Меморандум счастливого невидимки

© Клычбек Абдыкеримов

МЕМОРАНДУМ  СЧАСТЛИВОГО  НЕВИДИМКИ

События, отражённые в этой книге, это рассказ о человеке, который обладая редким даром психопатогенного воздействия, решился бросить дерзкий вызов уголовному миру. В жестокой борьбе против этой поистине чудовищной субкультуры, ему уже почти душевно сгоревшему, было суждено встретить нежное хрупкое создание. Любовь к этой женщине и её ответное чувство спасло этого человека от сумрачного перерождения в одиозную сущность хладнокровного убийцы.

Хамство, особенно если оно выражается в грубой форме, как правило почти всегда оканчивается преступлением и к сожалению далеко не факт, что индивид причиняющий серьёзное зло получит по заслугам.
99% всех уголовных преступлений остаются безнаказанными. Даже такие как убийство. Любого тяжелого негодяя, можно казнить только один раз. Но даже и эта, казалось бы вполне заслуженная им кара, в современном мире почти не случается. Возможно в силу таких обстоятельств, человеческая психоэнергетика в своей суммарной массе, вынужденная как-то самозащищаться, способна под воздействием хотя и достаточно известной, но полностью ещё непознанной природы, производить в человеческом образе антимонстра. Ужасная телепатогенная способность которого противостоять криминалу  поражает своей неумолимой жестокостью.   











Взор Горгоны неповторим и потому немы уста его видевших

Способность к телепатии имеется почти в каждом человеке. Управляемое в себе психическое потрясение может возбудить этот заложенный природой потенциал.
Среда обитания — именно на базе этой платформы как ответная реакция на условия окружающего нас мира сформировался наш так называемый «поведенческий рефлекс». Он присутствует в каждой минуте нашей жизни, даже когда мы спим и видим сны. Этот рефлекс отработан в ничем не прошибаемый инстинкт самосохранения, преодолеть его, простой и слепой рефлекс, почти невозможно.
Крайне редко в огромной массе людей может появиться индивид, который в нетерпимой жизненной коллизии способен, подобно шекспировскому Гамлету, решиться на судьбоносную переоценку. Не желая терпеть унизительные невзгоды жизни, в которой хамство, подлость и неоправданная жестокость имеют место быть как органические составляющие.
Герой этого повествования восстаёт против зла, взяв на вооружение тот же императив — жестокость за жестокость!

Возможно, герою этого повествования не следовало становиться на этот путь, знай он, в какую длинную череду человеческих жертв обернётся принятое им решение. Обернётся, даже если учесть такой извечно благородный мотив, как борьба со злом. Не следовало, наверное, и во имя той высшей в его понимании справедливости – исполняя впоследствии которую, он буквально до дрожи испытывал восторг счастья неимоверного.
Слаб и любопытен человек. Как можно было отказаться от столь чудесно представившейся возможности, тем более так сразу и так заманчиво повеявшей на него, столь неординарным методом и интригующей потусторонностью. Не решись он на неё, то, скорее всего, всю жизнь мучительно сожалел бы об этом.

Тот роковой вечер — полученная травма головы от рук двух негодяев – известных в округе их семихаток как пакостники и хулиганы.
Именно с тех самых минут, когда в подъезде своего дома с разбитой головой, неуклюже вставая и падая, пытался добраться до своей квартиры на втором этаже, он непроизвольно и совершенно непонятным для себя образом завесил пустым пространством своё присутствие от спускавшейся с мусорным ведром соседки по лестничной площадке.
По мере своего физического выздоровления он хоть и не без страха, но с трепетным интересом задумывался, что же с ним тогда произошло в плане психическом? Совершенно новое волнующее ощущение необычного состояния, при котором, возбуждаясь, он мог по желанию убрать из памяти людей несколько последних секунд своего пребывания на их глазах. Не понимая природу этого прямо-таки волшебного наваждения, он, однако, со всё большим удовольствием осмысливал и развивал в себе этот приобретённый феномен, ласково называя его «чертовщинкой».
Глубоко заинтригованный этой способностью, проштудировал достаточно большое количество специальной литературы, приватно поприсутствовал на нескольких лекциях в мединституте на кафедре психиатрии и даже имел почти часовую беседу с самим профессором Томашевичем — известным в этой области специалистом.
Эти мероприятия помогли ему не только осмыслить внутренним взором свойства некоторых вещей в психике человека, но и принесли с собой определённое душевное успокоение. Ничего особо сверхъестественного в его феномене в принципе не содержалось. Вся эта его необычная способность достаточно легко объяснялась — ни чем иным, как телепатическим проявлением под влиянием гипнотического воздействия, просто в более концентрированной форме. С большинством людей нечто подобное происходит каждый день, вернее, ночь, только уже в гораздо менее концентрированной форме. Незначительные (эфемерные) сценки, приснившиеся во сне, почти мгновенно из памяти стираются. В большинстве случаев утром проснувшийся человек может только помнить — ему что-то снилось, но вот что именно?..
Стержневая основа телепатии всегда предполагала умение убрать из памяти человека, на которого идёт воздействие, реальную обстановку. Сконцентрировать в себе психочувственность нужного ощущения и передать его на подкорку провоцируемого человека-объекта. После чего психикой объекта, находящегося под таким воздействием, уже легко можно манипулировать на предмет его индивидуального восприятия времени.
Тогда в подъезде ему, испачканному, с разбитой головой, просто до острого стыда не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его в таком состоянии, и особенно ему не хотелось, чтобы его видела именно эта соседка. И она не увидела. Его спонтанно сконцентрировавшаяся на этом желании психоэнергетика стала воздействовать на психическое поле объекта, производящего вспомогательно ориентирующий раздражитель своего шума движения. Эффект сработал: и на пока ещё не видимую, но так неотвратимо приближавшуюся соседку уже шло целенаправленное гипнотическое воздействие. Соседка, не видящая ничего, кроме панельных стен и лестницы, шла прямо на него, и непременно столкнулась бы с ним – не отпрянь он в сторону буквально в последнее мгновенье.
Позже, поняв и усвоив эту появившуюся как дар небес методику, — назвал её «длинной секундой».

