Благодарность

День клонился ко сну. Октябрь рано прятал солнце от жителей этой части планеты, поэтому в электричке Москва-Петушки, отправлявшейся в полвосьмого в пятницу с Курского вокзала, уже давно горел свет. Головы большинства сидящих в последнем вагоне были низко опущены, как цветочные бутоны, закрывшиеся на ночь, или были облокочены на стекло, если пассажирам повезло занять место у окошка.

Два тела ввалились в тамбур на станции Железнодорожная — одно чуть потрепаннее другого, оба грязные и пьяные. Распахнув двери, тот, что постарше и побольше, в кожаной куртке и с чёрным пакетом в левой руке, пепельнощетинный, внес в букет затхлых ароматов вагона нотку урины. В ободранной вандалами ложе справа от него было свободно. Он транспортировал свою шаткую плоть на сиденье и полулежа скрестил: сперва на груди руки, а потом ноги, вытянув их вперед. Докуривая, за ним вошёл второй, в спортивном костюме, чуть моложе и чуть пьянее старшего товарища. Уже сев напротив товарища, он выстрелил окурком в открытую форточку, но промахнулся, потеряв его, таким образом, где-то на территории соседнего купе, оказавшегося, к счастью, в тот момент пустым.

В купе слева от них сидел молодой высокий юноша в полицейской форме, погоны с литерой «К» и свежевдолбленный устав в позе: сидел прямо, будто что-то проглотил, а глаза то смыкались, то через силу разлеплялись, перебарывая сон и удерживая верхнюю часть тела в вертикальном положении. На ввалившиеся тела он скосил глаза всего один раз. Остальные же пассажиры почти не среагировали на вошедших, и, поёжившись из-за громких звуков, нарушивших ритмичный шум стальных колес, снова провалились в сон.

Новоприбывшие, кажется, вернулись к разговору, прерванному ранее подошедшей электричкой.

– Ты, малец, нижуя ещё в этой жизни не знаешь! Я в твои двадцать-ик! Лет, млять, столько девок перетоптал, что тебе должно быть стыдно, – казалось, что старшего подташнивает.

– Ой, отвали, – расслабленно рукою на него махнув, ответил молодой. – Достал уже. Мне не двадцать, а двадцать три, это раз. И вообще, у меня куча тёлок была, я просто не выёживаюсь перед всеми как некоторые, это два.

Старший устремил взор в недра пакета, запустил туда руку и спустя несколько мгновений извлек литровую бутылку пива. Запахи пота и мочи раскисли в атмосфере вагона. Сделав четыре богатырских глотка, он протянул бутылку молодому. Решив не отставать от учителя, падаван пять раз отхлебнул из горлышка, а на шестом попер-хр-хр-нулся, закашлялся и вернул сосуд. Качая головой, старший глубоко заметил:
– Не умеешь пить – не берись.

В отличие от выработавшего стойкую привычку к алкоголю среброщёкого вакха, молодой заметно окосел. Облокотившись локтями о колени и смотря вниз, он вытянул немного вперед правую руку и показал ему средний палец.

– И вообще, – продолжал старший, – вот как ты думаешь, сколько мне лет?
Вопрос с подвохом, сразу понял малой, но прищурился, внимательно всмотрелся в глаза собеседника и молвил:

– Сорокет, не меньше, а то и все сорок пять! – пальнул наугад, как давеча окурком.

– Хех, – надсадно крякнув, улыбнулся старший, – а вот и нет, мне писят два в январе стукнет. И посмотри-ка, у меня даже жена молодая есть, девятнадцать лет. Учись, студент, пока я жив.

– Интересно, чего же ей, такой молодой, от тебя нужно? – тщетно изображая интерес, спросил его собеседник.

– Как чего? Уж не денег, это точно говорю. А что до силы мужской, так я её через день так отделываю, что потом цельные сутки враскоряку ходит, да спит на боку только. И всё мало, всё просит. И это при том, что я ещё на работе с хозяйской дочкой балуюсь. А чего добился ты?

Тот, что помоложе, продолжал смотреть вниз и молчал. Через две или три минуты относительной тишины, он протянул руку к пиву и сделал несколько глотков. Его немигающие глаза уже застекленели и блестели от выпивки. Заплетавшийся язык его выдал:
– У меня есть невеста, я её люблю-ублю.

Смуглая ладонь с коричневого цвета ногтями и с буквами К-Е-Ш-А на четырех пальцах схватила бутылку. Сделав глоток, Кеша начал подзуживать:

– Ты чё, не мужик что ли? Раз не жена, значит можешь сколько хошь таких невест иметь, хоть по две на каждой станции от Москвы до Петушков, – при этом он сделал жест свободной рукой, широко разведя её, как бы указывая на отсутствие неких условных границ.

Молодой молчал, созерцая воздух перед собой, в котором неудобно зацепившись, повисла тишина. Кеша, помаявшись несколько минут, бросил взгляд на юношу в форме, продолжавшего бороться со сном.

– Эу, фьйуть, – свистнул он, – пёс, чё молчишь?

Он сел вполоборота к молодому человеку и направил свои залитые шары на него. Буква «К» даже не пошевелился, либо полагая, что разговор ведётся не с ним, либо просто не заметив обращения.

– Э, я те говорю, мусор!

Кеша интонацией ясно давал понять, что погоны не жаловал. В это время молодой продолжал созерцать пустоту и молчал.

– Как же я вас, млять, ненавижу, тьфу, – сплюнул под ноги ему, – развели, ёмана-рот, полицейское государство, ни продохнуть, ни пёрнуть без вас.

