей жизни больше не пробовал.
В один из наших отпусков на этой речушке произошла трагедия. Было обеденное время. Мы все сидели за столом и ели бабулину окрошку. Вдруг в дом вбегает сосед и во весь голос кричит, что на речке утонула девочка, срочно нужна помощь, особенно нужен врач. Врачей у нас было два: мой отец и Николай. Они тут же все побросали и бросились к реке. Я – за ними. Когда я прибежал на берег реки, то отец и Коля уже вытащили девочку из воды и делали ей искусственное дыхание. Я, было, сунулся с помощью, но отец рявкнул на меня так, что я отошел подальше, спрятался в траве и наблюдал за происходящим издалека. Потом мне надоело, и я вернулся домой. Помня, как на меня крикнул отец, я так и не решился спросить: спасли девочку или нет? Не знаю я этого и сейчас.
Эту историю я запомнил еще и по тому, что позднее мне в жизни тоже два раза пришлось вытаскивать из Иртыша утопленниц. Оба раза это были молодые женщины. Первый раз это случилась за день перед армией, а второй – в день, когда я из армии вернулся. Как рок какой-то, жутко.
Баба Феня была домашней. Вырастить семерых детей – шутка ли? Сколько помню, она постоянно хлопотала по хозяйству: что-то убирала, мыла, готовила. Еще кормила скотину (у деда было хозяйство – куры, утки, свиньи, корова). Бабуля постоянно суетилась, и я не помню, чтобы она сидела. А еще бабуля лучше всех умела делать домашнее пиво. Дрожжей и сахара в нем не было. Были какие-то тонкие коричневые сухие оладьи, теплая вода из печи, цветочки хмеля, что-то еще. Пиво томилось в подполе в большом бидоне. Дед Алексей процесс готовности пива контролировал лично. Когда дед спускался в подпол и дегустация пива затягивалась, бабуля ругалась и настойчиво звала его обратно.
Дед Алексей – герой войны. Прошел Белофинскую и Великую Отечественную. Воевал в Заполярье, потом дошел практически до Берлина. Всю войну был связистом на передовой. Пуля коснулась его только в конце войны при штурме Кенигсберга (дед был тяжело ранен в правый локтевой сустав). Отлежав полгода в госпитале, дед вернулся домой. Я его хорошо помню – морщинистое, чуть небритое лицо, натруженные руки. Дед очень много курил. Помню, что в начале месяца, когда давали зарплату, бабуля покупала ему целую авоську дешевых сигарет. Вся эта сетка с сигаретами смешно называлась курево.
У деда было много орденов и медалей. На первых послевоенных парадных фотографиях на груди деда от них не было свободного места. Я постоянно клянчил у бабули, чтобы мне дали их поиграть. Ордена и медали хранились в жестяной коробке из-под монпансье. В конце концов бабуля сдавалась и заветная баночка оказывалась у меня в руках. Я с интересом перебирал боевые награды деда и однажды сделал открытие: медалей в банке было намного меньше, чем у деда на фотографии. На мой вопрос отец мне ответил спустя много лет:
– Понимаешь, сынок, после войны орденов и медалей в народе было очень много. Они мало ценились и ничего не стоили. Наградами было никого не удивить. Это сейчас медали – память о геройстве и доблести наших отцов, и то, что осталось, я бережно храню. Сейчас это историческая ценность и редкость. А тогда их полными карманами таскали дворовые пацаны. У детворы это были как игрушки. Какая память? Вот он отец – живой и здоровый, с цигаркой сидит на крыльце. Какое счастье! Тогда ордена и медали были у детворы как игрушки. Дети спиливали на медалях ушко и играли ими «в пристенок» или «чику». Медали часто просто теряли.
Однажды баба Феня спохватилась и то, что осталось, прибрала в сундук.
Про деда отец рассказывал немного. А, может, я тогда особо и не спрашивал: маленький был. Сейчас бы спросил, да возможности такой уже нет. Когда отец узнал, что я работаю над книгой, то написал мне письмо (целиком я его поместил в конце книги). Там он рассказал о том, как дед вернулся с фронта: «Хорошо помню, как папа пришел из Армии. Это было в начале сентября-месяца 1945 года. Была перемена. Учительница увидела меня в школьной ограде и крикнула: «Вася, беги домой – у тебя отец пришел из Армии!». Прибежал домой. В ограде много людей. Посредине стоит мужчина в военной форме. На земле – тощий вещевой мешок. Мама заливается слезами от счастья. В ограде – толкучка: и плачут, и смеются. Отец взял меня на руки, обнял. Все, больше ничего не помню. Было шумно и радостно…».
В отпуск мы тоже ездили всегда одинаково. Из Бердюжья до Ишима – на попутной больничной машине. Из Ишима до Омска – на поезде. Из Омска до Тевриза – по Иртышу на речном теплоходе «Ракета» или «Метеор». Только один раз отец решился на поездку всей семьей в отпуск на машине. В тот год он, наконец, закончил собирать из запчастей списанную «Волгу» (о ней рассказ будет впереди) и захотел удивить родственников (в то время личная машина была большой редкостью). Обратно мы уезжали тоже всегда одинаково – так же, как и приезжали. Только однажды (не было билетов на «Ракету») из Тевриза до Омска мы летели на самолете «Ан-24Б». Это был первый полет на самолете в моей жизни, и марку самолета я запомнил навсегда. Помню, что отец не хотел, чтобы мы все летели вместе в одном самолете: «Вдруг самолет разобьется – Струевых не останется, некому будет продолжить род».
В отпуск в другие места мы никогда не ездили. Родители морских круизов никогда не планировали. А может, отец просто не хотел. Море я увидел первый раз в тридцать восемь лет.
Из детского отпуска в Тевризе я запомнил домашнюю баню, березовый сок, рыбалку, большую сковороду с томленой в сметане с луком рыбой, толстенные куски желтого домашнего соленого сала. И дождь.
 
Глава 2

ОТЕЦ

 Однажды в детстве я спросил у отца:
– Папка, если бы так случилось, что ты не стал врачом. Кем бы ты тогда был?
– Я бы стал священником, сынок…

«Волга». Крах. Стройка «хозяйственным способом».
Как отец плакал. Очередь. Пенсия.
Как отец отучил меня лазить по деревьям.
Кусок вареного сала. «А на меня, ребята, вчера вышел лось…».
Струев В. А., автобиографическая справка

Отец родом из 1936 года. Когда слышу этот год, всегда приходят на ум сталинские репрессии. Я понимаю, что в те годы отец был еще маленьким и, скорее всего, ничего про них не помнит, но все равно несколько раз спрашивал:
– Папка, ну были репрессии в тридцать шестом году?
Отец все отшучивался, а однажды сказал:
– Сынок, в тридцать шестом году я не знаю. Помню только, что позднее, когда я был подростком, однажды у нас в деревенском клубе было какое-то собрание. Зал был полон народу, и позже всех пришел сильно подвыпивший пастух. Ближе к трибуне стоял большой бюст Сталина. Пастух шел, пошатываясь, и, проходя мимо бюста, запнулся и упал. Бюст – вдребезги. Так вот, потом этот пастух бесследно исчез. Это репрессии? А вот что цены каждое седьмое ноября снижались – это помню хорошо. В газете к празднику публиковали длинный перечень товаров, на которые были сниженные цены. Всех, в первую очередь, интересовали продукты.
Сейчас отцу семьдесят семь лет. Вся жизнь, как у Поликарпа Кружилина из «Вечного зова» (в одноименном фильме его играл Петр Вельяминов). С поправкой на время и членство в партии. Работа с утра и до вечера. Вставал в шесть утра. До работы успевал навести порядок по хозяйству. Хозяйство раньше держал большое – ухоженный огород, сад, корову, овец, поросят. В Бердюжье раньше многие держали домашнее хозяйство. С возрастом и переменами в стране большое хозяйство стало меньше. Корову и овец сменили куры. Вечером после работы отец, сняв халат и надев домашнюю одежду, снова шел хлопотать в хлев или на огород. Мы, все домашние, конечно, помогали, но такой фанатичной любви к земле, как у отца, у нас не было. Мы работу по хозяйству воспринимали как работу. А отец – как отдых. Спать ложился рано: очень уставал за день.
После утреннего наведения порядка по хозяйству шел на работу. Больше двадцати лет отец возглавлял Бердюжскую центральную районную больницу. Принял ее с деревянными бараками и печным отоплением, а оставил с белокаменными современными больничными палатами. Я все сравниваю отца со Сталиным: тот тоже принял страну с плугами и боронами, а оставил с лучшими в мире танками.
Из детства в памяти осталась картинка: ночью отец сидит в коридоре на корточках перед телефоном и по нескольку часов с надрывом кричит в трубку: «Санавиация! Санавиация! Санавиация!..». Телефонная связь с областным центром была плохой. Так он вызывал из Ишима или Тюмени санитарный самолет для транспортировки тяжелого больного по экстренным показаниям: уровень медицинской помощи в районной больнице мог снять не все задачи по неотложке. Других средств связи не было. И так под наше бодрствование криком всю ночь напролет в домашний телефон.
Еще отец часто выполнял функции, которые главному врачу не свойственны. Бердюжье – это, конечно, юг, но юг Тюменской области, которая славится своими морозами. Из-за морозов зимой под минус сорок у нас часто в школе отменяли занятия. Вот был праздник-то для детворы! Бывали случаи, что у нас и в июне люди замерзали. Отопление всей больницы в зимнее время тогда (я не знаю, как сейчас) держалось на одной кочегарке, которую посменно в холодное время кочегары топили углем. Кочегарка находилась там же, на территории больницы. Кочегары постоянно менялись. Если кочегар срывался в запой (это определяли по холодным батареям дома), то отец надевал домашние брюки и шел в кочегарку. В девяти случаях из десяти второго кочегара вызвать на замену не удавалось. Тогда батя сам становился к топке, брал в руки лопату и до утра спасал трубы (читай: больницу) от замерзания. Такой случай был не один раз. Отец сам выстраивал всю эту систему ЖКХ* в больнице и цену своему труду знал. Знал, чем в Сибири грозят размерзшиеся зимой трубы и батареи. Знал и об ответственности за такие события. Не то, что сейчас.
Самая веселая и одновременно грустная эпопея в жизни отца – машина «Волга».


«ВОЛГА»

Мой отец, всю свою жизнь отработавший на государство, не прогулявший ни одного дня, не взявший ни одного больничного листа, не видевший и половины положенных выходных, вечно сокращавший свой отпуск, не взявший ни разу ни одного отгула за свои декалитры донорской крови, так и не смог заработать на новый автомобиль. Личным автомобилем отец всегда бредил и вот однажды больничные шофера подсказали ему идею: «Алексеевич! Что тут думать? Купи списанный автомобильный кузов, который предприятия или частники сдают на металлолом. Какая им разница, кто оплатит железо? Все делается официально, это не преступление. Просто ждать и искать приличный кузов долго, уж такое дерьмо сдают. Как что появится, покажи нам. Пособираем старые запчасти, кое-что прикупишь. В общем, мы поможем довести машину до кондиции».
Наверное, пошутили, а идея запала отцу в голову, и вот спустя полгода у нас во дворе появился старый белый кузов от списанной «Волги» «Газ-21» (к тому времени автомобили этой марки уже не выпускали). Кроме рамы на нем не было ничего: ни мотора, ни сидений, ни колес, ни стекол. Работа по реанимации автомобиля заняла несколько лет. Сколько себя помню в детстве, отец постоянно пропадал около автомобиля. «Волга» на семейном совете получила статус члена семьи, а сам отец называл ее ласточкой.
Все делалось кустарным способом. На новые запчасти не было денег и собирали практически из того, что валялось у людей под ногами в гаражах и на свалках. Отец скупал за символическую цену или выменивал на бутылку водки (самый ходовой товар в деревнях в то время) весь автохлам, который тащили ему бердюжские синяки*. Отец не очень хорошо разбирался в моторах (машину собирал по книге и по подсказкам шоферов), и по этой причине восемьдесят процентов приобретений, которые раньше валялись на улице, теперь с таким же успехом захламляли наш сарай. Уверен, что и сейчас в сарае лежат те «волговские» рессоры, колодки, цилиндры, шатуны и прочий металлолом.
Я никогда не забуду тот день, когда у «Волги» завелся мотор. Раскрасневшийся от счастья отец и его друзья подхватили меня под мышки и усадили внутрь автомобиля. Сидений не было. Вместо них лежали два толстых полена. В машине были я, отец и его друг Виктор Шеломенцев. Мотор завелся, и машина вдруг поехала. По глухому звуку мотора и кочкам под колесами было понятно, что это легковой автомобиль. Я был на седьмом небе. Через два месяца отец где-то достал старые «Волговские» сиденья. За выходные на кухне их перетянули какой-то жесткой тканью, и в понедельник отец написал заявление на отпуск. В этот год мы поехали в Тевриз на собственной машине.
«Волга» служила верой и правдой нашей семье много лет. Несмотря на то, что в машине постоянно что-то ломалось, машина всегда ездила – воистину «неубиваемый» автомобиль. Когда в ней что-нибудь ломалось, отец вечерами и на выходных занимался ее ремонтом. На машину уходило много семейных денег, и мама ругалась: «Если сложить все потраченные деньги – то это будет две новых машины! Взял бы кредит и купил одну новую, зато без нервотрепки».
А однажды отец молчаливо ходил несколько дней. Было видно, что он вынашивает какую-то идею. В один из выходных дней он завел меня в наш дворовый сарай, где хранились банные веники, старые куртки и пальто, из которых мы с сестрами выросли, радиола, старые пластинки. В углу стоял ветхий диван. Еще там была большая куча запчастей к машине. Их количество поражало. Они не только лежали в куче на полу. Они были везде: висели на гвоздях на стенах, лежали на диване, на полках, под верстаком. Куда бы ни упирался взгляд, везде были старые крестовины, колеса, коробки передач, глушители, ржавые гайки и болты.
– Что, папка, будем порядок наводить? – спросил я упавшим голосом. Утвердительный ответ отца означал бы для меня потерю выходного дня. Во дворе меня уже давно высвистывал мой друг Сергей Бидненко.
– Нет, сынок, будем собирать еще одну «Волгу». Тебе. Смотри сколько добра, – отец кивнул на горы запчастей. – Я уже просмотрел, всего хватает с избытком, только кузов опять подыскать.
Вот тут-то я и поплыл… У нас с сестрами было скромное детство. В детстве больше двух штанов одновременно у меня не было. О карманных деньгах я только мечтал. Магнитофон – откуда? Так многие жили, не только мы. А тут к окончанию школы отец запланировал собрать для меня автомобиль. Ничего себе. Через несколько месяцев после этого разговора в нашей ограде появился старый кузов от «Волги-универсала» «Газ-22». Его состояние было намного хуже первого, но отец загорелся. Опять стал пропадать в гараже.
А потом какой-то мудак написал на отца в милицию донос. Прошу прощения за неинтеллигентное слово, другого подобрать не могу. Это в первый и последний раз.


КРАХ

Формально обвинение отца было в том, что он якобы собирает машины из ворованных деталей и их продает по спекулятивным ценам. Вырученные деньги обращает в бензин, который хранит в закопанных в огороде бочках и цистернах. Большего бреда было сложно себе представить, но тогда было такое время – стукачи всех мастей запросто могли обгадить любого человека. Любой сигнал из трудового коллектива не подвергался сомнению и пришедший делать обыск какой-то милиционер с самым серьезным видом у меня, 15-тилетнего пацана, спрашивал: «Где отец хранит бензин?». Я смотрел на этого полудебила и думал: «Он что, дурак? Неужели он сам верит в то, что спрашивает?».
Какие-то люди ходили по нашему двору, заглядывали в сарай, ворошили сено в хлеву у коровы. Никакого бензина у нас не было. С тем и ушли. Вечером этого же дня приехал трактор и утащил на свалку кузов от «Газ-22». Вместе с кузовом от ветхой «Волги» на свалку утащили мечту моего отца о второй машине. Туда же утащили и мою мечту. Я плакал. Отец пытался вернуть деньги за этот кузов (он его оплатил как металлолом на базе, куда его привезли сдавать), денег ему не вернули.
Потом мальчишками мы часто бегали на эту свалку. Рядом с ней было стрельбище, и мы собирали там стреляные гильзы – все мечтали найти осечный патрон. Кузов от отцовской «ГАЗ-22» я постоянно видел: он там так и сгнил.
Обвинение в незаконном предпринимательстве было поводом. На самом деле отцу припомнили все его прошлые грехи. Одним из главных грехов было нежелание отца вступать в партию.
Отец помнил о том, как обошлась партия с его родителями (их репрессировали в период коллективизации), и в партию вступать не хотел. Отец был в то время единственным руководителем крупного объекта народного хозяйства в Бердюжском районе, который не состоял в КПСС*. Это наши партийные боссы считали своей недоработкой и постоянно с ним «работали». В конце концов, отец сдавался и писал заявление о приеме его кандидатом в члены КПСС. Когда подходило время переводиться из кандидатов в члены КПСС, отец об этом «забывал» и, таким образом, снова оставался беспартийным. Этот круг на моем веку повторялся несколько раз. Когда я уходил после первого курса медицинского института в армию, отец дал мне напутствие:
– Сынок, служи на совесть. В армии не вздумай сделать двух вещей. Первое – остаться на сверхсрочную. Второе – вступить в партию. Эти пожелания отца я выполнил.
Еще за отцом был другой грех.

СТРОЙКА «ХОЗЯЙСТВЕННЫМ СПОСОБОМ»

Времена, когда Бердюжскую ЦРБ* возглавлял мой отец, были непростыми для любого руководителя. К сожалению, всего я не смогу рассказать (читателю будет скучно), да и всего я не знаю: отец неохотно рассказывал о работе, даже спустя много лет. Но один момент я, пожалуй, постараюсь осветить.
Любая организация в своем развитии предполагает расширение и модернизацию. Армия перевооружается и строит новые оборонительные рубежи. «Водоканал» осваивает вновь застроенные микрорайоны и строит более современные очистные сооружения. Это первое, что пришло мне на ум. Далее. Медицинские учреждения тоже должны постоянно внедрять новые формы и методы диагностики и лечения заболеваний. С этим не поспоришь. Население Бердюжского района в то время росло.
Проведение всего этого инновационного процесса невозможно без новостроек. Вот тут-то большинство руководителей оказывалось в тупике. Официально всем руководителям для реконструкции своих предприятий было рекомендовано пользоваться услугами местных ДРСУ* и ПМК*. Это государственные строительные структуры, которые возводили все объекты по сметам, по ГОСТам*, по постоянно затягивающимся срокам (издержки планового хозяйства в стране). В Сибири проблема усугублялась коротким летом, пригодным для ведения строительных работ. Длительная морозная зима, слякотные весна и осень строительство затягивали.
Весной все организации района наваливались на ПМК с заявками на строительство своих объектов. Нужно ли говорить, что на всех ПМК не хватало? В первую очередь строили остронуждающиеся объекты или объекты, рекомендованные райкомом партии. Все прочие плановые строительства сдвигались на позднее время. А тут и дождик накрывал осенний.
Таким образом, строить надо, и цели-то благородные, а строить некому. А тут еще выделенные деньги на строительство висят дамокловым мечом. За то, что деньги лежат на счетах организации мертвым грузом, по голове не гладили. Процедура их использования называлась «освоение». За расторопность при «освоении» хвалили долго. А вот за нецелевое их использование наказать могли сильно. От административного до уголовного наказания – грань тонкая, почти невидимая, как ниточка. Крутились руководители как могли. Крутился меж двух жерновов и мой отец.
Выход всем подсказывала сама жизнь. Законом не было запрещено привлекать к строительству другие организации. Требовалось то же самое: смета, закупка стройматериалов, договор о выполнении работ, акт сдачи, акт приема, оплата, налоги… То есть все, как у людей. И закон руководителю право привлекать для строительных работ иные организации давал.
Такой подход, вполне простой с первого взгляда, таил в себе множество подводных камней: местные ДРСУ и ПМК теряли свою незаменимость, появлялась конкуренция, появлялись и завистники. Стукачи всех мастей изо всех сил «боролись» с таким «самостроем».
В то время не было бригад диких гастарбайтеров, которые сейчас заполонили всю страну. У отца была единственная знакомая бригада, которая постоянно приезжала из года в год в Бердюжский район на строительный сезон с ранней весны и до поздней осени. Бригада была многонациональная, и русских там тоже было немало. С их бригадиром отца познакомил тоже какой-то руководитель, который с их помощью у себя строил «горящие» объекты. Таким способом отец построил в больнице все значимые корпуса, которые продолжают работать и сегодня. Многое было в проекте.
Зная, что такие стройки находятся под пристальным вниманием ОБХСС*, смета всегда была ниже государственной, качество работы было показательным, сопроводительный пакет документов юридически был выверен безупречно. Отец за этим следил лично. Замахивались на отца многие, но после проверки поджимали хвосты: все было, как положено.
Но, видимо, в сознании обывателей и проверяющих органов прочно засела фраза НКВД-шника из известного фильма: «То, что вы не в тюрьме – не ваша заслуга, а наша недоработка!». Когда отца ругали за «незаконное предпринимательство» (это за «Волгу»), за политическую недальновидность (за то, что не вступал в партию), то вспоминали и строительство больничных корпусов не в формате государственного ПМК. Не сомневаюсь, если бы хоть в чем-то отца могли реально обвинить, папку бы засудили.
Наказывать отца было не за что. Кристально чистый и честный человек. Всю жизнь, как встал на ноги, работал как каторжный. Свою трудовую биографию в Бердюжской ЦРБ начал сразу после окончания медицинского института в 1965 году и закончил в свои семьдесят семь (!) лет в 2012 году. После главного врача остался на должности фтизиатра. Когда отец в свои семьдесят четыре года был на последнем повышении квалификации в Тюмени (один раз в пять лет врач должен проходить квалификационные курсы), то преподаватели, когда в аудиторию заходил отец, вставали с мест: курсантов с таким стажем и в таком возрасте из них никто никогда в жизни не видел. Всю жизнь – на зарплату. Сколько себя помню, дома считали копейки до получки. Однажды перед началом учебного года в семейном бюджете мне не хватило денег на новый пионерский галстук. Решили, что я проношу прошлогодний. Новый шелковый пионерский галстук стоил три рубля семьдесят пять копеек – помню, как сейчас. Я – в слезы (пятый класс). Родители что-то пересчитали, и новый галстук я получил.
Недавно я был у родителей в гостях. Отец меня провел по территории больницы. Может, так совпало по времени (дурацкая перестройка, грабительская приватизация, развал системы управления и контроля и т.д.), но после отца построили очень мало. Отец кивал на объекты, которые достроили уже после него и говорил: «Это начинал я… Этот фундамент тоже заливал я... А вот это надо было строить ближе с тем-то блоком…».
Спустя несколько лет, после того, как отец, устав от постоянных придирок, написал заявление об уходе с должности главного врача, этот способ постройки объектов стал называться «строить хозяйственным способом». Его признали передовым методом хозяйствования и приветствовали на всех уровнях власти, за него хвалили и награждали.

КАК ОТЕЦ ПЛАКАЛ

Грустная глава. Когда я пришел из армии, то заметил, что папка постарел. Сила духа и юмор остались прежними, а морщин сильно прибавилось. Я узнал, что «Волгу» отец продал.
Отец мечтал, чтобы в больнице ему продали, как заслуженному работнику, списанную машину «УАЗ-469». Мечте этой не суждено было сбыться. Списанный «Уазик» отец сторговал где-то на стороне. Машина была на ходу, для отца это было счастьем. Денег даже на списанный вариант не было, и отец оплатил ее деньгами, которые выручил после продажи семейной «Волги».
Спустя несколько месяцев отец дежурил по неотложке в больнице и к нему в приемное отделение привезли пострадавшего в ДТП. Отец узнал в пострадавшем покупателя «Волги». Тот узнал отца тоже. Когда он немного поправился, отец навестил его в палате. Спросил про самочувствие, а в конце поинтересовался, на какой машине тот попал в аварию.
– Алексеевич! Да на твоей «Волге» влетел! Блин! Хорошая машина, весь удар на себя приняла. Жесть на кузове – в палец. Умели раньше делать. Потому и жив остался. Во-бля!
Отец переспросил:
– А с машиной-то что?
– Да вдребезги, Алексеевич! В хлам! Всмятку! – весело сообщил пострадавший. – Восстановлению не подлежит. Да хрен с ней! А я вот, – он кивнул на свою загипсованную ногу, – чешется под гипсом, сил нет…
Отец, закусив губу, вышел из палаты.
После армии я, отдохнув дома у родителей пару месяцев, готовился продолжать учебу в ВУЗе на втором курсе. На период службы всем студентам, которых забирали в армию, в институте предоставили академический отпуск. Сказать честно, из медицинских наук у меня в голове мало что осталось, что сыграло потом свою роль. Я готовился к взрослой и самостоятельной жизни. Для себя решил, что у родителей денег брать больше не стану. О таком своем решении сообщил отцу. Наверное, я просто не так подобрал слова. Отец не понял и переспросил:
– Так что, сынок, мы, родители, тебе больше не нужны?
У меня чувство такта после армии было немного армейским бытом придавлено, и я, не подумав, бухнул:
– Батя, так все уже, вырос! Что, до пенсии сопли вытирать будете?
У отца в глазах блеснули слезы.
Стыдно по сей день. Я давай лепетать – дескать, папка, я не так сказал, а ты не так понял. Вижу – неубедительно. Смешался и вообще замолчал. Наверное, отец все-таки понял, что я хотел сказать. Я имел в виду то, что когда восстановлюсь в институт, то стипендию нам будут платить один год при любой успеваемости (приказ ректора). Плюс, я буду санитарить по ночам в больнице. А родителям нужно помогать младшим сестрам. На том и порешили.

ОЧЕРЕДЬ

К тому времени отец уже много лет работал врачом-фтизиатром. Для поправки бюджета (уж очень небольшая зарплата на одну ставку) по ночам дополнительно брал дежурства по неотложной помощи. Для тех, кто не очень силен в медицинских специальностях, поясню, что фтизиатр – это врач, который лечит туберкулез. Правда, не только лечит, но и занимается вопросами профилактики. Работы у отца было много. Один раз в год все жители района должны были проходить флюорографическое обследование. Флюр, как его называли врачи, был основным методом раннего выявления туберкулеза. В Бердюжском районе это правило строго соблюдали.
Было еще одно обстоятельство: туберкулез долгое время считался социальным заболеванием. Предполагалось, что им болеют маргинальные слои нашего общества – бомжи, наркоманы, проститутки и уголовники. Отсюда все освобождавшиеся из мест заключения вместе с регистрацией в милиции должны были получить отметку у фтизиатра о наличии или отсутствии у них туберкулеза. Не владею статистикой судимых лиц в Бердюжском районе, но такие пациенты у отца были. С такими больными не обходилось и без курьезных случаев. Однажды отец пришел с работы на обеденный перерыв веселым и рассказал, что сегодня у него на приеме исполнил один такой пациент.
Освободившегося из мест заключения звали Саша. Из своих двадцати девяти лет более тринадцати он провел за решеткой. Такая судьба. Несмотря на нелегкую жизнь, Саша был веселым человеком. Свою речь постоянно сопровождал шутками и прибаутками. Больше с криминальной тематикой, правда, но все по-мирному. Народ не обижался. Последняя отсидка у Александра была самой долгой – пять с половиной лет. О порядке отметки у фтизиатра после освобождения он знал.
Был какой-то летний понедельник перед первым сентября. В больнице – полные коридоры народа. Жара. Люди с накопившимися за выходные болячками выстраивались перед врачебными кабинетами в длинную очередь. По понедельникам больных было особенно много: приезжали пациенты из района (на местных ФАПах* не было врачей узких специальностей), приходили продлевать или закрывать больничные листы.
Но самая длинная очередь была в рентгенкабинет. Этот понедельник совпал с плановым обследованием какого-то предприятия. К рентгенкабинету было не пройти. Проблема усугублялась тем, что перед кабинетом постоянно формировали группы заходящих по полу – мужчин и женщин. Шум, гам, споры за очередь. Кто-то продолжал одеваться в коридоре. Если кто-то просился без очереди «только узнать», люди озлоблялись, объединялись, и такого просящего выносили в конец очереди. В общем, все как всегда в советской больнице.
Моего отца знали все. Знал его и освободившийся на днях Саша. Одетый в черную рубашку с длинным рукавом, вытирая пот с лица, он протиснулся к отцу в кабинет:
– Василий Алексеевич, времени в обрез, справку нужно в милицию, что на учете у фтизиатра не состою. Край!
Отец улыбнулся:
– Здорово. Стали уже забывать тебя. Все думаем, когда за ум возьмешься?
– Василий Алексеевич, не время сейчас. Жабры горят. Поставь отметку.
На что отец строго сказал:
– Саша, есть порядок. Проходи флюр – я тебе в виде исключения по мокрому снимку заключение напишу (тогда снимки проявляли и закрепляли на рентгеновской пленке). Без флюра нельзя. А очередь сам видишь какая. Тебя никто без очереди не пропустит.
– Меня? Да в легкую! Как по зеленке* пройду! – Саша засмеялся.
– Если тебя пустит очередь, – тут отец встал, выглянул в коридор, налил себе воды из графина и скептически улыбнулся, – возьму свои слова обратно.
– Смотри, Василий Алексеевич! – с этими словами Саша прямо в кабинете у отца разделся до трусов.
Тут у папки широко открылись глаза, а из рук на стол выпал стакан. Он поискал его на ощупь руками – не нашел, и снова в изумлении замер. Я тоже в своей жизни видел много сидевших мужиков: татуировки были их отличительной особенностью. Удивить меня этим сложно. Однажды на вечернем пляже видел голую даму, у которой купальник был из наколок... Но, по словам отца, у Саши был тотальный перебор. На груди, спине, руках и ногах, по бокам, спереди и сзади все было расписано, разрисовано, раскрашено. Многие надписи и рисунки выглядели незавершенными, так как их смысловой конец уходил в трусы. Когда Саша сделал несколько шагов к двери, то превратился в гомогенно-синего аватара.
– А теперь!.. – с этими словами Саша перекинул через руку рубашку и брюки, прокашлялся, пнул в дверь, громко топнул ногой, запел в голос какую-то блатную песню и, оставив за собой широко открытую дверь, шагнул в коридор.
Отец продолжал стоять за столом. В коридоре что-то изменилось. Отец не сразу понял, а потом сообразил: в коридоре повисла гробовая тишина. А посреди этой тишины Саша выводил куплеты – один похабнее другого. Отец подошел к двери и выглянул в коридор. Картина была не для слабонервных: все пациенты как по команде в изумлении выстроились вдоль стен. Тесно прижавшись друг к другу они, открыв рты, рассматривали Сашу. Тот шел не спеша. Так вразвалочку он дошел до рентгенкабинета. Еще через мгновение он исчез за дверью. А еще через несколько секунд оттуда пулей вылетел какой-то пенсионер и молча встал в конец очереди. В очереди тихо перешептывались.
В кабинете отца Саша появился через десять минут. А еще через полчаса отец отдал ему медицинское заключение о том, что по результатам флюорографии туберкулезной патологии не выявлено.


ПЕНСИЯ

Подошло время, и отец оформил себе пенсию. Это было в 1997 году. Родина оценила его труд длиною в жизнь на благо страны в двести двадцать пять рублей. В конце главы я приложил краткую автобиографическую справку про отца. Как тогда рассчитывали пенсию, я не знаю. Все покрыто туманом. Была какая-то «накопительная пенсия», была другая. Была «по старости», была «рабочая», говорили про какие-то «советские» времена. Раньше учитывали общий стаж работы, непрерывный стаж. У других врачей пенсии были примерно тоже такими же. Потом, в связи с происходившими в стране экономическими событиями (рост цен, индексация), пенсию отцу пересчитывали. На момент описываемых событий она составляла три тысячи семьсот рублей. И все бы было ничего, если бы не один папкин пациент.
Однажды на прием к отцу зашел пожилой больной. Пациент переоформлял пенсию в связи с инвалидностью, и от отца требовалась какая-то формальная подпись. Имя больного я называть не буду. Была у того пациента одна особенность: всю свою сознательную жизнь он сидел. Первый раз его закрыли по малолетке. С этого периода больше двух месяцев на свободе он не был. Как только освобождался, тут же садился снова. Судимостей было много, сроки росли. Про себя он сам говорил, что живой голой женщины ни разу не видел. Про статьи я ничего не знаю, придумывать не стану. После последнего освобождения он вернулся в Бердюжье, формально устроился работать на пилораму. Зарплата там была приличная, но папкин пациент по-прежнему сам не работал, пил вино, а за него работал какой-то бомж. Через два года он оформился на пенсию.
Отец знал, что его пенсия не самая маленькая среди врачей и морально был удовлетворен. Он честно отработал всю жизнь, в трудовой книжке все записи на одной странице. Расписавшись в бумагах у своего больного, отец, зная о «трудовой» деятельности своего пациента, из вежливости, без особого интереса спросил:
– А что, сколько пенсионеру обещают платить – на хлеб-то хоть хватит?
– А я, Алексеевич, пенсию уже получаю. Пенсия нормальная. Сейчас еще инвалидность хочу оформить. Обещают, что если с инвалидностью прокатит, то на пятьсот рублей больше буду получать.
– Да уж куда больше? – отец насмешливо улыбнулся. – Тысчонки полторы-то хоть платят? Ты же не работал ни дня!
– Да нет, Алексеевич, побольше, – пациент улыбнулся беззубым ртом. – Сейчас четыре тысячи двести получаю. Вроде и грех жаловаться, да надумал домик поправить. От матери-старушки остался, обветшал совсем. С теперешней пенсией-то, считаю, повезло. Последние годы ведь на работе числился. На бригаду хорошо наряды закрывали. Про мою судьбу горемычную знаешь, небось?
Тут у папки ноженьки-то и подогнулись от несправедливости. Домой он пришел угрюмым и неразговорчивым, стал с мамой выяснять, как рассчитывается пенсия. Остановились на том, что, наверное, берут среднюю зарплату за последние два года, рассчитывают среднемесячную зарплату. Потом от этой суммы получают «пенсионный» процент, который и составляет размер ежемесячной пенсии. Врач высшей категории от государства зарплату получал намного меньшую, чем пилорамщик, получавший сдельную зарплату. Соответственно и пенсия у врача меньше.
Много лет спустя, отдыхая на море, я познакомился и разговорился с одним стоматологом. Его звали Андрей. Он ярко расписывал свою жизнь: «Лето работаю в Адлере, зиму – на Севере. Денег – полные карманы».
– А как с трудовой книжкой, Андрюха? Там что, все твои сезонные фокусы каждый раз отмечают?
– Да нет у меня никакой трудовой книжки, – Андрей перевернулся на песке на бок, зевнул, – и не было никогда. Вернее, была на первом месте работы где-то в Барнауле, наверное, там и лежит.
– Андрей, а как же пенсию тебе начислять будут?
Андрей рассмеялся мне в лицо:
– Ваня, какая пенсия? Ну, ты даешь! Ты сам подумай! Пенсию по старости знаешь? В шестьдесят лет ты оформишь себе пенсию по старости в любом случае. Может, ты думаешь, что она будет намного отличаться от той, которая будет у вечного трудяги, отработавшего на государство «от звонка до звонка» в те же шестьдесят лет? Да такой же самой она будет! С разницей в несколько рублей. Я же всю жизнь работаю на себя. Работаю, как хочу и где хочу. Работаю там, где больше платят. Да, получаю «в конвертике». Да, не плачу налоги. Может, тебе объяснить, куда тратятся налоговые деньги? Ты телевизор-то хоть смотришь? Ты вообще хоть раз в здание пенсионного фонда заходил? Так, ради интереса? Ты посмотри на эти хоромы и хрустальные люстры (я вспомнил новое здание Омского пенсионного фонда и согласился). Себе на пенсию я заработаю сам, своих родителей-стариков прокормлю тоже сам. А минималку по старости мне в шестьдесят лет и так будут платить. Хотя бы за то, что я два года в армии служил и Родину защищал. Смешной ты, честное слово.
Мы вместе посмеялись, а я задумался. А задумавшись, вспомнил отца и эту его грустную историю. Обидно.

 
КАК ОТЕЦ ОТУЧИЛ МЕНЯ ЛАЗИТЬ ПО ДЕРЕВЬЯМ

Дорогие читатели, если ваши малые детки лазят по деревьям, крышам домов, по стройкам или Вы сами еще молоды и грешите этим, то эта глава для Вас. Лучший способ, как научить детей думать о том, что некоторые забавы могут быть опасны для здоровья, придумал мой отец.
Я не хочу сказать, что я все детство провел как ботаник с книжкой в руках. Еще я ездил с отцом на охоту, с ребятами удил рыбу, в березовой роще рядом с домом в костре мы с Сергеем Бидненко пекли картошку, а потом взрывали на углях просроченные ампулы с лекарствами, которые находили на больничных свалках. Бывали и другие забавы. Очень любили с ребятами лазить по деревьям и объедались местными мелкими ранетками. Особенно осенью, когда они таяли на солнце и становились мягкими. В таком состоянии мы их ели горстями. Осенью ранетки назывались мятными. Иногда залазили на деревья. Упасть и поломаться не боялись.
На территории больницы, рядом с которой мы жили, были целые заросли ранеток. Не совру, но мы знали каждое дерево. Часто отец шел домой на обеденный перерыв и снимал нас с деревьев. Ругался всегда. Боялся, что мы когда-нибудь оборвемся и сломаем себе шею. Мы были молоды и не представляли себе последствий этих возможных переломов. Как-то не приходило в голову, что можно навсегда остаться инвалидом. Не просто хромать, а можно было вообще недееспособным стать и под себя ходить всю оставшуюся жизнь. Видя, что его увещевания на меня не действуют, однажды отец сделал то, что я запомнил на всю жизнь и по деревьям лазить перестал, а про наш домашний чердак забыл вовсе. После этого я вообще резко повзрослел.
А отец сделал очень простую вещь. Сняв меня в очередной раз с яблони, он взял меня за руку и отвел в травматологическое отделение. Тогда отец еще был главным врачом. В приемном отделении мне выдали халат и старые кожаные больничные тапочки. Раньше я в больничных палатах никогда не был. К отцу в кабинет заходил, было дело. Было дело, анализы относил в лабораторию, но чтобы по отделению ходить и в палаты заглядывать, такого не доводилось.
В больнице после переодевания я стал чувствовать себя не совсем уверенно. Незнакомая одежда, обувь. Больничные запахи и гулкие звуки пугали. Никто не улыбался. Все были заняты делом. С отцом здоровались, он кивал в ответ, а сам крепко держал меня за руку и вел дальше. Мы обошли все палаты. Наверное, так просто совпало, но все травматологическое отделение было переполненным. Ходячих больных я не очень хорошо запомнил, а вот тяжелые больные, лежащие на скелетном вытяжении с переломами рук и ног, в памяти у меня остались навсегда.
Во время нашего с отцом обхода, в приемное отделение привезли строителя, упавшего с лесов. Нога в крови, поверх разорванных брюк наспех наложенная шина из обломка доски. При каждом движении строитель стонал и ругался матом. Его прямо в коридоре стали раздевать: промокшие от крови брюки и бинты, которые держали самодельную шину, резали ножницами. Когда шина с грохотом упала с каталки на пол, я увидел, что через кожу торчит белая, чуть розоватая острая кость. Мне стало нехорошо. Я попросился на улицу.
Конечно, отец меня пожалел. Можно было показать парализованных больных, пациентов после ампутаций рук и ног. Можно было провести меня по отделению нейрохирургии. Наверное, отец сделал скидку на мой возраст.

КУСОК ВАРЕНОГО САЛА

Когда придумывал название для этого рассказа, вспомнил про Василия Шукшина и его «Шмат сала». Прочитав его, я тут же полез в кладовку, где у родителей в деревянном ящике хранилось домашнее соленое сало. Выбрал кусочек потолще, с прослойками мяса, занес домой, нарезал брусочками, очистил луковицу, да и не заметил, как умял его с половиной буханки хлеба в полчаса. Раньше я сало не любил. Этот рассказ напоминает мне одну историю, которая произошла со мной в детстве.
Отец был постоянно занят: что-то решал на работе или дома по хозяйству. Не помню, чтобы он просто сидел на диване. Не помню, чтобы он садил меня или сестер напротив себя и учил жизни. Были короткие временные промежутки, когда мы оставались с ним наедине. Например, такие минуты бывали на охоте, в бане, в лесу, когда мы собирали грибы или вязали банные веники на зиму. Эти нечастые разговоры с отцом я все помню.
Когда отец держал в хозяйстве корову, то один или два года он занимался заготовкой сена на зиму для хозяйства сам. Потом, поняв, сколько это занимает времени, денег и сил, затею эту оставил и стал покупать готовое сено. Дело в том, что просто накосить сено и сметать его в стог – мало. Там есть куча промежуточных этапов: скошенную траву нужно высушить, собрать в валки, сметать в копны. Для этого нужны электрокосилка, механизированные грабли, помощники. Копны необходимо свезти в одно место и сметать в стог. Это если повезет.
Если не повезет, то пойдет дождь и сено намокнет. Если дождь пойдет на готовый стог – это не очень страшно. Стог мечут так, чтобы возможный дождь мочил только макушку, а основная масса воды стекала вниз. Все верно, да вот только дождик в Сибири идет чаще тогда, когда его не ждешь. Только собрали сено в валки – тут и накроет проливной. Это значит, что нужно ехать в поле и все сено переворачивать и сушить заново. Не высушишь – сено сгниет. Сколько раз по вечерам мы ездили с отцом переворачивать валки – одному богу известно. Ездили вечером, потому что днем отец работал. Возвращались затемно.
Однажды поздно вечером мы вернулись домой с такого вот мероприятия. Только приехали домой, как опять заморосил дождь. Мы расстроились с отцом, сидим на кухне голодные, злые. Я, совершенно подавленный очередной бесполезной проделанной работой, спросил:
– Папка, сколько можно заниматься этим сельским хозяйством? Ну, живут же люди в городах без сена и коров, без огородной эпопеи с посадкой, прополкой, окучиванием и сбором урожая с последующим хранением и консервированием. Это же каторга! Завтра снова придется ехать в поле и не факт, что после нашей работы опять не пойдет дождь.
Отец грустно посмотрел на меня и сказал:
– Мой отец, дед и прадед так прожили всю жизнь. Сейчас – другое время. А раньше без этого было не выжить... Давай-ка что-нибудь поедим.
Он полез в холодильник и достал большую кастрюлю с борщом. Мне налил в чашку и поставил на плиту разогревать, а себе вилкой поддел со дна кастрюли большой кусок вареной жирной говядины и положил ее на разделочную доску. Я ждал, когда разогреется мой борщ и смотрел на отца.
Отец неторопливо разрезал говядину на маленькие кусочки. Назвать этот кусок мясом я, конечно, поторопился. Скорее это был кусок вареного сала или жира с прожилками мяса (мясо я накануне с этого куска срезал сам). Потом отец достал булку черного хлеба и отрезал от нее несколько толстых ломтей. На столе появилась солонка с крупной солью, которую отец смешал с черным перцем и сочная луковица. Кусок вареного сала из борща, по моему мнению, не мог служить ужином, и я спросил:
– Папка, а ты борщ не будешь есть? Вареное сало – точно не еда.
На что отец улыбнулся и с фразой: «Эх, сынок…», под тихо моросящий дождь, под гудевших комаров, под поздний вечер и яркую луну в окне поведал мне длинную историю про свое детство.
Предки отца из Тамбовской губернии. Это были крестьяне, прочно стоявшие на ногах в своем хозяйстве. Семьи раньше были большими, несколько поколений одновременно жили в одном большом доме. Поэтому хозяйство на несколько семей было большим, отлаженным и ухоженным. Жили натуральным хозяйством. При доме были коровы, свиньи, лошади и другая домашняя живность. Сами пахали, сами сеяли, сами собирали урожай. Любовь и какая-то крестьянская жадность к земле отцу досталась с генами.
Мои деды и прадеды внесли свою лепту в историю Тамбовской губернии. Тамбовщина вошла в историю страны страшной страницей раскулачивания крестьян и продразверсткой, обрекавшей крестьян на голодную смерть. Засуха и грабительские рейды большевистских продотрядов вызвали крупнейшее в стране крестьянское восстание, получившее название «Тамбовское антибольшевистское восстание (1920-1921 г.)» или «Антоновский мятеж». Для его подавления большевики во главе с маршалом Тухачевским залили всю губернию кровью и впервые в истории против людей применили боевой отравляющий газ иприт. «Тамбовский волк» – это про моих предков, а значит, и про меня тоже. Уцелевших крестьян, кто не хотел вступать в колхоз, лишили всего имущества и на баржах сплавили в Сибирь. В тайге их ждала смерть от голода. Отец родился уже в Сибири.
Потом отец рассказал про голод, который он пережил в детстве. Я узнал, что можно есть скорлупу от яиц и рыбьи кости. Скорлупу сушили, мололи и как солью посыпали хлеб. Рыбьи кости высушивали на печи, мололи в муку и добавляли в еду. Я многого уже не помню, так давно это было. Недавно отец прислал мне письмо, где тоже коснулся этого периода в своей жизни. Я приведу из него отрывок (орфографию отца сохраняю).
Не дожидаясь утра мать топила печь и варила «затирку». Это в восьмилитровый чугун кипятка высыпали несколько горстей муки, солили (если была соль), размешивали и ставили томиться (преть) в загнетке около часа. Потом разливали по посуде каждому (отец, мать, я, Аня, Иван, Надя). Жевать было нечего. Хлебать – тоже. Это кипяченая вода с очень небольшим количеством муки. Из посуды пили через край. Сначала жижу. На дне оставалось две-три столовых ложки разваренной муки, которую пальцем вымазывали из посуды. Засыпали счастливыми.
Так продолжалось всю зиму. К весне стали появляться первые признаки белкового голодания. Отеки на голенях, на бедрах, на животе. Икры становились толстыми – валенки одевались с трудом. В туалет на улицу ходили 1 раз в 7–10 дней, и более с запорами. Нарастала вялость в ногах, ноги становились вялыми, все время хотелось лечь спать. Родители видели такое наше состояние и заставляли что-нибудь делать: вытирать окна, дверные косяки, стол, скамейки, протирать пол влажной тряпкой и т.д. Заставляли читать школьные учебники...
На улице давно была глубокая ночь. Дождь перестал. Я не заметил, как вместе с отцом мы под разговор съели весь кусок холодного вареного сала. И что там мяса практически нет, я тоже почему-то не заметил. Да под соль крупную с перцем, хрустящее колечко лука и черный ломоть хлеба. Потом я еще смел в рот все хлебные крошки со стола.

«А НА МЕНЯ, РЕБЯТА, ВЧЕРА ВЫШЕЛ ЛОСЬ…»

Отец привил мне страсть к охоте. К утиной охоте. Никогда не смог бы охотиться на крупную дичь. Жалко. Все детство приносил домой найденных больных котят и птиц. Домой их родители заносить не разрешали, но не возражали против того, чтобы я им делал уголки в сенцах. Я и теперь подкармливаю дворовых кошек и собак. В барсетке всегда лежит баночка с бюджетными витаминами для уличных котов. От охоты на зайцев уклоняюсь. А как можно стрелять в косулю или в лося? Что, голод? Для развлечения я бы не смог. А утки – не страшно: они как курицы. Утки – это еда. Охотникам на крупную дичь ради «охоты»: лосей, тигров, слонов – я бы ломал руки. Не каменный век. Это личное.
Этот случай произошел со мной, когда я учился в школе. По-моему в классе восьмом. У меня было удостоверение «Юного охотника» и охотничье ружье «Иж-18Е» (одностволка 16-го калибра). У отца была классическая двустволка, тоже 16-го калибра. Мне, по малолетству, ружье официально иметь не полагалось, и все оружие числилось на отце. По этой причине на охоте я всегда садился от него недалеко, чтобы, если случись проверка егерями разрешений на оружие или охотничьих путевок, успеть позвать его на помощь. Впрочем, до этого никогда не доходило.
Уже не помню, на какое озеро мы тогда забрались, но где-то не очень далеко, так как тогда у нас еще была «Волга» и попасть в грязь и застрять после дождя мы опасались. Все-таки «Волга», даже «ГАЗ-21», – не вездеход. Рядом с этим озером были заболоченные поля и густой смешанный лес. Отец шутил: «Уток если не настреляем, так грибов на жареху наберем в лесу или клюквы на болоте». Еще с отцом было много друзей. Было весело.
Классическая охота на уток не сложная. На озере в камышах мастерят место, где будет сидеть охотник. Это место называется скородок. Перед этим местом на воду спускают десяток утиных чучел. Тогда чучела были большим дефицитом и многие их делали сами. У отца был запас, который он собирал долгие годы. Собственно сама охота со стрельбой происходит на утренней или вечерней заре, когда дичь вечером идет через чучела в камыши на сон или утром выходит из камышей после ночевки на кормежку. В дневное время птица не летает. Отсюда выражения среди охотников: «Отсидеть на утренней или вечерней зорьке».
Между утренней и вечерней зарей можно было поспать, разобрать при дневном свете провиант, хорошо покушать. Я любил в это время строить шалаш из веток или рыть пещеру в стоящем рядом стоге сена. Можно было побродить по лесу и пособирать грибов или ягод. Многие охотники совмещали охоту с рыбалкой и днем ставили на озере сети. Часто после утренней зари охотники, разобрав дичь и подлатав подстреленные по ошибке соседями чучела, отсыпались перед вечерней охотой. Обычно высиживали не более трех зарей сразу (без холодильника могла испортиться дичь).
Больше всего я любил открытие утиной охоты. В наших краях оно традиционно происходило в последние выходные августа. Дичь была еще не пуганная, и ее было много. В природе начинал ощущаться первый видимый переход из лета в осень: леса пестрели разноцветной листвой, поля были убраны, высоко в небе то и дело с курлыканьем пролетали журавли. Был совершенно другой воздух. Земля пахла по-другому. А самое черное небо с самыми крупными звездами ночью было именно в августе на открытие охоты. И лучше всего оно было видно с вершины стога сена.
Но самая большая ценность открытия охоты была в том, что на ней встречались старые друзья. Самые яркие и запоминающиеся встречи, я уверен, бывают именно на охоте. Не дома, не в ресторане, а на природе, на чистом воздухе, на берегу озера под шум березовой рощи, крякающих вдалеке уток и дым костра. Именно в это время можно услышать самые удивительные истории про охоту. И вообще про жизнь. На охоте встречаются давно знакомые люди, завязываются новые знакомства, решаются вопросы. Но подробнее об открытии охоты в следующий раз.
А сейчас мы с отцом сидели на вечерней заре в камышах на берегу озера. На этот раз нам повезло. До стекла (место, где заканчиваются прибрежные камыши, и начинается вода) мы дошли, практически не намочив сапог (обычно бредешь по колено в тине и тянешь за собой лодку с провиантом). Наверное, нам с отцом просто уступили это место, из-за меня. В этот раз мы сидели в засаде с комфортом. Мне для сидения даже досталась какая-то вполне сухая кочка (обычно я сидел в лодке на самодельной деревянной сидушке). Моя лодка стояла рядом (на ней потом на воде собирали сбитую дичь). Вокруг меня был густой камыш. Я подсек у него немного верхушки, чтобы было видно чучела. Отец сидел от меня метрах в двухстах правее – в этот раз подальше, чем обычно. Это было связано с заливчиком, который в этом месте образовывало озеро. Рядом сидеть было опасно – тогда бы получалось, что мы сидим напротив друг друга: дробь от воды могла дать опасный рикошет при выстреле. Отец за этим строго следил: ежегодно с охоты в больницу привозили несколько огнестрелов*.
На стекло мы вылезли немного рановато (я напросился: соскучился по охоте). Еще часа два можно было смело на берегу пить чай. Солнце едва начало закат, окрасив облака в фиолетовый цвет. Птица мирно кормилась небольшими табунами на средине озера. Доставали комары. Мазь от комаров «Дэта» спасала некачественно. Обычно от комаров помогал ветер, но сегодня было тихо.
Пока не начался лет уток, я решил перекусить. Достал черный хлеб, помидоры, соль и копченое сало, которое отец коптил сам. Ружье положил рядом, а сам разложил на коленях всю снедь. Аппетит на озере зверский. Сижу в скородке – ем, отгоняю комаров. Вдруг слышу, как ко мне осторожно с берега пробирается отец. Почему-то я даже не подумал, что это может быть кто-нибудь другой. Все отцовы друзья-охотники дружно сели на другой стороне озера с подветренной стороны: к вечеру ждали северный ветер (считается, что водоплавающая дичь всегда взлетает против ветра, и ее удобнее в этот момент стрелять). Мы на этом берегу сидели вдвоем. Здесь было ближе, и берег был сухой, а на другую сторону нужно было плыть на лодках (по берегу не пройти – болото). Лодки у нас с отцом были дюралевые, раскладные. В народе их называли «душегубки» – уж очень часто переворачивались от ветра на воде. Мы старались не рисковать с дальними заплывами. Чуть левее от меня сидел еще какой-то охотник, но не из нашей компании. Он занял место раньше нас.
Шаги отца были осторожные и размеренные. Он шел тяжело, а иногда останавливался и шумно вздыхал. Я подумал: «Идет осторожно, боится провалиться – тяжело в снаряжении и с ружьем. Наверное, что-то забыл в машине и хочет попросить у меня».
Охота вообще шума не любит. Не любит лишних вставаний в скородке, бряцанья веслами, шуршания бумаги, разговоров. Даже очень тихие звуки на воде гулкие. Да и говорить я не мог – рот едой набит. Мимо меня отец точно пройти не мог – в мой скородок вела тропинка, а по ее сторонам был примят камыш. Я сидел спиной к камышам, лицом к озеру и внимательно наблюдал за утками, которые уже понемногу начинали копошиться. Несколько раз чирки* пролетали в моей стороне. Пора. Я поправил ружье, осторожно, стараясь не греметь, собрал в полиэтиленовый мешок остатки еды. Успев подумать: «Что там батя, потерялся что ли?», я повернулся, чтобы убрать в лодку пакет с едой, поднял глаза на камыш и обомлел.
Есть такое выражение: «От страха у меня отнялись ноги». У меня в эту минуту отнялось все: ноги, руки и речь. Я застыл на корточках в полуобороте. Хочу что-то сказать – не могу. Хочу двинуть рукой – не получается. Из камыша на меня смотрела очень большая голова какого-то животного-зверя. Или она мне показалась такой большой потому, что я смотрел на нее снизу вверх. А может, я тогда был еще маленьким? Спустя много лет я ясно вижу эту голову снова, когда вспоминаю этот случай. Тогда голова поразила меня не только размерами, больше всего меня удивили на ней глаза. Сама голова ушла куда-то на второй план. А вот огромные темно-синие, как ночь, круглые, живые глазищи умно разглядывали меня в упор. Потом, дома, я чесал за ухом нашу корову и специально разглядывал ее глаза. Они были похожими на те, что я видел на озере, но были меньше и не так завораживали. Мы долго рассматривали друг друга. Время остановилось. Если голова меня испугала, то глаза наоборот, успокоили. Черно-серая голова с большими глазами пожевала губами и, шумно выдохнув через нос, медленно отодвинулась назад. Камыш беззвучно сомкнулся. Ко мне вернулся дар речи, и я смог сесть. «Лось», – вслух прошептал я. Живого лося я раньше никогда не видел. На картинках у лося были рога. Я, сколько ни напрягаю свою память, так и не могу вспомнить, были у него рога или нет. По-моему, не было.
– Ваня, почему не стреляешь? – донесся издалека крик отца.
Я огляделся вокруг: надо мной тучами ходили табуны диких уток. Воздух шипел и свистел от их крыльев. В чучелах тоже плавали три или четыре гагары*. Я досидел зарю как в тумане. Глаза лося не выходили у меня из головы, поэтому я бессовестно мазал. Собрав на лодке после стрельбы трех подстреленных уток, я вылез на берег.
Там уже все были в сборе. Вся братия готовилась к веселому ужину и ночевке. Мужики рассказывали анекдоты и громко смеялись. Все выкладывали в общую кучу свой провиант, звенели стаканы. Кто-то громко нахваливал новую водку «Старка», которая только что поступила в продажу. Ему сначала возражали, но потом, когда золотистую «Старку» допили, то все с ним согласились. Костер трещал, искры уходили высоко в небо. Я наелся до отвала со всеми вместе, напился вкусного чая со смородиновым листом. Потом пошел и разложил в «Волге» сиденье (в «ГАЗ-21» переднее сиденье сплошное: нужно откинуть его спинку, сдвинуть все сиденье вперед и получается большой и ровный пол). Улегся на живот, приоткрыл дверь и слушал разговоры старших до тех пор, пока не сомкнулись глаза. Друзей отца по охоте я знал плохо. Остались в памяти фамилии Беккер, Васильченко, Евглевский.
Про лося я никому ничего не рассказал. Тогда мне казалось, что если расскажу, то все охотники возьмут ружья и пойдут его стрелять. А тот лось уже мне стал вроде как не чужой – знакомец. Пожалел я его, в общем. Такие у меня были детские мозги. В ту ночь я видел этого лося во сне: он шептал мне что-то губами, а я ничего не мог понять и все у него переспрашивал: «Что? Что?». Еще я тянул к нему руку, а он, как только я готовился до него дотронуться, исчезал в камышах.
Утром мы без происшествий отстрелялись. Я на стекло на этот раз не полез. Встал перед озером на перелете*, напротив своего места, где сидел вечером, и подстрелил еще двух уток влет*. Отец меня в этот раз перестрелял. Он норму отстрела выполнил с учетом моих промахов.
Самое интересное случилось утром, после утренней зари. Охотники разложились, подтопили костер, приготовили бульон из дикой утки с картошкой и специями (называется шулюм). Сидим, едим, нахваливаем. Отец с друзьями иногда пропускают по рюмочке. Вдруг к нам подходит какой-то мужик в охотничьем балахоне и с ружьем. Поздоровался. Отец ему чарку поднес. Тот выпил, крякнул, закусил малосольным огурчиком, хлебнул бульона, похвалил шулюм. Потом они разговорились. Выяснилось, что у нас много общих знакомых, – это неудивительно для сельской местности. Из разговора я узнал, что наш гость – это тот мужик, который сидел в скородке слева от меня. Я про него и забыл совсем. Он и стрелял-то редко. Может, раз пять пальнул за весь вечер. Сказать честно, пять раз выстрелил, пять уток и убил. Затем была вторая чарка. А потом охотник поинтересовался, кто сидел рядом с ним на вечерней заре.
Отец решил меня «не светить». Сказал, что сидел он. Мужик недоверчиво на батю посмотрел и спросил:
– Алексеич, необычного ничего не было?
Отец покосился на меня и ответил:
– Да нет, все нормально прошло. Пару подранков отпустил, обидно: солнце в глаза било пока не село, невозможно было уверенно стрелять.
– Ну, тогда слушайте, мужики, – тут наш гость чуть понизил голос и наклонился вперед. – А на меня, ребята, вчера вышел лось…
Как по команде все замолчали. Стало слышно, как в поле громко стрекочут цикады, на озере крякнула утка, где-то далеко громыхнул выстрел.
Лось – это очень серьезный охотничий трофей. Это не утка, не косач, не заяц. Это не лиса и не волк. Это – ЛОСЬ! Про заваленного лося можно рассказывать потом всю свою охотничью жизнь (и не только охотничью). Конечно, время, когда кормились охотой, уже давно прошло, но статус охотника, завалившего лося, делал его обладателя авторитетным и желанным гостем у любого охотничьего костра. Что греха таить, убить на охоте лося мечтает каждый охотник. Мечта эта практически не осуществимая. В правдивости слов нашего гостя никто не сомневался: такими словами не шутят, не дети вокруг.
– А почему не стрелял? – прозвучало одновременно несколько возбужденных голосов.
Гость не спеша полез в карман за сигаретами, долго их там искал. Потом потянулся к костру за тлеющим угольком, ловко его подцепил, подкурил и глубоко затянулся. Те, у кого вырвался этот вопрос, смущенно молчали. Ответ знали все. Вопрос вырвался случайно, и теперь тем, кто его задал, было неудобно.
Охотничья путевка дает охотнику четкий лимит по отстрелу дичи. К примеру, при охоте на водоплавающую дичь за зарю можно убить семь уток и одного гуся. Это максимум. Иногда на дорогах из охотничьих угодий стоят егеря и проверяют выезжающих охотников на предмет количества добытой дичи. Штрафы серьезные. Даже бывалые охотники, если чуть завысили норму отстрела, перед выездом из озера предупреждают своих попутчиков, у которых недострел, что часть добычи якобы принадлежит им. Это про уток.
С лосем дело обстояло серьезнее. На отстрел лося нужно было предварительно брать специальную лицензию в охотобществе. Не всякое охотобщество могло такую лицензию дать, приходилось ехать в областной центр. Стоила она дорого. Лицензия имеет небольшой срок действия, если добыть лося за это время не удавалось, лицензия пропадала и денег никто не возвращал. За незаконный отстрел лося сурово карали. За такую охоту головы летели не только у простых охотников. Бывало, что и высокие начальники лишались своих постов. За незаконный отстрел лося подлежал конфискации сам трофей, оружие, снаряжение и другие средства, которые использовались для охоты. Например, автомобиль, на котором охотники приехали на охоту. Автомобиль – это уже было серьезно. Вспомните время, в которое происходили описываемые события. Я уже не говорю о штрафе, который составлял примерно полугодовую зарплату простого труженика. И раньше государство не прощало своим должникам долгов. Это сейчас – присудили выплатить ущерб, а ответчик – нищий. Комиссия признает несостоятельность плательщика, и ему долг списывают. А тогда такие фокусы не проходили. Нет денег – пожалуйста, отработай их на стройках народного хозяйства. Справедливое время было.
Наш гость между тем, затянувшись дешевой сигаретой еще раз, обстоятельно рассказал про то, как он сидел в скородке, а в нескольких метрах от него прошел лось. Наверное, животное искало сухой подход к воде, чтобы утолить жажду. У нашего гостя берег был чуть заболочен, и лось направился в мою сторону, где было суше. Поэтому охотник и спрашивал о том, кто сидел в скородке рядом с ним.
Рассказ гостя был захватывающим, несмотря на отсутствие самого факта добычи трофея. Наверное, это талант большинства охотников – уметь рассказать о событии так, что сам выстрел становится уже и не самым главным. А еще на протяжении всего рассказа у гостя между строк слышалась сожалеющая нотка: «Ну, выстрелил бы я, ребята, и завалил бы зверя. А мы с вами незнакомы – вдруг бы среди вас нашелся стукач и сдал бы меня по полной программе в соответствующие органы? То-то». Эту нотку разочарования уловил даже я. Наверное, каждый из присутствующих охотников подумал о том, что из-за такого опасения он, на месте этого охотника, поступил бы точно так же. В конце рассказа наш гость добавил:
– Утром, когда я выходил на берег после утренней зари, то проверил следы. После меня они вели к соседнему скородку, а оттуда шли вдоль берега и после заливчика уходили в осиновый лес.
Кто-то изъявил желание пойти и посмотреть на следы. Я не пошел. Я и так знал, что следы лося выведут точно к той кочке, на которой сидел я. Этот секрет про лося я никогда никому не рассказывал. Наверное, отец про него тоже узнает в первый раз.

 
Струев Василий Алексеевич, автобиографическая справка

Струев Василий Алексеевич родился 30 марта 1936 г. в с. Прекрасное Тевризского района Омской области. В 1955 г. окончил Тевризскую среднюю школу. В 1955–1958 гг. служил в рядах Советской армии. В 1963 г. окончил Омский государственный медицинский институт, по распределению направлен на работу в Тюменскую область.
Трудовой путь начал в должности главного врача районной санэпидемстанции. С 1968 г. приказом облздравотдела переведен на должность главного врача Бердюжской ЦРБ (района), которую возглавлял до 1983 года. С 1968 г. и до роспуска Советов В.А. Струев являлся депутатом районного Совета народных депутатов. Председатель комиссии «По здравоохранению, социальному обеспечению, физической культуре и спорту» при Совете народных депутатов.
С 1983 г. В.А. Струев по личному заявлению переведен на должность врача-фтизиатра Бердюжской ЦРБ. Имеет высшую квалификационную категорию по фтизиатрии. С 1994 г. назначен руководителем Бердюжского филиала Территориального фонда ОМС. В возрасте 77 лет В.А. Струев по личному заявлению отправлен на заслуженный отдых. Общий стаж работы в Бердюжской ЦРБ 47 лет.
За добросовестное отношение к труду, активное участие в общественной жизни района от имени Президиума Верховного Совета СССР награжден медалью «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина» (1970); медалью «Ветеран труда» (1984). Приказом министра здравоохранения СССР награжден знаком «Отличнику здравоохранения» (1976). Приказом министра здравоохранения России награжден знаком «Почетный донор России» (2000). Награжден почетной грамотой губернатора Тюменской области С.С. Собянина (2004); почетной грамотой зав. облздравотделом Тюменской области Ю.Н. Семовских (2004); почетной грамотой губернатора Тюменской области В.В. Якушева (2006); благодарственным письмом директора департамента здравоохранения Тюменской области Ю.Ю. Кудрякова (2006); поздравительным адресом губернатора Тюменской области В.В. Якушева в честь 65-летия Тюменской области (2009). Думой районного муниципального образования присвоено звание «Почетный гражданин Бердюжского района» (2004).
В книгах я читал, что в жизни каждый получает то, чего достоин. Моему отцу в семьдесят семь лет есть чем гордиться – след на земле оставил жирный. Ответила ли Родина ему тем же? Мне сложно об этом судить. Отец считает себя счастливым человеком. Я бы к этому счастью еще добавил звание «Заслуженный врач РФ» и табличку каменную на стену главного корпуса Бердюжской ЦРБ: «Бердюжская районная больница благодарит почетного гражданина Бердюжского района Василия Алексеевича Струева за полувековой честный труд на ее благо».

P.S. Когда я поделился с отцом мыслями о табличке, папка рассмеялся и сказал мне, что он уже «закидывал удочку» на этот счет – в соседней деревне местной больнице дали имя ее бывшего главного врача. В соответствующей инстанции отцу ответили, что этот вопрос можно положительно рассмотреть, но только… посмертно.

 
Глава 3

МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ

Главу посвящаю моим однокурсникам, друзьям-санфаковцам: Ренату Абдрашитову, Игорю
Осокину, Диме Савельеву и Игорю Наговицыну, с которыми я жил в одной комнате в общежитии на первом году обучения в Омском государственном медицинском институте в далеком 1984 году

Абитура. Паук. Армен. Владимир Григорьевич Федоров. Хотят ли русские войны. Экзамены. Физика. Биология и химия. Понедельник. Про общежитие и ириску в посылке. Лунная соната в столовой. Шапки. Пять литров пива. «Второй раз не страшно…»

Омск – открытая и закрытая страница в моей жизни. Впервые, один без родителей, я оказался в этом городе в 1984 году. После школьной скамьи я приехал поступать в Омский государственный медицинский институт (ОГМИ) имени М.И. Калинина. Мне было восемнадцать лет. В Омск я приехал с книжным представлением о добре и зле.
Есть люди, которые стать врачом мечтали с детства: бредили белым халатом с ясельного возраста, любили сказку про Айболита, играли «в больницу» в детском саду. Практически у всех за плечами были врачебные династии. У меня все было проще. Медициной я никогда не бредил, а трудовая династия у меня ограничивалась отцом (до него в роду врачей не было) и его братом Колей. Наверное, выбор профессии просто наложился на мой характер, уж слишком много особенностей этой профессии совпали с пазлами моей натуры. К точным наукам я относился очень осторожно, проще говоря, никогда их не любил. Да и отец подошел со мной к проблеме выбора профессии с житейской мудростью:
– Надо думать в первую очередь о том, сынок, чтобы кормить свою семью. Профессия врача мне хорошо знакома. Я в ней прожил жизнь. Профессия важная и ответственная, требует от человека самопожертвования и благородства. Хорошие врачи безработными не бывают. Чтобы стать хорошим врачом, надо много работать. Тут будет все зависеть от тебя, задатки для этого у тебя есть. Все остальное, чем нравится заниматься: спорт, музыка или книги – пусть будет в свободное от работы время.
Еще отец рассказал мне о том, что Сталин, когда отправлял фельдшеров на работу в уезды, вообще не оговаривал им зарплату. Предполагалось, что фельдшеров прокормят люди, которые приходят лечиться. Отсюда было понятно, что плохих докторов не должно быть по определению вообще.
Город, где мне предстояло поступать в институт, тоже был определен заранее. Сам отец оканчивал Омский мединститут, туда же отправил и меня. Выбор факультета тоже не вызвал больших домашних дебатов. В то время в Омском мединституте было четыре факультета: лечебный, педиатрический, стоматологический и санитарно-гигиенический. Отец хотел, чтобы я стал хирургом. Причем, не просто хирургом, а хирургом-офтальмологом. «Это очень благородное дело, сынок, – возвращать людям зрение», – сказал мне тогда отец. Таким образом, мне предстояло поступать на лечебный факультет. Позднее я узнал, что отец сам мечтал стать хирургом. То, что не получилось у него, он хотел, чтобы получилось у меня.


АБИТУРА

После того, как отзвенел последний школьный звонок, отец привез меня в Омск, помог сдать документы в приемную комиссию. Общежитие иногородним абитуриентам на период сдачи экзаменов в то время предоставляли без всяких проблем. Студенты, которые весь учебный год жили в общежитии, после сессии на лето уезжали домой, освобождая, таким образом, жилплощадь. Осенью они возвращались и заселялись обратно.
Отец выдал мне пятьдесят рублей на двухнедельное проживание (таких денег у меня раньше никогда не было) и уехал домой. Перед отъездом он сказал мне еще одну фразу, которую я тоже запомнил навсегда:
– Сынок, теперь ты будешь идти по жизни один, мы с матерью будем далеко. Перед тем, как что-нибудь сделать, хорошо подумай. Мы прожили жизнь на одну зарплату. Хорошо это или плохо, думай как знаешь. Если вляпаешься в дерьмо, много денег на адвоката у нас нет. В хозяйстве есть корова. Продадим корову, и если этих денег, чтобы тебя выкупить, не хватит, то ты сядешь. Судимость – это навсегда.
Таким образом, я получил новый социальный статус – абитуриент. Таких, как я, все уже состоявшиеся студенты (даже те, кто только что окончили первый курс) свысока, но по-доброму, называли абитурой. Хотя с тех пор прошло уже почти тридцать лет, я помню практически каждый день этой двухнедельной абитуры.
Поступавшие в медицинский институт молодые, а иногда и не очень молодые люди, представляли из себя большую разношерстную толпу абитуриентов. В институт мог подать документы любой, имеющий среднее или среднее специальное образование человек. Были ли у такого абитуриента в аттестате о среднем образовании одни тройки или золотой медали помешала одна четверка по физкультуре, значение имело второстепенное: документы принимали у всех. Экзамены всегда сдавало больше человек, чем институт мог принять на учебу. Тогда объявляли конкурс.
Про конкурс я расскажу отдельно потому, что в моей жизни он сыграл важную роль. В то время в мединститут мы сдавали четыре вступительных экзамена: русский язык и литературу (сочинение), биологию, физику и химию. По каждому экзамену абитуриент получал оценку. Эти оценки потом суммировались, и у поступавшего получался «набранный балл». После всех экзаменов приемной комиссией официально объявлялся «проходной балл». Если сумма набранных баллов у абитуриента была равна или была больше «проходного балла», он зачислялся на первый курс. На разные факультеты проходной балл разный. Самым высоким он был на лечебном факультете. Самым низким – на стоматологическом и санитарно-гигиеническом. «Проходной балл» объявляли чуть завышенным, чтобы получался небольшой недобор, и реально проходило на зачисление процентов девяносто абитуриентов. Недостающие десять процентов набирали индивидуально из недобравших балл на усмотрение деканатов.
Кроме того, несколько человек набирали «кандидатами», то есть обычными студентами, только официально их зачисляли после первого курса. Предполагалось, что некоторые студенты-первокурсники могут не сдать экзаменов или вдруг по каким-то причинам бросят учебу сами, возможно, кто-то переведется в другой город. Раньше по набранным на обучение студентам и выпущенным специалистам был четкий лимит. Сколько набрали студентов на курс – столько же должно быть выпущено специалистов через шесть лет. Как и все в нашей стране в то время, выпуск специалистов тоже был плановым.
Мы обо всех этих тонкостях тогда знали не очень много. Единственной и самой важной задачей было сдать предмет на максимально высокую оценку. Мы менялись привезенными из дома учебниками. По рукам ходили какие-то сомнительные рукописные вопросы и ответы к ним, якобы с прошлогодних вступительных экзаменов. Поскольку самым опасным экзаменом мы все без исключения считали химию, особым спросом пользовалось «Пособие по химии для поступающих в ВУЗы» Г.П. Хомченко.
Коридоры нашего общежития наводнили какие-то темные личности, которые предлагали купить готовые сочинения по темам, которые, якобы, обязательно будут на экзаменах в этом году. Предлагали всевозможные шпаргалки по всем предметам, изготовленные на очень высоком техническом уровне. Были печатные шпаргалки на фотобумаге, встречались рукописные варианты на тончайшей лощеной бумаге. Некоторые гармошки* были по несколько метров в длину. Иногда ребята сбрасывались и покупали их на несколько человек, рассчитывая на то, что они в разных группах, а значит, сдавать экзамены будут в разные дни и одной шпаргалкой могут воспользоваться несколько человек. Я шпаргалок не покупал.
Еще через день в приемной комиссии я получил экзаменационный лист, увидел себя в списках абитуриентов, поступающих на лечебный факультет, и узнал номер своей группы – 14. У девчонок, работающих в приемной комиссии (это были студентки разных курсов), я узнал расписание своих вступительных экзаменов. Это было моей фатальной ошибкой: расписание у каждой лечфаковской группы было отдельное, его нужно было смотреть на доске объявлений, а мне разморенная от жары барышня (был конец июля), продиктовала примерное расписание для моего потока. Дело в том, что абитуриентов было так много, что экзамены они сдавали в несколько потоков. Единственное, что сдавали все вместе, – это сочинение. Дни для всех остальных экзаменов нужно было уточнять. Я об этом не знал.
В общежитии над своей кроватью я на кнопку повесил календарь экзаменов и твердо стоял на своем: сочинение, физика, химия и биология. Я поступал на лечебный факультет, а ребята, жившие со мной в комнате – на санитарно-гигиенический. У них очередность экзаменов была другой, и со мной никто не спорил. Кто бы знал, какую шутку со мной в дальнейшем сыграет этот факт.

ПАУК

Среди нас был один абитуриент, который скупал все шпаргалки, что ему предлагали, руководствуясь принципом: «такой у меня еще нет». Между собой мы назвали его «Пауком», он был намного старше нас. Говорили, что о своем прозвище он знал и относился к нему спокойно. Паук был грузином и говорил по-русски с сильным акцентом. У себя в Грузии он с красным дипломом окончил медицинское училище, имел диплом фельдшера и, согласно правилам поступления в медицинский ВУЗ, имел право сдавать только один экзамен по профилирующему предмету (им была биология). В случае получения на экзамене по этому предмету оценки «отлично», он зачислялся в ВУЗ автоматически без сдачи других экзаменов. Паук сдавал биологию в Омский медицинский институт уже третий год подряд. Экзамен он сдать не мог. Сам он это связывал с тем фактом, что ему неизменно на всех экзаменах по биологии из года в год попадался один и тот же паскудный (выражение Паука) вопрос «Отряд класса паукообразные», откуда и произошло его прозвище.
Приезжая каждый год поступать в институт, он привозил все свои прошлогодние шпаргалки и на протяжении всего времени до экзамена дополнял их новыми. Документы в приемную комиссию сдавал самым первым, делая, по всей видимости, на это основную ставку. Дожать приемную комиссию он планировал тем, что числился на подготовительных курсах, а так же отличным ответом на экзамене по биологии (по шпаргалке).
Паук был легендарной личностью. Его хорошо знали в приемной комиссии и на подготовительных курсах. В общежитии, куда на абитуре он неизменно селился в одну и ту же комнату, его знали все вахтеры. Сдав документы в приемную комиссию, он шел на пляж на Иртыш или пил пиво со студентами старших курсов, которые его помнили с прошлых лет. Паук был очень веселым, добрым и щедрым. На период подготовки к экзамену он привозил с собой много денег, за всех платил и постоянно сетовал на то, что в Омском мединституте должны брать* за поступление (так же как это делается у них в Грузии), только он не знает, кому дать. Помимо того, что Паук был добрым и щедрым, он был очень наивным и его много раз обманывали всякие проходимцы, обещая за деньги устроить экзамен по биологии. В 1984 году Паук приезжал поступать в институт последний раз. Не поступив в третий раз, он вернулся домой и больше у нас его никто никогда не видел. Как его звали на самом деле, никто из нас не знал.
Вспоминая бесшабашного Паука, я всегда сравниваю его с Арменчиком, с которым я познакомился много позднее (мы вместе санитарили в больнице и там я узнал эту историю). Судьбы Армена и Паука в чем-то очень похожи, но какие это разные люди.

АРМЕН

Мы по дружбе его называли Арменчик. По национальности Армен – армянин. Наверное, в этом было его несчастье в тот момент. Государственной машиной образования регулировался количественный и качественный поток студентов. При каждом медицинском ВУЗе, помимо официально озвученных в «Правилах приема в ВУЗы …», были льготные условия приема для некоторых категорий абитуриентов. Например, на некоторых факультетах, при равных набранных баллах, предпочтение отдавали лицам мужского пола перед женским или проживающим в сельской местности перед горожанами. Поступали легче абитуриенты, имеющие дополнительные бонусы в виде грамот за участие и победы в олимпиадах по биологии, физике и химии; спортсмены, художники, армейцы, окончившие рабфак* и т.д. В Тюменский мединститут, например, без конкурса, сдавая один только диктант по русскому языку, по целевым направлениям поступали жители крайнего Севера. Было еще одно обстоятельство, которое существенно влияло на возможность поступления в институт. О нем вслух никто не говорил, но это было всем известно. Это национальный вопрос.
Все знали, что система высшего образования в Российской Федерации несколько отличалась от высшей школы в республиках Закавказья. В России через вступительные экзамены проходили все. Все шли в общем потоке. Сами экзамены были максимально открыты. В то время, когда в институт поступал я, фамилии поступавших абитуриентов на сочинении кодировали, чтобы экзаменатор не знал, чью работу он проверяет. Полученные оценки, если они не устраивали абитуриента, можно было обжаловать (и решение было не всегда в пользу приемной комиссии). Наличие таких прецедентов я лично могу засвидетельствовать.
Институт коммерческого поступления возникнет в России много позднее. Конечно, были звонки на телефоны преподавателям накануне вступительных экзаменов, были просьбы от родственников и знакомых. Возможно, были какие-то подарки. Но это было исключение из правил. Это не было системой. Я лично знаю преподавателей, которые накануне вступительных экзаменов в ВУЗе очень нервничали, отключали домашние телефоны или договаривались с коллегами, что, например, трубку они берут после третьего звонка (тогда еще не было сотовых телефонов). В конце концов, тогда за экзамены за взятку садили, да еще и с конфискацией.
ВУЗы юга нашей страны – другое дело. Там практика поступления в ВУЗы за деньги задолго до перестройки была национальной особенностью. Я никому не судья, никого не обвиняю и никого не защищаю. Не собираюсь ничего никому документально доказывать. Но то, что я говорю, знали все. Однако в ВУЗах республик Закавказья тоже, наверное, был какой-то конкурс, иначе откуда брались эти абитуриенты в заснеженной Западной Сибири? Сейчас в ВУЗах Омска и Тюмени студенты-славяне составляют меньшинство. А в 1984 году на нашем первом курсе в четыреста человек не было ни то, что ни одного горячего парня с Кавказа, не было даже ни одного казаха (в Казахстане был свой медицинский институт), несмотря на то, что Омская область занимает третье место в России по численности казахского населения.
Однако вернемся к Арменчику. Армен, также как и Паук, окончил медицинское училище у себя на Родине и имел по специальности «Лечебное дело» красный диплом. Ему нужно было сдать на «отлично» биологию, тогда он автоматически зачислялся на первый курс. В тот год, когда я познакомился с Арменом, он поступал в Омский мединститут в четвертый раз. После каждой провальной попытки Армен не уезжал домой. Вместо этого он устроился на работу в одну из Омских МСЧ*, при которой предоставляли общежитие. Не знаю почему, но он работал санитаром в приемном отделении, хотя мог работать медбратом. Каждое лето Армен подавал документы в медицинский институт и… заваливал биологию.
Экзамен по биологии был устным. После экзамена он всем говорил, что на вопросы, которые были в билете, он прекрасно ответил, но его специально завалили на дополнительных. Ходил несколько дней темнее тучи, потом отходил и снова садился за биологию. Все вечера, выходные и праздники Армен учил. Предметом его изучения давно не были школьные учебники. Он несколько раз проштудировал учебники по биологии для медицинских ВУЗов, в библиотеках ему специально подбирали монографии. Армен презирал шпаргалки. В этот год он снова подал документы в медицинский институт. Мы ему говорили, что его неудачи, скорее всего, из-за его армянской фамилии, советовали поменять фамилию. Арменчик отказывался. Дома родные о неудачах Армена не знали.
Арменчик был общительным и веселым парнем, таким же балагуром, как и я, мы крепко дружили и частенько проговаривали напролет всю дежурную санитарскую ночь «за жизнь». Армен, в отличие от Паука, был очень умным и рассудительным. Паук был кутилой. Мы не сомневались, что в этот год Армен в институт обязательно поступит. Может умный человек без вредных привычек за четыре года выучить биологию в пределах программы для поступающих в ВУЗ? Имеется в виду программа по биологии для средней школы. Лично для себя я сомнений на этот счет не имел.
В день экзамена в поликлинике в подсобке мы накрыли для Армена нехитрый стол. Заведующая приемным отделением Алла Ивановна на это закрыла глаза. Армен был всеобщим любимцем. Про стол он знал. Мы ждали с нетерпением. Около двух часов Армен появился в приемном отделении. Молча сел на кушетку. Через пару минут его завела к себе в кабинет заведующая отделением. Там они о чем-то долго говорили. Потом раскрасневшийся Армен вышел к нам и сообщил:
– Экзамен по биологии сдал. Сдавал всей комиссии. Получил оценку «хорошо».
Оценка «хорошо» на вступительном экзамене по биологии, которую нам бодрым голосом озвучил Армен, означала приговор – в институт он не поступил и в этом году тоже. Все было просто: раз биологию Арменчик на «отлично» не сдал, значит, ему предстоит сдавать все остальные экзамены. Следующим экзаменом у Армена было сочинение. Были ли у нас сомнения в том, что человек, учивший четыре года одну биологию самым серьезным образом и получивший оценку «хорошо», даже на «удовлетворительно» напишет сочинение? Если его смогли подловить на знакомой ему со всех сторон биологии, то так ли будет трудно поставить два балла за сочинение на русском языке армянину?
Армен пригласил нас за стол. За рюмкой чая немного отмяк и поведал нам историю, которая навсегда осталась у меня в памяти. В ней я опущу все имена преподавателей, кроме одного.
На экзамен Армен зашел первым. Вытащил билет, быстро глянул на вопросы и сказал:
– Отвечать готов без подготовки!
На что оба экзаменатора по биологии (женщины), глянув в его экзаменационный лист, насмешливо переглянулись между собой и посоветовали присесть и тщательно подготовиться. Армен настаивал на немедленном ответе. Одна из экзаменаторов ему сказала:
– Вы, молодой человек, не будьте так самонадеянны.
Сядьте за стол, изложите тезисы ответа на бумаге, а потом мы вас вызовем.
Экзамен был устным, и подробно излагать ответ на бумаге не стоило. Армен быстро написал план ответа и снова попросился отвечать. Ему снова ответили отказом. В это время экзаменационная комната уже полностью заполнилась абитуриентами. Кто-то стал досрочно отвечать. Армен нервничал, его постоянно отодвигали от экзаменационного стола. Все оставшееся время до своего ответа он на экзаменационных листах рисовал схемы биологической микро- и макроэволюции героев своих вопросов. Говорили, что эти скопированные рисунки потом преподаватели оформили в виде наглядных таблиц и показывали студентам на уроках по биологии, правда, без озвучивания имени автора. Наконец подошла его очередь. Арменчик проникновенно глядя в глаза преподавателю, выдал ответ на первый вопрос.
Меня там не было, но спустя несколько лет я случайно познакомился с барышней, которая была свидетелем этого ответа, тогда она тоже поступала в ВУЗ в этой же группе. Так вот, по ее словам, после ответа Армена на первый вопрос преподавательница не знала, что сказать, настолько грамотный был ответ. От растерянности она что-то долго писала у себя на листке, потом через лаборанта попросила подойти к своему столу второго преподавателя, принимавшего экзамены. Отвернувшись, они тихо о чем-то спорили.
Оставшиеся два вопроса Армен отвечал обоим преподавателям сразу. После каждого вопроса Армена накрывал шквал дополнительных. Связь с темой экзаменационных вопросов у них была менее, чем косвенная. Арменчик улыбался. Все задаваемые ему вопросы были для уровня его подготовки детскими. Отвечал он легко, не задумываясь. Попутно сам предлагал вопрос расширить. Наверное, если бы у преподавателей было неограниченное время для приема экзамена, они все-таки заманили бы его в какой-нибудь «биологический капкан». Но времени катастрофически не хватало, да еще и затормозился прием экзамена на потоке, который принимал второй преподаватель. Зал был переполнен абитуриентами, готовыми отвечать. Экзаменаторы выглядели растерянно. Все происходящее явно не укладывалось в рамки полученных инструкций. Ответ поступающего абитуриента был идеальным и по всем показателям заслуживал оценки «отлично». Но инструкция в отношении поступающих неформатных абитуриентов запрещала это делать.
Одна преподавательница повернулась к своей коллеге и что-то стала ей очень тихо говорить. До всех донесся такой диалог.
– Делать нечего, надо «отлично» ставить.
– Какое «отлично», нас не поймут, надо звать Федорова!

ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ ФЕДОРОВ

Владимир Григорьевич Федоров – кандидат биологических наук, доцент кафедры биологии Омской государственной медицинской академии. Человек – легенда.

Все, кто оканчивал Омский медицинский институт (академию) или только в ней учился, знают про Владимира Григорьевича Федорова. Легендарная известность Федорова среди студентов всех факультетов и всех поколений объяснялась многими причинами. Владимир Григорьевич – человек эмоциональный и эксцентричный, биологию знал в совершенстве. Его чудачества в жизни граничили с фанатизмом в науке. Рассказывали, что на заре своей научной деятельности молодой ученый Федоров и его брат в целях проведения научного эксперимента добровольно привили себе вирус клещевого энцефалита*. О результатах этого опыта из одного студенческого поколения в другое ходила фраза, которую приписывают самому В.Г. Федорову: «Клещевой энцефалит – страшное заболевание, после которого возможно только два исхода: или человек становится дураком или он умирает. Эту болезнь мы с братом перенесли по-разному: мой брат умер, а я остался жить». Наверное, эти слова Владимир Григорьевич говорил с юмором. Никто из нас не знает, было ли это все на самом деле, но забавно подергивающиеся брови, картавая дикция ученого и некоторые его поступки заставляли нас задуматься.
Да простит меня глубокоуважаемый Владимир Григорьевич за этот озвученный эпизод из его жизни, если он вообще имел место, конечно. Но о нем знает и говорит не один десяток тысяч Омских студентов-медиков и врачей. Я очень люблю и уважаю своего бывшего учителя и для себя лично ставлю В.Г. Федорова в один ряд с немецким врачом-естествоиспытателем Максом фон Петтенкофером, который в научных целях привил себе эмбрион холеры; с англичанином Генри Хэдом, который, изучая регенерацию чувствительных волокон нервов, сам себе перерезал на руке нерв и годами наблюдал и описывал возвращение чувствительности на руке; с британцем Джоном Хантером, который сам себя в целях эксперимента заразил гонореей (по некоторым источникам сифилисом). Это великие люди, великие ученые. Сейчас таких фанатов в науке нет. Доброго здоровья Вам, дорогой Владимир Григорьевич!
А еще Владимир Григорьевич был известен тем, что был очень скуп на хорошие и отличные оценки. Сыпал «бананы»* направо и налево за плохие ответы, за разбитые предметные стекла на микроскопах, случайно опрокинутый экспонат в музее. Конечно, оценки «хорошо» и «отлично» он тоже ставил. Но уж так редко, и если уж ставил, то это была реально «олимпийская» оценка. Свои двойки и тройки он ставил намного чаще, сопровождая их фразой, с которой тоже вошел в историю: «На «отлично» биологию знает господь Бог, на «хорошо» – Татьяна Михайловна Лютикова (заведующая кафедрой биологии) и я. А вы – на «два» или на «три». Причем из-за картавости в слове «три» буква «р» у него звучала как «л». И получалось: «На два или на тли». Так мы по-доброму и называли Федорова между собой: «Два-тли».
Несмотря на все причуды В.Г. Федорова, он был очень востребован в общественной и научной жизни ВУЗа, ректор поручал ему самые важные мероприятия. Сейчас В.Г. Федоров на пенсии и живет в г. Омске.


ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ

Арменчик тем временем ждал решения своей судьбы. Федорову ему экзамены еще ни разу сдавать не приходилось. Страшилки про него он слышал, но как-то в прошлые годы все обходилось «неудами» от женского преподавательского крыла кафедры биологии ОГМИ.
Пошептавшись с преподавателями, Владимир Григорьевич негромко произнес:
– Этот человек знает биологию на «пять»? Ну-ну!
Они сели с Арменом за отдельный стол. Обе преподавательницы с облегчением вздохнули и начали срочно ликвидировать пробки готовых отвечать абитуриентов у своих экзаменационных столов. Халява накрыла отвечающих с головой. За недостатком времени ответы не дослушивались до конца. Едва выходящий за рамки среднего уровня ответ немедленно оценивался на «отлично» и отвечать приглашался следующий готовый к ответу абитуриент. В течение получаса пробка желающих отвечать рассосалась, характер ответов принял более приличную продолжительность. К отвечающим даже стали поступать дополнительные вопросы. Сам ход экзамена структурировался и вошел в свое привычное русло.
В это время за отдельным столом продолжали беседовать Армен и доцент Федоров. Их беседа, которая должна была, по мнению всех присутствующих, закончиться практически молниеносно, затягивалась. Со стороны было похоже, что беседуют два уважаемых человека, причем предмет их обсуждения не вызывает резкой критики ни у одной из сторон. Основную речь держал более молодой собеседник, его оппонент иногда вставлял уточняющие фразы, кивал головой и продолжал слушать. Когда интонация молодого собеседника издавала ноту, свидетельствующую о завершении ответа, более зрелый собеседник что-то добавлял, и беседа вновь возвращалась в русло захватывающего монолога.
Так не могло продолжаться бесконечно. Все присутствующие, включая абитуриентов и преподавателей, безусловно, понимали суть происходящего: национальность сдающего экзамен не позволяла по достоинству оценить его выдающийся ответ. Арменчика реально валили, но уж очень стойкий попался боец – не ложился. И Федоров начал сдаваться. Все это поняли по его виду. В руках Владимира Григорьевича появился экзаменационный лист Армена, и в следующее мгновение там должна была появиться оценка. В это время Армен выдал фразу, которую тоже услышали все присутствующие. В таком виде она дошла и до меня.
– Владимир Григорьевич! Если желаете, я могу пересказать вашу кандидатскую диссертацию по иксодовым клещам.
Владимир Григорьевич Федоров оказался между двух огней. С одной стороны блестящий, не слыханный до этого ответ на вступительных экзаменах. С другой стороны негласное правило администрации ограничить прием будущих студентов по национальному признаку.
Победила система. И Федоров поставил Армену в экзаменационный лист «хорошо». Не сомневаюсь, что выставляя такую оценку, Владимир Григорьевич знал, что подписывает парню приговор. Но поставить ему «неуд» он просто не мог. Таким образом, он хотя бы формально давал человеку шанс. Арменчик цену этому «хорошо» знал. Де-юре он вышел из боя победителем, де-факто – проигравшим.
В кабинете заведующей приемным отделением, куда зашел Армен после возвращения в МСЧ после экзамена, они с Аллой Ивановной обсуждали его будущее. Как потом выяснилось, первую рюмку коньяку он принял там. Знавшая жизнь не понаслышке Алла Ивановна посоветовала Армену не сдаваться и через два дня идти писать сочинение: «Ну, бывают же исключения из правил! А вдруг повезет!?». Это же мы посоветовали Арменчику и со своей стороны, хотя прекрасно понимали, что «два очка» ему выставят до проверки самого текста сочинения, за фамилию.
Сочинение у Армена начиналось в девять часов утра. Мы его ждали к обеду. Вместо этого Армен появился в поликлинике примерно через час. На удивление, в приподнятом настроении. Мы ждали разъяснений.
– Что спросите, ребята? – весело улыбнулся Армен.
– А что спрашивать? Ты почему на экзамен не пошел? – мы не понимали ни веселости, ни какой-то бесшабашности Армена.
– А я на экзамене уже был, – ответил Армен
– Не валяй дурака, экзамен еще идет. Что случилось?
– Я сдал сочинение досрочно, – пояснил Армен, – тема легкая попалась.
– Что, такая легкая? А какую тему писал? – наперебой стали спрашивать мы.
Ответ Армена поверг нас в немую сцену:
– Свободную!
Было от чего остолбенеть. Свободную тему мог решиться писать только уверенный в своих литературных способностях человек. Примерно процентов семьдесят сыпавшихся на сочинении абитуриентов имели горький опыт написания свободной темы. Поясню, что на сочинении в то время предлагалось три темы. Две по классикам русской литературы и еще одна, так называемая, свободная тема. Свободная тема касалась какого-нибудь героического или политического направления в литературе. Тема эта не предполагала знания в совершенстве какого-либо определенного литературного произведения. Она требовала от освещавшего ее очень обширного кругозора в этом направлении, что, с одной стороны, облегчало сочинение, но с другой – делало его очень уязвимым для оценки, которая в этом случае была очень субъективной в части раскрытия темы.
Мы ждали от Армена подробного изложения событий. И Армен нас не разочаровал. Он сообщил нам, что на экзамен пришел в положенное время, хотя и не спал всю ночь. Предложенные темы (их традиционно было три) не оставили ему ни единого шанса. Мы его прекрасно понимали. Армен в течение четырех лет совершенно не готовился ни к сочинению, ни к физике, ни к химии. Перед ним стояла одна единственная задача: сдать на пять биологию, к чему он и приложил все силы. Этот вариант оказался фатальным.
Рассмотрев все предложенные темы, Армен первые две отверг сразу и остановился на третьей, свободной. Третья тема звучала так: «Хотят ли русские войны?». Какое-то время Армен бился над планом сочинения. Потом, поняв бесполезность своих попыток и свою обреченность, решил уйти с экзамена «с музыкой». Он взял чистовик, в правом верхнем углу четко вывел свою фамилию, имя и отчество, хотя этого не требовалось. Посредине листа размашисто написал тему сочинения: «Хотят ли русские войны?». Чуть ниже, с красной строки он написал одно-един¬ственное слово. Потом аккуратно все сложил и громко спросил:
– Можно ли сдавать досрочно написанное сочинение?
Получив растерянный и утвердительный ответ от экзаменаторов, он положил перед членами экзаменационной комиссии свой труд. Затем громко попрощался со всеми и под недоуменные взгляды вышел из зала.
Мы от нетерпения перебивали друг друга:
– Арменчик, ты что там за слово написал? Не томи!
Армен, давясь от смеха, ответил:
– Ребята, вы не поверите! Я написал одно слово. Это слово «НЭТ!». Так и написал, блин, через «э».
В перерывах между приступами смеха, Армен из себя выдавил:
– Я не могу заставить себя быть серьезным, представляю себе все время их лица, когда они откроют мой конверт!
Мы смеялись вместе с Арменом. Смеяться, конечно, смеялись, но разочарование все испытали огромное.
В этот год Армен уехал к себе. Больше поступать в институт он не приезжал, и как сложилась его судьба, мне не известно.
 
ЭКЗАМЕНЫ

Экзамен – это беседа двух джентльменов.
– А если один из них идиот?
– Тогда второй не получит стипендии…
(Из анекдотов от Ю. Никулина)

Конечно, экзамены – это лотерея. Я об этом знал тогда, знаю и сейчас. За всю жизнь экзаменов я сдавал бесконечно много. Должен сказать, что и принимал их сам тоже достаточно. По этой причине сам процесс экзаменов я знаю не только снаружи, но и изнутри. От билета зависит многое, но не все. Бывает так, что оценка на экзамене больше зависит от личности человека, его пола и возраста, от настроения, от погоды и еще кучи всяких субъективных факторов, что может составить предмет отдельного исследования. В этой главе я расскажу о первых и, наверное, самых важных экзаменах в моей жизни – об экзаменах в медицинский институт.
Предстоящие экзамены были для меня очень сложными. Я оканчивал обычную сельскую школу в Тюменской области и небезосновательно предполагал, что городская пятерка будет потяжелее моей, сельской. Кроме того, при Омском медицинском институте работало подготовительное отделение и практически все без исключения городские абитуриенты его посещали в течение нескольких месяцев. За это время они хорошо узнавали не только предметы, но и знакомились с ВУЗом и, самое главное, с преподавателями, которые потом принимали вступительные экзамены по этим же предметам. Я на подготовительные курсы не ходил, и это был еще один минус. Но мне повезло в нашей Бердюжской средней школе с учителями, которые не только учили нас по школьной программе, но и учили думать. Скорее всего, тогда было такое время, что все учителя работали по своему духу. В нас они вкладывали не только формулы и правила, но еще и часть себя. Я не буду называть по имени всех своих учителей, которых помню и очень люблю (бог мне судья), вспомню только свою первую учительницу Валентину Александровну Торопову. И еще Ольгу Николаевну Малышкину, которая вела наш класс позднее. Низкий им поклон. Чуть ниже я вспомню отдельно еще одного человека (есть за что). Первым экзаменом у меня было сочинение.
Сочинение прошло как в тумане. Абитуриентов был полный зал. Темы сочинения сейчас выпали у меня из памяти. Помню, что я писал свободную тему по героике в Великой Отечественной войне. За основу взял повесть Б. Васильева «А зори здесь тихие», по ходу сочинения разбавил ее другими. За эти несколько часов, которые были по регламенту отведены на сочинение, все те тонны книг, которые я прочитал в детстве в школе, дома, на чердаке, в пионерском лагере и ночью под одеялом с фонариком, каким-то образом сжались у меня в голове в одну точку, потом разложились в бескрайнее поле и как-то гармонично легли в несколько рукописных листов. Я сам не знаю, как это получилось. По-моему, я даже не написал плана сочинения, на необходимость которого экзаменационная комиссия строго указывала.
Я сдал свой труд одним из первых и вышел на крыльцо санитарно-гигиенического корпуса ОГМИ, где проходил экзамен. Стояла августовская жара, чуть охлажденная ветерком с Иртыша. В голове у меня было пусто – я не мог вспомнить ни строчки из того, что только что писал несколько часов.
А утром вывесили оценки за сочинение. Я долго не верил своим глазам: «Струев И.В. – «отлично». Я просмотрел список несколько раз (бывают однофамильцы). Да нет, все точно. Первый экзамен я сдал. И как! Еще когда отец уезжал домой, мы договорились, что после каждого экзамена я буду присылать домой телеграмму с оценкой. С ближайшей почты я послал родителям депешу: «Сочинение – отлично». Эти телеграммы отец, оказывается, хранил все эти годы и недавно прислал их мне.
Многие ребята, кто узнал свою положительную оценку за сочинение, считали этот день выходным, праздновали и следующий предмет не учили. Я учил. Учил потому, что следующим мне предстоял самый тяжелый экзамен в моей жизни – физика.
Слово «физика» мне нужно было писать с большой буквы. Потому, что физика для меня в то время был не школьный предмет, который предстояло сдавать для поступления в ВУЗ. Это был большой и тяжелый танк, вооруженный самой мощной в мире пушкой, который стоял напротив меня, оглушительно грохотал и выдыхал мне в лицо громадные клубы отработанных угарных газов. Через два дня этот колосс обещал меня просто переехать своими гусеницами, даже не тратя на меня снарядов. По той причине, что напротив него стоял слабый и раненый пехотинец с одним пистолетом, в котором был один патрон. Этим пехотинцем был я. Именно так я представлял себе предстоящий экзамен по физике седьмого августа 1984 года (эту дату я подсмотрел в хранящейся у меня телеграмме). И имел для этого все основания – физику я не знал вообще.
Физику я реально знал плохо не потому, что у нас в школе был плохой учитель. Это я был плохой ученик. Физику у нас вел очень хороший преподаватель Владимир Дмитриевич Софейков (именно его имя я обещал вспомнить чуть выше). Владимир Дмитриевич – серьезный и справедливый человек. Бесконечно ответственный и преданный своему делу. Физику знал, как селекционер Мичурин свои плодовые культуры. Внешне – серьезный и деловитый, улыбался редко. Одежда – всегда строгий костюм с галстуком. Мы, школьники, считали, что он улыбаться вообще не умеет и побаивались его и его предмета. У Владимира Дмитриевича была военная походка: он ходил, четко чеканя шаг, за что в школьных ученических кругах получил прозвище «Землемер». А еще он, здоровый и сильный мужик, ходил с красными глазами, когда в нашей стране поочередно умирали Л.И. Брежнев, Ю.В. Андропов и К.У. Черненко.
Дорогой Владимир Дмитриевич, мы с Вами не молодые люди. Сейчас я сам читаю лекции студентам и врачам. Простите меня великодушно за этот секрет, который я вынес на эти страницы, повинную голову меч не сечет.
Владимир Дмитриевич не раз оставлял меня после уроков и пытался вложить мне в голову азы физики. Он знал, что все мои официальные четверки – результат самоотверженной зубрежки предмета накануне урока или контрольной работы. Формально «хорошо» ставить было за что. Но малейшее уточнение той или иной детали в той контрольной работе вело меня к катастрофе. Об этом я тоже знал. Другими словами, Владимир Дмитриевич к окончанию школы сделал из меня по физике то, что максимально можно было сделать. Он знал, что я буду поступать в медицинский институт, и мне придется ее сдавать. Физика была устным экзаменом, и это звучало как приговор. В один из дней Владимир Дмитриевич с грустью мне сказал:
– Слушай, Струев, физику ты не знаешь, это придется признать. Ни одной задачи по этому предмету самостоятельно ты не решишь, это тоже факт. Что тебе делать, я не знаю. Так, для смеха, я тебе могу посоветовать начинать ответ с задачи. Под графой «Дано» напиши все, что тебе известно по условиям задачи. Подведи черту. Потом напиши слово «Найти» и поставь знак вопроса. Затем вспоминай формулу для «Найти». Дальше просто садись и тупо выписывай все формулы, в которых есть обозначения, данные которых тебе будут указаны в условии задачи. Потом подставляй все эти формулы в формулу для «Найти». У тебя получится семиэтажная дробь. После этого сокращай в ней все, что возможно, это ты сделаешь. В результате у тебя появится формула, которую уже больше сократить будет нельзя. Если в жизни бывают совпадения, то в одном случае из миллиона у тебя в
графе «Дано» будут числовые значения обозначений, которые совпадут с обозначениями в полученной тобой формуле. Подставишь, посчитаешь. Считать тебя должны были научить на алгебре.
С этими словами Владимир Дмитриевич пожелал мне успеха и по совокупности текущих оценок выставил мне в аттестате о среднем образовании «хорошо». Это «хорошо» было тем пистолетом с единственным патроном, который имелся у меня против танка.


ФИЗИКА

На экзамен по физике я шел с открытым забралом. Я знал, что меня все равно «убьют», но хотелось узнать как. У меня был «счастливый» одеколон «Миф», которым я пользовался накануне важных событий. Аромат «Мифа» придавал мне бодрости и силы духа.
Билет, который я вытащил на экзамене, оптимизма в жизни мне не добавил. Первый вопрос я знал поверхностно, из второго помнил только формулу (уж что-что, а формулы я все выучил). Задача, стоявшая третьим вопросом, была для меня как бой с Майком Тайсоном: ты проигрываешь еще до того, как выходишь на ринг. Я был близок к панике.
Скорее всего, крайне критическая ситуация в жизни мобилизует у человека все внутренние резервы. Мне вспомнилась история, которую мне рассказывал мой друг Дима Михайлов. Как-то однажды на даче он красил в доме пол, и в это время пробегавшая по карнизу крыши мышка через открытое окно свалилась в комнату. Она оказалась запертой в комнате: сверху было окно, но оно было очень высоко; вокруг были четыре глухие стены, а перед ней практически полностью выкрашенный краской пол. А еще перед ней стоял человек с малярным валиком, и его грозный вид не оставлял сомнений в предстоящей расправе. Мышка дрожала и пищала, наверное, в ее мышином мозгу перед ней в эту минуту пролетела вся ее жизнь. Потом вдруг она резко замолчала, нахохлилась и медленно с грозным видом, прямо через середину комнаты по свежевыкрашенному полу, оставляя за собой четкий мышиный след, пошла прямо на Диму. То, что произошло дальше, я оставляю на усмотрение фантазии читателей.
Состояние паники у меня вдруг сменилось спокойствием. Так всегда бывает, более страшным является ожидание беды, чем сама беда. Я отложил оба первых вопроса и взял в руки условие задачи. В эту минуту я вспомнил напутственные слова своего учителя: «…садись и тупо вспоминай все формулы, в которых есть обозначения, данные которых тебе будут указаны в условии задачи. Потом подставляй одну формулу в другую…». Это было единственное, что я мог противопоставить билету по физике.
Я выписал столбиком под «Дано» все, что было в условии задачи. После этого подвел черту, написал: «Найти». После «Найти» через тире поставил знак вопроса. Далее вспомнил формулу для того, что нужно было «Найти». Потом минут двадцать выписывал все формулы, в которых хоть один раз мелькало обозначение, данное мне в условии задачи. Я очень торопился. Несколько раз просил чистые листы (все выдаваемые при получении билета я уже исписал с обеих сторон). На меня с интересом поглядывали все абитуриенты, косились экзаменаторы.
К тому времени, когда меня вызвали отвечать, я только что закончил со всеми формулами, которые вспомнил, и начал подставлять их друг в друга в основную формулу для «Найти». Я прошептал: «Я еще не совсем готов, еще минуточку…» – и выиграл тем самым еще минут десять. В это время я лихорадочно сокращал ту семиэтажную дробь, которая у меня получилась, когда я свел все эти формулы в один «самострой». Я не видел никого и не слышал ничего вокруг, у меня не было времени, чтобы посмотреть на часы. Я переживал только из-за катастрофической нехватки бумаги (идти за новыми листами не было времени) и поэтому писал все более мелким почерком.
Второе приглашение экзаменационной комиссии к ответу было более настойчивое, чем первое. Оно застало меня в оглушенном состоянии. Я увидел, что те цифры, которые есть у меня в условиях задачи, в принципе, подходят под те значения, которые я вывел в формуле моего «самостроя». Чего-то явно не хватало, но тут меня догнала мысль, что это не хватает постоянных значений (констант), типа «ускорения свободного падения», которые по условию задачи не даются, они известны заранее. Лаборантка уже стояла рядом со мной, а я судорожно продолжал писать.
Потом лаборантка практически за руку подвела меня к столу экзаменатора. Я шел на ватных ногах и нес, наверное, самую толстую пачку бумаги с ответами на вопросы среди отвечающих абитуриентов. Подойдя к столу, я попросил еще пять минут для того, чтобы, как я выразился, «округлить» полученный в задаче ответ. С понимающей и сочувствующей улыбкой пять минут мне любезно дали.
За эти пять минут, сидя за столом преподавателя, я самым наглым образом округлял в формуле даже не до десятых, а до целых значений числа, данные мне по условию задачи (я не успевал эти сотые доли посчитать, в то время калькуляторами на экзамене пользоваться не разрешали). Должен сказать со всей ответственностью: за пять минут можно в уме посчитать любую формулу, изложенную на листе формата А4. В целых числах, конечно.
Я закончил считать даже раньше, чем прошли пять минут и, подняв голову, увидел, что экзаменатор тоже смотрит на меня с интересом. С еще большим интересом он поглядывал на пачку бумаги, которую я прикрывал рукой. Я с надеждой спросил:
– Можно с задачи?
– Давайте я посмотрю сам, – ответил преподаватель.
Я обреченно протянул ему всю пачку своей полуторачасовой писанины. Нужно отдать мне должное – все листы я разложил по порядку и даже пронумеровал их (больше я это делал для себя). Преподаватель стал их внимательно изучать, а я отвернулся к окну. В голове у меня в тот момент было немного мыслей: в эти полтора часа я как спринтер на стометровке полностью выложился и больше не то, что бежать – шагу ступить не мог. Несмотря на то, что в аудитории кто-то монотонно бубнил из абитуриентов, для меня воздух был наполнен звенящей тишиной. Я сделал все, что мог.
Минут через пять я осторожно посмотрел на экзаменатора. Его поведение меня несколько озадачило. Ни на меня, ни на происходящее вокруг он не обращал внимания. Весь стол перед ним был завален исписанными мной листами бумаги. Преподаватель постоянно их перекладывал с места на место и беспрестанно шевелил губами. Несколько раз он дергался в мою сторону с вопросом: «А это откуда?..», но тут же хватал предыдущий лист, одергивал себя и сам себе пояснял: «Ах, вот откуда, понятно…».
Я знал, что время на ответ одного абитуриента не могло быть бесконечным: за мной уже зрела очередь готовых отвечать. Время шло, а я еще не сказал и одного слова. Экзаменатор несколько раз отрывался от моих бумаг и с интересом меня рассматривал. Я глаз не отводил: будь что будет. Что происходит, мне было непонятно. Если мой ответ, если его вообще можно таковым назвать, «двоечный» (в чем я практически не сомневался), – зачем тянуть время? То, что произошло дальше, меня потрясло.
Отложив всю кипу бумаг, преподаватель стал смотреть на меня совсем другими глазами. В них было удивление, недоумение, уважение и еще что-то непонятное мне. Но то, что я для него стал не совсем обычным абитуриентом, я понял наверняка. Потом он задал мне вопрос, к которому я совершенно не был готов:
– Какую школу оканчивали, молодой человек?
– Бердюжскую, – ответил я, – это под Ишимом в Тюменской области.
– А кто у вас вел физику?
Тут я совсем растерялся и по полной программе сдал Владимира Дмитриевича Софейкова.
– Не знаком, – протянул экзаменатор, – жаль! Хотелось бы с ним поговорить. Вы хоть понимаете, что вы тут написали?
Я понял, что наступил кульминационный момент нашей встречи. Конечно, не вежливо отвечать вопросом на вопрос. Но кто бы мне подсказал, как себя вести в тот момент? Во-первых, я не знал тех выводов, которые сделал преподаватель после получасового, практически в полном молчании, изучения моих «трудов». Во-вторых, от моего ответа явно зависел итог экзамена. Тогда я осторожно ответил:
– Надеюсь, нет сомнений в том, что это писал я сам?
– Нет, нет, что вы?! В этом сомнения точно нет! Я просто вам хотел сказать, что вы сейчас сделали то же самое, что сделали Майер, Томсон и Плэфэр в позапрошлом веке. Только вы это сделали совсем другим путем, более современным, что ли. Конечно, все вами написанное попахивает авантюризмом, но у меня сейчас просто нет времени все это проанализировать более детально. Однако, как интересно. Такого я еще не встречал. У меня к вам есть еще два вопроса.
Я уже ничего не боялся и спокойно ждал, о чем меня спросит экзаменатор.
– Почему вы не обошлись готовой формулой? Ведь есть короткий путь?
– Я ее забыл, – ответил я.
Мой ответ преподавателю пришелся по душе. Он улыбнулся и сказал:
– И еще. Скажите, пожалуйста, а в каких единицах измеряется полученное вами значение?
Сам того не зная, легче вопроса преподаватель задать мне не мог. Разумеется, я совершенно не знал, в каких единицах измеряется то, что я вычислил. Но я знал путь, идя по которому можно было ответить и на этот вопрос тоже. Мною овладело какое-то чувство безграничной легкости, веселости и вседозволенности. Наверное, это была защитная реакция организма на дикое напряжение последнего часа.
Этот путь я знал наверняка, он был только что мною пройден. Я заговорщицки понизил голос и попросил у преподавателя листок бумаги. Сначала он не понял, зачем мне бумага. А когда я переписал на чистом листе выведенную мною формулу, стал поверх буквенных обозначений писать единицы их измерения и сокращать эту дикую дробь привычным образом, в его изумленных глазах сначала появилось осмысление происходящего, а потом восхищение. Преподаватель не сдержался и несколько раз хлопнул в ладоши. Экзаменатор понял, что я ни черта не знаю единиц СИ*, но я в совершенстве владею тем подходом к решению любой задачи, который он только что косвенно одобрил.
В это время я встал в тупик. Дробь больше не сокращалась. Она была в четыре этажа и я не знал, что с ней делать дальше. Растерянно я протянул ее преподавателю.
– Что, больше не сокращается? – со смехом спросил мой экзаменатор.
Я растерянно кивнул головой.
– Джеймс тоже не знал! – сказал преподаватель.
– Какой Джеймс? – не понял я.
– Джоуль! Джеймс Джоуль и его соратники! Вот это день сегодня! Они тоже не знали, как короче обозначить этот трехстопный ямб и в 1889 году на Втором международном конгрессе электриков эту дробь назвали «один джоуль».
Тут преподаватель-физик что-то написал у меня в экзаменационном листе и подал его мне:
– Вы свободны.
Тут меня дернули за язык:
– А устные вопросы я не успел…
Экзаменатор устало махнул рукой.
На улице я долго не решался открыть экзаменационный лист. А когда все-таки решился, то обомлел: «отлично». Рядом с «отлично» стоял жирный восклицательный знак. Осталась химия и биология.
Много лет эта история стоит перед моими глазами. Я забыл имя того экзаменатора по физике: через год меня призвали в армию, а потом я перевелся в Тюмень. Но то, что неплохо иногда отходить от уже давно известного в науке и идти открытым мне Владимиром Дмитриевичем Софейковым авантюрным путем, я запомнил хорошо. Наверное, поэтому в активе у меня сейчас полтора десятка изобретений и более трех десятков рационализаторских предложений.


БИОЛОГИЯ И ХИМИЯ

Если биологию я любил и понимал, то химию я любил, но понимал не всегда. Но то, что она мне нравилась не меньше биологии, – бесспорно. Не случайно в школьный химический кружок в восьмом классе я записался одним из первых. Я мог бесконечно наблюдать, как бегает по луже кусочек натрия или как выделяется водород в результате реакции кусочка цинка с соляной кислотой, а потом с куражом взорвать выделившийся над пробиркой водород горящей спичкой.
В кружке мы готовили химическое шоу с элементами пиротехники на школьный Новогодний вечер. По задумке учителя маг и чародей (его должен был играть я) должен был появиться перед зрителями в полутьме под треск и искры, которые сыпались у него из рук. Треск и искры я должен был вызвать сам, путем растирания в лабораторной ступке красного фосфора и бертолетовой соли. Потом появлялись другие участники проекта, они показывали другие фокусы, я их комментировал и вел вечер.
Репетировали мы два раза в неделю. На кружке я по-хозяйски отсыпал себе «про запас» некоторые ингредиенты химической промышленности, рассчитывая как-нибудь удивить дворовых приятелей. Хранил я их в своем письменном столе, предварительно смешав и закупорив в плотную пластмассовую закручивающуюся банку.
Моя химическая карьера автоматически закончилась, когда в один из субботних дней (я был в школе) спрятанный мною в столе бертолетовый коктейль взорвался, оторвав напрочь крышку от стола, благо в комнате никого не было. Но родители были непреклонны: «С этого дня химию изучать теоретически». Новогодний вечер вел мой друг Игорь Ведерников.
К экзамену по химии я подошел прилично подготовленным. На некоторых факультетах абитуриенты химию уже сдали и у знакомых девчонок за торт «Омичка» я на время взял знаменитый учебник Г.П. Хомченко. Первое напряжение перед вступительными экзаменами прошло. Теперь на экзамены я шел уже без паники. Более спокойной обстановку делало еще то, что те абитуриенты, которые химию уже сдали, всем нам, кому еще этот предмет предстояло сдавать, обрисовали особенности этого экзамена. Более того, заочно мы уже знали всех экзаменаторов и для себя прикидывали, к кому лучше сесть. Я ничего не загадывал, пустив весь процесс на самотек. Но оказалось, что самый большой удар ждал меня впереди. Это был не просто удар. На меня обрушился весь мир.
Согласно расписанию, в восемь часов утра мою четырнадцатую группу пригласили в практикум по биологии. В приветственных словах лаборантки прозвучало слово, которое заставило меня похолодеть. Я стоял ошарашенный и отказывался что-нибудь понимать: приглашали сдавать биологию. Вы еще не поняли? Биологию!!! Господи, как такое могло случиться? Почему вместо химии, к которой я готовился четыре дня, нам поставили биологию?
Моей суеты никто не понимал. Никто не мог поверить, что взрослый человек в здравом уме и трезвой памяти перепутает очередность экзаменов. Не простых экзаменов, а самых важных в жизни на тот момент. Как я, спросив случайно в день сдачи документов в приемной комиссии об экзаменах, не перепроверил эти дни и предметы несколько раз? Я и сам себе не мог дать ответ на этот вопрос. Листок с календарем экзаменов над кроватью в общежитии почему-то никогда не вызывал у меня сомнений. Я был полностью деморализован. В горле стоял комок с обидой на весь мир. Ощущение было такое, как будто по мне проехал асфальтовый каток и закатал меня в щебенку. Путь назад был отрезан. Я взял первый попавшийся билет, а в комиссию сдал свой экзаменационный лист и паспорт. Сел и задумался.
Биологию в школе я любил. Не только любил, но и знал. По биологии у нас были тетради, где мы конспектировали темы итоговых занятий, писали самостоятельные работы. Тетрадь я вел с любовью. Еще ее требовалось художественно оформлять. Помимо схем и таблиц эволюции организмов, в ней были рисунки представителей разных классов растений и животных. Самым первым в классе в тетрадь я стал наклеивать вырезки картинок и фотографий редких пород рыб из старых журналов (раньше отец выписывал журналы «Юный натуралист» и «Охота и охотничье хозяйство»). Потом эта мода прижилась у многих одноклассников и их тетради по биологии стали даже толще моей.
Я взял билет в руки и прочитал вопрос: «Отряд паукообразные»... В памяти всплыла история про вечно поступавшего Паука, и я про себя улыбнулся. Мне вдруг стало легче: вспомнилось, что когда Паук завалил биологию в очередной раз, я по какому-то зову души перед сном достал биологию и прочитал все про пауков. И еще я себя успокаивал: ведь я не ехал в Омск совершенно стерильным по биологии. Полтора месяца после выпускного школьного звонка я с одинаковым энтузиазмом учил литературу, физику, химию и биологию. Биологию, конечно, я учил меньше, так как считал, что с ней проблем у меня не будет. Теперь придется это доказать.
Еще дома на каждый вопрос по биологии я сделал несколько домашних заготовок – парочку интересных научных фактов, которые выходили за рамки школьной программы по рассматриваемой теме. Про пауков у меня тоже было несколько таких сообщений. Для себя я решил, что остальные два вопроса в билете у меня больших сложностей тоже не вызовут, и вызвался отвечать досрочно.
Отвечал какой-то женщине, настроенной очень лояльно. Мой ответ вызвал у нее самые положительные эмоции. Особенно мои домашние заготовки про самых больших и самых маленьких пауков и про пригодность некоторых представителей данного отряда в пищу. Два другие она не дослушала до конца. А когда увидела мой рисунок рыбы в разрезе, который я по своей инициативе нарисовал под вторым ответом (я нарисовал рисунок с юмором: рыбу в разрезе я изобразил на деревянном столе, а рядом изобразил кухонный нож), то просто развела руками. Оценку «отлично» я воспринял как заслуженную. Тогда я был молод и еще не знал истинной причины той лояльности. Начиная с третьего экзамена, все преподаватели перед тем, как начать принимать ответ у абитуриента, неизменно заглядывали в экзаменационный лист. Стоявшие там оценки самым серьезным образом влияли на оценку на третьем экзамене.
А теперь поставьте себя на мое место. Имея три «отлично» по предшествующим экзаменам и изучая последний четвертый экзамен по химии самым серьезным образом несколько дней назад, имел я право расслабиться на пару дней? Разумеется, я уверовал в свою путеводную звезду и учебников по химии больше не открывал. Пособие по химии еще до экзамена я вернул девчонкам. Будущее рисовалось мне в самых светлых тонах. Судьба внесла в мои мечты существенные коррективы.
На химию я шел легко. С улыбкой вытянул билет, с улыбкой набросал план ответа на вопросы, с улыбкой вызвался отвечать. Сел к первому свободному преподавателю – женщине.
Как сейчас помню, первый вопрос был про крахмал: состав, физические и химические свойства, способы получения. Быстро рассказал про внешний вид крахмала, его свойства, где встречается в природе. Рассказал про применение в пищевой промышленности. Начал рассказывать о получении крахмала. Внезапно экзаменатор меня остановила и попросила написать формулы двух полимеров – амилозы и амилопектина, из которых состоит природный полимер крахмал. Я как будто ударился лбом о стену. Сказать честно, весь ответ на первый вопрос у меня был построен на кустарном бабушкином способе получения крахмала из картофеля: картофель натирают на мелкой терке, заливают водой, отстаивают, сливают воду, высушивают… Про полимеры в составе крахмала я знал, но нарисовать их на бумаге? Я припомнил шарообразную макромолекулу амилопектина – кошмарное нагромождение гликозидных связей и не стал даже брать в руку ручку. И тут преподаватель меня окончательно оглушила:
– Ответ ваш, молодой человек, на уровне абитуриента, поступающего в профтехучилище. Вы сдаете вступительный экзамен в ВУЗ, и я хотела бы услышать про промышленное получение крахмала. Про получение промышленным путем картофельного сока, роль сернокислого натрия, использование пеногасящих установок и рафинаж. Хотелось бы услышать про реакцию кислотного гидролиза, а так же про процесс превращения крахмала в глюкозу – процесс осахаривания. Кроме того, хотелось, чтобы вы озвучили каталитическое влияние серной кислоты на осахаривание крахмала, описанное Кирхгофом.
Тут я понял, что погиб. Преподаватель на своем бланке выставила мне за первый вопрос два балла и попросила отвечать второй вопрос.
Надо ли говорить, что в этот день ни одно мое слово не попадало в цель? Даже то, в чем я был безоговорочно уверен, экзаменатор каким-то образом переворачивала и ставила под сомнение. Потом даже я сам стал сомневаться в правильности своих слов. От былой уверенности не осталось и следа. Меня спрашивали жестко, не прощая малейшей неточности.
За второй вопрос я бился насмерть и получил «удовлетворительно». А на задаче, которую я считал, что решил правильно, меня просто раздавили как таракана. Про задачу мне говорили то, о чем я не слышал ни в школе, не читал в учебниках, не встречал в пособии Хомченко.
Тогда я не знал, что на третьем экзамене в том году по недосмотру случайно поставили слишком много хороших и отличных оценок и получился перебор в количестве абитуриентов, которые были должны дойти до финала. Вероятно, была дана команда валить каждого пятого (или шестого) абитуриента, если будут малейшие сомнения в его химических способностях. Много лет спустя, когда я уже сам преподавал в Омской медицинской академии и случайно оказался в должности ответственного секретаря приемной комиссии, многие скрытые механизмы приема абитуриентов мне стали известны. Со всей ответственностью заявляю, что тогда у меня не было ни единого шанса.
Я не стану называть преподавателя, который принимал у меня вступительные экзамены. Это уважаемый человек, сейчас она жива и здорова, по моим сведениям часто бывает на кафедре химии (не буду уточнять какой), хотя уже и на пенсии. А дальше случилось вот что.
Экзаменатор, чтобы как-то смягчить мою показательную порку, вкрадчиво мне сказала:
– Не расстраивайтесь молодой человек сильно. Просто мы выбираем лучших из лучших. По нашим критериям вам необходимо еще позаниматься. Приезжайте к нам на следующий год – я уверена, с вашим боевым настроем вы оставите всех далеко позади. Она запоздало стала искать мой экзаменационный лист.
Эта фраза была сказана достаточно громко. Даже может не то, что громко, просто в аудитории была тишина. Вся моя группа знала, что у меня в экзаменационном листе три «пятака» и мой ответ никак не стоил «неуда». Согласен, пусть не на пятерку, но на «хорошо» он однозначно тянул. У всех моих товарищей по три «отлично» было еще только у одного человека. У остальных пятерки были вперемешку с четверками. Все мои одногруппники смотрели на происходящее с открытыми ртами: если мне, отличнику, ставят два балла, то какие шансы у них?
Приговор был объявлен. Я его перенес мужественно. Унижаться не стал: два так два. Обидно было, сил нет. Но, видимо, я что-то недооценил или просто не повезло. Что на следующий год поступать в институт я не приеду, мне было хорошо известно: осенью меня ждала армия. Было от чего расстраиваться. Я положил свои исписанные листы, отложил ручку и встал. Экзаменационный лист я не ждал, на последнем экзамене он оставался в приемной комиссии. Но что-то вдруг заставило меня посмотреть на своего экзаменатора. Насколько я помню, это был какой-то необычный звук.
То, что я увидел, заставило меня задержаться. Преподаватель смотрела в мой открытый экзаменационный лист с широко открытыми глазами. Я никогда не смогу словами описать эту немую сцену. Помню только, что она тщетно пыталась что-то сказать, но не смогла и пальцем показала мне на стул. На этот стул я и сел. К экзаменатору вернулся дар речи. Я услышал растерянную фразу: «Господи, боже мой». Такого виноватого лица я больше в жизни ни у кого не видел. Она обреченно подперла подбородок рукой и в упор смотрела на меня. Взгляд говорил о том, что она бы отдала все на свете, чтобы вернуться по времени на двадцать минут назад.
Теперь, спустя годы, я понял что произошло. Преподаватель по химии предварительно не посмотрела в экзаменационный лист! В этом была вся трагедия. Примерно, по расчету, я подходил под несчастливый процент абитуриентов, которые не должны были сдать последний экзамен. Так выравнивался план успешных абитуриентов. На первый и формальный взгляд к моему ответу можно было придраться (а что, к любому другому нельзя?). Запнувшись с формулой амилозы и амилопектина, я подписал себе приговор. Все остальное было предрешено. Увлекшись моим завалом (он был нелегким), преподаватель слишком поздно посмотрела на отметки по сочинению, физике, биологии. Теперь, когда мой экзаменационный лист был перед глазами экзаменатора, она была в растерянности. Вне всякого сомнения, было указание: всем, у кого были до последнего экзамена три пятерки, безоговорочно ставить «отлично», в крайнем случае «хорошо». Так же следовало поступать с теми, у кого было две пятерки и одна четверка. А в это время преподаватель во всеуслышание пожелала мне счастливого пути домой с публично выраженной надеждой на встречу на экзамене через год.
Ситуация была критической. Однако экзаменатор нашла выход. Она через силу улыбнулась и сказала, пожалуй, несколько громче, чем следовало:
– С таким баллом в этом году поступить даже не думайте!
Ну не могла же она при всех меня только что опустившая до пэтэушника, после того как посмотрела экзаменационный лист поставить мне даже «хорошо». Для тех, кто сидел склонив голову над бумагами, эта фраза прозвучала как продолжение реплики про «лучших из лучших» и не вызвала подозрения. А те, кто наблюдал эту сцену воочию, поняли, что в моей судьбе что-то поменялось. У меня на глазах преподаватель исправила у себя в бланке оценку за задачу на тройку. Потом в экзаменационном листе напротив последнего экзамена написала оценку «удовлетворительно». В глаза мне экзаменатор не смотрела. Было почему.
Через час последняя телеграмма с последнего экзамена «Химия – удовлетворительно» летела в далекую Тюменскую область.


ПОНЕДЕЛЬНИК

А в понедельник было зачисление. Проще говоря, на оконное стекло в санитарно-гигиеническом корпусе монтировали большой щит-объявление и вывешивали список зачисленных на первый курс абитуриентов.
Перед доской объявлений было море народа. Если точнее – океан. Там были не только абитуриенты, сдававшие экзамены. Вместе с ними узнать счастливую весть пришли родные и близкие. Было много машин. Было много радости и веселья. Среди счастливых лиц иногда встречались зареванные девчоночьи лица с размазанной тушью на глазах. Были, однако, и окаменелые лица ребят, которые не нашли себя в списках.
Как это не было грустным, меня в списках не было. Жирным шрифтом был выведен проходной балл в этом году на лечебный факультет – девятнадцать (!) баллов. Я знал, что сумма набранных баллов по сданным мною экзаменам выглядит скромнее – восемнадцать. Уже зная результат, я пересмотрел список несколько раз: сверху вниз, снизу вверх, отдельно на букву «С» – чуда не произошло. Поняв, что случилось то, что должно было случиться, я отправился в приемную комиссию, чтобы забрать документы. Настроение было хуже некуда. Мои знакомые ребята, которые поступали вместе со мной и поступили, при встрече неловко отводили глаза. Не было ни одного моего знакомого, который бы мне не сочувствовал. Все понимали: так случиться было не должно.
Документы выдавали уже не девушки-студентки, а кадровые секретари деканатов. Когда подошла моя очередь, я назвал свою фамилию. Секретарь долго искала мой конверт, а найдя его попросила меня отойти в сторону. Еще через несколько минут она отошла от стола и подошла ко мне:
– Иван Васильевич, вы уже были в деканате санфака?
Я ничего не понимал:
– А что мне там делать? Я поступал на лечебный факультет. В списках меня нет – я проверил сто раз, ошибки быть не может.
– А вы внимательно все прочитали в объявлении? Посмотрите еще раз: под всеми списками в самом низу есть примечание. Когда посмотрите, зайдите в деканат санитарно-гигиени¬ческого факультета. Документы ваши будут там.
За эти две недели я испытал столько потрясений, что еще на одно у меня уже просто не было сил. Тем не менее, заинтригованный, я протолкнулся сквозь неуменьшающуюся толпу к списку зачисленных на первый курс. Так и есть: «Примечание – абитуриентам И.В. Струеву, … (было еще две фамилии) срочно зайти в деканат санитарно-гигиенического факультета…». А что я терял?
В деканате санфака меня ждали. За столом сидел серьезный мужчина в костюме и галстуке и держал в руках мои документы. Он внимательно на меня посмотрел и предложил присесть за стол:
– Здравствуйте, Иван Васильевич. Я – заместитель декана санитарно-гигиенического факультета. Меня зовут Владимир Александрович. Вы блестяще сдали вступительные экзамены, но на последнем экзамене вам не повезло. В жизни бывают разные ситуации. Очень часто такие повороты судьбы не случайны. Есть такая поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Я предлагаю вам переписать заявление на санитарно-гигиенический факультет. У нас много интересной работы и вы, вне всякого сомнения, себя в ней найдете.
Потом он довольно долго рассказывал мне про санитарию и гигиену. Что мне было делать? Я знал, что на первом курсе все студенты проходят общую программу, а начиная со второго курса, уже пофакультетно изучают специальные предметы. Я осторожно спросил:
– А можно будет после первого курса перевестись на лечебный факультет?
– Это возможно, если у вас будут отличные оценки, – ответил замдекана.
В общем, в институте я решил зацепиться на санитарно-гигиеническом факультете, а там будет видно. Заявление я переписал.
Вторым, со мной вместе, в такое же положение попал мой друг Юра Смалюга. Когда ему предложили переписать заявление на санфак, он задумался и поинтересовался:
– А можно на стомфак, там ведь одинаковые проходные баллы с санфаком?
Пригласили декана стоматологического факультета. Им был Валерий Гурьевич Сунцов. Если мне не изменяет память, именно он исполнял в то время обязанности председателя приемной комиссии. На Юрин вопрос Сунцов ответил отказом. Тогда Юра как бы между прочим проронил, что оканчивал художественную школу. Это обстоятельство решило дело. Раньше в институтах была очень бурная общественная жизнь. Свой художник на факультете – это серьезно. И Юре дали добро.
Вместе с нами предложение переписать заявление получил еще один абитуриент, не добравший одного или двух баллов. Назову его Петром. Петя окончил первый курс санитарно-гигиенического факультета на одни пятерки, долго хлопотал и его приказом ректора все-таки перевели на лечебный факультет.
Спустя двадцать пять лет в 2009 году я оказался в Омской многопрофильной больнице: я подписывал отзыв на диссертацию моего ученика у его официального оппонента, который не ко времени сломал ногу. В коридоре, ведущему из оперблока, я встретил усталого и изможденного человека в белом халате. Совершенно седой, он брел вдоль ряда каталок. У него был взгляд человека, который уже прожил жизнь. Это был хирург, который отдежурил сутки. Только что он отстоял четыре часа на полостной операции. Сейчас, по стенке, с чувством выполненного долга он возвращался в ординаторскую. Там его ждал стакан чая и, наверное, домашний бутерброд. Было от чего выглядеть изможденным: хирургов не хватало, нищенская зарплата, оперируемые больные запущены, постоянный прессинг сверху от администрации (это все я знал не понаслышке). Я посторонился и обмер:
– Петя!!! Бог ты мой! Это ты? Что с тобой сделали?! Ты почему так плохо выглядишь?
Петя даже не удивился тому, что через столько лет встретил меня. Он равнодушно ответил:
– А-а-а, Ваня (узнал!). Ты ведь, Ваня, не дежуришь по
ночам…
Мы тогда пожали друг другу руки и разошлись. На душе у меня остался какой-то осадок. Хотелось Петю догнать и рассказать, что я тоже пашу как лошадь и в жизни делаю не менее важное дело, чем он. Но Пете было явно не до меня. Он ни разу не обернулся. Через несколько дней я нашел его в «одноклассниках» и отправил предложение «дружить». Мне пришел отказ.
Вечером в день зачисления я позвонил домой и рассказал отцу о последних событиях. Отец мои действия одобрил. А потом он с грустью рассказал, что я полностью повторил его судьбу двадцать шесть лет назад. Оказывается, отец тоже поступал на лечебный факультет, недобрал один балл и ему предложили перевестись на санитарно-гигиенический факультет. Отец тогда тоже предложение принял.
На следующий день всех зачисленных на первый курс собрали на первое общее производственное собрание. А еще через день в Омск к родне приехал отец. Мы встретились, долго гуляли по Омску. Отец мне рассказывал про свое студенчество, про свое первое общежитие на улице Саженской. Чтобы отметить мое поступление в ВУЗ, отец повел меня обедать в ресторан «Маяк», что на речном вокзале. В ресторане я был первый раз. От растерянности заказал еды с перебором, но уж так все было вкусно. Сижу – совершенно ошалевший от еды. А когда еще выпил фужер красного вина, то уходить вообще расхотелось. Вечером мы ночевали у сестры отца, тети Ани, а наутро вместе уехали домой.

 
ПРО ОБЩЕЖИТИЕ И ИРИСКУ В ПОСЫЛКЕ

Раньше у иногородних студентов проблем с общежитием не было. На моем веку это делалось до неприличия просто. Писалось заявление в профкоме, тут же на руки выдавали направление на заселение. У каждого факультета было свое общежитие. С этим направлением подходили к коменданту общежития и там подбирали свободную комнату. Чтобы не попасть к незнакомым ребятам, мы заранее объединялись в группы по три-четыре человека и просили поселить нас вместе. Практически всегда нам шли на встречу, так как знали, что в течение года мы все равно поменяемся так, как нам нужно. Проживание было бесплатным.
Позднее, с перестройкой, со студенческими общежитиями начнется бардак. Появятся какие-то комнаты-склады, проживающие совсем не студенческого возраста. Все первые этажи будут сдавать под коммерцию. Спектр услуг арендаторов будет самым широким. Например, у нас в общежитии на первом этаже с торца здания с одной стороны была винно-водочная лавка, а с другой – видеосалон. В видеосалонах мы проводили немало времени, впитывая в себя, как губка воду, первые западные боевики, ужастики, первую эротику. Обалдевшие, смотрели ночью (только для своих) «Греческую смоковницу». Знаю точно, что многие администраторы таких видеосалонов за этот фильм получали судимость. Давали стандартные два года общего режима, причем после отсидки первого года выпускали на УДО (условно-досрочное освобождение). Правда, очень скоро этот фильм будут показывать по центральному телевидению (поздно ночью). Само проживание в общежитиях станет платным. Иногда там будут постреливать. Появятся иностранцы. Исчезнет то студенческое братство, которое жило в своем мире по своим неписаным законам.
Студенческое общежитие собирало под своей крышей людей самых разных. Но было одно обстоятельство, которое нас всех крепко объединяло. Это вечное желание поесть. Поесть можно было, например, в столовой. Столовые были дорогими и «тошниловками». В большинстве своем бюджет студенческий склонял ко второму варианту. Можно было приготовить что-нибудь в общежитии. Например, пожарить картошки или сварить пакетных магазинных пельменей (килограмм – рубль сорок). Можно было зайти к девчонкам на чай. А если повезет,
то попасть в этих же гостях на борщ или на курицу. Но примерно один раз в месяц случалось событие, которое проблему ужина на несколько дней снимало. День, когда приходила посылка из дома, был особенный. В комнате нас жило четыре человека, и раз в месяц посылочку из дома кто-нибудь из нас получал. В одиночку содержимое посылок никто не ел. Все шло на общий стол.
К праздникам посылку из дома получал и я. Тогда у моих родителей было домашнее хозяйство. В посылку отец деловито и очень компактно укладывал сало, домашнюю тушенку, копченое мясо, по осени – копченых диких уток (отец охотничал), вяленую рыбу. Мама обязательно добавляла баночку варенья и во все свободные щели втискивала конфеты. Сладкого катастрофически не хватало. Мою посылку мы с ребятами очень любили и ждали – минимум лишнего. Примерно неделю у нас был ужин.
Но еще больше мы ждали посылку от другого нашего товарища. Он жил у нас в комнате недолго, всего несколько месяцев (учился на другом факультете и потом перешел в другое общежитие) и запомнился нам посылками, которые ему присылала его мама (отца у него не было). Не буду называть его имени, сейчас это очень уважаемый человек. Условно назову его Сергеем.
Мама у Сергея работала в Семипалатинске на кондитерской фабрике (мечта детства). Она была старшей смены в цехе, где изготавливали конфеты ирис «Золотой ключик». Как сейчас стоит перед глазами эта обертка в желто-коричневую клетку с нарисованным золотым ключиком. Примерно раз в три месяца мама Сергея покупала на рынке сколоченный фанерный ящик для посылок. Лет через двадцать появятся стандартных размеров фабричные сине-белые картонные почтовые посылочные коробки «Почта России», а тогда все колотили ящики для посылок сами. Мой отец тоже. Внутрь ящика она укладывала полиэтиленовую пленку и смазывала ее сливочным маслом. Края пленки выходили наружу. Потом на поточной ленте в цехе она подкатывала эту коробку к большому крану, из носика которого (сантиметров в двадцать пять в диаметре) в посылку плюхалась большая горячая ириска, весом примерно в пять килограммов. Потом мама заворачивала края полиэтиленовой пленки внутрь посылки, накладывала сверху лист фанеры и прибивала его гвоздями. Вывезти ящик за пределы фабрики помогал какой-то знакомый. Адрес получателя она писала дома. Когда Сергею приходило извещение на посылку из Семипалатинска, мы не сомневались: придет большая ириска.
Посылку разбирали на столе. Поочередно отбивали рейки и снимали фанерные стенки посылки. Дело в том, что в коробку плюхался теплый, мягкий и пастообразный продукт. По дороге до Омска он приобретал (как и все ириски) структуру камня. Из посылки его просто невозможно было вытащить. Когда мы полностью разбирали посылочный ящик, перед нами оказывалась четверть кубического метра ириски «Золотой ключик», похожая на большой кирпич. Молотком мы дробили лакомство на куски. Пили с «Ключиком» чай, брали с собой на лекции (чтобы не хотелось есть), ходили с таким подарком к девчонкам в гости. Фраза «Иван, возьми отвертку и молоток – наколи конфет к чаю» – для меня нормальная и слух не режет.
Общежитие оставило в моей душе очень глубокий след. И еще непреодолимое желание вернуться туда снова.


ЛУННАЯ СОНАТА В СТОЛОВОЙ

Людвиг ван Бетховен. Соната для фортепиано № 14, до-диез минор, опус 27, № 2 «Quasi una Fantasia». Год сочинения 1800–1801, издана в 1802 г., посвящена Джульетте Гвиччарди. Получила название «Лунная соната» от Людвига Рельштаба в 1832 г.

К моменту поступления в ВУЗ навыки музицирования я стал порядочно забывать. После окончания музыкальной школы прошло уже несколько лет. Без постоянной практики (музыканты это знают) многое забывается: на фортепиано и аккордеоне пальцы теряют необходимую гибкость, а руки скорость. У тех, кто перестал играть на гитаре, на подушечках пальцев исчезают профессиональные мозоли (у меня долгое время до этого из пальцев на левой руке в медпункте не могли взять кровь). Все чаще возникают паузы перед очередным фрагментом музыкального произведения. Реально забывается мотив (это ужасно), выручает мануальная память. Конечно, гамму двумя руками на фортепиано я выдам в любом возрасте и любом состоянии. Равно как и на баяне. Да и гитару шестиструнную смогу настроить под водой. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, когда я слушаю музыку, у меня непроизвольно ноги сами по себе «нажимают» («берут») поочередно то правую, то левую педаль на «фортепиано». Музыканты меня поймут, это неизлечимо.
В силу того, что родители давно кому-то отдали фортепиано, стоявшее у нас дома (ежедневного желания играть у нас с сестрой не было), музыкальная память игры на фортепиано пострадала больше других. Но одно произведение на фортепиано я помнил. Я его разучил одним из первых. Его я играл без нот, по памяти. В него было положено столько моих детских слез, что эти ноты вросли в меня навечно своими нотными головками, штилями, флажками и хвостиками, ладами и тональностями. Это была «Лунная соната» Людвига ван Бетховена. Поступив в институт, я никогда не думал, что история мне предоставит еще один шанс вспомнить и сыграть эту сонату.
В санитарно-гигиеническом корпусе ОГМИ на цокольном этаже была столовая. Там всегда было много народу. Мы с ребятами там частенько обедали. Хорошая столовая: достаточный выбор недорогих блюд и, самое главное, она была рядом, не нужно было далеко ходить. Столовая была очень большой. Сколько себя помню, там постоянно шел ремонт, и поэтому в зале была особенная акустика – звуки были громкими, сочными и гулкими.
А еще перед самим обеденным залом была комната. Я думаю, что бывший гардероб. Там стояло старое фортепиано без верхней крышки с вечно открытой клавиатурой. Вне всякого сомнения, оно было в рабочем состоянии. Настроено было каким-то любителем на слух, разумеется, без камертона. По крайней мере, редкий студент, проходя мимо, не брякал на нем «Во саду ли в огороде…». Мелодия вполне совпадала с народным оригиналом. Несколько раз я видел, что за фортепиано садились какие-то девочки и пытались исполнить более серьезные вещи, но вечно спешили и убегали не доиграв.
Очередь в столовую в этот раз была немалой (только что одновременно закончилось несколько лекций), обеденные столы все были заняты. Мы заняли очередь, сами стояли в стороне и что-то обсуждали. Я от нечего делать сел за фортепиано (рядом стоял обычный деревянный стул с отломанной спинкой). Сами по себе руки выхватили из памяти начало «Лунной сонаты». Конечно, настройка и звучание инструмента было отвратительным, но разве мы были в консерватории? А при той акустике, про которую я уже писал выше, да под нескончаемое звяканье ложек вперемешку со звоном посуды, выходило совсем неплохо. В общем, я увлекся. Забыл про столовую. Играл для себя. Немного корректировал звук педалью. А когда закончил, то не совсем понял, где нахожусь.
Вокруг стояла оглушительная тишина. Ложки и вилки в обеденном зале перестали звенеть. Из зала к нам стали выглядывать люди. И это были не только студенты. Мои друзья окружили меня полукругом. Больше всего удивление читалось на их лицах. Я ликовал. В пору было крикнуть: «Помнят руки-то!» (фраза из кинофильма «Когда деревья были большими»).
В это время мне на плечо легла чья-то ладонь.
– Первокурсник? Родной, ты институт-то правильно
выбрал?
Я обернулся: передо мной стоял какой-то преподаватель в белом халате. Я еще подумал: «На Хазанова похож». Преподаватель похлопал меня по плечу и ушел. Потом в зале снова застучали ложки, вилки и зазвенела посуда.
Этого преподавателя я встретил через несколько лет на практических занятиях по биохимии. Боюсь тысячу раз ошибиться, но сдается мне, что это был Геннадий Алексеевич Лопухов, доцент кафедры биохимии ОГМИ. Потом, после окончания ВУЗа, когда я уже сам стал доцентом, при встречах с Геннадием Алексеевичем на кафедре все время хотел у него спросить, помнит ли он того музыканта в 1984 году? Теплый Вам привет, Геннадий Алексеевич!
 
ШАПКИ

Перед новогодними праздниками весь наш курс неожиданно собрали в главном корпусе на экстренное собрание. Явка была обязательной. По-моему, у нас даже перенесли какое-то практическое занятие. Повестку дня мы узнали только на собрании. Для всех она оказалась шокирующей: студента с нашего курса задержали за грабеж. Он с друзьями срывал с женщин норковые шапки в городском парке.
Тогда мы ничего не могли понять. Жизнь в студенческом качестве нас полностью устраивала. По сути дела это было продолжение беззаботного детства: та же учеба (пусть посложнее, чем в школе, но усидчивость – и все в порядке), те же выходные и праздники (они были еще интереснее, так как не было контроля со стороны родителей). Нас никого не тянуло в криминал. Не только потому, что это ставило под сомнение наше будущее. Не тянуло по определению. Наверное, мы были в том возрасте и в том времени, когда хватало всего. А если хотелось того, чего пока не было, мы знали, что это дело наживное, и сильно не расстраивались.
У городских студентов мир жизненных ценностей был несколько другим. Городская жизнь развращала. Городские удовольствия для таких ребят были не в диковинку. Эти студенты были завсегдатаями барахолок, фарцовали* сами. На нас, общежитских, смотрели свысока. Не всегда, конечно, но было дело. Приезжали к нам в общагу кутить и никак не могли понять своими мозгами, что мы тут живем и праздник у нас не всегда.
А в это время на сцене на стуле сидел парень в наручниках, рядом – милиционер с кобурой. Парня этого я толком не знал (он был городским). Так, на лекциях видел несколько раз. Выступил следователь из уголовного розыска, потом наш декан. Студент сидел с опущенной головой и молчал. Когда ему дали слово, говорить отказался. Под охраной парня вывели из лекционного зала. На улице его ждал милицейский воронок. На душе было пусто.
По дороге домой мы обсуждали это событие. Кражи норковых шапок зимой, в то время, был очень распространенный криминальный бизнес. С упрямой регулярностью каждую неделю всплывали новые случаи краж. Рассказывали, что гопники (так мы называли грабителей) придумывают все новые способы отъема шапок у жертв. Один жулик целый месяц сдергивал шапки с женщин при помощи удочки из кустов. У него насчитали больше десяти эпизодов. Поймали случайно (коллега по бизнесу сдал из зависти).
Всякое действие рождает противодействие. К норковым шапкам девчонки стали пришивать шнурки и подвязывать их под подбородком. Одна барышня возвращалась вечером домой. Практически перед дверью в подъезд на нее налетел хулиган и сорвал с нее шапку. Барышня не растерялась, резко повернулась и с криком бросилась на грабителя. Тот от неожиданности упал, быстро поднялся и сам кинулся наутек. В это время с него спала его собственная ондатровая шапка. Барышня подняла ее и, размазывая по щекам слезы, поднялась в квартиру. Не раздеваясь, рассказала все мужу и собралась звонить в милицию. В ответ муж засмеялся, а потом вывел ее в прихожую и поставил боком перед зеркалом. Барышня от удивления чуть не упала – на шнурках ее шапка спокойно висела на спине. Муж взял у нее из рук шапку грабителя, повесил на вешалку и сказал:
– Давно хотел ондатровую шапку.
Еще был случай, когда с девушки в темной аллее грабитель сзади сдернул норковую шапку, но тут же натянул ее обратно, хлопнул девушку по попе и рявкнул в ухо:
– Беги домой, пока не передумал!!!
Барышня неслась домой как угорелая, а когда забежала домой, то без сил опустилась на банкетку в прихожей и прошептала: «Обошлось». А потом подняла голову и посмотрела на себя в зеркало: на нее смотрела испуганная девушка в солдатской шапке с кокардой. Не обошлось.
Норковые шапки часто были предметом обмана. На барахолке можно было запросто купить «живую» шапку. Шикарная, очень красиво шитая полная (не «обманка», которая не раскрывалась) норковая шапка со стороны покупателя была предметом особого интереса. Вопрос: «Не живая шапка?» – всегда сопровождал ее приобретение. Этот мало кому понятный сейчас вопрос в то время был очень актуальным. Некоторые барыги-скорняки не утруждали себя качественной выделкой норковых шкурок. Свежие шкурки без всякой выделки просто замачивали на ночь в простокваше с некоторыми химическими добавками. Потом ее особым способом слегка подсушивали и быстро шили из нее по специальным лекалам шапки. Затем их натягивали на заготовленные стандартные болванки и досушивали до нужного веса. Таким способом пошив очень востребованных на рынке шапок был баснословно выгоден – оборот был молниеносным. Такая шапка была легкой и мягкой, а мех переливался и блестел на солнце. Подложенный для хитрости поролон в ее «уши» делал ее лидером продаж. Драма у покупателя начиналась спустя неделю. Однажды утром, снимая шапку с перевернутой трехлитровой банки (самый распространенный способ хранения норковых шапок) и любуясь собой в зеркало, несчастный замечал, что шапка шевелилась. Детальное изучение выявляло появившийся запах и личинки опарышей. Шевелившиеся червяки в мехе обусловливали ее «живой» эффект.


ПЯТЬ ЛИТРОВ ПИВА

Несмотря на серьезный отбор абитуриентов при зачислении, в институт все-таки попадали случайные люди. Одним из таких был Вовка Квасин (имя и фамилию я изменил). Не было числа тем хитам, которые Володя поочередно исполнял то в институте, то в общежитии. Разумеется, я и сам святым не был, чего греха таить, но Вовка Квасин был неповторим. По этическим причинам не могу рассказать всего, вспомню одну историю.
Дело было накануне новогодних праздников. У всех было приподнятое настроение, так как кроме самих праздников, после сессии были двухнедельные каникулы. На каникулах мы разъезжались по домам, где нас ждали родители, школьные друзья, соседи. В любом случае это был первый визит домой после поступления в ВУЗ, и мы его очень ждали.
С таким веселым настроением мы однажды заспорили: кто сколько пива может выпить за разговором за вечер? Пивного опыта у нас было немного, и версии были одна фантастичнее другой. Слово взял Квасин:
– Ребята, пять литров в час – легко!
Мы переглянулись. А Володя разошелся:
– Да что в час? В сорок пять минут! – в его глазах появился какой-то бес. – А давайте на спор: вы сбрасываетесь, покупаете пять литров пива, а я выпиваю его… на лекции, в течение первого часа, до перерыва!?
Было чему удивляться. У меня вырвалось:
– Володя, а на лекции на первом ряду, слабо?
Меня весело поддержали. Но смех – смехом, а Квасин предложение принялся рассматривать всерьез.
– Так, ребята! Тогда нужна аудитория, где стоят не просто ряды из кресел, там должны быть парты, чтобы не было видно ног, типа как в амфитеатре.
Таких лекционных залов в ОГМИ мы знали два: в анатомке* и в санитарно-гигиеническом корпусе. Выбор остановили на втором месте (ближе). Пиво тогда стоило недорого и нас, принявших вызов Квасина, было много. Пятилитровая банка в то время не была редкостью – Венгерский «Глобус» в больших количествах поставлял в них в СССР соленья: огурцы, помидоры, капусту, ассорти. Пиво перед лекцией Вовка купил сам.
За предстоящими событиями мы наблюдали с интересом. Володя подошел к вопросу основательно. В ближайшей аптеке накануне эксперимента он купил за свои деньги инфузионную систему (капельницу). Перед началом лекции приготовил из нее несложный пивопровод. Один конец капельницы он провел у себя под халатом и вывел около шеи, закрепив его для надежности пластырем. В закручивающейся крышке на банке он сделал отверстие, куда опустил другой конец капельницы. Банку с пивом поставил в сумку и тщательно ее запаковал (чтобы не было запаха).
Лекция началась по расписанию. Квасин сидел на первом ряду в нескольких метрах от лектора. В течение всего первого часа он тянул через капельницу пиво, кое-что писал. При этом преданно смотрел в глаза лектору и медленно, но верно пьянел. Лекцию мы, конечно, писали, но на Квасина смотрели чаще, чем на лектора. Вовка был невозмутим. Лектор несколько раз выходил из-за кафедры и вплотную подходил к студентам, сидевшим на первом ряду. Проходил он и мимо Квасина. Как нам казалось, около него он задерживался дольше, чем у других. Мы все думали, а что будет, если он с Вовкой заговорит?
Ближе к перерыву Квасин стал нервничать – он стал ерзать на месте и часто коситься на дверь. Ближе к окончанию первого часа по всей аудитории разнесся характерный звук. Этот звук знаком всем, кто пил «Колу» в «Макдональдсе». Там бумажный стаканчик закрыт крышкой, в который вставлена трубочка для питья: сколько осталось «Колы» не видно, и когда она неожиданно заканчивается, то раздается громкий булькающий звук.
Все-таки амфитеатры придумали умные люди. Звук, произнесенный внизу, резонирует, разносится по всему залу и уходит вверх. Причем точное место его возникновения определить сложно – звук как бы висит сверху над залом. Лектор недоуменно повернулся к залу (в это время он что-то писал на доске). Общая деловитость студентов его успокоила, и он продолжил писать какую-то схему. А еще через пять минут он объявил перерыв, попросив старост групп сдать рапортички о присутствующих на лекции студентах. Вторым после преподавателя из аудитории, пошатываясь, вышел Квасин.
Когда из аудитории выходили мы, Вовка уже поднимался нам навстречу. Он выглядел победителем, улыбался. Красный и взъерошенный, он попросил нас подождать, заглянул в зал, забрал свою сумку и вышел за нами. До начала следующего часа лекции мы успели немного поговорить и посмеяться. Вовка рассказал нам о своих переживаниях. Мы узнали, что больше всего на свете во время эксперимента он боялся того, что преподаватель пожелает закончить лекцию пораньше и прочитает ее без перерыва (такие случаи бывали и студенты такой формат лекции всегда поддерживали). Кроме того, через полчаса критически захотелось в туалет. Видя, что язык нашего товарища заплетается все сильнее и он проявляет нездоровую веселость, мы через запасной выход из здания отправили Квасина отсыпаться в общежитие.
Первую же сессию Володя не сдал. Несколько месяцев без дела он слонялся по общежитию, а потом уехал домой. Говорили, что нашего Вовку впоследствии сгубила страсть к вину. Во всяком случае, я его больше никогда не видел. У меня в альбоме осталась его фотография. Там Квасин красуется с метровой сигаретой в зубах: студентов санитарно-гигиенического факультета на одном из практических занятий водили на Омскую табачную фабрику. В цехе нарезки готовых сигарет Володя попросил одну сигарету сделать подлиннее, на память. Получилась сигарета длиною в один метр. Квасин ходил с ней по общежитию и просил у всех огонька, смотрел на вытянувшиеся лица ребят и смеялся.


«ВТОРОЙ РАЗ НЕ СТРАШНО…»

Весной большинству ребят-первокурсников неожиданно вручили повестки в армию. Об армии рассказ впереди. А сейчас мы экстерном сдавали все положенные экзамены в летнюю сессию и готовились отдать по два года своей молодой жизни Родине.
В армию мы уходили из общего городского сборного пункта, который в Омске находился на левом берегу Иртыша. Там была организация ДОСААФ*. Перед отправкой в войска нас еще раз пересчитывали и окончательно «закрывали». Свидания с родственниками после этого запрещались. Городок ДОСААФ был огорожен плотным забором. Забор не охранялся, а со стороны реки был сделан некачественно, имелись выломанные доски, через которые можно было пролезть. Через эти дыры кому-то родственники передавали домашние пирожки, кому-то друзья передавали вино, а мы решили через них пробраться к реке и последний раз искупаться. Наша затея удалась: на берегу раздевшись до трусов (нас еще не успели переодеть в военную форму), мы с разбега по очереди ныряли в холодный Иртыш. Веселились от души.
В месте нашего купания был оборудован небольшой пляж. Конечно, это не был официальный городской пляж с кабинками для переодевания и организованной продажей прохладительных напитков и пирожков. Какие-то добровольцы облагородили песчаную отмель: убрали мусор и очистили берег от камней – получилось вполне прилично. Пляж был под мостом, который соединял правый и левый берега Иртыша. Этот мост назывался «Ленинградским». Сюда часто приезжали горожане, и после съезда с моста к пляжу вела хорошо накатанная дорога.
Я понятия не имел, где придется служить. Было вполне возможно, что служить придется где-нибудь в братской Монголии или соседнем Казахстане. Так там водоемов днем с огнем не найти. Может быть, купаться вообще за два предстоящих года не придется, поэтому я нырял особенно глубоко и заплывал особенно далеко. Мои друзья поступали также.
Когда мы вдоволь наплавались, я решил сделать последний «золотой» заплыв. Время поджимало, нас могли хватиться. Я поднялся по берегу метров на сто вверх против течения. По моим расчетам, после того, как я вынырну, течение должно было меня вынести как раз к тому месту, где стояли мои друзья и откуда нам предстояло возвращаться обратно на сборный пункт. Разбежаться не получилось, мешали кусты. Я набрал полные легкие воздуха и сиганул в воду прямо с берега. До дна не донырнул, в этом месте оказалось очень глубоко: метра на четыре в глубину я ушел точно. Когда в ушах застучали молоточки, я рванулся наверх. В этот момент я и коснулся чего-то холодного и склизкого. Предмет был мягким. Я вынырнул на поверхность и выгреб к берегу. На берегу отдышался и стал рассматривать то место, где я нырял. Вода была мутной. «Топляк», – подумал я.
К 1984 году Иртыш уже порядочно загадили. Помню, что в раннем детстве, когда мы во время отпуска ходили купаться на Иртыш, он был намного чище. Вода была прозрачнее, и на берегах не было так много мусора. С берега рыбаки тогда еще ловили стерлядь. А вот топляки плавали по Иртышу всегда. Топляк – это бревно, которое могло упасть с баржи, перевозившей лес. Еще раньше по Иртышу лес сплавляли прямо по воде. Некоторые бревна особенно сильно впитывали в себя воду, разбухали, становились тяжелыми и плыли вниз по реке в толще воды, создавая опасность для судов и купающихся людей. «Точно, топляк» – подумал я. Нырять снова почему-то расхотелось, и я по берегу спустился к ребятам.
Мои друзья уже оделись. Кто-то из них вдруг вытянул руку в сторону реки и сказал:
– Ребята, смотрите – кто-то утонул!
По реке недалеко от берега плыло тело. Была хорошо видна рука и длинные волосы. Течение в Иртыше вдруг его перевернуло. Хотя голова была под водой, рука дернулась. Впечатление было такое, что человек еще жив. Мы с другом, по-моему, его звали Слава, ринулись к реке. Я еще не успел одеться, поэтому нырнул в воду первым. Мой друг немного замешкался – снимал джинсы (потом оказалось, что так и не снял – замок заел). Когда я схватил тело за волосы, Слава вынырнул рядом (до дна мы не доставали, было глубоко) и стал мне помогать. Остальные ребята забежали по пояс в реку и встретили нас, когда мы уже вытаскивали тело на берег.
Я не знаю, сколько прошло времени, пока мы тащили пострадавшую до берега. Потом мы прикинули, что пока мы вытаскивали тело на берег, прошло две-три минуты. Мне же казалось, что прошла целая вечность. Все дальнейшее у меня в памяти осталось как кино, которое показывают отдельными кадрами и с паузами. Вот мы вытаскиваем утонувшую молодую девушку на песок; вот я делаю ей искусственное дыхание «рот в рот»; в паузах кто-то из моих друзей под счет «раз, два, три, четыре, пять» двумя кулаками резко давит ей на грудину (так нас учили в институте на каком-то практическом занятии); потом мы меняемся местами. Я помнил по фильмам признаки оживления у наглотавшихся воды купальщиков после искусственного дыхания – у нас их не было. Вода изо рта у женщины не текла, она не дышала и не кашляла, пульс не прощупывался. Вокруг я не смотрел. Реанимацию мы проводили до тех пор, пока меня кто-то за подмышки резко рывком не поставил на ноги. Мне в ухо крикнули:
– Да остановитесь, вы! Поздно! Слишком поздно!
Тут я вернулся в реальный мир и оглянулся. Вокруг нас была толпа народа. Я понятия не имел, что нас давно окружили отдыхающие (мы купались на пляже с самого краю – плавки у нас были не совсем купальные). Рядом стояла «скорая помощь». Оказывается, схватив утонувшую девушку за волосы, я, захлебываясь, из воды дурнинушкой кричал, чтобы вызвали «скорую». Кто-то побежал в ДОСААФ звонить по телефону. В те годы «скорая помощь» приезжала быстро. А остановил мои попытки спасти девушку врач со «скорой». Я изменившимся до неузнаваемости голосом у него спросил:
– Точно уже поздно?
– Видишь зеленые пятна на теле? – спросил врач. – Думаю, что не одни сутки прошли.
Таких тонкостей я тогда не знал. Да и не осматривали мы пострадавшую совсем. Что холодная и склизкая – так и вода в реке не парное молоко. Конечно, сейчас, чуть придя в себя, я увидел, что реанимация наша была слишком запоздалой – трупные пятна, деформированное тело. Когда мы вытащили ее на берег, об этом не думали. Я в это время судорожно вспоминал о реанимационных мероприятиях при утоплении.
– Все равно ребята, молодцы, – хлопнув меня по плечу, сказал врач. – В другой раз повезет. Только кладите тело головой к реке – так она будет лежать в наклоне и воду откачать с нее будет легче…
– Чур, меня, – сказал кто-то из моих друзей.
Потом врач что-то сказал своему напарнику и вместе с шофером они погрузили тело в машину. Я попытался помочь, но к своему удивлению почувствовал, что ноги меня держат плохо. Еще была милиция, я что-то кому-то рассказывал. Потом «скорая» и милицейская машина уехали. Народ стал расходиться. И вот тут-то началось…
Я стал медленно приходить в себя. Если кто-то думает, что я делал искусственное дыхание «рот в рот» через салфетку, носовой платок или марлю, как пишут в учебниках, то он ошибается глубоко. Какая салфетка? Какой носовой платок? Времени не было их искать. Да и не вспомнил я о них совсем. Не стану считать тех литров слизи зеленой, которую я выдул, высосал, выплюнул или проглотил у этой утонувшей. Да и мой друг, думаю, не меньше. Просто сейчас стало постепенно возвращаться обоняние и вкус.
Столько в жизни я никогда не блевал. Не меньше получаса меня полоскало до судорог в ближайших кустах (потом несколько дней болели все грудные и брюшные мышцы, даже дышать было больно). Славку полоскало в другой стороне. На ватных ногах мы вернулись в ДОСААФ. Нормально есть я долго не мог. О случившемся решили никому не рассказывать.
На этом драмы на воде для меня не закончилась. Сразу после демобилизации из армии я возвратился в Омск и с другом оказался в том самом ДОСААФ, откуда нас забирали в армию два года назад. Моего друга звали Игорем, в армии он не служил по состоянию здоровья. Мы собирались посидеть на берегу Иртыша пару-тройку часиков и под пиво и базарных чебаков с «Казачка»* вспомнить первый курс, поговорить о будущем. Мы спустились к реке. Пляж, где мы тогда купались и пытались спасти утонувшую молодую женщину, оказался вполне пригодным для мужских посиделок. Мы отошли к кустам и, подобрав место посуше, присели, разложив перед собой на газете свою нехитрую снедь. Только я хотел для затравки разговора рассказать об истории, как мы перед армией на этом пляже наткнулись на утопленницу и безуспешно ее реанимировали в течение получаса, как услышал крик.
Дальше случилось то же самое, что произошло со мной два года назад на этом месте. Только на этот раз утопленника заметили не мы. Какие-то отдыхающие женщины подняли крик. Игорь уже закончил три курса мединститута и был поматерее меня в медицине. А вот практического опыта применительно к этой ситуации у меня было больше. Все события, которые разворачивались, я уже переживал. Короткая команда набежавшим отдыхающим о вызове «скорой», нырок в воду с берега с разбега, вынос тела на берег. На этот раз мне помогало много людей. Со всех сторон сыпались какие-то лишние советы.
Я сразу определил, что состояние утонувшей (это тоже была женщина) проведения реанимации не требует по причине давно наступившей смерти. Тело было распухшим, с уже знакомыми мне пятнами (остальные признаки в силу специфичности называть не стану). Тем не менее, какой-то молодой подвыпивший мужчина пытался делать ей искусственное дыхание. Я хотел его остановить, но толпа его поддерживала и он, как я два года назад, пытался что-то делать с телом. Мы отошли в сторону, и я вкратце рассказал Игорю о событиях двухлетней давности. «Скорая помощь» приехала снова быстро. Я подошел к бригаде и коротко рассказал обстоятельства обнаружения тела. Упомянул про признаки давности пребывания трупа в воде. Врач, глядя на меня с интересом, сказала:
– Все верно, вы врач?
– В некотором роде, – ответил я.
Поддатого «реаниматора» наконец-то угомонили. Я подошел к Игорю.
– Сейчас милиция приедет, показания будут снимать, кучу времени у нас украдут. Тут дело ясное, и мы больше, чем сделали, сделать не сможем. Пойдем отсюда.
Мы сложили пиво и рыбу в пакет и пошли вверх по реке.
Эта трагическая водная эпопея напоминает мне другую историю, когда мы на своей первой машине «Жигули» шестой модели ездили из Омска к родителям в Бердюжье и умудрились два раза перевернуться по дороге. Первый раз – по дороге туда, второй – когда ехали обратно. Свидетельствую: второй раз – не страшно, ведешь себя разумно.