Данник немного постоял, наблюдая за корчившимся в болевом шоке телом. Немного позже, когда уже уходил, не без мстительного удовольствия представил, какую, наверно, запредельную боль и ужас испытывал тот, кто в скрюченной позе, с пробитым двумя пулями животом конвульсивно дёргался на чёрном от дождя асфальте, в мокром отблеске которого тускло подрагивало неоновое отражение двухбуквенной аббревиатуры общественного туалета.
Теперь, когда не осталось и тени от той иссушающей сердце тоскливой тревоги и буквально спазматического страха за самого дорогого ему человека, на него отчего-то вдруг накатила грусть, усталая и душевно опустошённая, растворив последние остатки, казалось бы, удовлетворённого сознания от поставленной им наконец точки в долгом и опасном противоборстве с субъектом, которого назвать человеком надо было ещё заставить язык повернуться. Зная себя, Данник всё же не то чтобы так уж сильно верил, но очень надеялся на то, что улетучится эта душевная хандра и настанет долгожданная пора любви и счастья, тяжело и честно им выстраданного.
Подарок Нестора — мелкокалиберный револьвер со съёмным глушителем легко вставлялся в как бы подмышечную прореху левого рукава. Внешний вид этого пистолетика, неказистого, как и его новый хозяин, был по сути довольно жестокой штучкой.
Мягкая, без стального сердечника свинцовая пуля при попадании в тело плющилась и, распадаясь на отдельные фрагменты, расходилась по разным направлениям, причиняя немыслимый болевой шок.
Из-за малого удельного веса такой пули смерть наступала не сразу, но очень обязательно, а потому кошмар предсмертных конвульсий многократно увеличивался.
 Много позже по времени Данника не раз удивляло то  обстоятельство, что  он — не профессионал и совершенно далёкий от боевой оперативности человек, — на первых своих неопытных порах, совершая довольно-таки серьёзные убойные действия, ни разу не только не был арестован, но даже не вызывал к своей персоне у правоохранительных органов и тени подозрения.
На самом деле ничего удивительного, ларчик, как это зачастую и бывает, открывался гораздо легче, чем предполагалось. Всё тогда было просто до примитивной постнятины. Загвоздка заключалась в весьма посредственной, можно даже сказать, затрапезной внешности и, самое главное, отсутствии корыстных мотивов. Во всяком случае, когда обнаруживали очередной труп, милиция и братва искала всегда того или тех, кто каким-либо образом пересекался в своих интересах с убитым. Никому даже в голову не приходила мысль, что киллер мог совершенно ни иметь никакого отношения ни лично к убитому, ни к его роду деятельности.
В последующем времени от одного только произнесённого имени нарицательно, присвоенного этому человеку в преступном мире, этой поистине одиозной субкультуре, тихой жутью будет стынуть в жилах кровь даже у самых признанных уголовных авторитетов.

Данник Анатолий Васильевич, сорок четыре года, холост (всё ещё). Филолог по образованию, но (так уж сложилось) почти двадцать лет работающий скромным техником вневедомственной охранной сигнализации при одном из Московских РОВД. Когда-то, ещё в студенчестве, подрабатывал на монтаже сигнализаций (обычно магазинных), свыкся с этим делом, да так и остался при нём. И как полагал сам Данник, теперь уж видать, на всю оставшуюся… Серая, внешне ничем не привлекательная личность, среднего роста, немного склонный к полноте, на кривоватых коротких ногах — Данник производил впечатление человека весьма недалёкого, на которого и положиться-то по настоящему нельзя.
Тем не менее, весь его послужной список пестрел одними только благодарностями и поощрениями. Аккуратный и исполнительный в работе, не имеющий за все годы ни одного выговора от начальства. Не раз за свою безупречную работу (ещё при  Союзе) награждался «ценными подарками», каким-нибудь недорогим чайным бокалом с надписью и грамотой. А к 23 февраля, как обычно, открытка, галстук (их накопилось целый ворох, так никогда и не ношенных) с неизменным одеколоном «Шипр» или бритвенными принадлежностями.
Однако при всём при этом выше пустяшного звания старшего техника Данник так и не поднялся. Серая рабочая лошадка — не более того. Негласное прозвище у сослуживцев —  Винни-Пух.
Никто никогда не был у него дома. Он никогда не болел. Во всяком случае, если и болел, то всё равно с работы никогда не отпрашивался и отгулов не просил. Ни одного бюллетеня за двадцать лет. Знали только, что живёт в однокомнатной хрущёбе, где-то в районе киностудии «Мосфильм».
Но такое личное событие, как обширный инфаркт сердца, с ним всё же случился. Чуть больше года назад. Сразу на второй день отпуска, когда скрепя сердце начальство, исполняя всё ещё действующий КЗОТ, было таки вынуждено отправить Данника в отпуск. Причём за три года сразу. Всё отпускное время Данник проболел, сначала в больнице, а потом дома на диване, перед телевизором. Выйдя на работу,  никому о случившимся с ним не поведал, и потому никто ни слухом ни духом даже и не подозревал, какую нешуточную передрягу перенёс их Винни-Пух.
Хотя как раз с того злополучного инфаркта, памятного  инцидента в подъезде и началась его, Данника другая жизнь.
Инфаркт, спровоцированный хамским действием соседа из четвёртого подъезда. Здоровенный, нигде никогда не работавший лоботряс с таким же, под стать ему дружком свинтили с крыши недавно Данником установленную спутниковую антенну. Причём самым наглым образом, средь бела дня. Начинавшие входить в моду спутниковые антенны стоили тогда достаточно дорого. Иметь это многоканальное, причём качественное приёмное устройство считалось весьма престижным делом. Всё бы хорошо, кабы не такое уязвимое обстоятельство многоквартирных домов — общая крыша. На которой приходится оставлять предметы, представляющие из себя весьма раздражающий фактор уже тем, что у кого-то стоит вот тут на крыше эта штука и принимает множество каналов.
Всегда найдётся ублюдок, который украдёт или приведёт в негодность всё, что можно украсть, сломать или хотя бы просто нагадит из одной только естественной для всякого ублюдка подлости.
О том, что у него украли антенну, Данник узнал вечером, когда включил телевизор. Он всё понял, когда залез на крышу. Постоял немного, безучастно глядя на то место, где стояла антенна, да и спустился снова к себе. Не разуваясь сел, на подлокотник дивана, тупо смотря на шипящий, мерцающий рябью телевизор.