Форма продолжал игнорировать пятидесятиоднолетнего оппозиционера, скорее всего диссидента, бывалого быка, у которого чесались руки. Тут, кажется, очнулся его товарищ и заступился.

– Лан, Кеш, мож это, харэ, а? – он поднял взор на Кешу, – пусть себе сидит.

– А ты не вякай ни хрена. Я считаю, этих уродов надо резать, пока они ещё учатся, пока маленькие, – сказав, снова обратился к юноше в форме. – Слышь, знаешь скольким я псам бошки порасшибал? Вы мне батьку посадили на всю жизнь, дядьку сгнобили, брата убили... хрр-ха-птфу, – снова харкнул он, на этот раз метя в погоны, но промазал.

Кулак его свободной руки сжимался и разжимался, и у молодого человека не на шутку заиграло очко. Тут спортивный костюм привстал, сел обратно, потом снова привстал и раскачиваясь встал между ними.

– Пшли курнём.

Кеша дал себя увести. Пассажиры, забывшие про сон и прислушавшиеся к ругани, чуть успокоились. Лишь богатырский хрррр-пыр-пыр-пыр одного из них тревожил тишину и заглушал шум колес.

Никто не слышал о чём разговаривали в тамбуре Кеша и спортивный костюм. Сам великан стоял и пыхтел бардарбунгой, прямо напротив дверей, второго было не видно. Так продолжалось три-четыре минуты, после чего практически все пассажиры проснулись от глухого одиночного стука. Кеша пропал из виду на несколько мгновений, а потом снова появился в окошке дверей, держа за шкирку своего товарища. Нос спортивного костюма был свёрнут на бок и кровь брызгала на стекло в те моменты, когда Кеша добавлял ему по лицу или просто тряс как куклу. Потом спортивный костюм исчез из виду, предположительно устроившись на полу. По движениям Кешы, его мимике, специфическому размаху рук и позе можно было предположить, что в тот момент он угощал собеседника своими ботинками. Ритмичные стуки перекрывали стук колес и ропот зрителей.

«Ой, да он же убьёт его», «Ой-ой, зовите милицию-полицию», «В скорую надо звонить», «Нет, машинисту». Но никто не двигался. Чувствуя жжение в затылке, литера «К» поднялся, поправил пояс и открыл двери тамбура.

– Всё, мужик, успокойся, успокойся, я сказал! – примирительно подняв руки, подошёл к Кеше молодой человек. В этот момент двери тамбура закрылись и никто не услышал, что ответил ему Кеша. Зато все увидели, как загорелся волоокий взор его, скользнув от распростёртого у ног его тела, устремившись на юношу в форме. Закрыв своим телом жертву, кадет-самоубийца встал перед Кешей. Он протянул свои огромные ручищи и просто скрутил парня, едва достававшего ему до плеч. Несмотря на сопротивление, он подержал его так несколько времени, будто не зная, что с ним дальше делать, и просто швырнул его в противоположную стенку. Посетители коллизея могли наблюдать, как лев набросился на гладиатора. Кеша сделал разбег и замахнулся как Бэкхэм, вклеив с пырца погонам куда-то по лицу. Пару раз нафутболяв ему, Кеша просто уселся сверху и начал  молотить кадета кулаками.
В это момент хрррр-пыр-пыр-пыр прекратилось и мужик, храпевший почти всю дорогу от Курского вокзала, наконец проснулся. Он встал, квадратный как пончик, провожаемый тревожными взглядами, и вышел в тамбур. Схватив сзади Кешу за руки, он оттащил льва от растерзанного тела гладиатора и, одной рукой удерживая его, открыл дверь в соседний вагон. В тот момент, когда электричка, подъезжавшая к Электроуглям, остановилась и открыла двери, лежавший на полу товарищ Кеши вскочил и, дав зигзаг, выскочил в ночь, едва не сбив с ног входящую бабушку. Пончик благополучно утащил сопротивлявшегося Кешу в соседний вагон. Через несколько минут, когда электропоезд миновал следующую остановку, он вернулся, заявив во всеуслышание, что Элвис покинул поезд. Пассажиры вздохнули, взволнованные зрелищем, облегчённо, но с оттенком разочарования, типо так «и-ээх», только носом, и потихоньку вернулись к своим сновидениям.

В это время юноша в форме прихрамывая вернулся на своё место. Напротив него как раз и расположилась бабушка. Больносердая охала и ахала несколько минут, потом достала из кармана большой чистый белый платок и сказала, что ему надо прижать его к разбитому носу. Потом она спросила, что тут вообще произошло и почему он, собственно и огрёб. Кадет рассказал всё с самого начала, с того, как эти два твикса ввалились в вагон, начали пить свою ссанину и ругаться, умолчав о том, что великан уже тогда его задевал. Кадет рассказал, как они вышли покурить и неизвестно из-за чего поссорились. Бабушка слушала, качала головой. Потом спросила, что же ты, милок, полез туда, пущай сами разбирались бы. Прижимая к носу платок он пробубнил что-то о чести, о форме и о том, что так не должно быть, чтобы кого-то избивали, а страж порядка молча наблюдал. Именно для этого он, мол, и пошёл учиться в академию.

Продолжая качать головой, бабушка поинтересовалась у него, до куда он едет. До Павловского Посада, был ей ответ. Как же ты домой-то пойдёшь, голубок мой, ноги-то поди не держат совсем. Можно такси вызвать, размышлял вслух кадет. Он стал искать телефон в карманах брюк.

– Что-то не так, золотой мой? – спросила бабушка.

– Да тот, который из электрички выбежал... Он у меня телефон с****ил.