 
Глава 4

670 ДНЕЙ В САПОГАХ

Главу посвящаю моему командиру, начпроду в/ч пп 83058 в 1985–1987 гг., в то время гвардии лейтенанту Киптенко Владимиру Владимировичу

Армейцы. Команда «20а». Прощай, гражданка. Таганка.
Брест. ГДР. В/ч пп 83058. Как я звонил домой. Казик.
Равенсбрюк. Шоколад в банках для патронов.
«Фрау, габт мир битте цвай грос унд бир».
Как «вешался» мой друг Сергей Чебоксаров.
Про икающего солдатика. Как я влип перед дембелем. Дембель

Вообще-то два года службы в рядах Советской армии (СА) составляют ровно 730 дней. Однако мне повезло. Мой срок службы С.Л. Соколов (в то время Министр обороны СССР) сократил на два месяца. Впервые за несколько последних десятилетий в 1985 году в армию стали призывать из высших учебных заведений, имевших свою военную кафедру. Призыв длился всего два года, причем, кого призывали в 1985 году, служили два года, а кого в 1986 – один. По демобилизации они получали обидное прозвище: микродембель. С 1987 года призывы на срочную службу из ВУЗов, имеющих военную кафедру, прекратились.
Никто так и не объяснил мне внятно, почему нас стали брать в армию. Военная кафедра в Омском медицинском институте в это время работала по полной программе. Говорили, что это последняя военная волна с Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. Тогда после войны мужчин осталось мало, многие погибли на фронте, дети рождались волнами. На нас пришлась последняя волна, после которой количество мужчин в стране стало достаточным для полноценного планового призыва.
 
АРМЕЙЦЫ

Призыв на службу грянул как гром среди ясного неба. Причем не только для нас, студентов. В недоумении были все преподаватели. Как с нами быть, никто не знал. Всех призывников стали называть армейцами, нам дали возможность сдать экзамены за первый курс досрочно.
Статус армейца давал многое. Во-первых, мы были первыми и все, начиная от девчонок и более молодых однокурсников до преподавателей всех рангов, на нас смотрели с уважением. Уважение отдавало нотками сожаления и неподдельного интереса. Во-вторых, статус армейца списывал все прошлые грехи, как по поведению, так и по учебе. В-третьих, ректором было дано негласное указание: отправлять нас в армию без долгов, так что экзамены мы сдавали легко.
Чтобы наш статус армейца был виден издалека, мы все ходили побритыми наголо. Кто впервые это придумал, уже не вспомнить, но что он родился в нашей санфаковской братии – это факт. Кстати, появилось много хитрых и предприимчивых ребят (почти все они потом в силу своей находчивости неплохо жили в горбачевскую перестройку), которые тоже побрились наголо, не имея при этом никакого отношения к призыву в армию, и «на халяву» сдавали экзамены вместе с нами. Они были нашими друзьями (просто моложе нас по возрасту), и мы их не выдавали.
Сдав все положенные экзамены и получив справку о предоставлении академического отпуска сроком на два года в связи с призывом в армию, теплым июльским днем 1985 года мы как-то незаметно оказались на призывном участке в военкомате, который располагался на остановке «Судоремонтный завод», что на улице Красный путь в г. Омске. Потом нас перевезли в ДОСААФ на левом берегу Иртыша. В этот день со мной отправлялись в далекое и незнакомое много моих друзей, с которыми мы дружим по сей день: Юра Ермолаев (позднее под моим руководством он защитит кандидатскую диссертацию), Сергей Московкин, Сергей Ханенко, Юра Вейберт, Женя Пеклич, Юра Волков, Сергей Селиванов, Боря Сергиенко, Юра Смалюга, Ренат Абдрашитов и другие.
 
КОМАНДА «20а»

Мне и Сергею Московкину выпала призывная команда «20а». Мы понятия не имели, куда нас отправят, но знали точно, что за границу. Это нам подсказывала наблюдательность: взамен нашей гражданской одежды, нам выдали добротное армейское обмундирование, которое существенно отличалось от того, которое получали другие новобранцы. Например, нам выдавали юфтевые сапоги и натуральный кожаный ремень, а ребятам, которые оставались служить в Союзе – кирзовые (прорезиненный брезент), а ремень был из дерматина. Наша хэбэшная* гимнастерка тоже выгодно отличалась от обычной.
Старую одежду нам сказали сбрасывать в общую кучу, либо предложили отправить ее домой посылкой, причем на почту не выпускали, а брали одежду, адрес и деньги за пересылку. Потом я узнал, что это был нехитрый бизнес старослужащих солдат, которым предстояло увольняться домой, и они заранее готовили себе гражданскую одежду. Никто из родителей посылок со старыми вещами от своих детей не получил. Многие старослужащие брали гражданку, чтобы ходить в самоволку.
Ко мне подошел какой-то писарь и робко спросил, буду ли я отправлять одежду домой. Я ответил, что не буду и вручил ему свою рубашку и джинсы «Тверь», которые изрядно потрепал за год. Парень был очень рад, наверное, это был его первый в жизни бизнес. Многие старую гражданскую одежду рвали, чтобы она никому не досталась.
Когда мы с Сергеем все-таки разговорили какого-то капитана о том, куда отправят команду «20а», то я испытал некоторое потрясение. Сергей перенес известие спокойно. Оказывается, литер «а» означал «Афганистан». Я раньше прыгал с парашютом, дружил с тяжелой атлетикой и направление в ДШБ (десантно-штурмовую бригаду) было вполне объяснимым. Домой не сообщал, но видимо кто-то проговорился, и мама об этом узнала. Плакала. А мы ходили гордыми. В то время слухи о потерях наших войск в ДРА не афишировались, а вот всех возвращавшихся из Афгана встречали как героев.
Спустя годы я встречал разных афганцев. Были очень хорошие люди, например Толя Сулимов (сейчас заведует кафедрой в Омской медакадемии), настоящий мужик. Были и оболтусы, эти кое-как учились, спекулируя на своих заслугах. С ними преподаватели не знали, что делать. Когда я учился в Тюмени (в то время ТГМИ), со мной на курсе учился один парень, имя забыл, а вот фамилию помню хорошо: Вовк. У него с Афгана было восемь боевых наград. Он о них мало кому рассказывал, а некоторые ребята знали. Про него рассказывали такую историю.
У Вовка были серьезные нелады с таким предметом, как нормальная анатомия. Наверное, преподаватели не знали, что он афганец, а то давно бы ему поставили оценку и отпустили с миром, ведь парень был нормальный, просто ему не везло. Когда он пошел третий (и последний из возможных) раз пересдавать экзамен, ему ребята насильно всунули в боковой карман пиджака все медали: «Если будут ставить два балла, просто высыпи на стол». Вовк серьезно влип с вопросом о строении головного мозга, и когда преподаватель, перед тем как поставить ему двойку, посоветовал взять академический отпуск и послужить в армии (тема армии была очень популярной, так как только что начали возвращаться из армии и восстанавливаться на учебу первые армейцы). Вовк (потом он говорил, что никогда бы этого не сделал, если бы преподаватель не посоветовал ему пойти именно в армию), по совету друзей, молча, высыпал перед преподавателем гору боевых медалей на стол. Что было потом, он всякий раз рассказывал по-разному, но анатомию он в этот раз сдал.
Спустя несколько дней с нами возникла какая-то неразбериха. Всех призывников из команды «20а» по одному вызывали к приехавшим военным (было видно, что они тоже в некотором недоумении от поступивших вводных задач) и объясняли, что с этого года в Афганистан войска вводить не будут, а наоборот, их оттуда будут выводить, но нам все равно предстоит служить за рубежом. Мы все шутили, что это, наверное, из-за хорошего обмундирования, которое мы уже успели обжить. Многие из нас, в том числе и я, писали рапорта, чтобы нас все равно добровольцами отправили в Афганистан. Нам, конечно, отказали, но наши рапорта были вложены в наше личное дело и благополучно проследовали с нами дальше. Свой рапорт спустя полтора года я увидел снова при непростых обстоятельствах.
Не знаю больше таких случаев, но мне и другим призывникам из команды «20а» предлагали выбрать страну, где мы хотели бы служить. Предложили Польшу, Венгрию, Югославию, Германию. Я выбрал Германию. Тогда это была Германская демократическая республика (ГДР). Я узнал, что означает словосочетание ГСВГ: Группа Советских войск в Германии. Позднее бывалые солдатики мне его расшифровали по-новому: «Год – Служи, Второй – Гуляй».

ПРОЩАЙ, ГРАЖДАНКА

Это сейчас поездкой за границу никого не удивишь. А в 1985 году, в СССР, за «железным занавесом», это была фантастика. Я был в восторге. Новые сапоги не жали. В свое время отец научил меня правильно наматывать портянки, когда мы с ним ездили на охоту на уток, а вот другие ребята здорово страдали от мозолей.
Мы получили сухой паек, в который входили очень вкусная гречневая и перловая каша с мясом, галеты (тогда мы не знали, что это просто пресное печенье, и уплетали его с большим удовольствием, считая лакомством), рафинированный сахар (как в поезде), сухари и по банке печеночного паштета. Печеночный паштет многие выбрасывали, уж такой он был невкусный. Его делали специально по заказу Минобороны, и для солдат, наверное, пожалели масла, лука, моркови и приправ. Однако я его ел с удовольствием, очень тонко намазывая на хлеб. Перед службой я год прожил в общежитии и цену консервам (стратегическому запасу) знал.
Ночь перед отправкой к месту службы мы провели в местной воинской части, где нам выдали, а мы собрали большую армейскую палатку. На землю выдали брезент и матрацы, которые мы плотно уложили друг к другу, и получилось большое мягкое поле. Нас было примерно шестьдесят человек, что примерно вдвое больше того, на что была рассчитана палатка. Лежали вповалку, было весело, шутили, балагурили.
Над нами поставили старшим какого-то местного сержанта, не обремененного грузом интеллекта узбека. Его звали Мустафа. Была летняя ночь, жарко, и некоторые ребята поднимали край палатки и высовывали наружу руку – получался приток свежего воздуха. Делая обход снаружи палатки, сержант пнул по чьей-то руке и грубо матом приказал всем убрать руки. Соответственно матом ему и ответили, проще говоря, послали на х…. С диким криком сержант забежал в палатку и давай выяснять, кто его так недвусмысленно послал. Все, разумеется, отказывались. Тогда он сказал:
– Все равно узнаю по голосу!
И заставил всех по очереди что-нибудь говорить вслух. Первый призывник, глядя ему в глаза, послал его на х… несмело. Следующий уже посмелее. За то третий – громко и со смаком. Кто-то хохотнул.
Когда дошла очередь до четвертого, общий хохот превратился в шквал. Смеялись и плакали от смеха. Смеялись и катались на матрацах. Смеялись до икоты и до судорог. Смеялись так, что шаталась палатка. Кричали наперебой:
– А может это я? Пошел на х…!!!
Заснули поздно. На Омском железнодорожном вокзале рано утром, когда весь город спал, нас погрузили в последний прицепной вагон пассажирского поезда и поезд тронулся. В окне мелькнул вокзал, прогрохотал железнодорожный мост через Иртыш, из вагонного динамика «Веселые ребята» пели «Бродячих артистов», а у меня сжимало сердце: прощай, гражданка!


ТАГАНКА

Места в вагоне на всех не было. Спали на всех трех полках, иногда на матрацах на полу. Разговаривали, знакомились ближе – путь предстоял долгий, в Брест. Там – командами по разным гарнизонам в разные страны.
Многие ребята везли с собой кисточки, краски, какие-то пилочки. Позднее я узнал, что им старшие братья или друзья, которые уже служили в армии, говорили, что в армии хорошо живет тот, кто не стоит в строю, а работает в части парикмахером, художником, плотником, поваром. Учили, что когда всех построят, нужно просто выкрикнуть, что я, например, водитель, парикмахер или слесарь. Тогда тебя могли оставить в этом же полку и пристроить по сути дела на два года тем же шофером, парикмахером или слесарем, правда, в военной форме. Кто-то вез с собой гитару, и мы пели песни. Особым успехом пользовался Юрий Лоза, Александр Новиков, Вилли Токарев, Михаил Шуфутинский, Александр Розенбаум. Многие ребята с заговорщицким видом ходили из одной плацкарты в другую. Речь шла о выпивке. Сбрасывались по два-три рубля.
Нас сопровождали два молодых офицера, которые вели себя запросто, но дистанцию держали. Бывалые рассказывали, что, пока ты не принял присягу, дать по физиономии офицеру, который тебя несправедливо обидел (тем более, которого ты, скорее всего, никогда потом не увидишь), не будет военным преступлением, тебе это сойдет с рук. А по гражданским законам – ты тоже неподсуден, так как паспорта у тебя уже нет. В общем уже не гражданин и еще не военный. Офицеры, по-видимому, это тоже знали и не задирались. Когда ребята на станции через прохожих все-таки купили вина (это было совсем непросто: уже действовал горбачевский сухой закон 1985 года), одну бутылку бывалый призывник унес в офицерское купе.
Вина, конечно, было мало, досталось по половине стакана на брата, но все равно стало веселей. Я что-то совсем осоловел и вдруг брякнул:
– Ребята, а давайте я вам спою?!
– Давай, попробуй, – ответил чей то голос.
И я выдал: «Цыганка с картами – дорога дальняя…» Наверное, я больше в жизни так никогда не пел. И не спою. Когда я учился в школе, родители определили меня параллельно еще и в музыкальную школу, которую я очень не любил, но, тем не менее, благополучно закончил и очень этим гордился. В музыке я кое-что понимаю, и голос мне на сольфеджио и на вокале ставили хорошие преподаватели. Вспоминаю добрым словом В.В. Агапьева. Начал я петь без музыкального сопровождения, лежа на третьей полке. Был уже вечер, летняя ночь, все уже не болтали, едва слышно постукивали колеса, радио не работало, каждый думал о своем. Пел я во весь голос, никого не стесняясь. После первого куплета мне стал кто-то подыгрывать на гитаре. Когда я закончил, несколько минут была гробовая тишина. Я подумал, что, наверное, все уже просто заснули, но вдруг такое началось. В общем, пел я до утра, пока все не заснули.
Утром ребята рассказывали, что накануне кто-то так хорошо пел, наверное, музыкантов тоже стали призывать. Я уже не стал представляться, потому что мы подъезжали к пограничному городу Бресту, где сорок пять лет назад немцы перешли реку Буг и началась Великая Отечественная война, в которую плавно после Белофинской вошел мой дед, Струев Алексей Степанович. Дед прошел ее всю до конца, за два месяца до победы в марте 1945 года был ранен под Кенигсбергом, полгода пролежал в военном госпитале и вернулся домой в Тевриз, что под Омском.


БРЕСТ

Больше всего на свете я хотел посмотреть Брестскую крепость. Просились многие, предлагали деньги, у кого они еще остались. У меня их уже не было. Нас, конечно, никто никуда не повез. Мы целый день ждали вечернего поезда. А когда он пришел, мастера около четырех часов что-то делали с вагонами. Оказывается, расстояние между рельсами в нашей стране другое, чем в Европе: оно шире. И наши вагоны необходимо было перед пересечением границы, каким-то образом перешить на евростандарты.
Днем произошел еще один случай. Когда мы дремали на лестнице около перрона, к нашим сопровождающим офицерам подошел какой-то капитан (военных вокруг сновало очень много) и попросил четырех ребят помочь перенести ящик.
Вызвался я с друзьями. Просто было скучно, а отлучаться не разрешали. Пошли развеяться. Кое-как сняли тяжеленный ящик с вагона и перегрузили на машину. Все шутили, что это там такое тяжелое. Каждый выдавал свои остроумные предположения. Когда об этом спросили у капитана, он как-то странно на нас посмотрел и попросил поставить ящик боком. Поставили. Я нагнулся посмотреть и обмер: там была похоронная табличка с фамилией бойца, какими-то числами и город назначения – Брест.
Шутить расхотелось всем. Потом капитан рассказал, что гроб из Германии, а солдатика застрелил из охотничьего ружья пожилой немец, когда тот с друзьями воровал у него на даче вещи. И пояснил, что в Германии частная собственность под особой защитой. Хозяин вправе защищать ее всеми способами (даже при отсутствии угрозы ему лично), вплоть до применения огнестрельного оружия. Чем старый и воспользовался.
Вечером мы переезжали через Буг и я видел посреди реки на островах разбитые доты. Говорили, что они так стоят с войны, их просто никто не ремонтирует, зачем? Оставили как память. Как Брестскую крепость. С мыслями о войне я задремал и не слышал, как по вагонам ходили поляки и торговали солнцезащитными очками и жевательной резинкой. Был 1985 год. Зеркальные очки «в капельку» были мечтой любого пижона в СССР. В Польше мы долго стояли, а в ГДР приехали рано утром.


ГДР

Первый раз за границей. Мощеные узкие улицы, готический шрифт на вывесках магазинов, все маленькое, аккуратное, ни одной соринки. Каждый кустик как на картинке. За маленьким заборчиком – вишневые кусты, где ягодка к ягодке. Помня о том, как мы грузили цинковый гроб в Бресте, трогать их не хотелось. Франкфурт-на-Одере. Поразило открытие, что немцы всю молочную продукцию в магазинчики и лавки привозят так рано утром, что магазины еще закрыты, и они всю молочку просто ставят перед дверью. Потом хозяева приходят, открывают двери и заносят все в магазин. Часто хозяева живут в этом же доме, только у них вход с другой стороны или они живут на втором этаже.
Мы шли колонной и нам офицеры постоянно делали замечание, чтобы мы не топали. Да мы и так шли затаив дыхание. Никто из нас раньше за границей не был. Переходя через железнодорожные пути, мы во все глаза рассматривали вагоны стоящего на путях поезда. Вагоны маленькие, уютные, все места сидячие. Рядом с каждой дверью в вагон была табличка, поясняющая, что этот вагон для курящих, а вот этот – для некурящих.
Нас привели в какую-то большую воинскую часть. Все ее называли пересылкой. Во время ночевки я совершил большую глупость: снял сапоги. Целый день в сапогах – устали ноги. Утром при подъеме обнаружил их пропажу. Обложил себя в душе, огляделся и успокоился: я был не один. Некоторые ребята тоже оказались в таком же положении. Местный старшина вручил нам другие, правда ношеные, и сказал фразу, которую я вспомнил потом только на дембеле: «Запомни: в армии нет друзей – в армии есть сослуживцы».
Когда я шел в армию, то так толком и не мог определиться: кем хочу служить. Решил, что рваться никуда не буду, пусть все сложится само собой. Но думалось почему-то, что попаду в ВДВ (воздушно-десантные войска): ведь я прыгал с парашютом. На самом деле все оказалось намного проще.


В/Ч ПП 83058

В часть нас привезли на автобусе часам к двенадцати дня. По дороге сопровождавшие нас два офицера купили нам на свои деньги (тогда в ходу были марки и мелкие деньги пфеннинги, которые мы ласково называли фенешки) в местной лавке по бутылке «Вита-колы» и по батону белого хлеба. Могу сказать со всей ответственностью: я в жизни не ел ничего вкуснее этой булки и газировки. Потом в Союзе я много раз пытался найти и повторить этот вкус – мне это не удалось ни разу.
Нас построили перед штабом полка, из него вышли несколько офицеров, переговариваясь между собой, спросили, кто из нас умеет красиво писать и рисовать? Тут надо отдать должное сообразительности моих товарищей. Они кричали наперебой, что художники с рождения. Стало понятно, что отбирают не в десантники, и я молчал, хотя писать красиво умел.
Один лейтенант усмехнулся и сказал:
– А ну-ка первые трое!
Первые трое ребят в строю счастливо было колыхнулись вперед, но лейтенант поправился:
– А давайте первые трое от конца строя. Шаг вперед!
Я стоял последним. Какой-то лейтенант подошел ко мне, спросил, откуда я и хочу ли быть писарем? Разумеется, я ответил, что не хочу и попросил меня отправить служить в санитарную роту, так как окончил первый курс медицинского института. В голове вертелась фраза из романа А. Фадеева «Разгром»: «… по дороге им попался пьяный штабной писарь…».
Лейтенант почему-то вслух подтвердил мое желание служить именно писарем и повел в штаб на второй этаж в кабинет начальника продовольственной службы части. Там сидел старшина-сверхсрочник, который с интересом меня разглядывал. Так я узнал своего будущего шефа начальника продовольственной службы гвардии лейтенанта Киптенко и Сергея Бойко (старшину-сверхсрочника), который увольнялся в запас и которого мне предстояло сменить на посту старшего писаря.
Мне предложили написать несколько предложений, что я и сделал. Оба моих начальника около минуты, переглядываясь, смотрели на мою писанину, явно чего-то не понимая. Я спросил:
– Что, ошибок много сделал?
Бойко полез в свой стол, достал листок выписанной им накладной и вместе с моим листком протянул мне. Я посмотрел на оба листка и ахнул: в почерке совпадало все – все закорючки, хвостики и оттяжки в буквах, практически до мелочей. Я понял, что в санчасть меня не отдадут. Так я стал писарем, и примерно полгода мне об этом было стыдно писать домой. Потом, когда я понял многое в армии, я об этом написал родителям.
Воинская часть п/п 83058 стояла около города Хагенова, в северной части бывшей ГДР. Рядом были города Шверин и Перлеберг, где тоже стояли наши войска. Часть наша была размещена на территории бывшего женского немецкого авиационного полка времен войны. Об этом напоминали мощные каменные казематы в готическом стиле, арки и проходы между казармами.
В некоторых местах над арками были видны закрашенные белилами сколы на кирпичной кладке: позднее замполит полка майор Сафин, как всегда глядя поверх меня своими водянистыми глазами, пояснил, что это то, что осталось от сбитой кувалдами свастики. В то время после войны прошло всего 40 лет, и я ему верил. Тем более что в кабинете, где я каждый день до вечера корпел над накладными, продовольственными аттестатами, меню-раскладками, стоял большой и тяжелый сейф (в дверь он пройти не мог), явно с войны. На его обратной стороне я однажды нащупал гитлеровского орла и свастику, покрытую многими слоями краски. Кое-как отодвинув сейф, я убедился, что был прав.
В войну тут стоял не только авиационный полк. В многочисленных подвалах казарм был завод по производству деталей к самолетам. Отступая, немцы затопили завод, открыв шлюзы, соединяющие завод и очень большое Шверинское озеро, находившееся неподалеку. Вода затопила все подвалы, тем не менее кое-где остались воздушные подушки, которые сохранили много интересного. В свое время многие месяцы специально прикомандированные военные водолазы методично исследовали стены, потолки и пол подвалов, чтобы перекрыть шлюзы, откачать воду и обследовать помещения. В конце концов, обнаружив, что шлюзы просто взорваны, и замуровать их невозможно, от этой затеи отказались.
На память о водной эпопее в части остался музей из тех вещей, которые водолазы нашли в воздушных подушках. Ими оказались прекрасно сохранившиеся обмундирование, котелки, ложки, кружки, противогазы, очки, книги, разные детали от самолетов. Были немецкие каски, автоматы (на стволах у них были прорези, чтобы из них нельзя было стрелять).
Этот музей однажды сыграл в жизни четырех солдатиков нашего полка злую шутку. Когда полк выходил на учения (командно-штабные, батальонные, полковые, дивизионные и т.д.), согласно боевому распорядку в части оставался только комендантский взвод. Он обеспечивал охрану остающихся складов (продовольственных, вещевых, ГСМ*). Еще десяток солдат был необходим для поддержания работы котельной, приусадебного хозяйства. Солдат, которые проходили службу на таких участках, мы называли спецами. Во время учений они тоже оставались в полку. Поскольку находились они без присмотра, то вели себя вольготно, могли и выпить по-тихому. Однажды в такой обстановке, когда весь полк выехал на учения в поле, спецы, выпив для храбрости, вскрыли отверткой двери в музей и добрались до его экспонатов. Абсолютно без политических мотивов переоделись в немецкую форму, закатали рукава, повесили на грудь по автомату. Распили на дорожку тут же за столом еще одну бутылку вина и отправились в близлежащую мирно спящую немецкую деревеньку, что в полутора километрах от части. Шли с песнями!
Я бы многое отдал, чтобы посмотреть, как реагировали местные бюргеры и камрады на это чудо, спросонья глядя из своих окон на орущих и пьяных «немецких солдат». Сами солдатики в слезах от хохота призывно всем махали руками и звали выпить (оставшееся спиртное они взяли с собой). Немцы шарахались по сторонам. Я это чудо видеть не мог, так как сам находился на полковых учениях под Витштоком в продовольственном обозе со своим шефом. Погуляв, ребята мирно вернулись в часть.
Не секрет, что среди местных жителей у особистов* были свои стукачи. По возвращении полка, примерно через десять дней, ребят сдал какой-то местный доброжелатель и их посадили на губу* на несколько недель. Хотя считается, что срок ареста на губе ограниченный, его можно сделать (и делали) практически бесконечным: по окончании срока «Записка об аресте» рвалась и выписывалась новая.
Как только солдатиков выпустили, бедолаг накрыла новая волна последствий. Оказывается, в музее в немецкой форме они успели еще и пофотографироваться. За десять дней, что у них были до ареста, они проявили пленку, отпечатали снимки и благополучно отправили письма с фотографиями друзьям в Союз. Их письма на границе перехватили офицеры из особого отдела, дело запахло политикой, и ребят увезли в Союз.
Большей глупости представить нельзя. У особистов особый нюх на письма с фотографиями из-за границы. Без сомнения могу сказать, что такие письма вскрывались все. Поэтому мы все свои фотографии хранили у себя всеми правдами и неправдами, а перед дембелем намертво вклеивали в дембельские альбомы. Ну, об альбомах дальше.


КАК Я ЗВОНИЛ ДОМОЙ

Я скучал по дому, скучал по друзьям, которые остались у меня в Омске: Игорю Наговицыну, Игорю Осокину, Диме Савельеву и другим. У меня в кабинете стоял полевой телефон, и я все время думал: хорошо бы позвонить домой родителям. А почему бы нет? Я наизусть знал все позывные вплоть до Москвы: «Дерн», «Исход», «Астра», «Астролябия» и т.д. Не нужно забывать, в каком году происходили эти события. В то время мобильных телефонов не показывали даже в заграничных фильмах. Комиссар Каттани душил врагов проводом от телефона.
Однажды вечером я решил попытать счастья. Бился несколько часов. Дело в том, что телефонная связь была через коммутатор, и чтобы я говорил, по всей цепочке от Германии до села Бердюжья в Тюменской области должны были быть вставлены в гнезда коммутатора телефонные штепселя. Если какому-нибудь телефонисту надоедало ждать, он вынимал штепсель из гнезда, и я начинал все сначала. Через три часа безуспешных попыток, около двух часов ночи я в трубке вдруг услышал сонный мамин голос:
– Алло, кто это?
У меня пересохло во рту. Я что-то долго кричал в трубку, но трубка уже молчала. Больше дозвониться я не смог. После службы я пытался у мамы узнать, помнит ли она, как однажды ночью я ей звонил. Мама, конечно, не помнила, но чтобы меня не обижать, говорила, что помнит, действительно, однажды ночью кто-то звонил, но связь была очень плохая.
Была еще одна попытка дать весточку о себе домой. Однажды я по случаю приобрел немецкую магнитолу «Anett». Наши солдатики работали у немцев, и кто-то из них посетовал, что в части нет музыки и приемника. Немец понял жалобу буквально и подарил им по окончании работы небольшую магнитолу. По возвращении в часть ребята выменяли у меня на нее сигареты и тушенку. К ней я достал кассету «МК-60» и целый час рассказывал в микрофон о себе, службе, друзьях. С прапорщиком Ваней Супониным, который уезжал в отпуск в Союз, я передал эту посылку и попросил ее отправить с ближайшей почты в Бресте. Я очень ждал, что родители получат ее, послушают мой голос. Когда я демобилизовался, то долго выспрашивал у родителей, получали ли они посылку. Отец признался, что действительно посылку получали, но вместо магнитолы в ней лежал обыкновенный… кирпич. Я очень расстроился.
С работой моих армейских товарищей у немцев связана еще одна история. Однажды так случилось, что несколько дней подряд шел дождь. Он то слабел, то лил как из ведра. В пригороде Хагенова у немцев стояли продовольственные склады, и на них из-за дождя произошла авария. Мало того, что нижние полки оказались подмоченными водой, так еще и из-за короткого замыкания в некоторых местах случился пожар. Огонь быстро потушили, а вот продукты пришлось срочно перегружать. Дело было уже вечером, и немцы попросили помощи людьми у нашего командира полка. Командир полка дал добро.
Наш командир полка был вообще личностью легендарной. В мою солдатскую летопись он вошел как редкий матерщинник, а также автор ряда выражений, которые потом расходились между солдатами и ходили живыми анекдотами многие годы. Например, однажды, пригласив немецкую делегацию из Хагенова в нашу часть на парад в честь Дня победы девятого мая, он в микрофон на весь гарнизон «предоставил слово немецко-фашистским товарищам». Наверное, немцы не очень хорошо понимали по-русски, так как охотно поздравили весь полк с праздником. Мы проходили строевым шагом мимо немцев под «Прощание славянки», отдавали им честь и давились от хохота: «немецко-фашистские товарищи…»
Нашими солдатиками для работ немцы пользовались часто, мы не возражали, так как немцы очень хорошо за работу кормили. Камрады цену человеческому физическому труду хорошо знали, в отличие от наших командиров. Немцы, конечно, догадывались, что не все продукты перегружаются в стоящие рядом рефрижераторы, но закрывали на это глаза. Часть продуктов наши солдатики добросовестно перегружали, часть совали себе в карманы, а часть съедали.
Сколько можно засунуть в солдатские карманы, я увидел воочию. Поздно вечером знакомые ребята попросили, чтобы я на несколько дней припрятал у себя вещмешок с консервами. Я, по доброте душевной, согласился. Когда увидел «вещмешок», мне стало плохо. Реально это был вагон. Вагон печенья, варенья, колбасы, сухофруктов, банок с компотом, сгущенным молоком и еще непонятно с чем. Сверху была выложена батарея бутылок. Такого набора пива, виски, бренди, ликеров я никогда не видел.
С трудом я все-таки согласился взять на хранение половину припасов (другую просто негде было хранить). Два дня у меня все лежало на верхнем стеллаже за канцелярскими бумагами. Когда ребята все-таки забрали свои свертки, я наконец-то вздохнул с облегчением. За хранение мне подарили большую бутылку виски. Я ее правдами и неправдами хранил несколько месяцев, а потом подарил знакомым спецам на Новый год.


КАЗИК

Через несколько месяцев после начала моей службы, вышел приказ о демобилизации солдат, отслуживших в армии два года. Увольнялись многие, с кем я уже успел подружиться. Вместе со всеми увольнялся складчик с вещевого склада – Казик. Я его знал не очень близко, мы познакомились случайно, но он ко мне всегда относился с уважением, а когда увольнялся, то подарил коробку новых офицерских носков, которые я с удовольствием носил вместо портянок примерно полгода. При встрече с ним мы непременно улыбались друг другу.
Спустя несколько месяцев среди новобранцев, прибывших в наш полк, мелькнуло знакомое лицо. Я так и не вспомнил, где я его раньше видел. У нас в части было полторы тысячи солдат и офицеров, всех запомнить было невозможно. Я знал историю, когда после службы встречались два дембеля, учившиеся раньше в параллельных классах, и совершенно случайно узнавали, что служили в одно и то же время на одном и том же корабле (бывает, что там тоже под тысячу матросов и офицеров).
А я этого паренька со знакомым лицом частенько стал видеть то в чипке (солдатский продовольственный магазин), то около почты, то около вещевого склада. Дело в том, что солдаты на первом году службы крайне редко бывают в подобных местах. На чипок у них просто не бывает денег. Чтобы взять письмо напрямую у полкового почтальона, надо быть с ним лично знакомым, а для этого надо либо быть его земляком, либо занимать в полку уважаемую должность. При встрече он всегда мне улыбался. А однажды вдруг подошел ко мне и сквозь смех спросил:
– Скажи, Иван, ты действительно меня не узнаешь? Меня зовут Казик. Ты еще не износил носки, которые я тебе подарил?
Представляю, какое у меня было глупое лицо. В реальность происходящего я отказывался верить. Он пригласил меня вечером на чай к себе в ротную каптерку. К этому сроку службы я был уже бывалым воином, с пустыми руками в гости не ходил. Вечером, прихватив несколько банок консервов, я отправился в седьмую роту к Казику на чай, где он поведал мне под улыбки своих земляков поразительную историю, которая и теперь кажется мне сказкой.
После демобилизации Казик вернулся в родной аул. Семья его жила бедно. Кроме него у родителей было еще пять или шесть сыновей – все младше по возрасту. Жили, по сути, натуральным хозяйством. Пасли скот, поднимаясь в горы на сезон, потом спускались в долину, где располагался аул, и зимовали. В ауле было около десятка таких же простых домов. Возвращение его совпало с событием, которое было очень значимым для семьи. Брат Казика, идущий за ним следом по возрасту, нашел себе невесту и собрался жениться. Дело в том, что женщины у них в ауле в большом дефиците, а точнее, их вообще нет. Некоторые мужчины ищут себе невесту годы. Иногда помогают родители, которые заранее обручают своих детей. Мужчины очень редко выбирают невест, как правило, выбор всегда в одном лице. Отказываться не принято, следующий шанс может случиться не скоро.
Вечером, после застолья, отец Казика подошел к нему с деловым предложением. Проще говоря, предложил Казику отслужить за своего брата. Что за это обещал – осталось для меня тайной. Казик предложение принял.
На вопрос, как он умудрился попасть в тот же самый полк через три границы, Казик, усмехнувшись, ответил:
– Помогли земляки.


РАВЕНСБРЮК

В Германии я часто обращал внимание на то, что вдоль некоторых мощеных булыжниками дорог стояли таблички с надписями по-немецки Todesmarsch (Марш смерти). Разговорившись с бывалыми, я узнал, что эти мощеные дороги тут остались с войны. Их строили заключенные концентрационных лагерей. В Германии остались концентрационные лагеря, превращенные в музеи. Один из них мне довелось посетить. Это женский концентрационный лагерь Равенсбрюк.
Равенсбрюк располагается на северо-востоке Германии, в 90 км от Берлина. Лагерь существовал с мая 1939-го до конца апреля 1945 года. В Равенсбрюке скончались и были казнены от 50 до 90 тысяч женщин.
Наша экскурсионная команда состояла из военных. В основном это были офицеры, но было и несколько солдат, среди которых был и я. Гид сносно говорил по-русски. Нам показали бараки с нарами, где находились заключенные, плац, где у них были построения, столовую, мастерские. Было много разных фотографий тех времен. Конечно, большинство вещей сюда были свезены из других мест или просто подобраны по времени. Мы это понимали, но все равно было не по себе. А вот крематорий был настоящий. На стендах на его стенах тоже висели фотографии.
Немец рассказал много интересного, а при выходе подвел нас к громадному каменному катку. Каток представлял собой большой, примерно метра два высотой, каменный цилиндр, лежащий на боку. Вдоль него, внутри, было продолблено сквозное отверстие, в которое был вставлен толстый металлический прут. К пруту, к обоим его концам, был привязан канат.
Немец объяснил, что одна бригада узниц укладывала вдоль дорог камни, а вторая бригада этим катком укатывала их и получалась мощеная дорога. Потом он предложил нам попробовать немного его прокатить. Мы вчетвером впряглись в этот хомут, и, к нашему удивлению, не смогли его сдвинуть с места: только чуть-чуть раскачали. Немец попросил двух прапорщиков нам помочь. С их помощью мы кое-как прокатили каток метра три. Немец, смеясь, поманил нас за собой, и с другой стороны барака на стенде на фотографии мы увидели, как этот самый каток тянут по камням две женщины.
Настроение при возвращении в часть было подавленное и мне почему-то, совсем не хотелось шутить.


ШОКОЛАД В БАНКАХ ДЛЯ ПАТРОНОВ

Раз в полгода к нам в часть приезжала дивизионная комиссия и снимала остатки продуктов в продовольственном складе. Накануне нужно было срочно привести в точное соответствие то, что числилось по канцелярским книгам в штабе и то, что имелось фактически на складе. Разумеется, шеф всегда следил, чтобы ни один продукт не «пошел по красноте» и, по большому счету, у нас всегда все «било». Но чем черт не шутит: перед проверкой не мешало все еще раз проверить. С утра меня запирали в складе с калькулятором. Я обходил все закоулки склада и вел дотошную перепись всего, что имелось в наличии.
Сказать, что при виде такого количества тушенки, сгущенного молока, консервов, мешков с сухофруктами у меня разбегались глаза, значит ничего не сказать. Я, в отличие от моих сверстников в армии, питался лучше, но и мне всегда хотелось чего-нибудь, особенно сладкого. Бывалые солдаты весело подшучивали над молодыми солдатами в этом отношении и называли вечное желание чего-нибудь перехватить на первом году службы нехваткой.
К обеду я доходил до самых дальних участков подземного каземата. Там лежал «НЗ» (неприкосновенный запас). Именно он вызывал у меня всегда чувство наибольшего интереса. Только там я видел самые необычные горы коробок с печеньем, большие трехлитровые жестяные банки с соком и сгущенным молоком, рыбные и мясные консервы, сигареты для офицеров «Новость» (простые солдаты курили сигареты седьмого класса «Охотничьи», «Гуцульские», «Северные»). Там же стояли ящики с зелеными паяными цинковыми прямоугольными банками, густо покрытые смазкой, в которых на стрельбище солдаты получают патроны. Однажды я спросил у начпрода:
– Зачем на продовольственном складе хранят патроны?
– Это не патроны, – ответил он, – там шоколад.
С тех пор мне несколько раз снились эти банки с шоколадом. Я вскрывал эти банки консервным ножом, ломал шоколад руками…
На этот раз меня ждал сюрприз. Не знаю кем и когда, но, видит бог, я не виноват, одна жестяная банка оказалась вскрытая. Я не поверил своим глазам: реально вскрыт угол и отогнут рваный край консервы. Я взял банку в руки: килограмма два-три. Осторожно отогнул край крышки, там оказался аккуратно залитый шоколад, черного цвета.
Гвоздем я сколол небольшой кусочек и положил в рот. Большего разочарования в жизни я не испытывал. Это был реальный стопроцентный шоколад. Но в нем не было того, что делает шоколад лакомством – сахара, сливок, ароматизаторов, ванилина, орехов и изюма. Это был горький слиток какао, который практически не растворялся во рту. Кое-как я проглотил этот кусок и поставил банку на место.


«ФРАУ, ГАБТ МИР БИТТЕ ЦВАЙ ГРОС УНД БИР»

Эту фразу я запомнил на всю жизнь. На ужасном немецком она означает примерно следующее: «Фрау, дайте мне, пожалуйста, две большие бутылки водки и пиво». В нашей части я слышал много историй, как спецы ночью ходили в немецкие гаштеты* за выпивкой.
Так как моя писарская служба позволяла на некоторое время незаметно отлучиться от места службы, однажды я дал себя уговорить на такую авантюру. Под поход за спиртным подписались, кроме меня, еще двое. Это повар с офицерской столовой (он ночевал при столовой, и его бы никто не хватился) и почтальон, который, как мне кажется, вообще все два года службы был предоставлен сам себе. С ним старались дружить все солдаты и офицеры. Дело в том, что почтальон лично разбирал всю почту, раскладывал ее по ротам, взводам, отдельным подразделениям. Просто письмо могло затеряться ненароком. Иногда родные высылали солдатам в армию мелкие бумажные деньги в конвертах – рубли, трешки, пятерки и редко десятки. Я с почтальоном дружил и, как посвященный, знал, что у почтальона есть очень сильная лампа, под светом которой он мог просветить любое письмо и легко обнаружить там денежную купюру. Кроме того, почтальон умел секретным способом вскрыть конверт, вынуть оттуда деньги и запечатать его обратно. Советские рубли можно было при случае поменять на немецкие марки по курсу один к трем. Почтальон спонсировал наш поход.
Выбрались поздно вечером и по обочине дороги направились в немецкую деревню. По слухам там, на окраине, был гаштет, который работал допоздна, а если и закрывался, то можно было постучать в окно, сказать заветную фразу и получить выпивку.
Проезжающие машины было видно по горящим фарам, и мы заблаговременно залегали в придорожную траву. Еще нас пугала встреча с пешеходами и велосипедистами, ведь они вполне могли обходиться без фонарей. Рассказывали, что предыдущий поход за пивом сыпанулся именно на этом. Рассказывали также историю про то, как солдатики благополучно добрались до гаштета, зашли внутрь, подошли к стойке бара, произнесли волшебную фразу, расплатившись, получили спиртное – тут-то их и приняли сидевшие за соседним столом наши родные офицеры, которые, разумеется, в офицерской форме пить в кабак не ходили. Дело кончилось миром. У офицеров заканчивалась выпивка и стороны пришли к консенсусу, а именно: все спиртное сдавалось и оприходовалось офицерами, за то солдатикам даровалась свобода на все четыре стороны. По этой причине сначала полагалось у окна послушать: не слышится ли родная русская речь, а равно как и другая из стран бывшего СССР.
Перед гаштетом, когда мы посмотрели друг на друга на свету, стало понятно, что с покупкой спиртного будут проблемы: один был грязнее другого. Выбрав гимнастерку почище, мы снарядили почтальона в последний рывок. Минут через двадцать почтальон вышел совсем с другой стороны улицы, держа в руках большой пакет.
– Быстро уходим, – сказал наш товарищ и свернул в темноту.
Какими-то закоулками мы вышли на обратную дорогу. От греха сразу свернули к опушке леса и вдоль дороги в кромешной темноте пошли обратно. По дороге почтальон нам поведал о своих приключениях.
Когда он зашел в гаштет, все вдруг замолчали и уставились на него. На ватных ногах почтальон подошел к бару и полностью забыл всю заученную фразу. Во-первых, за стойкой стоял мужик, а пока почтальон пытался поправить заготовку про «цвай грос» и «бир», забыл все остальное. Гнетущая тишина действовала на нервы. А во-вторых, бармен вдруг вполне прилично заговорил по-русски. Тут почтальон впал в осадок и уж совсем глупо попросил продать чего-нибудь поесть, причем по-русски. Немец взял деньги и нагрузил почтальона едой так, что того из-за пакета было плохо видно.
Ближе к части, у какого-то столба в поле, мы распечатали бумажную сумку. Глазам нашим открылись горы съедобного и сказочного добра: круги колбасы, сыр, ветчина, печенье, две сайки белого хлеба, какие-то копчености и еще много другой вкуснятины. На дне пакета лежали две бутылки сельтерской воды и (о чудо!) одна маленькая пузатая бутылка с пивом.
Этот пир ночью в поле, практически вслепую, в темноте, мне запомнился на всю жизнь. Самая вкусная колбаса была именно там, в этом бумажном мешке – это я знаю точно. А за глоток теплого пива я простил всем людям на земле все их подлости. В часть я вернулся в хорошем настроении. И еще потому, что обратно мы срезали путь через кукурузное поле, и я набрал недозрелых кукурузных початков, которые потом сварил в чайнике и съел. Сытый и довольный, я лежал на кровати и мечтал, что когда-нибудь и у нас в Союзе будут гаштеты, в них будет много мясных деликатесов, будет такое же прекрасное пиво. С этими мыслями я заснул. Шел 1986 год.
 
КАК «ВЕШАЛСЯ» МОЙ ДРУГ СЕРГЕЙ ЧЕБОКСАРОВ

Кто в армии служил – тот в цирке не смеется!

В армии я встречал разных людей. Было много простых деревенских парней, которые не могли связать двух слов. Были люди с высшим гуманитарным образованием. Были ребята, которые свободно говорили на нескольких языках. Были такие, которые во весь голос смеялись над чайной ложкой – они не могли понять, почему такая маленькая. Армия всех одевала одинаково и ставила в один строй.
Юмор тоже был разный. Одни шутки были добродушные и тот, над кем шутили, смеялся от души вместе со всеми. Например, когда совали под нос неисправимым храпунам грязную портянку и он всю ночь ее нюхал. А были шутки очень жестокие. Об одной такой я хочу рассказать.
Сидим в каптерке, травим рассказы про гражданку: где, когда и с кем какая произошла история. Одна история интереснее другой. Как завороженные, смотрим на рассказчиков. С нами сидит мой друг, Сергей Чебоксаров и смеется вместе со всеми. Вдруг открывается дверь, заходит дневальный и говорит:
– Сергей, тебе письмо утром передали, все не можем отдать. Возьми.
Сергей берет письмо, разрывает, начинает читать и вдруг замирает с каменным лицом:
– Парни, моя девчонка замуж выходит! Ничего не пойму.
Мы в голос его «успокаиваем» дежурными фразами:
– Да ладно, переживешь!
– Серега, да плюнь да разотри. Значит, не любила, зачем тебе такая?!
А он в ответ с надрывом:
– Парни! Как же так! Ну, пусть она не любит, но я-то люблю!
Мы опять его «успокаиваем»:
– Да ладно Сергей, что разнылся? Давай ей «сапог» пошлем!
«Сапог» – это старая солдатская проделка. Оскорбленный солдат посылает своей девушке конверт, в котором вместо письма лежит сложенный листок, на котором на одной стороне стоит жирный отпечаток солдатского сапога (его делали особенно художественно, для чего использовали ваксу для чистки обуви, обильно намазывая ее на подошву перед отпечатком), а на другой стороне такая надпись: «Если бы не этот сапог солдата – топтали бы тебя солдаты НАТО».
А Сергей чуть не в крик:
– Ребята, я жить не буду!
Мы смеемся и продолжаем травить. Серега поднимается и со словами:
– Ребята, хочу побыть один, – уходит в кубрик.
Примерно минут через десять мы выбираем самого молодого война и посылаем его в кубрик проведать Сергея:
– Что-то давно его нет.
Молодой боец бодрым шагом направляется в кубрик и спустя мгновение бежит к нам в каптерку с диким криком и перекошенным лицом:
– Ребята, он висит! Ребята, он повесился! Он покончил с собой!
Мы смеемся, требуем обратиться по уставу и доложить. Парень бьется в истерике:
– Он висит! Не верите?! Посмотрите сами – он висит на веревке!! Он повесился!!!
Мы по-прежнему «не верим». Когда парень без сил опускается на пол, вдруг открывается двери и входит улыбающийся Сергей.
Реакция у молодых была разной. Кто-то нервно смеялся. Кто-то подавленно молчал. Кто-то плакал. Нервное потрясение молодые солдатики испытывали огромное. В то время мы были молоды, и все происходящее вызывало у нас бурное веселье. Второй взрыв хохота вызывал у нас рассказ самого Сергея: что он видел.
Зайдя в кубрик, чтобы «побыть одному», Сергей брал крепкую веревку, пропускал ее под мышками, конец выводил через шейный вырез на гимнастерке, потом демонстративно обвивал вокруг шеи и перекидывал его через крюк на потолке. Таким образом, получался стопроцентный повешенный. Дело оставалось за малым: нужно было в таком висячем положении развернуться лицом к выходу, высунуть язык, пустить чуть-чуть слюней и прищурить глаза так, чтобы можно было наблюдать за реакцией молодого бойца. Реакция у испытуемых всегда была разной. Я не знаю почему, но никто из разыгрываемых нами солдат никогда не пытался «повешенного» снять сам. Может быть, потому, что мы выбирали особенно молодых и слабых духом новобранцев?
Однажды чуть не произошла трагедия. Пройдя по всему сценарию, мы отправили новобранца узнать, как там Сергей. Вместо молодого бойца в состоянии паники мы услышали голос Чебоксарова. Он во весь голос кричал, чтобы мы быстрее бежали к нему. Оказывается, солдатик не испугался и не закричал. Он упал на пол и потерял сознание: у него случился сердечный приступ. В этот раз нервное потрясение испытали все мы и больше так никогда не шутили. Мне и сейчас очень стыдно за такие наши развлечения.


ПРО ИКАЮЩЕГО СОЛДАТИКА

Молодые бойцы регулярно пополняли анекдоты про армию своими поступками. Один солдатик, отслужив в армии год, получил письмо из дома от своей девушки, которая сообщила ему о том, что выходит замуж и просит ее простить. Девушка даже назвала день своей свадьбы. Парень написал маме письмо с горькими сожалениями о поступке невесты, а в конце письма добавил, что мама, несомненно, помнит, в каких войсках он служит (раньше парень писал маме, что служит в ракетных войсках стратегического назначения) и в известный ему день свадьбы все будут плакать.
Мама провела в своей голове одной ей известные параллели и рано утром отправилась с этим письмом в местный военкомат, чтобы предотвратить надвигавшуюся на село в день свадьбы ракетную угрозу. Кричала и убеждала военкома в том, что «она знает своего Кольку и кнопку он нажмет точно». Маму военком отпоил валерьянкой, а письмецо у нее изъял и отправил на имя командира части, где служит этот шутник, то есть в нашу часть. Это письмо наш командир полка вслух зачитал на общем построении и его слышали больше тысячи солдат.
Анекдотом ходила в нашей части история, когда один служивый написал своей старенькой маме письмо, которое, чтобы показаться героем, начал такими словами: «Здравствуй, мама, пишу тебе письмо на сапоге убитого друга…». Маме стало плохо.
В нашей части служил один боец, который мало чем отличался от других. Немного аутичный, но службу нес исправно. И вот в один из дней я увидел его в толпе офицеров в кабинете замполита полка майора Сафина. Всегда брезгливый к солдатам, на этот раз майор елейно улыбался и что-то сладко пел бойцу. Тот хранил молчание. Позднее выяснилось, что у этого ничем не примечательного солдатика в Финляндии умер какой-то родственник и парню неожиданно привалило наследство. Я точно не помню сумму, но очень солидная. Тогда всем стала понятна некоторая медлительность парня, свойственная всем финнам.
Замполит предлагал парню оставить себе на жизнь некоторую сумму, а остальное передать государству. Нужно помнить, что тогда на дворе был 1986 год, перестройкой еще пахло не сильно, и влияние КПСС на судьбы людей было огромным. Парня обещали устроить в любое высшее военное училище без экзаменов сразу после службы. В ответ братишка исполнил следующее: он просто перестал понимать по-русски. По сей день не знаю, чем кончилась эта история (парня увезли в Союз). Может, дослужил и уехал в Финляндию, а может, его положили в психиатрическую больницу.
Так получилось, что однажды я стал свидетелем еще одного события, которое запомнил на всю жизнь. Дело было так. В какой-то роте молодой солдатик вдруг стал икать. Обычное дело, бывает с холода у всех. Но чтобы несколько суток? Парень икал и плакал. Он сам напугался до смерти и не знал, что делать. И голову запрокидывал, и воду пил – икание продолжались. В роте перепробовали все средства, вплоть до побоев. Результата не было. За несколько суток боец окончательно дошел. Худой, бледный, изможденный, он ходил как приведение и икал. Понемногу над ним перестали смеяться, кое-кто его стал ненавидеть: спать ночью не давал совершенно.
Местная санчасть расписалась в собственном бессилии. Парня повезли в Шверинский военный госпиталь. В этой машине, где везли икающего бойца, оказался и я, тоже ехавший с шефом по бумажным делам в Шверин. Я обратил внимание на то, что всю дорогу боец икает, и пошутил по этому поводу. В ответ никто даже не улыбнулся. Вместо этого мне рассказали всю историю про моего попутчика. Потом икающего бойца повели в госпиталь, а мы с шефом пошли сверять остатки в продчасть дивизии.
На обратном пути, на сиденье со мной рядом вдруг плюхнулся тот самый испуганный паренек, который, к всеобщему изумлению, икать перестал. Я давай расспрашивать, почему парня не положили в госпиталь и как его так быстро вылечили. Больного сопровождал сержант из нашей санчасти Генка Панин, который и поведал мне историю чудесного исцеления.
Паренька привели в терапевтическое отделение к заведующему отделением. Сам заведующий только что вернулся с совещания. Пока снимал подполковничий китель, спросил у бойца:
– В чем дело?
Солдатик здорово робел. Он отслужил только полгода и офицера в звании подполковника видел только издалека. Он несмело ответил:
– Икаю, не знаю, что делать.
Подполковник был пожилой человек. Было видно, что «подполковника медицинской службы» он получил по реальной выслуге лет, причем выслуге в военных госпиталях всех уровней: от полевых госпиталей до больших и серьезных стационаров. Эта должность была последней в его военной карьере. Подполковник знал все болезни не по учебникам, за его плечами был громадный опыт. Опыт был помножен на устав вооруженных сил СА, и, таким образом, делал его если не богом, то его заместителем по медицине точно. Подполковник несколько минут мыл руки, а когда вернулся, то уставился в растерянности на стол и спросил:
– Послушай, зачем ты это сделал?
– Чего сделал? – не понял солдат.
– Зачем взял портмоне?
– Какое портмоне? Я ничего не трогал, – заволновался солдат.
– Мое портмоне, – рявкнул подполковник, – я положил его на стол, мать твою, пошел мыть руки, а теперь его нет. Там деньги немалые были, – лицо подполковника пошло красными пятнами.
Солдатик чуть не упал со стула и явно был на грани нервного удара, он понимал, что если сейчас не отведет от себя подозрение, то дело кончится очень плохо, может быть, даже дисбатом. Он говорил быстро и громко, говорил, не давая себя перебить. Срывался и начинал заново. Голос дрожал, из глаз текли слезы. Боец несколько раз вскакивал и заглядывал под стол. Потом сел и в изнеможении обхватил голову руками. На врача смотреть боялся. Боялся поднять глаза. Боялся пошевелиться.
– Двадцать минут треплешься, – вдруг ровным и мягким голосом сказал подполковник, – а чего же не икаешь? Иди, сынок.
Так боец перестал икать, а я понял, что медицина не только в таблетках.


КАК Я ВЛИП ПЕРЕД ДЕМБЕЛЕМ

Полтора года службы пролетели как один день. Я стал бывалым солдатом, многое повидал. Был всецело удовлетворен тем, что служба мне выпала писарская, и полностью утратил желание покататься на танке.
Дембельский чемодан понемногу наполнялся стандартными солдатскими подарками домой: клетчатый плед, мешочек «со смехом», набор солдатских сигарет (на память), мягкая игрушка «русалочка», немецкие кроссовки (в то время хорошие кроссовки в Союзе был дефицит), польские зеркальные очки-капельки, набор немецких переводных картинок, сувенирные игральные карты с картинками, на которых были изображены девушки в купальниках (даже на эротику не тянули, тем не менее офицеры на последнем шмоне дембелей в части их безжалостно изымали), ну и конечно, дембельский альбом. У меня была готовая парадка*, до безобразия изуродованная солдатской фантазией.
Все дембеля ехали домой в черных погонах. Я не знал почему. Бывалые мне объяснили, что ехать домой в поезде в красных погонах опасно. Именно в красных погонах служат солдатики во внутренних войсках, которые охраняют зоны. Говорят, что они издеваются над заключенными, не дают воды, бьют, надеясь на то, что отслужив свое, вернутся домой и никогда больше не увидят бывших зеков. Страшное бывает тогда, когда встретятся в поезде подвыпившие возвращающиеся домой дембеля и отсидевшие срок зеки. Так как и те, и другие своего рода бюджетники, то проезд до дома им оплачивается только в общем вагоне. И те, и другие добавляют свои личные копейки в довесок к бесплатному билету в общий вагон, и он становится плацкартным. Далее все едут в одинаковых условиях. Зеки, отсидев срок и впитав в себя на всю жизнь ненависть к солдатам в красных погонах, во всех краснопогонниках видят зоновских вертухаев, бьют их не на жизнь, а насмерть, режут, выбрасывают на ходу из вагонов.
У меня тоже на дембельской парадке были черные погоны (хотя полк наш был мотострелковым, и все носили красные погоны). В петлицы я вкрутил медицинскую символику – змею на рюмке, которая в медицинских кругах означает: «Хитрый, как змей, и выпить не дурак». Дослужить осталось несколько месяцев. Меня ждал спокойный дембель и, казалось, спокойному быту ничего не угрожает. Говорят, что каждый сам кузнец своего счастья. Я бы добавил, что и горя своего тоже кузнец.
Я просто написал письмо другу в Союз. Обычное письмо. В нем описал свой трудовой день, который не очень походил на обычные солдатские будни. Письмо снабдил нелитературным остроумным эпиграфом.
Ну, не я придумал такую армию. Не я придумал категорию спецов, к которым я и относился. Ну, не было у нас в части вольнонаемных на все должности делопроизводителей. У меня были и секретные данные. Как на них посадить гражданского человека? Обычные солдатские условия писарю никто никогда не создаст. Какие ему строевые или огневые занятия, когда весь день занят выписыванием накладных и раскладок? У него день ненормированный. Меня могут ночью поднять, если подразделение с учений вернулось – надо людей на довольствие ставить. А если я где-нибудь на стрельбище? И есть я не могу в солдатской столовой по часам. Я во время обеда вполне могу сидеть неподъемным и сводить по нормам замены одни продукты на другие, так как что-то не подвезли вовремя. В общем, на неуставную службу на такой должности я был обречен. Такую вот ситуацию я и обрисовал своему другу. Письмецо отправил, да и думать про него забыл.
Примерно через месяц мой братишка, которому я это письмецо отправил, мне ответную весточку прислал, где поведал про свое житье-бытье и про то, что мое последнее письмо у него замполит роты изъял и при этом кричал сильно. Друг мой свое «хэбэ» дал молодому воину подшить, а в это время замполит по роте ходил. Подошел к молодому бойцу и спрашивает:
– Чье «хэбэ» подшиваешь?
Тот отвечает:
– Свое.
Замполит не поверил, взял гимнастерку и полез по карманам. Там лежало мое письмо. Достал его, раскрыл и прочитал.
Наверное, этот лейтенантик не знал армии и близко, а, может, день у него незадался, может, выслужиться захотел. В общем, кричал он дурнинушкой об измене Родине, о предателях и провокаторах, о ворах и растратчиках, о причинах нехватки в армии продовольствия и о своей великой миссии в армии, которая сводилась к зачистке солдатских рядов от писарей. В конце концов, пообещал отправить это письмо в редакцию газеты «Красная звезда».
Я (на всякий случай) встретился с нашим полковым почтальоном, передал ему несколько банок тушенки, записал номер полевой почты своего товарища и попросил в течение месяца просматривать почту нашего командира части и замполита: если вдруг к ним придет письмо с обратным адресом из этой части, то придержать его до особых распоряжений. Месяц прошел спокойно.
В один из будничных дней мне было как-то неспокойно на душе. Сон какой-то нехороший снился. С утра все из рук валилось. После обеда ко мне в кабинет зашел майор Сафин и какой-то капитан в черных погонах. Сердце екнуло: особист. Капитан что-то положил на стол и спросил:
– Ваше письмо?
Бог ты мой. На развернутом тетрадном листе не было ни одного чистого места. Оно все пестрило разноцветными записями: «Разобраться и доложить к …», «Вон из комсомола…», «Проверить и наказать…» и другие. Это было мое письмо, зачитанное до дыр. Мне ничего не оставалось, как подтвердить, что это письмо писал я.
Особист говорил мягко и вкрадчиво. Не кричал. Он буднично попросил написать объяснительную. Наверное, этот капитан действительно встречал в своей жизни изменников, шпионов, перебежчиков, невозвращенцев, клеветников на Советский строй и т.д. А скорее всего, просто мужик был нормальный, он все прекрасно понимал, ему было жаль терять время на вполне понятную ситуацию, когда один солдатик чуть прихвастнул другому. Речь в письме ведь не шла ни о каких военных секретах, ни о каком новом оружии или численности наших войск в ГСВГ. Речь шла о сгущенке и красивых женщинах; о том, что немцы зажрались и на помойку выбрасывают работающие телевизоры и прекрасные стулья; о том, что у них есть сауны, где по определенным дням в парных парятся мужчины и женщины вместе, и о том, что за всю службу в Германии я не видел водки в поллитровках – все были в бутылках по
0,75 литра (самая распространенная – «Кристалл» («Гросач») и еще были маленькие, по 0,25 литра, и пиво тоже мне попадалось только в маленьких темных стеклянных бутылочках по
0,33 литра и только в крупных супермаркетах.
Капитан это все прекрасно понимал. Еще он держал в руках мое заявление с просьбой направить меня добровольцем служить в Афганистан (оно было в моем личном деле) и не понимал того замполита, который затеял всю эту байду с письмом. Мне же, однако, объяснил, что дембель я себе серьезно испортил, потому что он обязан принять меры по сигналу. Скорее всего, меня отправят с должности делопроизводителя на должность пулеметчика в мотострелковую роту (он угадал), что меня выгонят из комсомола (тут он тоже угадал, в комсомол меня восстановили в институте после армии), накажут моего непосредственного начальника (тут он ошибся: через пару месяцев начпрода перевели с повышением на такую же должность с полкового уровня на дивизионный). Перед самым дембелем шеф звонил мне в роту с предложением остаться на сверхсрочную у него в дивизии в Перлеберге. Я отказался, хотя если бы знал, какие события меня ждут в Союзе, то, пожалуй, остался бы еще на пару лет за рубежом.
Я написал объяснительную записку, где все честно рассказал. Капитан забрал мое сочинение, кивнул на прощание и вышел. Больше я его не видал. Вместо него в кабинет зашел майор Сафин и зловеще прошипел:
– Сгною на губе!
Губа (кичман) – кирпичное холодное и сырое помещение, редко с окнами, имеющееся во всех крупных воинских частях. Там содержатся военнослужащие за совершенные дисциплинарные проступки. Иногда, правда временно, там содержатся в одиночках и военнослужащие, совершившие уголовные преступления. Они там сидят до отправки по месту разбора их уголовных дел. За мою службу в нашей части случались две уголовщины. Однажды одного солдатика судили за воровство. Он обворовал солдатский чипок. Еще судили одного прапорщика за то, что он, якобы, изнасиловал немку (то, что эта немка неделю жила у них в общежитии, спьяну поочередно ночуя в разных комнатах, в расчет не бралось).
Я сидел на губе ровно тридцать дней и ночей. Сидел в одиночной камере (постарался майор Сафин). Описывать камеру особо не стану. Запомнились стены с «шубой». При таком способе штукатурки стен используют сетку от кровати: ее прислоняют к стене и накидывают на нее раствор цемента с песком и водой, потом сетку вынимают через раствор и образуется «шуба» – острые края цемента, которые напрочь отбивают желание к ним прикоснуться. Тех читателей, которые желают подробнее почитать про губу в Советской армии, рекомендую книгу В. Суворова «Освободитель».
Отношение ко мне со стороны дежурных офицеров, начальника гауптвахты и заступавших в наряд бойцов было неоднозначное. С одной стороны писарь, с которым лучше не ругаться, так как чем дело кончится, никто не знает. С другой стороны, сидевшие на губе были уже не солдатами, а арестантами и любое проявление к ним лояльности всячески пресекалось.
Со мной большинство офицеров заняло выжидательную позицию. Дело в том, что я их всех знал лично: все они ходили в отпуска, я им всем выписывал продовольственные аттестаты в командировки, ставил на довольствие. Многие мне привозили из отпуска мелкие сувениры (батарейки к приемнику, часы, сигареты), все холостяки проходили через меня, когда я их ставил на довольствие в офицерскую столовую. Очень многим из них я тоже оказывал мелкие услуги. Большинство из них со мной здоровались за руку. А тут такая недвусмысленная ситуация: и поддержать меня нельзя (много стукачей вокруг), и гнобить вроде не стоит: залет какой-то некриминальный, ей-богу, так, по глупости.
Я ни от кого ничего не ждал, за ошибки надо платить. Первый срок мне объявили на неделю (потом еще три раза продляли, пока не стукнул месяц отсидки). Условия содержания как у всех. Правда, мне на полчаса поднимали нары позднее, чем остальным сидельцам. Нары у нас на губе были откидные, как боковые сиденья в плацкартном вагоне, только деревянные. При объявлении подъема в 6.00 их пристегивали к стене, а перед отбоем опускали. Днем сидеть было не на чем.
Еще мне редко отказывали во внеплановом посещении туалета. Выводной (солдат из караула, который постоянно дежурит в коридоре) по первой же просьбе сопровождал меня в сортир. В это же время другие арестованные часами кричали в глазок просьбы о посещении туалета. Выводной всем давал понять, что посещение туалета вне расписания – это награда и ее надо заслужить. От В. Суворова: «Выводной, отведи меня в сортир, родной». Да и еще, иногда выводной просовывал мне в глазок пару сигарет (спички я чудом пронес в камеру сам).
Первый день на губе есть не хотелось. Последние события, сломавшие весь прочный уклад моей сложившейся армейской жизни, не способствовали большому аппетиту. Спустя двое суток меня начал мучить голод. В Советской армии все солдаты есть хотят всегда, что уж говорить о губарях? Голод подкрался незаметно и в скором времени стал занимать все мое свободное время. Если учесть, что на губе я сидел без прогулок, то о еде я думал постоянно. Однако есть то, что приносили мне в камеру, я не мог. Пока не мог. Пока еще мой мозг не мог дать команду рукам взять ложку, перемешать то месиво в жирной и скользкой миске, в которой нам приносили «еду», поднести ложку с этим веществом ко рту и проглотить его.
На губарей (у нас в части всегда сидело примерно десять человек) я раньше каждый день выписывал отдельную накладную по нормам обычного солдатского пайка. На продовольственном складе это все получал повар из солдатской столовой. Все блюда готовились в общей солдатской кухне. Хлеб, первое, второе, компот и двадцать граммов сливочного масла на каждого арестанта в солдатской столовой получал выводной и добросовестно относил в караульное помещение.
Что там было с едой дальше, представить себе не сложно. Мясо из первого и второго блюда вылавливалось, хлеб изымался бодрствующей сменой караула безоговорочно, масло делилось между сержантами. То, что не доедалось (жижа от супа, каша без мяса, разбавленный до состояния воды компот) сливалось в одну миску и как свиньям разносилось по камерам (майор Сафин, борец за справедливость, ау, где вы?).
Через трое суток меня покачивало, когда я вставал на ноги. Начальник караула, только что заступивший на смену (смена длилась одни сутки), узнав, что я отказываюсь от еды, не на шутку заволновался. Если мне станет плохо, с него спросят. Тот же майор Сафин или его помощник – «главный комсомолец полка» капитан Сапсай. Волнение в руководстве караула усилилось. Ко мне пригласили врача из нашей полковой санчасти. Пришел капитан Украинский, я ему всегда симпатизировал: хороший мужик, с юмором. Он мне измерил давление, внимательно на меня посмотрел и спросил:
– Что, не можешь есть эту бурду?
– Это не каждая свинья съест, – ответил я.
– Ладно, придумаем что-нибудь, – сказал капитан и ушел.
Вечером мне принесли вполне сносный ужин (сказался разгон капитана Украинского дежурной смене). Конечно, без мяса и масла (оно полагается утром), но миска с кашей и кусок черного хлеба плюс кружка кипятка выглядели вполне презентабельно. Тогда я был молод и горяч. Я решил, что сделаю невозможное, по крайней мере, для себя: откажусь от ужина. Завтрак, я для себя решил заранее, что съем. Начальник караула истерично кричал и топал ногами. Уговаривал меня есть, клялся при этом, что караул ест то же самое. Он обещал, что меня будут кормить силой, и грозился привлечь санитаров из санчасти, чтобы кормили меня через зонд или клизму. Чем больше он кричал, тем больше я становился спокойным: у меня родился план.
Я и сейчас не знаю, как эта идея пришла мне в голову. Наверное, голодному думается лучше. Вечером, когда все улеглось, я позвал нового выводного в глазок.
– Когда на дембель, братишка?
– Через полгода, – ответил он.
– Хочешь уехать домой старшиной?
В ответ я услышал недоверчивое ворчание. Тут надо сделать пояснение, что шанса уехать домой в звании старшины у солдата из мотострелковой роты нет абсолютно никакого. Сержанта он мог как-то заслужить или купить через командира роты. Звание старшины на дембель – несбыточная мечта.
Я пояснил, кто я такой и попросил меня послушать. В течение двадцати минут я ему нашептывал в глазок инструкцию, в конце которой пообещал, что если он выполнит все, как надо, то через писарей в строевой части я его перед самой демобилизацией сделаю старшиной.
Просьба моя была не очень сложной. Я просил выводного утром, после сдачи караула, выбрать время и сходить в штаб полка в продчасть. Там сейчас на моем месте сидел молодой писаренок, которого шеф взял к себе на время. Писаренок этот не лучший выбор шефа, так как в первый же день, как только ему доверили ключи от сейфа, он в наглую сожрал хранившиеся там двадцать стограммовых плиток шоколада, которые оставались после дня донора. Писаренку надо было передать от меня привет и записку, которую я тут же написал на кусочке бумаги.
Дальше выполнить все мои инструкции, а именно: над дверью у меня был сделан тайник на дембель. Там хранился мой дембельский чемодан с незатейливым солдатским набором, про который я уже писал. Чемодан я строго-настрого трогать запретил под страхом «черного дембеля». «Черный дембель» – это когда после подписания приказа о демобилизации в строевой части случайно «теряется» твой военный билет со всеми вытекающими отсюда последствиями. Дембель превращается в агонию. Рядом с чемоданом лежали сто марок (пять купюр по двадцать марок). Поступить с ними нужно было следующим образом: двадцать марок отдать писаренку, двадцать марок выводной должен был забрать себе, двадцать марок передать мне (для оплаты следующего этапа моей авантюры). А вот на остальные деньги нужно было сходить в чипок и набрать там нормальной еды (хлеба, колбасы, молока и др.). Все купленное в вещмешке без опознавательных знаков передать мне вечером через нового выводного.
План был на уровне авантюры и мог пойти не по сценарию на любом его этапе. Выводной мог испугаться и передумать, мог войти в сговор с писаренком, мог просто меня кинуть и потом скрыться в дебрях нашего полуторатысячного полка. Выводной новой смены мне был неизвестен, мог оказаться «комсомольцем» и не пойти на контакт со мной; были и другие причины. Я положился на волю божью и принялся ждать.
Чувство голода взяло тайм-аут. В эту ночь я вполне прилично спал. Утром выводного сменили. Я выждал час и осторожно, боясь спугнуть удачу, позвал нового выводного к глазку. Представился, спросил как зовут, узнал про предстоящий дембель (солдатику оставалось служить год). Как бы невзначай узнал, он ли будет на смене вечером. Получив утвердительный ответ, я попросился в сортир.
По пути, пока он вел меня по коридору туда и обратно я солдатику сделал предложение, от которого тот не смог отказаться: я гарантировал ему звание сержанта по моему выходу из губы. В обмен на эту услугу и двадцать марок он должен был доставить мне вещмешок с продуктами, который ему передадут с воли. Я очень надеялся, что передадут. Не буду описывать, как я провел этот день. В памяти у меня осталось только его завершение. Ближе к вечеру мне вещмешок передали.
В нем лежало около метра копченых сарделек, столько же сосисок, два литра молока в полиэтиленовых пакетах (в Союзе тогда выпускали молоко в треугольных бумажных пакетах по 0,5 литра или в стеклянных бутылках). Была бумажная полукилограммовая банка искусственного меда, который по вкусу не отличался от настоящего. Была пачка масла, банка джема, штук шесть разной масти пакетов с печеньем, какие-то пряники и рулеты, вафли и коржики, батон белого хлеба. Конфет было тоже несколько коробок. Самая большая – вишня с коньяком (с тех пор всегда, когда я пробую «пьяную вишню», то вспоминаю армию и губу). Помимо всего был пакет малинового сиропа и жевательная резинка.
Я уверен, что вся еда была закуплена на намного меньшую сумму денег, которая была определена на эти цели по моему плану. И с новым выводным старый выводной тоже договорился без меня (двадцать марок мне не передали). Но видя ту кучу еды, которая лежала у меня перед глазами, я все им простил. От вишни с коньяком я окосел. Минут сорок продолжалась самая запомнившаяся мне в жизни трапеза. К удивлению, я съел почти все. Оставшиеся конфеты и печенье я отдал выводному.
Примерно через час ко мне в камеру пришел начальник караула с двумя солдатами и вполне приличным ужином. То, что капитан опять меня уговаривал поесть и пугал питательной клизмой, меня смешило. Много лет спустя я читал книгу В. Шаламова «Колымские рассказы» и встретил эпизод, когда зек съел буханку хлеба, полученную от кума*, отказался доносить и его повели расстреливать. Перед смертью зек сказал: «Стреляйте, мне теперь все равно: я сытый». Что-то похожее было в моем настроении.
Начальник караула постоянно принюхивался, а потом нашел у меня в камере пакет молока (я про него просто забыл, он стоял за каменным уступчиком, на который опираются нары). Нашел несколько скомканных бумажек от конфет. Вдобавок во время его устрашающего монолога я смачно рыгнул (пусть читатели меня простят за такую интимную подробность). Явно что-то заподозрив, капитан забрал ужин и, что-то наказав выводному, удалился в сопровождении солдат.
Пищевую атаку мой молодой организм перенес нормально. Перед сном я некоторое время не мог заснуть. Думал, что как все хорошо получилось – все эпизоды моего плана сшились в одно целое полотно. Это полотно накрыло меня с головой и погрузило в сон. Во сне я продолжал уговаривать выводных и пугал их «черным дембелем».
Через месяц, дембельской весной, я вышел после тридцати суток заключения на губе. Несколько оставшихся месяцев я провел в восьмой роте у капитана Егизаряна, друга Киптенко, вполне нормального офицера.


ДЕМБЕЛЬ

Дембель неизбежен, как крах империализма…

Дембель… Все солдаты срочной службы, в том числе и я, считали дни до этого праздника жизни. Этому событию посвящены многие литературные произведения, про него сняты фильмы. Дважды в год, в марте и сентябре, Министр обороны подписывал приказ о демобилизации и одномоментно приказ о призыве на действительную воинскую службу новых новобранцев. Мой дембель приходился на солнечную весну.
Я долго не мог заснуть в ночь, когда вышел приказ о моей демобилизации. Я думал, нужна ли была мне армейская школа? Думаю, что нужна. Армия реально проверяет людей на прочность. Там у людей проявляются все черты их характера, которые не видно в обычной жизни. Другими словами, армия просвечивает человека, как рентген. Если ты дерьмо, то опустишься на дно. Если нормальный человек, то им и останешься. Суровый армейский быт мог как поднять человека, так и сломать его. Я видел и тех, и других.
Были слабые. Некоторые из них по вечерам рылись в бачках с пищевыми отбросами и никого при этом не стеснялись. Были «крысы», которые воровали у своих товарищей. Их ловили и нещадно били. Были «опущенные» и «шестерки». А были солдатики с деловой хваткой (мы их звали шарунами, от слова «шарить»). Они сразу становились каптерщиками, сапожниками, парикмахерами, банщиками и другими спецами. После армии на гражданке они становились кооператорами или «челноками». Некоторые из них пошли потом очень далеко, иногда в политику.
Спустя годы после армии я случайно встретил своего давнего товарища по институту, которого не видел много лет. Мы вместе учились на первом курсе. Он тоже, как и я, служил в армии. Моего товарища звали Витя. Его судьба увела в другую сторону в жизни – он отмотал два срока. Мы крепко дружили. После каждой отсидки он каким-то образом находил меня. Мы долго и много говорили. Однажды я его попросил:
– Витя, вечер впереди длинный, пива у нас под разговор хватит. Расскажи про зону.
Он как-то задумался, наверное, пытался себе представить, как семь лет, проведенных за решеткой, выразить словами, и сказал:
– Армию помнишь?
Я ответил:
– Снится, по сей день.
– Так вот, зона примерно то же самое. Только в армии вся одежда зеленого цвета, а на зоне – черного.
Мне повезло в армии. Я не проходил курс молодого бойца, не стоял в строю, не «умирал» на Редлинском полигоне (под немецким городом Редлин находился военный полигон с тяжелыми условиями для быта), не занимался до обморока строевой подготовкой, не ползал в снегу с автоматом на огневой рубеж. Кое-что, конечно, мне повидать пришлось, но от многого, абсолютно ненужного и лишнего меня уберег мой командир, за что я ему очень благодарен. Тем не менее, я считаю себя полностью компетентным в отношении особенностей воинской службы в нашей армии в то время.
Демобилизация из рядов СА в составе ГСВГ проходила по отработанной схеме. Большинство дембелей со всех полков свозили на крупные аэродромы в Германии. Наш регион собирали на военном аэродроме ГСВГ близ города Пархим. Далее самолетами «Ил-86» отправляли по близлежащим к границе городам Союза в Восточной Европе. Некоторые хитрые дембеля умудрялись уехать домой с офицерами-отпускниками (земляками), предварительно по-тихому получив документы в строевой части.
В полку перед демобилизацией накануне отправки зачитывали приказ с фамилиями дембелей, которых завтра отправляли домой. Эту ночь из дембелей мало кто спал. Утром предстоял контрольный шмон личных вещей. Что нельзя было везти с собой из армии домой, никто толком не знал. Ходили слухи, что количество вывезенных подарков родным и близким не должно превышать определенной суммы денег (сумма называлась разной). Были сведения, что в дембельских альбомах, если есть фотографии машин, на них не должно быть видно номерных знаков (многие дембеля ночью перед отправкой старательно закрашивали их ручкой или фломастером). Еще говорили, что не должно быть снимков с оружием и на военной технике. Господи! Да как я вообще докажу дома, что вообще был в армии? В общем, от шмона, который лично проводили на плацу заместитель командира воинской части по политической части гвардии майор Сафин и секретарь комсомольской организации полка гвардии капитан Сапсай, ждали чего угодно. Хорошего не ждал никто.
Утром, после построения, начиналась процедура по досмотру личных вещей дембелей. Более унизительной процедуры у нас в полку я не видел. Солдат получал двадцать пять марок ГДР, из которых ротный половину забирал на фурнитуру (пуговицы, материал для подшива воротничков, зубные щетки и пасту, гуталин). Дембель за год начинал копить деньги. Иногда деньги воровали. История знала солдатские суициды в таких случаях. Поэтому деньги старались тут же превратить в вещь и спрятать ее в дембельский чемодан, который за небольшую плату каптерщик хранил у себя в каптерке. Все, что солдатик накопил на свое микроскопическое денежное довольствие в течение последних месяцев, безжалостно перетряхивалось. Пачки сигарет избирательно вскрывались. Баночки с кремом «Florena» откручивались. Пледы просматривались на свет.
У меня был скромный набор подарков домой в дипломате, на который я обменял свой большой чемодан. Из всех ценностей я больше всего дорожил дембельским альбомом, так как фотография в армии за границей в то время была мало доступной роскошью. Каждая фотография была на вес золота.
История знала случаи, когда замполиты безжалостно рвали дембельские альбомы на глазах у дембелей прямо перед отправкой домой. Иногда альбом был единственным, что солдат вез домой. Статус дембеля в полной мере определялся толщиной его альбома. По крайней мере, в наше время в нашей части. А я все думаю: что мог сфотографировать секретного нищий советский солдат в нашей мотострелковой части?
Меня немилость проверяющих обошла стороной и через час после осмотра нас везли на «ГАЗ-66» в Пархим. Оттуда спустя несколько суток в полевых палаточных условиях, изголодавшийся, необратимо измявший парадку и, тем не менее, счастливый, в окружении таких же улыбающихся дембелей я по трапу поднимался в «Ил-86». Заняв в самолете место у окна, я провалился в сладкий сон, по выходу из которого обнаружил, что какая-то тварь скрутила с моей парадки нагрудный знак «Гвардия».
Плюнув на все последние события, я с радостью смотрел в иллюминатор заходящего на посадку в Минеральных Водах аэробуса. В Минводах на железнодорожном вокзале я доплатил из командировочных денег за проезд до города Омска в плацкартном вагоне и вдоволь напился на перроне не виданной мною ранее газированной воды «Тархун».
В поезде я забрался на верхнюю полку и провалился в глубокий сон, в котором перед моими глазами проходили годы службы, лица сослуживцев и командиров, офицерская столовая, продовольственный склад. Еще мне снились мои родители, институт, бывшие однокурсники и однокурсницы. Я спокойно и счастливо спал – первый раз за последние два года. Спал под перестук колес, монотонный разговор ехавших пассажиров, бряканье чайной ложечки о край стакана, запах свежих помидоров и огурцов. Под запах вареной курицы и теплого лимонада в стеклянных «чебурашках» (время полиэтиленовых баклашек наступит позднее). Через двое суток я проснусь, и ехавшие со мной пассажиры радостно начнут обсуждать это событие (за двое суток они не видели ни разу, чтобы я встал со своей полки). Случайно я проговорюсь, что голоден, и меня будут кормить всем вагоном.
Потом я снова спал и даже не представлял себе, что скоро не будет СССР, а будет какое-то нелепое СНГ. Что будет какая-то перестройка, что спекулянты вдруг станут уважаемыми предпринимателями. Что по стране прокатится беспредел, связанный с рэкетом и коррупцией. Что генеральный секретарь станет президентом, перестанет говорить по бумажке и носить галстук. Что профессия врача станет коммерческой и уж точно не мог предположить, что милиционеров станут учить за деньги, а милиция станет полицией. Я не знал, что переведусь в Тюменский медицинский институт, а закончу все равно Омский медицинский институт, который через год после этого станет академией. Что когда-то я получу докторскую степень по медицине и буду лично знать много уважаемых людей в Москве и во всей стране. Я спал и не хотел просыпаться. Я отсыпался за прошлое. Я отсыпался за настоящее. Я отсыпался впрок.
От службы у меня в душе осталась какая-то щемящая грусть. Я знаю, что после вывода наших войск из братской ГДР в 1994 году уже нет нашей в/ч пп 83058. На ее месте все давно поросло лесом, а казармы стоят в руинах (видел ролик в интернете – кто-то из сослуживцев выложил видео того, что осталось на территории нашей части в 2010 году). Да и самой ГДР тоже уже давно нет. Судьба разбросала нас всех по разным уголкам уже не такой большой страны. У всех судьбы сложились по-разному. Кто-то нашел себя в этой постперестроечной жизни и хорошо устроился, кто-то лег в землю в бандитские девяностые.
В 2012 году случайно на одном из сайтов в интернете я нашел своего командира В.В. Киптенко и связался с ним. Как я и предполагал, он достойно выдержал все испытания временем. Волею судьбы остался на военной службе, но уже в другом государстве. Помотавшись по стране, отметившись во многих горячих точках, он выслужил-таки для своей семьи квартиру и остался при этом ничем себя не замаравшим офицером. Больших Вам звезд, дорогой Владимир Владимирович!
 