Из оцепенения его вывел звонок телефона. Вяло подумалось — наверное, с работы, больше вроде и некому. Звонила Люба, хозяйка и продавщица продуктового павильончика, расположенного буквально в десяти метрах от его подъезда. Приглушенно заговорщицким тоном задала очень умный вопрос:
— Анатолий Васильевич, это вы?
— Ну да, — ответил Данник, — вроде как я.
— Знаете, Анатолий Васильевич! Не моё это, конечно, дело, но только из уважения к вам. Вы мне вот щиток электрический в магазин поставили и денег даже не взяли, и вообще вы мужчина не пьющий, самостоятельный. Потому вам скажу. Вы что-то на днях на крыше устанавливали. Антенну, что ли, такую круглую. Так вот, её украл этот алкаш Володя из четвёртого подъезда. И хмырь ещё с ним какой-то был, не тутошний. Их Дениска мой и пацаны наши дворовые видели. Это я вам, если чо… ну, чтоб знали.
Побыв ещё немного дома, Данник решил сходить к этому Володе. Но сначала, сам не зная для чего, побрился и, надев выходной костюм с галстуком, пошёл.
Дома Володи не оказалось. Данник был даже немного рад этому обстоятельству. Почему-то уже расхотелось иметь этот неприятный разговор… Да и вообще, что конкретно он, Данник, может сказать этому Володе?
Домой тоже не хотелось. Так и не решив, что делать, поплёлся к себе.
Утром следующего дня позвонила домкомша Фая и в той же манере, как и продавщица Люба, яростным шёпотом поведала:
— Пришёл этот скотина! И пьяный, конечно. Я, кстати, про антенну участковому ещё вчера сказала. Так он даже слушать не захотел. Так и сказал, на кой чёрт мне это надо! Буду я ещё с этой хернёй возиться! Господи! Куда страна катится и мы вместе с ней! Никому ничё не  надо! В общем, ты, Василич, смотри сам. Хочешь, сходи к нему — дома он сейчас.
Ходить-то, конечно, уже и не стоило. Но, однако, пошёл. Постучал (звонок на двери отсутствовал). Открыла мать, пожилая болезненного вида женщина — сказала, спит он, будить не стану. Уже было повернувшись уходить, услышал пьяный окрик: «Мать, кто там?!»
Узнав в подошедшем к двери того самого хмыря, которого, оказывается, уже и раньше приходилось видеть слоняющимся с неприкаянным видом около дома. В засаленной майке, глаза мутные, наглые.
— Ну, и чего те надо?
— Да вот, — ответил Данник, — насчёт антенны пришёл спросить.
Набычившись, сморщив от этого мыслительного усилия физиономию, хмырь пытался что-то сообразить.
— Какой антенны? Чего ты гонишь, ваще! Какая там ещё на хер антенна! Не знаю ничего! Короче, хромай отсюда, а то хапанёшь сейчас нехило!
 До Данника, уже спустившегося на этаж ниже, донеслась вдогонку бравадная тирада:
— А вообще, если что, на такие антенны надо разрешение у других жильцов спрашивать. Потому что помехи создаёт.
Как омерзительно жить. Ну почему так унизительно для собственного самосознания приходится всё это терпеть? Ради чего и во имя чего? Всю жизнь надо приспосабливаться, сдерживаться и терпеть.
И ведь действительно, если подумать. Вся основа жизни на том и стоит, что постоянно приходится всё время что-то от кого-то и ради чего-то терпеть! Терпеть! Терпеть! Иначе, как опять же гласит народная мудрость, себе же дороже. С тоскливо образовавшимся в душе осадком, Данник огляделся на жизнь. На фоне зреющего, ещё им не осознаваемого сердечного приступа уродливо гадким ракурсом возникли так называемые общепринятые моральные устои. Весь возвышенно философский постулат которых сводился по сути к простому смыслу шкурно бытового принципа всеобщего и индивидуального выживания. И не более того. Господи! Как же всё-таки примитивна эта выстраданная веками, но так и не поднявшаяся с колен истина. Жалкая, замусоленная дешёвой позолотой терновая бутафория.
Но странно, чем больше Данник мусолил в своём сознании этот ненавистный принцип, тем ощутимей стал испытывать некий ещё пока им не понятый, но волнующий холодок в груди. Сладостное предвидение грядущего счастья!
Уже в подъезде, не дойдя нескольких шагов до площадки своего этажа, почувствовал себя совсем уж плохо. Прислонившись, сполз  по стене, присел на ступеньку. В гаснувшем сознании сонно подумалось, как, однако, быстро стемнело.
С сожалением, хотя и не без некоторого смутного предвкушения, Данник отметил почти безболезненно произошедшую с ним перемену. Ему пойти на убийство, такое чудовищное ещё в недавнем его сознании «мероприятие», не повлекло за собой, как ожидалось, пребывание в стрессовом мучительном сопереживании. Не возникла необходимость настраиваться психологически и бороться с устоявшейся многими годами ментальностью, уговаривать себя и оправдываться перед собой. Критически всё ещё оценивая принятое им решение, Данник достаточно объективно сознавал — не перевертыш он беспринципный, в одночасье вдруг поменявший приоритеты. Никакой самобичующей  достоевщины, всё просто, как исполнение, пусть и не совсем обычной, но логически выверенной, производственной программы.
От понятия о своём круто созревшем решении совершить такую кардинальную переоценку ценностей жизни испытывал радостный, приятно будоражащий по животу холодок, и действительно, он становился поистине счастливым человеком. Как говорится, нет худа без добра, хотя лично в случае с Данником больше бы подошло — нет добра без худа.
Чувство действенной личной потенциальности выразилось у Данника в его несколько маниакальном, как бы слегка отрешённом взгляде. Знобящий холодок охватывал даже просто прохожего человека, когда тот ловил на себе такой взгляд. Но этот феномен имел уязвимый момент. При использовании длинной секунды, чтобы оставаться невидимым, приходилось всё же тратить какое-то время на просчитывание возможных ситуаций, ещё до момента образования эффекта паузы. Это предварительное время было чревато возможностью фиксированного внимания случайных свидетелей. Кроме того, в момент активации психоэнергетики в столь плотной концентрации происходила контрастно температурная реакция, в результате которой образовывались тяжёлые частицы паровых испарений, создавая дополнительное обстоятельство, при котором Данник мог оказаться запомненным. Он назвал это обстоятельство «ахиллесовой пятой».