Глава 5

ТЮМЕНЬ




Главу посвящаю городу Тюмени, который оставил в моей душе огромное чувство ностальгии, чувство утраты чего-то очень личного. Иногда мне кажется, что всю остальную жизнь я ищу то, что оставил в этом городе

 ТГМИ. Павел Васильевич Дунаев. Николай Федорович Жвавый.
Лена. Как украсть миллион. Оперблок. Капля пота.
Санитар разговорного жанра. Приемник. Родительский день. Как я чуть не стал артистом. Случайный прохожий.
Сходил за хлебушком…

Сразу оговорюсь, что поговорка «Тюмень – столица деревень» была актуальной в те годы, когда я там учился в Тюменском медицинском институте в 1987–1989 годах. Тогда это был действительно сумрачный город с кучей разношерстных студентов, учащихся в многочисленных институтах и шарагах*. Поле дождя тогда город превращался в большую лужу: не работали уличные сливы, так как их просто не было. Часто после дождя по городу ездили ассенизаторские машины и откачивали воду из луж. В центре. А на окраинах эти лужи высыхали естественным путем. Если шел дождь, а предыдущая лужа еще не успевала высохнуть, то в таком водоеме формировался собственный биоценоз*.
Дома были однотипными и серыми. Вся Тюмень ассоциировалась с улицей Республики, на которой находился известный в городе ресторан «Восток». Еще в Тюмени есть река Тура. Однажды моя хорошая знакомая Маринка Протасова привезла мне из Турции (в то время поездка в Турцию была большой редкостью) в подарок белоснежные плавки и я нырнул в них в Туру. Серые разводы от речной воды не смогла смыть ни отечественная, ни импортная химия.
В Тюмени были «Пески», где жили цыгане. Там в любое время суток можно было купить все, чем можно одурманить мозг. На «Пески» редко заезжали наряды милиции, туда без нужды никто не совался. Еще были кроссовки «Ромики» и «Тренинги». Их завозили из Болгарии многочисленные строители, которые работали в Тюмени по найму. «Ромики» и «Тренинги» были у ребят статусной обувью. Примерно как у девчонок норковая шапка.
С Тюменью у меня связаны первые два года после службы в армии. Два года, полные самых разных событий. Эти события определили мою дальнейшую судьбу. Многие из них мне бесконечно дороги, о некоторых событиях я стараюсь забыть. Тюмень мне снится. Деревня Бердюжье, где я родился, мне снится реже.


ТГМИ

ТГМИ – Тюменский государственный медицинский институт (с 1995 года – медицинская академия).

После службы в армии отец предложил мне до восстановления в Омский мединститут съездить вместе в Тюмень к ректору Тюменского медицинского института, в то время Николаю Федоровичу Жвавому, и переговорить с ним о возможности перевода по семейным обстоятельствам с Омского медицинского института в Тюменский. Была в этом деле одна хитрость. В Омске до армии я окончил первый курс санитарно-гигиенического факультета. В Тюмени такого факультета не было. Таким образом, рассматривался перевод с санитарно-гигиенического факультета на лечебный (программы первого курса у всех факультетов были одинаковыми).
Николай Федорович Жвавый оказался нормальным человеком. Вместе с отцом они проговорили об Омске минут сорок (я в это время ждал в приемной). Николай Федорович тоже оканчивал Омский мединститут в одно время с моим отцом, только он заканчивал лечебный факультет, а отец – санитарно-гигиенический. Они ударили по рукам, и с первого сентября я стал студентом второго курса лечебного факультета ТГМИ. Вместе со мной на лечфак в ТГМИ после армии восстановилось еще десятка два армейцев.
В Тюмени я проучился около двух лет. Наверное, по насыщенности это были самые яркие годы в моей жизни. В Тюмени я окунулся с головой в железный мир атлетического клуба «Антей» и познакомился с его основателем Евгением Исидоровичем Колтуном*. В Тюмени я первый раз в жизни влюбился. Влюбился так, что и сейчас мне становится плохо, когда я вспоминаю об этом. Стараюсь не вспоминать: больно. В Тюмени я вернулся в забытый мир музыки. В Тюмени у меня осталось много близких людей, которых я вспоминаю с грустью на сердце. В ТГМИ мне посчастливилось учиться у очень известных и уважаемых людей. Больше других мне запомнились Павел Васильевич Дунаев и Николай Федорович Жвавый.


ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ДУНАЕВ

Павел Васильевич Дунаев – Заслуженный деятель науки РФ, профессор, основатель кафедры гистологии и эмбриологии Тюменской государственной медицинской академии.

Студенты его знали как очень простого человека. Между собой мы звали его просто Паша Дунаев. В таком простом обращении не было ни капли фамильярности, а было большое уважение. Он нравился всем студентам, каких я знал: и отличникам, и не очень успешным ученикам. Нравился своей экстравагантностью и непосредственностью. Нравился тем, что всегда говорил с нами на понятном языке. Нравился своим особенным медицинским юмором, который непосвященным был непонятен, а мы, студенты-медики, умирали со смеху. Его рассказы и выражения, которые мы слышали на лекциях, на долгие годы уходили в народ и передавались из одного студенческого поколения в другое. Павла Васильевича мы еще иногда между собой назвали «Паша – оренбургский платок». Почему «оренбургский платок»?
Павел Васильевич Дунаев возглавлял кафедру гистологии и эмбриологии. Гистология – раздел биологии (медицины), изучающий микроскопическое строение тканей живых организмов. Обычно это делается рассечением тканей на тонкие слои с помощью микротома, изготовлением гистологических препаратов (окраска и фиксация тонких кусочков ткани на предметном стекле) и изучением этих стекол в микроскопе.
Гистологию студенты изучают на первом и втором курсах, потом сдают по этой дисциплине государственный экзамен. Статус государственного экзамена говорит о том, что если студент не сдавал этот экзамен на положительную оценку, его отчисляли из ВУЗа за неуспеваемость (простой экзамен можно было несколько раз пересдавать). История студенчества в медицинских ВУЗах таких примеров знает предостаточно. На каждое занятие студенты приносили тетрадь и цветные карандаши. Помимо теоретических знаний по предмету, от студентов требовалось безошибочное определение органа по гистологическому препарату. Для этого на каждом занятии мы до одурения рисовали в тетради то, что видели в микроскопе. Одновременно с этим Павел Васильевич рисовал то же самое на доске. Для этого у него всегда был набор мелков разного цвета.
Павел Васильевич гистологию любил до самозабвения. Обычными цветными мелками на обычной школьной доске он выдавал такие шедевры, что эти рисунки надолго западали в душу. В рисунках ткани кости, печени, кожи было что-то мистическое. Самым шикарным рисунком у Павла Васильевича выходил рисунок ткани легкого. Именно это творение, выполненное в голубоватых тонах, сам маэстро называл «оренбургским платком». Вероятно, рисунок напоминал ему кружева знаменитого на весь мир оренбургского платка. На экзамене рисунок вполне мог затмить посредственный устный ответ и обусловить оценку «отлично».
На экзамене у Павла Васильевича были свои причуды. На них никто не обижался. Например, иногда на экзамене Павел Васильевич высыпал перед собой три горки конфет: благородные шоколадные, карамель в красивом фантике и дешевые ириски. Если студент отвечал на «пять» – вместе с зачетной книжкой получал шоколадную конфету, если на «четыре» – карамельку, если на «три», то поверх зачетки ложилась ириска. Эту конфетную эпопею я видел своими глазами. Мне тогда досталась карамелька. Позднее, когда я волею судьбы снова оказался в Омске и сдавал гистологию на стоматологическом факультете, доцент Иван Иванович Таскаев, явно не удовлетворенный ответом, собрался поставить мне трояк (уж такой мерзкий билет попался), у меня вырвалось:
– Мне Паша Дунаев на госэкзаменах по гистологии четверку ставил и конфету дарил.
Удивленный до крайности Иван Иванович спросил:
– А что вы делали в Тюмени?
Я ответил, что учился после армии в Тюмени на лечебном факультете, а потом перевелся в Омск. Но на стомфак с лечебного факультета не взяли, пришлось поступать заново. Так что приходится снова сдавать гистологию.
Иван Иванович Таскаев – человек, которого я очень уважаю, про конфетные причуды известного профессора Дунаева знал, нарушать ученую солидарность не стал и поставил мне в зачетку «хорошо».
В моей памяти Павел Васильевич Дунаев остался веселым и жизнерадостным человеком. В то время, когда я учился в Тюмени, в лекционном зале в главном корпусе стояла большая доска, на которой лектор время от времени что-нибудь писал или рисовал. Времена интерактивных досок были далеко впереди. Тему лекции писали обычным мелом на обычной доске, как в школе. Доска у нас была просто огромная. От одного ее конца до другого нужно было идти. Во время лекции Павел Васильевич мог вдруг сделать паузу, извиниться и зайти за доску. Несколько минут над доской поднимался столб табачного дыма, а потом Павел Васильевич появлялся перед нами и лекция продолжалась.
Еще на первой лекции Павел Васильевич рассказал нам, что гистология может, как подтвердить, так и опровергнуть многие общеизвестные убеждения. Например, в пять минут он нам доказал, что у человека не могут мгновенно стать седыми все волосы, какую бы драму он не пережил. Тут же рассказал, что если мыть холодной водой голову каждый день, то волосы никогда не будут выпадать. В доказательство показал свою шевелюру и пояснил, что когда-то врачи-дерматологи ему предсказали быстрое облысение, такое же, как и у его отца: дескать, генетически запрограммировано, медицина бессильна, а он доказал обратное.
Для более убедительного и живого объяснения учебного материала Павел Васильевич поразительно в тему использовал все имеющиеся у него под рукой предметы: указку, тряпку для мытья доски, носовой платок, мог со стакана полить воду на пол (имитация повышенного слюноотделения), мог этюдом из пантомимы изобразить «матку и маточные трубы». Очень точные сравнения, запоминающиеся высказывания, остроумные и немного грустные афоризмы – это все осталось в моей памяти. «Плач матки о неоплодотворенной клетке» – это о женском менструальном цикле.
Павел Васильевич Дунаев умер в 2008 году.


НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ ЖВАВЫЙ

Николай Федорович Жвавый – доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой нормальной анатомии Тюменской государственной медицинской академии. С 1977 по 1998 год возглавлял Тюменскую медакадемию в должности ректора. Человек редкой порядочности и житейской мудрости.

В 1988 году ТГМИ отмечал свое двадцатипятилетние. Это событие было особенно значимым для ВУЗа. Сценарий проведения такого юбилея находился в зависимости от суммы, которую планировалось потратить на его проведение. Тюмень – нефтяной край. Деньги в нефтяном крае были.
Многие мероприятия, проведенные в рамках юбилея ВУЗа, прошли для нас незаметно. Для нас, студентов младших курсов, были не очень интересны торжественные заседания с награждениями и подарками, так как многих преподавателей мы еще просто не знали. Выпущенный юбилейный сборник научных трудов был интересен для нас только в будущем, так как к науке мы еще только шли. Цветные буклеты и алые ленты «25 лет ТГМА», мы воспринимали как праздничные атрибуты, не представляя себе того, что за ними стоит четверть века жизни ВУЗа.
Однако то, что в этот день в институте отменили занятия, для студентов было событием. В любом ВУЗе страны в то время жесткая учебная программа по всем дисциплинам была четко лимитирована. Снять институт с занятий на день – решение человека, знающего цену своему авторитету. Авторитет у Николая Федоровича был немалый. Институт с занятий он снял. В этот день был объявлен большой гала-концерт, который должен был идти с утра и до вечера в доме культуры «Нефтяник» (или «Торфяник», точно не помню). Честно скажу, из всех гала-концертов, на которых я был в жизни, этот мне запомнился больше всех.
Концерт шел без перерыва. Вход был свободный. Артисты приезжали, выступали и уезжали. На их место приезжали другие со своими номерами. Организаторы по ходу дела сшивали эти фрагменты в одно большое праздничное шоу. Несколько первых рядов большого зрительного зала занимали приглашенные почетные гости – администрация города и области, персональные лица, а также ректоры всех медицинских ВУЗов страны. Не могу сказать, что присутствовали все без исключения ректоры медицинских ВУЗов, но то, что их было большинство – факт. Торжественная часть юбилея была уже позади, и все присутствующие вели себя свободно. Они выходили из зала и заходили снова. Несмотря на большое количество присутствующих в зрительном зале, постоянно меняющиеся творческие коллективы на сцене, вся обстановка на этом празднике была почти домашней. Казалось, что все давно знают друг друга, и от этого на душе было как-то тепло и хорошо. Многие зрители переговаривались друг с другом, но это совсем не мешало выступающим артистам выступать, а сидевшим зрителям слушать.
Было несколько моментов, когда на сцене возникали окошки, то есть предыдущий коллектив выступление уже закончил, а новый выступающий еще не приехал (со всеми участниками концерта было заранее согласовано время выступления, на репетиции все проходило гладко). Тогда паузы заполняли собравшиеся в зале. Как правило, слово брал кто-нибудь из присутствующих гостей. В этих выступлениях напрочь отсутствовал холодный и не нужный сейчас официальный тон. Поздравления были теплыми, искренними и душевными. В ходе поздравления выступающий мог пошутить, однако все было очень тактичным, а юмор понятен всем. На каждое выступление Николай Федорович отвечал со сцены с «огоньком».
Где-то ближе к вечеру очередным номером была объявлена лотерея. На сцену выкатили большой пластиковый барабан, укрепили его на подставке. Вышла красивая барышня-конфе¬рансье и объявила то, что заставило замолчать весь зал, а студентов вообще затаить дыхание. Девушка объявила, что чудеса в жизни все-таки бывают и что одно такое чудо все могут увидеть сейчас: разыгрывается «автомат» по нормальной анатомии.
«Автомат» – это итоговая оценка, которая выставляется студенту автоматически по текущим оценкам за обучаемый период. «Автомат», как правило, соответствует оценке «отлично» и никогда не выставляется по предметам, по которым предусмотрен государственный экзамен. Государственный экзамен по нормальной анатомии на лечфаке проходил в зимнюю сессию на втором курсе, вместе с гистологией.
Теперь понятно, почему замер весь зал. Во-первых, на гала-концерте все первые и вторые курсы всех факультетов (в то время в ТГМИ их было три: лечебный, педиатрический и фармацевтический) были практически в полном составе. Возможно, что присутствовать на концерте им было настоятельно рекомендовано преподавателями как альтернатива отмененным занятиям для массовости. Но я так думаю, что все были на концерте по тому, что было интересно и еще бесплатно. И то, что разыгрывается «автомат» по государственному экзамену, который второкурсникам через месяц предстояло сдавать, для всех казалось подарком судьбы. Все ректоры ВУЗов были удивлены. Проведение лотереи было сомнительным мероприятием. Конечно, все профессора подозревали в этом какой-то подвох и с интересом ждали, как будут развиваться события дальше.
Было объявлено, что в течение следующего эстрадного номера нужно написать печатными буквами группу и фамилию присутствующего студента второго курса, которому предстояла сдача экзамена по нормальной анатомии и передать эту бумажку на сцену. Там она сбрасывалась в барабан.
Что тут началось в зале. Откуда у студентов на концерте бумага и ручка? Поднялся переполох. Выступающий коллектив никто не слушал, все искали бумагу, карандаши и ручки. Даже те присутствующие, которым сдача экзамена по нормальной анатомии не грозила, оказались втянутыми в этот водоворот поиска. Те зрители, у кого с собой случайно оказалась записная книжка, мгновенно становились самыми знаменитыми. Записная книжка безжалостно рвалась на листочки, каждый листочек тоже рвался на две-три части. Писали на всем, на чем было возможно. Писали на рублях, трешках и десятках (время денежных реформ девяностых, превративших рубли и трешки в тысячные фантики, еще не пришло). Фамилии писали всем, что было под рукой. Девчонки писали губной помадой. В ход шла тушь для ресниц. Рассказывали, что кто-то проколов себе иголкой палец, писал кровью.
Бумажные потоки хлынули на сцену. Многие не доверяли соседям (как бы не заныкали по ходу) и несли свою бумажку сами. Стоящий на сцене барабан быстро заполнялся разноцветными листочками. Закончивший выступление на краю сцены коллектив не обиделся. Следующую песню им дали исполнить под шелест крутящейся в барабане бумаги. Теперь их слушали затаив дыхание, однако все смотрели на разноцветное бумажное месиво внутри прозрачного вращающегося барабана.
Когда выступающие закончили петь, барабан остановился. В зале наступила тишина. Из зала привели какую-то маленькую девочку, она прошуршала горой неформатной бумаги в барабане и показала над своей головой сжатый кулачок. Зал взорвался овацией. К девочке подошла девушка-конферансье, взяла у нее листочек бумаги и показала зрителям. Зал снова взревел. Наверное, каждый узнал в этом кусочке именно свою записку.
Под непрекращающуюся овацию на сцену вышел ректор Тюменского медицинского института профессор Жвавый. Он взял из рук ведущей клочок бумаги. Перед чтением фамилии ректор немного запнулся. Может, студенты писали не очень разборчиво, но, скорее всего, Николай Федорович умел подать то, что говорил. Напряжение в зале достигло предела. Прозвучавшая фамилия студента вызвала целый шквал восторга, криков и аплодисментов. Переполнявшие всех эмоции никто не пытался сдержать. Зал ревел. Вставшего на ноги где-то на галерке и совершенно обалдевшего от всеобщего внимания худенького студента на руках вынесли на сцену.
Николай Федорович за руку поприветствовал счастливчика, попросил его представиться, рассказать, откуда он родом и сказать пару слов об институте. Ошалевший студент что-то пролепетал про студенческое счастье, поздравил всех с юбилеем института и представился:
– Саша.
Эта растерянная непосредственность простого студента, жившего, как потом выяснилось, в общежитии, как-то вдруг сроднила всех в зале. Все были рады, что счастливчиком стал обычный паренек из какой-то деревни под Тюменью. Не блатной городской пижон, сынок богатых родителей, а скромняга-парень. Все сошлись в одном: это справедливо. Потом Николай Федорович еще раз поздравил счастливца и напомнил всем, что такое чудо с «автоматом» по государственному экзамену происходит только один раз, здесь и сейчас и будничным голосом сказал:
– Сегодня, Саша, твой день! Давай зачетку!
– ?
– Что, нет зачетной книжки? Ну что же, не повезло. Нет зачетки – нет «автомата», – сочувственно сказал Жвавый.
Саша что-то лепетал в свое оправдание, но ректор был непреклонен. По залу раздался гул. Мнение зала разделилось. Все теперь поняли, что лотерея с «автоматом» по государственному экзамену – очень интересная задумка организаторов гала-концерта. Кто из студентов пойдет на концерт с зачетной книжкой в кармане? Без всякого сомнения, задумка выстрелила наповал. Так завести весь зрительный зал сегодня не удалось ни одним выступающим. Все понимали, что это шутка, и что она, безусловно, удалась, но остался в душе какой-то осадочек. Такой мелкий и неприятный. И почему-то шутку хотелось назвать обманом. Возвращавшегося на место Сашу просто по-человечески жалели. Кто-то хлопнул в ладоши, но его никто не поддержал.
Несколько следующих очень хороших номеров, прошли под жидкие аплодисменты. Некоторые из зрителей потянулись к выходу. Дух разочарования витал над залом. До окончания концерта оставалось еще примерно полтора часа…
Ровно на средине последнего эстрадного номера (пели студенческий гимн «Гаудеамус», все зрители стояли) по залу вдруг прошел гул. Все, как по команде, стали поворачивать головы к входу. По залу пронесся шепот: «Саша!». Гул нарастал. Постепенно он перерос в скандирование: «СА-ША! СА-ША! СА-ША!». Скандирование сопровождалось аплодисментами.
По залу шел студент Саша, которому сегодня выпало настоящее счастье, наверное, единственное в своем роде – «автомат» по нормальной анатомии. На вытянутой руке он гордо нес зачетную книжку. Шел с высоко поднятой головой, звонко чеканя шаг. Аплодисменты выровнялись и как будто под дирижерскую палочку, обвальными волнами сопровождали каждый Сашин шаг. Никто не говорил ни слова, но все чувствовали: развязка впереди. Эти аплодисменты были уже с другим характером. Такие аплодисменты не допускали больше никаких компромиссов. Шутки и розыгрыши при таких аплодисментах исключались. «Гаудеамус» закончился.
Я и теперь не знаю, как он умудрился за полтора часа съездить к себе в пригород? Какое такси совершило такое чудо? Потом эта история обросла многими подробностями (примерно неделю после концерта это событие было практически единственным предметом обсуждения в студенческой среде). Выяснилось, что по возвращении на место у парня в глазах кто-то заметил слезы (понятно, вчерашний школьник). Рядом случайно оказались студенты старших курсов. Кто-то посоветовал немедленно рвать домой за зачеткой. То, что зачетка находилась даже не в общежитии, а у родителей дома (всю неделю Саша жил в общежитии, а на выходные уезжал к родителям, в пригород), никого не остановило. Парню напихали полные карманы денег, посадили его на такси, переговорили с водителем и отправили его в путь. В успех никто не верил. Наверное, сейчас, с такими пробками на дорогах, этот подвиг повторить бы никто не смог. А тогда, в восьмидесятые, все улицы были пустыми. Личных автомобилей было мало. На улицах даже такого большого города как Тюмень, редко кто пользовался пешеходными переходами, дорогу все переходили там, где ближе.
Саша поднялся на сцену и протянул зачетку ведущей концерт девушке. Та растерянно хлопала глазами: ситуация вышла из-под контроля. Как быть дальше, никто не знал. Разрядить звенящую тишину мог только один человек.
На этот раз Николай Федорович Жвавый поднимался на сцену без аплодисментов. Весь зал напряженно ждал, чем все закончится? Все прекрасно понимали, что такое развитие событий организаторы концерта не предусмотрели и ректор оказался в сложном положении.
Я не смогу дословно процитировать то, что тогда сказал ректор ТГМИ Н.Ф. Жвавый, – прошло уже много времени, и я всего не помню. Но то, что он начал словами: «Неужели вы думаете, что я при ректорах (тут он по памяти перечислил сидящих на почетных местах гостей ректоров медицинских ВУЗов) откажусь от своих слов? У меня только один вопрос: как учился этот студент?», – я запомнил наверняка. На сцену поднялась преподавательница с кафедры нормальной анатомии, которая вела занятия у Саши в одном из семестров и сказала:
– Уважаемый Николай Федорович и все присутствующие! У (тут она назвала Сашину фамилию) «четверка» – редкая оценка. Этот студент – отличник!
Дальше Жвавый взял у конферансье Сашину зачетку, пролистал ее. В силу того, что Саша был всего только на втором курсе, оценок там было не очень много. Тем не менее, ректор вслух зачитал их все. Действительно, все оценки были на «отлично». Четверка была, по-моему, только одна. Тогда Жвавый достал из пиджака ручку и расписался в зачетке. Счастливый и улыбающийся Саша поднял раскрытую зачетку у себя высоко над головой. Ректор в это время что-то говорил на ухо преподавателю (потом выяснилось, что он просил заранее отметить оценку в ведомости).
Вот тут-то зал и грохнул. Только теперь хлопали не Саше. Хлопали ректору. Как только не обвалились стены в этом «Нефтянике»? В эту минуту Николай Федорович Жвавый для всех присутствующих студентов в зале обладал поистине безграничным авторитетом и безграничной властью. С ним готовы были идти куда угодно и зачем угодно. Скажи он только слово. Все это происходило на моих глазах, и я этому живой свидетель.
У Николая Федоровича два сына, оба врачи. Паша, я об этом узнал совершенно случайно, оказывается, учился со мной на одном курсе. Хороший парень, скромный, приветливый, компанейский. Теплый тебе привет, Павел Николаевич!
Николай Федорович Жвавый умер в день моего рождения – 14 декабря 2012 года. Об этом я только что случайно узнал из интернета.


ЛЕНА

После летних каникул всех студентов, включая армейцев, собрали на общее для всего курса производственное собрание. Зал был набит битком. Многие студенты не видели друг друга все лето и не могли наговориться. Некоторые армейцы тоже впервые встретились после двух лет службы в армии. Было два студента, которые перевелись в ТГМИ из Омского медицинского института. Один из них был я, второй – Сергей Катаргин. Позднее мы с ним подружимся и примем совместное участие в авантюрном проекте по строительству во втором общежитии ТГМИ по улице Мельникайте студенческого молодежного центра под патронажем профкома ТГМИ. Проект не получит своего завершения, но оставит в истории студенчества медицинского ВУЗа Тюмени веселый и одновременно немного грустный след как «отряд безвозмездного труда имени Сергея Катаргина».
А пока наши преподаватели не взяли на трибуне слова, я знакомился со всеми присутствующими. Встретили меня радушно. Сидящий рядом Сергей Аммосов коротко и весело рассказывал мне о ребятах, с которыми нам предстояло учиться дальше.
В это время на сцену поднялась красивая девушка. Она поставила на стол пару бутылок минеральной воды. После этого присела на стул и, перекрикивая шум, стала по одному подзывать к себе старост групп. Сергей наклонился ко мне и сказал:
– Видишь девчонку за столом?
– Вижу, – ответил я.
– Это Лена.
– Понятно. А она кто?
Сергей сделал загадочное лицо и, ловко уложившись по времени до начала официальной части, рассказал мне одну из самых удивительных историй в студенческой жизни, которую я только слышал.
Все студенты делились на два потока: приезжие, которые жили в общежитии и городские, которые жили с родителями в городе. Редкими и почти всегда безуспешными были проекты некоторых родителей снимать отдельное жилье своим детям-студентам. Такие учащиеся были оторваны от всего студенческого сообщества. Они не были близки с городскими ребятами и девчатами, которые сильно выделялись на потоке студентов. В то же время они отличались от нас, весело живших в студенческих общежитиях. Рано или поздно все снимавшие квартиры оказывались в наших рядах.
После окончания ВУЗа все выпускники разъезжались по распределениям, некоторые уезжали в свои родные города. Распределения, как правило, были в отдаленные районы Тюменского севера, иногда в пригород. Но там была работа и, самое главное, жилье. Там давали квартиру, которой у нас раньше никогда не было. Имеющееся жилье определяло многое. Выпускник ВУЗа, уже имеющий собственную квартиру, в то время был большой редкостью. При распределении ему предлагали работу с учетом этого обстоятельства. Чего уж тут говорить, собственная квартира в Тюмени была несбыточной мечтой среди всех моих друзей и знакомых. Иметь квартиру в Тюмени – значит жить в большом городе, работать в современной клинике на современном оборудовании. Значит, иметь возможность постоянно повышать свой профессиональный уровень, и, возможно, если судьба тебе улыбнется на все тридцать два зуба, поступить в аспирантуру при ТГМИ, пусть заочную, и через пять лет защитить кандидатскую.
В то время я уже не был вчерашним школьником, за спиной была армия. Мне был 21 год, и я нередко задумывался, что со мной будет после окончания института. После города ехать по бездорожью в отдаленную деревню и работать врачом на ФАПе – судьба, которую готовил ВУЗ для большинства студентов. Этот вариант развития событий я оставлял за собой как «несгораемую сумму». Квартира в Тюмени мне снилась каждую ночь. То, что рассказал мне Сергей про Лену, сделало в моем понимании все невозможное возможным. Эта история не выдумка. Спустя год при других обстоятельствах мне ее по-новому пересказал другой мой приятель Паша Силин. В целом все совпадало.
Лена окончила среднюю школу в одной из деревень Тюменской области. Круглой отличницей никогда не была. Лена была обычной девчонкой, без претензий на роль королевы красоты. Аккуратность, скромность, тактичность, прилежание, какая-то скрытая интеллигентность – то, что отличало ее от соседок по комнате в общежитии. Что ее ждало после ВУЗа? Да все, как у всех: замужество на выпускном курсе, распределение и рутинная работа в тюменской области с выездами раз в пять лет в Тюмень на повышение квалификации. Так бы все и было, если бы не один случай.
Дождливой и ветреной осенью Лена вышла из анатомки и по дороге на автобусную остановку обратила внимание на старушку, которая, закутавшись в промокшее пальто от ветра, сидела на скамейке. Лена спросила у нее, не может ли она ей чем-нибудь помочь? Бабушка рассказала, что вышла в магазин за хлебом и молоком, да не рассчитала, что на улице так холодно. А тут еще выяснилось, что она забыла дома кошелек, ей придется возвращаться домой за деньгами. Сейчас она устала, немного посидит, отдохнет и пойдет дальше. Лена попросила бабулю посидеть на скамейке. В гастрономе через дорогу купила литровую стеклянную бутылку молока (тюменский хит), батон хлеба, вернулась к старушке и проводила ее до дома.
Восьмидесятилетняя бабушка жила одна в большой трехкомнатной квартире в центре города, недалеко от анатомки. Дома она всячески благодарила незнакомку, совала ей свою мелочь за молоко, но Лена брать деньги не стала. Старушка напоила Лену чаем. За разговором выяснилось, что старушке очень непросто живется одной, ее сестра недавно умерла (раньше они жили тут вдвоем). Узнав, что Лена простая девушка, студентка медицинского института и живет в общежитии, бабушка вообще растаяла:
– Доченька, как ты там, бедная, живешь в своей гостинице, без родителей, без ванны, без горячей еды? Поживи у меня, я – одна, а вдвоем веселее. Никаких денег за проживание не надо, побойся бога. Поможешь по хозяйству – и спасибо.
Лена предложение старушки приняла. Наверное, в то время еще встречались в жизни доверчивые, наивные пенсионеры и отзывчивые студентки. Прожила Лена у этой бабушки больше года. А в один из дней пенсионерка умерла. Лена пришла из института, а хозяйка так и лежит в кровати (умерла ночью во сне). Лена вызвала «скорую» и по ее приезду стала собирать свои вещи, надо было возвращаться в общежитие. Ключи от квартиры отдала старшей по дому. В общежитии у однокурсниц прожила месяц. А еще через неделю на одной из лекций ее вызвали в деканат. Там ее встретил незнакомый мужчина и прочитал Лене бабушкино завещание, согласно которому Лене завещалась квартира и немалая сумма денег.
Простая девушка Лена. Она подумала, что ее разыгрывают. Ей объяснили, что все очень серьезно, без шуток. Потом приезжала из деревни Ленина мама (отца у нее не было). Мама переезжать в Тюмень отказалась (хозяйство), и Лена оказалась одна в трехкомнатной квартире в центре города. Спустя какое-то время она получила бабушкины сбережения и буквально расцвела. Прежней Лены не стало. Вместо нее появилась эффектная стройная и очень красивая барышня, знающая себе цену. В институте ее выдвинули в профком заниматься общественной работой. Все, кто Лену знали раньше, говорили, что она осталась такой же скромной, как и прежде.
Позднее, когда я случайно услышал эту историю еще раз, то всплыл еще один момент. Спустя несколько месяцев к Лене в институт приходил какой-то дальний родственник умершей пенсионерки и предлагал отдать ему бабушкину квартиру (на деньги не претендовал). Лена съездила к тому самому нотариусу, который зачитывал ей завещание, и спросила у него, как ей быть? Нотариус ответил, что завещание более значимо, чем далекое родство сомнительного родственника и посоветовал Лене жить спокойно, а если родственник ее будет преследовать, обращаться в милицию. У Лениного жениха состоялся с родственником короткий разговор, после чего тот навсегда исчез. Как сложилась Ленина судьба дальше, я не знаю. Хочу, чтобы у нее все в жизни было хорошо. Думаю, что бог для таких подарков в жизни выбирает достойных.


КАК УКРАСТЬ МИЛЛИОН

Шел 1988 год. Афганская тема в народе была очень актуальной. Политики и управленцы всех рангов и мастей использовали эту тему на всех уровнях: создавали многочисленные союзы бывших афганцев, для них вводились льготы на коммунальные услуги, проезд в городском транспорте, получение жилья и другие. Афганцев стали приглашать во власть, многие из них успешно делали карьеру в политике, на службе, в бизнесе. Случалось, что эта карьера была криминальной.
В администрацию города обратилась инициативная группа работников крупнейшего в то время в Тюмени магазина «Унивмаг» (сейчас «ЦУМ») с просьбой одобрить их предложение. Предложение заключалось в следующем. Администрация магазина планировала установить в центре торгового зала на первом этаже большой стеклянный куб, примерно полтора на полтора метра. Куб представлял из себя своего рода копилку. На кубе – яркая надпись, которая призывала покупателей помочь героям-афганцам деньгами. В куб в течение заранее озвученного срока (несколько месяцев) покупатели магазина по желанию сбрасывали деньги. По окончании срока куб планировали публично разбить (именно разбить), пересчитать деньги и передать их в городской фонд, курировавший нужды афганцев. Предполагалось, что эти деньги пойдут на памятник. Задумка обещала быть яркой, зрелищной и запоминающейся. Тюменская городская администрация проект одобрила. Если мне не изменяет память, акцию разбивания куба и пересчета денег назначили на Девятое мая, на день Победы.
В течение нескольких месяцев степень наполняемости стеклянной копилки деньгами была предметом обсуждения всех, кто посещал «Универмаг». Все гадали – сколько же там скопилось? Гора денег, отделенная от зрителей куском стекла, поистине впечатляла. Я видел эту картину сам, трогал куб руками. Свидетельствую: студенческий дух захватывало. К концу апреля разноцветная денежная масса в стеклянной копилке достигла критических размеров.
Утром, перед открытием «Универмага», в день, когда была назначена акция по разбиванию копилки, пересчету денег и торжественной передаче их в городской фонд афганцев, все пришедшие посмотреть на это событие были немало удивлены: только что зашедших в магазин покупателей стали срочно выгонять на улицу. Внутри магазина за прозрачными дверями началась какая-то суета: суматошно бегали люди, из висевших на стене телефонных автоматов кто-то постоянно куда-то звонил. С сиренами приехала милиция. Народ прибывал, но не расходился – день был выходной.
В толпе прошел слух, что ночью «Универмаг» ограбили и враги унесли куб с деньгами. Просочившиеся из магазина сведения слух подтвердили. «Универмаг» открыли часа через два: на месте большой стеклянного куба и горы денег было чисто подметенное место. О трехмесячной акции по сбору средств на памятник героям-афганцам ничего не напоминало. Из администрации города на торжественное разбивание копилки никто не приехал. Наверное, им сразу позвонили и предупредили о накладке.
Я и сейчас не знаю – поймали тех воров или нет. Дело для города было резонансным, но результаты поиска преступников официально так никто и не объявил. За то все в городе знали, как это преступление было совершено. В деле был замешан кто-то из работников магазина. Вечером, накануне пересчета денег в кубе, он спрятал своего сообщника в подсобке. Ночью тот сделал свое черное дело и снова укрылся в подсобке. Когда в магазин запустили покупателей, он, смешавшись с толпой, вышел из магазина. Как в фильме «Как украсть миллион».


ОПЕРБЛОК

Мои однокурсники, когда мы с ними встречаемся, наперебой начинают вспоминать учебу в институте, случаи на лекциях или практических занятиях. При любом раскладе все разговоры вертятся вокруг учебы в ВУЗе. Мне повезло больше. Мы с друзьями вспоминаем не только учебу в институте, но и наши ночные санитарские дежурства. Многие из нас работали в одном месте, нередко попадая в одну смену. Так, в МСЧ-2 (сейчас это «Вторая городская больница») мы практически два года вместе чудили с моим другом Сергеем Аммосовым. Сначала санитарили во взрослом хирургическом оперблоке, потом в приемном отделении. Сергею больше нравился оперблок, мне – приемное отделение. Мы учились на лечебном факультете, на одном курсе, в одной группе и с одинаковым энтузиазмом хотели быть хирургами. Мечта Сергея с годами почти исполнилась: он стал анестезиологом (сейчас живет и работает в Тобольске). Меня судьба увела в сторону.
Оперблок – операционный блок. В самом слове что-то немного пугающее и настраивающее на серьезный лад. В операционной шутить не хотелось. Там всегда прохладно, гулко и идеально чисто.
Санитарское дело не очень хитрое. В обязанности нам вменялось: привозить на операцию и увозить после нее пациентов, убирать операционный мусор, считать в конце операции окровавленные шарики и салфетки (по ним хирург определяет кровопотерю и сверяет их количество до операции и после – не оставил ли чего в животе). Кроме этого мы обрабатывали хлорамином обувь в операционной, помогали сестричкам крутить марлевые шарики и складывать салфетки, мыли в оперблоке пол. Еще мы обрабатывали лотки первомуром и обжигали тазы спиртом, где перед операцией хирурги мыли руки.
Было много и других поручений. Многие из них были работой «с телом». Например, после операции мы операционный шов покрывали стерильной салфеткой, закрепляя ее клеолом. Особо толковым санитарам (из студентов старших курсов) доверяли самим связывать и обрезать шелковые шовные нитки, которыми хирурги зашивали рану. Такие санитары предварительно «мылись» (одевались в стерильную одежду) и условно считались ассистентами. Так везло не всем.
Во всех этих, на первый взгляд, очень простых мероприятиях было много нюансов, которых мы поначалу не знали. Откуда? Я однажды повез после операции пациента ногами вперед. Дежурная смена меня быстро развернула: «Не покойника везешь!». Так я узнал, что живых на каталках возят головой вперед, а покойников – ногами. Отсюда выражение: «Вынести ногами вперед».
Дежурить в оперблоке среди санитаров было почетно. По всей медсанчасти у нас тоже была своя санитарская иерархия. Оперблок – это элита. Отдельно стояли санитары приемного отделения и санитары морга. Палатные санитары, которые дежурили в отделениях и следили за чистотой в палатах – это попроще. У медсестер было примерно также. Операционная сестра по статусу была выше палатной медсестры.


КАПЛЯ ПОТА

Шла полостная операция. Шла уже несколько часов. Если хирурги и медсестры постоянно стояли на одном месте у тела оперируемого, то санитару разрешалось от операционного стола отойти. Можно было подойти к окну и с высоты седьмого этажа посмотреть на ночную Тюмень. Мигающий желтым цветом светофор на перекрестке на улице Мельникайте, напротив ресторана «Факел», навсегда запал мне в голову.
Иногда операционная бригада (хирурги и медсестры) приносили в предоперационную магнитофон, и во время операции можно было слушать музыку. Я и теперь не знаю, было это нарушением порядка или нет. Но музыка здорово скрадывала медленно текущее время. Когда музыки не было, было скучно. Я практически не отходил от стола и из-за спины хирурга следил за ходом операции. Так было и в этот раз. Несмотря на то, что у меня устали ноги (был конец суточной смены), я с интересом смотрел, как врач послойно раскладывает лоскуты тканей и сшивает их. Вдруг я заметил, как у него со лба стекает большая капля пота.
В кино много раз я видел, что медсестра в таких случаях берет стерильную салфетку и по ходу операции салфеткой промокает доктору лоб. Сам я взять у нее салфетку со стерильного стола не мог (меня этому научили в первый день работы). Как только я раскрыл рот: «Лия, у доктора…», – крупная капля пота смачно шлепнулась в рану.
Учась в институте, я знал состав секрета потовых желез и в том, что она может запросто инфицировать рану, нисколько не сомневался. Не знаю, кто меня дернул за руку, наверное, я просто растерялся. В общем, я ринулся спасать больного. Лежащим на животе у больного зажимом я зацепил-таки стерильную салфетку со столика медсестры и потянулся к ране вытирать капельку пота. Ассистент хирурга на меня рявкнул так, что я стал серьезно сомневаться в правильности выбранной мною профессии. От стыда хотелось провалиться сквозь землю. А оперирующий хирург, у которого со лба в рану упала капелька пота, вдруг повернулся ко мне и весело спросил:
– Студент? Какой курс? Иди сюда, я тебе лекцию о защитных свойствах брюшины прочитаю.
Минут двадцать он с шутками и прибаутками мне рассказывал, что брюшина наделена такой защитной функцией, что ей не страшны ни какие реки пота, а равно как и слез. И что если бы он лежал на месте этого пациента, то разрешил бы плюнуть себе на брюшину и зашить себе живот, не вытирая ничего внутри. Я так и не понял, он шутит или нет. Все улыбались (я это видел по их глазам). На всякий случай я кивнул в ответ, что понял.
Я узнал, что врачи бывают разные: замкнутые и общительные, веселые и грустные, гостеприимные и нелюдимые. Бывают хирурги, которые просто приходят на работу потому, что это их работа. Отработав смену, уходят домой, холодно попрощавшись. Кроме рабочих часов, их на работе ничто не держит. А еще я знал врачей, которые после смены долго сидели с нами, салагами, и рассказывали о своей профессии, о своей жизни и совсем не торопились домой. У некоторых семей просто не было. В их рассказах жизнь и профессия не делились, это было одно целое.
Я часто попадал в одну смену с одним веселым хирургом, все его звали по отчеству: Николаевич. Балагур был, каких я больше не встречал. Однажды он мне рассказал, что у всех блондинок снижен обмен веществ, и процессы заживления у них протекают медленнее. Поэтому в реанимации они лежат дольше, а швов им нужно накладывать больше. Шутил, наверное, а я на всю жизнь запомнил. Еще он рассказал, что в палате интенсивной терапии уже около четырех месяцев без сознания после автомобильной аварии на ИВЛ* лежит молодая женщина. Что с ней делать, никто не знает: родственники аппарат отключать не разрешают. А тут вдруг выяснилось, что, оказывается, барышня беременна и срок беременности – два месяца. Чудеса.
Однажды к нам в МСЧ поступил сын Николаевича с острым аппендицитом. Его привез сам отец. Это событие выпало на мою смену. Я с удивлением увидел, что сам Николаевич «мыться» на операцию не стал. Он о чем-то поговорил с дежурным хирургом (это был его друг) и ждал окончания операции у нас в комнате отдыха. Пил крепкий чай и много курил. К тому времени жизнь меня научила лишних вопросов не задавать. Позднее я у него спросил, почему он не стал оперировать сына сам. Николаевич немного подумал и ответил:
– Понимаешь, Ваня, во всех профессиях по-разному. Мы стараемся родных сами не оперировать. Всегда хочется близкому человеку и разрез поменьше сделать и швов меньше положить, чтобы шрам был незаметным. Много моментов еще по ходу операции. Ты потом их сам узнаешь. Обычно просим сделать операцию своего коллегу, опытного специалиста. Я даже смотреть не пошел – Сергей (так звали хирурга, который оперировал сына) все сделает как надо, а если я буду рядом стоять, он начнет нервничать. Зачем? Есть врачи, которые думают на этот счет по-другому, я – так.
 
САНИТАР РАЗГОВОРНОГО ЖАНРА

Сейчас медицина шагнула далеко вперед. Многие операции проводятся по-новому. Используются не только другие пути хирургического доступа к проблемному органу пациента, но и применяется более эффективная и надежная аппаратура, современные инструменты. А какая рентгенология? Компьютерная томография с 3D принтером, мультиспиральная компьютерная томография – такое представить раньше было невозможно.
А перед моими глазами стоит стандартный медицинский хирургический стол с отводящимися подставками для рук, блестящие биксы с перевязочным материалом на специальных подставках и сине-белый аппарат для наркоза «Полинаркон-2М». Еще на операционном столе в изголовье Г-образная крутящаяся хромированная рамка, на которую накидывается край стерильной простыни во время операции. Таким образом, голова больного как бы отделяется занавеской от операционного поля.
В мое время плановая операция по удалению аппендикса шла примерно сорок минут. Ни о каком общем наркозе речь тогда не поднималась. Врач послойно с помощью шприца и длинной иглы пропитывал ткани четвертьпроцентным новокаином – и вперед! Такой вид анестезии называется местным. Больной в это время остается в сознании. Новокаином у него снимается болевая чувствительность, а тактильная остается. То есть он чувствует, что врачи там что-то делают, а вот боли никакой нет. Мне местная анестезия запомнилась вот почему. Перед одной операцией анестезиолог отвел меня в сторону.
– Послушай, тут у нас пациентка плаксивая, оперироваться будем под местной анестезией. Ты, пожалуйста, сядь рядом с ее головой, повесь вот на эту рамку простыню и отвлеки ее разговором.
Я немного растерялся:
– А о чем с ней говорить-то?
– О чем хочешь. Главное, чтобы она отвлеклась от того, что мы делаем. В общем, прояви находчивость.
Что это вообще за поручение? Я думал, что к санитарской деятельности это отношения не имеет. И о чем с ней говорить? Тогда я только начинал свой путь в медицину и не понимал, что именно на разговоре с пациентом строится базис успешной терапии. Именно наш хлеб едят все целители, парапсихологи, биоэнерготерапевты и прочие бабы Маши, Клавы, провидцы Пантелеймоны и пр. Это теперь я знаю, что любой врач (кроме патологоанатома, конечно), сначала должен быть психотерапевтом а уже потом хирургом, стоматологом, гинекологом… А тогда я просто был не готов к такому поручению.
До начала операции было примерно двадцать минут. Я посмотрел в ее истории болезни графу про место работы – товаровед. Предполагаемый предмет разговора о профессии мне был вообще не знаком. Тогда я решил все пустить на самотек. Принял каталку с пациенткой, завез ее в операционную, переложил на стол, привязал бинтом руки (кстати, привязывать руки тоже надо по-особенному – прочно, и, в то же время, свободно). Дождался начала операции и подсел к ее изголовью.
В некоторых операционных у нас стояли стулья. На них иногда сидели анестезиологи, а иногда мы, санитары. Хирург мне сказал, что отвлекать ее разговором придется минут сорок. Я решил, что на стул имею все права и задействовал его в своем деле.
К делу я отнесся серьезно. Не найдя ничего лучше, я решил рассказывать пациентке про себя. Жизненный путь у меня к тому времени был не очень велик, и я начал с армии. Не знаю, что было со мной в тот день, но меня реально несло. Не помню, на каком моменте, но где-то я ее зацепил. Разумеется, я не рассказывал все только от одного лица. Я постоянно спрашивал ее мнение в той или иной ситуации. Пациентка стала довольно с интересом реагировать на мой рассказ. Когда она меня впервые перебила посредине какой-то фразы, мне благодарно кивнул врач.
Успех нужно было развить. Я стал вспоминать смешные истории из моей армейской жизни. На рассказе про «немецко-фашистских товарищей» пациентка от смеха прыснула и врач мне сделал замечание:
– Угомонись!
Но меня останавливать не надо было, потому что я уже молчал. Говорила больная. Выяснилась причина ее внимания к моим армейским историям. У пациентки этой весной из армии приходил сын. Тут для меня все стало на свои места. Теперь мне в ее речь с трудом удавалось вставить слово. В общем, операция закончилась под ее рассказы.
А на следующую смену мое дежурство опять совпало с тем хирургом, по просьбе которого я развлекал разговорами пациентку. Он мне улыбнулся, как старому знакомому, пожал руку и сказал:
– Сегодня все как в прошлый раз. Ну, ты в курсе, – и пошел мыть руки.
Задачу я выполнил успешно. Про меня стали говорить среди врачей, меня стали узнавать. Теперь при операциях под местной анестезией мне заранее ставили в изголовье операционного стола стул. На других операциях, когда меня не было на смене, мою роль врачи поручали другим санитарам. Довольными этим были не все санитары и при случае мне частенько выговаривали свои претензии. А один из моих однокурсников, с которым мы вместе работали в МСЧ-2 (правда, в разных отделениях), Сашка Тайшин, однажды меня в шутку назвал санитаром разговорного жанра.


ПРИЕМНИК

Приемник – это работающее круглосуточно приемное отделение лечебного стационара, в нашем случае в МСЧ № 2 в Тюмени. Это свой мир, со своими традициями и неписаными законами. Я там санитарил больше года. Работать там, с одной стороны, проще, а с другой – сложнее. В приемном отделении или приживаются и остаются надолго, или уходят после нескольких дежурств. Судьбы у многих из работавших там сестричек похожи как две капли воды. Например, я узнал, что из семи дежуривших в приемном отделении медицинских сестер, пятеро были замужем за милиционерами, которые привозили к нам по ночам свой битый, резаный и пьяный контингент. Все милиционеры знали друг друга, так же как и наши девчонки. Так и дружили потом семьями.
В приемном отделении у нас не было врачей. Вернее, они были, но дежурили у себя на этажах. На каждом этаже было какое-то врачебное отделение. Например, на втором этаже – терапия, на третьем – травматология, на четвертом – нейрохирургия и т.д. Когда в приемное отделение поступал больной, то дежурные медсестры оформляли первичные документы, санитары провожали пациента в комнату для осмотра, которая у нас называлась ванной. Соответственно была мужская и женская ванна. Дальше приходил дежурный врач, осматривал пациента, давал нам ряд указаний, которые мы выполняли. Сестрички тоже суетились рядом. Мы возили больных по процедурным кабинетам, где у них брали анализы. Помимо всего прочего, санитары должны были уметь побрить волосы вокруг кровоточащего пореза. Это очень тонкая работа. Да и чем брить? Может, в элитных клиниках нашей страны или за ее рубежом были какие-то специальные приспособления – я не знаю. Но мы обходились зажимом Кохера и половинкой лезвия для бритья «Нева». Эти навыки оттачивались опытом и временем. В свое время таким способом я за 12 минут мог полностью наголо побрить больного перед предстоящей ему операцией на голове. Опыт такой манипуляции я сохранил до сегодняшнего дня. Много лет спустя, когда я учился в Омске, вернувшись поздно вечером из стройотряда, заросший и бородатый, я на спор, за двадцать минут без единого пореза так побрился на глазах моих изумленных товарищей.
Сестрички были разбитными, за словом в карман не лезли, курили все без исключения. Наверное, такой характер в значительной мере формировала сама специфика работы. Ночные дежурства очень сильно отличаются от дневной работы. Днем, как правило, все плановое. Поступления больных согласованы на всех этапах. Операции и процедуры заранее назначены на планерках. Операционные бригады заранее оповещены, палаты подготовлены. Ночью – другое дело. Ночью все люди спят. Ночью весь персонал на взводе: никто не знает, кто и с чем может поступить в следующую минуту. Готовым надо быть ко всему. Перекусить – только по очереди. В то время не было сотовых телефонов, значит, отходить от поста было нельзя. Где искать, если что? Телефон на посту постоянно звонил. Звонил по поводу и без повода. Была куча шутников, куча перепутавших номер, куча родственников, которые разыскивали своих родных, которых увезла куда-то скорая. Были звонки от пьяных, звонки от детей, звонки от каких-то наших знакомых, бывших пациентов, звонки из милиции и т.д.
Два раза в мою бытность санитаром на мое дежурство выпадала «массовая травма». Это когда где-то случается катастрофа и всю больницу поднимают на ноги. Количество поступающих больных – бесконечно. Все коридоры забиты бегающими людьми. Половина из них вообще без халатов. Возможно, это родственники, возможно, случайные помощники с улицы, а возможно, врачи, которых по тревоге вызвали из дома и они еще не успели переодеться. Когда у пострадавших нет документов и они без сознания, я жирным фломастером на правом бедре пишу им номера. Лифт – только с перегрузом. Но лифта не хватает, и мы, санитары, на носилках по лестницам носим больных сами. Но носилок тоже не хватает. Тогда мы носим больных на одеялах. Кругом шум, крики, нередко мат.
Во всей этой суете меня всегда поражала одна вещь. В такие минуты к нам, санитарам, все врачи относились по-другому. В принципе, санитары – это самое младшее звено в медицинской иерархической лестнице. Что греха таить, нередко нас ругали, поучали, подсмеивались над нами. А тут проявлялось какое-то общее братство, что ли. Все были вроде как равны. Все друг другу помогали. Поучения и насмешки в таком деле были неуместными. Куда-то девалось превосходство одного человека над другим и по должности, и по опыту, и по возрасту. От этого росли крылья и не ощущалась усталость. Случайно к врачам мы обращались на «ты», и они этого «не замечали». Потом мы ловили на себе приветливые взгляды многих врачей, с которыми в тот день дежурили вместе, и улыбались им в ответ.
В обычные будничные ночные дежурства все спокойнее. К нам поступало примерно десятка полтора пациентов. Десяток привозила «скорая помощь», а человек пять приходили сами или их приводили (приносили) товарищи. Ошибусь ненамного, если скажу, что 80 процентов всех пациентов, которых мы принимали после восьми часов вечера, имели в своем направлении две маленькие буквы, которые стояли рядом с диагнозом – «а.о.». «А.о.» – это алкогольное опьянение. В будничные дни мы ночью успевали часа по два-три вздремнуть. Когда мои смены выпадали на праздничные дни (от них у нас по медицинскому этикету отказываться было не принято), то число больных сосчитать было нельзя, так как они продолжали поступать, даже когда мы уже сдавали смену. Особенно в этом отношении выделялись майские и новогодние праздники. В эти смены мы вообще не спали.
В любой больнице приемное отделение у меня всегда вызывает доброе чувство. Я узнаю те же каталки, тот же запах. Ничего не изменилось.


РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ

Больные в приемное отделение поступали разные. Были буйные, были и спокойные, разных возрастов и с разными запросами. Кто-то, сняв верхнюю одежду, требовал вешалку и брезговал надеть больничные тапочки. Большинство пациентов все-таки были адекватные.
В этот весенний день к нам на «скорой помощи» поступил бомж. Обычный, ничем не примечательный бомж, грязный и небритый. Было одно обстоятельство: в животе у него торчала вилка. Бомж не стонал, не кричал. Он тихо лежал на каталке и обводил всех печальными глазами. Я завез больного в мужскую ванную и стал ждать врача.
Хирург очень быстро спустился в приемник, задрал на бомже грязный свитер (его пришлось разрезать), посмотрел на рану, спросил про давление. Потом что-то сказал сестре, а нам, санитарам, велел больного быстро раздеть и поднять в оперблок на четвертый этаж.
Для нас поручение не было чем-то новым. Науку раздевать и одевать лежачих пациентов мы все хорошо усвоили. Дело быстро спорилось до тех пор, пока я не дошел до сапог. Сапоги были кирзовые, сильно потрепанные, со стоптанными каблуками. Пока я тщетно пытался их снять, наш пациент разговорился. Из работы в приемном отделении я вынес одно правило: всех пациентов в операционную желательно поднимать в сознании. Когда поднимаешь больного в бессознательном состоянии, врачи сильно нервничают. Поэтому я старался все свои действия вслух комментировать и часто обращался к нему с ничего не значащими вопросами. Самым простым вопросом был вопрос: «Что случилось?». Весь остальной диалог вертелся вокруг этих событий.
Наш бомж представился Лешей. По существу дела пояснил, что сегодня родительский день. Это значит, что в этот день те люди, у которых умер кто-то из близких, идут на кладбище и наводят порядок на могилках. Принято после поминок оставлять на могилке рюмку водки с кусочком хлеба и горсткой конфет. В этот день на всех кладбищах со всего города собираются бомжи. Бесплатная выпивка и закуска в теплый весенний день – что может быть лучше для бродяги? У бродяг свой мир и свои законы. На чужую территорию обитания, которая вполне могла быть кладбищем, посторонним бомжам соваться было опасно.
Леша об этом знал, но чего не сделаешь ради дармовой выпивки? Ближе к вечеру он наведался на ближайшее кладбище. До встречи с оппонентами он уже успел освоить несколько могилок. В голове приятно шумело, а карманы были набиты конфетами. При встрече с местными бомжами Леша уже был готов им все простить и поговорить с ними «за жизнь». Местные бомжи были настроены более решительно. Словесная перепалка закончилась поножовщиной. Вместо ножа на этот раз выступила вилка (время пластмассовой одноразовой посуды еще не пришло).
Вилка, которая торчала из Леши, на первый взгляд была ресторанной, т.е. широкой и тупой. Для себя я решил, что, скорее всего, ранение у него не проникающее – так, под кожу загнали зубцы вилки. Крови много не было. Косвенно мое предположение подтверждало отсутствие капельницы.
Под пьяненькие Лешины речи я пытался снять его сапоги.
– У тебя там что, портянки каменные намотаны что ли? – спросил я, вытирая пот со лба.
– Ага, – ответил бомж, – только ты их все равно не сможешь снять.
– Это еще почему?
– Я их уже четыре месяца не снимал, – пояснил Леша.
Я еще раз попытался хитрым способом с проворотом стянуть с его ноги сапог. В это время открылась дверь, и зашел дежурный хирург, который не так давно осматривал больного:
– Что возитесь? Бригада ждет. В чем дело?
Я показал на сапог:
– Он почти полгода сапоги не снимал, как я их сниму?
Врач попытался это сделать сам, но поняв, что это невозможно, пошел на пост и позвонил в операционную. Когда вернулся, пояснил:
– Сейчас наш санитар ножницы принесет, разрежем.
– Кирзачи обычными ножницами? – удивился я.
– Необычными, – успокоил меня хирург.
Санитар с оперблока принес ножницы, которыми на торакальных* операциях перекусывают ребра в области грудины. Этими ножницами мы с успехом разрезали у Леши не только голенища сапог, но и все остальные их части. В конце «операции», перекусили Леше ногти, которые вросли в сапоги. Потом я убрал лохмотья сапог и остатки ткани от портянок, протер ему полотенцем ноги и поднял больного в операционную.
После того случая у меня на душе осталось какое-то тяжелое чувство. В моей жизни как-то сложилось, что почти всегда меня окружали люди, близкие ко мне по духу (родители, институт, работа). То, что мир бывает другой, я знал, но с ним никогда не сталкивался так близко. Я никогда белоручкой не был. Дерьмеца голыми руками переносил за больными немало и себя выше других людей никогда не ставил. Бомж Леша мне не был противен, и я не испытывал к нему чувства брезгливости. Но я впервые в упор столкнулся с другой формой жизни людей на земле. Так и остался у меня в памяти этот бомж, со своей виноватой пьяной улыбкой и разрезанными сапогами. И еще тошнотворным запахом.


КАК Я ЧУТЬ НЕ СТАЛ АРТИСТОМ

Если бы у меня было три жизни, то в первой из них я бы стал врачом, во второй музыкантом, а в третьей артистом. Врачом я стал. Музыкальную школу окончил. Почему не пошел в музыку дальше? Однажды мой учитель в музыкальной школе В.В. Агапьев предложил: «Может, после школы в консерваторию?» На что я ответил, что восьмой скрипкой в девятом ряду не смогу. Возможно, что если бы музыкальную школу я окончил одновременно со средней школой, вопрос можно было рассмотреть. Однако, «музыкалку» я окончил в седьмом классе. К выпускному вечеру в школе к музыке я уже охладел. Спустя годы (первый курс института и армию) музыка снова накроет меня с головой. Это будет вторая музыкальная волна в моей жизни. Тогда моя жизненная дорожка пересечется с Сашей Васьковцовым и он перестроит меня с фортепиано на гитару, которая едва меня не погубит. По сей день, когда слышу какую-нибудь мелодию, ловлю себя на мысли, что автоматически делаю ей свою собственную аранжировку.
Артистом мне хотелось стать потому, что в душе я всегда был авантюристом. Авантюристом в хорошем смысле слова. Не сомневаюсь, что если бы я поступил на актерский факультет в каком-нибудь театральном ВУЗе, то громыхнул бы на всю страну точно. Один раз уж во всяком случае. Судьба мне однажды такую возможность предоставила…
Была какая-то чехарда с переносами праздничных дней и, чтобы суббота не пропадала зря (за праздничные дни полагалась двойная зарплата), я попросил старшую сестру поставить меня в рабочий график (желание поработать в выходные дни приветствовалось). Мое желание совпало с ее возможностью, и вот в субботний вечер я один сидел в приемном отделении за четырьмя телефонами. Сестрички ушли курить в тамбур. Вообще-то одного санитара на посту оставлять нельзя, но кто обращает на такие мелочи внимание в суматошной жизни приемного отделения?
С улицы в дверь вошла девушка. Стряхнув снег, она подошла ко мне:
– К кому мне можно обратиться?
– Ко мне, – ответил я, – присаживайтесь.
– Доктор, я плохо себя чувствую: слабость, болит голова и поясница. На ногах по утрам небольшие отеки. Нет аппетита. Я не местная, дома наблюдаюсь у уролога.
Живущий во мне дух авантюриста не позволил мне сказать правду о том, что я только санитар, а врачом буду, дай бог, года через четыре. А что? Об экстренной помощи тут речи нет, зачем форсировать события? К этому времени я заканчивал второй курс медицинского института, и роль врача перед пациентом мог сыграть запросто. Правда, из всех урологических болезней я знал только один гломерулонефрит, а из методов диагностики – симптом Пастернацкого. Это было не так уж и мало.
Было еще одно обстоятельство, на которое я не сразу обратил внимание. Когда девушка села и сняла с головы какой-то симпатичный пушистый платок, я тихо выдохнул: барышня была очень красивой. На длинных ресницах – капельки от растаявшего снега. Кожа на лице очень чистая. Глаза, брови и губы – как нарисованные. Но больше всего я посыпался от ее голоса. Какой-то необычный акцент меня пленил полностью (как у Ингеборги Дапкунайте). Я записал пациентку в урологический журнал (фамилию я уже не помню, а вот имя – Майя), пометил время обращения. Так же сделал пометку: «По самообращаемости». Дальше я должен был позвонить в отделение урологии и пригласить дежурного врача вниз, а пациентку проводить в женскую ванную. В общем, пациентку в ванную я проводил, а вот врача не вызвал. Я собирался это сделать минут через двадцать.
В ванной я попросил пациентку раздеться, измерил ей пульс, давление, послушал хрипы в легких (чуть с ума не сошел от самого процесса), постучал ей легонько кулаком через ладошку в области поясницы и с умным лицом произнес:
– Гломерулонефрит. По всей видимости, хронический, а сейчас небольшое обострение. Как давно появились жалобы?
Пациентка ответила:
– Про гломерулонефрит я знаю, а вот слабость уже несколько дней.
Я ликовал: гломерулонефрит! Я угадал! Теперь меня было не остановить.
Пациентка присела на край кушетки и стала обстоятельно мне все рассказывать: про головную боль, отсутствие аппетита, про боль в спине. А я смотрел на нее и думал: «Господи, какой аппетит, какая головная боль, и какая моча?». Мой пульс выдавал, наверное, все двести ударов в минуту. Я накинул ей на плечи простынь и задал самый простой вопрос:
– Лицо ваше что-то очень знакомо. Откуда вы к нам приехали?
– Я родилась в Прибалтике, сейчас живу в Москве, – пояснила Майя, – приехала к подруге в гости. Мы вместе учились в Щукинке*. Подруга с гастролей приедет только в понедельник – задержались немного с возвращением. Я за хозяйку, и вот что-то приболела. А видеть меня вы точно могли. Не так давно по телевизору показывали спектакль «Большая хозяйка маленького дома». Я там играю уборщицу. У меня профессия интересная, я артистка театра и кино.
Я вспомнил, что такой спектакль недавно действительно показывали. Многие наши девчонки в общежитии его смотрели и потом бурно обсуждали. Раньше такого большого количества каналов на телевидении, как сейчас, не было. Было два-три канала и люди смотрели одни и те же программы и фильмы. В спектакле речь шла о детском доме, куда непутевая мать сдала своего ребенка, а потом одумалась и захотела забрать его обратно. Но администрация на встречу к ней не пошла, тогда она, скрыв настоящую фамилию, устроилась туда уборщицей, чтобы быть поближе к своему сыну. Я стал что-то припоминать. Пару эпизодов в этом спектакле я, проходя мимо телевизора, действительно видел и, по-моему, там было Майино лицо. Ничего себе пациенточка.
Что я должен был сделать дальше? Правильно! Сказать, что я уролог, но свою смену уже сдал. Посмотрел ее по неотложке, убедился, что серьезного ничего нет и теперь должен передать ее согласно графику дежурств другому лечащему врачу. Потом попросить ее при встрече с доктором про меня не вспоминать, а я к ней обязательно загляну вечером в палату, если ее госпитализируют.
На самом деле я сделал все с точностью наоборот. Как я мог остановиться? Майя щебетала о себе. Я узнал, что она родилась в Литве, Щукинское училище окончила два года назад. В кино сниматься начала рано, будучи еще студенткой второго курса. Руководство училища не одобряет участия студентов в съемках, но иногда навстречу идет, если очень просят сверху. В этом ей очень сильно помогла тетя, которая что-то преподает в этом же училище. Также я узнал, что Майя дружит со многими известными артистами. Особенно долго она рассказывала про свои теплые отношения с Юозасом Киселюсом (он играл Артура Банго в фильме «Долгая дорога в дюнах»).
А у меня в голове зрела идея. Я осторожно начал:
– Послушай, Майя. Медицина, конечно, дело хорошее, но вот какое дело. Я здесь в субординатуре по урологии. Каждый день дежурства, больные, но я чувствую – не мое это. Знаешь, из медицины многие уходят в творческие профессии. Например, Розенбаум. Нет у меня в медицине крыльев, понимаешь?
Артисты – творческие люди. Про крылья Майя сразу поняла, а вот к чему я клоню, еще нет. Я продолжил:
– После школы я хотел поступать в театральное училище, но отговорили родители. Сейчас жалею, но, наверное, все уже безвозвратно потеряно. Как думаешь, не поздно еще попробовать?
Наверное, я задел в душе Майи какую-то ностальгическую струнку. У нее загорелись глаза:
– А почему нет? В нашем деле начать никогда не поздно. Актерами становятся в любом возрасте. Учиться у нас несложно. Экзамены летом. Успеваем. Поступить поможет моя тетя. Она мне тоже помогала при поступлении. Экзамены вы с ее помощью сдадите, но есть проблемка.
Я уточнил:
– Какая?
– Помимо сочинения и других экзаменов, необходимо еще пройти творческий конкурс. Вам придется наизусть читать стихи, прозу и, самое главное, есть еще музыкальный экзамен. Там вам необходимо будет или спеть или сыграть что-нибудь на любом, по вашему усмотрению, музыкальном инструменте. Это самое сложное, тетя тут помочь ничем не сможет, – сказала Майя.
Чувствовалось, что она искренне расстроена тем, что творческий конкурс мне придется тянуть самому. Я скромно потупил глаза:
– Творческий конкурс меня не пугает, Майя. Я оканчивал музыкальную школу, и тетю точно не подведу.
Радости Майи не было границ. Мы сидели друг напротив друга и были увлечены так, что ничего не замечали вокруг. Ощущение было такое, что мы знакомы тысячу лет. Мы говорили на одном языке и прекрасно понимали друг друга с полуслова. У нас в характерах было много общего, и у Майи было прекрасное чувство юмора. Разница у нас была в одежде. Я сидел в белом халате и со стетофонендоскопом на шее, а Майя без одежды, только в накинутой на голое тело
простыне.
Если быть точным, то разница была еще в одном. Я сидел спиной к двери, а Майя – лицом. И вот ведя ее по своему иносказательному лабиринту наших, уже совместных, будущих планов на жизнь, я заметил, что Майя что-то подозрительно долго не реагирует на мои слова и пристально смотрит на дверь. Еще немного, и она стянула на груди простынь и кому-то за моей спиной сказала:
– Будьте добры, прикройте, пожалуйста, дверь.
Я с неменьшим возмущением тоже повернул голову:
– Будьте добры, прикрой…
И тут же спустился с небес на землю. Вместе с моим возвращением на землю входная дверь в женскую ванну открылась полностью. Чей-то зловещий голос произнес сакраментальную фразу:
– А что здесь, собственно говоря, происходит?
Бог ты мой! За разговором я же совсем забыл обо всем.
Забыл о том, что я в больнице. Забыл о том, что я не врач, а Майя не моя пациентка. Забыл о том, что уже бог знает сколько времени я треплюсь с красивой голой девушкой, а она записана в журнале поступивших больных. Забыл о том, что я так и не вызвал врача. И, самое главное, что дежурный уролог неизвестно сколько времени слушает мой треп и, вероятнее всего, доложит обо мне на планерке. Отступать было некуда. Я решил идти до конца.
– Сергей Федорович, – размеренным голосом начал я, – я больную посмотрел. Мы тут разговорились не ко времени, простите великодушно.
При этих словах я прикоснулся к Майиной руке и сказал:
– Передаю вас дежурному врачу. Сергей Федорович лучший уролог. А я к вам в отделение позднее зайду, там и договорим. До свидания.
На ватных ногах, не дыша, стараясь не смотреть в сторону доктора, я выскользнул из женской ванной. Сергей Федорович меня Майе сдал.
Мою пациентку госпитализировали. Этим же вечером я узнал номер палаты и попытался туда прорваться. Мне сказали, что все уже спят. И вновь поступившие тоже. Будить больных нельзя. Я устал всем доказывать, что я свой, с приемного отделения. Но то ли смена была какая-то правильная, то ли Сергей Федорович постарался – прорыв не удался.
Утром, после сдачи смены, я опять прошел через урологическое отделение. Майи в палате не было. Мне сказали, что она на завтраке. Я еще погулял минут двадцать и снова попытал счастья. Дело кончилось тем, что Майя все-таки ко мне вышла. От ее приветливости не осталось и следа. Теперь это был совершенно другой человек – неприветливый и холодный. Она попросила меня к ней больше не приходить. В глаза мне не смотрела.
Тогда я разозлился: а что я, собственно говоря, сделал криминального? Блин, я даже диагноз ей правильно поставил! Посидели, поговорили, и, между прочим, с большим интересом с ее стороны. Может, в том, что я ее голой высмотрел? Так у артистов это недорогой товар. А как я сыграл врача?! Могла бы и оценить вообще-то!
На следующий день я купил ей розу на длинном стебле, написал записку и попросил знакомого санитара Пашу Силина с приемника сходить в урологию и передать ей. Я ждал, что Майя переменит свое решение, но Паша вынес мне мою розу с запиской обратно. Больше я унижаться не стал. Майя пролежала в больнице еще несколько дней. Говорят, что выписалась по собственному желанию, несмотря на рекомендации врачей.

 
СЛУЧАЙНЫЙ ПРОХОЖИЙ

В приемном отделении есть правило: если поступает больной с криминальным характером травмы, то сотрудники обязаны сообщить об этом в дежурную часть милиции (сейчас полиции).
Криминальная травма – это когда поступают больные с ножевым ранением, огнестрелы или просто избитые граждане. В таком случае немедленно приезжает опер и проводит расследование по горячим следам: берут у пострадавшего заявление, снимают показания об обстоятельствах травмы, приметы нападавших и т.д. Если больной в настоящее время не может давать показаний по состоянию здоровья, его случай в милиции берут на карандаш и опер посещает его позднее.
Побитого Славу привезли глубокой ночью. На вид ему было лет двадцать. Не могу сказать, что полученные им травмы были опасны для жизни. На его лице красовались несколько припухлых синяков, на голове была ссадина. Славу привез наряд милиции. Как выяснилось позднее, патрульная машина совершала плановый объезд закрепленного за отделением района города. На улице увидели идущего окровавленного парня. На вопрос «Что случилось и куда идешь?», Слава вразумительного ответа не дал. Тогда нарядом милиции было принято решение: оказать ему первую помощь в ближайшей дежурной больнице, а потом выяснить все до конца.
Славу осмотрел нейрохирург. Задал больному несколько вопросов об общем самочувствии, о наличии головокружения или тошноты. Сказал, что рана на голове не опасная, шить не нужно и поручил мне обработать рану зеленкой. Также добавил, что потом пациента можно отпускать.
Я проделал все, что мне поручили, но Слава не уходил. В коридоре его ждал наряд милиции. Один милиционер флиртовал с сестричками, а второй, капитан, что-то писал на бумаге и поглядывал на нашу дверь.
Я спросил у Славы:
– А в чем дело, братишка, иди с миром.
Слава замялся и сказал:
– Понимаешь, сейчас опять пристанут, чтобы заявление писал, а я не хочу. Там из-за девчонки дело было. Пацаны по-своему правы, закладывать не хочу. Есть из больнички другой выход?
Я отрицательно качнул головой, а потом, не подумав, предложил:
– Слава, а что тут размышлять? Придумай образ какого-нибудь урода, пофантазируй о его одежде так, чтобы его точно не нашли. Скажи, что ты шел по улице, а он просто дал тебе в глаз и убежал. Толком ты его не рассмотрел, и опознать не сможешь.
Слава оживленно посмотрел на меня.
– А что? Это мысль, – и плечом открыл в коридор дверь.
Милиционер поднялся ему на встречу, а я пошел заниматься своими делами. Чуть позднее, проходя по коридору, я увидел, что капитан все еще беседует со Славой, а второй милиционер около поста по рации передает ориентировку на «нападавшего». Я особо не прислушивался, но некоторые его приметы до моего слуха все-таки донеслись: «Высокий… С бородой… На голове военная фуражка… На ногах трико с лампасами… Белые кроссовки… На правом кулаке татуировка… На среднем пальце золотая печатка… Через плечо спортивная сумка… ». Я от смеха еле сдержался: «Какая фуражка?.. Какая татуировка?..».
Задерживаться около поста я не стал, в это время сестрички в процедурке делили ночное время для сна, и мне бы хотелось принять в этом участие и, если получится, повлиять на его результаты. Ночью мы делились на смену бодрствующую и отдыхающую. Бодрствующая смена сидела на посту и принимала больных, а отдыхающая спала в процедурках. Мне, лично, было удобнее сразу отдежурить, а потом пойти спать. Некоторые любили наоборот. Дележ ночного времени для сна у нас был целым ритуалом. В этот раз мне повезло, и я оставался дежурить сейчас.
При выходе из процедурной комнаты я увидел, как два милиционера тащат по коридору какого-то упирающегося мужика. Ну, тащат и тащат – обычное дело! Вечером к нам трезвых вообще привозят редко. Бывали у нас в отделении и драки с алкашами. Я ради приличия приостановился. Краем глаза скользнул по мужику, и что-то мне стало не по себе. Что-то знакомое всколыхнулось в моей памяти. Где-то я это уже видел… или слышал… Господи! А что тут вспоминать?! «Высокий… С бородой… На голове военная фуражка… На ногах трико с лампасами…». Захотелось перекреститься. Тут я поверил в то, что мысль материальна.
А дело было так. Пока Слава придумывал образ нападавшего, его показания второй опер тут же по рации передавал патрульным машинам, которые съезжались в предполагаемый район нападения. Вооруженные приметами нападавшего, сотрудники милиции очень скоро задержали подозреваемого. А когда рассмотрели его более внимательно в милицейском воронке, то все сомнения отпали. Тут же по рации в нашу МСЧ передали, чтобы Славу не отпускали: сейчас привезут нападавшего и будет опознание.
Славу придержали, чем вызвали его неподдельную тревогу. Радостная весть о том, что поймали бандита, Славу не обрадовала, и на очной ставке он ушел в глухую оборону: «Похож, но не он». Опознание затянулось. Милиционеры психовали, но ничего не могли понять:
– Послушай, да как же не он?! Ты посмотри! Ведь все же один в один – высокий, борода, спортивные штаны, светлые кроссовки… Раскрой глаза! Блин, татуировку на правой руке видишь? А кольцо?
Я находился рядом, на Славу жалко было смотреть. Он держался из последних сил:
– Фуражка не военная и сумки нет. Да и здоровее тот был. Нет, точно не тот.
Опера посовещались между собой. Потом отвели Славу в процедурку и попросили меня его покараулить. Сами начали спорить между собой.
Я к Славе:
– Слава, ты что творишь? Сейчас же мужика прессанут, он сам на себя наговорит и сядет. Заявление ты написал, подозреваемый на лицо. Людям же тоже надо галочку в плане поставить. Что, не мог что-нибудь посерьезнее придумать?
На что Слава сорвался в крик:
– Да кто же знал?! Кто же знал, что именно в этом месте на этой улице в двенадцать часов ночи, когда спят все люди, будет проходить мужик высокого роста, с бородой, в спортивных штанах, в белых кроссовках, с татуировкой на правой руке и обручальным кольцом? Кто и в каком дурном сне мог предположить такое? Я в жизни такого прохожего не видел.
Я был потрясен таким совпадением. Но, зная, что в этой ситуации есть где-то и моя вина, тронул Славу за плечо:
– Слава, мужика не губи, стой на своем.
Потом в процедурку зашли милиционеры. Пока мы со Славой обсуждали, как такое могло случиться, мужика пробили по базе данных. Выяснилось, что это уважаемый человек. Не судимый. Какой-то доцент со строительного института. Ехал с дачи и задержался. Шел домой, никого не трогал. Дома его ждет жена и дети. Мы перевели дух. Опера переписали зачем-то еще и мои паспортные данные и отпустили Славу на все четыре стороны. Причем долго и подозрительно смотрели ему в след. Сказать честно, косились и на меня.
Мне долго было не по себе: а если бы Слава сломался и сказал: «Это он». А если бы этот прохожий оказался бродягой. А пусть не бродягой, но сильно подвыпившим человеком. Ну, бывает же такое. Кончиться могло все совсем плохо. Спустя годы я стал свидетелем еще одного случая, чем-то мне напомнившего эту историю.


СХОДИЛ ЗА ХЛЕБУШКОМ…

Я не буду называть фамилию своего друга, он может обидеться. Но он, читая эту книгу, несомненно, вспомнит этот случай и перекрестится еще раз. В субботний день после занятий мы с друзьями решили под футбол по телевизору попить пивка. Пивная тема в Тюмени в те годы была очень больным вопросом. Бутылочного пива в Тюмени я вообще не помню, а вот пивной заводик, выпускающий разливное пиво, в городе был. Единственный пивной заводик работал с перебоями и совершенно не справлялся со спросом на этот популярный в народе напиток. У пивных точек разворачивались настоящие баталии, складывались местные пивные мафии. Цена вопроса делала пиво доступным для всех слоев населения. Очередь за пивом занимали задолго до того, как его привозили на точку. Машина, которая везла в цистернах пиво и заливала его в емкости для продажи пива на местах, в народе называлась «корова». Очередь за пивом – отдельный вопрос. Наверное, ни в одном скоплении людей, объединенных общей целью, никогда не было столько событий. Иногда они оканчивались поножовщиной, иногда крепкой дружбой. Большинство очередников были постоянными.
Занимать очередь мы отправили нашего друга Сашу. Сами в это время пошли по комнатам искать трехлитровые банки. В то время еще не было полиэтиленовых баклажек. Трехлитровые стеклянные банки были своего рода валютой в студенческих общежитиях. Субботнее студенчество было в постоянном поиске тары под пиво. Банки постоянно пытались чем-то заменить: в некоторых комнатах для пивных целей были канистры. У нас в комнате была самая хитовая емкость под пиво: мы купили в автомобильном магазине бензобак от «Жигулей», приварили к нему по бокам у знакомых ребят из индустриального института ручки (у них была мастерская со сваркой) и с ней ходили за пивом. Сорок литров – это серьезно. Очередь расступалась. Не надо думать, что мы были конченые алкаши. В студенческой среде не принято отказывать гостям, поэтому на нашем празднике всегда отмечался практически весь этаж. В другую субботу мы тоже ходили в гости к своим соседям, нас тоже радушно принимали. Спустя годы, в постперестроечной России в общежитиях наступят другие времена, и среди студентов появится выражение «рубить хвосты». Это когда садившиеся за стол закрывали дверь на ключ и гостям не открывали на стук. Паскудное время.
Поиск тары занял больше времени, чем мы предполагали. В конце концов, необходимое количество банок было найдено, и наша бригада выдвинулась в нужном направлении. Именно бригада, так как по одному за пивом никто никогда не ходил. Можно было простоять до вечера и не добраться до окошка – одиночек нагло оттирали подвыпившие компании, бесконечно передавая над их головами бидоны, банки и пакеты с пивом.
Саши на точке не было. Помянув его недобрым словом, мы заняли очередь снова. В обиду себя не давали. Пива нам на этот раз хватило в полном объеме. Мы вернулись в общажку, кто-то принес вяленой рыбы, футбол уже шел вовсю.
Все студенческие застолья в общежитии проходили практически по одному сценарию. Вернее, общей у них была первая часть. Сначала шло обсуждение последних институтских событий. Ребята друг за другом выдавали последние выходки, которые исполняли их одногрупники или однокурсники, обсуждали преподавателей. По мере опустошения пивной тары за столом появлялись гости.
Вторая половина студенческих пивных посиделок была разной. В одних компаниях пивной разговор переходил в разборки и нередко друзья разбивали друг другу носы. У нас вторая половина банкета всегда была музыкальная. Никогда не понимал, когда подвыпившая компания включала магнитофон и хором орала за певцом любимую песню. Не по-нашему. Хотя есть в этом одно преимущество: нельзя забыть слова. Мы же всегда пели под гитару. Мне повезло на жизненных попутчиков-музыкантов. Саша Васьковцов, Андрей Мотусов, Витя Ланкин – дай им бог здоровья.
В течение всей вечеринки мы несколько раз вспоминали про Сашу. Одно предположение было смешнее другого. В конце концов, мы решили ему все простить, кто-то из ребят поставил напротив его кровати кружку с пивом, накрыл ее спинкой вяленой рыбы. Под дружный хохот мы все вместе помянули Санька. Праздник продолжался. На повестке дня был «Наутилус-Помпилиус» с Вячеславом Бутусовым и Дмитрием Умецким, а также «Кино» с Виктором Цоем.
А с Сашей случилась беда. Осунувшегося, с мешками под глазами мы его увидели только поздно вечером в воскресенье. Какой-то побитый, измятый. Вообще, в жизни он красавец – высокий, белокурый блондин, балагур и весельчак. А тут весь вечер молчал, темнил, а потом его как прорвало. Мы слушали и бледнели. Дальнейшее с Сашиных слов.
Он пришел на пивную точку и занял очередь. Пива пока не привезли. Кто-то облокотился на окошко, а кто-то прохаживался рядом. Люди знали, кто за кем стоит в очереди и так. Кроме того знали, что когда привезут пиво, появится местная братва и литров двадцать они по-любому возьмут без очереди первыми. С этим фактом тоже мирились. Примерно как с налогами – не хочется платить, но надо, такой порядок.
Вдруг рядом с юзом затормозил милицейский воронок. Из него выскочили два дюжих милиционера и, не говоря ни слова, вытянули Санька вдоль спины резиновой дубинкой. Потом схватили под руки, надели наручники и затолкали в машину. По дороге они тихо переговаривались между собой, искоса поглядывая на Сашку. На его крики внимания не обращали. Поездка закончилась в РОВД. Около часа Саша просидел в обезьяннике*. Потом появился какой-то начальник, на повышенных тонах переговорил с дежурным и его перевели в одиночную камеру. Там Саша сыграл на пианино*, затем его заставили снять часы, ремень и вынуть из туфлей шнурки. Саша не понял:
– А шнурки и ремень зачем?
– Чтобы не удавился, – серьезно ответил дежурный.
Тут Саша запаниковал. Голос стал каким-то елейным и противным:
– Ребята, вы что делаете? Что, пиво в стране под запретом? За что меня задержали? Похоже, вы просто ошиблись – я обычный студент, собрались с ребятами пивка попить, меня послали очередь занимать, что я сделал не так? Стою – никого не трогаю.
– Уже, – сказал дежурный.
– Что «уже»? – не понял Саша.
– Уже тронул, – сказал дежурный, – сейчас приедет следователь и тебе придется посмотреть на мир другими глазами, тварь!
Тут Саня понял, что происходит что-то страшное. Его подкосило не только слово «тварь». Вся обстановка вокруг говорила о том, что его задержали не просто как подвыпившего человека на улице. Отпечатки пальцев, «Снять ремень!..», одиночная камера – его явно с кем-то перепутали. Бывает же такое. Саша сел на откинутые нары. Дежурный снял с него наручники и вышел. Саша остался один. Навалилось плохое предчувствие. В голове звенела фраза, которую напоследок сказал милиционер:
– Ты, урка, не думай, что в нашей системе что-то изменилось. Раньше наша организация называлась НКВД, а теперь милиция. Вывеска поменялась, а все остальное осталось, как и было. Сознаешься и в том, что было и… в том, чего не было.
Ночь тянулась бесконечно. На следующий день его вызвали на допрос. Следователь, немолодой мужик, долго не поднимая глаз, что-то писал у себя за столом. Потом подробно записывал Сашины данные: где родился, где учился, кто родители и многое другое. Потом спросил о том, что Саша делал на прошлой неделе в субботу. Саша ответил, что на прошлой неделе в субботу он ездил к родителям в район и в городе не был. Вернулся в воскресенье вечером.
– Очевидцы есть? – спросил следователь.
– Да вся общага и родители! – ответил Саша.
– Так-то оно так, – протянул следователь. – Только друзья и родители что угодно подтвердят. В общем, беда у нас. В прошлую субботу в очистных сооружениях за городом нашли девушку молодую. Какой-то поддонок ее изнасиловал, задушил, а потом тело сбросил в очистные. Девчонка изуродована вся. Мы неделю с ног валимся, ищем ублюдка этого. Нашли подружку погибшей, которая видела парня, с которым та познакомилась и на свидание пошла. Вот после свидания этого ее никто больше не видел. И есть у нас подозрения, что ты и есть тот паренек, который девушку запутал. Признайся честно – было дело?
Тут Саша, как он потом признался, вдруг успокоился. Теперь все встало на свои места. Просто ошибка. Все выяснится и его отпустят. А вот следователь, похоже, наоборот стал заводиться.
– Сколько ходок?
– У меня судимостей нет, – ответил Саша.
– Проверим.
Следователь постоянно куда-то звонил. Наконец он весело с облегчением вздохнул:
– Нет судимостей, говоришь? Никогда не зарекайся. Подружку убитой сейчас везут сюда. Она в истерике бьется: дескать, я его описала, что еще надо? Сейчас покажет на тебя пальцем и дело можно смело передавать в суд. По какой не популярной статье пойдешь в зону, знаешь?
– Какая статья? – заволновался Саша. – Как она меня может опознать, если я ни сном ни духом к делу отношения не имею?
– Бывают у нас, конечно, судебные ошибки, как без этого? Но, сдается мне, на этот раз все будет правильно, – потирал руки следователь. – Если она затруднится с ответом, мы ей подскажем.
Тут у Саши сдали нервы. От ужаса и бессилия на глазах выступили слезы.
– Послушайте, я точно не маньяк! Ну, нельзя же посадить человека только по тому, что на него покажет пальцем какая-то напуганная дура? А если она ошибается? Мало ли на свете людей одного роста или цвета волос? А как же показания моих родителей, других студентов в общежитии?
Следователь не спеша ответил:
– Бывает, что и путаются очевидцы. А вот насчет родителей и друзей в общежитии – надежд питать не надо…
Привезли подругу пострадавшей. Процедура опознания была не как показывают в кино. Там ставят в ряд несколько примерно похожих по возрасту и телосложению человек. Потерпевший внимательно смотрит и сравнивает их. Потом выбирает преступника и указывает на него. Нередко пострадавший говорит, что он не может точно указать на преступника. Тогда подозреваемого отпускают. У Саши все было проще. Его посадили одного напротив какой-то девушки. Та в несколько минут оглядела Сашу и сказала:
– Нет, парень был другой. Хотя общего много. Нет, точно другой.
Сашу увели в камеру. А еще через минут двадцать ему принесли шнурки и ремень. После того, как Саша дрожащими руками кое-как вдел шнурки и ремень, его опять привели в кабинет к следователю.
– Ты, дружище, на нас не обижайся. Делаем свое дело, как можем. Сказал же: «На этот раз все будет правильно», – так все и случилось. До дома доберешься? Время только семь часов. Завтра понедельник, на занятия в институт, еще успеешь учебники почитать. На вот тебе на память – следователь сунул ему в карман какой-то смятый листок бумаги.
В конце рассказа Саша сунул руку в карман, достал сложенный листок бумаги и протянул нам. Я развернул его и обомлел: с фоторобота, распечатанного на ориентировке, на меня смотрел Саша. Может, волосы были чуть длиннее, но лично для меня сомнений не было – точно Саня. Наряд милиции, который забрал Сашу у пивной точки, я понял.
А еще в милиции Сане не вернули часы. Я пошутил:
– Может, поедем и предъявим?
Саша посмотрел на меня как на сумасшедшего и перекрестился.

Недавно я проездом побывал в Тюмени. Моему взору открылся самый прекрасный город на земле: было такое впечатление, что какой-то волшебник взял кусочек Москвы и перенес его в Сибирь. Все это волшебство связывают с С.С. Собяниным, который был главой Тюменской области в 2001–2005 гг.
 
Глава 6

ЖЕЛЕЗНЫЙ МИР




Главу посвящаю моему первому тренеру Николаю Степановичу Капотину

Степаныч. «Антей». «Химия»

Недавно чистил свой компьютер от старых писем и ненужных документов. На глаза попалось письмо от моего друга Саши Братухина из Омска и мой ему ответ. Саша прислал фотографии нового спортивного зала, сообщил, что приступает к тренировкам, просил расписать примерную систему занятий на входной цикл и спросил, достаточно ли таких тренажеров. Я посмотрел на вычурные цветные тренажеры и ответил ему на одном дыхании. Не редактируя ни одного слова, привожу ответ целиком.
«Привет. Что думаю? Картинки с гламурного зала. В настоящем зале, откуда выходят чемпионы, все проще. Там воняет резиной, потом, апизатроном, а из душа всегда мочой. Там редко бывают девочки, там не сдают в тренерскую мобильники и кошельки, их просто вываливают на общий стол. Там пьют воду, а не цветные напитки с газированной бурдой, типа «Энерджи». Братва одета неряшливо, одежда рваная и мокрая от пота. Кроссовки старые, из жесткой толстой потрескавшейся кожи. Там на батарее висят оставленные кем-то и забытые разномастные полотенца, футболки, носки и обязательно нечетное количество эластичных грязных бинтов. Там не болтают друг с другом и не рассказывают анекдотов. Там косо висит видавшая виды боксерская груша. Там пашут. Там никто не отжимается от пола и не скачет со скакалкой (дорого время, а это можно делать дома). Там люди давно знают друг друга, а если познакомились только что, то все равно давно. Там занимаются те, на кого хочется быть похожим, и ты знаешь, что догнать их невозможно потому, что тебя никто не будет ждать. Там начало неизлечимой хронической болезни, которая называется культуризм. Я знаю, что я хроник, и в то же время, как врач знаю, что хронь не лечится. Про себя могу сказать, что я неизлечимо болен. Ты – не знаю. Нашим спортом заниматься можно везде, было бы желание. И в этом зале тоже. Пока».
Другими словами, эта глава о виде спорте, который для сильных духом мужиков. Прошу никого не цепляться к словам и не ловить меня на слове. Это мое личное мнение, и я не хочу его ни с кем обсуждать. Не хочу обижать любителей бега, плавания, дартса и шахмат. Не имею ничего против метания молота, езды на велосипеде, пляжного волейбола, ходьбы, керлинга, авиамоделирования, спортивных танцев и им подобного. Я специально все собрал в кучу. Все это и еще многое другое в нашей стране называется спортом. Знаю, что есть игровые, силовые, олимпийские и всякие другие виды спорта. А еще есть интеллектуальные виды спорта. Не полезу в эту кашу, хотя при желании могу все разложить по полочкам.
Скажу сразу, что все здесь писано не про профессиональный спорт. Про профессиональный спорт надо читать у Николая Ясиновского* в книге «Железная правда «Русского кошмара» – на 462 страницах в двух книгах. Написано красочно и убедительно с собственным взглядом на спортивную действительность в нашей стране и за рубежом. С Николаем Николаевичем я встречался на Кубке Восточной Европы в Краснодаре, по-моему, в 2011 году. Тогда мы поговорили, и он мне подарил свою книгу с автографом, которую я храню. Таких людей я в жизни встречал не часто. Ясиновский – легенда.


СТЕПАНЫЧ

В детстве я богатырем не был. Обычный школьник. До восьмого класса был отличником, потом пятерки разбавил четверками. Все свободное время забирали книги. Спортом интересовался в пределах уроков физкультуры в школе. Железо ждало своего часа. Точно так же наркологи говорят про своих пациентов: «Героин умеет ждать».
Слово «культурист» я впервые услышал в 1984 году, когда поступил в медицинский институт. У моего друга Юры Волкова в комнате в общежитии на стене висели фотографии известных спортсменов-культуристов восьмидесятых годов. Зарубежные журнальные фотографии были бездарно пересняты фотографами-любителями, имели отвратительное качество, но то, что на них было, взрывало мозг. А потом на улице я случайно увидел реального культуриста с нереальной спиной, бицепсом и ногами. Икры были ну просто чудовищными. Он вел за руку малыша, который был ему чуть выше колен. Тогда я еще подумал, что этот счастливый малыш ведь совсем не понимает, что его папа – культ.
Эта болезнь преследует меня всю жизнь. Иногда отпускает ненадолго, но потом снова тянет в свой подвальный мир. Почти все, кто со мной начинал, давно отошли от железа: семьи, дети, бизнес. Некоторых уже нет в живых. Но кто-то, так же, как и я, по-прежнему несколько раз в неделю спускается по ступенькам в спортивный зал, где еще сохранился тот запах, который я узнаю из миллиона. Кое-что в зале, конечно, изменилось. Например, зеркала стали больше, поменялись плакаты на стенах, стало больше света, вместо узких форточек появились кондиционеры и сплиты. Но запах резинового пола остался тем же.
Сейчас есть большие просторные светлые залы с высокими потолками с беговыми дорожками, велотренажерами, эллипсоидами, бассейнами, саунами и дежурными массажистами, яркими лежаками с никелированными штангами и блинами без единой царапины. На «горке» – разноцветные гантельки. Еще там ходят плейбоистого вида мальчики-инструкторы или такого же вида девочки выходного дня в такой же должности. Все это не надо путать с моим видом спорта. Это другое. Я же не говорю, что такие залы это плохо?! Лучше такие залы для людей, чем, например, бухалово или героин. Но честно скажу, эти залы для современного офисного планктона. Возможно, для молодящихся пожилых бизнесменов или пытающихся возвратить свою потраченную на обогащение молодость бизнес-леди. Часто туда ходят люди, чтобы устроить свою личную жизнь. Но там никогда не будет чемпионов. Чемпионы рождаются в подвалах.
Про подвалы я не случайно. Мое поколение начинало знакомство с железным миром именно в таких помещениях. В стране было такое время, что увлечение молодежи железом особо не приветствовалось. Официально такого вида спорта не было. Под такие спортзалы приспосабливали подвальные помещения в жилых домах или домах культуры. Но шила в мешке не утаишь. По стране ползли слухи о Люберцах. На улицах встречались ребятишки с чрезмерно развитой спиной и плечами. Западное слово «культуризм» у нас не прижилось. Вместо него появилось выражение «атлетическая гимнастика». Еще позднее – «бодибилдинг». Сказать честно, мне не нравится ни одно из этих слов. В жизни обхожусь без них.
В Омском медицинском институте кафедра физвоспитания находилась в санитарно-гигиеническом корпусе. Она имела несколько профильных спортивных направлений: волейбол, баскетбол, лыжи, легкую и тяжелую атлетику. Зал тяжелой атлетики традиционно располагался в подвале. Руководил направлением тяжелой атлетики на кафедре и, соответственно, залом Николай Степанович Капотин. В миру – Степаныч.
В восьмидесятых годах из тяжелой атлетики много спортсменов стало уходить в силовое троеборье (пауэрлифтинг) или в бодибилдинг. Причин было много. Например, в пауэрлифтинге было три упражнения (жим штанги лежа, приседание со штангой и становая тяга) и было проще, умело манипулируя этими упражнениями, набрать необходимое в сумме количество килограммов для достижения спортивной квалификации (спортивного разряда, кандидата в мастера спорта, мастера спорта и пр.). Дело в том, что гармонично развитых силовиков не очень много. Как правило, у атлетов есть любимые и нелюбимые упражнения. Я, например, никогда не любил приседания, а вот жать от груди мне очень нравилось. Поэтому при весе 80 и жиме лежа в 180, я приседал всего 220 килограммов. Приседать я должен был под 300, если сравнить мышечные объемы груди и ног. Все мои достижения – в обычных жестких «совковских» кроссовках, широких спортивных штанах и рваной футболке с кустарно вырезанной и неподшитой горловиной (шик). Без спортивных рубашек, штангеток, лифтерских поясов, бинтов для колен и бандажей, кистевых бинтов, суперкостюмов и трико. Презираю экипировку. Это личное.
Тяжелая атлетика более консервативна. Там только два вида упражнений – рывок и толчок. Вариантов сыграть на своей сильной стороне за счет слабой меньше. Степаныч ревностно следил за своими учениками-тяжелоатлетами, когда последние уделяли слишком много времени жиму штанги лежа. Бодибилдеров вообще гонял первое время. Нас, молодых, «качающих банку», прилюдно позорил, называл «броненосцами на спичках» и безжалостно заставлял приседать или выполнять становую тягу. В конце тренировки, правда, милостиво разрешал двадцать минут заняться «вольными упражнениями», садясь при этом за свой тренерский стол спиной к нам и отводя в сторону глаза. Мы, как грачи на пашню, слетались к зеркалам с гантелями и короткими штангами.
Николаю Степановичу особо никто не перечил по двум причинам. Во-первых, Степаныч был в авторитете, а во-вторых, залов с таким набором железа при одновременном наличии душа и туалета тогда было немного. Конечно, гонял Степаныч больше молодых, со стариками был более сдержанным. Я тогда только начинал и многие старшие ребята, с которыми я занимался, мне казались огромными. Это были уже взрослые мужики. В культуризм они все пришли из тяжелой атлетики. Вообще культуристов, пришедших в наш вид спорта из тяжелой атлетики в то время, можно было безошибочно определить по мощным трапециевидным мышцам.
Зависть меня просто размазывала по полу, но зависть была добрая. Как хитрый лис, я ходил вокруг этих монстров кругами, по одному их взгляду помогал менять на грифе блины. Если меня просили присмотреть (подстраховать), моей радости не было предела. Несколько раз я подходил к старшим с просьбой рассказать «систему». Я думал, что, чтобы стать таким, как они, нужно знать систему тренировок, то есть последовательность определенных упражнений на разные группы мышц. Эту «систему», конечно, мне никто рассказать не мог. Ребята хитро улыбались и кивали на Степаныча. Зная, как Степаныч не любит культуристов, к нему с этим вопросом я подходить не спешил. Руководствовался тем же самым, чем и все, кто начинал в бодибилдинге в те годы: как можно большим весом делать максимальное количество повторений.
Случалось, что на тренировках я «плыл». Если про спортсмена говорили, что он «поплыл» – это значило: от физической перегрузки на короткое время он потерял сознание. Тогда бывалые его заставляли «заниматься зарядкой» (несколько раз с усилием опускать и выпрямлять голову вниз) или совали под нос пузырек с нашатырным спиртом. Над «поплывшими» у нас никто никогда не смеялся.
В конце восьмидесятых годов Степаныч немного отмяк. Перспективных учеников в классической тяжелой атлетике стало намного меньше, и он обратил свой взор на пауэрлифтинг и гиревой спорт. Желающих преуспеть в этих видах спорта было больше. Пауэрлифтинг и гиревой спорт, для большинства из нас, были своего рода прикрытием бодибилдинга, которым мы все бредили. Со мной вместе занимались Сергей Лашин, Саша Мартыненко, Женя Пичугин, Саша Герк, Вася Кукушкин, Андрей Торопов и другие. Все они по гиревому спорту выполнили мастеров. Я после выполнения кандидата в мастера от Степаныча ушел в другой зал.
В зал я ушел другой, но прописные истины, которые заложил в меня мой первый наставник в спорте, остались. Они были актуальны 30 лет назад, остаются таковыми и сейчас. Почему-то меня, первокурсника, он называл по имени и отчеству, впрочем, как и всех моих друзей-одногодок, а вот старших и матерых спортсменов называл запросто по именам. Как сейчас слышу его голос на первой встрече, когда я напросился на вечерние дополнительные тренировки. «Иван Васильевич, запомни: тренироваться нужно у чемпионов. Инструктор – это для того, чтобы показать, где в зале находится раздевалка, туалет или душ. Придя в зал, ты должен знать, зачем ты сюда пришел. Четко объясни это тренеру. У нас особый спорт, если хочешь – это не спорт, а образ жизни. Нас не много – уж очень многим приходится в жизни жертвовать. Слабые от нас уходят. Правила в зале простые: через штангу не шагать, блины за собой с грифа убирать – железо устает, без замков не работать. Тренировки пока расписываются тренером. Хорошая техника выполнения упражнения – залог победы. На тренировке не болтать, никого не отвлекать, советов по молодости никому не давать. Начинаешь работать на снаряде – убедись, что там никто не работает. Одежда – жесткие кроссовки, футболка и широкие спортивные штаны. На тренировке пьем водичку. Хорошее питание и полноценный отдых – обязательно. Разминка и подходы на пресс – даже не обсуждаются. Да, и еще: мы всегда в зале со всеми здороваемся и прощаемся за руку. Остальное расскажу потом. Все, давай в раздевалку!». Конечно, советы эти давались мастером спорта по тяжелой атлетике. Но многое, если не все, можно с уверенностью отнести в мир современных атлетических залов.
Могу со всей ответственностью сказать, что если в науку меня привел Владимир Михайлович Семенюк, то в железный мир меня привел Николай Степанович Капотин. Степаныч не смог до конца принять время, которое наступило в стране после перестройки. Он всю жизнь ждал, что спорт перестанет для страны быть падчерицей, и тренерам будут платить нормальную зарплату. Ждал, когда ВУЗ выделит деньги на новый зал тяжелой атлетики. Так и не дождавшись этого, Николай Степанович скончался в 2009 году. В моей памяти он остался сильным, чуть ироничным человеком с большой любовью к штанге и ко всем людям на земле.


«АНТЕЙ»

После службы в армии в 1987 году в первый же день, разговорившись со своими однокурсниками в общежитии Тюменского мединститута, я услышал слово «Антей». К тому времени в железном спорте я был уже не новичком. Беседу на заданную тему мог поддержать везде. Эпопея с молочной смесью «Малютка», ночным поеданием каши, ворованным порошком для увеличения веса скота с коровников Омского племсовхоза у меня была позади. Так же уже за спиной был этап глотания гидролизата казеина* (со слезами на глазах от тошноты), сорокаминутные капельницы гидролизина* и аминопептидов*, «Лиф-52», метионин, гемостимулин, витамины и куча всего остального. В то время линии спортивного питания не было.
Я свободно ориентировался в фармакологии (тогда она была проще и доступнее, чем теперь), в питании (основные постулаты до сегодняшнего дня не сильно изменились), мог давать дельные советы по тренировкам (для своего несоревновательного уровня, конечно). В армии со мной служили любера (Генка Панин и другие) и я многое почерпнул из общения с ними. От них я узнал про w-образный гриф, тренажеры Скотта, Смита, Гакк и другое.
Тюмень в мире культуризма – известный город. Не хочу обижать другие города и забирать у них пальму первенства в том утверждении, что культуризм в СССР зародился именно у них. Бог им всем судья. Лично мне была известна в 1984 году хорошая школа в Прибалтике (Шауляй), под Москвой, в Питере и Тюмени (специально не называю известных имен). Конечно, качалки были везде – кто у нас в стране не видел благородного индейца Гойко Митича или не покупал в поездах у немых продавцов фотографии зарубежных спортсменов-культуристов? Но Тюмень в этом отношении прогремела раньше других городов.
Ее слава неразрывно связана с атлетическим клубом «Антей». Сейчас «Антею» больше сорока лет, я туда попал в 1987 году. Клуб тогда находился в пятиэтажном панельном доме на улице Одесской. Где? Разумеется, в подвале. В традиционном для нашего вида спорта месте. «Антей» оказался практически в одном дворе (через гаражи) с общежитием № 2 ТГМИ на улице Мельникайте, где я тогда жил: повезло. Уже в 1987 году «Антей» в Тюмени был статусным клубом. Это значило, что попасть туда любой желающий просто так не мог. Руководил клубом бессменно с начала его образования Евгений Исидорович Колтун*. Тренировки в клубе были платными (большая редкость в то время). У клуба был счет в банке и все занимающиеся ежемесячно делали туда свой взнос.
«Антей» – живая история культуризма. Когда мои друзья говорили про «Антей», в разговоре мелькали фамилии Гриндберг, Ишутин, Пыжов. Заниматься в «Антее» было так же статусно, как учиться в МГИМО в Москве. А я думаю, что еще и повыше. Всех занимающихся в клубе Колтун отбирал лично. За меня замолвил слово Саша Пыжов, и Колтун согласился меня посмотреть.
В назначенный час я пришел в «Антей». Евгений Исидорович оказался крепким, невысокого роста, с бородой. Он сидел за столом в тренерской комнате и с любопытством меня рассматривал. Наверное, рекомендация Пыжа стоила немало. На встрече надо было в плавках сделать несколько стандартных поз для позирования. Про плавки я от волнения забыл и позировал в обычных трусах. На позировании Колтун улыбался, но добро на тренировки дал сразу. Узнав, что я из Омска, он назвал городом сильным, вспомнил несколько омских клубов и спортсменов. Тогда я впервые от него услышал про Володю Миронова*, с которым несколько лет спустя познакомился лично.
В «Антее» я близко сошелся с ребятами, которые были неизлечимо больны культуризмом. В их жизни все было подчинено штангам, гантелям и тренажерам. День и ночь, круглый год. Наш спорт невозможен без полноценного питания. Масса наедается. На хорошее питание нужны немалые деньги. Я знал ребят, которые по вечерам подряжались копать могилы (платили хорошо). Все разговоры о том, кто, где, как и сколько пожал, присел, какую раскачал «банку» (бицепс), у кого какая грудь или нога, бедро, голень. Кто, что и сколько ест, сколько спит.
Однажды мой друг Марат Баширов мне пожаловался, что когда к нему в гости с ночевкой последний раз приезжал Пыжов, то спать не дал: во сне с открытыми глазами, вытянув вперед руки, он то и дело тянул на одной ноте: «Син-те-зи-ру-ет бело-о-о-ок!». Маньяки. Ради штанги бросали учебу (в большинстве своем институты), меняли места работы, переезжали с обжитых мест. Почти ни у кого не сложилась семейная жизнь.
Конечно, это ненормально. Но норма – это то, что присуще большинству. Все нестандартное, необычное или ненормальное ведет к подвигу, открытию, к олимпийской медали. Или в сумасшедший дом. Есть такая медицинская наука – психиатрия. Психиатрия занимается изучением патологии психики человека. Нормальная психика – это психологические особенности личности человека, которые присущи большинству людей. Эти особенности примерно одинаковые. Они определяют способы взаимодействия человека с окружающим миром. Окружающий мир включает в себя работу, образование, семью, досуг, ментальность, увлечения (спортивные в том числе) и другое. Бывает так, что для человека какая-то область окружающего мира становится самой главной. Все остальные уходят или работают на основную. Таким людям нужно ставить диагноз: психическое расстройство. Многим своим друзьям по спорту я бы этот диагноз поставил без сомнения. Да и себе до кучи тоже.
Конец восьмидесятых – время начала легализации нашего спорта. В 1989 году в Тюмени прошел первый в СССР международный турнир по бодибилдингу – «Гран-при». Наш «Антей» во главе с Е.И. Колтуном были его руками и мозгом. Мы все помогали, чем могли: дело было новое, Колтун задействовал всех. Турнир проходил в ДК «Нефтяник». Тюмень представлял антеевец Андрей Старцев. Андрей в то время работал вышибалой в ресторане «Восток». Уважаемая по тем временам работа, между прочим. От «Антея» выступала еще одна наша девушка, я ее не помню. По мне, женщины в силовом спорте – это перебор. На «Гран-при» тогда победил какой-то немец. Победа была чистая. Если наши брали массой, то немец взял умопомрачительными пропорциями и сепарацией* мышц. Колтун потом долго вспоминал его «кукурузу» на животе.
Евгений Исидорович меня вниманием не обижал. К спортсменам-медикам относился с особенной теплотой. К моим вечерним тренировкам дополнительно подключил Александра Сергеевича Молодых. В эти годы меня в спорте несло. Молодых тогда был соратником Колтуна. Между собой мы его звали велосипедистом. Александр Сергеевич имел мастера спорта по велосипедному спорту и немалые знания в атлетизме. С нами ладил легко, имел авторитет. Как сложилась его тренерская судьба дальше, мне неизвестно (я уехал из Тюмени). Несколько лет спустя встречал его фамилию в протоколах спортивных соревнований в составе судейской бригады. Эти протоколы публиковали в некоторых спортивных журналах, например, в журнале «Железный мир».
В начале лета 1989 года Колтун стал набирать предварительную группу спортсменов для участия в предстоящих соревнованиях по силовому троеборью в Прибалтике (в 1984 году «Антей» там неплохо себя показал). Подошел он и ко мне, стал записывать данные. А когда дошло до года рождения, Евгений Исидорович вдруг громко и разочарованно выдохнул.
Спустя годы я это разочарование понял. У меня за плечами в то время после школы было уже два года института и армия. А Колтун к тому времени уже был известным в мире бодибилдинга человеком. Его, одного из очень немногих в Союзе, в качестве судьи приглашали за океан. На тренировках Евгений Исидорович показывал нам глянцевые американские журналы, где на фотографиях рядом с известными американскими культуристами стояли судьи, и среди них – Колтун со своей бородой (его спутать ни с кем было нельзя). Евгений Исидорович был не просто тренером, он был тренером чемпионов. В элиту спортсменов, которых курировал лично, он отбирал лучших из лучших, перспективных из перспективных. В «Антей» попадали только после кастинга и его личного одобрения (вспомните мое позирование в трусах).
В те годы спектр доступной в СССР хорошей спортивной фармакологии и спортивного питания был очень небольшим. Ставка делалась на молодость, генетику, спортивный фанатизм (в хорошем смысле слова). Колтун не раз говорил, что для того, чтобы выйти на подиум для культуристов, необходимы, при наличии всего остального, минимум пять лет тренировок. Видимо, Евгений Исидорович прибавил к тому, что у меня было пять лет, и сделал фатальные для меня выводы.
Колтун делал только беспроигрышные ставки, он мог себе это позволить. Тогда я этого не знал. Мне он ничего не сказал, в клубе я продолжал заниматься по-прежнему, а вот индивидуальные тренировки Колтун с меня снял. Что еще не понятно? Возможность доказать обратное у меня была, но наверное, одни люди способны оставить в такой ситуации все лишнее (профессию или даже страну), как это сделал Николай Ясиновский, а другие – нет. Я разрывался между учебой, музыкой и спортом. Нужно было выбрать что-нибудь одно в ущерб другому. Я однозначного выбора не сделал. Таким образом, навсегда остался в рядах любителей. В соревнованиях выше клубного уровня в качестве участника я не выступал. Вот в судейской бригаде на квалификационных соревнованиях – было дело. Иногда сидел на соревнованиях в составе медицинской бригады. А еще в Тюмени я услышал слово «химия».


«ХИМИЯ»

«Если хочешь быть как слон – ешь метандрестенолон; быть хочешь узок в талии – ешь оротат калия…»

На эту тему вообще писать не хотелось. Специфичная она очень. Пишут о проблеме допинга в спорте все, кому не лень. Столько же «кому не лень» эту писанину публикуют. От этого каша в голове у людей. Профессионалам в спорте читать эту главу не нужно. Тема эта давно для них понятна и закрыта, а интересна лишь в том плане, в каком обсуждается эффективность новых препаратов, применяемых для улучшения спортивных результатов. А вот когда недавно на соревнованиях в Ростове я на улице увидел огромный транспарант с буквами, величиной с мой рост (метр, восемьдесят) «Нет наркотикам, нет анаболикам!» – решил, что несколько слов на эту тему все-таки напишу. Чудовищная безграмотность людей в этом вопросе поражает. Как легко все-таки можно все простое сделать сложным. Какой слабоумный уровнял наркоту с веществами, стимулирующими в организме естественные процессы синтеза более сложных соединений из более простых (я – по-простому, книга ведь не для ученых). Кто-то назвал эти стимуляторы спортивным допингом. Еще кто-то, более «умный», назвал их анаболиками, вложив в это слово всю ненависть своего тщедушного тела. И пошло гулять по миру тухлое убеждение, что спортивный допинг ведет в могилу, и дорога эта вымощена анаболиками.
Не о мышечных объемах идет речь! Речь идет о принципиальном отношении к веществам, способствующих повышению спортивных показателей! Есть силовые виды спорта (нужна сила), есть игровые виды спорта (нужна выносливость), есть виды спорта на быстроту реакции, на быстроту мышления… Я о разных видах спорта здесь говорю. Над всеми видами спорта в организме безраздельно властвует биохимия. Поверьте на слово доктору медицины. Бог придумал всех людей одинаковыми, с одинаково протекающими в них биохимическими реакциями. Эти реакции протекают в мышечных клетках, нервных клетках, клетках крови и т.д. Спортивные достижения напрямую связаны с качественными (и количественными) показателями этих реакций. Кто-нибудь хочет поспорить? Если они у всех людей примерно одинаковые, тогда откуда берутся чемпионы и рекорды?
На фоне физически прогрессирующей русской нации выделяются единичные генетические индивиды? Что-то не очень верится, что наша нация генетически прогрессирует, пройдитесь-ка по пляжу летом в Геленджике. Судя по последним исследованиям в РФ (ссылки в интернете смотрите сами) до пенсии после совершеннолетия в России доживает менее 40% мужиков. А если заложить в расчет этого показателя смертность мальчиков при рождении и на первых годах жизни, то до пенсии доживает, по некоторым данным, 4,7% родившихся мужского пола.
Хорошо. Пусть из человека чемпиона делают тренировки. Какая наивность. Никогда голые тренировки не сделают из спортсмена чемпиона, если воспринимать тренировку в узком смысле слова, т.е. как расписанный тренером комплекс физических упражнений. Спортивная тренировка, под которой на самом деле понимается процесс подготовки спортсмена к достижению рекорда, включает в себя, помимо регламентированных физических нагрузок (я говорю о нормальных видах спорта), выполнение целого комплекса дополнительных требований. У спортсмена должны совершенствоваться морально-волевые качества, он должен соблюдать спортивный режим питания, режим отдыха. Питание? А вот теперь мы подкрались к главному.
Если условно разделить виды спорта на аэробные (игровые виды спорта) и анаэробные (силовые виды спорта), то и питание для разных нагрузок должно быть соответствующим. В первом случае, для поддержания трудоспособности организма во время тренировки в рационе необходимо повышать уровень углеводов. Во втором – белка: главного строительного материала для мышц. Я все упрощаю. Ну нет достаточного количества того и другого в совокупности салата, борща и котлеты. Хоть на куски меня режьте, нет, и не будет. Для спортсмена обычного питания недостаточно – нагрузки у него больше, соответственно и расход больше, а что расходовать-то, если салат, борщ и котлета, как у всех?
Профилировать качественно и количественно обычное питание по виду спорта на этапах знакомства с выбранным видом спорта, можно. Этот этап быстро проходит и в любимом виде спорта хочется стать первым. Приходится работать с диетой. Увеличивать рацион углеводов или белка до бесконечности невозможно, получается слишком большой объем принимаемой пищи. Да и нельзя есть одни углеводы или один белок, сбалансированность питания нужна. Кроме того, организм может усвоить за один прием, например, около 30-ти граммов белка, остальное выйдет с калом. Об избыточном употреблении углеводов вообще не говорю – ожирение во всей своей красе. Вот тут-то и приходит на помощь спортивное питание. Ликбезом по его составу, свойствам и предназначению заниматься не стану. Скажу только, что применительно к аэробным и анаэробным видам спорта нужны соответственно гейнеры и протеины (опять же, упрощаю). Таким образом, с необходимостью применять спортивные пищевые добавки в массовом спорте, который выходит за грань зарядки, не согласится только ограниченный человек.
Да вот опять незадача: мало грузить спортсмена белками или углеводами. Надо заставить эти сахара и аминокислоты усваиваться и попадать к нужному органу или ткани; трансформироваться в необходимую форму и вступать в цепь последовательных биохимических реакций, для чего нужны вспомогательные вещества, обеспечивающие оптимальность этих процессов. Это отдельный пласт пищевых добавок – рибоза, глютамин, нутриоза, коэнзим Q10, креатин, транспортные системы и т.д. Еще раз говорю, бывалые, не цепляйтесь к словам, просто эти названия на слуху. Мне тоже непросто опускаться на азбучный уровень. А потом нужно это все в разрезе биохимии заставить работать быстрее.
Вот это все должен знать тренер в современном спортивном зале. И не только в тренажерном зале для бодибилдинга. Тренер должен грамотно и гармонично выстраивать весь тренировочный процесс в совокупности режима физических упражнений, отдыха, диеты со спортивными пищевыми добавками и воли к победе. Тренер этого уровня должен вложить в голову спортсмену разницу между спортом и профессиональным спортом. Спорт делает человека сильным, смелым, красивым и здоровым. Спорт самым благоприятным образом сказывается на работе и семье. Кто-нибудь против?
Вот и все. На этом массовый спорт должен заканчиваться. В нем тоже могут быть свои более или менее успешные люди. Но чемпионов там никогда не будет. По моему убеждению, так должны жить 80% здорового населения страны. Это должно быть нормой. В массовом спорте не должно быть маниакального желания пожать сегодня больше, чем вчера, или умереть. Этот спорт должен быть как потребность в еде или сне. Умеренная потребность. По крайней мере, на сегодняшний день. Согласен, у меня немного завышена планка. Есть же, кроме спорта, наука, музыка и профессия блогер. На то я оставляю 20%, для тех, кто не умеет совмещать.
Теперь речь пойдет о спорте высших достижений или, по-другому, профессиональном спорте. Все, что было выше – это преамбула про химию. Сейчас все будет просто, конкретно и понятно.
В большом спорте – все на жертвах, на каторжном труде с единственной целью победить. Чтобы стать первым, нужно то, чего нет у остальных. Сумасшедшие нагрузки, рушащий все остальное в жизни режим тренировок, спортивное питание и большие деньги. Нужен неподдельно заинтересованный в твоей победе тренер, а у чемпионов их может быть несколько. И все равно таких желающих будет много, а чемпионом будет только один. И рано или поздно, тренер (умный тренер) подскажет, что для того, чтобы перегнать всех остальных, нужно стимульнуться. В спортивной терминологии появятся слова «фарма», «химия», «масло» и другие. Но смысл всего этого будет одним. Он заключается в том, что естественные (физиологические) резервы спортсмена уже израсходованы и нужен дополнительный толчок извне. Этот толчок называется спортивным допингом. Как я не люблю это слово, но слово «анаболики» или «стероиды» я не люблю еще больше.
В каждом виде спорта больших достижений есть свои спортивные допинги. У велосипедистов, хоккеистов, пловцов, культуристов и т.д. своя фармакология. Это уже не требует доказательств. Это убеждение позавчерашнего дня. Когда спортсмен выжал из себя все возможное, он должен задать себе вопрос: «Я буду ставить дальше рекорды или нет»? Если «Да», то надо брать в руки шприц и становиться чемпионом. Если «Нет», то оставаться любителем. Это нормальный выбор и зазорного в этом ничего нет. Отсюда: профессиональных спортсменов очень мало, а любителей много.
Использование допинга в большом спорте нужно рассматривать с другой стороны. Если нам нужны мировые рекорды и чемпионы, то допинг необходим. Можно и нужно работать в этом направлении по программе «Снижение вреда». С этим нужно мириться и относиться к этому как к естественному процессу. Не нужно пугать людей анаболиками, не разбираясь в проблеме. «Нет анаболикам!» – это от безграмотности. Нужна своего рода культура применения допинга. Чем-то эта фраза мне напоминает фразу про культуру питья спиртных напитков (катаболиков). Шучу. Людей, и в первую очередь молодых, начинающих спортсменов, надо настойчиво просвещать в этом отношении. И все!
А что касается людей, имеющих к спорту косвенное отношение, то они вообще должны знать об анаболиках ровно столько, сколько они знают о лыжной мази у лыжников: «Да, есть мазь, которой лыжники натирают на тренировках и соревнованиях свои лыжи, и что? Лыжи ведь после этого скользят быстрее, значит, так надо».

Дальше спортивная дорожка увела меня в Омск, а позднее – в Краснодар. В Омске я познакомился с Андреем Самойленко*, он тогда только открывал свой «Престиж». Омский «Престиж» чем-то напоминал мне Тюменский «Антей». Такие же рабочие тренажеры, без гламура. На полу родная резина. В зале родной запах. Гантели и штанги подобраны грамотно. Небольшая раздевалка, тренерская, душ, туалет. «Престиж» находится в городке Нефтяников, где я жил по соседству. Мне всю жизнь везло на эти соседства. По моим сведениям клуб продолжает работать и сейчас. Андрей много сделал для нашего спорта в Омске, про него есть ссылка в глоссарии.
Потом судьба привела меня на «Зеленый остров» к Володе Миронову. Его фраза: «Ваня, ешь вареного минтая без соли и станешь чемпионом», – и сейчас сидит у меня в голове.
Позднее я оказался в «Фортуне» у Стаса Струка*. В «Фортуне» я тренировался до 2009 года, пока не уехал в Краснодар. Спортивный Омск у меня ассоциируется именно с «Фортуной». Стас – красавец! Уже за пятьдесят, а он ездит по стране, участвует в пауэрлифтерских турнирах. Теплый тебе привет, дорогой Станислав Васильевич! И больших побед! В Омске у меня осталось много друзей-спортсменов. Серега Власов*, обними всех за меня.
Наш железный спорт, по моему глубокому убеждению, в нашей стране сейчас держится на моих ровесниках. Таких, как Стас Струк в Омске, Игорь Кононов в Екатеринбурге, Саша Ковтунов и Саша Сахновский* в Краснодаре и многих других. Простите, ребята, всех назвать не смогу, про Москву и Питер не говорю. Тех, кто топтал подиум в девяностом году. Тех, кто начинает каждый день с регулировки блоков в подвалах, которые, по большому счету, им не принадлежат. Для них спорт бизнесом никогда не был. Эти ребята – как ноги у культуриста в спортивных штанах. Вроде и не самые главные – смотрят-то все сначала на грудную клетку и руки. А вот несут на себе Российскую Федерацию Бодибилдинга и Фитнесса именно они.

Тюмень с «Антеем» – кусочек моей жизни, и он мне бесконечно дорог. В Тюмени ко мне впервые на улице стали подходить люди и спрашивать, каким видом спорта я занимаюсь. Иногда без обходных вопросов интересовались, где находится «Антей»? В ответ я «задумывался» (так у нас принято) и отвечал по обстоятельствам. И было очень приятно, что уж там говорить. Чертовски приятно.
 
Глава 7

КАК СТАНОВЯТСЯ СТОМАТОЛОГАМИ




Большая разница. Vertebra. «Сталинский сокол».
Про овоще-крупяную группу. Топочка. Махмудка и Бен

Как становятся стоматологами? Раньше ими становились по духу и из-за любви к специальности. С начала перестройки в СССР профессию стоматолога стали выбирать прагматичные люди. После того, как медицина стала бизнесом, стоматология стала одной из самых востребованных, так как позволяла реально зарабатывать. Соответственно в медицинских ВУЗах страны плата за обучение на стоматологическом факультете стала превышать плату за обучение на факультете лечебном. В самом дурном сне в 1984 году мне не могло такое присниться.
В 1989 году я оставил ТГМИ и Тюмень. На то были причины. Корни моего поступка надо искать в том времени, когда все это происходило. Я решил вернуться в ставший мне родным Омск. Начатое высшее медицинское образование надо было дожимать, пока оно еще было бесплатным.
Профессия врача-стоматолога мне просто нравилась. Нравилась своим консерватизмом. Нравилась тем, что есть я и есть больной: мы сидим напротив друг друга, и каждый делает свое дело. Нет суетящейся рядом бригады медсестер, санитаров, анестезиологов, коллег. По большому счету, все зависит от тебя самого. И есть с кого спрашивать. Наверное, это черта моего характера – не люблю работать в команде. Есть, правда, в этом одно уточнение: если эту команду набирал не я.
Авантюра перевода с одного факультета на другой, получившаяся у меня однажды, второй раз не выгорела, и спустя пять лет после первого поступления в институт я вновь оказался в статусе абитуриента. Но, какая между этими двумя абитуриентами была большая разница!
 
БОЛЬШАЯ РАЗНИЦА

Теперь перед приемной комиссией стоял не вчерашний школьник. Перед столом с девочками-студентками, принимавшими документы, стоял матерый и повидавший жизнь человек. Я носил бороду, боялся не очень многого в жизни и готовился перешагнуть четверть века по прожитым годам. Точно так же я готовился перешагнуть вступительные экзамены. Теперь ВУЗ с его аудиториями и кафедрами для меня был не в диковинку. Вся кухня со сдачей экзаменов мне была хорошо известна. Я был уверен, что человек делает историю, а не наоборот.
К вступительным экзаменам я подошел творчески. Когда был в гостях у родителей, я достал пару чистых бланков с печатью одного из местных развалившихся колхозов. Накануне подачи документов в Омский мединститут я собственноручно на одном из них написал, что предъявитель сего, Струев Иван Васильевич, направляется в Омский медицинский институт им. М.И. Калинина для сдачи вступительных экзаменов на стоматологический факультет. Колхоз обязуется выплачивать ему стипендию, а по окончании ВУЗа предоставить место для работы. Это направление я вложил в кипу своих документов и в общей массе поступающих абитуриентов занял непотопляемое место. Колхозными стипендиатами ВУЗы дорожили: таким студентам не нужно было платить стипендию, а после окончания трудоустраивать.
Теперь система приема экзаменов была принципиально другой. Конкурса как такового не существовало вообще. Успешно сдавали экзамены ровно столько абитуриентов, сколько было мест для зачисления. Каково? Экзамены теперь состояли из трех предметов (физику из вступительных экзаменов исключили). Все три экзамена у меня проскочили, как выходные дни, – легко и быстро. Создавалось ощущение, что меня на всех предметах ждали: мне приветливо улыбались, и оценки в экзаменационном листе выводили еще до того, как я что-то вразумительно отвечал. Хоть убейте, я даже не помню своих оценок. Имел место сам факт сдачи. Абитуриенты просто спрашивали друг друга: «Сдал?». Оценка значение имела второстепенное. Все, кто сдал, поступили. Кто завалил – тихо, по-мирному забрали документы и уехали домой.
Когда в понедельник рано утром в санитарно-гигиени¬ческом корпусе ОГМИ вывесили большой щит-объявление о зачисленных в ВУЗ, я радовался: в списке студентов первого курса стоматологического факультета была и моя фамилия. Так я снова поступил в Омский медицинский институт.
Через месяц после зачисления я принес в деканат еще одно заверенное колхозной печатью письмо, где с прискорбием сообщалось, что колхоз прекратил свое существование и снимает со своих плеч всякую ответственность о судьбе студента первого курса Струева Ивана Васильевича. Несмотря на тихое возмущение в деканате, со следующего месяца я стал получать стипендию. Небольшая потеря для страны, которая спустила в унитаз все, что строила до этого почти восемьдесят лет. Может быть, кто-нибудь скажет, что институт я закончил путем обмана и нанес тем самым здравоохранению нашего государства большой вред в науке и практике? Попробую в этой книге убедить Вас в обратном.
Первый курс стоматологического факультета в моей жизни не был таким ярким, как первый курс института в 1984 году. Первый курс санфака – это как первая ягодка клубники нового урожая – самая вкусная, ее вкус особенный и остается навсегда. Потом клубники будет много, есть ее можно будет большими тарелками, но вкус уже не тот. Тем не менее, многие события первого курса на стоматологическом факультете я часто вспоминаю.


VERTEBRA

Vertebra – по-латыни означает позвонок. Позвонки в разделе остеология* изучают студенты медицинских ВУЗов на первом курсе на нормальной анатомии. Именно с позвонков начинается изучение анатомии человека, причем изучение позвонков – самое трудное. Это связано с тем, что впервые приходится говорить, читать и писать по-латыни. Изучение самой латыни начинается одновременно с анатомией. Тем не менее, настойчивость и усидчивость позволяет выучить эти названия. Именно поэтому вся остеология запоминается врачам намертво. На первом курсе в 1984 году я эти названия просто зубрил. Зубрил до отупения, до глубокой ночи. Из чего состоит позвонок, я помню и сейчас. И на латыни тоже.
Позвонки в своей студенческой медицинской карьере я изучал много раз. Первый раз – на первом курсе мединститута до армии. Второй раз – когда перевелся в Тюмень. Там всем армейцам устроили месячные курсы по нормальной анатомии для восстановления знаний по анатомии, которые, как предполагалось, мы позабыли за два года службы в армии. Третий раз – в течение самой учебы до государственного экзамена по анатомии в зимнюю сессию на втором курсе. Перед самими экзаменами нас, армейцев, опять гоняли по остеологии. Для медицинских ВУЗов армейцы были серьезным испытанием: впервые после первого курса ребят на два года бросали с автоматом в полевые условия, а по возвращении через несколько месяцев им предстояло сдавать государственный экзамен по самому сложному предмету в медицине. Другими словами, остеологию, а уж позвоночник то и подавно, я знал как свои пять пальцев.
Теперь волею судьбы мне пришлось изучать остеологию еще раз на стоматологическом факультете. По тому же коричневому учебнику анатомии и первому тому атласа Р.Д. Синельникова, те же самые позвонки, которые врезались в мою память навсегда задолго до стоматологической эпопеи.
Так получилось, что анатомию у нас вела молодая преподавательница, примерно моих лет. Наверное, по моему виду она понимала, что годами я где-то впереди от своих однокурсников, поэтому спрашивала меня редко. Причем задавала мне не новый вопрос, а просила дополнить или поправить ответ предыдущего отвечающего, наверное, присматривалась. Я особо в пространные пояснения не пускался. Соответственно оценок за несколько месяцев по анатомии у меня не было. На итоговом практическом занятии, видя, что я сам поднимать руку не собираюсь, она осторожно сказала:
– Доктор, а не могли бы вы напомнить нам строение позвонка? Можно любого…
Для меня этот вопрос был примерно таким, как если бы С.П. Королева попросили напомнить, как летают самолеты.
К ответу я подошел творчески. Сначала высыпал на стол все позвонки, которые были у нас на лотке в общую кучу на стол. Затем быстро выложил их в один позвоночный столб. Конечно, позвонки были не все. Всего у человека их 33 или 34. У меня было чуть больше двадцати. Я сгруппировал их по отделам (шейный, грудной, поясничный, крестцовый и копчиковый). По мере формирования позвоночника на месте отсутствующих позвонков я оставлял пустые места. По окончании процедуры, сдвинув в сторону мешавшие мне тетради и ручки других студентов, я ладонью одним движением придал позвоночнику четыре искривления, которые присущи здоровому позвоночному столбу. На этом месте у преподавателя из рук выпала ручка и гулко покатилась по кафельному полу анатомки.
Я взял в руки первый позвонок (первый шейный позвонок называется атлант) и пояснил, откуда берется такое его название. Я рассказал про титана Атланта из греческой мифологии, про борьбу Иеапета с Зевсом, про проигравшего Атланта, который должен был теперь в наказание держать на своих плечах Небесный Свод (спасибо профессору Николаю Федоровичу Жвавому). Потом, практически не глядя на сам позвонок, на одной латыни, используя русский язык только для связки слов в своем монологе, выдал строение первого шейного позвонка. Было слышно, как в оконное стекло на полном лету врезалась муха. Я взял в руки второй позвонок и улыбнулся.
– Аксис. Второй шейный позвонок. Имеет строение, отличное от других шейных позвонков, так как участвует в подвижном сочленении с затылочной костью.
– Спасибо, достаточно, – не с первого раза выговорила преподаватель.
Теперь на меня все присутствующие смотрели с удивлением, которое невозможно было скрыть. О моем прошлом из группы знал только мой друг Саша Дейнекин, для остальных мои познания в анатомии были открытием. Самым большим открытием это было для нашего преподавателя. Я уверен, что ребята так и не поняли про те физиологические искривления позвоночника, которые я формировал на столе из цепочки позвонков. Но преподаватель поняла точно, именно тогда у нее от изумления выпала ручка из рук (ее потом поднял кто-то из братьев Хамидуллиных и вернул преподавателю).
– Вы, наверное, медицинское училище закончили с красным дипломом? – спросила преподаватель.
Я не знал, что ответить, и неопределенно пожал плечами:
– В некотором роде…
На первых курсах многие из нас подрабатывали: ходили за небольшую плату (иногда пивом) сдавать анатомию за студентов ИФК (Институт физической культуры) в их институт. После этого случая у меня от таких предложений отбоя не было. Я отказывался – как-то неудобно было, вдруг поймают? Скажут: «Взрослый человек, а занимаетесь ребячеством». Таких «ходоков» я отправлял к своим друзьям, с которыми мы потом вместе кутили на эти деньги.


«СТАЛИНСКИЙ СОКОЛ»

Интересных историй про то, как приходят в стоматологию, очень много. Доказательство этому моя эпопея. Еще со мной учился один парень, который ко времени поступления в медицинский институт уже окончил политехнический институт и был инженером. Был друг со специальностью помощник машиниста тепловоза. А еще я столкнулся с одним студентом, который был летчиком. Вернее, он учился в N-ском высшем военном авиационном летном училище, но оставил его и поступил на первый курс стоматологического факультета ОГМИ. Будущего «сталинского сокола» звали Виталик. Когда на одной из студенческих вечеринок мы разговорились и я узнал, что Виталик умеет летать, мне захотелось его потрогать руками: профессия летчика всегда была для меня за гранью фантастики.
Весь вечер я тиранил Виталика вопросами о летчиках: как туда поступить, тяжело ли учиться, какие перспективы складываются после окончания учебы? Было видно, что я не первый, кто его доставал этими вопросами, и он от них уже устал. Виталик постоянно отшучивался, а когда я окончательно припер его к стенке (или пиво начало действовать), ответил:
– Слушай, Ваня, поступить туда несложно, главное – отличное здоровье. Самое сложное – как оттуда свалить!
– ?
– Да, да, дружище! Романтика быстро заканчивается после зачисления. Тебя ждет солдатская казарма, муштра, ротный старшина и дедовщина. Если армия на два года, а потом свобода, то летное училище – это армия на всю жизнь. Распределение на службу после окончания училища, если нет блата, – на Дальний Восток. Ты думаешь, что будешь над Красной площадью летать на параде Девятого мая? Нет, дружище, там летают другие люди. Ты будешь жить в семейном общежитии в тундре с молодой женой, которая сбежит от тебя через полгода. Жить на зарплату и полностью зависеть от начальства, которое живет по своим законам. Что кто-нибудь из них дурак, ты никогда никому не докажешь. Вместо этого тебе задержат очередное звание, зарплату, жилье и все остальное…
Я немного разочарованно помолчал, а потом спросил:
– А ты… свалил?.. Как?
Тут Виталик оживился и рассказал мне полную драматизма историю про то, как ему удалось забрать документы из летного училища.
Во-первых, Виталик пояснил, что «вход в армию – рубль, а выход – два». Если тебя зачислили в число курсантов военного училища, забрали паспорт и поставили на довольствие, ты сам себе уже не принадлежишь. По крайней мере, так было в бывшем СССР. Обратного пути назад нет. У многих курсантов после зачисления наступает прозрение, что летчик это не тот, кто «высоко летает, много денег получает». Военный летчик это вообще другая тема. Многие вчерашние школьники понимают, что сделали не тот выбор, а переиграть поздно.
– И что, много таких? – спросил я.
– Из моих друзей почти все, – очень серьезно ответил Виталик.
– И что, забрать документы и вернуться на гражданку нельзя никакими путями? – удивился я.
– Да почему? – весело удивился Виталик. – Пути есть. Например, уголовщина… Правда, тебя будет судить военная судебно-исполнительная система, но потом из ВВС тебя спишут – это факт. Если ты сбежишь, то будешь дезертиром, тебя опять будут судить.
– Виталик, ну а как ты-то смог?
– Да есть тропинка, одна, – протянул Виталик, наполнив себе очередную кружку пивом.
Виталик меня заинтриговал, я присел рядом и узнал, как можно достойно покинуть высшее военное авиационное училище летчиков.
Упомянутая тропинка вела через отчисление медицинской комиссией по состоянию здоровья. Не ново, но что может быть более законным? Виталик мне объяснил, что при наборе в летное училище будущие курсанты проходят самое жесткое медицинское освидетельствование непосредственно при училище. Конечно, какие-то медицинские справки они привозят с собой, но окончательный вердикт «годен» выносит именно местная медицинская комиссия. В ней сидят грамотные врачи, и они прекрасно понимают, что все заключения о профпригодности до реальных полетов составляют девяносто процентов из ста.
Непосредственно на полетах иногда выясняется, что курсант не переносит летных перегрузок. При повторном проявлении такой непереносимости собирается медицинская комиссия, и она отчисляет курсанта из летного училища по медицинским показаниям. Я вслух перебрал все, что может случиться с летчиком в воздухе (вплоть до потери сознания при выполнении «мертвой петли»), чтобы комиссия признала его негодным к летной службе.
Виталик, глядя на меня, смеялся, а потом просто убил меня словами:
– Ваня, да облеваться нужно в воздухе три раза подряд на полетах, желательно на первых. И на словах потом дожать комиссию, что тебе этого не победить.
Потом Виталик рассказал про то, как он разрабатывал план по «троекратному облевыванию» в воздухе (пусть читатели простят меня за такие народные выражения). Во-первых, дело реально пахло членовредительством, с соответствующей его оценкой. Все приходилось делать в тайне, доверять никому было нельзя. Во-вторых, была еще одна проблемка: то, что на земле блевануть получалось запросто, в воздухе было затруднительно. Виталик с возбуждением и обидой говорил:
– Что за организм такой? Ем все вперемешку – молоко, свежие огурцы, селедку (специально заказывал за деньги). Иду до самолета, тошнит, сил нет, молюсь: только бы дотерпеть до взлета. Блин, сяду за штурвал – все как рукой снимает! На земле до полетов блюю и с горшка не слезаю. В воздухе – как огурчик. Ничего не могу понять.
В общем, первый раз облеваться не получилось. После первого полета на земле Виталик долго жаловался инструктору (на учебном самолете позади курсанта сидит инструктор с дублирующими приборами и рычагами управления), что очень плохо себя чувствовал: тошнило, кружилась голова. Инструктор подозрительно-понимающе кивал головой и успокаивал:
– Ничего страшного, это в первый раз, все пройдет.
Ко второму полету Виталик подошел более основательно. В ход пошла подсказанная кем-то из бывалых курсантов фармакология. Виталик полученную информацию к сведению принял. Через сложную сеть посредников достал в городе необходимый препарат. Принял в положенное время. Все, чего удалось достичь во время полета, несмотря на все мыслимые и немыслимые потуги – обильное слюнотечения изо рта.
После полетов Виталик с болезненным лицом демонстрировал инструктору мокрое пятно на груди и чуть не плача жаловался на тошноту и мушки перед глазами. Инструктор опять с недоверием слушал, но какую-то пометочку в блокноте сделал.
Третью попытку Виталик решил сделать результативной во что бы то ни стало: он разработал свой собственный подход к решению проблемы. Для достижения результата Виталик решил исключить все случайности и действовать наверняка. Первым делом он достал плотный целлофановый пакет, вместительностью около одного литра жидкости. Придумал целую систему как закрепить его на груди под подбородком. Затем намешал туда все, что смог унести со столовой: огурцы из салата, пшеничную кашу с котлетой, сухофруктов из компота, хлебного мякиша. Для придания содержимому полужидкого состояния добавил туда стакан кефира. Тонкая леска-тесемочка стягивала верхнюю часть пакета и препятствовала случайному выплескиванию содержимого до нужного момента. В час «Ч» тесемочка незаметно ослаблялась, по груди в проекции «мешочка с сюрпризом» наносился сильный, но бесшумный хлопок ладонью. В результате этого содержимое выплескивалось на подбородок и создавалось полное впечатление непроизвольной и обильной рвоты. Испытания приспособления показали его стопроцентную надежность.
Перед предстоящим полетом Виталик произвел процедуру закладки «содержимого желудка» в целлофановый пакет. Пакет тщательно закрепил на шее. Конец лески-тесемочки незаметно вывел и закрепил под первой пуговицей под подбородком.
После взлета несколько раз просигналил сидевшему сзади инструктору о том, что плохо себя чувствует. После чего выждал, как самолет совершит очередной поворот, ослабил тесемочку и резко ударил по переполненному целлофановому пакету. Успех превзошел все ожидания. Блевотина была везде – на одежде, на лице курсанта, на стеклах кабины, на приборной доске.
После полета Виталик виновато оправдывался, что на этот раз сдержаться не мог. Инструктор долго и внимательно смотрел на Виталика, а потом вдруг подошел к нему, наклонился, не обращая внимания на блевотину, и тихо спросил:
– Скажи честно (тут он назвал фамилию курсанта), не хочешь летать?
Виталик, растерявшись, ответил:
– Честно – не хочу.
– Ну и черт с тобой! – ответил инструктор и пошел писать рапорт.
От полетов Виталика отстранили, а еще через месяц его подчистую списали. Теперь снова реальным сроком на два года службы в армии замаячил осенний призыв. История дала Виталику еще одни шанс избежать призыва в армию – поступить в медицинский институт, там была военная кафедра. Этот шанс Виталик использовал.
 
ПРО ОВОЩЕ-КРУПЯНУЮ ГРУППУ

Сейчас после моей службы в армии прошло более четверти века, однако продовольственные накладные, которые я выписывал ежедневно почти два года много раз в день, я помню до запятой. Я могу запросто по памяти написать норму солдатского или офицерского суточного продовольственного пайка в СССР в 1985-1987 году: мясо свежее (150 гр.), рыба-сельдь (100 гр.), хлеб белый (400 гр.), хлеб черный (450 гр.), масло сливочное (20 гр.), сахар (65 гр.) и так далее. А если напрягусь, то вспомню и некоторые нормы замены, например: свежего мяса на мясные консервы (тушенку) или рыбу, мясорастительных консервов на рыбные. Нормы солдатского пайка, навсегда вложенные в мою память гвардии лейтенантом Киптенко, стоят перед моими глазами, как волны моря перед капитаном дальнего плавания.
Шло первое занятие из цикла практических занятий по гигиене питания. Нужно сказать, что в то время любой предмет, изучаемый в медицинском ВУЗе, имел милитаристический оттенок. Хирургическая стоматология, например, изучала историю своей специальности по опыту в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов. Полным ходом студенты осваивали шинирование челюстей в полевых условиях. Стоматологи-ортопеды изучали полевые зуботехнические наборы (ЗТ-1, ЗТ-2, ЗТ-3). Многие студенты после третьего курса переводились в Самару в Военно-медицинскую академию.
На первом занятии по гигиене питания преподаватель развесил на стенах аудитории таблицы с нормами питания у разных категорий граждан: детей, взрослых, пациентов-диабетиков, гипертоников и других. Были плакаты с кухонным оборудованием для приготовления пищи, в том числе и военные полевые кухни. Потом преподаватель достал самый большой плакат с… нормами солдатского пайка. Вешая его на самое видное место, он сказал:
– Все лучшее, чего достигла гигиена питания в своем развитии, реализовано в этой таблице. Эта таблица – вершина научных расчетов сбалансированности питания для человека, а именно для бойца Советской армии. Здоровый и сытый солдат имеет стратегическое значение для страны. Здесь все предусмотрено до мелочи. Правильность научных расчетов подтверждена практикой. Эту таблицу можно брать за основу здорового питания. Тот, кто знает эту таблицу, знает гигиену питания. Другими словами, нам предстоит за двухнедельный курс цикла по гигиене питания изучить эту таблицу, и поверьте мне, дело это очень сложное.
После такого вступления мне стало смешно, не знаю как, но у меня против моей воли вырвалось:
– Да не самое.
Преподаватель обернулся:
– Что… «не самое»?
– Не самое сложное, – пояснил я.
– А что, для вас озвучить основные ее позиции не составит труда?
– Большого – точно не составит!
Я почувствовал, что меня понесло. Сашка Дейнекин тихо прошептал:
– Ваня, что ты творишь?
– Вадим Викторович, позвольте мел (от слова «можно» меня навсегда отучили в армии)? – попросил я.
Преподаватель с удивлением положил передо мной на край стола мел и сел за стол. Все происходящее было для него неожиданностью.
Я взял мел, подкинул его на руке и подошел к доске. Там я снял таблицу с нормами солдатского пайка, завернул ее рулончиком и положил на стол перед преподавателем. Сам встал боком к аудитории и, вспомнив свою службу в продовольственной части, за пять минут на доске «в столбик» выдал полный набор солдатского пайка: мясо свежее – 150 гр., рыба-сельдь – 100 гр. и так далее по списку. Писал я автоматически. Вернее писал не я, а моя рука. Не забыл я и про соль, лук, перец, лавровый лист, томатную пасту, чай… Рука машинально выводила то, что делала не так давно не одну тысячу раз. Я в это время всем рассказывал, что кроме норм питания солдат сухопутных войск, есть нормы питания военнослужащих других родов войск с измененным набором пищевых продуктов. Есть нормы продовольственного пайка для подводников (там дополнительно входит красное вино и апельсины – тут ребята оживились), для десантников, для ракетчиков. Есть нормы питания для офицеров и прапорщиков. Кроме обычных суточных норм довольствия, бывают сухие пайки.
Когда я закончил писать весь перечень продуктов солдатского суточного рациона, все молчали. Не зная, что делать дальше, я стал в скобках писать нормы замены одних продуктов на другие. Когда очередь дошла до овощей и круп, я очертил их мелом и стрелочкой вынес на чистую часть доски. Разделив доску на два столбца, над ними я написал магическую цифру – 1695 граммов и поставил восклицательный знак. Потом я вес всех выписанные круп умножил на пять, прибавил вес овощей и с удовлетворением поставил знак «равно» перед цифрой 1695.
Кто-то в аудитории, не сдержавшись, тихо и восхищенно проронил:
– Во…бля!..
На этом месте преподаватель стал подавать признаки жизни. До этого он с каменным лицом смотрел на мою писанину.
– Простите, пожалуйста, тысяча шестьсот девяносто пять граммов это что?
– Это, Вадим Викторович, вес овоще-крупяной группы в суточном рационе солдата Советской армии, согласно 645 приказа МО СССР.
После этих слов я осторожно взял у него со стола рулон с таблицей, развернул его и повесил рядом со своим рукописным творением.
Вадим Викторович некоторое время смотрел на таблицу, потом на доску, потом на меня.
– Откуда…?
По его интонации я не совсем понял – это вопрос или он говорит сам с собой. Решил не отвечать. Вместо ответа сказал:
– Если меню-раскладку расписать, то на доске места не хватит. А еще мне калькулятор нужен, там сводить много цифр нужно будет, в уме долго.
Преподаватель как-то вяло махнул рукой.
Мне поставили «автомат» по предмету на первом занятии и освободили от его посещения.
 
ТОПОЧКА

Топочка – это уменьшительно-ласкательное название кафедры топографической анатомии на студенческом сленге. Топографическая анатомия – предмет серьезный. На нем изучается взаимное расположение органов в различных областях человеческого тела. Преподаватель может указать на любую точку на теле человека и студент должен четко и без запинки перечислить послойно все ткани организма (мышцы, фасции, сосуды, органы и пр.), проходящие через срез тела в этом месте. Топографическая анатомия – основа хирургии.
На стомфаке она шла двухнедельным циклом занятий с последующим дифференцированным зачетом, то есть итоговую оценку выставляли по текущим оценкам, а экзамена как такового не было. А вот на лечебном факультете топочка шла в течение нескольких семестров с последующим серьезным экзаменом. Нередко топографическая анатомия ставила крест на врачебной карьере студента-лечебника. Для студентов стомфака этот предмет проходил лояльно, кроме раздела «голова-шея», конечно.
По расписанию первое занятие по топографической анатомии в нашей группе выпало на какой-то праздник, и мы не учились. Официально это первое занятие нам прощали, но на втором у нас в плане стояло две темы. Предыдущие группы легко проходили этот цикл и получали по его окончании хорошие и отличные оценки легко и без проблем. Соответственно, на занятие мы пришли расслабленными, учебников никто не открывал. То, что ждало нас на первом занятии, было как холодный душ.
В положенное время наша группа сидела в кабинете для практических занятий на кафедре топографической анатомии в патологоанатомическом корпусе (ПАК) ОГМИ. Вошел преподаватель, пожилой седой мужчина, представился. Извинился, что задержался на несколько минут: было внеплановое вскрытие, на котором пришлось решать некоторые незапланированные вопросы. Все наши преподаватели на кафедрах, расположенных в патологоанатомическом корпусе (судебной медицины, топографической анатомии, патологической анатомии и других), преподавательскую работу совмещали с практической. В ПАКе было городское бюро судебно-медицинской экспертизы. Нередко были накладки по времени в ту или иную сторону. Иногда вместо опроса нас вели в морг на вскрытие. Против этого из нас никто никогда не возражал. Относились к нам на таких мероприятиях, как к равным – да и кто в морге знает, стоматологи мы или лечебники: все в белых халатах и масках (запах).
Наш преподаватель быстро переодел халат, головной убор, помыл руки, спросил тему занятия у старосты и, развешивая на стенах таблицы без обозначений, сказал:
– Первое занятие выпало? Бывает. Быстро ввожу в курс дела. Напоминаю, что у нас на каждом занятии принято проводить два контрольных опроса – входящий и выходящий. Обе оценки фиксируются в журнале успеваемости. По окончании у каждого студента рассчитывается балльный рейтинг. Этот рейтинг самым существенным образом влияет на вашу дальнейшую судьбу. Все понятно? Тогда вперед! Десять минут!
Как же так? Ничего себе «легко и без проблем». Обладатели учебников, было, порадовались за свою предусмотрительность, но все учебники тут же были немедленно изъяты, собраны и водружены стопкой на преподавательский стол.
Каждый из нас получил по карточке с множеством цифр, которые обозначали на рисунке органы и ткани, проходящие через срез рук, ног, груди… Их все нужно было подписать по-латыни. Мне досталась голова. Количество цифр зашкаливало за сорок. За десять минут я назвал семнадцать. По-русски. Мои соседи назвали еще меньше цифр. Просто мне повезло – голову на стомфаке учили лучше, чем органы и ткани малого таза. Десять минут прошло. Преподаватель взял первую карточку у рядом сидящего студента, посмотрел на нее и удивленно сказал:
– Это как понимать? За лето все забыли, что ли? Это же основа основ. Два балла!
Потом он взял карточку у другого студента. Опять непонимающе долго смотрел на нее.
– Два балла!
События развивались с молниеносной быстротой. За пять минут он проверил все розданные карточки с заданиями: почти у всех были двойки. Несколько троек с минусом, в том числе и у меня, не спасали общего положения дел. Да и тройки наши были тройками только на фоне остальных двоек. Все относительно в мире. Староста группы пыталась защитить свою двойку устным пояснением рисунка, но вызвала еще большее недоумение преподавателя и двойка осталась двойкой. Преподаватель выглядел растерянным. Он явно представлял себе уровень наших знаний в несоизмеримо большем объеме и качестве.
– Ребята, я ничего не понимаю, что с вами случилось? Как можно не знать в анатомии таких вещей? Как вы собираетесь жить и работать?
Затем преподаватель встал, отодвинул стул и подошел к плакатам с рисунками. С жаром стал нам объяснять что, где и как устроено. Постоянно возвращался к уже сказанному, кратко его напоминал, менял рисунки и, не медля ни минуты, шел дальше. За эти сорок минут я для себя почерпнул столько информации, что сидел и боялся шевельнуться. Я боялся расплескать весь этот бесценный объем знаний и хотел, чтобы он прочно улегся у меня в мозгу. А еще я думал о том, что же мы будем изучать еще в течение двух недель занятий, если мы запомним то, что услышали сегодня.
Наш преподаватель выглядел устало. Мысленно я ему аплодировал. Он подошел к столу и неуверенно сказал:
– Как-то так…
Потом сел на стул, взъерошил седые волосы рукой и добавил:
– Выходного контроля сегодня не будет. Смысла не вижу. Похоже, первые две недели с вами серьезно придется заниматься ликбезом. Ну, ничего, прорвемся. Кстати, почему все без головных уборов? Вам что, не объясняли, что в волосах трупный запах держится несколько суток? И еще: у кого в том семестре занимались? Хочу побеседовать с вашим наставником.
Мы, потрясенные происходящими событиями, попытались объяснить, что это у нас первое занятие по топографической анатомии и преподавателя у нас раньше по этому предмету никогда не было. Кто-то, по-моему, староста, неожиданно попросила, чтобы нашу группу он взялся вести сам.
Преподаватель не понял:
– Как первое? Не понял. Занятия раньше кто вел?
При этих словах он закрыл наш журнал, посмотрел на его обложку.
– Ничего не понимаю, – вдруг растерянно сказал преподаватель. – А почему такая группа? Третий курс… Стоматологического факультета... Причем тут стоматологический факультет? Вы что, стоматологи?
У преподавателя вырвался вздох облегчения. Он обвел нас глазами. В них уже не было того возмущения, как после проверки наших знаний в первые десять минут. В них было искреннее сочувствие и досада. Досада на себя за потерянное время и за двойки, которые украшали наши фамилии в журнале. Как-то нелепо все получилось.
Преподаватель бормотал какие-то извинения, сетовал на свою невнимательность, быстро в журнале исправлял наши двойки на четверки, а тройки на пятерки. Даже речь его стала какой-то другой. Мне показалось, что преподаватель даже стал подбирать для нас другие, более простые слова. А мне было тошно. Как будто только что со мной говорили на человеческом языке, а потом, присмотревшись поближе и заподозрив во мне дебила, стали картавить и гулить.
В этой истории нет ничего криминального. Разумеется, студенты лечебного факультета лучше студентов-стоматологов знают послойное строение тела человека. В этом же контексте позволю себе утверждение, что самый блестящий торакальный или абдоминальный хирург знает в десять раз хуже биомеханику нижней челюсти, чем студент-стоматолог. Каждому свое.


МАХМУДКА И БЕН

Мои стомфаковские студенческие годы пришлись на смутное время в стране. Высшая школа была брошена на самовыживание. В ВУЗах стали набирать силу коммерческие проекты. Появилось платное образование. Некоторые шутили: «Вот наступили времена. Раньше не знали, кому дать и сколько, а теперь конкретно указана дверь и сумма».
Перспективным направлением в ректорате ОГМИ считали обучение иностранных студентов на платной основе. Так впервые в расценках ВУЗа стали появляться эквиваленты в валюте. Студенческие общежития понемногу стали наполняться студентами из дальнего зарубежья – Африки, Индии. Отношение к ним со стороны наших студентов было разным. К сожалению, в ряды студентов ОГМИ уже тогда стали попадать случайные люди, иногда далекие от гуманизма. Они над иностранцами смеялись, поили их пивом, разыгрывали. Стали появляться случаи воровства у иностранных студентов. Администрация срочно стала принимать меры. Для иностранных студентов сделали в общежитии отдельный этаж и отдельный вход, но в целом это положения дел не изменило.
У нас в общежитии жил только один иностранец – Махаммед. Мы его звали Махмудка. Уж очень Махаммед был маленького роста, на Мохаммеда Али не тянул. Махмудка был из Гвинеи. Черный, как сажа, одни ногти желтые да глаза белые. В студенческих кругах имел прозвище «Сникерс». По-русски говорил плохо, как его преподаватели понимали, ума не приложу. На первом же застолье мы с ним крепко подружились. В общежитии я давал Махмудке всяческую поддержку, частенько спасал его у себя в комнате от настойчивых приглашений к столу моих подгулявших однокурсников.
В особо буйные ночи (празднование сдачи сессии, например) Махмудка ночевал у меня в комнате, и мы перед сном с ним долго разговаривали. В это время по кабельному телевидению показывали модные в то время боевики, ужастики. Все было в новинку. Когда мой друг Андрей Лисецкий по пятницам поздно ночью ставил какую-нибудь эротику, Махмудка из интересного собеседника превращался в овощ. Как собеседник на период фильма был утрачен полностью.
Махмудка рассказал про Гвинею. По его словам, это небольшая сказочная страна на берегу Атлантического океана. Его отец – военный, занимал пост верховного главнокомандующего Гвинеи. Чуть больше года назад его и президента вероломно предали ближайшие родственники и в результате военного переворота враги взяли власть в свои руки. Отец ушел в подполье, а всю свою родню спрятал за рубежом. Махмудка – самый молодой и его решено было отправить дальше всех. Так он оказался в Сибири. За него отец в институте хорошо заплатил.
Еще у Махмудки был брат. Брата звали Бен. Бен уже получил диплом медицинского института в Москве, а на тот момент оканчивал клиническую ординатуру в Омске на кафедре акушерства и гинекологии. Клиническая база кафедры находилась в седьмой МСЧ. Бен с Махмудкой несколько раз вдвоем заходили ко мне в гости, я поил их чаем с вареньем, которое мне всегда в посылку клала мама. В отличие от Махмудки, Бен был высокого роста, примерно метр девяносто, такой же черный. Все время у Бена хотел спросить, как реагируют на его первое появление в палате лежащие там беременные женщины, которые видели негров только в сериале «Рабыня Изаура», когда его представляют: «Вот Марья Петровна, ваш лечащий врач»?
С Беном я столкнулся позднее еще раз при необычных обстоятельствах. Была средина лета, мы сдали очередной экзамен и отправились отмечать это событие на берег Иртыша. В нашей компании было несколько ребят из ИФК (у них уже закончилась сессия). Мы дружили и частенько навещали друг друга. Иртыш находился напротив общежития, через дорогу, и был нашим любимым летним местом отдыха. Мы уходили по берегу подальше от людей и праздновали целый день, не мешая другим студентам готовиться к экзаменам, а другим людям загорать. Иногда мы уходили с ночевкой – разводили костер, ловили рыбу, варили уху. Под разговор чудесно проводили время. Были не только ребята, часто с нами в поход ходили девчонки.
На этот раз вечер удался на славу. На берегу мы засиделись до глубокой ночи – пили вино, на костре коптили сало, я под гитару пел песни. Кое-кто ушел спать в общежитие, а небольшая компания, в том числе и я, остались встречать рассвет. Город доживал свой поздний вечер. Недалеко от нас вниз по течению был городской парк. Звуки музыки там уже отзвучали, но влюбленные парочки еще продолжали гулять, нередко спускаясь вниз к реке. Ночь накрыла берег Иртыша, парк затих – город готовился к короткому летнему сну. У нас еще оставалась выпивка и под окутавшую нас темень, редкие крики чаек, блеск воды, мерцание звезд и тление угля в костре зашел разговор про потусторонний мир. Врачи – люди с материалистическим пониманием мира, но уж столько всего необъяснимого случается в жизни. Мы по очереди рассказывали истории, с которыми нам приходилось сталкиваться в жизни. Блики костра на наших лицах и недосказанность в рассказах делали свое дело – становилось жутковато.
Когда дошла очередь до меня, я рассказал случай, который произошел со мной в приемном отделении, когда я работал в Тюмени во 2-й МСЧ. Вечером меня с напарником Пашей Силиным попросили отвезти умершего в реанимации в морг. Везти тело нужно было по подземному тоннелю, который соединял основные здания медсанчасти с моргом, находившимся на другом конце территории больницы. Холодный и сырой тоннель с кафельным полом и стенами, с тусклым освещением мигающими бюджетными лампами дневного света сам по себе портил настроение. Чтобы отвлечься, мы обсуждали татуировки и надписи на теле умершего, явно сидевшего большую часть своей жизни. Мне запомнилась такая: «Не видала в жизни горя – полюби меня» и еще: «В этой жизни я прохожий». Потом посредине пути вдруг погас свет (где-то коротнуло из-за сырости) и мы с Пашей, полностью утратив ориентиры, в состоянии, близком к панике, долго двигались в неизвестном направлении. Ужас обуял нас, когда вдруг загорелся свет, и мы увидели, что стоим там же, где нас застало короткое замыкание, а покойник лежит на боку. Я голову дам на отсечение, что мы его не роняли! Кроме того: мы его точно везли ногами вперед, а когда загорелся свет, то я обнаружил, что он лежит вперед головой. Уверен, что мы с Пашей местами не менялись, я ручек каталки из рук не выпускал. Как это все объяснить?
В общем, обстановочка у костра сложилась та еще, и вдруг посреди этой тишины рядом с нами раздался треск. Подпрыгнул не я один. Руки сами потянулись к палке, которой мы мешали угли в костре. Послышались приближающиеся шаги. Ребята-спортсмены из ИФК тоже напряглись. В принципе, в происходящем не было ничего необычного – мы в миллионном городе, кроме нас тоже могут быть гуляющие по ночному берегу люди. Но шаги и треск сучьев есть, а человека – нет. Над нами кто-то шумно вздохнул, с палкой в руке я вскочил.
– Здравствуй Иван, мы гуляли, услышали, как кто-то поет, я узнал тебя по голосу, и мы решили подойти.
Передо мной, наклонившись, стоял Бен. Вернее где-то высоко надо мною были только белые глаза Бена, все остальное сливалось с ночью. Мы обнялись. Из кустов вышла какая-то девушка и взяла Бена под руку:
– Наташа. Здравствуйте.
Я не смог очень искренне изобразить радость от встречи. Такие шутки – ну их! Мы угостили гостей вином «Иногороднее» (95 копеек полулитровая бутылка «чебурашка»). От предложения посидеть с нами гости отказались.
После того, как перестала шуршать галька под ногами уходящей пары, ИФКовцы потребовали от меня объяснений. Было отчего: в Сибири, ночью на берегу реки к нам подошел высоченный негр с русской девушкой Наташей, назвал меня по имени, обнял, выпил с нами вина и ушел. От смеха я не мог сказать ни слова, видимо, сказался пережитый только что ужас.
В тот год Бен закончил ординатуру и уехал в Москву. А еще через год Махмудка мне при встрече сказал, что в его стране опять произошел военный переворот – на этот раз отец взял власть в свои руки и он уезжает к себе в Гвинею. На память Махмудка подарил мне вырезку из Омской газеты «Ореол-экспресс»: «Черный Мохаммед на белом снегу» и белую морскую раковину. Иногда я беру ее в руки, прикладываю к уху, слушаю шум моря и вспоминаю Махмудку и Бена.