Понимая эту потенциальную опасность, особенно своё мертвяще-холодное излучение глаз, он предпринял ряд усердных попыток на предмет изменения или хотя бы смягчения тягостной природы проявления своего взгляда, на его восприятие другими людьми. Тренируясь, корчил перед зеркалом всевозможные улыбки добродушия, пытаясь найти и вжиться хотя бы в некое подобие удобовоспринимаемого выражения. Но только ещё больше усугублял жутковатый гротеск застывшей ухмылки. Его леденящий взор, своим буквально потусторонним отблеском из какого-то мрачного зазеркалья, стал негативно отражаться даже на нем  самом . Иной раз доходило до того, что Данник боялся самого себя или, вернее, кого-то внутри себя.
Однажды после очередного опыта, глядя на низко стелющийся жутковатый дымок, Данник впал в депрессивный психоз, притом настолько болезненно выраженный, что едва не умер от почти остановившегося сердца. Почти неделю после этого случая он всё ещё чувствовал себя плохо. Удивило Данника ещё и то, что обыкновенная водка оказалась неплохим лекарством. В самый пиковый момент своего плохого самочувствия он, непьющий по жизни, инстинктивно вдруг почувствовал сильное желание выпить водки. А выпив, буквально через пару минут ощущал её облегчающее действие. В горькой иронии над собой уж было решил, что стал, однако, спиваться.
Поняв всю бесплодность своих попыток хоть как-то смягчить свой взор, решил по возможности в глаза людям не смотреть.
Болезненное, ещё с детства, в душе восприятие несправедливости в процессе взросления постепенно загналось в такое глубокое душевное подполье, что почти уже не мешало жить. Такая вынужденная адаптация к жизни, ставшая ещё с незапамятных времён совершенно естественной нормой для подавляющего большинства людей, и есть та самая пресловутая узда на любые благородные помыслы и начинания.
Данник эту узду сбросил. Совершенно незнакомое чувство свободного самоощущения наполняло душу предвкушающим азартом. Он больше ничего не терял в этой жизни и никого не боялся. Скорее наоборот, приятно волнующее осознание обретения новых, совершенно неведомых им никогда ранее личных качеств создавало  хотя и абстрактные, но очень интригующие перспективы.
Пройдёт ещё немало времени и Данник поймёт, каким страшным феноменом психогенной энергией стал владеть. Концентрированный флюидный поток сверхмалых частиц, разрушительных в своём диссонирующем воздействии, мог сбить энергетическое клише молекулярной структуры головного мозга. Нетрудное, кстати, действие, если, конечно, знать, в чём принцип. У гриба, например, нежнейшая фактура, а асфальт вздыбливает. Мост, скажем, взорвать железобетонный, хоть тонной взрывчатки вокруг опорного быка обложи,  вряд ли получится. А взорви одну только толовую шашку, но в нужном месте — в «точке нервного воздействия», и мост рухнет. Так и в данном случае, в результате воздействия на энергетический узелок-точку нарушается координирующая функция мозговой и следующей за ней периферической нервной системы. Сердечная мышца, если ещё по угасающей инерции и делает сокращения, то с рабочим циклом уже совершенно невпопад. Быстро текущая агония — и наступит смерть. Если воздействие сильно не концентрировать, человек будет жить, но, тяжело переболев, останется скорее всего калекой.
Люди, обладающие в той или иной степени феноменом такого патогенного воздействия, в жизни, конечно, имеются, но их немного, на весь мир человек десять-пятнадцать. Из известных людей таким потенциалом обладал еврей Вольф Мессинг. Кстати, есть предположение, что это именно он остановил жизненный цикл уже вконец обезумевшего Сталина, когда тот подхватил, как эстафету от Гитлера, геноцид  евреев («Дело врачей»).
Для себя Данник уже решил — первое, что он сделает, это конкретное и очень действенное наказание того хмыря, свинтившего его спутниковую антенну, и ставшего причиной его инфаркта. Думать об этом человеке в его человеческом имени Данник просто не мог.
Задуманное свершилось. Хмырь умер очень больно, но не от психогенного воздействия. В целях конспирации Данник иногда применял примитивное оружие уличных разборок. Кастет с коротким, но очень прочным стальным шипом, легко можно пробить затылочную кость. Впоследствии у людей из государственных следственных служб, как и у людей криминального мира, было головной болью, в неразрешимой загадке, найти человека, которому «выгодно» — но, как вскоре станет известно, столь безошибочно действенная логика в нахождении преступника в отношении Данника окажется совершенно бесполезной. В начатом мысленном списке Данника Хмырь был первым, но оказался шестьдесят седьмым. Случилось так, что с того дня, когда Данник вышел из больницы и до дня смерти Хмыря прошло почти три года.

Возглавила его список совершенно не предвиденная и не знакомая Даннику человеческая особь.
Это произошло вскоре после отпуска и болезни, когда он вышел на работу, но, учитывая свои неудачные попытки с физиономистикой, принял решение — сослуживцев не смущать и с работы уволиться. Администрация, как и коллектив, искренне сожалели о его уходе, однако, учитывая личность Данника, поняли: какая-то серьёзная причина у него наверняка имелась. К тому же эта появившаяся в нём хмурая угрюмость и упёртый в пол взгляд… В общем, просьбу удовлетворили, попросили только две недели ещё отработать.
За два дня до окончания этого срока Данник стал свидетелем случая беспредельного хамства и жестокости одного молодого негодяя. Этому случаю было суждено стать дебютом на его новом пути, имевшему далеко идущие последствия.
 Устранив обрыв цепи пультовской сигнализации в складской подсобке фирменного гастронома, Данник через служебное окошко, выходящее во внутренний дворик, стал очевидцем безобразно дикой сцены.
Перпендикулярно к левому крылу гастронома, почти впритык, примыкал кирпичный двухэтажный дом. У подъезда этого дома с открытой крышкой багажника стояли Жигули. Ветхая, ещё советского выпуска шоха. Около неё, под моросящим дождём, одетый по дорожному, малец лет четырёх с большим чёрным зонтом.
Во двор въехал роскошный джип «Тойота Ленд Крузер». По-видимому, затариться на вечеринку. Низкие магнитофонные децибелы заполнили двор. Оглушительно, сходу, ещё до того, как осадить перед «жигулями», фанфарно заверещал сигналами. Из подъезда со свёртками и сумочным пакетом, торопясь, вышла пожилая женщина. Подойдя к джипу, пыталась объяснить сидящим в нём двум молодым парочкам, что муж сейчас выйдет и уберёт машину. Он инвалид, и поэтому они поставили её так близко к подъезду. Но если вы очень торопитесь, палисадник можно объехать по кругу и подъехать к двери гастронома с другой стороны.