Стомфак не оставил в моей душе таких бурных эмоций, как мой первый курс в 1984 году. На все я смотрел другими, в отличие от моих однокурсников, глазами. Я несколько раз ловил себя на том, что напоминаю себе Мухтара из кинофильма «Ко мне, Мухтар» с Юрием Никулиным в главной роли. В конце фильма там есть эпизод, когда матерый пес, прошедший в своей розыскной карьере через многие погони, драки, стрельбу и задержания, идет мимо вновь прибывшего молодого пополнения служебных щенят. Молодые служебные собаки шумные, озорные, им все в диковинку. А Мухтар смотрит на них с высоты своего пройденного жизненного пути и ему грустно: все, что он давно уже прошел, они будут переживать в первый раз.
 
Глава 8

ОТДЕЛЕНИЕ СЕМЬ «А»




Главу посвящаю моему верному другу Паше Битусу, очень веселому человеку, с которым я вместе санитарил в психбольнице

Как попадают в санитары. Первая смена. Тапеха.
Уринотерапевт. Толя-фармацевт. Усундыков.
Почему я долго не голосовал на выборах.
Моим детям нужен компьютер.
«Так это же дедушка Ленин…». «Желтухой болел?».
Про парикмахеров Валеру и Вадика

Перед этой главой я должен сказать, что все рассказанные тут истории – правда, а вот фамилии всех героев – вымышленные, так как многие из фигурантов этих событий живы, и мне не хотелось бы их обижать.
Сейчас у студентов медицинских ВУЗов как-то не принято подрабатывать по ночам. А в мое время это было почетно и вызывало у однокурсников чувство уважения. Стипендии, которая составляла в 1984 году сорок рублей в месяц, катастрофически не хватало. Я ее, тем более, получал не всегда. Из дома денег мне присылали немного и только на первом курсе (после первого курса я ушел в армию, а после армии деньги от родителей брать не стал), приходилось санитарить по ночам. Многие мои друзья тоже подрабатывали. Причем работа ценилась только та, которая была в медицинских учреждениях: на скорой помощи, в стационаре. Подработка в немедицинских учреждениях в зачет не шла. Особым уважением пользовались санитарские должности в приемном отделении многопрофильной больницы, в психиатрической больнице и в морге. Я прошел все три ступени. Работа в психушке мне запомнилась больше других. В Омской областной клинической психиатрической больнице я проработал несколько лет в должности санитара, потом медбрата.


КАК ПОПАДАЮТ В САНИТАРЫ

Мне представлялось, что устроиться санитаром в психушку простому студенту невозможно: нужны связи, блат. Я ошибался. Вообще, еще со студенческих лет я понял, что все великое – очень простое. Просто нужно делать шаг вперед. Этот шаг я сделал, когда просто взял, открыл дверь в отдел кадров психбольницы и спросил:
– Здравствуйте, ночные санитары в отделения не нужны?
Сидящая дама за столом на меня как то странно посмотрела и перевела глаза на стоящую рядом красивую женщину. Та оглядела меня с ног до головы и спросила:
– Студент?
Я утвердительно кивнул:
– С третьего курса медицинского института.
Этой эффектной женщиной оказалась старшая сестра седьмого отделения психиатрической больницы Надежда Степановна. Она провела меня в отделение. Спросила про желаемый график работы, тут же набросала что-то карандашом в таблице над столом и сказала:
– На смену выходишь в это воскресение утром. Смена – сутки, начало в восемь утра. Сначала я тебя поставлю с нашим санитаром Пашей Битусом, а дальше будет видно. У нас мужское отделение. Наше отделение находится на третьем этаже этого корпуса. Имеет два крыла. Левое, где ты будешь работать, буйное. Правое – наркоманское (в то время в Сибири буйным цветом цвела опийная наркомания и целое крыло в седьмом отделении занимали ломающиеся наркоманы). А сейчас возвращайся в отдел кадров и пиши заявление, я туда позвоню.
Раньше я считал работу санитарами сугубо медицинской профессией. Наше начальство считало так не всегда. Среди санитаров встречались случайные в нашем деле люди. Со многими из них я дружил, многих не понимал. Один парень работал санитаром, только что освободившись из мест заключения. Проработал месяц, уволился сам. Были и взрослые мужики за 50 лет. Работал один чернобылец после армии.
Нас, имевших отношение к медицине, было не более одной трети. Студентами-медиками были Дима Четвериков, Вовка Митин, Сергей Морозов и я. Текучка кадров среди санитаров была большой. Примерно через каждые два месяца в нашем отделении с работы уходил один санитар и на его место брали нового. Причины были разные: от обычного пьянства на работе до серьезных залетов, связанных с побегами больных.


ПЕРВАЯ СМЕНА

Первую смену в психбольнице я помню, как будто это было вчера. Длинный коридор. Число больных – за сотню. В палатах нет дверей. А вот на выходе из отделения – двойные решетки. Ключей от них санитарам не полагалось. Вместо этого мне выдали вертушку. Вертушка – хитрый ключ, похожий на тот, которым проводники в вагонах поездов дальнего следования в тамбурах закрывают двери в туалет. Этим ключом я мог открыть дверь в раздевалку, в столовую, в служебный санузел. Когда я уже не работал в психбольнице, я продолжал носить вертушку на ключах в качестве брелока, вызывая у окружающих искренний интерес этим предметом.
Отделение представляло собой длинный коридор, в который открывались восемь больничных палат, каждая примерно на пятнадцать коек. В средней его части находилась палата с больными, находящимися на режиме «А». Это были буйные пациенты, большинство из которых было фиксировано к кровати свивальниками. Напротив нее всегда должен был дежурить один санитар. Второй санитар был мобильным. Он ходил по коридору и заглядывал в палаты, следил за порядком и чистотой. Всего на смену заступало два санитара. Как правило, это был более опытный санитар и его напарник с меньшим опытом.
Остальные пациенты свободно разгуливали по коридору вдоль стенок. У них был режим Б1, Б2 и Б3. Режим Б3 имел право выхода в город. Таких пациентов мы использовали для доставки питания из централизованной столовой в отделение. Иногда они носили в лабораторию на территории больницы анализы больных или помогали кастелянше с погрузкой белья.
Санитарам не полагалось никаких средств защиты от больных. Форма одежды обычная: белый халат, сменная обувь. Любая психбольница знает случаи, когда озлобленные больные бросались на санитаров. Поэтому мы все на всякий случай брали с собой кусок свивальника: кусок ремня из плотной ткани, с завязанными на концах узлами, чуть меньше метра длинной. При необходимости, имея сноровку, им можно было отбиться от набросившегося больного, связать ему руки и этапировать до кровати. Один конец свивальника заправляли за ремень брюк, а другой свободно болтался снаружи, чтобы его всегда можно было быстро вытащить. Я второй конец свивальника всегда тщательно прятал за полой халата: за полгода перед моим приходом на работу в психбольницу больной именно этим свивальником ночью задушил спящего санитара (тот обидел его днем). В открытой схватке я никого не боялся, но вот во сне мог и проиграть.
Еще были длинные свивальники, примерно три метра. Они хранились в комнате кастелянши. Ими санитар должен был уметь при необходимости связать буйного больного или привязать его к кровати, чтобы во время приступа он не нанес себе травм и не поранил других пациентов. Когда мы получали от врача назначение на фиксацию буйного больного, то ради интереса засекали время, которое тратили на эту процедуру. За три года работы в дурке мой рекорд был доведен до сорока секунд. Паша Битус это с закрытыми глазами делал за тридцать.
На свою первую смену я вышел в приподнятом настроении. Экипировался в соответствующую форму одежды и занял место напротив второй палаты. Больные монотонно ходили вдоль коридора. Так много сумасшедших я видел в жизни впервые и с интересом их рассматривал.
– Здравствуйте, Иван Васильевич, – вдруг с почтением поздоровался один больной.
– Здравствуйте, – ответил я.
Забегая вперед, скажу, что в этот вечер по имени и отчеству со мной поздоровалось человек восемьдесят. Я был сражен такой информированностью больных. Много позже, когда я узнал весь внутренний мир сумасшедшего дома, я понял, что смена любого санитара для больных это целое событие в жизни. Событие именно жизненного масштаба по тому, что они живут в своем мире, отделенном от остального толстыми кирпичными стенами. У них нет газет, журналов, книг и радио. Помню, что в столовой стоял телевизор, но, чтобы он работал, я ни разу не видел. Рассказывали, что однажды заведующий телевизор посмотреть разрешил. Сначала возникло массовое побоище между больными из-за спора, какой канал смотреть, а потом несколько пациентов с галлюцинациями попали в режимную палату. Сеансы телетерапии быстро отменили.
Паша Битус оказался молодым пареньком. Быстрым и решительным. Решения с пациентами принимал оперативно, хотя и страдал некоторым радикализмом. На компромиссы с больными не шел. При проступках пациентов ставил их перед собой по стойке смирно, долго и монотонно внушал им правила поведения. В такие минуты, видя, что больной уже давно утратил способность что-то соображать и Пашины наставления уходят в пустоту, я давился от смеха.
В этот день Паша рассказал мне про психбольницу много интересного. Поскольку все больные постоянно сновали по коридору, он со всеми меня познакомил, бесцеремонно подзывая их к нам. Так я узнал самых колоритных обитателей седьмого отделения. Например, я познакомился с Вадиком. Вадик знал наизусть все песни из бразильских и мексиканских сериалов. На испанском он пел песни из сериалов «Рабыня Изаура» и «Просто Мария». Причем пел песни полностью, хотя в сериалах обычно звучал всего один куплет. На этих песнях у него и снесло голову. По коридору ходил и что-то постоянно бормотал Сережа Шугалев. Когда я прислушался, то понял, что Сережа целыми днями бормочет поговорки, потом скороговорки, потом приметы и прочие народные мудрости. Причем, он проговаривал их в алфавитном порядке: то есть сначала все, которые начинаются на букву «А», потом на «Б» и так далее. За все время я не слышал ни одной из них, которая повторялась бы дважды.
Среди больных были свои лидеры и аутсайдеры; были откровенно сумасшедшие, были и умные люди; были смешные до коликов в животе, а были такие, с которыми я боялся шутить; были родившиеся неудачниками в жизни, а были съехавшие с катушек очень уважаемые люди. Я ко всем относился по-разному. За три года моей работы в седьмом отделении сменилось не более десяти процентов его обитателей.
Все больные входили в определенную иерархическую структуру. Например, была правящая каста. Это было примерно семь-восемь «уважаемых» людей. Они жили в одной палате, у них было приличное питание (были богатые передачи от родственников), практически всегда был чай, определявший уровень состоятельности в обществе отделения. С собой на обед они всегда приносили что-нибудь свое, оставшееся от передач, а также лук, чеснок, перец, соль. Они держались с достоинством. В то же время некоторые их выходки не оставляли сомнения в правильности поставленного им диагноза.
Был так называемый средний класс. Это примерно семьдесят процентов больных. Совершенно разные, «на своей волне». В большинстве своем безобидные люди, тянувшие на себе весь быт отделения: уборку в палатах, дежурство на кухне, генеральную уборку в коридоре, вынос мусора и др. Вся эта серая масса целыми днями нескончаемой вереницей шла из палат в туалет по одной стенке коридора и возвращалась обратно по другой стенке. В туалете можно было курить.
Было и низшее сословие обитателей. Это были пациенты с полностью разваленной психикой. Их беззлобно называли овощами. У таких больных не было даже примитивных интересов в жизни. Молчаливые, аутичные, они жили в своем, только им известном мире. Все делали только по команде: «На завтрак», «Выходим пить «Тонус» (похожий на ряженку продукт «Тонус» – выдавали больным по воскресениям), «Убираем палаты» и другим. Мне кажется, что даже сами психиатры плохо себе представляли их мировоззрение, если таковое у них вообще имелось.
Вместе с нами, санитарами, в смену обязательно дежурила процедурная медицинская сестра и старшая сестра по смене (дежурная сестра). Дежурная сестра принимала все решения. Врачей ночью в отделении не было. Медсестры в психобольнице были разные. Были добрые и мягкие, как Надежда Степановна, которая принимала меня на работу. Были сестрички, которые тайком приносили больным еду из дома. В то же время были грубые и вечно орущие медсестры, которые напоминали мне старшину роты в армии. Такие сестры на больных садистски срывали свои неудачи в жизни. Большинство медсестер были не устроены в личной жизни. Иногда между медсестрами и пациентами случались романы.
Ночь первой смены в сумасшедшем доме прошла спокойно. Утром в понедельник, обойдя палаты, я уже собрался передавать смену и пойти переодеваться, как что-то заставило меня заглянуть в туалет, который по совместительству являлся местом для утреннего умывания, бритья и курения. За час до отбоя туда, хитро улыбаясь, мимо меня проскользнул Тапеха.


ТАПЕХА

Внешне Тапеха был абсолютно беззлобным и безобидным пациентом. Тем не менее раньше он несколько раз совершал побеги из больницы во время прогулок. Бегать он перестал после последней своей выходки в бегах. Рассказывали, что тогда рванув из психбольницы, Тапеха за полчаса добежал до центральной улицы города до остановки «Площадь Ленина». От испуга залег в какую-то яму (в то время там начинали строить цветомузыкальный фонтан, для чего вырыли котлован и завезли туда щебень). Оправившись от страха, Тапеха начал камнями забрасывать проезжающие по дороге автомобили, причем предпочтение отдавал иномаркам. Водители долгое время не могли понять, откуда летят камни. Представление закончилось, когда Тапеха угодил булыжником в открытое окно проезжающего внедорожника «Toyota Land Cruiser». Водитель успел заметить движение в траншее, которое предшествовало вылету камня. Он вышел из машины, подошел к яме. Одной рукой вытащил за шиворот сопротивляющегося Тапеху. Мысль, что этот человек больной на голову, подтвердила полосатая пижама. Водитель внедорожника знал, что в трех кварталах находится известная на весь город психушка. Туда он и привез затравленного Тапеху, дав ему для профилактики по дороге несколько подзатыльников.
Эта история про Тапеху мне была известна, но заподозрить его в чем-то криминальном в шесть часов утра я не смог. Час я продремал в кресле на посту, отмечая про себя все возрастающее движение больных по коридору в сторону туалета. Совсем близко к подъему вереница желающих покурить стала нескончаемой, и я ради профилактики заглянул в туалет. Убедившись, что все больные заняты своим привычным делом (курением) я уже было развернулся на выход, но что-то привлекло мое внимание. Я сначала даже не понял, что тут не так, а когда сообразил – ахнул!
Закрыл глаза и снова их открыл. Я смотрел на стены. Моему изумлению не было предела: весь кафель со стен туалета был аккуратно снят. Снят настолько аккуратно и профессионально, что все стены имели абсолютно ровный чуть сероватый цвет. Весь снятый кафель был аккуратно уложен в геометрически правильный штабелек посредине туалета. Рядом с ним сидел на корточках Тапеха и хитро улыбался.
Как это все умудрился сделать один человек голыми руками за это время, я не могу себе представить. И, самое главное, зачем? Я подозвал Тапеху и спросил:
– Ты что натворил? Как, скажи, родной, мне теперь смену сдавать?
Тапеха виновато опустил голову и признался, что этот трудовой подвиг он совершил не по своей воле, а его заставили. Я только выдохнуть сумел:
– Кто?
– Голоса, – тихо ответил Тапеха.

 
УРИНОТЕРАПЕВТ

Когда в мою бытность студентом у нас был цикл обучения на кафедре психиатрии, то наш преподаватель, когда представлял нам больных, про некоторых из них говорил:
– Считает себя целителем.
От врачей-психиатров я часто слышал:
– Ребята, чтобы вы знали, подавляющее большинство всех народных целителей, экстрасенсов, парапсихологов, био-, психо- и энерготерапевтов, черпающих энергию из космоса, земли или каких-то других мощей – это наши пациенты.
Проработав долгое время среди сумасшедших, я убедился, что это правда. Каждый третий больной в психбольнице считает себя целителем. Работа сводила меня с разными «целителями». Целитель Степан имел прозвище «космический разведчик». Он регулярно убеждал меня, что он был в космосе и по возвращении оттуда приобрел дар целительства. Опробовать его дар предлагал тут же на мне. Пресечь целительские сеансы космического разведчика мне удавалось с трудом.
Но больше всех мне запомнился «уринотерапевт» Сергей. С маниакальным упорством он проповедовал в отделении нетрадиционные методы лечения всех заболеваний организма при помощи мочи. Началось все с того, что на него стали жаловаться больные. Жалобы сводились к тому, что с ним в палате невозможно жить – от Сергея за версту пахло мочой. Он приносил ее из туалета и делал запасы прямо в палате. Пил ее на завтрак, делал с ней примочки и компрессы на ночь. В силу отсутствия тары, хранил ее в полиэтиленовых пакетах, которые постоянно рвались, моча проливалась, и он по этому поводу серьезно переживал. А люди задыхались.
В свободные минуты собирал вокруг себя больных, которые по своему состоянию мало уже что соображали, и читал им лекции о пользе мочи. Нередко это находило отклик у сумасшедших. Мочу «уринотерапевт» считал первым средством от шизофрении.
Последнее утверждение прорвало у санитаров чашу терпения. С Сергеем была проведена убедительная беседа, и ему было указано на его научное заблуждение. В результате чего «уринотерапевт» ушел в подполье, но своих сеансов не прекратил. Борьба с квазинаукой шла с переменным успехом. Терпение кончилось, когда учение «уринотерапевта» стало распространяться и в других палатах, где лежали пациенты с совершенно разваленной психикой. Вонять стало на всем этаже. Поняв, что терпеть это дальше невозможно, врачебная коллегия приняла решение: науку надо побеждать практикой. Сеанс аминозинотерапии доказал ее результативность.


ТОЛЯ-ФАРМАЦЕВТ

Среди плеяды целителей выделялся своей серьезностью Толя-фармацевт. Фармацевт, так мы его называли между собой, ранее был студентом фармацевтического факультета Тюменского медицинского института, отчего и получил такое прозвище.
Толя постоянно ходил в полудреме. Рассказывали, что в свою бытность студентом он стал токсикоманом, пристрастившись к транквилизаторам, на чем погорел и был отчислен из института. Своей привычки фармацевт не оставил и в зрелом возрасте. С течением времени применение транквилизаторов наложило грубую печать на его психику, в связи с чем он все чаще стал попадать в психиатрическую больницу, его сроки пребывания там постепенно становились все длиннее, пока, наконец, он не стал постоянным обитателем седьмого отделения. Фармацевта я подкалывал тем, что часто у него спрашивал, не сыплет ли он себе в чай вместо сахара какую-нибудь барбитуру, иначе почему он всегда такой заторможенный? Толя отшучивался, а в один из дней поделился со мной, что сейчас он занимается наукой и ему не до глупостей. Я сначала его сообщение пропустил мимо ушей, а позднее стал за ним все же присматривать, мало ли что?
Усиленное наблюдение позволило выявить ряд особенностей. Во-первых, Толя не глотал раздаваемые в течение дня таблетки. В детстве я смотрел японский фильм про психбольницу «Опасная погоня». Там был такой герой, Мариока, который находился на лечении в психбольнице и после того, как ему давали таблетки, долго стоял с открытым ртом и показывал, что он их проглотил. Увы, в нашей больнице предполагалось, что больные безоговорочно таблетки глотают сами и контроль над этой процедурой был слабый.
Во-вторых, вокруг фармацевта постоянно тусовались его соседи по палате. Толя постоянно с ними что-то обсуждал, нередко уединялся в палате. В-третьих, с соседями фармацевта по палате что-то постоянно творилось. То они по нескольку дней ходили как заведенные, мешали всем своими разговорами, приставали с вопросами. Бывало, что и спали по нескольку дней, вяло вставая только на оправку и на обед.
В результате наблюдения я, заподозрив что-то неладное, поделился мыслями с моим товарищем Димой Четвериковым, тоже санитарившим в нашем отделении. В первое же воскресение, когда у нас с ним выпала общая смена, мы устроили у Толи-фармацевта в палате обыск. Результаты обыска превзошли все ожидания.
В матрасе у фармацевта мы нашли самый настоящий склад снотворных, психотропных и противосудорожных средств. Их было много: пригоршни разноцветных и разнокалиберных пилюль не умещались в разных частях матраца. Некоторые таблетки были размыты слюной. Вероятно, фармацевт заключал с больными какую-то сделку, согласно которой они добросовестно в процедурке брали таблетки в рот, но не глотали их, а несли их во рту до палаты. Там сплевывали их фармацевту в склад. Было много таблеток без опознавательных знаков. Но самая главная находка была впереди.
Из-под подушки я извлек общую тетрадь, при виде которой Толя-фармацевт заметно заволновался. Когда мы с Димой начали изучать ее содержание, у меня подкосились ноги. Тема «диссертационной работы» убивала своей циничностью: «Критические комбинации барбитуратов, нейролептиков и транквилизаторов, вызывающих сублетальные и летальные исходы в психиатрической практике».
Другими словами, Толя-фармацевт ежедневно после раздачи препаратов больным их добросовестно изымал. Далее готовил из них разновидности комбинаций и этими коктейлями пичкал своих друзей. Наблюдал за изменениями в их психическом состоянии, вел дневник. Многое встало на свои места. Мы с Димой не стали воспитывать фармацевта сами, а взяли грех на душу и сдали его на планерке. Фармацевта перевели в поднадзорную палату. Заведующий похвалил нас за бдительность.


УСУНДЫКОВ

Еще один персонаж седьмого отделения – Усундыков. Дело было в воскресенье. Сразу после завтрака ко мне подошел Усундыков и нечленораздельно что-то прошамкал. Вслушиваясь более внимательно в его речь, я понял, что он куда-то дел свои съемные протезы и теперь не может есть. Понимая, что в сто раз легче протезы найти, чем в психбольнице изготовить новые, я строго спросил:
– Куда дел старые протезы?
Ответ меня убил:
– Проиграл в карты. Скажите, Иван Васильевич, ведь вы же стоматолог?
– Да, – ответил я, – но я еще учусь.
– Так у вас же на работе есть чьи-нибудь старые ненужные съемные протезы? Вы не могли бы мне их принести, а я бы из них что-нибудь себе подходящее выбрал.
К тому времени я уже окончил институт и учился в интернатуре. Я размышлял над предложением Усундыкова. У нас в стоматологическом кабинете, где я работал каждый день в первую смену в качестве врача-интерна, в углу стояла большая картонная коробка со старыми съемными протезами. Тогда пенсионеры, ветераны войны, труда и другие льготники протезировались бесплатно. Большинство из них нуждались в съемных протезах. Когда врачи заканчивали изготовление новых съемных протезов, то забирали у них старые, изношенные и бросали их в эту коробку. Это делалось для того, чтобы больные быстрее привыкали к новым протезам, а не испытывали искушения одевать старые, которые были более привычные.
Таким образом, старых съемных протезов у меня был не один килограмм, но это были протезы от других людей. Дело в том, что поверхность съемного протеза полностью повторяет поверхность слизистой оболочки в полости рта у пациента, которая всегда индивидуальна. Другими словами, ни теоретически, ни практически Усундыков не мог решить свою проблему с помощью чужих протезов. Сколько бы я ему не объяснял, что это невозможно, Усундыков плакал, размазывая слезы, и клялся, что подберет. Поняв всю бесполезность своих объяснений, я сдался.
В понедельник на работе я нагреб в полиэтиленовый пакет полных съемных протезов, получилось примерно по двадцать пять пар «съемников». Следующая смена у меня была в четверг. Был какой-то праздник, и у меня в психушке стояло суточное дежурство. Когда я вывал перед Усундыковым гору съемных протезов, он пришел в восторг. Каким-то образом он умудрился подобрать пару, которую засунул себе в рот.
Радость Усундыкова закончилась, когда наступил обед. Выяснилось, что жевать пищу ими он все-таки не может – больно. Я успокоился: наука и вместе с ней я оказались правы. Усундыков был в подавленном состоянии. Как ему помочь, я не знал. Решение пришло ко мне в голову, когда я задремал в санитарском кресле после обеда. Решение было ослепительное и гениальное в своей простоте.
– Усундыков! – закричал я, – давай быстрее ко мне!
Усундыков подошел бодрым шагом.
– Слушай, орел, – начал я, – а твои протезы еще живы у твоего оппонента?
Усундыков поклялся, что недавно их видел у своего более удачливого коллеги по игре в карты.
– А ты вызови его на матч-реванш! – предложил я с торжествующей улыбкой. – Только делать надо все по-умному, остальные съемные протезы ему не показывай. Скажи, что родственники принесли тебе старые, запасные и ты на них тоже хочешь сыграть. В ходе игры подменишь свои протезы на чужие и тут же выходи из партии, иначе погоришь.
Скоро я увидел счастливого Усундыкова. Не зная, чем меня отблагодарить, он с радостью предложил мыть за меня пол в коридоре до конца года бесплатно. Про мытье пола. Два раза в смену санитары должны мыть пол в коридоре отделения. Разумеется, никто из санитаров этого сам не делал, а за пару дешевых сигарет нанимал какого-нибудь больного. Больные с радостью шли на такой бартер, начиная еще с обеда проситься в уборщики, заранее обговаривая цену. Я всегда рассчитывался с такими помощниками честно и щедро. Предложение Усундыкова я принял и попросил:
– Усундыков, теперь тебе остальные протезы не нужны, верни мне то, что осталось.
В ответ Усундыков развел руками. Я заволновался:
– Отдай остальные «съемники» назад. Куда дел?
Выяснилось, что Усундыков очень азартный человек. Выиграв свои протезы, он тут же отправил их себе в рот, сжал для верности челюсти и на радостях в полчаса спустил в карты все остальные. Вернуть их он не может, так как теперь это не его собственность. Более того, тот больной, кто у него их выиграл, похоже, раздал их всем желающим, видимо посчитав, что легче их раздарить, чем хранить у себя под подушкой. Я не придал этому событию большого значения. Съемные протезы – это не запрещенные предметы в нашем отделении. Ими нельзя порезаться или открыть дверь. Опасности для больных и для порядка в отделении они не представляли, и я пустил все последующие события на самотек.
В пять часов утра в отделении началось нездоровое брожение. Обычно в это время больные спят как убитые, а тут везде включили свет. Я проснулся и вышел в коридор.
– Хорошо, что проснулся сам, будить не пришлось. Собирайся, будем проводить обыск, – сказала подошедшая медсестра.
Какой обыск в пять утра? Тотальный обыск, или как мы его называли шмон, проводили планово один раз в неделю. Обычно в воскресение. Обыск санкционировался заведующим отделением и был связан с необходимостью изъятия у больных предметов, не разрешенных к использованию в условиях отделения. Психиатрическая больница, надо понимать. К запрещенным предметам относились ножи, вилки, лекарства, самодельные устройства для варки чифиря*, лезвия бритв и т.д. Просто так объявить шмон было нельзя. Начальство самодеятельности не любило. Среди больных ровно половина была стукачей и не далее чем утром, при обходе врача, все произошедшее за ночь докладывалось заведующему отделением. Это считалось признаком выздоровления и таким больным менялся режим на более мягкий.
В эту смену мне выпало дежурить с не совсем уравновешенной дежурной. События развивались так. Сидя в санитарском кресле, она заметила, что больные, которые практически всю ночь после отбоя по одному ходят в туалет (с этим ничего нельзя поделать), постоянно что-то крутят в руках. У большинства пациентов руки постоянно заняты. Многие перебирают четки, некоторые перекидывают через пальцы браслетики, сделанные из хлебного мякиша, некоторые перекатывают шарики, тоже слепленные их хлеба (как в тюрьме). Занятые чем-нибудь руки у больных в психбольнице – это нормальное явление. Но чтобы у большинства из них в руках были съемные зубные протезы?.. Останавливая всех больных подряд, она с удивлением рассматривала у них необычные предметы. Нес бы один больной один протез, вопросов бы не было. Но они были практически у каждого. По отделению гуляло примерно пятьдесят пластмассовых съемных протезов и больные постоянно ими менялись, пытаясь подобрать что-нибудь подходящее для себя.
Был объявлен обыск по палатам. Больных подняли на час раньше. Найденные протезы сдавали в общую кучу дежурной медсестре. Куча зубных протезов росла. Набрали штук сорок. Я, зная обстоятельства появления зубных протезов в отделении, молчал. Кто его знает, как себя поведет начальство? Но когда дежурная стала устраивать между больными очные ставки, я, вдоволь наплакавшись от смеха, вынужден был сдаться, и выложил все начистоту. От смеха на полу лежали все, кроме дежурной медсестры. Ей чувство юмора было незнакомо. Собрав все протезы и не удостоив меня взглядом, она вышла проверять заправку кроватей в палатах.
Сдав смену, дежурная сестра благополучно спускалась по лестнице, неся в руке полиэтиленовый пакет, доверху заполненный съемными протезами. Навстречу ей в отделение поднимался заведующий отделением. Поздоровавшись, заведующий с удивлением спросил, что это у нее в руках? Я бы полжизни отдал, чтобы присутствовать при этом разговоре. Спутанная речь медсестры вызвала искреннее непонимание ситуации заведующего отделением. Он снова стал задавать ей вопросы и еще более ее запутал. Медсестра в это время умудрилась рассыпать половину протезов по всей лестнице до первого этажа (у нее выскользнул из рук пакет). В общем, заведующий предложил сестре вернуться на работу и написать объяснительную. Со мной она больше не разговаривала.


ПОЧЕМУ Я ДОЛГО НЕ ГОЛОСОВАЛ НА ВЫБОРАХ

Я всегда думал, что пациенты психиатрических клиник не голосуют на выборах по состоянию своего здоровья. Оказалось, что я ошибался. На это мое заблуждение мне указал наш заведующий отделением:
– Иван Васильевич, это такие же люди, как и мы с вами. Это такие же граждане нашей страны и конституционного права избирать и быть избранными у них никто не отнимал. Некоторые больные, по состоянию здоровья на этот момент, могут не участвовать в выборах, а вот все остальные идут исполнять свой гражданский долг.
Моему изумлению не было границ. Уж я-то точно знал, что практически все обитатели седьмого «А» отделения не представляют себе ни экономической, ни, тем более, политической ситуации за стенами нашего лечебного учреждения. Лишенные всех источников информации, они живут в своем мире. У каждого свой внутренний мир связан с внешним миром, которым является отделение. В психиатрической практике такое положение дел называется госпитализмом. Вся информация о мире, рамки которого выходят за кирпичные стены отделения, просачивается скудными новостями от вновь поступивших больных или от родственников в дни свидания. Удивлялся я этому, да и многому другому, только на первом году своей работы в психушке, потом стал все воспринимать спокойно.
Приближалось весеннее мартовское воскресение 1992 года, на которое были назначены выборы главы местного самоуправления города Омска. Страна находилась в периоде бурного демократического созревания и принцип «альтернативность выборов» был реализован в полном объеме. Наряду с действующим главой, в списке по алфавитному порядку значились еще десятка полтора фамилий. Из них ровно о половине я ранее не слышал ни одного слова.
В психиатрической больнице в этот воскресный день к выборам подошли серьезно. В дневном стационаре были выстроены четыре кабинки для голосования. Каркас составляли деревянные рейки. Рейки были обтянуты простынями. Внутри такой шатающейся от каждого вздоха конструкции мог поместиться один человек. Еще там стоял табурет. В зале дежурили наблюдатели от партий, чтобы ни одному сумасшедшему не помешали выполнить свой гражданский долг. Присутствовали представители от коммунистов, ЛДПР*. В этот день врачей и среднего медперсонала было намного больше, чем в обычный выходной.
У меня такое событие в практике было впервые, поэтому я получил подробный инструктаж: после завтрака всех пациентов (с режимом Б) по пять человек вести в комнату для голосования. Предварительно проследить, чтобы они были умыты и прилично выглядели. Там отметиться у старшей медсестры (у нее были паспортные данные больных), присмотреть, чтобы больные получили бланк для голосования, проводить их к кабине, дождаться, когда больные проголосуют, дальше собрать их всех вместе и вернуть в отделение. Там получить новую пятерку. Абсурдность происходящего не укладывалась у меня в голове. Когда я привел первую пятерку для голосования, то сначала попытался подвести их к плакатам, где были изображены кандидаты. На меня тут же набросился рядом стоящий пожилой представитель от КПРФ*. Он кричал, что агитировать я не имею права, и что каждый больной сам выберет за кого голосовать. Я пытался ему объяснить, что больные понятия не имеют, за кого они голосуют. Мои слова уходили как вода в песок (после выборов мы оказались один на один с этим представителем компартии за чашкой чая, где я еще раз ему объяснил обстоятельства дела, он не поверил ни одному моему слову).
Из других отделений санитары тоже приводили больных, и пока они голосовали, мы успевали поболтать и обсудить последние новости. Слава (так звали санитара из соседнего с нами отделения) мне рассказал, как они накануне монтировали кабинки для голосования. Выяснилось, что сначала привезли металлические корпуса, но местное начальство, опасаясь суицидов и других нештатных ситуаций в кабинках для голосования, приказало поменять их на практически бумажные.
Когда мой первый подопечный получил бланк для голосования и прошел в кабинку, я ничего не заподозрил. Волноваться я начал спустя пятнадцать минут. Кабинка колыхалась, значит, больной жив и что-то делает, но постановка галочки, мягко говоря, затягивалась. Я пытался заглянуть за ширму, но каждый раз на мне вис наблюдатель от КПРФ. Еще минут через десять мы с наблюдателем пришли к консенсусу, что заглянем в кабинку вместе, одновременно. Я откинул ширму, нашему вниманию предстало следующее зрелище. Больной, присев на корточки, что-то строчил на табурете на перевернутом бланке для голосования.
Надо сказать, что чистая бумага для больных в психиатрической больнице – непозволительная роскошь и ее просто нет. Вероятно, больной воспринял выданный ему чистый лист как подарок судьбы и, не вдаваясь в истинные причины своего присутствия в кабинке для голосования, решил максимально с пользой использовать выдавшийся ему случай.
Переглянувшись с наблюдателем, я осторожно потянул от больного исписанный лист на себя. Сам бланк оказался чистым, зато обратная сторона листа оказалась полностью исписанной «на уголок» самым мелким почерком, который я только видел в жизни. Весь текст, с массой ошибок, состоял из трех абзацев. Первый абзац представлял собой жалобу в КГБ*, которого уже давно не было, на администрацию психиатрической больницы. Звучали некоторые имена врачей в контексте воровства напитка «Тонус» из общей столовой. Тут же приводились рекомендованные варианты кадровых перестановок среди администрации больницы с краткой характеристикой на каждого из персонажей. Характеристика персонала нередко давалась одним словом, зачастую матерным.
Второй абзац содержал подробный перечень вещей, которые больной просил подготовить ему для отправки в космос в длительное космическое путешествие. Приводилось подробное обоснование необходимости каждого предмета. Список состоял из двенадцати наименований и начинался обоснованием необходимости в полете чистых носков.
Третий абзац был не дописан до конца и основные его постулаты были еще в голове писателя. Но тема была изложена вполне конкретно: «О новых методах лечения в психиатрической больнице». Начало абзаца не оставляло никаких сомнений в целесообразности полной отмены медицинских препаратов и замены их прогулками с животными. Выражение лица наблюдателя от КПРФ в эту минуту было таким глупым, что у меня, помимо моей воли вырвалось:
– Твою мать, а ведь мой голос для статиста из избиркома равен голосу этого сумасшедшего!
Я нашел себе оправдание в этой комедии с голосованием пациентов в психбольнице при моем непосредственном участии. Скорее всего, все листки для голосования, которые заполняли больные, оказались испорченными подобными каракулями. Наверное, больше чем в половине бюллетеней стояло по десятку галочек, крестиков и ноликов напротив всех фамилий кандидатов без разбору. На других бланках были художественные творения избирателей. Многих листков комиссия просто не досчиталась. Многие были измяты и лежали под табуретками. Вся эта совокупность волеизъявлений нездоровыми людьми, скорее всего, не дала статистически значимых чисел при общем подсчете голосов. На то и уповаю. Мне не отдали тот злополучный испорченный бюллетень на руки для истории.
– Это бланки строгого учета и должны быть учтены как недействительные, – пояснил мне председатель комиссии.
Я об этом сильно жалел, так как все годы работы в психбольнице собирал подобные «документы» для своей домашней коллекции, которую долго хранил.
 
МОИМ ДЕТЯМ НУЖЕН КОМПЬЮТЕР

Эту историю рассказал мне Владимир Иванович, дежурный врач-психиатр при вечернем обходе нашего отделения. По будним дням этот врач работал в женском отделении, но иногда заступал на сутки дежурным врачом по всей больнице. Пока дежурная сестра отделения готовила ему на подпись необходимые бумаги, он всегда успевал перекинуться несколькими фразами с санитарами, что нас всегда искренне подкупало.
Он поведал нам о том, что сегодня в приемное отделение поступила пациентка, некая Люба Жилева. Ее давно знали все врачи отделения, так как она поступала сюда с обострениями постоянно два раза в году: осенью и весной. В отделении лежала примерно полтора месяца, потом ее выписывали домой в состоянии ремиссии. Так продолжалось много лет. В силу того, что шизофрения у нее протекала в мягкой форме, пациентка была не конфликтная, не шумная, это способствовало лояльному к ней отношению со стороны медицинского персонала. В отделение она поступала тогда, когда ее чудачества дома приобретали криминальный характер.
У этой дамы был муж – алкоголик и шизофреник, который лечился параллельно с ней, только в мужском отделении. Правда, у него период госпитализации занимал более длительное время. Еще у нее было трое детей. Все сыновья школьного и младшего школьного возраста. Тем не менее, в школе они никогда не учились по причине слабоумия. Все дети состояли на учете в психиатрической больнице с тем же диагнозом.
При последнем обращении выяснилось, что пациентка снова беременна и скоро готова подарить миру своего четвертого наследника.
Владимир Иванович долго и молча рассматривал обменную карту беременной пациентки, а потом вдруг вкрадчиво у нее спросил:
– Послушайте, любезная, вы больны шизофренией и прекрасно об этом знаете. Шизофрению нужно лечить долго и упорно, но, к сожалению, до конца ее излечить еще никому не удалось.
– Да, доктор, – ответила больная, – я знаю.
– Ваш муж, Люба, тоже болен шизофренией, и вы об этом тоже знаете.
– Все верно, доктор.
– Ваши дети, а их трое, тоже больны шизофренией.
– Я знаю, доктор.
– Скажите, Люба, у вас есть сомнения в том, что ваш четвертый ребенок тоже будет шизофреником?
– Нет, Владимир Иванович, я знаю, что он тоже будет больным, – ответила Люба.
– Тогда скажите, Люба, если вы знаете, что родите очередного шизофреника, зачем вы снова собираетесь рожать? Почему вы не предохраняетесь от беременности?
Ответ Любы читать сидя.
– За рождение четвертого ребенка нам выплатят деньги, а мои дети хотят компьютер…
Такая вот рокировочка.


«ТАК ЭТО ЖЕ ДЕДУШКА ЛЕНИН…»

Дениска вырос до своего почти четырехлетнего возраста в одной из Омских детских больниц. Подкидыш. Такие истории бывают. Обычно по факту такого события в известность ставится полиция, а ребеночка выхаживают силами врачей, сестричек и санитарок. Когда он окрепнет, его передают в детский дом.
Дениска пришелся, как говорится, ко двору. В нем души не чаяли все обитатели детской больницы от врачей до пациентов. Он был тихим и мирным, забавным маленьким человечком. Интересовался всеми событиями, которые происходили вокруг него. Был очень любознательным, все пытался рассмотреть, потрогать. На удивление, никогда ничего не ломал. Любил играть с другими детками в палатах. Кушал охотно и аккуратно. Были, конечно, некоторые детские косяки в быту, с кем не бывает? Но за послушность Дениске все прощали. Главный врач на затянувшееся проживание пациента закрывал глаза. Наверное, знал, что мальчишку ждет в детском доме и пытался продлить ему вполне сносное детство.
У Дениски была одна особенность: он не разговаривал. Конечно, ревел вслух, голос у него был. На вопросы кивал либо мотал головой, что соответственно означало «да» или «нет». Но никто и никогда за все время, проведенное Дениской в больнице, не слышал от него ни одного слова.
Врачи постоянно колдовали над мальчишкой, сестрички тщетно пытались его научить говорить. Показывали логопеду. Тот сказал, что у мальчика все нормально, для своего возраста он во всем ориентируется правильно, рекомендовал индивидуальные занятия. Результатов не давали ни просьбы, ни уговоры. В ход шли всякие хитрости: пытались застать разговором врасплох, несколько раз будили вопросом ночью. В конце концов, поняв бесполезность своих попыток, мальчика оставили в покое.
Несколько раз за последние месяцы Дениску показывали врачам на консилиуме детских врачей-психиатров. Каждое заседание проходило живо и с интересом. На консилиуме были не только врачи-клиницисты. Были преподаватели с кафедр медицинского института, клинические ординаторы, врачи-интерны, иногда студенческие группы. Каждый доктор пытался что-то спросить у Дениса, потрогать его, нередко просили показать язык. Дениска все аккуратно исполнял, показывал язык, и… кивал или мотал головой в ответ. Мнения врачей были разные.
На очередной консилиум Дениску привозили в психиатрическую больницу, где я работал. На последнем таком заседании случайно оказался я (искал дежурного врача). Как всегда, после обсуждения врачи могли лично подойти к Дениске и сами с ним пообщаться. Дениска мужественно держал оборону. Приветливо всем улыбался и молчал. На вопросы традиционно кивал головой. Вопросы, благодаря присутствию в этот раз нескольких студенческих групп, были особенно многообразны. Спрашивали о том, сколько ему лет, какие больше любит игрушки, кем хочет быть, когда вырастет и другие. Один студент показал пальцем на портрет В.И. Ленина, который висел над кафедрой и спросил, явно дурачась:
– А ты не знаешь, как зовут этого дядю?
Когда заседание закончилось, и все еще сидели на своих местах, Дениску повели к выходу. Проходя мимо студента, который задал вопрос о Владимире Ильиче, малыш вдруг остановился, посмотрел на улыбающегося студента, потом взял его за руку, сделал с ним несколько шагов по направлению к кафедре и в полной тишине отчетливо произнес:
– А ты что, сам не знаешь? Это же дедушка Ленин!
Весь зал ахнул. Я тогда не понял причины, почему вдруг все стали аплодировать, я ведь не знал всей предыстории. Спросил у интерна, который стоял рядом:
– А в чем, собственно, дело-то? Почему люди хлопают?
Тот мне в несколько минут поведал эту историю, вероятно, приняв меня за врача (я был в халате). Много лет я вспоминаю этот случай и постоянно думаю, где же этот малыш услышал про Ленина и, самое главное, видел его портрет? Что стало с Дениской дальше, я не знаю. Однажды я рассказал эту историю одному известному психиатру. Спросил о том, что он думает по этому поводу. Доктор задумчиво и неопределенно мне ответил:
– Шизофрения…


«ЖЕЛТУХОЙ БОЛЕЛ?»

Мне всегда было интересно, как больных помещают в психиатрическую больницу на лечение, если лечение у нас в стране дело сугубо добровольное (за исключением оговоренных законом случаев, конечно), в то время, как практически все больные только и думают о том, как бы из нее сбежать? Однажды этот вопрос я задал Володе, врачу с нашей подстанции «скорой помощи». Володя, на манеру поведения которого работа отложила серьезный отпечаток, мне подмигнул, хитро улыбнулся
и сказал:
– Вообще способов много, самое главное – получить согласие родственников. Хотя, как правило, инициаторами госпитализации таких больных в большинстве случаев являются именно родственники пациентов, а уж они-то точно не возражают. Один из самых нехитрых способов такой. Даешь команду санитарам: «Ребята, забирайте больного». Если он в ответ начинает блажить: «Не имеете права, я своего согласия не давал!». Тогда советуешь ему успокоиться и спрашиваешь: «Не болел ли желтухой, любезный?». Получив отрицательный ответ, просишь его расписаться в уголке истории болезни. После того, как получил его автограф, перед его подписью дописываешь: «На госпитализацию согласен» и дублируешь команду санитарам под возмущенные крики буйного больного.
Мы вместе от души посмеялись. А я для себя так и не понял, это была шутка или правда?


ПРО ПАРИКМАХЕРОВ ВАЛЕРУ И ВАДИКА

Елена Николаевна была успешным психиатром. Проработав много лет со специфичным контингентом больных, приобрела характерную для многих психиатров черту характера – говорить с людьми чуть иронично и чуть свысока, не допуская при этом никакого сомнения в своих словах. С завтрашнего дня у Елены Николаевны начинался отпуск. Сейчас она поднималась на второй этаж административного здания в кассу бухгалтерии.
Навстречу ей попался Роман Борисович – врач, который должен был на период отпуска ее заменить и присмотреть за отделением. Отпуск у психиатров был большим, около двух месяцев, и без руководства отделение оставлять было нельзя. Последние наставления Елена Николаевна уже отдала и считала себя свободной от ежедневных и рутинных забот об отделении. Тем не менее коллега, чуть тронув ее рукой, спросил:
– Елена Николаевна, только что позвонили соседи, наш парикмахер стал дома чудить: на всей лестничной площадке пахнет газом. Соседи жалуются, он сейчас живет один и может дома что-нибудь устроить. Еще они говорят, что с вами есть договоренность: при странностях в поведении Валеры они напрямую звонят вам, вы даете команду, и санитары с нашей подстанции его госпитализируют в наше отделение. Как быть?
Валера был пациентом нашей психиатрической больницы. Психическое заболевание у него протекало ровно. Нечастые обострения были легко купируемые. В отделении он лежал по нескольку раз в году и имел необычную формулировку в режиме госпитализации: полустационар. Это значит, что он целый день находится в отделении, а на ночь дежурный врач мог отпустить его домой.
У Валеры была еще одна особенность. В отделении он считался внештатным парикмахером. Несколько раз в месяц он подстригал всех желающих седьмого отделения. Свои услуги Валера оказывал совершенно бесплатно, но, в силу лояльного к нему отношения со стороны администрации, не брезговал мелкими подарками со стороны больных. Это могли быть сигареты, чай, небольшие деньги. Санитары тоже иногда стриглись у Валеры.
– Роман Борисович, дайте команду от моего имени. Пусть ребята его привезут. Если будет шуметь, не мне вас учить, все по схеме. Адрес возьмете у меня в кабинете под стеклом, – с этими словами Елена Николаевна открыла дверь в бухгалтерию и забыла о происшедшем.
Роман Борисович позвонил в отделение и у старшей сестры узнал адрес парикмахера Валеры. По указанному адресу выехала бригада скорой медицинской помощи с дюжими санитарами.
Как могло случиться так, что Роману Борисовичу продиктовали адрес не парикмахера Валеры с психбольницы, а адрес гламурного парикмахера, к услугам которого прибегала лично Елена Николаевна, остается загадкой, так как все сотрудники отделения открестились от своего причастия к произошедшим событиям. Выяснили только, что адрес частного парикмахера (он принимал у себя на дому), был тоже под стеклом в кабинете заведующей.
Частного парикмахера звали Вадиком. Он был универсальным мастером, знал в совершенстве мужские и женские стрижки. В свои двадцать пять лет он побывал по своей профессии за рубежом, правда, под крышей солидной городской парикмахерской, где он работал до недавнего времени. Вадик взял от государства все возможное: бесплатное обучение, поездки на конкурсы и, самое главное, бесценный опыт. Оглянувшись на процветавшее вокруг предпринимательство, Вадик открыл дома частный салон красоты.
Хорошая трехкомнатная квартира на втором этаже в центре города Вадику досталась от родителей. Одну комнату Вадик пожертвовал для бизнеса, превратив ее в творческую мастерскую. Достойно ее обставил, оснастил дорогим оборудованием и расходными материалами (шикарные зеркала, краска для волос, туалетная вода, одноразовые салфетки и др.). Цена у Вадика на его услуги была высокой, работал он с вдохновением, среди его клиентов были очень уважаемые люди в городе. Запись на прием была на несколько дней вперед. Были среди клиентов и братки, поэтому Вадика никто не обижал. Бизнес процветал.
Санитары свое дело знали: больной – он и в Африке больной. По указанному адресу бригада приехала быстро. Людям в белых халатах Вадик открыл дверь сразу. Тщетно пытаясь объяснить им, что произошла ошибка, он пытался кому-то позвонить. Трубку у него санитары бесцеремонно отобрали. На предложение собраться и проехать Вадик ответил руганью, за что был сопровожден в машину «скорой помощи» насильно. Особую злость санитарам придало обилие у мужика в квартире женской парфюмерии, что зародило у них подозрение в не совсем правильной ориентации больного.
В машине Вадик стал буянить, а в приемном отделении продолжил. В отделении никто и не вспомнил про местного парикмахера Валеру. Да и слово «парикмахер» куда-то исчезло. Поступил обычный больной в шизоаффективном приступе, каких в психиатрическую больницу ежедневно поступает достаточное количество. Методы лечения? Обычные методы лечения – купировать приступ. Любой первокурсник знает, что психические припадки купируются нейролептиками. Доза нейролептика коррелирует с тяжестью психоза. Вадика погрузили в целебный фармакологический сон, который превратил его в спокойного и всем довольного пациента.
Я не знаю что потом случилось с Еленой Николаевной. Знаю только, что в психбольнице она больше не работала. У Вадика бизнес умер. Наверное, к сумасшедшему с бритвой в руке желающих подстричься стало мало.

На память о психбольнице у меня на лице на всю жизнь остались две глубокие морщины. Такие морщины появляются у всех людей, когда они долго смеются. По-моему, зайдя в психбольницу и улыбнувшись, я продолжаю улыбаться всю жизнь. Но мой смех добрый, он не злой. Бывает смех одного человека над другим, когда одному весело, а другому больно. У меня смех особенный: со мной смеются не над кем-то, а смеются над тем, как я рассказываю, может быть, даже надо мной. Мне не жалко. Возьмите моего смеха столько, сколько унесете. Возьмите впрок.

 
Глава 9

МЖК «ИКАР»




Икар – герой в древнегреческой мифологии, которому отец сделал крылья, скрепленные воском, и советовал не подниматься при полете высоко. Икар не послушался, солнце растопило воск, Икар упал и утонул в море

Путь в «Икар». Социальный стоматологический кабинет.
Леша. Про стоматологические клиники и пациентов.
Напыление. История про вывихнутую челюсть.
Ромалы. Петр Николаевич. Пельмени с хлебом.
«Раз – пятьдесят, два – пятьдесят». Павлик.
Про текущую пульпу и чешущиеся мозги. «Брилик».
Про золотую коронку в мусорном баке. Отцы и дети.
Полный съемный протез заочно. Про штампованную коронку. Как закончился «Икар»

МЖК «Икар» – это молодежный жилищный комплекс. Родился в застойные времена и представлял из себя в девяностые годы несколько больших многоквартирных домов в одном жилом массиве города Омска. МЖК был построен специально для работников крупного промышленного объединения «Полет». На «Полете» собирали гражданские и военные самолеты, выполняли другие работы по оборонным заказам.
Большинство квартир на первых этажах были предназначены для различных организаций, кружков и клубов, организованных инициативным звеном управления МЖК «Икар». Они должны были обеспечить достойный быт и досуг работников «Полета», живущих в этих домах. Среди них была секция по горному туризму, врачебная амбулатория на четыре кабинета (терапевт, хирург, стоматолог и гинеколог), собственно офис управляющего МЖК «Икар» и другие. Управляющим над этим немалым хозяйством был поставлен молодой и перспективный выдвиженец по комсомольской линии Олег Шевелев. После перестройки все это хозяйство практически перешло в его собственность. Название комплекса «Икар» его создателями было придумано пророческое. В условиях всеобщей коммерцизации государственной недвижимости в стране ему было суждено сначала высоко взлететь вверх, а потом бесславно опуститься вниз.
В моей жизни «Икар» сыграл большую роль. Он помог мне пережить перестроечный бардак в стране. Он же направил мою жизнь по тому пути, по которому я иду сейчас и, честно сказать, не считаю его самым неудачным.


ПУТЬ В «ИКАР»

Это случилось в последние дни моей работы в психбольнице в должности санитара. В глубине души я понимал, что седьмое отделение надо оставлять. Оно поддержало меня в самые тяжелые дни в моей жизни, связанные с катастрофической нехваткой денег. Благодаря нему я приобрел жизненный опыт. Благодаря людям, которых я там встретил, я на многие вещи в жизни стал смотреть проще.
Институт я закончил, у меня в кармане был диплом врача стоматолога. Через несколько месяцев я закачивал интернатуру и получал сертификат специалиста, который давал мне теоретическую возможность устроиться на работу по специальности в стоматологическую поликлинику. Возможность теоретическую, потому что и в помине не было свободных ставок врача стоматолога ни в одной городской поликлинике. Каждый год ОмГМА* выдавала на рынок труда больше сотни стоматологов, которые с маниакальным упорством рыскали в поисках врачебных должностей по всем медицинским организациям нашего города.
Хлопотать за меня особо было некому. Год назад теща Валентина Ивановна каким-то чудом умудрилась устроить меня в интернатуру у себя на работе в третью городскую стоматологическую поликлинику. Валентина Ивановна проработала в этой поликлинике практически всю жизнь, и главный врач просто не смог ей отказать. Спасибо, дорогая Валентина Ивановна!
На встрече с главным врачом мы заключили сделку. Согласно нашему договору он брал меня к себе в интернатуру без оплаты с моей стороны за учебу (в то время уже начинало входить в моду платное последипломное образование). Я же, в свою очередь, обязывался выполнять врачебный план в полном объеме. Однако, без зарплаты и последующего трудоустройства. Условия договора нас обоих устроили, мы ударили по рукам.
Обучение в интернатуре подходило к концу. На ночных санитарских сменах в психушке я серьезно задумывался о том, что делать дальше. Денег было в обрез. Мы жили в общежитии медицинского института, беременная сыном жена была на пятом курсе. Проживание в общежитии стало платным. У родителей денег мы не брали, складывали вместе стипендию жены и мою зарплату за ночные дежурства и карабкались. Однажды узнали, что можно получать в городском исполкоме так называемую материальную помощь малообеспеченным молодым семьям. Пару раз получали там по пятьдесят рублей, потом эту программу закрыли. Было стыдно, но выхода не было. Попутно я устроился в общежитие плотником и полгода немного получал за то, что ремонтировал студентам выбитые на праздниках стекла.
Одновременно, отработав первую смену в интернатуре, после обеда я ездил на курсы повышения квалификации врачей в поликлинику завода «Синтетического каучука». Там можно было научиться работать с металлокерамикой. Металлокерамика только-только стала входить в моду, и была очень популярна среди пациентов зубопротезных кабинетов. Ортопедическим отделением заправлял Александр Владимирович Захаров, самый толковый организатор стоматологического бизнеса, которого я встречал в жизни. Я у него многое перенял.
В воскресенье в психбольнице у меня было суточное дежурство. На работе я давно чувствовал себя как рыба в воде. Мне нравилось. Нравилось настолько, что я в один из рабочих дней напросился на встречу с заведующим кафедрой психиатрии ОмГМА Михаилом Григорьевичем Усовым и попросил его устроить меня на специализацию по психиатрии. Михаил Григорьевич ко мне хорошо относился, но пояснил, что с этого года специализацию по психиатрии можно пройти только после окончания лечебного или педиатрического факультета. Я расстроился.
После обеда к нам в отделение поступил какой-то матерый наркоман. В то время наркомания буквально захлестнула Западную Сибирь. Марихуану (анашу) за наркотик вообще никто не считал. Самой ходовой была «ханка» (кустарно ацетилированный опий) – тяжелый наркотик растительного происхождения, тяжелее которого был только «крокодил» (дезоморфин). Про «крокодил» тогда еще только слышали, а вот «ханка» ходила по городу среди бела дня. Способ применения «ханки» – внутривенные инъекции. Деградация личности наступала быстро: месяц-два систематического употребления, и все мысли наркомана становились только о новой дозе. Это навсегда. В наркоманское крыло больного должны были перевести только в понедельник, и он вынужден был провести ночь в нашем отделении. Парень перегнулся на сухую* дома и поступил на полустационар, чтобы закрепить результат.
Вечером, перед отбоем, мы с ним разговорились и парень, сам того не желая, серьезно повернул мою судьбу. Наркомана звали Вадиком. Ширялся он полтора года. Спустил на «ханку» все, что смог вынести из дома. В разговоре говорил, что варились* всегда в доме. Я уточнил:
– Что, прямо в квартире? Так ведь растворителем весь подъезд пропахнет?
– Да нет, есть у нас в доме одна больничка брошенная. Там в стоматологическом кабинете остались бормашина, горелка, инструменты – врачи все бросили, а мы туда через окошко залазим.
Я не на шутку разволновался:
– Вадик, что за больничка такая и что за стоматологический кабинет?
Вадик пояснил, что в связи с перестройкой завод отказался содержать врачебную амбулаторию и просто бросил ее на произвол судьбы. Врачи без зарплаты разбежались, а амбулаторию закрыли на замок, так она и стоит. Я подробно узнал адрес. А утром, едва рассвело, я попросил дежурившего со мной санитара Серегу Морозова сдать смену, а сам рванул по адресу.
Сама амбулатория находилась на первом этаже большого девятиэтажного жилого дома. У местных жителей я узнал, что этот дом, а равно как и рядом стоящие дома – это МЖК «Икар». С трудом отыскал офис хозяев амбулатории. Поняв, что я хочу за свой счет отремонтировать стоматологический кабинет, работать в нем и платить аренду, председатель МЖК быстро согласился. Мы заключили договор об аренде кабинета. Плата была назначена самой демократичной. Я был безумно рад. Тогда я еще не знал о том, что это обычная тактика арендодателей. Дальше плата росла ежемесячно и в один из дней сгубила моих хозяев. Но это было потом. Сейчас мне дали ключ от двери амбулатории и показали, как туда попасть.
Амбулатория состояла из четырех врачебных кабинетов, ординаторской, хозяйственной комнаты и санузла. В одном из кабинетов пару раз в неделю бывал нейрохирург Юрий Григорьевич Селезнев – очень хороший человек, чуть постарше меня годами. Другие кабинеты были бесхозными. Стоматологический кабинет был оснащен старенькой установкой «УС-30». Вокруг в беспорядке валялись стоматологические инструменты, лотки, коробки с пломбировочным материалом и еще чем-то.
Беспорядок меня мало трогал. У меня в душе разгорался огонь начинающего предпринимателя. Я плохо представлял, что меня ждет впереди с этой затеей, но для себя я уже решил, что возьму свидетельство предпринимателя, заключу договор на аренду кабинета и начну самостоятельно работать. Пломбу я поставлю смело, штампованную коронку и мостовидный протез тоже сделаю уверенно. Разберусь и со съемными протезами. Главное – начать. Меня несло.

 
СОЦИАЛЬНЫЙ СТОМАТОЛОГИЧЕСКИЙ КАБИНЕТ

Частная стоматология в Омске в 1994 году только начиналась. На весь город официально было две частные стоматологические структуры: «Омдент» Саши Захарова (уже упомянутого мною) и «Здоровье» Валеры Кирющенко. Все шли как минеры, опыта в организации таких клиник тогда ни у кого не было. Законодательство о частной врачебной практике находилось в зачаточном состоянии. Как оформлять частную медицинскую деятельность тоже никто не знал. Все шли по пути получения свидетельства частного предпринимателя (ЧП). На этом юридическая составляющая частнопрактикующего врача-стомато¬лога заканчивалась.
Со временем подкралось лицензирование медицинской деятельности. Если со свидетельством ЧП все было ясно, то вопрос лицензирования стоял открытым: министерские постановления на этот счет четко ничего не регламентировали, оставляя принятие многих важных решений на усмотрение местной власти. Забегая вперед, скажу, что когда я решил получить лицензию на свой кабинет, то в лицензионной палате мы сидели вместе с ее председателем В. Ветковым и по недавно вышедшей газетной статье в центральной печати по абзацам перебирали то, что можно отнести к стоматологии. Это правда. В то время приходившим на осмотр помещения работникам СЭС* хватало при прощании коробки конфет, а пожарникам – купленной по завышенной, но не очень высокой цене, пачки рекламных буклетов для уголка противопожарной безопасности. Причем и те, и другие при этом стыдливо прятали глаза.
Ну, это было потом, а сейчас я выходные напролет с закатанными штанами и рукавами рубашки мыл пол, стены, красил трубы и батареи, чинил мебель, раскладывал инструменты. Я принес из дома старые шторы, настольную лампу, разную канцелярию и еще много всего по мелочам. Я полюбил свой кабинет всей душой. В каждый его сантиметр я вложил кусочек себя. Убитый кабинет медленно оживал.
По совету Селезнева я не стал ждать получения лицензии, а как только оформился в налоговой инспекции, реально стал задумываться о том, где брать пациентов. Ответ я видел перед своими глазами каждый день: весь город пестрил расклеенными по всем остановкам объявлениями о продаже и покупке, о потерях и находках, об открытиях и закрытиях и т.д. В то время объявления на остановках и подъездных дверях были самыми действенными рекламными акциями. Город был буквально залеплен всевозможными объявлениями. Ксерокс тогда был еще не так распространен, и большинство объявлений было писано от руки или под копирку. Отголоски этого рекламного беспредела живы в современных городах и по сей день.
Когда кабинет начал работать, то каждую субботу я выделял под день, который в своем домашнем календаре помечал пометкой «Акция!». Акция – это мероприятие, когда я в течение полудня пешком обходил несколько десятков кварталов и на всех остановках клеил объявления, которые перед этим писал до глубокой ночи. Жили эти объявления максимум двое суток, но дело свое делали.
Была еще одна загвоздка: нужно было в организации кабинета придумать что-то особенное, чтобы привлечь пациентов. Во всех государственных поликлиниках врачи вовсю левачили и «неосвоенных» больных было немного. Доходы у населения были небольшие. Да и предложить что-то суперсовременное я просто не мог по двум причинам. Во-первых, у меня не было современного оборудования. Во-вторых, у меня просто не было опыта в работе, и я это знал. Если опыт – дело наживное, то с новым оборудованием было вообще грустно: денег на него не предвиделось, занять негде, да и кто займет нищему? Тут у меня родился проект, который кормит меня по сей день.
Зачем врать людям и корчить из себя Бэтмена в стоматологии? Я решил не только ничего от пациентов не скрывать, а наоборот, объявить о том, что у меня есть, открыто. В рекламной листовке я написал, что оборудование отечественное, но проверенное; используемые материалы простые, но добротные; врач молодой, но зубные техники с большим опытом работы. У меня были знакомые техники, которые работали в государственной поликлинике. Написал также, что кабинет ориентирован на простых людей, живущих на зарплату: учителей, врачей, пенсионеров. Стоимость работ у нас невысокая. Я ударил по городским ценам на стоматологические услуги чудовищным демпингом. В голове крутилось слово «социальный» (у меня оно ассоциировалось со словом «бюджетный»). Тогда я придумал для своей фирмы бренд: «Социальный стоматологический кабинет». Этот бренд я придумал сам. Никто нигде до меня его в таком качестве не использовал.
Таким образом, в первую же субботу я провел первую акцию по расклейке объявлений, в которых «Социальный стоматологический кабинет» приглашал на лечение и протезирование зубов социально незащищенные слои населения. Денег не было даже на клей. Я крепил бумажные лоскутки на пластилин, случайно найденный при уборке кабинета и кнопки, тоже каким-то чудом у меня сохранившиеся. Над входом в амбулаторию я повесил кустарно изготовленную вывеску «Стоматология».
Своего первого пациента я помню всю жизнь. Это был пожилой пенсионер, живший в этом же доме. Он зашел ко мне в обед и пожаловался на поломку съемного протеза на верхней челюсти. Я лихо пообещал все исправить и… благополучно завалил все дело. Изготовленные протезы я просто не смог наложить больному на челюсти (это был первый в моей жизни самостоятельно изготовленный «съемник»).
Пришлось срочно звать на помощь моего друга Юру Ермолаева. Юра уже больше года работал стоматологом ортопедом и, отменив в этот день прием, приехал ко мне с другого конца города. Чуть поколдовал фрезой над протезами, он легко их наложил больному. На радостях я хотел ему отдать свой заработок, но Юра начинал в стоматологии тоже непросто, цену первой копеечке знал и все мне простил. Спасибо тебе, дорогой Юрий Геннадьевич!
Проработав в «Социальном стоматологическом кабинете» МЖК «Икар» около четырех лет, я получил боевое крещение в частном стоматологическом бизнесе и узнал, что бизнес в медицине может быть и с человеческим лицом. Для этого врач должен помнить, что он сначала врач, а только потом бизнесмен. Все просто. По-другому быть не должно. Появившиеся сейчас платные машины «скорой помощи» для меня шок.
 
ЛЕША

Открыв стоматологический кабинет, я столкнулся еще с одной проблемкой. Хотелось бы ее решить в плановом порядке, а не ждать, когда запахнет жареным.
Мои годы после армии пришлись на конец восьмидесятых. В то время я учился в Тюмени. Учебой то время назвать было сложно. Мы были молоды и полны сил. Я прошел школу «Антея», у меня были набиты кулаки, бицепс держался в 50 см. Мы с друзьями мало чего боялись. Слово «нельзя» мы понимали с трудом. Один из моих друзей однажды выстрелил в стекло машины среди бела дня за то, что она, проезжая, обрызгала нас из лужи. Мы не любили расплодившихся барыг и спекулянтов (читай: предпринимателей). Многие мои друзья с них получали*. Я старался от криминала держаться в стороне, но в некоторых акциях в массовке иногда участвовал. Денег больших это не приносило, но так я показывал свою ненависть к спекулянтам.
С того смутного времени уже прошли годы, я успел окончить институт в другом городе. В стране многое изменилось, изменился я сам. После Тюмени в Омске я был далек от всяких группировок, тем не менее я знал, что в Омске и сейчас есть бригады, которые крышуют предпринимателей. Особенно на слуху была «Чкаловская» и «Амурская». Свое предприятие я, в принципе, мог назвать предпринимательством. Но была разница. То, что я продавал людям, я производил сам и это радикально меня отличало от барыг-челноков. Тем не менее для определенных кругов моя деятельность могла вызвать интерес.
Я знал, что в доме, где я организовал свою социальную стоматологию, жил один уважаемый человек, назовем его Леша. Я его лично не знал, но заочно с ним был знаком через одного врача-нарколога (с этим врачом мы вместе раньше работали в психиатрической больнице). Леша иногда у него прокапывался* после праздников. Леша был авторитетным человеком. Я знал, что он близок к смотрящему* и нередко на районе выступал в роли Третейского судьи при решении вопросов между людьми, которые по каким-то причинам не желали обращаться в суд. За свое участие получал долю. Недовольных лиц в таких делах не было.
Я попросил знакомого доктора свести меня с Лешей. Тот мою просьбу выполнил. Леша сам зашел ко мне в кабинет, мы переговорили. Он произвел на меня двоякое впечатление. С одной стороны – веселый балагур, говорить с ним было легко и мы быстро нашли общий язык; с другой – что-то в нем было мутное, он что-то явно недоговаривал. До конца я его так и не понял.
Я усадил Лешу в кресло, посмотрел ему зубы, дал кое-какие рекомендации, подарил тюбик импортной зубной пасты. Потом немного рассказал о себе, о том, как я нашел этот кабинет и о том, что хочу здесь делать дальше. Я рассказал, что я не мажор*, всего в жизни добиваюсь своим лбом. В прошлом спортсмен. Бояться – никого не боюсь, но будет неприятно, если шпана окошки бить начнет по глупости.
Леша слушал, не перебивая, а потом в два предложения снял все мои вопросы. Во-первых, он пояснил, что в этом доме точно окон никто никогда бить не будет. А во-вторых, я могу работать спокойно, никто мне тут никогда ничего не предъявит. Не предъявит, пока мой доход не превысит… (тут Леша назвал какую-то очень большую сумму). При словах о сумме Леша улыбнулся: мы понимали, что такого оборота здесь никогда не будет. Правда, Леша спросил:
– Счет открыл в банке?
Я честно ответил:
– Открыл. В Пушкинском. А что, кто-то тебе донесет, что у меня доход в банке превысил эту сумму?
Леша искренне удивился:
– Конечно. В день поступления.
Я не сомневался в том, что он говорил правду.
За все остальное время я видел Лешу еще два раза. Один раз случайно на улице – он кивнул мне в ответ. А второй раз, когда заканчивалась моя «Икаровская» эпопея он приходил ко мне поставить выпавшую пломбу. Пломбу я ему поставил шикарную. Денег брать не хотел, но Леша все равно заплатил, причем заплатил больше, чем было надо.

 
ПРО СТОМАТОЛОГИЧЕСКИЕ КЛИНИКИ
И ПАЦИЕНТОВ

– Куда идешь?
– Иду к врачу!
– А что несешь?
– Несу мочу.
– А ты куда идешь, чудак?
– Иду к врачу, несу коньяк!
Себя вопросом озадачь:
Кому быстрей поможет врач?
Новогодняя SMS
от Сергея Аммосова

Работая в созданном мною кабинете, я приобрел большой опыт в практике, научился не бояться принимать самостоятельные решения. Такого многообразия пациентов, какое у меня было в амбулатории МЖК «Икар», ни в одной клинике, где мне приходилось работать дальше, я не встречал. Двери были открыты для всех. Были благодарные и исполнительные пациенты, были откровенные кляузники и шантажисты. На вывеску заходили ломающиеся наркоманы. На нее же останавливались элитные внедорожники. Большинство пациентов потом приводили своих друзей, родственников и знакомых. А была одна милая дама, которая как только я примерил ей металлокерамические коронки, попросилась показаться в коридоре мужу и… исчезла. Работа была неоплаченная, и я рассчитывался потом с техником из своего кармана. Тут я впервые столкнулся с очень сложным контингентом пациентов – дамами бальзаковского возраста. Это тема для отдельного разговора, исчерпать ее невозможно. Таких пациенток я научился уводить разговором в дебри благоразумного созидания. Они, в свою очередь, научили меня использовать ненавязчивый мужской парфюм (рекомендую: «О' Жен») и музыкальное сопровождение лечения (рекомендую: Джо Дассен).
Мой кабинет был похож на универсальную клинику для всех категорий пациентов. Это было удивительно и было возможно только в тот период только в нашей стране. Дело в том, что все стоматологические учреждения ориентированы на круг пациентов определенного социального статуса и достатка. Универсальной эффективной стоматологии создать никому не удалось и не удастся, это задача невыполнимая.
Все бюджетники, как правило, идут в государственную стоматологическую поликлинику. Туда же обращаются все пенсионеры и льготники (их около двадцати категорий). Государственная (муниципальная) поликлиника живет за счет бюджетных средств, обслуживает прикрепленное население по месту жительства, выполняет государственное задание по ФОМС*. В ней простое оборудование, незатейливые расходные материалы. Объем стоматологической помощи находится в диапазоне от штампованных коронок до съемных бюгельных протезов с кламмерной системой фиксации. За редким исключением. Позднее появилась металлокерамика.
История знает случаи, когда в таких поликлиниках главные врачи пытались внедрить отделение платных услуг. Со всей ответственностью заявляю: ни одна такая попытка нигде не увенчалась успехом. По крайней мере таким, на который рассчитывали. Ну не будут в одной раздевалке раздеваться дементные* бабушки с талончиком в руке и самодовольные респектабельные люди с собственным водителем. Хоть убейте меня, не будут. За исключением экстренной помощи, конечно.
Люди с более высоким достатком идут в частную стоматологию. Вот тут-то и начинается хаос. Частных клиник с постоянным персоналом, с наработанными высокотехнологичными манипуляциями не очень много. В среднем на миллионный город их примерно две-три. Все остальные – стоматологические клиники с сомнительными возможностями. Я не ставлю перед собой цели дать развернутую характеристику сфере стоматологических услуг в России в начале XXI века. Но в этом вопросе мне никто не указ. Я прошел все ступени практической стоматологии в нашей стране: от работы на ставку в государственной поликлинике и работы в той же поликлинике по патенту после смены до организации собственного стоматологического бизнеса. Создать частную стоматологическую клинику, отвечающую всем запросам всех пациентов, невозможно. Хотя бы потому, что запросы пациентов постоянно растут, а на их освоение нужно время. За это время появляются другие запросы. Вечная гонка.
Есть другая головная боль. Эта боль – хорошие врачи. С перестройкой качество образования упало. Упало оно тогда, когда за обучение стали брать деньги. Когда запретили студентам подходить к пациентам и ввели курс на фантомах. Когда упразднили субординатуру. Когда с кафедр от нищеты стали уходить преподаватели. Я на следующий год после окончания института смог открыть частный кабинет и начать самостоятельный прием. Может сейчас выпускник сделать такое?
Еще у меня в душе постоянно шевелится какое-то дискомфортное чувство. Это сознание того, что стоматологические клиники сегодня – это коммерцизация того, что должно быть бесплатно по своей сути: помощь больным людям. Помогать больным людям за заранее оговоренную и оплаченную сумму денег – что может быть аморальнее? Воспитание мое виновато. И время. И навсегда вложенное в голову «Consumor aliis inserviendo» («Светя другим – сгораю сам»). Думаю, что я такой не один. Не я придумал эту перестройку, не я ввел платную медицину. Не я придумал цветной медицинский халат. Никогда не пойму медицинских костюмов, состоящих из медицинских штанов и курток – ей-богу, спецуха какая-то. Халат должен быть белого цвета, именно белого и никакого другого. Белый цвет говорит об идеальной чистоте кабинета и души врача. Наверное, я – консерватор. Но ничего с собой поделать не могу. Врача должны любить и за халат тоже. Когда в 1963 году застрелили Джона Кеннеди, люди в СССР плакали. Поверьте мне, никто в СССР его близко не знал, речей Кеннеди не транслировали по радио. Видели его наши люди только в редких кадрах по центральному телевидению. И запомнился он всем, прежде всего, своим черным костюмом и белоснежной сорочкой. И сдается мне, люди жалели его именно за этот его костюм и сорочку… Простите, увлекся.
На своем первом рабочем месте я узнал, что пациенты – сначала люди, а уже потом пациенты. И все они разные. Но в одном я убежден безоговорочно: все здоровые психически пациенты хотят вылечить или вставить зубы быстро, красиво, надежно и, самое главное, дешево. Заявленные в рекламе характеристики моего социального кабинета привлекали в него с одинаковым успехом как баснословно обеспеченных людей, так и бюджетников, для которых он в принципе и создавался. После «Икара» было не страшно. О некоторых историях в моем социальном кабинете я расскажу.


НАПЫЛЕНИЕ

Напыление в стоматологии – это нитрид-титановое покрытие на штампованную или литую коронку, другие металлические части зубных протезов, которое по-прежнему широко применяется на практике на момент написания этой книги. Появилось в стоматологии в конце восьмидесятых годов прошлого века. Несмотря на многие свои достоинства (антикоррозийность, износостойкость) в стоматологии, на мой взгляд, нашло применение, главным образом, из-за своих декоративных свойств (похоже на золото). Стоматологический бизнес знает немало случаев, когда коронки с нитрид-титановым покрытием обманным путем выдавались за золотые.
Однажды ко мне на прием пришел пациент, который попросил, чтобы ему коронки сделали анодированными. Пациента звали Миша. Мы разговорились, и Миша поведал мне историю о том, как в отечественной стоматологии появилось нитрид-титановое покрытие. По его словам родилось оно в Омске.
Дело было в 80-х годах прошлого века. Миша тогда работал лудильщиком на оборонном «Полете». В смену работало два лудильщика. В лудильном цехе мастера осуществляли операцию по покрытию нитрид-титаном деталей к самолетам. Необходимость этого процесса была продиктована рабочей инструкцией. В цехе стояла большая ванна со специальным раствором и с подключенными к ней двумя полюсами: катодом и анодом (такую картинку я видел в школьном учебнике по физике). Детали помещали на ночь в эту ванну, цепь замыкали, и утром на свет появлялась сверкающая золотом деталь. Процесс нанесения покрытия назывался анодированием, а ванна – анодной.
Накануне смены Миша поставил себе на сломанный зуб стальную коронку. Почему врач ему ее укрепил на временный цемент, уже никто никогда не скажет: может, за зуб опасался (как бы ни среагировал на нагрузку), может, аллергии на нержавеющую сталь. Но факт остается фактом: стальная коронка была установлена на временный цемент сроком на неделю. Миша продемонстрировал ее напарнику и предложил отметить это событие. Если в сборочном цехе контроль над рабочими был самым серьезным, то в лудильном цехе, который находился на отшибе территории, с надзором было проще. Событие мужики отпраздновали, а утром Миша не обнаружил у себя во рту коронки. Ее поиск результатов не дал. Он погоревал, а после смены отправился с повинной к врачу.
Коронку нашли на следующую смену. Мишин напарник долго рассматривал в сетке (детали в ванну отпускали в поддоне из тонкой металлической сетки) какую-то мелкую деталь и не мог понять, что это такое и откуда она отвалилась. Потом с вопросом обратился к Мише. Узнав в детали зубную коронку, закричал:
– Эврика!
Коронку Мише решили поставить на старое место на зуб в том цвете, в каком ее достали из ванны. Кроме того, обратиться к начальнику цеха с просьбой оформить рационализаторское предложение. В то время на каждом крупном заводе работало БРИЗ (бюро рационализаторства и изобретательства). Удостоверение на рационализаторское предложение тянуло на денежную премию в размере десяти рублей. На них можно было одному провести вечер в ресторане, с выпивкой, разумеется. Договорились, что Миша будет первым автором, а премию получит его напарник (он будет соавтором). Начальник цеха, услышав предложение рабочих и увидев у Миши во рту «золотую» коронку, что-то прикинул в уме, а потом изрек:
– Идею поддерживаю, только оформляем не рацуху, а изобретение. И еще: придется главного инженера в соавторы брать, однако, он председатель нашего БРИЗа.
Машина закрутилась. Новоиспеченное изобретение благополучно и с одобрением проходило все положенные инстанции, пополняясь соавторами на каждом этапе. На конечном этапе количество соавторов подходило к десятку (туда вошел главный инженер, главный механик, начальник отдела труда и зарплаты, некоторые замы директора завода).
Сейчас оформленное и утвержденное местным БРИЗ изобретение отправляется непосредственно в Роспатент в Москву. В то застойное время у всех изобретений в Западной Сибири был пересыльный пункт в Новосибирске. Другими словами, до Москвы до заветного патента на изобретение необходимо было получить одобрение в Новосибирском структурном подразделении по патентам и товарным знакам. Там к изобретению были прилеплены еще несколько местных соавторов, которые довели изобретение до нужной кондиции.
При получении заявки в столице и прохождении ее по инстанциям, к ней каким-то образом были добавлены еще несколько соавторов и общее количество соавторов составило семнадцать человек. Изобретений с таким количеством соавторов в истории изобретательства я больше не помню.
Изобретение было зарегистрировано и даже получило премию как одно из самых ценных изобретений в тот год. В качестве денежного вознаграждения авторам был подарен автомобиль «Москвич 412». Автомобиль был получен в Омске. Согласно договору, его получил Мишин напарник, который его продал и впоследствии, спившись, умер.
На этот раз я Мише изготовил уже съемные пластмассовые протезы. Перестройка в стране для Мишиных зубов не прошла даром, анодирование ему уже было без надобности.


ИСТОРИЯ ПРО ВЫВИХНУТУЮ ЧЕЛЮСТЬ

Время было около пяти часов вечера, всех плановых больных в этот субботний день я уже принял, и уже было стал собираться домой. Громкий топот в коридоре и шумно открытая настежь входная дверь заставила меня отложить свое решение: на пороге кабинета стояла толпа людей.
Пациенты были шумные, громко говорили. Бросилась в глаза праздничная одежда моих посетителей. Молодые парни все были в костюмах и галстуках. Женская половина в нарядных платьях. Узнав, что кабинет работает, гости расступились. Показалась самая красивая дама из всех моих посетителей. Она быстрым шагом пересекла мой кабинет и уселась в кресло. Все время она держала около рта какое-то цветное полотенце. Заинтригованный происходящим, я спросил:
– Что случилось, ребята?
В ответ ко мне протиснулся какой-то парень с бабочкой вместо галстука и пояснил:
– Рот не закрывается…
Гости обступили меня со всех сторон. Из всего я понял, что ради шутки девушка пыталась что-то откусить, но слишком широко открыла рот и теперь не может его закрыть.
Когда картина происшедшего мне стала более или менее ясна, я попросил всех выйти в коридор. Наиболее активного гостя с бабочкой я выставить в коридор не смог. Сам же приготовился провести процедуру вправления нижней челюсти, о которой тогда знал только теоретически. Про вправление челюстей мне в свое время рассказывал Анатолий Филиппович Сулимов: «Иван Васильевич, тут ума много не надо. Представь себе мысленно височно-нижнечелюстной сустав и выскочившую вперед головку нижней челюсти. А теперь представь себе ее путь назад в ямку и просто ей помоги туда вернуться».
Я слышал много раз советы о том, что при вправлении челюсти нужно обмотать руки полотенцем, якобы в момент вправления челюсти из-за спазма жевательных мышц сильно щелкают зубы и больной может прикусить пальцы врача. Про полотенце в тот момент я забыл.
Я вытер руки, положил большие пальцы обеих рук на зубные ряды нижней челюсти пациентки, закрыл глаза, представил себе картинку височно-нижнечелюстного сустава. Убедился, что ее голова плотно прижата к подголовнику и… вернул челюсть на место. Щелка зубов я не слышал, а вот движение суставной головки нижней челюсти в нижнечелюстную ямку ощутил. Движение было упругим и момент, когда головка челюсти провалилась в положенное место, уловил четко. Пациентка после этого по моей просьбе осторожно открыла и закрыла рот. Я отошел в сторону, у меня дрожали руки, спина была мокрая от пота. Тем не менее я понимал, что совершил подвиг, уж для себя-то точно.
– Ребята, все в порядке, можете ехать. Кстати, а почему вы все как на праздник?
Парень, которого я так и не смог выгнать в коридор выглядел самым счастливым. От стресса он говорил немного. Взяв меня под локоть, подвел к окну. Я посмотрел на машины у подъезда и сразу все понял: свадьба.
Есть такой дурацкий, на мой взгляд, обычай выяснять на свадьбе, кто будет главный в семье. Молодых заставляют по очереди откусить от хлебного каравая кусок, а потом куски сравнивают. Невеста оказалась барышней азартной и решила наказать жениха, да не рассчитала сил. Парень с бабочкой оказался женихом, и его сильное волнение мне стало понятно. А как же иначе: брал нормальную, а жить придется с кривой? Это только в присказке говорится, что с лица воду не пить. А в жизни все не совсем так. В общем, счастливый жених меня обнял, а потом спросил:
– Доктор, до которого часа сегодня работаете?
Я, греясь в лучах славы, необдуманно ответил, что всех больных уже принял и собираюсь домой. Дружный рев был мне ответом. Меня вынесли на руках из кабинета. Я едва успел переодеть халат и закрыть амбулаторию. Даже особо не спрашивая моего согласия, меня усадили в машину, где ехали свидетель со свидетельницей, и увезли на свадьбу. Это была самая веселая свадьба, на которой мне приходилось бывать. По-моему, меня обнимали даже чаще, чем молодых. Всем было абсолютно наплевать, что на свадьбе я был один в джинсах и без галстука. Еще позднее, когда мы все уже изрядно набрались, в курилке я у всех гостей пересмотрел во рту зубы и дал клятву их все вылечить, а отсутствующие вставить.
Со свадьбы меня долго не отпускали, а когда я все-таки решительно заявил, что мне пора домой, с меня взяли честное слово, что завтра я приду на второй день свадьбы на уху, вызвали и оплатили мне такси, вручили пакет с водкой и закуской в дорогу.
 
РОМАЛЫ

Во время моей работы в амбулатории ко мне обращалось много людей не по стоматологическому профилю работы. Постоянно заходили живущие рядом старушки и искали аптеку. Пару раз в гололед я накладывал лангеты на переломанные руки и ноги (благо опыта хватало) и потом вызывал скорую помощь. Однажды дети занесли на руках умирающую собаку, которую только что сбила машина: я держал ее на руках, не зная что делать, и ревел вместе со всеми, пока она не умерла. А однажды пережил нашествие цыган.
К цыганам я всегда относился с симпатией. Помню, что когда первый раз увидел «Табор уходит в небо», во всех молодых цыганах пытался разглядеть Луйко Зобара – так звали главного героя фильма.
В конце рабочего дня ко мне в амбулаторию ввалился, наверное, целый табор. Шум, гам! Дети ревут. Мамы их успокаивают: «Ошэн, ошэн!». Я вышел узнать, что к чему.
– Что случилось, ромалы?
Ко мне подвели пожилого цыгана с пятном крови и порванной рубашкой на животе. Цыган опирался на плечо товарища, а второй рукой зажимал рану. Оказалось ножевое ранение, получил во время ссоры.
К тому времени у меня за плечами была большая школа работы санитаром в приемном отделении городской больницы. Ножевых я видел достаточно. То, что пациент на ногах – хорошо, а вот то, что в живот – плохо. При ножевых было положено сообщать в милицию. Однако цыгане в голос закричали, что не нужно, да и сам пострадавший их поддержал.
Больного я усадил, осмотрел рану: аккуратный сантиметра на три разрез на коже. Кровь слабо сочилась. О степени ранения (проникающее или нет) я сказать ничего не мог – откуда, я не абдоминальный хирург. Разумеется, никакой ревизии раны на месте я и права делать не имел. Больной в сознании и то хорошо. Промыл поверхностно рану перекисью, дал на руку и прижал к ране стерильную салфетку (слава богу, были) и пошел вызывать «скорую помощь». Попутно прикрепил к пострадавшему помощника, еще кого-то отправил на улицу ловить попутную машину до БСМП*. Медлить с отправкой больного было нельзя.
Попутку поймали быстрее, чем приехала «скорая». Все время я находился рядом с больным и поддерживал с ним беседу, чтобы он, еще чего доброго, не потерял сознание (кто его знает, сколько крови потерял?). Когда его всей толпой увели к машине, я вернулся в кабинет, чтобы отменить вызов.
Моему изумлению не было предела. Вынесено было все. Не было ни штор, ни стерильных простыней, ни полотенец, ни моей кепки, ни туфель. Кроме всего прочего, не было и телефона. Мама дорогая! Я кинулся к столу – выручки тоже не было. Небольшие деньги были, правда, но сам факт их исчезновения меня очень огорчил.
Потом я много раз рассказывал эту историю своим друзьям, мы вместе долго смеялись. В душе я своим пациентам все простил, но, как говорят, осадочек остался.


ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ

Однажды у меня в кресле оказался уважаемый в криминальных кругах человек Петр Николаевич (имя я изменил). Обратился по совету какого-то моего пациента, имени которого я так и не вспомнил. На дворе было начало девяностых годов, и Петр Николаевич был достойным представителем облагороженных бандитов. У него было три мобильных телефона (вспомните, какой шел год), которые он выложил на стол вместе с лопатником*. Портмоне меня сразило своей толщиной – с кулак, не меньше. Под окном амбулатории стоял внедорожник, за баранкой которого дремал водитель.
У Петра Николаевича коронка верхнего бокового зуба царапала при разговоре язык. Раньше там стояла искусственная коронка, но времени с ее установки прошло много, и она просто спала. Я, разумеется, предложил самое лучшее, что было в моих силах на тот момент – металлокерамическую коронку. Петр Николаевич долго кряхтел, потом достал из кармана завернутую в салфетку старую коронку и попросил:
– Дружище, если нельзя на место поставить эту, то сделай, пожалуйста, точно такую же новую.
Я взял у него сверток, развернул салфетку и увидел там обычную штампованную коронку с облицовкой из пластмассы (комбинированная коронка по Л.И. Белкину), мы ее презрительно называли «кэбушка». Это самая дешевая искусственная коронка с минимальной эстетикой. Я долго объяснял уважаемому пациенту, что то, что он просит, не лучший выбор, сейчас есть современные конструкции – надежные, красивые и для него копеечные по деньгам. Последний мой аргумент был таким:
– Петр Николаевич, дорогой, ну ведь смеяться будут коллеги по бизнесу, ведь пластмасса посинеет через полгода.
На что он добродушно улыбнулся и, искренне удивившись, спросил:
– Ну, будут люди улыбаться, а кто? Жена, дети. А кто еще-то посмеет улыбнуться-то?
С этим весомым аргументом я спорить не стал и, чуть подточив зуб, зафиксировал на нем старую коронку. Получилось очень даже ничего (я предварительно отполировал слой пластмассы полировочной пастой «Super polish»). Денег за такую работу с Петра Николаевича брать не стал, да он и не предлагал.


ПЕЛЬМЕНИ С ХЛЕБОМ

Очень старенькая пациентка, маленькая, легкая, как одуванчик. Ходила медленно, но это меня не раздражало, несмотря на вечную нехватку времени. Выражение лица простое и доверчивое. Наверное, вся прожитая жизнь и возраст заставляли ее немного заговариваться. Она сама это понимала, очень смущалась. Одета была бедно, но чисто. Каким-то образом она располагала к себе с первого же слова. Может, потому, что она напомнила мне моих обеих родных бабушек, которые к этому времени уже умерли.
Пациентка рассказала, что ей восемьдесят семь лет, живет одна в этом же доме, где находился мой стоматологический кабинет. Я вспомнил, что действительно видел ее несколько раз сидевшей в одиночестве во внутреннем дворике дома на скамейке перед детской площадкой. Всегда в одной и той же одежде. Еще она рассказала, что квартиру в этом доме она получила вместе с дочерью. Потом дочь вышла замуж, уехала в другой город, и от нее нет известий уже несколько лет. Сама она уже очень старенькая, ей пора помирать, а рядом никого нет, и она очень беспокоится о том, кто ее будет хоронить. В таком возрасте она плохо видит и слышит, во рту у нее не осталось ни одного зуба (это я видел и без нее), а пенсию ей приносит на дом девушка, работница из социальной службы.
Когда я усадил ее в кресло, до меня дошло, что старушка совершенно не ориентируется в том времени, в котором она сейчас живет. В своем развитии она остановилась лет на двадцать назад, о перестройке ничего себе не представляет. Я понял, что сейчас мне придется ей рассказать, что бесплатной медицины уже практически нет, а ее работа (не очень простая, между прочим) будет стоить несколько ее пенсий.
Тогда я еще не был таким заматеревшим, как сейчас. Мне и сейчас неудобно говорить пациентам о том, сколько будет стоить их работа (ничего не могу с собой поделать). Сейчас. А в то время, когда наступал этот момент, я всегда смотрел в сторону. А тут еще бабушка вдруг встала и сказала:
– Подожди сынок, – она протянула мне из сумки завернутый в полотенце бидон, – я тебе пельменей принесла, покушай. Только с пенсией плохо, на мясо денег нет, я тебе их с хлебом налепила.
Так мне вдруг стало хреново. Так захотелось, чтобы на месте этой бабули оказались мамы наших молодых реформаторов: Чубайсов, Гайдаров, Немцовых и им подобных, которые развалили такую страну, угробили нормальное и доступное здравоохранение, украли будущее у молодых и пожилых жителей страны. А кто позаботится о таких вот пациентах, как у меня в кресле? Она же улицу сама не перейдет. Я представил себе, как эта пациентка в куски теста вкладывает хлебный мякиш и по своему старческому слабоумию лепит из них пельмени… Прошло уже много лет с тех пор, а у меня, как только вспомню эту историю, начинает дрожать подбородок. Однажды пытался ее студентам рассказать на занятии, не получилось, пришлось к окошку отходить.
Добавлю только, что у меня был в то время хороший техник, Юра Махин, я ему ситуацию объяснил, и он сделал мне два полных съемных протеза бесплатно. Я с пациентки денег брать не стал. В назначенный день пациентка за готовыми протезами не пришла. Заполнение истории болезни я все откладывал на последний день. Думал: куда торопиться, в нашем доме пациентка живет, еще успею. И так получилось, что номера ее квартиры я не знал. Когда прошло больше двух недель, я начал волноваться. У дворовых пацанов спросил, не знают ли они, где живет бабулька, что сидела постоянно на скамейке перед детской площадкой во дворе. Мне ответили, что недавно она умерла. А соседки сказали, что родственников ее не дождались, хоронили за счет государства, но на цветы они все скидывались сами, двором.


«РАЗ – ПЯТЬДЕСЯТ, ДВА – ПЯТЬДЕСЯТ»

А в этой пожилой пациентке меня поразила нищенская одежда. Реально какие-то лохмотья, едва прикрывающие старую вязаную кофту. На голове старый засаленный платок. На ногах синего цвета бурки, уже несколько месяцев нуждавшиеся в реанимации у сапожника. Запах соответственный. Я в своей жизни видел больных немало, и асоциальный вид многих из них для меня никогда не был поводом для отказа им на приеме. Перед тем, как сесть в кресло, пациентка выложила на стол пару старых полных съемных протезов, которые по внешнему виду тоже пережили срок службы как минимум в три раза, и попросила сделать новые.
Людей пожилых мне было всегда жалко. Все работы я им делал по самой минимальной цене. Вообще нужно сказать, что в частной стоматологии любую работу, при ее одинаковом качестве, можно сделать по высокой цене, а можно ее стоимость посчитать в два раза дешевле. Это как смета к строительству коттеджа. Можно ее до безобразия раздуть, и ее хозяин будет потом хвастаться, что она ему встала в кругленькую сумму. А можно выписать смету скромнее, и рядом будет стоять точно такой же коттедж, только построенный за реальную стоимость. Мой шеф говорил: «В частном стоматологическом бизнесе хорошим людям надо считать работу по хорошей цене, а нормальным – по нормальной».
Иногда с пациента за работу я брал только ту часть денег, которую мне было необходимо отдать за работу технику. Сам, таким образом, работал бесплатно. Примерно такая же ситуация у меня была и в этот раз. Я зарезал несколько этапов изготовления полных съемных протезов по деньгам, чтобы общая стоимость работы была самой скромной. Посчитав минимальную стоимость двух полных съемных протезов (без моей доли), округлив ее при этом в меньшую сторону, я осторожно сказал пациентке:
– Два полных съемных зубных протеза вместе со всей работой (я перечислил для важности все клинико-лабораторные этапы изготовления полных съемных протезов) будут стоить около трехсот.
Пациентку сумма не смутила. Она ответила:
– Хорошо. Сынок, а можно я сейчас заплачу?
Я успокоился, что не испугал пациентку деньгами, и сказал, что она может рассчитаться в любой момент. Если желает это сделать сейчас, я возражать не стану.
Старушка полезла во внутренний карман своего рваного халата, достала грязный носовой платок, развернула его, покопалась в нем и выложила мне на стол три новенькие хрустящие стодолларовые купюры.
У меня открылся рот. Не только от того, что на столе лежали триста долларов вместо трехсот рублей (в то время по курсу за один доллар давали примерно шесть рублей). В грязном носовом платке оставалась еще пачка, тысячи на две долларов, не меньше. Я прикусил язык. Начинать оправдываться и вилять не в моем характере. Я с некоторым сожалением пояснил пациентке, что надо триста рублей, а не триста долларов, пошутил:
– А что, сейчас пенсию в долларах дают?
– Да что ты, сыночек! Это в гости из Москвы сын приезжал, а я пожаловалась, что протезы старые, так он сказал, что даст денег на новые и вот… – пояснила старушка.
Мне стало понятно, что цену деньгам пациентка не знает и в помине. Барыги ее обманут в первом же обменнике, куда она понесет их менять на рубли. Что сын у нее оболтус, наезжает очень редко и, отдав сыновний долг, в его понимании, снова надолго исчезнет. Что матери он стыдится и в следующий раз приедет, скорее всего, нескоро.
Я прочитал пациентке вводную лекцию о валютных операциях. Разменял ей честно по курсу двести долларов на рубли (у меня больше не было с собой) и добросовестно дал ей сдачу. Посоветовал купить на нее новый платок, красивую кофту и рассказал где это лучше сделать (рядом был недорогой рынок).
Пациентка всплакнула от моей честности и попыталась всю сдачу мне вернуть назад как благодарность. Я решил быть принципиальным до конца, и деньги в виде благодарности не принял. В тот день, когда я сдал ей новые протезы, она подарила мне красивую вазу для цветов (тот подарок взял). Кстати, в этот день она была в новой кофте.
Я часто с друзьями вспоминаю эту историю, а вместе с ней и старый анекдот про чукчу:
Доехав до места, таксист повернулся к чукче и сказал:
– С вас за проезд два – пятьдесят, пожалуйста.
Чукча полез в карман, достал пачку денег:
– Пожалуйста, однако. Раз – пятьдесят, два – пятьдесят.


ПАВЛИК

Когда я работал в своем частном стоматологическом кабинете, у меня никогда не было отпусков. Вернее, я мог бы себе выбрать любой месяц в году или даже два, но: во-первых, в отпускной месяц с меня все равно брали арендную плату и, во-вторых, я серьезно терял в деньгах как минимум три месяца. Если я собирался в отпуск, то в месяц, который предшествовал отпуску, я не брал новых больных, потому что они не могут с обточенными зубами ждать моего возвращения. В тот месяц, пока я отдыхал, потенциальные пациенты обращались в другие клиники и я их терял. В следующий месяц после отпуска я только начинал набирать больных, а сдача им готовых работ (то есть моя зарплата) предвиделась примерно через две-три недели (полный расчет за работу всегда берется в конце). Таким образом, отпуска в частном стоматологическом бизнесе противопоказаны.
Все остальные месяцы в году по доходам у меня тоже были разные. Например, январь – пустой месяц. Народ праздновал чередой идущие Новый год, рождество и приуроченные выходные (примерно две недели). Денег в этот месяц у народа не было, так как все было потрачено (или продолжало тратиться) на праздники. Февраль – короткий месяц, в нем двадцать восемь дней, плюс двадцать третье февраля, плюс выходные. В этот месяц сдавались тяжело набранные работы в конце января. Март – оттепель, коридор перед кабинетом начинал наполняться голосами. Апрель – месяц нормальный. А вот май опять прерывался праздниками. Но май был все равно веселым месяцем. А вот летом, в июне и июле, у меня начинался «сенокос». Летние месяцы были самыми доходными. Тут ларчик открывался просто: все государственные поликлиники распускали врачей в отпуска, а народ в это время получал отпускные и желал заняться своим здоровьем.
Август для меня был кошмарным месяцем. На этот месяц я нанимал медсестру. В августе, как сговорившись, каждое утро на работе меня ждало около десятка маленьких пациентов с родителями. Дело в том, что шестилеткам перед школой было нужно пройти медкомиссию и в том числе врача-стоматолога. Раньше это делали в детской стоматологической поликлинике. Вначале девяностых это правило действовать перестало, и в медицинской карте дошкольника было достаточно любой печати медицинского учреждения и личной печати врача-стоматолога. У меня обе такие печати были. Об этом знало, наверное, все население микрорайона. Другие частные стоматологические клиники в этом районе появились только спустя несколько лет, и я долгое время был единственным частным стоматологическим ЛПУ* примерно для нескольких тысяч жителей. Немного ситуацию скрашивало то, что родители деток все-таки иногда оставались у меня на протезирование сами.
Была суббота, и пациента звали Павликом. Я навсегда запомнил его вихрастую голову и хитрый взгляд. Дело было перед самым сентябрем, и дошкольников было особенно много. Павлика привела мама. Перед тем, как сесть в кресло, Павлик дал в переполненном коридоре традиционный «концерт». Разумеется, без «концертов» тут не обходилось и раньше, но такого аншлага собрать никому не удавалось. Мама с Павликом бесконечно пропускали свою очередь по причине не согласия на лечение последнего. Павлик кричал дурнинушкой на все голоса. В конце концов, сломался на каком-то детском супермегапризе и шагнул в кабинет.
«Дать посмотреть зубик» согласился только вместе с мамой, которая стояла рядом за его спиной и держала его за плечи. Чтобы Павлик открыл рот, мне пришлось призвать на помощь всю свою хитрость: я дал слово не использовать острых предметов (только зеркало), пообещал подарок лично от себя. Все это на фоне запугивания растущими и превращающимися в монстров червяками, которые живут в больных зубах. Наконец Павлик открыл рот, я отодвинул щеку зеркалом. Как могло случиться то, что произошло потом, я не могу себе объяснить до сих пор. Павлик извернулся и хватанул меня зубами за палец.
Укус пришелся на боковую стенку указательного пальца, где проходит пальцевая артерия. Эта артерия тонкая, но давление в ней очень большое. Я в этом убедился сам, когда из небольшой рваной ранки вдруг фонтанчиком брызнула яркая кровь. Боли я не почувствовал, но от неожиданности отшатнулся и дернул рукой. Фонтан из крови брызнул мне на лицо, попал в глаз и залил халат. Ярко-красное на белом – очень впечатляет. Одним глазом я не видел, мои попытки стереть кровь привели к ее размазыванию по лицу. Я пытался заткнуть ранку на пальце другой рукой, но она все равно тонкой струйкой брызгала из под пальца. Я не на шутку испугался. Крикнул Лену (так звали сестричку). Лена куда-то перед этим вышла. Я крикнул громче. В коридоре стало тише, люди стали прислушиваться.
Павлик молча, с интересом, разглядывал меня и все, что я делаю. Если с ним пока все было нормально, то с его мамой наоборот. Мама подумала, что я что-то сделал с ее Павликом и кровь хлещет у него, в глубоком обмороке рухнула на пол. Павлик обернулся назад, увидел лежащую маму и поднял такой рев, которого я не слышал за всю свою жизнь. Я открыл дверь в коридор и рявкнул так, что заглушил вой Павлика:
– Лена, быстро воды!
Притихший народ с детьми, и без того напуганный криками, от меня, окровавленного и с дикими глазами, шарахнулся в стороны. Воды Лена принесла почему-то в тазике. Потом выяснилось, что воду накануне отключали, и она про запас набрала чистой воды в тазик. Сейчас она растерялась и просто принесла из ординаторской весь тазик с водой. К этому времени я перемотал палец и всю руку полотенцем. Недолго думая, я взял весь тазик и все что в нем было, выплеснул в лицо лежащей на полу мамы. Потом поставил тазик на пол и поднял голову мамы Павлика себе на колено. Женщина надула изо рта большой пузырь и одновременно с его лопаньем открыла глаза. Павлик орать перестал. Тишина была оглушительная.
Я оглядел кабинет: зрелище было не для слабонервных. Весь пол залит водой вперемешку с кровью. Вокруг разбросаны инструменты (я случайно опрокинул бикс в сухожаровом шкафу). Мебель сдвинута, в воздухе стоял стойкий запах корвалола (его дала выпить маме Павлика Лена). Молчание нарушил Павлик. Он слез с кресла, взял маму за руку, и они осторожно вышли из кабинета. Мне ничего не оставалось, как проследовать за ними. В коридоре, где уже не было ни одного человека, мы попрощались. Я опередил желание мамы уточнить вопрос о возможности следующего визита Павлика за справкой (я ведь ее так и не написал) и процедил сквозь зубы:
– Ко мне можно больше не приходить. Павлик непростой пациент и лучше обратиться в специализированную детскую стоматологическую клинику на Иртышской набережной.
Я проводил пациентов до выхода из амбулатории, благоразумно не выглядывая на улицу в своем окровавленном халате, закрыл за ними дверь на засов и опустился на пол.
Когда я рассказываю эту историю, то демонстрирую шрам от укуса на указательном пальце. Сейчас Павлик уже взрослый человек и вряд ли помнит о своей выходке у начинающего стоматолога в своем детстве.
 
ПРО ТЕКУЩУЮ ПУЛЬПУ И ЧЕШУЩИЕСЯ МОЗГИ

После нескольких лет работы в психбольнице, признаюсь, что у многих окружающих меня людей я стал замечать особенности в поведении, которые при определенных обстоятельствах могли послужить поводом для госпитализации в психиатрическую больницу.
В институте, на кафедре хирургической стоматологии, нам рассказывали историю о том, как одному больному поочередно удалили несколько здоровых зубов. Жалобы больного были настолько яркими, что в их искренности никто не сомневался. После жалобы пациента на очередной зуб кто-то из врачей просто так, наудачу, связался с регистратурой в областной психиатрической больнице и назвал фамилию пациента. Выгорело. Барышня сообщила, что такой больной есть, в настоящий момент в бегах. Через час приехали санитары и больного увезли.
В силу того, что психиатрическая больница была в паре кварталов от моего кабинета, сумасшедших в своем кресле я видел предостаточно. Один из пациентов, когда я ему уже сдал работу, то есть зацементировал искусственные коронки, напросился ко мне еще на одну встречу на следующий день, на которой доверительно сообщил, что у него «…из всех зубов под коронками течет пульпа». При этом выглядел так серьезно, что я, растерявшись, попросил его еще раз повторить жалобу. Убедившись, что не ослышался, я прочитал ему длинную лекцию о строении зуба. В которой убедил его, что пульпа не может течь, так как она не жидкая. Потом мне в голову пришла одна мысль, и я неожиданно спросил:
– Почему перестал принимать таблетки?
Блеф удался. Больной засуетился и залопотал что-то невнятное. В результате откровенного разговора выяснилось, что пациент состоит на учете в психиатрической больнице. По этой причине регулярно принимает нейролептики, а в последние несколько дней их прием прекратил, так как посчитал себя здоровым. Сразу появилась неуверенность в себе, какие-то сомнения в жизни. Наутро больной решил снять вопрос о накануне поставленных коронках и напросился ко мне на встречу. Возобновление приема назначенных психиатром таблеток сняло проблему текущей пульпы.
По секрету скажу, что все пациенты психиатрических клиник считают себя абсолютно здоровыми людьми. Наверное, точно так же как и все преступники, которые сидят в тюрьме, считают себя невиновными.
Один больной во время приема вдруг попросил сделать паузу. Я сочувственно спросил:
– Устали?
Пациент мне спокойно ответил:
– Да нет, все нормально доктор, мозги чешутся, – и яростно стал чесать двумя руками голову.
В течение всего лечения я стал сознательно делать паузы, в течение которых он с энтузиазмом чесал голову. Так и довел бедолагу до сдачи работы, потом перекрестился, что все обошлось.
А одна пациентка, которая обратилась с жалобами на часто выпадающие зубы, доверительно сообщила мне причину их выпадения. Оказывается, в этом виноват сосед, который живет напротив ее квартиры и имеет дома рентгеновский аппарат. На ночь, с ее слов, он постоянно его включает. А сама пациентка спит головой к двери, и рентгеновские лучи ее сильно облучают, от чего у нее постоянно болит голова и выпадают зубы. Я все внимательнейшим образом выслушал, искренне посочувствовал, но в приеме под каким-то предлогом отказал. Причем пообещал сообщить про соседа куда нужно. Несколько дней спустя пациентка заходила и благодарила: сосед облучать ее рентгеновскими лучами перестал.
Иногда с такими пациентами найти общий язык проще, чем со здоровыми, но патологически прагматичными пациентами. Часто проще сдать зубопротезную конструкцию сумасшедшему больному, чем «здоровой» пациентке, которая не может понять своей головой, что любая коронка – это все равно протез и полностью восстановить утраченное не сможет. Не сможет по определению. Он может только максимально приблизить искусственную конструкцию к тому, что дала природа. Сокращать этапы и сроки протезирования, чтобы сделать работу быстрее и дешевле, нельзя. Любая реставрация в полости рта – своего рода таблетка, которую назначает врач. Таблетка дается по показаниям, которые определяет доктор. Ну не может пациент самостоятельно лечиться, выбирая сам себе таблетку по размеру, по цвету, по описанию в интернете или по рассказам друзей. Выслушать больного и его пожелания врач обязан. А вот окончательное решение о выборе конструкции зубного протеза остается за доктором.
Однажды ко мне обратилась молодая шикарная дама и попросила покрыть ей один из фронтальных зубов штампованной коронкой. Под ее роспись в медицинской карте я ей такую коронку сдал (с пациентки взял слово: никому не говорить, кто ей такую коронку ставил). А был случай, когда с трудом говорящая от старости бабушка в роговых очках с линзами, которые были толщиной с мой палец, выговаривала мне претензии, которые касались глубины разделки* керамического слоя между двумя коронками на жевательных зубах на нижней челюсти.


«БРИЛИК»

Про то, что у пациентов бывают разные странности, я уже писал. Ко всем из них я всегда относился терпимо: в конце концов, эти люди платят мне зарплату и если их особенности характера не носили ярко выраженной клинической окраски, я им все прощал. Хотя были и такие пациенты, после посещения которых я долгое время приходил в себя.
В один из рабочих весенних дней ко мне в кабинет, сметая все вокруг себя длинными полами роскошной норковой шубы, звеня золотыми цепями на шее и на запястьях, буквально ворвалась молодая дама. Стоявшие в ее глазах слезы говорили о настигшем ее несчастье. Барышня откинула длинные распущенные черные волосы и показала мне на раскрытой ладошке маленький сверкающий бриллиант. Я не очень силен в каратах, поэтому для сравнения скажу, что он был примерно со спичечную головку.
Пациентка рассказала, что «брилик» (выражение пациентки) был вставлен у нее в центральный зуб для красоты. А сегодня, накануне отъезда на свадьбу подруги, он у нее выпал. Барышня добавила, что цена не имеет значения. Значение имеет скорость его установки на старое место.
Я попросил пациентку сесть в кресло и открыть рот. То, что я увидел, заставило меня взять полуминутный тайм-аут. Ни одного здорового зуба! Коронок жевательных зубов не было вообще, вместо них были гнилые корни. Сохранились только передние зубы на верхней и нижней челюсти. На контактных поверхностях всех имеющихся зубов были синюшные кариозные полости, заполненные какой-то белой массой.
Пациентка, особо не стесняясь, пояснила, что заняться зубами она собирается в ближайшее время, а пока самостоятельно затыкает кариозные полости в зубах жевательной резинкой. Но все это ее волнует в меньшей степени, а вот выпавший из зуба «брилик» серьезно огорчает.
Я долго про себя подбирал слова, не зная с чего начать, ведь совершенно взрослый человек, а барышня в это время нетерпеливо барабанила костяшками пальцев по ручке стоматологического кресла. Честно скажу, тогда я так и не нашел тех слов, после которых пациентка бы расплакалась и попросила записать ее ко мне на прием в ближайшее время, чтобы спасти оставшиеся зубы. Решив, что слова тут излишни и пациентка сама все понимает, я аккуратно зачистил полость в зубе, где ранее предположительно находился бриллиант. Протравил дно и стенки полости стоматологическим гелем-протравкой, капнул туда бондом*, чуть его подсушил из воздушного пистолета и на подходящий по цвету фотополимерный материал укрепил бриллиант. Заполировав излишки пломбировочного материала, я проводил пациентку до двери.
Прощаясь с ней, я вложил ей в руку свою визитку. Когда под окном заработал автомобиль, я ради интереса подошел к окну, чтобы увидеть, на каком авто приехала эта королева. Сейчас уже не помню марку машины, а вот то, что пациентка перед тем, как сесть в иномарку, выбросила в грязь мою визитку, я запомнил.

 
ПРО ЗОЛОТУЮ КОРОНКУ В МУСОРНОМ БАКЕ

В своем стоматологическом кабинете мне приходилось не только протезировать людей (на этот вид деятельности я имел лицензию), но и осваивать терапевтическую и хирургическую стоматологию, то есть самому лечить зубы, а также браться за несложные удаления. Это была необходимость, так как у меня не было стоматолога-терапевта и стоматолога-хирурга, а перед протезированием большинство пациентов приходилось санировать: удалять корни зубов, депульпировать* некоторые зубы.
С лечением зубов я мог схитрить. Например, назвать пломбу вкладкой (по внешнему виду они абсолютно не отличаются друг от друга). Вкладка входила в разрешенный перечень стоматологических манипуляций, который был указан в моей лицензии. А вот хирургические процедуры мне проводить было запрещено. Если посылать пациентов на удаление зубов в поликлинику по месту жительства, то они редко возвращались назад. Их уговаривали протезироваться там же, и я лишался этого пациента, а, значит, и заработка. На удаление зубов в поликлинику я посылал пациентов только тогда, когда удаление зубов было проблемным.
У меня было много пациентов преклонного возраста, у которых большинство зубов было подвижными и их удаление было несложным. За все время работы я удалил не одну сотню зубов и скажу честно, ни одного случая, чтобы я справился с этим плохо, не было. Обмороки – было дело. Сознание у меня в кресле пациенты теряли, куда без этого? Но скорую никогда не вызывал. Ни одного обломка зуба или корешка никогда в челюсти не оставил. Десятка два раз альвеолиты* были после удаления, а у кого из хирургов их не было?
В кресле у меня сидела бабушка, божий одуванчик. Ей светили два полных съемных протеза. Пациентов, у которых было полное беззубие, мы с коллегами между собой ласково называли «голыми». Все бы хорошо, и условия для изготовления полных съемных протезов у пациентки были хорошие (не буду объясняться специфичными терминами), но во рту у бабушки было еще два зуба на верхней челюсти, которые едва держались. Зубы были покрыты золотыми коронками, которые были протерты насквозь. При сохранении этих зубов весь оптимистичный прогноз лечения рушился, и я рекомендовал пациентке их удалить. Удалять их я решил сам. Золотые коронки с зубов я снимать заранее не стал из-за большой подвижности зубов. Во время их снятия я мог запросто вывернуть сами зубы. Дело не сложное: инфильтрационная* анестезия, клювовидные* хирургические щипцы – и зубы в плевашке (плевашка – чашка для сплевывания после полоскания рта). Я аккуратно провел ревизию* лунки, наложил стерильную салфетку и отпустил пациентку с богом на неделю.
На следующий день, рано утром, ко мне заявилась молодая дама лет семнадцати, представилась внучкой моей вчерашней пациентки, которой я удалил два зуба, и подняла страшный крик, обвиняя меня в воровстве, обмане и в других смертных грехах. Я заволновался, подумав, что старушке дома стало плохо. А потом до меня дошло, что речь идет не о больной бабушке. Виною всему золотые коронки, которые я не вернул бабушке, удалив зубы. По сей день не могу понять, как я мог про них забыть?
Восстановив в памяти всю хронологию вчерашних событий, я с ужасом понял, что убирая плевашку, я смел их вместе с кровяными плевками, салфетками и валиками в общую кучу, которую вместе с общим мусором вечером выбросил в мусорный бак. Этот бак стоял во дворе, туда весь девятиэтажный дом выносил мусор. Мусорный бак, скорее всего, уже вывезла машина, и мне предстояло долго оправдываться и чем кончится дело, еще не известно. Кто бы мне в те годы рассказал про мусорные отходы «класса А» или «класса Б»? И тут меня осенило. Так ведь сегодня же суббота! Сейчас еще нет девяти утра. А в субботу мусорная машина собирает городской мусор ближе к обеду. Я схватил перчатки и, даже не переодеваясь, боясь опоздать, коротко бросил на бегу:
– Жди меня здесь, я сейчас.
Через черный ход я выбежал на улицу – мусорный бак стоял посредине двора (его дворник специально рано утром до приезда машины выкатывал подальше, чтобы машине было удобно его грузить автопогрузчиком). Я убедился, что он полон вчерашнего дерьма и, не обращая внимания на изумленные взгляды прохожих, прямо в белом халате, засучив рукава, начал переворачивать его содержимое. Сначала я стеснялся и ворошил мусор осторожно, а потом плюнул на все и стал его выгружать прямо на асфальт. Краем глаза я заметил, что из окон на меня смотрит добрая треть жильцов. Причем не просто смотрит, а живо обсуждает мой поступок. Я работал руками и со злостью думал: «Что им в субботу не спится?».
Наконец показались знакомые мне обломки гипсовых моделей, салфетки, ватные валики. Аккуратно в перчатках я прощупывал каждый смятый окровавленный кусок салфетки. И – о чудо! В руках я держал два вчерашних злополучных зуба с дырявыми золотыми коронками. Я быстро закидал весь мусор обратно в бак и вернулся в кабинет. В раковине я отмыл коронки от крови и на салфетке протянул их девушке. Нужно отдать девице должное, ее наглость не знала границ. Она спросила:
– А вы не поможете мне снять золото с зубов, есть такие инструменты?
Вместо ответа я осторожно подтолкнул девицу к двери, хотя в груди у меня все клокотало. Злился я не на нее, а на себя за то унижение, которое мне пришлось пережить по своей глупости. Барышня, видимо, давно положила глаз на бабушкины золотые коронки, намереваясь изготовить из них себе какое-нибудь украшение.
Наверное, сегодня я бы не переживал по поводу случившегося так сильно. Жизненный опыт выпутываться из разных ситуаций – великая вещь. Можно было тысячу раз затупить: «Какая пациентка?», «Какие коронки?». Можно было вообще отказаться от того, что я что-то кому-то удалял (при хирургии я истории болезни не вел). В конце концов, можно было послать эту мадам подальше, все равно она никому ничего не докажет. Но тогда я был молод и наивен, верил в бескорыстность и благодарность всех пациентов.
Этот случай стал для меня уроком. Теперь, снимая у пациентов старые золотые коронки, я с особым наслаждением пишу в медицинской карте: «Коронки из желтого металла отданы на руки пациенту» и требую роспись пациента. Этот «желтый металл» – моя маленькая месть. Я все жду, что когда-нибудь меня спросят:
– Доктор, это же золото! Вы что? Напишите, что коронки золотые!
А я жестко отвечу:
– А я здесь пробы не вижу!
Еще никто не спросил.


ОТЦЫ И ДЕТИ

Пожилого пациента ко мне в кабинет привела его шикарно одетая дочь. Дедушка плохо ходил и еще хуже слышал.
Я помог пациенту сесть в кресло. В это время барышня мне тихо сообщила, что у ее отца рак и что он из-за этого сильно потерял в весе. А еще с потерей веса связано то, что он не может есть, так как у него нет зубов.
Я осмотрел больного. Особо долго рассказывать про конструкцию протеза не требовалось, так как у пациента во рту не было ни одного зуба. Атрофия* челюстных костей была сильной, но при должном старании протезы обещали вполне прилично держаться. С помощью слов, рук и дочери я объяснил пациенту, что сделаю все, что в моих силах. Объяснил также, что стараться буду так, как будто я делаю работу своему родному отцу. Такая фраза всегда вызывает у пациентов чувство доверия и с ними легче работать. Правда, в этом случае потеть тоже приходится на совесть, такие слова на ветер бросать нельзя. Дедушка умиротворенно кивнул головой.
Непосвященному человеку в ортопедической стоматологии нужно сказать, что самое сложное в нашем деле – это не протезирование на имплантатах или протезирование металлокерамикой. Обточить зуб под металлокерамическую коронку – невелика хитрость. Уверен, что этому можно научить любого здорового человека за несколько занятий. Все эти манипуляции меркнут перед умением доктора качественно изготавливать полные съемные зубные протезы. На моем веку только один человек делал это виртуозно. Это профессор Семенюк, о нем рассказ впереди.
Что же касается моего пациента, то тут дело шло своим чередом. Поскольку пациент жил в этом же доме, где располагался мой кабинет, и ему не приходилось долго ехать ко мне с другого конца города, я все этапы изготовления протезов соблюдал особенно тщательно. Не торопился, не нарушал их последовательности. Работа получилась на зависть.
Наконец наступил день сдачи работы больному, но пациент на прием не явился. Не появился он и на следующий день. А на следующей неделе ко мне зашла его дочь. Я радостно шагнул к ней на встречу:
– Наконец-то! Зубные протезы готовы, а где наш пациент?
На что девушка как-то напряженно улыбнулась, отвела глаза и попросила вернуть ей деньги. Я удивился, а она пояснила:
– У нас был лечащий врач папы. Он сказал, что жить ему осталось не больше месяца. Мы с мужем подумали, зачем ему тогда протезы?
Я вернул деньги. Так тошно, как в этот день, мне никогда не было. Приговор свой дедушка понял, скорее всего, именно тогда, когда дочь ему сказала про то, что протезы ему больше не нужны. С тем и помер.


ПОЛНЫЙ СЪЕМНЫЙ ПРОТЕЗ ЗАОЧНО

Не знаю, кто еще из стоматологов-ортопедов может похвастать тем, что протезировал пациента с полным отсутствием зубов заочно. Пусть мне говорят тысячу раз, что это невозможно. А я улыбнусь и скажу, что я – могу.
Однажды обратился ко мне в кабинет один человечек. Представился:
– Славик.
Обычного вида, ничего примечательного. Я только отметил, что у него все передние зубы покрыты коричневым налетом. Но, судя по тому, что даже во время разговора со мной он умудрялся выйти покурить – ничего удивительного. Курил он самые дешевые сигареты: омскую «Астру». Когда у меня звонил телефон, он просил ответить, а сам выходил на крыльцо.
Просьба у него была очень необычная. Если коротко, то так. Его друг лежит в больнице после автомобильной аварии. Ходить он не может. Врач сказал, что лежать ему еще около полугода. В дополнение к лечению рекомендовал хорошее питание. А у друга проблема. Во время аварии у него съемный протез разлетелся на куски, теперь он на бульоне. Какое тут выздоровление? А далее сама просьба. Тут я ее должен привести дословно:
– Брат! Я все буду делать ему сам. Ты только мне объясни, что и как, а я заплачу вдвое. У него зубов вообще нет сверху. Снизу протез есть, тоже съемный. Нижний протез делать не надо, только верхний.
Я улыбнулся его наивности и пояснил, что так не бывает. В процессе изготовления полного съемного протеза столько нюансов, что при малейшей неточности просто невозможно ручаться за качество всей работы. А уж брать деньги за такой формат работы вообще нельзя.
Славик настаивал. Я понял, что просто так не отвяжусь и подробно перечислил ему то, что надо делать. Благо в это время у меня не было больных, и я мог свободно и творчески поговорить на эту тему. Я специально сгустил последствия некачественно выполненных этапов и ждал, что мне ответит Славик. Славик настаивал:
– Давай! Не бойся, претензий не будет, а деньги я дам вперед.
Тут я немного смешался: а что, если прокатит? Знаю, что невозможно, а вдруг? Причем я ничем не рискую. В крайнем случае, верну деньги (я заранее решил после сдачи работы больному пару недель их не тратить). И еще: про расходные материалы Славик сказал, что оплатит их отдельно. Тут я вообще повеселел. Конечно, вся эта затея несерьезная и попахивает авантюрой. Но ведь теоретически все было возможно.
В общем, взял я у Славика деньги, убрал их подальше и работа закипела. Я отсыпал Славику половину пачки альгинатной оттискной массы, выложил ему горку дешевых пластмассовых ложек разного размера для снятия оттисков с челюстей. Потом Славик при мне на старых моделях несколько раз «снял оттиск». В ходе практической подготовки я старался как можно более доступно объяснить ученику, на что нужно обращать внимание (не хватало еще, чтобы больной там задохнулся). Потом отсыпал Славику медицинского гипса и научил, как залить оттиск гипсом. Это Славик проделал легко (в прошлом – строитель). Через день Славик принес десяток гипсовых моделей. Я выбрал две лучшие, на мой взгляд (верх и низ), и передал их своему технику.
Я не буду подробно описывать хронологию проведения всех клинико-лабораторных этапов. Скажу только, что сначала я подробно описывал Славику то, что нужно сделать. Потом он при мне это проделывал на старых гипсовых моделях. Когда я принимал у него экзамен, он получал добро на проведение следующего этапа. Конечно, я все делал по-простому, «не фигурял». Некоторые этапы пришлось совмещать, кое-что делали «на готовую», без предварительных проверок.
Когда мне техник отдал готовый протез (в руках он смотрелся очень даже неплохо), я около часа объяснял Славику, как протез сдать больному. Подробно показал, как проводить коррекцию протеза (Славик это обещал сделать надфилем). Также показал, как выявить преждевременные контакты на искусственных зубах, как их устранить и добиться полного смыкания зубов на всем протяжении зубного ряда (Славик взял у меня несколько листов копировальной бумаги). Не могу назвать Славика отличным учеником. Но вот то, что он понимал меня с полуслова, это факт. В общем, отдал я ему работу и пожелал удачи.
На протяжении всей работы к Славику у меня были две претензии. Во-первых, он залил оттиски не медицинским гипсом, а алебастром. Я об этом узнал совершенно случайно: техник матерился, когда обрезал модели, чтобы придать им рабочий вид – алебастр прочнее гипса. Славик же пояснил, что гипс он случайно рассыпал. И, во-вторых, Славик ни разу не пришел ко мне в назначенное время. Из-за него всегда приходилось задерживаться на работе сверхурочно. Но работа была хорошо оплачена, и жаловаться было грех.
Примерно через месяц ко мне заглянул поддатый Славик. Он принес бутылку водки «Распутин», которую «передал для меня его больной братишка», и я узнал, что его друг протезы носит нормально. А вообще-то друг и не лежал в больнице вовсе. Он – сидит…
 
ПРО ШТАМПОВАННУЮ КОРОНКУ

Я, как и все мое поколение стоматологов-ортопедов выпуска начала девяностых годов прошлого века, свой профессиональный путь в ортопедической стоматологии начинал с искусственных штампованных зубных коронок. Этот незатейливый и бесконечно рентабельный вид несъемного зубного протезирования – целая эпоха в отечественной ортопедической стоматологии. Именно он был основным видом несъемного протезирования в начале моей работы.
Как я к ним отношусь? А как Вы относитесь к хрущевкам*? Ведь было время, когда вся страна жила в одной большой коммунальной квартире. Тогда для любого человека отдельное жилье – предмет несбыточных мечтаний. И вот, примерно с 1955 по 1985 годы Хрущев застроил всю страну простыми, дешевыми, стандартными домами. Эти дома не блистали чудесами строительной мысли, но у них было неоспоримое преимущество, за которое им списывали все остальное. Это было отдельное, недорогое жилье и его было много. Так расселили большинство коммуналок. Я в свое время пожил в хрущевке. Туда я попал после восьми лет жизни в общежитии. Тогда я думал, что узнал, что такое счастье. Другими словами, хрущевка для миллионов жителей нашей страны, у которых никогда не было отдельного жилья – это как штампованная коронка для миллионов пациентов, у которых до этого не было вообще никаких коронок.
Есть еще одно аналогичное сравнение. Речь пойдет о резорцин-формалиновом* методе лечения зубов. Да, метод, мягко говоря, неубедительный, ненадежный и долговечность такого лечения под сомнением. Но: этот метод в свое время разгрузил дикие очереди перед стоматологическими кабинетами во всем бывшем СССР. Пусть о нем сейчас говорят с критикой все кому не лень, но не надо забывать, что тогда, также как и хрущевки, резорцин-формалиновый метод сделал свое доброе дело.
Разумеется, сейчас есть современные дома и квартиры. Сейчас есть новые методы лечения зубов с поразительными результатами. А в ортопедической стоматологии есть такие виды несъемного протезирования, которые еще несколько лет назад казались фантастикой. Но к штампованной коронке у меня в душе осталось теплое чувство, как к старым фотографиям моих повзрослевших детей. То презрительное выражение «штамп», которое позволяет себе по отношению к штампованным коронкам молодая поросль ортопедов, меня обижает.
Мой шеф, профессор Семенюк, в свое время под запись мне давал двенадцать пунктов качества, которым должна соответствовать искусственная коронка. Так вот, штампованная коронка не соответствует ни одному из них. Но, в то же время, у нее есть то же достоинство, что и у резорцин-формалинвого метода и хрущевок: она дешевая и ее хватит на всех. У штампованной коронки звездная судьба. По некоторым литературным источникам ее предложил в 1932 году Д. Цитрин, а спустя семь лет его коллектив получил за эту разработку Сталинскую премию. Правда, в то время коронка имела некоторые особенности, которые утрачены в ее современном производстве. Например, раньше коронка хромировалась.
Штампованные коронки в работе доставляют немало хлопот. История знает массу розыгрышей с их изготовлением у зубных техников. Эти розыгрыши слишком специфичны и на страницах этой книги я о них рассказывать не стану. У меня тоже с ними было связано несколько случаев.
Готовую коронку перед укреплением на культю зуба я всегда предварительно проверял. После проверки снять коронку с культи зуба не очень просто, так как полированная коронка не удерживается пальцами, скользит. Тогда приходится пинцетом ее поддевать за край. Нередко после такого снятия коронка со щелчком отскакивает из полости рта и приходится ее ловить. Однажды у меня после такого снятия одиночная штампованная коронка улетела в открытое окно стоматологического кабинета, который находился на четвертом этаже поликлиники, и упала в траву, которая была мне по колено. Я спустился вниз ради смеха, так как найти ее в такой траве невозможно. Так, для отчета. И нашел! Коронка висела на высокой травинке и ярко блестела. Ребята диву давались:
– Счастливчик!
 А был случай, когда я делал в своем кабинете косметический ремонт (все было вынесено) и в нем была только стоматологическая установка, предметный столик, пациент и я. Как я ни старался при снятии коронки, она у меня куда-то выстрелила. Звук щелчка я слышал, а звона ее при падении – нет. Обыскал все вокруг. Я поднял пациента, всего его осмотрел и вывел в коридор. Потом исследовал предметный стоматологический столик. Несколько раз веником промел пол. Осмотрел подоконник, раковину и вообще все выступающие части на стенах, где она даже теоретически могла находиться. Результата нет. Потом я вызвал санитарочку и поставил ей задачу найти коронку. Коронка как сквозь землю провалилась. Я расстроился. Потом позвонил технику и заказал ее дубликат. Пока штампованная работа не сдалась пациенту, опытные техники хранят гипсовые блоки, по которым коронку можно изготовить заново, не снимая оттисков.
На следующий день мне вдруг позвонил пациент и радостно сообщил, что коронка нашлась.
– Где? – вырвалось у меня.
– Доктор, не поверите – в капюшоне моей олимпийки!
В тот день, когда я наконец сдал ему работу, мы вспоминали, как долго мы искали спавшую коронку и смеялись. А потом в шутку я подарил ему на память «запасную» коронку, которую уже успел заново изготовить техник. С техниками я всегда дружил. Я очень благодарен моим первым техникам, с которыми я начинал работать: Юре Махину, Олегу Шмидту, Ярославу Кишу, Игорю Якушкину, Володе Суставову.
Еще мне техники рассказывали, что у них до недавнего времени была привычной ситуация, когда штампованную коронку на этапе полировки уносило в вытяжную трубу. Штампованная коронка очень легкая и ее могло занести на несколько метров по ходу вытяжной системы. Потом во всем отделении объявлялась минута тишины и техники ходили вдоль этих всех квадратных цинковых труб, стучали кулаком по местам наибольшей вероятности ее нахождения и ждали, когда коронка зазвенит в ответ. Потом в этом месте трубу разбирали и доставали коронку.
Но самой неожиданной для меня была ситуация, когда однажды мой пациент такую коронку проглотил. Это произошло во время приема пищи. Коронка у пациента стояла на временном цементе, так как у меня имелось подозрение на непереносимость материала зубного протеза у этого больного.
Когда больной пришел ко мне на прием раньше назначенного времени и рассказал о несчастье, я задумался, решения пути было два. Первое – изготовить коронку заново. Второй путь был более щекотливым: дождаться ее выхода из организма естественным путем, дезинфицировать и использовать по назначению. Я тактично воздержался от обсуждения второго варианта и выбрал первый. На следующий день вечером Юра Махин изготовил мне новую коронку. Я заранее решил, что более судьбу испытывать не буду, сразу поставлю коронку на постоянный цемент.
Когда я пациента пригласил в кресло, он вдруг торжественно полез в карман, достал носовой платок, развернул его и протянул мне сверкающую зубную коронку. Я осторожно поинтересовался:
– Послушайте, любезный, а где это вы ее разыскали?
На что пациент мне с торжествующей улыбкой победителя ответил:
– Вы, Иван Васильевич, фильм «Золотая лихорадка» смотрели?
Я припомнил, что такой фильм я действительно смотрел. В фильме речь шла о добыче золота. Сам процесс добычи золота был связан с промыванием в промышленном решете золотых пород водой из реки.
Я живо представил себе процесс добычи зубной коронки, посмотрел на пациента, понимающе ему кивнул и уточнил:
– Я правильно понял?
Пациент мне радостно улыбнулся. Коронку я зацементировал.
Вторая коронка у меня долго лежала среди других старых работ. Глядя на нее, особенно напуганным пациентом я рассказывал эту историю, в завершении которой показывал эту коронку. В зависимости от особенностей пациентов, иногда я называл показываемую коронку первым вариантом, а иногда вторым. После такой разрядки с пациентами работалось легче.


КАК ЗАКОНЧИЛСЯ «ИКАР»

Вскоре у меня закончился срок действия первой лицензии и встал вопрос о ее продлении. Требования к лицензированию стали более жесткими. Выросли зубы и у организаций, которые были причастны к выдаче лицензии, а именно: СЭС, пожарная охрана, магазин «Медтехника», государственные стоматологические поликлиники.
С двумя последними хватало официально заключенного договора. С «Медтехникой» договор был о том, что я смогу у них беспрепятственно покупать расходные медицинские материалы (кто же будет против лишнего рубля?). С поликлиниками о том, что я буду направлять к ним пациентов на рентген (своего рентгенкабинета у меня не было).
А вот с СЭС и пожарниками дело было сложнее. Работники СЭС навязывали свои услуги по контролю за соблюдением санитарных норм в кабинете, разумеется, платному. Пожарникам перестала нравиться решетка на окне (кабинет у меня был на первом этаже). Я не против законных требований к стоматологическим клиникам. Но я за принципиальность. Если нельзя, то нельзя всем. Если нельзя, то за взятку тоже нельзя. Именно в эти годы доблестная СЭС и пожарники почувствовав вкус денег и стали брать. Брать не конфетами, коньяком или кофе, что мною было вполне приемлемо, а брать деньгами. Я бы руку отрубил тому, кто первым вместо пакета с бутылкой шампанского и коробкой конфет после подписания акта о соответствии кабинета заявленной деятельности, дал конверт с деньгами. Меня спасало то, что я лицензию продлял, а не получал заново. По этой причине ко мне относились лояльно. На лапу я никому ничего не давал.
Кроме всего вышеперечисленного, в клинику выезжал эксперт для дачи заключения на месте. Его заключение потом подшивали в лицензионное дело, а сам эксперт представлял лицензируемую клинику на заседании. Как правило, это был преподаватель кафедры (врач высшей квалификационной категории с ученой степенью не ниже кандидатской). По крайней мере, так было у нас в городе. В качестве эксперта ко мне приехал заведующий кафедрой ортопедической стоматологии, доктор медицинских наук, профессор Владимир Михайлович Семенюк (позднее он станет Заслуженным врачом РФ, а еще позднее – Заслуженным деятелем науки РФ).
Тогда я не знал, что в моей жизни этот человек сыграет, наверное, вторую роль по значимости после моих родителей. Но это будет потом, а пока он несколько раз прошел по кабинету, спросил, с кем из техников работаю, кивнул головой (очень многих техников, если не всех, в нашем миллионном городе Владимир Михайлович знал лично). Не сомневаюсь и в том, что он знал, что я простой трудяга, что у меня простые родители, что я все в этой жизни пробиваю сам. Конечно, В.М. Семенюк помнил, что я после распределения был близок к панике, так как у меня не было не только места работы, но и места прохождения первичной специализации. По всем параметрам я должен был бросить медицину и пойти куда угодно, чтобы зарабатывать деньги: у меня была беременная жена-студентка в общежитии и полное отсутствие жилья. Многие выпускники с более оптимистичными перспективами в жизни, чем у меня, бросали стоматологию.
На заседании в лицензионной палате Семенюк произнес такое яркое представление моего скромного кабинета, что никто из присутствующих не усомнился в моей компетенции как специалиста. Лицензию мне продлили еще на три года. Вскоре мне позвонили с кафедры ортопедической стоматологии и сказали, что профессор Семенюк приглашает к себе на беседу в удобное для меня время. Сказать честно, я не очень себе представлял предмета разговора и ехал с опаской. Я думал, что мне поставят на вид кустарную организацию моего стоматологического кабинета, будут смеяться над моим брендом «социальный» и, в конце концов, посоветуют ехать по распределению жены, уже закончившей к тому времени институт.
То, что я услышу на этой беседе, заставит меня усомниться в том, что все в нашем мире происходит по блату или за деньги. Я ехал на кафедру ортопедической стоматологии ОмГМА и не знал, что в скором времени она станет местом моей работы, а Семенюка я буду называть шефом. Что вместе с профессором Редькиным они предложат мне тему кандидатской, а спустя еще восемь лет после кандидатской он приведет меня к защите докторской. Я ехал на кафедру на Волочаевскую и не знал, что эта поездка полностью перевернет всю мою жизнь. И, по сути дела, это путешествие на трамвае – начало конца моей «Икаровской» эпопеи в жизни.
За время работы нашей амбулатории в ней постоянно были прописаны три человека: Ю.Г. Селезнев (нейрохирург, с него все начиналось), Д.В. Четвериков (психиатр-нарколог, его в амбулаторию привел я из психиатрической больницы, где мы вместе санитарили) и я. Амбулатория дала путевку в жизнь нам всем. Юрий Григорьевич Селезнев после нее станет главным врачом ведомственной поликлиники (ФСБ). Дмитрий Владимирович Четвериков защитит докторскую диссертацию (раньше меня) и станет на ноги в Омской областной психиатрической больнице. Обо мне рассказ впереди.
А пока я смотрел в окно трамвайчика № 2 и под стук колес соображал, где мне лучше выйти, чтобы перед встречей с профессором купить к чаю под разговор коробку приличных конфет, а себе к обеду стаканчик «Чойса»*. После беседы с заведующим кафедрой я намеревался вернуться в кабинет и навести там порядок: прожарить лотки с инструментами и помыть пол.
 
Глава 10

КАФЕДРА



Главу посвящаю моему учителю – профессору Владимиру Михайловичу Семенюку

 Владимир Михайлович Семенюк. С.С. Попов.
Про науку и диссертации. Байкал – это море
 
Когда я проучился в институте несколько лет, отец мне дал наказ, который я, как и все молодые люди, внимательно выслушал, но, когда подошло время, сделал все наоборот. Отец сказал мне следующее:
– Сынок, когда окончишь институт, в науку не ходи, это особенный мир. Там все не просто, принципиальность не всегда правильная позиция. Чтобы себя уверенно чувствовать в науке, надо быть хитрым, гибким и уметь договариваться. Иногда на что-то придется закрывать глаза. Может так случиться, что тебе придется перешагивать через близких людей. И все это ради чего? Может, ты думаешь, что перевернешь мир? После окончания института отправляйся по распределению. Там ты будешь делать самое благородное дело на земле – возвращать людям здоровье.
Спустя много лет от одного коллеги на кафедре я услышал про науку:
– Иван Васильевич, запомни: наука чистыми руками не делается.
Как бы то ни было, но в 1995 году я волею судьбы оказался на кафедре ортопедической стоматологии Омской государственной медицинской академии. А привел меня туда ее заведующий – профессор Владимир Михайлович Семенюк.
 
 
ВЛАДИМИР МИХАЙЛОВИЧ СЕМЕНЮК

Я славы не боюсь и от нее не бегаю. Я ее зарабатываю.
Профессор В.М. Семенюк
 
Эта глава будет серьезной. В ней не будет смешных историй, но без этого человека не было бы этой книги. Владимир Михайлович Семенюк – человек, который открыл для меня мир, научил в нем разбираться. Научил смотреть при разговоре в глаза людям. Еще он научил меня разбираться в том, где правда, а где истина. Я раньше думал, что эти слова обозначают одно и то же. Шеф (так мы называли Владимира Михайловича между собой на кафедре) однажды мне объяснил, что правда – она у каждого своя: и у преступника, и у прокурора. А вот истина – она одна, одинаковая для всех. Правда – временная и субъективная. Истина – постоянная и объективная. Иногда мне кажется, что эти два понятия определяют в жизни все остальное.
Я не стану описывать заслуг моего шефа перед страной и наукой – это сделано без меня в специальной литературе: «Современный интеллектуальный потенциал России» (М., 1997); «Лучшие люди России» (М., 2004); «Ученые России» (М., 2007); «Российские научные школы» (М., 2010) и т.д. На страницах этой книги я коснусь моего шефа с другой, человеческой стороны. Однако без краткого упоминания заслуг моего вечного руководителя эта глава будет неполной.
Владимир Михайлович Семенюк – доктор медицинских наук, профессор, Заслуженный врач РФ, Заслуженный деятель науки РФ, Изобретатель СССР. С 1977 по 1987 год работал в качестве преподавателя университета и эксперта по стоматологии в республике Бурунди и республике Лаос. С 1989 по 2010 год работал в должности заведующего кафедрой ортопедической стоматологии Омской государственной медицинской академии. Кавалер орденов Стоматологической Ассоциации России «За заслуги перед стоматологией» II и I степеней. Руководитель и консультант 33 диссертаций (7 докторских и 26 кандидатских). Автор 31 патента на изобретения, 4 монографий, учебного пособия (гриф УМО), более 300 научных работ.
Так получилось, что, учась в институте, с заведующим кафедрой ортопедической стоматологии мы часто не пересекались. Пару раз он проводил у нас в группе практические показательные занятия. На ковер к заведующему кафедрой меня не вызывали (было не за что). Другие практические занятия у меня вели преподаватели А.П. Онгоев, С.С. Попов, несколько раз А.А. Стафеев. И видел я Владимира Михайловича, в большинстве своем, только на лекциях. После окончания интернатуры я сдавал ему экзамен по специальности. Тогда шеф поставил мне «отлично». Несмотря на то, что нас, заканчивающих интернатуру, у него было полтора-два десятка каждый год, где-то я запал у него в памяти.
Когда мой социальный стоматологический кабинет просуществовал год, потребовалось продлять лицензию. В роли эксперта выступил профессор В.М. Семенюк. Заведующий кафедрой меня вспомнил, улыбнулся, похвалил кабинет и после стандартных процедур экспертной оценки сказал, что, возможно, мы скоро увидимся и обсудим один вопрос. Спустя примерно месяц эта встреча состоялась. На ней шеф мне сказал:
– Послушай, Иван Васильевич. Дело ты, конечно, со своим частным кабинетом делаешь хорошее, но, сдается мне, что вся эта чехарда с частной медициной в нашей стране ненадолго. Ты посмотри вокруг. Если так дальше пойдет дело, то в нашей медицинской академии мы будем учить не самых умных, а самых богатых. Умный, к сожалению, не всегда богатый. Будем учить только тех студентов, за которых родители будут способны заплатить. Понятия профессионализм, человеколюбие, ответственность и порядочность отойдут на второй план. Хороших специалистов выпускать станем немного. В частной стоматологии медицина станет бизнесом, и это очень плохо. Рано или поздно государство прикроет эти частные лавочки, и ты останешься не у дел. Я хочу предложить тебе перспективное и очень серьезное дело. Это наука. Наука будет всегда. У меня много интересных направлений для исследования, которые непросто реализовать. Нужны толковые молодые ребята, способные побеждать. Пойдешь со мной?
Пойду ли я? Не так давно я перебивался с хлеба на воду, работая на трех работах, и с трудом мог прокормить семью. Потом путем неимоверных усилий зацепился за очень сомнительное мероприятие (уж себе то что врать) под названием «Социальный стоматологический кабинет». Жена родила сына Семена. Все в жизни стало понемногу налаживаться. Теперь мне делает предложение заведующий самой элитной кафедры стоматологического факультета о совместной работе, а я буду думать? Думал я ровно столько, сколько потребовалось времени на то, чтобы набрать в легкие воздуха: «Да!».
С первого сентября я приступил к работе на кафедре ортопедической стоматологии ОмГМА в должности ассистента. К тому времени институт стал академией. В чем разница между институтом и академией? Лично для себя сомнений не имею – ни в чем. Качество образования, конечно, упало. Так оно упало везде и по всей стране. Но теперь я был по жизни в новом качестве, за мной закрепили тему кандидатской диссертации, у меня начали расти крылья. Дверь в науку передо мной чуть приоткрылась. Этого «чуть» мне хватило, чтобы через месяц принести свою первую научную статью.
– Статью, говоришь, принес? Интересно, давай посмотрим. Садись, – сказал Семенюк, кивнул на стул и пододвинул к себе мою рукопись.
Потом он быстро ее прочитал, посмотрел на листы с обратной стороны, внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Ну что? Статья хорошая. Где думаешь публиковаться?
Я готов был кричать от переполнявшего меня счастья. Вот это да! Мои крылья расправились, и я взлетел высоко-высоко. Потом выдержал солидную паузу и предложил:
– Думаю отправить в журнал «Стоматология», Владимир Михайлович (в то время это был единственный рецензируемый журнал по стоматологии в стране). Как вы думаете?
Семенюк покачал головой и ласково сказал:
– Нет, дорогой Иван Васильевич, в журнал «Стоматология» статья не пойдет. Предлагаю тебе ее опубликовать в журнале «ЗОЖ».
Я растерялся: как в «ЗОЖ»? Журнал «ЗОЖ» – это журнал «Здоровый образ жизни», который к науке никогда никакого отношения не имел. Там писали о бане, о всяких травках, которые выращивают на дачах, о пользе утренней зарядки. Авторами были банщики-любители, какие-то народные целители. Сдается мне, именно из этих писателей потом появились Семенова, Малахов, Смелов и другие. Я этих людей обидеть не хочу. Если кто-то победил у себя геморрой путем посадки на откушенный огурец или кому-то помогла рекомендация в плане избавления от глистов: «…нужно выпить стакан коньяка и закусить шоколадом… другой стакан коньяка вылить в ведро и вечером, сняв штаны, на него сесть (захмелевшие глисты полезут догоняться в ведро)…» – то дай им бог! Один мой знакомый нарколог, очень уважаемый человек, между прочим, с немалой ученой степенью, всю жизнь шпигует алкашей внутривенными инъекциями aqua distillata с капелькой адреналина как новейшим средством кодирования от алкогольной зависимости. Правда, алкаш не знает того, чем его ширяют, и предварительно подписывает бумагу, где в случае «срыва кода» (по-русски говоря, если бухнет после укола) ему грозит все, начиная от непроизвольной дефекации* до неизлечимой половой слабости. Но ведь не пьют же потом, паразиты! Однако то, что наука – это не «ЗОЖ», я знал наверняка. Против публикации моей статьи в журнале «ЗОЖ» я возражал.
А Владимир Михайлович продолжал:
– Понимаешь, дорогой Иван Васильевич (это «дорогой» меня подкупало со всеми потрохами), в журнал «Стоматология» нужно писать другие статьи, – шеф задумался, внимательно посмотрел на меня, потом на часы, пододвинул мой стул к себе ближе. – Двигайся.
И за сорок минут шеф выдал мне полный расклад по написанию любой научной работы: от статьи до диссертации. На чистых листах он быстро рисовал схему построения исследования, стрелочками показывал, что и зачем должно следовать. Лист кончался, тогда шеф брал новый, приклеивал его на канцелярский клей к уже исписанному листу (коронка шефа) и продолжал на нем писать дальше. Потом он свернул все в рулон и протянул мне. Устало откинулся на спинку кресла и добавил:
– Но это все потом…
– Потом?
– Сначала тебе, Иван Васильевич, нужно научиться работать с литературой. Это самое сложное. С этого начинается наука. Нужно собрать все, что прямо или косвенно касается твоего вопроса в одну кучу, а потом – просто берешь и отсекаешь все лишнее. То, что осталось, вплетаешь в полученные тобой результаты, и получается статья. Статья должна получиться как песня, из которой нельзя выбросить и в которую нельзя больше вставить ни одного слова. Как это делать, я тебе расскажу в следующий раз – у меня скоро лекция, иди, мне нужно подготовиться.
Всю жизнь, зная наизусть каждую из тридцати семи лекций, предусмотренных по учебному плану на кафедре ортопедической стоматологии в медицинском ВУЗе, шеф перед каждой лекцией ее еще раз просматривал и добавлял что-то новое.
Много лет спустя я смотрел фильм «9-ая рота». Там один герой восхищался тем, как устроен танк: «… берешь и отсекаешь все лишнее». Я тогда еще подумал, что где-то уже это слышал. А потом меня осенило: да этими же словами мне шеф рассказывал про то, как писать научную статью!
А пока я сидел оглушенный: все великое в науке вдруг предстало передо мной в яркой и ослепительной простоте. Этот рулон с первым уроком моего шефа я храню и сейчас. Уроков Владимир Михайлович преподал мне столько, что даже теперь, когда шефа нет рядом со мной, мне нигде не страшно.
Семенюк умел ладить с людьми. Даже с теми, кто его не поддерживал. Как у него это получалось – ума не приложу. На мой вопрос: «Как?» – он строго и очень серьезно отвечал: «Партийная школа!».
Еще он умел уговаривать. Как-то ненавязчиво, как будто сам с собой советовался. И я не помню случая, чтобы кто-нибудь ему отказал. Например, у меня в жизни был период, когда я после защиты кандидатской уходил с кафедры в практическое здравоохранение – я заведовал стоматологическим отделением в одном ведомственном учреждении. У шефа перед началом учебного года в штате оказалась брешь (не вышла из отпуска по уходу за ребенком ассистент). Владимир Михайлович позвонил мне по телефону, с присущей ему мягкостью в голосе посетовал: «Здравствуй, дорогой Иван Васильевич, как жив и здоров? А у меня неприятность: некому вести четвертый курс по утрам. Я могу, конечно, и сам встать к станку, да на защиту ученика вывожу, времени нет. Я тебя на коленях прошу – выйди на семестр совместителем». Всерьез, конечно, слова «на коленях прошу» никто не воспринимал, но на ответ они оказывали магическое действие.
Владимир Михайлович никогда не вешал на себя лишних регалий. В нашей стране есть высшая ученая степень – доктор наук и высшее ученое звание – профессор. Все остальное, по моему глубокому убеждению, нескромное украшение себя, любимого, всевозможными блестящими фантиками. В 2000-х годах появилось много сомнительных академий и научных обществ, которые с удовольствием присваивали свои титулы уважаемым людям, тем самым поднимая свою дутую значимость. Сколько себя помню, перед дверью кабинета шефа всегда висела скромная табличка: «Заведующий кафедрой ортопедической стоматологии, доктор медицинских наук, профессор Владимир Михайлович Семенюк». Позднее к ней добавилась еще одна строчка: «Заслуженный деятель науки РФ». И все. Когда вижу перед дверью какого-нибудь светилы науки табличку с длинным до земли перечнем заслуг ее обладателя перед страной – краснею за него сам.
Шеф очень любил стоматологию. На моем веку это единственный человек, который прошел путь стоматолога от зубного техника до Заслуженного деятеля науки РФ. Если есть еще такие герои, пусть простят меня великодушно, я об этом не знаю. Помню, как возмущенный Семенюк кому-то в ярости доказывал:
– Что хирург? Ну что хирург? Заворот кишок? И что? Положил перед собой бесчувственное тело под наркозом! Располосовал живот от груди до лобка, засунул туда руки по локоть! Ребята, длина кишечника – пять метров, в атонии под наркозом – почти десять! Ну, вырезал проблемный метр – кто потом замерит, сколько не хватает? Наложил десять или пятнадцать швов! Все! Здоров, годен! А у нас? Иди сюда, – шеф подвел своего оппонента к зеркалу. – Открой рот. Видишь? А теперь посмотри на мою руку. Вот она, рядом с твоим ртом. Видишь размеры? Как я с такой пятерней, а вообще я работаю двумя руками, тебе, когда ты не пьяный, не спишь и не под наркозом, ставлю на зуб коронку размером меньше сантиметра, а ты ее ни языком, ни в зеркале от своего родного зуба отличить не можешь? Так чья работа посложнее будет? А? Убедил? То-то.
Помню, как однажды Семенюк долго смотрел на меня после того, как я задал ему вопрос: «Чем зубной врач отличается от стоматолога?». Я думал, что сейчас он мне прочитает длинную лекцию о глубине знаний, профессионализме и широте клинического мышления. А шеф коротко ответил: «Есть ремесло, а есть профессия». Шеф вообще любил лаконичные ответы. Хотелось плакать, когда я приносил ему на проверку диссертационную главу в полсотни страниц, а он кромсал ее направо и налево, после чего там оставалось страниц шесть-семь. Жалко было своего труда – сил нет. Но, признаю, после правки Семенюка там действительно становилась песня: ничего не выбросишь и ничего не добавишь.
Шеф – человек с юмором. Даже самые ответственные официальные мероприятия он мог разрядить каким-нибудь легким отступлением или шуткой. 25 декабря 1997 года в составе представителей трудового коллектива ОмГМА мы участвовали в выборах нового ректора академии. Долгие годы возглавлявший институт Леонид Васильевич Полуэктов по состоянию здоровья оставлял свой пост, и предстоял болезненный процесс смены власти. Тема выборов ректора в ОмГМА 1997 года вообще интересная, но отдельную главу ей посвящать не хочу. Коснусь ее в контексте рассказа о моем учителе.
Объявленная в стране демократия требовала проведения публичных выборов. Все ждали, что Леонид Васильевич назовет своего преемника, но этого не произошло. На пост претендовало несколько человек. Каждый из них был на личном приеме у Л.В. Полуэктова (это нормальная этическая норма) и пытался прощупать свои шансы. Ректор всем желал удачи, но никому ничего не обещал.
Период между объявлением конкурса на замещение вакантной должности ректора и собственно выборами был смутным. Многие достойные кандидаты провели свою предвыборную кампанию не лучшим образом. Например, профессор Редькин написал в институтской газете статью со своей программой под названием «О состоянии момента или размышления размагниченного интеллигента». Я – не дурак, прошу прощения за лестную и нескромную оценку самого себя, но, прочитав ее, наверное, раза три, так и не понял ее сущности. Для кого он ее писал? Для потомков? Добрый и хороший человек Юрий Васильевич забыл, что выбирать его будут в большинстве своем ассистенты, лаборанты, медсестры, санитарки и вахтеры – их в трудовом коллективе академии намного больше, чем профессоров и доцентов.
Рассказывали, что накануне выборов у ректора на приеме был и заведующий кафедрой анестезиологии и реаниматологии ОмГМА профессор Ю.Г. Боженков (тоже кандидат на должность ректора) и подарил ему свою новую книгу. Если не ошибаюсь, книга называлась «Живи долго, но думай о смерти». Ее обложку в черных тонах украшала фигура покойника, под дождем и молниями уходящего вдаль. Говорят, что когда больной ректор взял ее в руки и посмотрел на обложку, то ему стало совсем плохо. Ю.Г. Боженков сошел на выборах с первого тура, чуть позднее получил приглашение на работу в столице, которое принял и в настоящее время, по моим сведениям, процветает в Москве. Удачи Вам, Юрий Григорьевич!
Сами выборы проходили непросто. По ходу выборов звонили в Москву, там разрешили расширить условия для кандидатов на пост ректора, в результате чего их количество возросло. Потребовалось перепечатывать бюллетени. Лекционный зал, в котором проходили выборы, был переполнен. Выборы затягивались, все порядком устали. На трибуну поднимались представители тех или иных кандидатов и запугивали избирателей ответственностью за выбор, пугали страшными пророчествами, при всем этом косвенно и неумело пытались указать на единственно достойного своего кандидата. И тут попросил слова Семенюк.
 На трибуну шеф подниматься не стал. Он вышел перед залом, встал напротив первого ряда и рассказал о том, что когда он работал преподавателем в университете в Центральной Африке в Бурунди (кстати, шеф и сейчас свободно говорит по-французски), то в это время там избирали президента страны. Шеф был в числе почетных гостей приглашен на эти выборы. Выборы президента страны были более простыми, чем выборы ректора и сводились к следующему. На троне сидел единственный претендент на пост президента. Справа и слева от него стояло по одной урне. По правую руку урна предназначалась для его сторонников и означала по сути дела «За». По левую руку – урна для его противников и означала «Против». Поочередно к президенту подходили члены парламента, представлялись, и получали цветную бумажку-бюллетень. Потом они ее прилюдно сбрасывали в одну из урн. Те, кто проголосовал в поддержку президента, оставались на своих должностях. Тут шеф сделал паузу.
– А те, кто проголосовал «Против»? – спросил кто-то из зала.
Дружный громкий хохот оглушил всех, присутствующих в зале. Все настолько устали от монотонных и одинаковых выступлений скрытых лоббистов, что ни к чему не обязывающий рассказ шефа был принят как таблетка от головной боли. В зале царило бурное оживление. Может, шеф что и придумал в этой истории. В конце концов, это не документальное свидетельствование, но я своим шефом очень гордился. Выборы ректора ОмГМА в тот день закончились поздно вечером в двадцать три часа. Ректором стал профессор Александр Иванович Новиков. В жизни он мне сильно помог. При его поддержке я досрочно защитил докторскую диссертацию, за что ему очень благодарен.
Кафедральные совещания, занятия в группах, лекции, вступительные и заключительные слова на торжественных мероприятиях Семенюк неизменно заканчивал на веселой ноте. Даже самые разгромные для кого-то из нас вызовы на ковер он всегда завершал на доверительной ноте и провожал нас с обнадеживающей улыбкой. Дескать, наворотил дел, плохо это, но не смертельно – иди, исправляй. Видит бог, выводы делали быстрее и работали после этого лучше.
О себе всегда говорил скромно: «Кафедра – это не только профессор Семенюк. Кафедра – это и вы, мои ученики. Кафедра – это большой коллектив и большой коллективный труд. Мы тут все одинаковые и все в одной упряжке». Потом шеф выдерживал паузу, делал хитрые глаза и рассказывал анекдот. Я этот анекдот слышал, наверное, раз сто, но искренне смеялся каждый раз: «Идет мужик по барахолке и видит, как какой-то барыга продает трех одинаковых попугаев. Мужик у него спрашивает: «Почем попугаи?». Барыга отвечает: «Вот эти двое – по пять долларов, а вот этот – пятнадцать». Мужик с удивлением: «Послушай, а почему этот по пятнадцать? Ведь они все одинаковые?». Барыга, чуть склонившись к покупателю, растерянно и доверительно говорит: «Слушай, я и сам точно не знаю, но вот эти двое между собой называют его шефом».
У Владимира Михайловича есть несколько любимых выражений, которые я запомнил на всю жизнь. Например, когда он видел, что я вначале своей преподавательской карьеры по теории не дотягивал по знанию того или иного вопроса, то незаметно приглашал меня к себе в кабинет и детально все растолковывал. В завершении беседы говорил: «Запомни, Иван Васильевич, это ты знать обязан. Должности нужно соответствовать: «Если «корова» тебе имя, то должно быть молоко и вымя!».
Еще у меня не поддавалась лечению моя торопливость при написании научных статей. Когда меня несло, то мои мысли ложились одна на другую, знаки препинания для меня имели значение второстепенное. Я мог вынашивать несколько месяцев скелет статьи, а потом выдать ее за ночь. Статья получалась шикарная, но меня губили орфографические ошибки. До тщательной проверки окончательного варианта статьи никогда не доходили руки. Ошибок было немного, но две-три Владимир Михайлович находил всегда. Исправляя их в журнале, шеф меня поучал: «Иван Васильевич, дорогой, запомни: вляпываться нужно по-крупному. По мелочи – стыдно. Например, сделай опечатку в фамилии своего официального оппонента на титульном листе диссертации – вот это позор так позор. За него не стыдно: диссертацию с защиты за такой фокус могут снять. Так хоть есть за что. А ты запятую не там поставил – ну что ты на самом деле? Стыдоба, да и только».
Когда шеф выводил кого-то из своих учеников на защиту диссертации, то на ближайшем кафедральном совещании он об этом отдельно сообщал и просил всех «создать условия» для этого ассистента. Этим оповещением выводимый на защиту диссертант получал для себя новый статус. От кафедры он получал все, что хотел: свободное время от занятий, помощников всех рангов. В ответ от него требовалось одно – результат. Результатом шеф был недоволен крайне редко.
Судьба нередко наносила шефу удары. Такова жизнь ученого. Семенюк любил повторять про науку: «Сегодня – ты на коне, завтра – конь на тебе». Все такие жизненные неурядицы на людях шеф переносил легко. Мог матюгнуться (при близких людях) – и опять готов к бою.
Однажды я обратил внимание на то, что шеф перестал ходить на банкеты после защиты своих учеников. Все счастливые, звенят рюмки, звучат тосты, а научного руководителя нет. Знающие люди поясняли: «Задержался у технического секретаря» или еще что-нибудь. До определенной поры меня тоже такое объяснение устраивало.
Что было на самом деле, я узнал только после защиты своей докторской. Думаю, что она далась шефу особенно трудно. Я до настоящего времени не знаю всех обстоятельств, которые предшествовали ее защите. Когда на совете уже все проголосовали и ученый секретарь объявил о том, что диссертационный совет «… ходатайствует о присуждении Струеву Ивану Васильевичу ученой степени доктора медицинских наук…», Семенюк тихо вышел из зала заседаний. Больше его в этот вечер никто не видел.
Сразу после защиты я проводил своего официального оппонента на железнодорожный вокзал (он уезжал обратно в свой город). Посадил его на поезд и решил позвонить домой шефу и доложить, что все в порядке (шеф просил в таких случаях ставить его в известность). Мне ответила его супруга Ольга Федоровна (тоже врач). Я ее слов передать не смогу. Там все смешалось: слезы, рыдания, крик. Я узнал, что шеф регулярно после наших последних защит едет домой и ложится под капельницу. Вызванные на дом врачи вливают в него в огромных количествах сердечные и успокаивающие препараты. Сама Ольга Федоровна в эту ночь не спит и сидит рядом с шефом. Одна ее рука все это время лежит на телефоне для вызова скорой помощи. Утром шеф как ни в чем не бывало в 8.00 сидел у себя в кабинете.
У Семенюка было много, если так можно сказать, странностей. Например, он никогда не закрывал двери к себе в кабинет. Сколько себя помню, они всегда были открыты и туда не заходил только ленивый. Шли все: от поддатого слесаря стоматологической поликлиники и случайных энцефалопатоподобных пациентов до мэра города.
Еще шеф не любил сотовых телефонов. Сотового телефона у него никогда не было. Не знаю, как сейчас. Еще шеф ругался, когда его фотографию на стенде или табличку на кабинете с его фамилией мы очерчивали для строгости и красоты в рамку. «Что вы меня раньше времени хороните», – выговаривал он нам. Рамку мы тотчас убирали. Свои поручения шеф просил, чтобы всегда выполняли немедленно.
Отправляя меня к кому-нибудь за подписью (бумажные дела на кафедре были в зоне ответственности доцента), шеф приговаривал: «Запоминай, Иван Васильевич! Никогда ни к кому не ходи с пустыми руками! Без разницы – идешь ли в гости к другу, к девушке или в отдел кадров за подписью на заявлении. Конфет коробочку – подари. За рубежом это норма поведения и называется «презент» – от французского слова present, означающего подарок. С тебя не убудет, а людям будет приятно».
К Семенюку постоянно обращалось по разным вопросам множество людей. Шеф был со всеми доброжелателен, шутил. Его никто не боялся, просили обо всем, что только можно себе представить (у шефа были связи). Но была какая-то грань, за которую никто никогда не мог зайти. Как ее шеф выстроил, я не знаю. Ни одного случая панибратства я не помню. Шеф всегда оставался шефом. Никогда ни перед кем не лебезил. Цену себе
В.М. Семенюк знал. Про него рассказывали такой случай. Я не знаю, правда это или нет (я там не был), но на шефа очень похоже.
По долгу службы кафедра ортопедической стоматологии тесно сотрудничала с практическим здравоохранением. Шеф лично знал всех главных врачей стоматологических клиник в Омске. Во многих из них он был научным консультантом. Через Семенюка подбирались наиболее перспективные кадры в практическое здравоохранение. В свою очередь из практических врачей люди иногда приходили в науку, например, я.
На предновогодние праздники, «День медика» на кафедре всегда было много народу. В свою очередь шеф тоже держал под контролем все значимые события в судьбе той или иной стоматологической клиники или их руководителей. На столе у шефа лежал толстый ежедневник, где помимо всей текучки были записаны дни рождения всех уважаемых людей, с кем шеф сталкивался по работе («партийная школа»). Однажды шеф долго в ней что-то искал и сетовал: «Иван Васильевич, все приходится записывать, память уже не та. Как Брежнев становлюсь, ей-богу. А, вот нашел… точно… сегодня». Сегодня был день рождения у главного врача одной из самых известных стоматологических поликлиник Омска. Главным врачом была эффектная женщина. Она была в родственных отношениях с самым главным чиновником города и вес в обществе имела не только стоматологический.
Женщин шеф поздравлял лично. Или вообще не поздравлял. И меня, кстати, приучил никогда не поздравлять людей заочно или по телефону. В этой стоматологической поликлинике шеф тоже был научным консультантом. На этот раз Семенюк решил совместить деловую консультацию с личным визитом к главному врачу с поздравлением. Перед поездкой он уточнил у секретаря, на месте ли руководитель. Выбрал шикарный букет и с кем-то из ординаторов поехал в поликлинику.
Перед консультацией шеф с букетом роз зашел в приемную главного врача. Коридор был забит поздравляющими: мужчины и женщины, пожилые и молодые, с цветами, коробками, свертками. Секретарь надменно, по одному пропускала поздравляющих в кабинет. Женщины были неестественно веселые, с перебором в косметике. Мужики то и дело выбегали покурить, очередь двигалась медленно. Среди поздравляющих были люди, которые по виду и поведению к медицине вообще не имели никакого отношения, скорее всего, пришли решить какие-то свои вопросы. Шеф посмотрел на скопление народа в приемной и подошел к секретарю:
– Передайте, пожалуйста (тут он назвал имя и отчество главного врача), что на одну минуту хочет заглянуть заведующий кафедрой ортопедической стоматологии профессор Владимир Михайлович Семенюк. Он приехал на консультацию больного и хочет, пользуясь случаем, лично поздравить коллегу с праздником, – тут шеф оглянулся на присутствующих, – надеюсь, господа не будут против?
«Господа» согласно закивали головами. Секретарь долго не решалась связаться с главным врачом, но потом, видимо, регалии шефа сделали свое дело. Она набрала по внутреннему телефону главного врача и передала просьбу шефа. Из трубки долго не отвечали, а потом до шефа донеслось: «…в очередь» (уж очень звонкая была мембрана). Секретарь смутилась, попыталась сгладить неудобную ситуацию, но непоправимое уже случилось.
Семенюк себя контролировать умел. Он улыбнулся в ответ и сказал:
– Хорошо, я подожду на улице.
На улице – другое дело. Букет роз с треском опустился в ближайшую урну. Крышка урны громыхнула так, что голуби слетели с крыш рядом стоящих домов. Шеф яростно зыркнул на куривших там мужиков – те шарахнулись в стороны. Консультация прошла идеально показательно.
Говорили, что потом Семенюку звонили из той поликлиники и извинялись, дескать, не поняли в суматохе, кто спрашивает, но шеф прощал тогда, когда желал этого сам. Однажды я услышал от него фразу, которую он сказал в запале: «Обоср…сь, теперь ждите, когда высохнет!».
Практически все свое свободное время он тратил на нас, учеников. Несмотря на то, что будущих кандидатов наук шеф называл кандидатами в ученые, он нами очень дорожил и за нас переживал. Шеф никогда не делил нас на любимых и нелюбимых. Про своих учеников он говорил так: «Есть ученики, с которыми работать легче, есть те, которые пришли в науку сырыми. Ученики – они как пальцы на руке. Какой из них булавкой не уколи, больно одинаково». После работы мы шли домой, а Семенюк оставался и правил наши черновики. Утром мы вместе разбирали ошибки. Когда некоторые научные статьи стали платными, шеф часто платил сам за нас всех и приговаривал: «Я получаю больше вас, отдадите, когда разбогатеете».
Всего о своем учителе я рассказать никогда не смогу, да и цели такой перед собой не ставил. Могу сказать со всей ответственностью, что столько, сколько сделал В.М. Семенюк на кафедре для ВУЗа, не сделает никто и никогда. Глубоко убежден: если бы не приказ ректора о том, что после достижения 70-летнего возраста заведовать кафедрой нельзя, то шеф бы еще бесконечно много принес пользы академии.
В.М. Семенюка очень ценили в самых высоких эшелонах стоматологической иерархии нашей страны. На его 70-летие в ведущих стоматологических изданиях («Стоматология», «Институт стоматологии», «Стоматология для всех» и других) были напечатаны юбилейные поздравления. Было сказано много добрых и хороших слов в его адрес. Мне запомнились слова главного стоматолога Минздравсоцразвития России (в то время) В.К. Леонтьева: «Профессор Владимир Михайлович Семенюк… При упоминании этого имени передо мной всегда встает облик совершенно необычного человека. Его уникальность заключается в исключительной добросовестности, порядочности, надежности, житейской мудрости, профессиональной, научной прочности и крепости личности. Природа слепила его так, что он способен противостоять любым ветрам и штормам, невзгодам и трудностям. Владимир Михайлович – человек, который с юного возраста был способен освоить все новое и трудное, если это было необходимо для его роста, профессии, науки. Он из того поколения людей, на которых держится семья, общество, мир».
Пусть меня Владимир Михайлович простит, что я в этой главе иногда говорю о нем в прошедшем времени. Просто эта глава о том периоде, когда я работал вместе с ним на кафедре. Сейчас нас судьба разбросала по разным уголкам страны. Я живу и работаю в Краснодаре, а Владимир Михайлович Семенюк живет в городе Калининграде, является научным консультантом в известных стоматологических клиниках «3D Стом», «Центродент».
В то время, когда кафедрой ортопедической стоматологии ОмГМА заведовал В.М. Семенюк, у него в кабинете на стене висели два портрета его учителей: Заслуженного деятеля науки РФ, члена-корреспондента РАМН, доктора медицинских наук, профессора Вадима Николаевича Копейкина и Заслуженного деятеля науки РФ, доктора медицинских наук, профессора Вениамина Юрьевича Курляндского. В моем рабочем кабинете на стене висит портрет моего учителя – В.М. Семенюка, Заслуженного деятеля науки РФ, доктора медицинских наук, профессора. Теплый Вам привет, глубокоуважаемый и дорогой Владимир Михайлович! Крепкого здоровья и долгих лет жизни!