Из-за опустившегося стекла джипа высунулась развязная физиономия молодого парня. «Эй, ты, Марьванна! Убери на хер свой триппер с дороги!» И, рыкнув для острастки мотором, пригрозил — не то сейчас сам отодвину! Женщина суматошно засеменила к подъезду. Уже почти в подъезде, второпях развернулась и снова к джипу: «Ну, подождите, сейчас уберём!», «Мы, между прочим, тут вообще-то живём, и вы не имеете права так себя вести, вот»!
Дальше события развивались таким образом. Джип двинулся прямо на женщину, которая стояла перед своей машиной, слегка расставив руки, как бы загораживая её своим телом. В какой-то момент Данник понял: сейчас произойдёт ужасное! По характеру движения машины было видно — остановиться она уже просто не успеет.
Женщину от удара машины спас обморок, но не от смерти. Она упала на землю буквально за долю секунды, когда прямо над ней джип массивным кенгурятником втюхнулся в её «жигулёнка».
Запоздало сообразив, что сотворил, отморозок судорожно сдал назад и трусливо, прямо через кустарник с разворота вымахнул на улицу.
«Вот скоты! И харя, действительно, такая отвратная».
Успев бросить взгляд на номер, Данник с нехорошим решением для водителя джипа подытожил: такой отморозок жить не должен.
И ощутил Данник, как от принятого этого решения счастливым холодком  буквально захорошело в груди.
 Чтобы не идти по двору, вышел через торговый зал. Уже с улицы, через решётку забора видел, как к лежавшей на земле женщине, сильно припадая на ногу, спешил пожилой мужчина. Видел, как на мокрой земле, неуклюже подвернув ногу, сидел малыш, и затравленно икая сухими слезами в недетском своём горе, беспомощно снизу вверх озирался на весь этот, ставший вдруг таким чужим и страшным мир.
Вот он, момент истины! Данник даже согнулся, застонав, как тяжело больной. Обрати кто в этот момент на него внимание, скорее всего так бы и подумали. На самом же деле Данник находился в почти неуправляемом, как в наркотическом трансе, приступе от захлестнувшего его экстаза счастливого предвкушения.
 Некоторое время назад, до своего самопосвящения, или когда он был слабым (определение Данника), доведись ему стать очевидцем нечто подобного, испытал бы только очередную досаду, съёжившись от безысходной и хмурой ненависти. Постарался бы скорее забыть, чтоб не терзаться ещё и от собственного бессилия.
Но! Вот теперь… Шалишь. Не утрусь и не отвернусь, как это было всегда до этого ослепительного момента.
Боже! Какое действительно счастье неимоверное сознавать мысль скорого и неотвратимого возмездия подонку.
Это тебе не судебное разбирательство, со всякими его маклями-паклями.
Так у меня хапанёт! Мало не покажется. И самое главное, никакой пакости этот ублюдок уже нигде никогда и никому не сотворит. Не сотворит по очень простой, но стопудовой причине — самой этой пакости в человеческом образе, на поверхности земли уже не будет.
От столь досконального осознания, какое поприще ему предстоит, невольно пришёл к мысли о некоем своём умственном отклонении.
И не очень почему-то огорчился. Ну и пусть так. Пусть даже хоть шизофрения. Мне это даже удобно. Освобождает от дилеммы: правильно — не правильно. Тем более, если учесть, что от всего этого расклада я, оказывается, ещё и счастлив.
Несколькими днями позже Данник почувствовал — не осознал, а именно почувствовал, — что для исполнения обозначенного ему пути, у него имеется не только возможность и одержимость желания в своём достаточно серьёзном психопатогенном методе, но и чьё-то незримое покровительство неведомой и направляющей благодати. От вдохновения этого понимания Данника просто распирало от восторга. Чтобы успокоиться, пришлось даже специально медитировать. Не очень-то, правда, получилось, в таком, мягко говоря, приподнятом состоянии всё буквально так и пело внутри!
Разумеется, Данник не мог не понимать, что всё это, конечно же, неспроста. Ему просто оказывается очень большое доверие. Которое необходимо оправдать. Костьми лечь, но оправдать.
Не без некоторого пафоса, но в абсолютной искренности Данник себе поклялся в этом! Кстати, ещё сегодня утром в горотделе ГИБДД, где он выяснял адрес вчерашнего подонка на джипе, Данник ещё раз убедился для себя: он действительно обладает способностью к телепатическому внушению. Девушка, отпечатавшая ему адрес, не только не спросила, кто он собственно такой, но ещё и в следующую минуту обо всём забыла. Единственное условие, которое требовалось от Данника, — небольшая концентрированность психического состояния. Это был его второй телепатический опыт, и, как уже было сказано, Даннику было очень приятно сознавать за собой такую потенциальность. Ретроспективным взглядом на свою жизнь Данник подтвердил для себя главное. Вся его новая жизнь — это жизнь другого человека, в которой сплошная череда унизительного терпения и приспособленчества уже железно в прошлом. Пробил час, и тот прошлый человек со всеми его замытаренными годами низложен! А теперь… А что теперь – возмездие? И видит Бог, не только  по причине своей личной прихоти. Конечно, не без неё родимой, но, однако, не всё так просто. Не месть будет главной целью в его жизни. Не за себя лично, как это было у графа Монте-Кристо, и вообще не за то, что было в прошлом. Прошлое в прошлом – за прошлое воздаёт Всевышний. И потому не ему, Даннику, простому смертному спрашивать за прошлое. Он не Господь Бог, чтобы воздавать и творить суд. Хотя немного и смущало как-то  его, уж очень близко к понятию о некоем нескромном самопровозглашении — вершить суд. Не слишком ли он, однако, много на себя берёт?
И принял тогда Данник для себя простое, но весьма фатальное решение. Он будет исполнять задуманное в том русле, как он это понимает, особенно не заморачиваясь в нравственно-философском аспекте своей деятельности. А вот если его исполнение покажется провидению, или кто там его курирует, неугодным, тогда он, Данник, в силу снисходящего в отношении него предначертания обязательно должен потерпеть фиаско. Попросту говоря, неудачу, которую он примет как заслуженное наказание, покорно и с благодарным раскаянием, каким бы жестоким, пусть смертельным, оно ни окажется. Исходя из соображения, этот его феномен… для чего-то или от кого-то у него появился. Значит, так надо. Благость душевная от такого осознания низошла на него. Ушла с души гнетущая тень беспокойства и сомнения, даже более того — априори он уже был счастливым человеком.