Весной 2012 года, оставляя кафедру, В.М. Семенюк попросил меня отредактировать его последнюю кафедральную рукопись:
– Иван Васильевич, хочу поставить точку на своей карьере заведующего кафедрой. Для этого попросил ассистентов собрать все кафедральные достижения за период моего заведования за 1989-2010 год. К сожалению, с перестройкой некоторые статьи, направленные в печать, бесследно потерялись – на их поиск тогда не хватило времени. Некоторые уже выведенные на публичную на защиту диссертанты защищаться не захотели: наука для страны с рыночными отношениями стала как падчерица. Ребята собрали все, что можно было найти. Ты, пожалуйста, помоги это все свести в брошюрку. Выпускать красочный и дорогой буклет запрещаю.
На просьбу шефа я, конечно, откликнулся. Для меня это было признанием того, что работу со мной он считает одним из лучших своих проектов. Я знаю, сколько у шефа учеников и то, что он обратился именно ко мне, считаю для себя большой честью.
Сейчас мне очень больно. С Семенюком уходит эпоха. Отдал бы сейчас все на свете, чтобы вернуться в то время, когда он мне сказал: «Послушай, Иван Васильевич. Дело ты, конечно, со своим частным кабинетом делаешь хорошее, но, сдается мне…» в далеком 1996 году.
Брошюру «В.М. Семенюк – личность в стоматологии» (Краснодар, 2012. – 46 с.) мне помог написать мой друг и коллега Денис Владимирович Тытарь. В конце брошюры я дописал такое послесловие от автора.
Я никогда не смогу отблагодарить Владимира Михайловича, который открыл мне двери в удивительный мир науки, научил меня жить и сделал меня человеком. Он научил меня жестко требовать и великодушно прощать, отдавать всего себя людям, которым ты нужен, и не ждать ничего взамен. Какое счастье, что я попался много лет назад на глаза этому человеку. По сей день я не могу дать себе ответ – почему именно я? Ведь вокруг много более достойных людей! Кто вернет ему время, затраченное на меня? Как дети, которые всегда неблагодарны родителям, я никогда не смогу вернуть своему Учителю того, что он вложил в меня, недодав, наверное, этого своим детям. Именно за этот долг, который я никогда не смогу вернуть, я хочу попросить у Владимира Михайловича прощения и пожелать ему здоровья и долгих лет жизни.
 Ваш И. Струев


С.С. ПОПОВ

 «Всех нас когда-нибудь уволят…»
В.В. Путин
«Коммерсант-Daily», 1999 г.

На кафедре ортопедической стоматологии судьба свела меня с очень интересными людьми. Про своего шефа я уже рассказал. Про Сергея Степановича Попова тоже хочу вспомнить особо. Хотя бы потому, что, когда Попов увольнялся с кафедры, свой письменный стол он завещал мне. Перед уходом он сделал зачистку его содержимого. Времени зачистки хватило не на все ящики – нижние остались в неприкосновенности. На них Сергей Степанович махнул рукой: «Что нужно – возьми себе, остальное – выбрось».
Самой первой в нижнем ящике лежала рукопись Попова с рассказами автора о его жизни после окончания института. Так я узнал, что у Попова и у меня есть кое-что общее. Эти рассказы я с интересом прочитал. Мне же было сказано: «Что нужно – возьми себе», так что читать их я имел полное право. Возможно, что именно этот первый любительский рассказ моего старшего коллеги о первом рабочем дне участкового хирурга и подтолкнул меня спустя четверть века к написанию этой книги. Я сильно жалел, когда Сергей Степанович уходил с кафедры. Его юмор, шутки и громогласный хохот всегда сопровождают меня по жизни. Расскажу про него один случай.
По окончании пятилетнего обучения на стоматологическом факультете студенты сдавали государственные экзамены (ГОСы). На каждом выпуске были отличники и аутсайдеры. Двоечники – вечная головная боль на госэкзаменах. Что с ними делать? Никогда не мог понять: если видно, что студент – дурак и врачом работать никогда не сможет, зачем продлевать его агонию до пятого курса? Что, этого не было видно на первом, втором или третьем курсе? Смотрю в зачетку – на всех курсах пересдачи с двойки на тройку, да еще и не с первого раза. А уж коли дотащили его до пятого курса, то как я ему двойку поставлю, если до меня вся ВУЗовская профессура в течение пяти лет давала ему путевку в жизнь в виде пересданных трояков?
На каждые ГОСы нам по-тихому давали памятку с фамилиями студентов, идущих на красный диплом. Чтобы никто из преподавателей по неведению не поставил отличнику «хорошо». Сказать честно, отличники всегда отвечали прекрасно, и памятка была не более, чем подстраховка. На ГОСы нам давали еще и другую памятку. Это была «черная метка». На ней стояли фамилии двоечников. Их было немного, одна-две. Особых указаний на их счет не было. Однако предполагалось, что эти студенты не должны сдать экзамены легко.
Произошла эта история тогда, когда Сергей Степанович Попов работал на кафедре последний год. Выпускной курс был средним: идущих на красный диплом было шесть человек, а двоечник был один. Но какой! И тянули его все преподаватели из последних сил. Тянули не из-за сострадания к абсолютно тупому студенту, а из-за положения его отца в медицинской иерархии города. Тянули с надеждой, что всему остальному в медицине его научит жизнь. Тянули пять лет и, наконец, вышли на финишную прямую. Ситуация осложнялась тем, что сам будущий стоматолог к обучению усилий никаких не прикладывал. Он был уверен, что из медицинской академии его выпустят, а оценки в дипломе для него никакой роли не играли. Назову его Саша. Мы все гадали, к кому на госэкзамене по ортопедической стоматологии он сядет отвечать? То, что ему преподаватель поставит тройку, я не сомневался. Потом этому преподавателю придется всем на разборе полетов сказать, что ответ был вполне приличным. Правда, при этом придется прятать глаза. На экзамене Саша сел к Попову.
Мы с интересом гадали, как будут развиваться события. А Сергей Степанович нас этого удовольствия лишил: беседа продолжалась десять минут. Потом он что-то Саше продиктовал. «Наверное, диктует правильный ответ, чтобы иметь формальное основание поставить тройку», – подумали все. Я был разочарован. Двоечник с победной улыбкой вышел с экзамена.
После экзамена мы спросили у Попова про ответ нашего двоечника. Сергей Степанович ответил:
– Пришлось три балла поставить…
– Что, вообще полный ноль?
– Да нет, – ответил Попов, – не полный. Я у него спросил: «Послушай, ты же ничего не понимаешь в медицине, как ты будешь лечить людей?». На что он мне ответил: «Не переживай, Сергей Степанович, я врачом работать не буду, я буду руководителем».
– Эх, Сергей Степанович, да он же осенью придет, и будет проситься к нам на кафедру в ординатуру, – обреченно сказал кто-то из нас.
– Только не на нашу кафедру, – уверенно сказал Попов.
– Это еще почему? – удивились мы
– Да вот почему, – Попов достал из халата сложенный вчетверо лист бумаги и прочитал вслух:
– Ассистенту кафедры ортопедической стоматологии Омской государственной медицинской академии Попову Сергею Степановичу от … расписка, – Попов обвел всех глазами и продолжил: – Обещаю никогда нигде и ни при каких обстоятельствах не работать врачом стоматологом-ортопедом. Число… Подпись…
Тут я понял, что диктовал Попов Саше не ответ на вопрос, а расписку никогда не работать врачом. Таким образом, Сергей Степанович, как мог, противостоял системе.
Сергей Степанович написал несколько книг. Одну из них (История мировой стоматологии: мифы, легенды, реальность», с надписью: «Ивану Васильевичу на добрую память от автора. 25.01.01 г.») он подарил мне.


ПРО НАУКУ И ДИССЕРТАЦИИ

Наша компания предлагает свои услуги по написанию кандидатской диссертации. Мы гарантируем, что работа будет сделана в полном соответствии всем требованиям, тема будет полностью раскрыта и при защите диссертации не возникнет никаких проблем. Также мы обязуемся сделать кандидатскую диссертацию в максимально короткие сроки…
Из объявления в интернете

Эпиграф я взял из интернета, задав ему вопрос: «Хочу написать диссертацию». Предложений было столько, что я не стал искать наиболее циничное, а взял первое, попавшееся мне на глаза. Из объявления следует, что, заплатив деньги, я через оговоренное и оплаченное время стану ученым. Какой бред!
Раньше наука для меня была где-то за гранью фантастики. Непозволительная роскошь, которую могут позволить себе обеспеченные всем в жизни люди с наличием большого количества свободного времени. Мне негде было жить и нечем было кормить семью, какая наука? Кроме того, я считал, что наукой занимаются люди с выдающимися способностями.
Наука – это выбор темы научного исследования. Актуальной темы, темы нужной и важной для науки и практики. С темой научного исследования помогает определиться научный руководитель. Наука – это маниакальный поиск и анализ литературы по библиотекам и в интернете. Поиск постоянный, не прекращающийся никогда и нигде. Даже если защита диссертации завтра, а ты нашел в литературе важный источник по твоей проблеме, его нужно брать на заметку, чтобы на защите не попасть впросак. Многие известные ученые, которых я знаю, диссертацию (или статью) начинают читать со списка литературы, представленного в конце, и в этом есть смысл. Это сейчас литературу по теме исследования можно найти в интернете, не выходя из дома. Когда начинал я, библиотека была единственным окном в мир. За диссертацией И. Росинской Семенюк заставил меня лететь в Москву и заказывать в ЦНБ ее ксерокопию.
Наука – это эксперименты и набор материала в клинике (хорошо, если в одной), опыты по десятку направлений, постоянные уточнения и согласования. Поиск и заказ необходимых приборов и реактивов. За крысами линии «Wistar», которые проходили у меня по эксперименту, я ездил в Новосибирский питомник, по личной договоренности шефа. Как вез их обратно в коробке в плацкартном вагоне – предмет отдельного рассказа. И бесконечные расходы. Это все практически целый день и каждый день. Ночью, когда никто не мешает, рассчитывается статистика и пишутся научные статьи. Из таких статей капля за каплей за годы складывается огромная работа, которая называется диссертацией.
Диссертацию должна сопровождать удача. Удачной должна быть экономическая и политическая ситуация в стране. Удачливый должен быть научный руководитель. Удача должна сопутствовать времени и месту защиты диссертации. Должно удачно совпасть много событий, которые, на первый взгляд, между собой никак не связаны. Я знаю коллег, которые сидели на готовых диссертациях по нескольку лет и ждали благоприятной почвы для защиты.
Бывает, что научный руководитель может не найти общего языка с председателем диссертационного совета или у него могут быть трения с кем-нибудь из ВАКа*. Как это ни удивительно, но могут возникнуть разногласия между руководителем и самим соискателем. Однажды шеф подарил мне на память необычный автореферат кандидатской диссертации. Автор – В. Степанов. На обороте титульного листа автор написал обращение к членам диссертационного совета о том, что его научный руководитель непорядочный человек и он будет защищаться самостоятельно. Вот это прецедент. Я у шефа осторожно спросил о результатах защиты. Шеф как-то странно улыбнулся и сказал, что все прошло нормально, автор защитился. А потом добавил: «Только утверждения своей диссертации в ВАКе ждал год». Улыбка шефа стала мне понятна: поступок В. Степанова он не одобрял.
Апогеем многих лет занятия наукой является защита диссертации. Это отдельный рассказ. В период между собственно защитой и утверждением диссертации в ВАКе диссертант висит в воздухе. Пока Москва не утвердит работу, все еще вроде как бы условно. Путь диссертации в ВАКе после публичной защиты для соискателя покрыт мраком. С диссертацией в Москве, говорят, может случиться все, что угодно.
Нас, молодых ученых, пугали «черным оппонентом», который может затормозить диссертацию без объяснения причины на любой срок. Еще рассказывали страшную историю про то, что одну диссертацию, которая пришла в ВАК для утверждения, одна новенькая сотрудница подложила под себя на стул (она была маленького роста, и ей было неудобно сидеть за столом). Так и сидела на ней, а диссертацию в это время безуспешно искали на почтах России и в бескрайних архивах ВАКа.
Еще ходила история о том, что один парень несколько раз выходил на защиту докторской, но ему всегда не везло: то диссертационный совет не мог собрать необходимый кворум*, то с документами был какой-то непорядок. Потом первая защита у него была провальная: оба оппонента по какой-то причине не приехали на защиту. Диссертант защищался через год снова. В конце концов, защитился и документы ушли в Москву. Из Москвы долго не было ответа (диссертация терялась по дороге). Потом она нашлась, ее с трудом утвердили. Диплом из ВАКа по доверенности забрали его родственники и со стюардессой одного из бортов «Аэрофлота» отправили диссертанту. Тот, счастливый, в аэропорту одарил стюардессу громадным букетом роз, забрал у нее диплом, поцеловал его, открыл и прочитал: «… присвоить ученую степень кандидата медицинских наук». От расстройства чуть не лишился чувств. Полетел потом сам лично в Москву. Там жил несколько дней на вокзале, пока ему не исправили ошибку и не выписали новый, докторский диплом. Как страшилка про «черный дембель», ей-богу.
Шеф любил повторять: «Кандидатскую пишет доктор наук, а докторскую – кандидат». В этих словах глубокий смысл. Кандидатскую диссертацию проверяет со всех сторон ее научный руководитель – доктор наук, а ее автор только ставится на крыло в науке. Если на защите своего ученика шеф видел, что некоторые моменты доклада вызывают нарекания со стороны членов совета, он с обидой говорил: «Это не тебя ругают – это меня ругают». А вот докторскую диссертацию пишет уже состоявшийся кандидат наук и научный консультант этой работы ее уже так тщательно не проверяет. Отсюда иная кандидатская диссертация бывает лучше докторской.
Диссертации бывают разные. Равно как и ученые. После перестройки в стране поменялось отношение к науке и к ученым. Нередко наука стала выступать в роли товара, а диссертация – услуги. Бывают заказные и виртуальные диссертации (смотри эпиграф к главе). Диссертации стали писаться за деньги или по знакомству. Отсюда стали появляться липовые ученые. Развелось много абсолютно случайных людей в науке. Раньше доктора наук, профессора были «штучным товаром», их знали все. Их было немного. Что творится сейчас – это катастрофа. Куча никому не известных ученых, нескромно бравирующих своими степенями и, в то же время, ничего из себя не представляющих.
Как отличить истинных ученых от липовых? Лично для себя сомнений не имею. Нужно у профессора спросить о том, когда он подготовил своего последнего, утвержденного в ВАКе кандидата наук. А у кандидата или доктора наук, так, ненавязчиво, поинтересоваться о том, когда была опубликована его последняя статья в журнале, входящем в перечень ВАК. Вот и все. Если между этими событиями и настоящим временем прошло пять лет, то, скорее всего, перед вами уже не ученый. Это ветеран.
Ученый должен быть интеллигентным человеком. Ученому званию нужно соответствовать. Расскажу историю, которая произошла с моим знакомым. Пусть его зовут Дмитрий Владимирович или проще – Дима.
Дмитрий Владимирович был в жизни успешным человеком. С золотой медалью окончил школу, с красным дипломом медицинский институт. Через три года после института защитил кандидатскую диссертацию. К докторской подошел в свои неполные тридцать лет. Есть чем гордиться. Специальность в докторской диссертации у него была интересная – психология. Докторов психологических наук в России – по пальцам рук пересчитать. А известных – вообще по пальцам одной руки. Диссертационный совет по этой специальности был в Томске, куда Дима и направил на апробацию* свой труд. Официальные оппоненты дали восторженные отзывы. Говорят, что председатель совета (очень пожилая женщина), ознакомившись с авторефератом, аплодировала и немедленно назначила заседание апробационной комиссии. Диссертация была интересная и необычная, на стыке двух дисциплин – медицины и психологии. Диму заставили убрать из текста всю фармакологию. Тот долго сопротивлялся, но ему сказали, что таблетками можно корректировать дефектную психику человека, но не психологию, и он согласился. В назначенный день Дима уехал в Томск. Вернулся обратно в Омск через день – темнее тучи. На мои вопросы долго не отвечал, а потом все-таки рассказал о том, что случилось.
Эффект от блестящего оригинального доклада, прекрасных цветных слайдов и исчерпывающих ответов на вопросы, которые на апробации задают все присутствующие абсолютно не жалея соискателя (так принято), был неожиданным. На руках Диму никто не качал, поздравлять никто не спешил. Документы к защите у него приняли, а после всего председатель совета попросила его остаться. Она, осторожно подбирая слова, сказала:
– Видите ли, в чем дело, уважаемый Дмитрий Владимирович. Ученая степень доктора психологических наук предполагает собой образ умудренного жизнью пожилого человека. Этот человек должен быть произведен в ученые своим житейским опытом и солидным возрастом. Примерный возраст защиты докторской по психологии – далеко за пятьдесят. Кроме возраста, у него должен быть какой-нибудь физический недостаток. Так сложилось. Этот недостаток должен был в свое время увести его от жизненных соблазнов в нематериальный мир психологии или философии. Эти две вещи, своего рода паттерн* доктора психологии. Вы спектакль «Эзоп» смотрели по телевизору?
Дима кивнул, хотя пока сказанное до него доходило с трудом.
– Скажите, – спросил он, – но ведь диссертация, как вы сказали, блестящая?
– Так-то оно так, – подтвердила председатель совета, – но у вас есть другой существенный недостаток.
– Какой недостаток!?
– Дело в том, что вы… безобразно молоды…
Тут Дима опустился на стоящий рядом стул и обреченно спросил:
– А что делать-то?
–Дмитрий Владимирович, мы вас поддержим, нашему совету нужны защиты. Но у нас большинство членов совета – приезжие из других регионов. Диссертацию они будут изучать, само собой, но больше они будут изучать вас самого. Образ диссертанта имеет принципиальное значение, нам придется поработать…
С Димой поработали. На официальную защиту явился уже не такой молодой и успешный человек. Во-первых, Дима был неудачно подстрижен: явно его стриг неопытный мастер и с чувством симметрии у него были проблемы. Кроме того, на подбородке и на щеке было по одному порезу – результат «торопливого» бритья. Запах одеколона подтверждал уровень парикмахерской. Во-вторых, костюм на Диме был тоже особенный: он был не новый и не старый, но на размер больше нужного и, самое главное, – брюки и пиджак были от разных костюмов. Костюм был идеально чистый, брюки тщательно отглажены утюгом с марлей и мылом (на свету мыло отдавало белесым оттенком – это тоже входило в образ). В-третьих, на Диме были вышедшие из моды его старые туфли на сплошной подошве. Они были отполированы сапожной щеткой и ваксой до зеркального блеска. При ходьбе Дима чуть прихрамывал: в левую туфлю была глубоко запрятана канцелярская кнопка, которая не колола остро ногу, но напоминала о себе при каждом шаге. Образ дополняли очки в безобразной роговой оправе с толстыми линзами, через которые Дима практически ничего не видел. Чтобы избежать полной слепоты, в нижней части линз были узкие вставки из обычного стекла без диоптрий (очки делали на заказ). Пришлось немного поработать и над речью – научиться немного заикаться. Защита прошла «на ура». Членами совета на банкете диссертация неофициально была признана лучшей за последние годы.
Когда я рассказал своему шефу о таком подходе к защите диссертации, он понимающе улыбнулся и сказал: «Да, Иван Васильевич, сейчас в России ученый должен вызывать не зависть, а жалость».
 

БАЙКАЛ – ЭТО МОРЕ

Летом 2006 года шеф в составе сертификационной комиссии* рекомендовал меня в командировку в республику Бурятия. Команду возглавил Анатолий Филиппович Сулимов – профессор кафедры хирургической стоматологии нашего ВУЗа. Еще с нами ехала Эльмира Григорович и мой коллега по кафедре Анатолий Петрович Онгоев. Анатолий Петрович был бурятом и ехал к себе на родину. Его хорошо знали в Улан-Удэ, и большая часть программы строилась с его участием.
С детства люблю поезда. В них накрывает какое-то размеренное спокойствие, под стук колес хорошо думается. А спится еще лучше. Еще люблю верхнюю полку и люблю рассматривать из окна мелькающие леса, поля, горы и населенные пункты. Люблю выскакивать на остановках на перрон и покупать что-нибудь из еды с рук. Например, теплую вареную картошку с луком и укропом. Самая вкусная вареная курица, яйца, помидоры, малосольные огурцы, хлеб и чай (только тот, который приносит проводник) – это в поезде, даже не сомневайтесь. Лучшее снотворное – это стук колес и бряцанье чайной ложки в стакане. Проверено. Самые интересные истории из жизни услышишь только в поезде. В дальней дороге, за разговорами, люди, которых ты знаешь давным-давно, узнаются совсем с другой стороны. Зная маршрут следования, я заранее узнавал про те места, где мы будем проезжать, и потом рассматривал их из окна уже не только как пейзажи. Другими словами, несколько суток на поезде для меня наказанием никогда не были.
В Бурятии мне раньше бывать не приходилось. Если средняя полоса России из окон верхней полки плацкартного вагона мне была хорошо знакома, то Бурятия с ее Саянами и Байкалом открывалась для меня впервые. Самой первой станцией на Байкале был город Слюдянка. Про Слюдянку я читал у А. Солженицина. В 1937 году тут был пересыльный пункт для узников ГУЛАГа. Во время нашей остановки небо затянули тучи и закапал мелкий и холодный дождь. Было не очень весело, несмотря на гору омуля, которую Толя Сулимов вывалил перед нами на стол. Кроме своей мрачной истории, Слюдянка – это первая станция для всех поездов, следующих в Забайкалье, на которой местные продавцы предлагают пассажирам знаменитого байкальского омуля.
Байкальский омуль – отдельная тема. В России омуль встречается не только на Байкале. В Сибири тоже есть водоемы, зарыбленные омулем, но тот, кто пробовал байкальского омуля, никогда не спутает его ни с каким другим. Вкус – не передать словами. В Слюдянке нам предлагали соленого омуля, омуля копченого, жареного с луком в сметане, домашний пирог с омулем. Предлагали и самого знаменитого байкальского омуля – омуля «с душком». О его приготовлении мне позднее рассказал один пожилой бурят, когда нас возили на экскурсию на Байкал.
Омуль на Байкале – промысловая рыба. Ее ловят в промышленных масштабах. Улов не разделывая, валом сбрасывают на ледник. Ледник – это глубокая яма со льдом на дне, который никогда не тает, даже летом. Рыбу послойно чуть подсаливают и в таком виде она хранится. По мере необходимости ее достают и используют. Санитарного контроля качества хранения нет, все основано на многовековом опыте такого сохранения улова. В результате получается омуль, имеющий специфичный тонкий запах. В народе такого омуля называют «с душком». Свидетельствую со всей ответственностью: омуль «с душком» по вкусу затмит собой все остальные способы приготовления омуля в пищу вместе взятые.
Проезжая Слюдянку и наслаждаясь байкальским омулем, Анатолий Филиппович (он ехал на Байкал не в первый раз) рассказал нам историю о том, что омуль «с душком» – опасная вещь. Если она хранится на больших ледниках, то риск получить кишечные расстройства минимален. Но на перронах его продают, в основном, мелкие частники, у которых ледники не глубокие и лед не всегда переживает лето – он тает. Тогда «душок» из тонкого специфичного вкуса для гурманов может превратиться в гнилостный запах, который свидетельствует о том, что омуль испортился и непригоден в пищу. Матерые торгаши умело скрывают этот запах марганцовкой и уксусом. Такая внешне красивая рыба может вызвать серьезное пищевое отравление.
Кишечные расстройства, как правило, начинаются далеко за Слюдянкой и расстройство стула случается где-то посредине Байкала (железная дорога идет вдоль озера). Расстройство стула наблюдается не у одного пассажира, а реально все пассажиры оккупируют санузлы, не считаясь с зелеными зонами, остановками и замечаниями проводников. Проводники докладывают о ЧП начальнику поезда. Тот ставит в известность санитарно-гигиенические службы республики. Оттуда летит депеша в Москву. Предпринимаемые меры носят карательный характер: на перронах устраивается гонение на торговцев омулем. Такая ситуация случается каждый год по нескольку раз.
После рассказа этой истории я с опаской посмотрел на наш рыбный стол. Однако, нашего омуля мы все-таки с удовольствием доели. На этот раз обошлось. Когда мы ехали через месяц обратно, то хотели в Слюдянке купить омуля с собой в Омск, чтобы угостить друзей. На удивление перрон на станции Слюдянка был пустым от продавцов. Вероятно, что в это лето ситуация с отравлением повторилась. Нас выручил проводник, который нам по-дружески втридорога продал байкальского омуля в вакуумной упаковке с длительным сроком хранения.
Культ омуля на Байкале напомнил мне поклонение гурманов перед иссык-кульским чебаком, когда я спустя несколько лет отдыхал в Киргизии. Но байкальский омуль, по моему мнению, знаменит больше. Кроме омуля «с душком», Бурятия знаменита еще одним национальным блюдом, которое любят все буряты примерно так, как русские любят пельмени. Это позы. Сами буряты называют их буузы.
Когда на кафедре мы собирались отмечать какой-нибудь корпоратив, шеф тщательно перебирал все предложения по организации праздничного стола. Практически всегда останавливался на позах. Впервые шеф попробовал позы тоже на Байкале, куда ездил в такую же командировку, как и я, только намного раньше. Национальное бурятское угощение ему понравилось, и с тех пор позы стали постоянным угощением на нашем столе. Позы – вотчина Анатолия Петровича Онгоева, который властвовал в ней безраздельно. Сколько раз Анатолий Петрович угощал нас позами собственного изготовления, столько раз я спрашивал о том, как их нужно правильно готовить. Онгоев каждый раз рассказывал примерно одно и то же, но позы у него каждый раз были вкуснее предыдущих.
В общем и целом позы похожи на сибирские манты или грузинские хинкали, только позы больше размером. Про мясную начинку Анатолий Петрович говорил, что берет пополам свинину и говядину. Главное, мясо нельзя крутить на мясорубке, его нужно очень мелко резать (рубить). Соль и перец – в меру. Лук и чеснок – на любителя. Отличительной особенностью поз является дырочка на верхушке позы, которая получается, если научиться защипывать тесто вокруг мясной начинки. Я эту науку так до конца и не освоил, а вот Анатолий Петрович это делал одной рукой. Готовая поза напоминает юрту с отверстием в крыше, из которой идет пар. Готовят позы в пароварке. Позы всегда едят руками. Сначала надкусывают уголок, потом выпивают вытекающий из этой дырочки горячий мясной бульон, а уж потом едят все остальное.
Бурятия встретила нас тепло. Дружелюбно, просто и по-домашнему. Вообще, вот с кем точно не нужно заставлять себя вести официально, так это с бурятами. Нужно просто быть самим собой. Я себя не обманываю, люди везде есть разные, но судьба меня в Бурятии сводила только с очень хорошими людьми: Иван Васильевич Шухоев, Сержена Викторовна Мохосоева, Салтан Дашиевич Аюшеев, Бато-Жаргал Аюшеевич Будаев, Жаргал Батоевич Бирбаев.
Когда мы приехали в Улан-Удэ, нас сразу предупредили, что Байкал – это не озеро, а море. На мой недоуменный взгляд Салтан Дашиевич пояснил:
– Не знаю, что там у вас написано на картах, но для нас, бурятов, Байкал – это море. Больше скажу: это святое место и его нельзя обижать. О нем нельзя говорить плохо. Оно все слышит и может случиться всякое. Когда закончится учеба, мы обязательно Байкал вам покажем. Для себя я решил, что пусть так оно и будет, и с нетерпением стал ждать поездки на Байкал.
Выходных за время всего сертификационного цикла у нас получилось только два – последние суббота и воскресенье июля-месяца. Выехали в пятницу после обеда, дочитав утром положенные по расписанию лекции. От Улан-Удэ до Байкала немногим больше ста километров. Дорога разбита тяжелыми «КАМАЗами», везущими лес. Бесконтрольно вывозимый с Байкала лес – отдельная криминальная тема. Ехали с песнями. По дороге вдоль Байкала часто останавливались около деревьев, увешанных цветными ленточками. Ленточки на дереве означают, что это место священное и тут живет добрый дух. По традиции нужно было остановиться, помолиться и положить у подножия монетку или несколько сигарет. Мы не пропустили ни одного такого дерева. Молитв по-бурятски я не знал, а вот по монетке положил везде.
Однажды мы остановились у большого залива: вода из Байкала в этом месте близко подходила к дороге, а небольшое расстояние между водой и дорогой было покрыто красивым крупным песком вперемешку с мелкой разноцветной галькой. Хитрый Бато-Жаргал Аюшеевич осторожно подвел меня к воде и спросил:
– Вы, Иван Васильевич, на Байкале первый раз?
Я утвердительно ответил.
Тогда он взял меня за руку и серьезно сказал:
 – Тогда вы должны помочить ноги в священной воде: закрывайте глаза и ступайте смело – тут мелко.
Я обернулся к Толе Сулимову, тот кивнул головой. Я закрыл глаза и бесстрашно шагнул вперед. В следующую секунду от неожиданности я подпрыгнул и выскочил обратно на берег. Было действительно мелко, но вода была ледяной.
– Что, холодная? – наивно спросил Бато-Жаргал Аюшеевич. – Что делать, только-только вчера лед на средине Байкала сошел… Не бойтесь – еще ни один молодой ученый у нас не заболел.
Мы долго смеялись. Такой вот розыгрыш мне устроили главный стоматолог республики Бурятия и старший нашего научного десанта. Оказывается, лед после зимы на Байкале тает очень медленно – его видно с берега до средины лета.
Первая ночевка на местной турбазе на берегу Байкала. Мне в нашей поездке она запомнилась больше всего. Запомнилась баней с нырянием после парной в ледяной Байкал и еще тем, что Толя Сулимов познакомил меня со своим другом-бурятом Баиром Цыденовичем Нимаевым – добрым и веселым человеком, который мне за ночь многое рассказал про Бурятию и про Байкал. Баир тогда уже жил в Москве, заканчивал докторскую, параллельно открывал стоматологическую клинику, но все-таки взял отпуск и на неделю прилетел на Родину. Вечером после бани нас пригласили на бурятскую баранину.
К баранине люди относятся по-разному из-за ее несколько специфичного вкуса и запаха. В таком случае я всегда говорю: «Ребята, вы просто не умеете ее готовить». Но то, что я увидел в исполнении Баира Цыденовича и его брата (по-моему, его звали Ваир – могу ошибиться, пусть он меня простит великодушно), я запомнил навсегда.
Во-первых, баран был живой. Я всегда старался не думать о том, что мясо, которое на шампуре, совсем недавно было живым существом. Разница между бараном и бараниной существенная. Но та грань, которая их разделяет, у меня всегда вызывала ощущение пустоты в животе. Я представил себе, что сейчас ножом барану будут резать горло и мне стало не по себе. Я отошел подальше. Видя мое состояние, Салтан Дашиевич мягко сказал:
– Не переживай, Иван Васильевич, это вы там в России забиваете скотину ножами, топорами, палками или током. У нас это все происходит намного гуманнее. Иди сюда, смотри.
Барана положили на спину. Скальпелем Ваир осторожно сделал у него небольшой надрез посредине живота вдоль linea alba. Linea alba (белая линия) – это сухожильная перемычка между прямыми мышцами живота, расположенная по средней линии живота (у человека она тоже есть). Это место лишено иннервации и разрез по ней практически безболезненный. Потом к барану подошел кто-то из бурятов (это он привез барана), просунул палец с длинным ногтем в этот разрез. Его рука слегка вздрогнула, и через мгновение он вынул окровавленный палец обратно. Все это время баран только широко таращил глаза. Салтан Дашиевич тихо сказал:
– Это барану надорвали брюшную аорту. Сейчас он уснет.
Через несколько минут баран спокойно закрыл глаза. Все было кончено. Я был поражен. Вспомнил, как дома у нас отец заготавливал на зиму свинину: он звал соседа, чтобы тот застрелил нашего кабана из охотничьего ружья (у самого не поднималась рука). Иногда сосед мазал. Для меня, ребенка, это было драмой. Я осторожно спросил у Салтана:
– А свиней режете так же?
Салтан Дашиевич ответил:
– Мы свинину стараемся не есть.
– Почему?
– У нее внутренние органы сильно похожи на человеческие. Это неспроста. Просто не едим и все.
После такого превращения барана в баранину наступило самое интересное. Я не буду всего рассказывать, уж очень тема специфичная. Скажу только, что от барана остались голова, шкура и копыта, остальное пошло на стол. Все варилось в одном большом котле, даже пласты крови, которые свернулись в холодец у барана в животе после того, как ему перерезали аорту.
Еще мне запомнился момент, когда свежую баранью печень буряты тут же порезали крупными ломтями и, макая в соль, ели сырой. Когда блюдо с сырой печенью и солонкой дошло до меня – я наотрез отказался. Уговоры были бурными. В конце концов, я согласился съесть небольшой кусок, но только под сто граммов водки. Компромисс был принят.
Вторая ночевка была на другом берегу Байкала – конечной точке нашего путешествия. Туда мы ехали на катере. Там на берегу был стационарно пришвартован большой теплоход с каютами, из которого предприимчивые буряты сделали отель. Байкал был большой, чистый, глубокий и прохладный. Была еще одна баня с пихтовыми вениками, костер на берегу и уха. На следующее утро мы выехали обратно – сначала в Улан-Удэ, потом в Омск.
На память о нашей командировке у меня осталась красивая декоративная тарелка с надписью «Байкал», украшенная мелкой галькой с берегов Байкала. Ее и красивую книгу о Байкале мне в дорогу подарили бурятские ребята, которые помогали нам донести до поезда наши вещи. Книгу я передарил своему шефу В.М. Семенюку после рассказа о поездке, а декоративная тарелка висит у меня дома в прихожей.



 
ЧЕТЫРЕ ПРИТЧИ О ЖИЗНИ

На работе и просто в жизни часто приходится давать людям советы. Сам их никогда никому не навязываю, но профессия врача иногда заставляет это делать. Помню слова моего шефа о том, что «любой врач сначала должен быть психотерапевтом и уметь лечить голову, а уж потом стоматологом, невропатологом или гинекологом». Мудрые слова. Потому жалобы не по профилю работы тоже всегда внимательно выслушиваю.
С пациентами мне легко. Может, потому, что в детстве прочитал много книг, а может, потому, что у меня в жизни были хорошие учителя. Пациенты это чувствуют. Эх, не успел я в свое время получить сертификат по психиатрии. Честное слово, еще лет пять бы простоял у кресла, а потом оставил бы стоматологию и вел бы прием на дому в качестве врача-психотерапевта. Семью прокормил бы точно.
А может, это наследственное? К моему отцу-пенсионеру люди тоже часто приходят за советом. Когда я последний раз был у родителей в гостях, к отцу заходила какая-то заплаканная женщина. Они с отцом во дворе долго разговаривали, а затем она успокоилась и ушла. Я потом у отца спросил: «Папка, а что она хотела?». Отец в детали вдаваться не стал (деонтология*) и без имен коротко рассказал о том, что у этой женщины дочь собралась замуж, а у жениха недавно диагностировали рак. Так вот, она спрашивала, отдавать ли дочь замуж? Я заинтересованно спросил: «А ты что ответил?». Отец убежденно сказал: «Если они любят друг друга, то замуж выходить надо».
Еще я помню, что к отцу однажды зашла пожилая набожная женщина и жаловалась, что не может объяснить непутевому взрослому сыну, что нужно ходить в церковь, молиться богу и ставить свечки. На что отец ей отвечал: «Насильно в церковь никого вести не нужно. Равно как и не нужно никого насильно заставлять молиться, совершать крестный ход, поститься или купаться зимой в проруби. Вероисповедание – очень интимная вещь. Современное поколение в этом отношении не совсем образовано, и ему многое нужно прощать. В конце концов, Бог не живет в церкви, Бог живет на небе. У каждого Бог должен быть, в первую очередь, в голове. А в церкви собираются верующие люди и там есть священник, который может помочь советом и облегчить страдания людей. Икону можно поставить дома. Свечи тоже можно брать в церкви и ставить дома в подсвечник. Воспитывать у людей веру в Бога нужно с раннего детства…».
Я знаю четыре притчи, которые мне помогают давать людям советы в разных ситуациях. В том или ином случае я могу вместо ответа рассказать одну из них, и принятие решения в ее свете становится спокойным и, как показывает жизнь, правильным.
Притча первая. В древнем Китае, узнав, что старый мудрец знает ответы на все вопросы, дети решили над ним подшутить. Для этого один из них поймал бабочку и осторожно зажал ее в кулаке. Дети решили спросить у мудреца: «Живое у них в кулаке или нет?». Если мудрец ответит: «Живое», то дети сожмут кулачок и покажут ему мертвую бабочку. Если мудрец скажет: «Неживое», тогда ладошка раскрывается и бабочка улетает в небо. Когда дети, протянув мудрецу зажатый кулачок, задали свой вопрос, мудрец подумал и сказал:
– Живое или неживое? Ребята, все в ваших руках.
Другими словами – каждый сам кузнец своего счастья.
Вторая притча. На лютом морозе воробей смертельно замерз. Без сил свалился с ветки на дорогу и приготовился умирать. Мимо проходила корова и шлепнула на воробья лепешку. В горячем воробей быстро пришел в себя, отогрелся и зачирикал. Проходящая кошка заметила воробья, лапой вытащила его на свет и съела. Вывод: не всякий, кто тебя макнул в г...вно – твой враг, и не всякий, кто тебя оттуда вынул – твой друг.
Вокруг люди разные. Время сейчас особенное, многие жизненные ценности деформированы. Отсюда слепо доверять всем спутникам в жизни не следует. «Доброжелательное лицо – это ещё не признак добра. Все подлости на земле делаются именно с этим выражением лица» (почти по фильму «Тот самый Мюнхгаузен»). Много в наше время людей, не обремененных моралью. Они живут по своим патологически прагматичным законам. Больше это характерно для молодого поколения, которое не читало «Как закалялась сталь» и которое ходит классом вместе с классным руководителем в культпоход не на фильм «Повесть о настоящем человеке», а на фильм «Яйца судьбы».
Притча третья. Одного христианина вели в гору на казнь. Христианин нес на своих плечах большой деревянный суковатый и тяжелый крест. На вершине горы его должны были на этом кресте распять. Христианина сопровождал охранник на коне. После очередного падения христианин спросил:
– Послушай! Можно я сброшу этот крест и выберу себе какой-нибудь полегче – вон их сколько валяется рядом с дорогой в овраге? Какая тебе разница, на каком кресте меня казнить? Мне будет легче идти, и мы быстрее дойдем.
Охранник подумал и милостиво разрешил.
Христианин сбросил с плеч свой крест в овраг и стал выбирать себе другой крест, более легкий и удобный. Перебрав все, остановился на одном из них. Взвалил его на плечи и пошел дальше. Охранник спросил:
– Ну что, этот легче?
– Намного легче и удобнее, чем все остальные, – убежденно ответил христианин.
А охранник улыбнулся: пленник выбрал тот самый крест, который он нес на себе с самого подножья горы.
Человек привыкает ко всему.
Притча четвертая. Один верблюжонок спрашивает мать-верблюжиху:
– Скажи мама, зачем нам такие большие и мягкие ступни на ногах?
– Мы ведь ходим по пустыне, – ответила верблюжиха. – Нам так легче переносить раскаленный песок, сынок.
– Скажи, мама, а зачем нам такие большие и мягкие губы?
– Мы ведь ходим по пустыне, – ответила верблюжиха. – Нам так удобнее есть колючие растения, сынок.
– Скажи, мама, а зачем нам этот горб на спине?
– Мы ведь ходим по пустыне, – ответила верблюжиха. – В горбе мы носим с собой воду.
– Скажи, мама, а зачем нам это все… в зоопарке?
Думаю так, что пусть человек будет в душе романтиком, но жить он должен в реальном времени.
 
ГОРЯЧИЙ КАМЕНЬ

Часто вспоминаю рассказ Аркадия Гайдара «Горячий камень». Сюжет такой. Мальчик гулял по берегу реки и, утомившись, захотел присесть на какой-то большой камень. Но сидеть на нем было невозможно: камень оказался горячим. Тогда мальчик стал его рассматривать и прочитал на нем надпись: «Кто разобьет этот камень – тот начнет жить сначала». Мальчик хотел разбить камень сам, а потом случайно увидел проходящего мимо пожилого человека с палочкой. Тогда, недолго думая, он подозвал этого прохожего, показал ему на камень и сказал:
– Дедушка, вы старый и больной. Вы прожили долгую жизнь. Разбейте этот камень своей палкой и тогда вы начнете жить сначала. Разбивайте!
Я этот рассказ читал в далеком детстве и что дедушка ответил, не помню. Знаю, что разбивать горячий камень дедушка не стал, он очень дорожил своими прожитыми годами и памятью о людях, которых он в этой жизни встретил. Я себя спрашиваю: а если бы мне представилась сейчас возможность начать жизнь сначала – разбил бы я тот горячий камень или нет?
Думаю, что я разбивать бы его не стал. На то есть много причин. Ведь я бы родился в этом, 2014 году. Мне не нравится время, в котором я живу сейчас. Наверное, так бывает у всех взрослых: детство кажется сказочным временем. Я не люблю свое детство, мне просто нравится то время, когда я был маленьким. Сейчас детям не о чем мечтать. Красивая машина и мешок с деньгами – это не мечта. А именно об этом сейчас говорят и дети, и подростки. Да не только дети и подростки. Самое ужасное, что детям ни на кого не хочется быть похожим. Эту мечту детям не дали, отобрав у них Чебурашку, пионерские лагеря, игру «Зарница» и Гагарина. Вместо этого им дали ублюдочные мультфильмы с героями, имеющими квадратную голову, и бомбу в виде интернета, которая скоро взорвется. Ребята не хотят служить в армии, пидорасы не считают себя больными, а молодые девушки выходят замуж за деньги, ложась под стариков. Что это за время такое? Кто отменил конституцию страны в виде бесплатного образования и бесплатной медицины? Как мне сказать сыну, что он не получит высшего образования потому, что его папе, доценту с ученой степенью доктора наук, на кафедре платят зарплату в шестнадцать тысяч рублей? Как можно приватизировать отрасль народного хозяйства страны? Зачем нам Болонское соглашение и ЕГЭ? Черт возьми, ну если весь народ не поддерживает эти мероприятия, почему кто-то в правительстве единолично считает, что он прав? Почему мне так долго смотрит вслед девушка, если я подал ей руку при выходе из автобуса? Почему? Да потому, что она не верит, что мы незнакомы: ей руку при выходе незнакомые мужики никогда в жизни не подавали! Могу еще многое спросить, почему и зачем. Не про это книга. Сейчас про то, разбил бы я тот горячий камень или нет, чтобы начать жизнь сначала в этом году? Ответ: нет, не разбил бы. А если в далеком 1966 году?
Если бы я снова родился в 1966 году, но без того жизненного опыта, который я накопил, прожив свои годы, этот камень я бы тоже разбивать не стал. А вот если бы иметь возможность ненадолго вернуться в прошлое и поступить в некоторых случаях по-другому, вот за это я бы дал очень дорого.
Вся эта глава о том, что у каждого человека в жизни есть моменты, которые он хотел бы переиграть заново. У меня они тоже есть. Иногда во сне я поступаю не так, как поступил в свое время, и просыпаюсь бесконечно счастливым. Иногда просыпаюсь в холодном поту от того кошмара, в котором оказался, приняв другое решение. Лежу – смотрю в потолок и, пока не забылся сон, успеваю подумать: пусть все идет так, как идет.
 
ЭПИЛОГ

В августе 2009 года я оставил Омск. За моей спиной оставался город, который принял меня в далеком 1984 году, воспитал и вывел в люди. Город, который свел меня со многими хорошими людьми и которым я бесконечно благодарен. Не рискну называть их по именам, боюсь про кого-нибудь случайно не написать и тем самым обидеть. Омск – это шрам на моем сердце, ноющий на снежную и дождливую погоду. А еще это чувство, что я что-то не успеваю в жизни. В этом городе мне стало тесно, я из него вырос.
На семейном совете было принято решение переезжать в Москву. Почему в Москву? Да уж точно не в погоне за длинным рублем. По моему характеру, денег мне всегда хватало, сколько бы их ни было. Просто в Москве больше возможностей реализовать любой проект. Проектов у меня в голове роилось множество, а начинать любой проект от сохи мне не впервой. Сказано – сделано. За две недели я уладил все дела, уволился с кафедры.
За вечер мы с Людой загрузили в машину вещи, необходимые на первое время, и рано утром взяли курс на Запад. Где-то под Нижним Новгородом она повисла у меня на руке и взмолилась:
– Милый, ну куда мы едем? Москва – сумасшедший город, а я домашняя. Я тебя там совсем не буду видеть дома. Москва – не город для семейной жизни. В Москве, чтобы жить, надо работать с утра до вечера. Тебе этого не хватало в Омске? Поехали ко мне на Родину?
Я знал, что корнями моя любимая с юга нашей страны.
– Люда, на юге нет больших городов, что я там буду делать в станице?
– Там есть самый лучший город на земле. Этот город – Краснодар!
Раньше я Краснодар проезжал несколько раз на машине, когда ездил с семьей на море. Тогда впечатление мегаполиса он у меня не оставил.
– Сейчас это совсем другой город, – горячо заговорила Люда. – За несколько лет он очень сильно изменился. Олимпиада! Там самые большие стройки. Президент и премьер страны там бывают несколько раз в неделю. Там – будущее. Поехали, а?
Потом она немного помолчала и уже тише добавила:
– Сколько можно жить для других? Наука, кафедра, ученики, защиты… Система заберет твою жизнь и отправит стариком на нищую пенсию. Давай хоть немного поживем для себя. Ну, хотя бы один год.
Потом она еще помолчала и сказала уже совсем безнадежно:
– А еще там море.
Я молчал. Но, наверное, все стрельцы в душе – солнечные люди и еще немного авантюристы: будущее всегда видят в светлых тонах. В конце концов, один год – это немного. И, не говоря ни слова, на первой же стрелке на дорожном знаке «Краснодар / Krasnodar» я повернул налево. Краем глаза я увидел, как недоумение в Людиных глазах сменилось сначала недоверием, а потом восторгом. Она сидела затаив дыхание. Как потом сама призналась – боялась меня спугнуть.
Я ехал, и понятия не имел, что нас ждет впереди. Я не знал, что Краснодар примет нас тепло и радушно, как старых друзей. Что квартиру мы снимем в этот же день, но проживем в ней недолго, так как уже через полтора месяца продастся по каким-то военным сертификатам наша квартира в Омске (неслыханная удача). Что уже спустя два месяца после переезда в Краснодар мы будем жить уже в своей квартире, а дочь Маша будет учиться в прекрасной гимназии (у нее была ведомость из прежней школы с одними пятерками). А еще я не знал, что в Краснодаре я встречусь с очень хорошими людьми – Михаилом Юрьевичем Ещенко, Ангелиной Николаевной Луценко, Валерием Васильевичем Еричевым, Алексеем Михайловичем Мурашко и другими, благодаря которым этот край для меня станет самым лучшим.
Сейчас я смотрел на набегающую дорогу, слушал, как позади на заднем сиденье сопит проснувшийся от действия легкого кошачьего транквилизатора «Кот Баюн» кот Василий (мы забрали его из Омска с собой – не поднялась рука отдать в чужие руки), косился на счастливую Люду. Я помнил, что еще в Краснодаре у меня есть товарищ – Виталик Прохоров, которого я знал еще по Омску и не сомневался, что в критической ситуации смогу на него рассчитывать. Солнце светило по-особенному ярко. Я ему улыбался в ответ.
 
ПИСЬМО ОТЦА

Про свое детство отец рассказывал немного. Недавно он узнал, что я пишу автобиографическую повесть и прислал мне это письмо. Сейчас ему 77 лет. Папка родился 30 марта 1936 года в далекой сибирской тайге. Письмо я не правлю, орфографию, синтаксис и пунктуацию оставляю в редакции отца. Думаю, что когда он писал это письмо, то сильно волновался.

Ваня, ты спрашивал про Тамбов, где наши корни по линии моего отца. Я на всю жизнь запомнил адрес его рождения: Тамбовская область, Уметский район, Бибиковский сельский Совет, деревня Чистовка. Я не знаю всех его братьев и сестер. Помню только, что по указанному адресу жил старший брат Георгий. Наши предки были зажиточными крестьянами – любили землю и умели на ней трудиться. В 30-е годы, когда бездумно стала проводиться коллективизация, то есть принудительно-добровольное образование колхозов, в первую очередь пострадали зажиточные крестьяне. У них изымалась земля, конфисковывалась скотина, орудия производства. За отказ вступить в колхозы, люди под контролем милиции отправлялись в тайгу на поселение с целью приобщения к коллективному труду – в тайге в одиночку не выжить.
Вообще Сибирь заселялась несколькими потоками людей. Это добровольно прибывшие в поисках новых земель, так называемые «самоходы»; в результате государственной политики правительства по плановому переселению на свободные земли большого числа людей (после отмены крепостного права, и в период Столыпинских реформ в 1908–1910 годах); и третий поток – это принудительные переселенцы на окраину империи людей, чем либо не угодивших власти.
Когда я был комсомольцем – то стеснялся говорить, что мои предки были репрессированы и таким образом оказались в Тевризской тайге. Вместе с отцом в Тевризский район попала его родная сестра (тетя Даша, ныне давно покойная, 1907 года рождения). Ее муж был арестован в 1937 году как враг народа и был расстрелян. Дети до сих пор не могут найти через запросы в компетентные органы место его захоронения. Так был ликвидирован в стране золотой фонд крестьянства.
Хорошо помню, как папа пришел из Армии. Это было в начале сентября-месяца 1945 года. Была перемена. Учительница увидела меня в школьной ограде и крикнула: «Вася, беги домой – у тебя отец пришел из Армии!». Прибежал домой. В ограде много людей. Посредине стоит мужчина в военной форме. На земле – тощий вещевой мешок. Мама заливается слезами от счастья. В ограде – толкучка: и плачут и смеются. Отец взял меня на руки, обнял. Все, больше ничего не помню. Было шумно и радостно.
Но счастье длилось недолго. Годы 1945–1947 были неурожайными. То дожди, то засуха – испепелила все. Спасали дары леса: обилие ягод и грибов. У соседей хозяин был охотником и когда они убивали лося, то приглашали родственников и соседей. Вынесенное из леса мясо делили и люди могли 2-3 недели варить жиденькую похлебку. Рожь, ячмень, пшеницу – молотили вручную на домашних жерновах. Летом к муке грубого помола добавляли часть лебеды. Зимой картофельную кожуру мыли, сушили. Истолченную сухую кожуру также добавляли в хлеб. Сахара и конфет в глаза не видели. Слаще моркови и репы ничего не ели. Зимой чай заваривали сушеными кубиками моркови и репы и постоянно жили впроголодь.
1947 год тоже был засушливым. Сена не накосили и корову пришлось продать. Свинью продали еще раньше. Для питания пользовались мукой, которую получили за отработанный год на трудодни. Колхознику за отработанный день напротив его фамилии ставили палочку. На вопрос: «Как живешь?» – колхозник отвечал: «Работаю за палку», то есть почти бесплатно. «Деревянный рубль» – из этого же рассуждения.
Ели семенную картошку чтобы дожить до весны. Иногда отца приглашали на охоту (стрелял хорошо). Убив лося, мясо делили на всех охотников. Отец еще забирал лосиную голову, ноги, шкуру. Но удачная охота была раза два за зиму.
Ближе к весне люди из деревни Прекрасное стали уезжать. Отец продолжал еще делать бочки для продажи. На вырученные деньги 20 километров шел пешком до деревни Кузнецово, покупал два пуда муки (32 кг, 1 пуд – 16 кг). Ночевал, утром рано с котомкой за плечами отправлялся в дорогу, чтобы к ночи быть дома.
Не дожидаясь утра мать топила печь и варила «затирку». Это в восьмилитровый чугун кипятка высыпали несколько горстей муки, солили (если была соль), размешивали и ставили томиться (преть) в загнетке около часа. Потом разливали по посуде каждому (отец, мать, я, Аня, Иван, Надя). Жевать было нечего. Хлебать – тоже. Это кипяченая вода с очень небольшим количеством муки. Из посуды пили через край. Сначала жижу. На дне оставалось две-три столовых ложки разваренной муки, которую пальцем вымазывали из посуды. Засыпали счастливыми.
Так продолжалось всю зиму. К весне стали появляться первые признаки белкового голодания. Отеки на голенях, на бедрах, на животе. Икры становились толстыми – валенки одевались с трудом. В туалет на улицу ходили 1 раз в 7–10 дней, и более с запорами. Нарастала вялость в ногах, ноги становились вялыми, все время хотелось лечь спать. Родители видели такое наше состояние и заставляли что-нибудь делать: вытирать окна, дверные косяки, стол, скамейки, протирать пол влажной тряпкой и т.д. Заставляли читать школьные учебники.
С первыми мартовскими проталинами родители стали собираться на переезд в деревню Кузнецово: там у отца была договоренность с работой, ему предоставляли квартиру в бараке 5х5 м2 и место для детей в школе. В д. Кузнецово в то время был лесоучасток, который занимался заготовкой древесины. Отца приняли рабочим ОРСа (отдел рабочего снабжения). Для перевоза семьи отцу дали бычка молодого, красного с белыми пропаринами (пятнами), обученного ходить в оглоблях. В повозку сложили самые необходимые тряпки, что-то из посуды и посадили четырех детей. Поклажа была громоздкая, но не тяжелая – весили мы немного. Мне все равно приходилось в гору или небольшой пригорок идти пешком, чтобы бычку было легче. Остальная детвора была маленькая и слабая. К вечеру того же дня добрались до деревни Кузнецово.
Деревня Прекрасное и Кузнецово – две моих с тех пор малые Родины. Деревня Прекрасное давно уже умерла, а деревня Кузнецово доживает свои последние дни.
Ваня, ты спрашивал про голод 30-х годов. Что важно, в Сибири системного голода не было. Жуткий голод был в Поволжье, в центральных черноземных областях России, Белоруссии, Украине, Сев. Кавказе. В Сибири голод тоже был тяжелый, но не смертельный – спасались рекой и лесом.
Называю это событие репрессией зажиточного крестьянства в период принудительной коллективизации. Крикуны, горлопаны и тунеядцы, то есть люди мелкого пошиба, не умеющие обращаться с землей, оказались на гребне событий и наломали дров так, что сельское хозяйство не может встать на ноги до сих пор. Эти события коснулись всех сел Российской империи. Мне очень жаль нашу родню, попавшую в эту мясорубку.

До свидания. 28.05.2013 г.
В. Струев


 
Список научных работ И.В. Струева,
опубликованных в печати из перечня рецензируемых
научных журналов (Перечень ВАК)

1. Морфологическая оценка состояния тканей пародонта в постшоковом периоде травматической болезни в эксперименте / Стоматология. – 1999. – № 2. – С. 4–7.
2. Тематика публикаций в журнале «Стоматология» за последнее десятилетие / Стоматология. – 2002. – № 1. – С. 17–18.
3. Патоморфологическая оценка состояния маргинального пародонта у опиоид-зависимых больных (F 11.24) / Стоматология. – 2003. – № 1. – С. 11–13.
4. Пути совершенствования учебно-методической работы со студентами на кафедре ортопедической стоматологии ОмГМА / Омский научный вестник. – 2005. – № 3. – С. 112–113.
5. Гистоморфологическая характеристика слюнных желез у потребителей наркотиков-опиатов / Институт стоматологии. – 2005. – № 1. – С. 96–97.
6. К диагностике опийной наркомании / Институт стоматологии. – 2005. – № 2. – С. 66.
7. Оценка аффективной сферы у опиоидзависимых больных на амбулаторном стоматологическом приеме и ее коррекция / Институт стоматологии. – 2005. – № 3. – С. 26–27.
8. Показатели тактильной и болевой чувствительности десны – как ранний и патогноманичный признак опийной зависимости / Стоматология для всех. – 2005. – № 3. – С. 30–31.
9. Врачебная тактика при оказании стоматологической помощи больным опийной наркоманией на амбулаторном приеме / Стоматология для всех. – 2005. – № 3. – С. 26–27.
10. Клинико-лабораторно-морфологические параллели состава смешанной слюны и слюнных желез у опийных наркоманов / Российский стоматологический журнал. – 2005. – № 5. – С. 21–22.
11. Изобретательство на кафедре ортопедической стоматологии Омской государственной медицинской академии / Стоматология. – 2005. – № 6. – С. 45–46.
12. Об этическом и лечебном нигилизме в стоматологии / Пародонтология. – 2005. – № 4. – С. 24–26.
13. Патоморфологическая картина костной ткани нижних челюстей у опиоид-зависимых больных / Пародонтология, 2005. – № 4. – С. 22–24.
14. Роль микрофлоры мягкого зубного налета в развитии воспалительных заболеваний пародонта и ее чувствительность к антибактериальным препаратам у больных с опийной зависимостью / Российский стоматологический журнал. – 2005. –
№ 6. – С. 32–33.
15. Качество жизни опиоид-зависимых лиц после стоматологической реабилитации / Институт стоматологии. – 2005. – № 4. – С. 72–73.
16. Медико-психологическое обследование больных с частичным отсутствием зубов / Институт стоматологии. – 2006. – № 1. – С. 46–47.
17. Состояние органов, тканей и сред полости рта у лиц, длительно пользующихся несъемными зубными протезами / Омский научный вестник. – 2006. – № 3. – С. 249–253.
18. Интеграция преподавания стоматологических дисциплин и психиатрии, наркологии, психотерапии и клинической психологии / Омский научный вестник. – 2006. – № 3 (спец. выпуск). – С. 189–190.
19. Морфологическая картина костной ткани нижней челюсти при интоксикации селенитом натрия в остром эксперименте / Пародонтология. – 2007. – № 1. – С. 30–31.
20. Влияние металлических зубных протезов на процессы перекисного окисления липидов в крови рабочих лудильного производства / Институт стоматологии. – 2007. – № 2. – С. 44–45.
21. Результаты морфологического исследования челюстных костей, слюнных желез и языка в условиях острой интоксикацией ацетатом свинца в эксперименте / Институт стоматологии.– 2007. – № 3. – С. 118–119.
22. Температурная характеристика пародонта в норме и патологии / Пародонтология. – 2007. – № 4. – С. 13–15.
23. Микрофлора раневого канала при пирсинге языка, верхней и нижней губы и ее чувствительность к антибактериальным препаратам / Институт стоматологии. – 2008. – № 1. – С. 94–95.
24. Морфологическая картина нижней челюсти на фоне хронической интоксикации селенитом натрия / Институт стоматологии. – 2008. – № 4. – С. 71–72.
25. Сравнительная оценка эффективности коррекции проявлений тревожных расстройств у больных пожилого и старческого возраста на амбулаторном стоматологическом ортопедическом приеме / Институт стоматологии. – 2009. – № 1. – С. 15–16.
26. Нарушение пуринового обмена у больных с непереносимостью металлических зубных протезов и его коррекция / Российский стоматологический журнал. – 2009. – № 2. – С. 22–25.
27. Качество, конструктивные особенности и гигиеническое состояние зубных протезов у работников основных профессий теплоэнергетического комплекса / Уральский медицинский журнал. – 2009. – № 5. – С. 33–37.
28. Итоги научной деятельности кафедры ортопедической стоматологии ОмГМА за 50 лет / Институт стоматологии. – 2009. – № 2. – С. 78–79.
29. Распределение типов отношения к болезни у пациентов пожилого и старческого возраста с пограничными психическими расстройствами / Уральский медицинский журнал. – 2009. – № 5. – С. 8–11.
30. Способ маркировки съемных протезов у пациентов пожилого и старческого возраста с пограничными психическими расстройствами / Стоматология для всех. – 2009. – № 2. –
С. 50–51.
31. Производственно обусловленные изменения в органах и тканях полости рта у работников основных профессий теплоэнергетики / Институт стоматологии. – 2009. – № 2. – С. 76–77.
32. Оральная стереогназия и способность к тонкой координации жевательной мускулатуры у пациентов пожилого и старческого возраста с пограничными психическими расстройствами / Стоматология для всех. – 2009. – № 4. – С. 42–44.
33. Распространенность пограничных психических расстройств у пациентов пожилого и старческого возраста в клинике ортопедической стоматологии / Российский стоматологический журнал. – 2009. – № 5. – С. 21–23.
 
Монографии

1. Стоматологическая патология у больных опийной наркоманией. – Омск, 2001. – 103 с.
2. История препаратов опиума. – Омск, 2001. – 48 с.
3. Стоматологическая реабилитация больных опийной наркоманией. – Краснодар, 2012 – 112 с.


Изобретения, полезные модели, интеллектуальная собственность

1. Устройство для определения болевой чувствительности слизистой оболочки полости рта. Патент 7847 РФ : МПКА 61С 19/04 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 7847 ; заявл. 24.12.1997 ; опубл. 16.10.1998, Бюл. № 10. – 1 с.
2. Устройство для забора слюны из околоушной слюной железы. Патент 20234 РФ : МПК7А 61С 17/00 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 20234 ; заявл. 27.12.1997 ; опубл. 27.10.2001, Бюл. № 30. – 1 с.
3. Эстезиометр. Патент 217900 РФ : МПК7 А 61 19/04 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 217900 ; заявл. 25.08.1997 ; опубл. 27.07.1999, Бюл. № 18. – 2 с.
4. Способ диагностики опийной наркомании. Патент 2222359 РФ : МПК7 А 61 1/32 / И.В. Струев (РФ). – № 2002102218 ; заявл. 22.01.2002 ; опубл. 20.09.2003, Бюл. № 26. – 2 с.
5. Способ диагностики опийной наркомании. Патент 2222253 РФ : МПК7 А 61 В 5/00 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 2002102218 ; заявл. 22.01.2002 ; опубл. 20.09.2003, Бюл. № 26. – 1 с.
6. Устройство для снятия несъемных зубных протезов. Патент 54766 РФ : МПК А 61 С 13/38 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 54766 ; заявл. 11.05.2005 ; опубл. 27.07.2006, Бюл. № 21. – 1 с.
7. Способ экспресс-диагностики опийной зависимости. Патент 2299005 РФ : МПК7 А 61 К 33/14 / И.В. Струев (РФ). – № 2299005 С2 : заявл. 11.05.2005 ; опубл. 20.11.2006, Бюл. № 14. – 1 с.
8. Анкета для выяснения уровня гигиенических стоматологических знаний. Свидетельство РФ на регистрацию интеллектуальной собственности / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 73200700007. – М., 2007, от 22.01.2007 г.
9. Карта обследования стоматологического статуса у лиц, работающих на промышленных предприятиях. Свидетельство РФ на регистрацию интеллектуальной собственности / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 73200700008. – М., 2007, от 22.01.2007 г.
10. Анкета самооценки стоматологического здоровья. Свидетельство РФ на регистрацию интеллектуальной собственности / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 73200700009. – М., 2007, от 22.01.2007 г.
11. Опросник качества жизни. Свидетельство РФ на регистрацию интеллектуальной собственности / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 73200700010. – М., 2007, от 22.01.2007 г.
12. Устройство для удержания литой культевой вкладки. Патент 64049 РФ : МПКА 61С 19/06 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 64049 ; заявл. 07.11.2006 ; опубл. 27.06.2007, Бюл. № 18. – 2 с.
13. Способ ранней диагностики гингивита. Патент 2392844 РФ : МПК А 61В 5/00 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 2392844; заявл. 30.10.2006 ; опубл. 10.06.2010, Бюл. № 18. – 2 с.
14. Устройство для удержания металлической искусственной коронки. Патент 79416 РФ : МПК А 61 С 5/08 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 79416 ; заявл. 07.07.2008 ; опубл. 10.01.2009, Бюл. № 1. – 1 с.
15. Шина для аппликаций. Патент 79417 РФ : МПК А 61 С 8/00 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.].– № 79417 ; заявл. 07.07.2008 ; опубл. 10.01.2009, Бюл. № 1. – 2 с.
16. Стоматологическое ортопедическое дезодорирующее устройство. Патент 90982 РФ : МПКА 61С 19/06 / И.В. Струев (РФ) [и соавт.]. – № 90982 ; заявл. 24.04.2009 ; опубл. 27.01.2010, Бюл. № 3. – 2 с.

 
Под руководством И.В. Струева защищены 3 диссертации на соискание ученой степени
кандидата медицинских наук

1. Косоруков Н.В. «Оценка качества, конструктивных особенностей, гигиенического состояния и пути оптимизации съемных зубных протезов», Омск – 2007;
2. Ермолаев Ю.Г. «Изменения в органах и тканях полости рта у лиц, работающих в контакте со свинцом. Диагностика, пути профилактики», Омск – 2008;
3. Егий В.В. «Производственно обусловленные изменения в органах и тканях полости рта у работников основных профессий промышленно-отопительных котельных», Санкт Петербург – 2010.



 
ГЛОССАРИЙ
(толкование слов дано в контексте книги)
 
Алгаш Михаил – мастер спорта по силовому троеборью. Чемпион России, Абсолютный чемпион Евразии (2011). 2-й призер Кубка мира WPC и 1-го чемпионата лиги силовых видов спорта (ЛСВС). Трагически погиб в апреле 2012 г.
Альвеолит – воспаление лунки зуба, возникшее чаще всего после удаления зуба.
Анатомка – патологоанатомический корпус в медицинском ВУЗе.
Апробация – предварительная защита диссертации, на которой принимается решение о публичной защите.
Атрофия кости – убыль костной ткани.
Банан – оценка «неудовлетворительно».
Биоценоз – сложившаяся совокупность животных, растений, грибов и микроорганизмов, населяющих относительно однородное жизненное пространство.
Бонд – адгезив.
Брать – брать взятку.
БСМП – больница скорой медицинской помощи.
ВАК – Высшая аттестационная комиссия Министерства образования и науки РФ.
Вариться – готовить наркотик.
Власов Сергей – кандидат в мастера спорта по гиревому спорту. Человек, который повторил подвиг В. Дикуля, заключив бессрочную сделку с гантелями и штангой.
Влет – стрельба по летящей дичи.
ВУЗ – высшее учебное заведение.
Гагары – разновидность диких уток. Они же лысухи, дикие курочки, лыски.
ГАК – Государственная аттестационная комиссия.
Гармошка – сложенная гармошкой очень тонкая бумажная шпаргалка, размерами 2,5;2,5 см, достигающая нескольких метров в длину.
Гаштет – закусочная в Германии.
Гидролизат казеина, гидролизин, аминопептиды – препараты для внутривенного белкового питания.
Глубина разделки – линия, разделяющая искусственные коронки.
ГОСТ – государственный стандарт.
Грищенко Василий – мастер спорта по силовому троеборью. Президент Омской Федерации силовых видов спорта и силового экстрима. Организатор первого в Омске турнира «Самый сильный человек Омска». Выступающий тренер.
ГСМ – горюче-смазочные материалы.
Деменция – слабоумие.
Деонтология – совокупность нравственных норм профессионального поведения медицинских работников.
Депульпировать – удалять из зуба нерв.
Дефекация – физиологическое опорожнение кишечника.
ДОСААФ – Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту.
ДРСУ – дорожное ремонтно-строительное управление.
ЖКХ – жилищно-коммунальное хозяйство.
ИВЛ – аппарат для искусственной вентиляции легких.
Инфильтрационная анестезия – вид анестезии, блокирующей болевую чувствительность в области нервных окончаний на периферии.
Казачок – известный рынок в Омске.
Кворум – количество участников собрания, необходимое для признания его правомочным.
КГБ – комитет государственной безопасности.
Клещевой энцефалит – природно-очаговая вирусная инфекция, характеризующаяся лихорадкой, интоксикацией и поражением головного мозга и/или спинного мозга. Заболевание может привести к неврологическим и психиатрическим осложнениям, возможно, к смерти больного.
Клювовидные хирургические щипцы – разновидность хирургических щипцов для удаления зубов или корней зубов.
Князев Денис – мастер спорта международного класса по силовому троеборью. Рекордсмен России по жиму лежа.
Колтун Евгений – президент Тюменского атлетического клуба «Антей», Заслуженный тренер России, Заслуженный работник физической культуры РФ, генеральный секретарь и председатель судейского комитета Федерации бодибилдинга и фитнеса России, председатель Федерации бодибилдинга и фитнеса Тюменской области и города Тюмени.
Кориков Юрий – мастер спорта по силовому троеборью. Многократный чемпион Европы, Евразии по пауэрлифтингу и жиму лежа. Призер первого чемпионата РСФСР по пауэрлифтингу (1988).
КПРФ – коммунистическая партия Российской Федерации.
Кум – начальник оперативной части в местах заключения.
ЛДПР – либерально-демократическая партия России.
Лопатник – портмоне.
ЛПУ – лечебно-профилактическое учреждение.
Мажор – здесь сын богатых родителей или устроенный сюда по блату.
МГМСУ – Московский государственный медико-стомато¬логический университет.
Миронов Владимир – мастер спорта по тяжелой атлетике, трехкратный чемпион России по пауэрлифтингу (1988, 1989, 1992). В 1984 г. основал в Омске первый атлетический клуб «Лидер» (клуб работает в настоящее время). Абсолютный чемпион мира 1993 г. Победитель двух матчевых встреч СССР-США-Канада 1988 и 1990 гг. Трагически погиб в феврале 1997 г.
МСЧ – медсанчасть.
Обезьянник – камера для содержания временно задержанных в милицейском (полицейском) пункте.
ОБХСС – отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.
Огнестрел – огнестрельное ранение.
ОмГМА – Омская государственная медицинская академия.
Особист – офицер из особого отдела в Советской армии.
Остеология – наука о костях.
Парадка – парадная форма одежды в Советской армии.
Паттерн – стереотип, шаблон.
Перегнулся на сухую – перетерпел абстинентный наркотический синдром (ломку) без специализированной медицинской помощи.
Перелет – место перед озером, где утки снижаются, готовясь к посадке на воду.
Пероральные препараты – лекарства, которые вводятся в организм через рот.
ПМК – передвижная механическая колонна (занимается строительством).
По зел;нке – беспрепятственный проезд или проход. Имеется в виду разрешающий зеленый сигнал светофора.
Получать – здесь брать долю с прибыли посредством рэкета.
Прокапаться – здесь снять алкогольную интоксикацию путем установки внутривенных капельниц с дезинтоксикационными растворами.
Промедол – наркотический анальгетик.
Рабфак – рабочий факультет при некоторых ВУЗах в восьмидесятые годы. На него набирали медиков со средним специальным образованием или лиц, имеющих трудовой стаж. Окончание рабфака давало право на льготное зачисление в ВУЗ.
Ревизия лунки – осмотр лунки удаленного зуба, сопровождаемый, как правило, выскабливанием грануляций.
Резорцин-формалиновый метод – устаревший метод пломбирования инфицированных каналов зубов с помощью формалина, насыщенного резорцином: не рекомендуется к применению в настоящее время.
Самойленко Андрей – известный Омский бодибилдер. В 1989 г. открыл первый в Омске полноформатный спортивный клуб «Престиж» (клуб работает в настоящее время). В 1995 году стал президентом Омской Федерации Атлетизма. В 1996 г. создал телевизионную программу о здоровом образе жизни «Боди-тайм». В 2009 году награжден высшей наградой Федерации бодибилдинга и фитнеса России – медалью «За выдающиеся заслуги». Трагически умер в сентябре 2009 г.
Санация полости рта – оздоровление ротовой полости.
Сахновский Александр – кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике. 2-й призер на Открытом кубке Краснодарского края по бодибилдингу (2012). Многократный победитель чемпионатов России по силовому экстриму. Выступающий тренер.
Сепарация – четкое визуальное разделение мышц, их глубокая прорисовка.
Сертификационная комиссия – комиссия, осуществляющая на выезде обучающий сертификационный курс по заявленной медицинской дисциплине.
Сестровский Вадим – человек, который ходить и поднимать штангу начал одновременно.
СИ – система интернациональная (общепризнанная система единиц физических величин – современный вариант метрической системы).
Синяк – алкоголик.
Смотрящий – человек, поставленный криминальным миром следить за порядком в определенном районе.
Струк Станислав – мастер спорта по тяжелой атлетике. Призер первого чемпионата РСФСР по пауэрлифтингу в г. Красноярске (1988). Чемпион мира по жиму лёжа (2011). В 1988 г. основал в Омске атлетической клуб «Фортуна» (клуб работает по настоящее время). В настоящее время является его бессменным руководителем. Выступающий тренер.
Сыграть на пианино – пройти процедуру дактилоскопирования.
СЭС – санитарная эпидемиологическая служба.
Торакальная хирургия – хирургия грудной полости.
ФАП – фельдшерско-акушерский пункт.
Фарцовка – спекуляция.
ФОМС – фонд обязательного медицинского страхования.
Хрущевка – панельные или кирпичные двух-пятиэтаж¬ные дома, массово сооружавшиеся в СССР во время правления Н.С. Хрущева.
Хэбэ – весенне-летняя форма одежды в Советской армии.
ЦРБ – Центральная районная больница.
Цыпленков Денис – кандидат в мастера спорта по гиревому спорту, призер чемпионатов России и чемпионатов мира по армрестлингу (Nemiroff World Cup, Arnold Classic). Призер турнира профессионалов армрестлеров «А 1». Обладатель спортивного титула «Самый большой бицепс России», «Самый сильный человек России», «Чемпион мира по армрестлингу». В США его называют «HULK».
Чирок – разновидность диких уток.
Чифирь – запредельно крепко заваренный чай.
Чмо – опустившийся человек.
Чойс – лапша быстрого приготовления.
Шарага – профтехучилище.
Щукинка – театральное училище (сейчас театральный институт) имени Бориса Щукина – высшее театральное учебное заведение РФ при Государственном Академическом театре имени Е. Вахтангова.
Ясиновский Николай – мастер спорта международного класса (бодибилдинг), первый в России обладатель карты профессионала Международной Федерации Бодибилдинга (Pro. IFBB). Легендарный культурист. Чемпион Москвы (1989), СССР (1990), Японии (1990), Центральной Америки (1992), Северо-Запада США (1991, 1994) и др. Автор книги «Железная правда «Русского кошмара». Выступающий тренер.

 
 
ОБ АВТОРЕ


Струев Иван Васильевич – доктор медицинских наук, доцент, главный врач Инновационного центра СтАР ООО «Корона Дентал» (г. Краснодар). Родился
14 декабря 1966 г. в Тюменской области. Среднюю школу окончил в 1984 году. 1985–1987 гг. служил в рядах Советской армии (ГСВГ). В 1994 г. окончил стоматологический факультет Омского государственного медицинского института. Основал и возглавил (1994–1998 г.) одну из первых частных стоматологических клиник в г. Омске МЖК «Икар». Ассистент кафедры ортопедической стоматологии Омской государственной медицинской академии (ОмГМА) с 1996 г. В 1998 г. защитил кандидатскую, в 2005 г. – докторскую диссертацию. Имеет два сертификата специалиста по ортопедической и терапевтической стоматологии, высшую врачебную квалификационную категорию. Под руководством И.В. Струева защищены три диссертации на соискание ученой степени кандидата медицинских наук. Автор
и соавтор 218 опубликованных научных работ (в том числе 33 работ в рецензируемых научных журналах). Автор и соавтор 14 учебно-методических рекомендаций, 12 Патентов РФ на изобретения и полезные модели, 4 Свидетельства РФ на интеллектуальную собственность, 38 удостоверений на рационализаторские предложения. Женат, двое детей: сын, дочь.