Следуя известному закону природы о сохранении материи, в котором Данник был более чем уверен, — в понятие материи входит и материя психическая. Придя к такому выводу, Данник спокойно, уже в чисто утилитарном аспекте, просто для себя определил свои потенциальные возможности. И установил, что его психоэнергетика могла трансформироваться в ёмкую концентрацию и представлять вполне серьёзную опасность для любого носителя зла и тем более для претворяющего зло в преступное действие. Излучение энергетики жертвы, её ужас, страх и отчаяние до километра, иногда немного больше  в радиусе, как отметил Данник, экстрасенсорно он тоже чувствовал. Первый пробный опыт с активацией длинной секунды Данник провёл недалеко от своего дома прямо перед входной дверью магазина «Продукты», называемого  окрестными жителями угловым. Занимаясь немудрёной стряпнёй к ужину, Данник неожиданно ощутил в голове некую сумбурную взъерошенность и как бы шелест чего-то трущегося. Прислушавшись к этому ощущению, он уже более отчетливо воспринимал идущее откуда-то со двора чьё-то стонущее мычание. В момент этой ситуации Данник впервые и именно на самом себе ощутил действие смещённого времени. Излучение ужаса жертвы шло, как оказалось, не со двора, а откуда-то с гораздо большего расстояния, но, как удивленно отметил про себя Данник, он начал помнить себя уже одетым и идущим по улице, почти в квартале от своего дома. Когда он успел принять решение, собраться, выключить газовую плиту, взять заточенный под острый шип кастет, спуститься со второго этажа, пройти через двор и почти квартал по улице, он не помнил совершенно.
По мере приближения к источнику излучения идущая от него психогенная волна становилась всё более явственно выраженной, почти осязаемой. Пройдя в проходе между гаражами, Данник вышел к пятиэтажному панельному дому, от его второго подъезда  исходила такая жуткая энергетика, что свербело в мозгу. Немного волнуясь, Данник понимал — сейчас, возможно, в пределах одной минуты он увидит что-то из ряда вон выходящее!
Это предчувствие в ожидании увидеть некое преступление, жестокое по характеру и неадекватное в обычной логике криминального проявления, было навеяно произошедшей серией весьма странных убийств в Москве в начале девяностых. Примечательно, что обнаруженные трупы людей, совершенно разных по полу и возрасту, при жизни никаким образом друг с  другом не были связаны. Все они умерщвлены одним методом, задушены со спины каким-то специальным приспособлением. Странным было и то обстоятельство, что ни одна из жертв не была ограблена и изнасилована — даже если жертва была женского пола, молода и внешне привлекательна.
Оперативная сводка следственного отдела по ГУВД г. Москвы. Предмет: определение характерных признаков по типу и почерку убийцы. Семь убийств, совершенных предположительно одним человеком в течение одного только календарного месяца.
Труп мужчины среднего возраста и телосложения в туалете предпоследней станции метро «Владыкино» (задушен). Пожилой мужчина у гаражей – недалеко от станции метро «Славянский бульвар» (задушен). Пригород Развилково – молодая женщина примерно тридцати лет (задушена). В тот же вечер, там же в Развилково в лесопосадке около Дворца пионеров — пожилой мужчина пенсионного возраста (задушен). В Химках, тридцатисемилетний капитан, сотрудник милиции, был в форме, прямо в подъезде своего дома (задушен). На Ленинградской и тоже в подъезде, молодой сильный мужчина, мастер спорта, байдарочник (задушен). МКАД – съезд на Щёлковское шоссе, в кустах за павильоном «Закусочная», мужчина средних лет (задушен). Неудавшееся покушение на женщину сорока трёх лет в районе «Воробьёвых гор» у пешеходного моста (психо-травма). Каким-то образом женщина почувствовала, что подходивший  к ней сзади мужчин сейчас её убьёт, и подняла крик. Хотя место было довольно безлюдное, мужчина предпочёл ретироваться — быстро, не смотря на неё, прошёл мимо, процедив:  «Чего орёшь, дура!»
Женщина была единственным человеком, кто видел убийцу, но ничего толком со страху не запомнила, твердила только одно: «Чёрт! Это был чёрт!»
Не оправдалась надежда на специальную в таких случаях психиатрическую реабилитационную программу и транквилизаторы. Так и не придя в себя, женщина стала душевнобольной.
Вскоре поступило сообщение ещё об одном убийстве, и с тем же характерным почерком: удушение с последующим переломом шейных позвонков. Опять же при довольно странных обстоятельствах. Водитель междугороднего «Икаруса» Рытченко Георгий Назарович, грузный, почти двухметрового роста, физически очень крепкого телосложения, был найден поздним вечером в туалете автобусного парка.
При осмотре места преступления даже неопытному взгляду было видно, какую недюжинную силу в борьбе за свою жизнь проявил Рытченко.
За несколько предсмертных мгновений он в противоборстве со своим убийцей развалил две кирпичной кладки перегородки, сорвал со стеклом оконную раму, вырвал кирпич из разрушенной им же перегородки, но, видать, уже не хватало сил. Так с зажатым кирпичом в руке, со страшным оскалом перекошенных от неимоверных усилий челюстей предстал Рытченко людям, обнаружившим его труп, и приехавшей по их вызову милицейской следственной бригады.
 Буквально на следующую ночь — ещё труп. Здоровенный мужчина, обнаружен в нескольких метрах от ступенек продуктового магазина. Проломлен череп с последующим удушением и ужасным вывихом шейных позвонков.
Как и в предыдущем случае, здесь, по-видимому, тоже не обошлось без отчаянного сопротивления. Какое-то время жертва с пробитой головой, судя по следу крови на земле, уже в агонии, из последних сил, инстинктивно стремясь на свет от витрины магазина, тащила на себе убийцу. Но быстро слабела от воздействия нечто чудовищного и непонятного.
 В свете этих буквально всколыхнувших столицу событий,  в структурах МВД и прокуратуры был организован (по МВД уже вторично) специальный следственный отдел МУР УВД, и на этой же базе — специальная оперативная бригада.
Не доходя до точки излучения — у боковой стены магазина, за углом, в каких-то пяти-шести метрах, Данник почувствовал раздвоение излучаемой энергетики. Отделившаяся тёмная часть которой стала стремительно удаляться в противоположную сторону. Подбежав непосредственно к месту, он едва не наступил на лежавшего на земле человека. Большой мужчина с неестественно вывернутой головой, его конвульсии и предсмертный хрип ещё успел увидеть и почувствовать Данник, как и накрепко запомнить жуткую, прямо-таки лохматую энергетику исчезающего в ночной темноте силуэта.
Наклонившись над уже безжизненным телом, Данник попытался определить возможность помощи этому человеку. Ему как экстрасенсу нетрудно было видеть ауру тела и понять — душа несчастного уже в нём не присутствует.
Обернувшись на шум подъезжающей милицейской машины и выбежавшего навстречу ей из магазинной подсобки сторожа, Данник сконцентрировал пасс, и в образовавшемся десятисекундном провале психогенной памяти уже подходящих к нему людей быстро покинул место.

Осмысливая только что пережитое, Данник вспомнил давно произошедший с ним случай, особенно чувство страха, им тогда пережитого. Возясь поздно вечером с телевизором, ему понадобился паяльник, для чего пришлось спуститься в кладовку в подвале дома. Уже у входной двери подъезда с раздражением отметил: дверь в подвал, конечно, была не заперта, а над ней кто-то опять выкрутил лампочку. Вернуться за фонариком, хоть всего и на второй этаж, было лень, тем более, в кладовке у него был свой электрический свет — надо было только туда добраться. Прошел по подвальному проходу до угла, от которого несколько метров и — четвёртая дверь его кладовки. Однако остановился – в кромешной тьме метрах в двух, не более, обострившемся чувством Данник ощутил, что впереди явно кто-то находился. В том, что это был именно человек, а не какая-нибудь животина, Данник не сомневался.
Чувство злости уже оттого, что ему до цепенеющей скованности было просто страшно, только раззадорило его. Поджавшись, с трудом преодолевая идиотский стыд, давя в себе инстинктивное желание прикрыть голову рукой, как бы от ожидаемого удара, неожиданно для себя, свирепо язвительным тоном, как будто хорошо видел того, кто перед ним, произнёс:
— Ну, и что ты тут у нас в подвале потерял?
Зашуршало, и гнусаво сопящий голос снизу — по–видимому, бомжа сидевшего или даже лежавшего на земляном полу, — загундосил, что он ничего не ворует, просто побудет до утра, и что ему якобы разрешили здесь иногда погреться.
Держась к стенке правее от голоса, Данник прошёл к себе в кладовку и, включив свет, убедился, что это действительно оказался бомж.
Почти забытый случай, но момент того беспомощного страха, когда в темноте, ещё не понимая, кто перед ним, остался в психике его памяти навсегда. Знал бы тогда Данник о дальнейшей своей жизни, в которой ему предстоит испытать много таких напряжённых ситуаций, когда страх будет присутствовать как фактор обязательности почти во всех подобных моментах. А если б даже и знал, ему бы никогда и в голову не пришло, что в результате таких, мягко говоря обстоятельств, он будет счастлив, как, наверное, ни один смертный в этом мире.
Смиренно принял к умозаключению, что раз уж он, Данник, встал на эту выбранную им самим стезю, то эта стезя будет непременно пересекаться с тропою таких людей, по сравнению с которыми тот бомж в подвале — всё равно, что божья коровка против мадагаскарской трупной осы.

Чумаков Евгений Игоревич – лет пятидесяти, респектабельный, не без некоторой вальяжности господин, при одном взгляде на которого легко можно было подумать: профессор, министр или даже депутат Государственной думы. Образ дополняли глаза, добрые, с понимающим лукавым прищуром, так и казалось — ну, просто очень положительный, очень хороший человек.
К сожалению, все эти положительные качества Евгения Игоревича были не более чем фасад, типа внешнего оформления под баню газовой камеры в концентрационном лагере смерти.
Подпольный валютный меняла и ростовщик (кличка Чумкин) во времена горбачёвской перестройки, с конца девяносто пятого года открывший ломбард, при котором функции отмывки крупных денежных сумм и ссуда на их рост существенно превалировали над официальным уставом профильной деятельности ломбарда.
Беспредельные девяностые. Сколько людей, умных и не очень скосили эти сумбурные годы, особенно тех,  кто не очень. Сколько ранних, как после побоища, могил, с преобладанием бандитских (и то хлеб!), появились на Руси в смутное это время. Всё равно, как если б Мамай прошёл.
 
Но Чумаков не просто сумел выжить, а буквально жировал, как та щука, случайно попавшая в коммерческий пруд по разведению карасей.
Поначалу робко принюхивавшийся  к этому стремительно меняющемуся  миру, но быстро, однако приноровившийся, Чумкин, ориентируясь своим буквально звериным чутьём, да ещё помноженным на свойственную ему умную наглость, развил деятельность, благодаря которой не только сколотил нехилое состояние, но оно ещё и росло непомерно. И ладно, если бы просто росло. Но дело в том, что бизнес этот чумаковский был построен по дьявольской системе, которая просто не могла не предполагать обязательную при этом гибель людей.
О нём знали – средней руки барыга и не более того. Никто даже близко не догадывался, какие значительные суммы в валюте Чумкин держал в своих схронах. Четыре крепких гаража, приобретённых в крупных гаражных кооперативах и обществ автолюбителей в разных концах города и под разными фамилиями. Забитые разным бытовым хламом, вперемешку с обветшалыми ульями и прочими пасечным атрибутом, гаражи были надёжными схронами чумаковских капиталов. Никому бы и в голову не пришло, каким богатеньким, а главное, страшненьким человечком был «милейший Евгений Игоревич».
Пройдёт время, и узнают люди – кто жил, ходил, дышал с ними одним воздухом, и от кого Бог пронёс и оборонил их. Но всё это будет потом. А пока он, как и все особи на Земле (одно из любимых выражений Чумкина), делал деньги. А то, что его методы, мягко говоря, несколько отличались от общепринятых, Чумакова никоим образом не удручало. Перефразированное  им  известное  выражение: «каждый зарабатывает, как он может» в удобное для себя: «каждый должен зарабатывать, как он умеет» —легко отождествлялось с безобидным значением глагола – уметь. А это в чумкинском понимании  уже означало, что он, как и все люди на грешной Земле, зарабатывает свой хлеб, как умеет. А умеет он (по его собственному убеждению) так, что дай Бог каждому. (Любой нормальный человек, зная, о чём речь, выразился бы иначе: упаси Боже людей от такого умения!)
Но это если нормальный человек.
А вот что касается Чумкина, тут всё как раз наоборот. Ему льстила уже сама роль эдакого закулисного кукловода. В его понимании сознавать своё умение изворотливости и манипуляции в управлении человеческими страстями, извлекая при этом свою выгоду — это ли не сокровенная мечта любого человека! Что там какой-то средневековый Макиавелли со своим замшелым принципом, известным ещё с доисторических времён: цель оправдывает средства. Этим в современной жизни уже не обойдёшься, вычислят умника в два счёта, и пристрелят как собаку.
Сейчас надо уметь не только цель оправдать, но сделать так, чтобы никто не только не понял, кому выгодно, но и саму суть происходящего.
Изощрённая система, выработанная Чумаковым (иезуитская мораль просто отдыхает), при которой морально-нравственная сторона любого дела была совершенно не при чём. Например, физическое устранение свидетеля (убийство), даже если свидетелем оказывался ребёнок — для Чумакова это было неудобно только тем, что на такое устранение уходило больше времени, поскольку всегда выполнялось им самим. Приходилось учитывать известные причины, в силу которых подобные дела никому не передоверишь, — малейшая гласность в такого рода акции (ещё одно из словечек Чумкина) всегда чревата катастрофой. Братва эти дела не одобряла, и это ещё очень мягко говоря. И потому, дабы не портить в криминальном мире сложившуюся о себе репутацию человека, хотя слегка и недотёпистого, но, безусловно, и с Богом в душе и с царём в голове.
Лощёный, сытенький, физически тоже не слабый. На внешний взгляд, совершенно безобидный обыватель, Евгений Игоревич время от времени в своих финансовых делах создавал видимость положения, близкого к банкротству. Изображая панический страх оказаться несостоятельным в ужасе, что ему, человеку во всех смыслах добропорядочному, приходиться одалживаться у бандитов. В отчаянной как бы решимости, на свой риск и страх, брал у криминальных авторитетов деньги на поправку дела. Умело при этом создавая о себе мнение, что не столько умом, сколько благодаря как бы чистому везению (дуракам везёт) у него получается  прибыль. Иногда не без просьбы к братве убрать кое-кого, кто мешает общему бизнесу. За эту, как выражался Чумкин, небольшую, но вроде связанную с нужным делом услугу, немного доплачивал, всегда в разы меньше, чем если б специально для этого дела подтянуть киллера.
Совершал «удачный оборот» и с облегчённым вздохом от прошедшего над головой опасного бремени честно возвращал деньги с хорошей (как полагали заимодавцы) прибылью. Сетуя, конечно, что ради того, чтобы остановить счётчик, почти весь навар пришлось отдать. Чумкину верили и потому не трогали, считая его хоть и способным делягой, но по большому счёту не настолько «упакованным», чтобы его обезжиривать.
А Чумаков тем временем богател и по-звериному матерел. И всё под личиной всё того же добродушного и слегка чудаковатого интеллигента.
Всегда с хихоньками да с прибаутками, всё как бы между прочим, а спровадил на тот свет десятки людей. Среди всех этих безвременно ушедших были и представители государственных силовых структур. Но особенно много было самих бандитов, которые в своих разборках (иногда по незримой наводке Чумкина) довольно рьяно уменьшали свои же ряды. Уходили из жизни и те, кто никаким образом не был причастен ни к тем, ни к другим. Просто не вовремя и не к месту оказавшихся свидетелями таких обстоятельств. Иной раз Чумкин убирал людей, чья вина заключалась лишь в том, что они были рядом с такими обстоятельствами, которых им было бы лучше не только не видеть, но и вовсе о них не знать.
Помимо всего прочего, была у Чумкина ещё одна, мало кому известная, но весьма выраженная сторона его жизни. Страсть к нарциссизму. Воспринимая себя в образе утончённого знатока в таких областях, как классическая музыка, опера, живопись и архитектура средних веков. Приобрёл по этой тематике довольно дорогие книги, заучив для форсу несколько (чуть более двух десятков) специальных терминов. Посещал выставки, музеи, театры. Ничего во всём этом не смысля даже на уровне дилетанта, Чумкин, однако, в этих местах производил впечатление человека глубокой духовной культуры и утончённого ценителя. Посещая, например, музей изобразительных искусств, никогда весь музей, как провинциал, не обходил. Два-три полотна известных живописцев, не более того. Но с каким благоговейным вниманием он мог подолгу  перед ними стоять, и потом в тихой светлой задумчивости уйти.
Находясь в театре или в филармонии, если имелись ложи — то непременно в бенуар (питал к ним слабость из-за их автономности), допустим, на вечере классической музыки. Ни в какой мере эту музыку, кроме собственного выпендрёжа, который он искренне воспринимал за глубокое проникновение в чарующие звуки духовного наслаждения, Чумкин, естественно, оценить не мог. А экстаз самолюбования, в который он впадал, его нешуточно будоражил, вследствие чего он никогда бы, например, не смог в храме искусства задремать. Упаси Боже от такого плебейства, ни малейшего позыва! Опять же, принимая это как свою личную экстраординарность в тонкой оценке классической музыки. Задремать, как полагал Чумкин, может человек, весьма далёкий от всего прекрасного и соответственно оное никак не понимая, ему скучно, и человек начинает дремать. Эту «высоко-гениальную формулировку» новоявленный и трёхликий в лице Козьмы Пруткова, Фомы Опискина и Чумакова Евгения Игоревича, то бишь попросту Чумкина, даже «записал» в специально заведённый для увековечивания великих мыслей альбом с золотым тиснением, на обложке которого гравёр в стиле арабской вязи вывел заглавие (Чумкинский перл): «Некоторые мои духовные откровения — грядущему поколению!» А то как же? Если человек способен нести в себе и воспринимать прекрасное с такой проникновенностью, ОН тогда просто не имеет права не оставить «мудрое напутствие», как драгоценную память о гражданине, жившим как обыкновенный человек среди людей, внешне так похожих на него.
Фарисейское кривлянье перед самим собой Чумкин, как уже было сказано, принимал за истинную духовную потребность, без которой культурный человек и жить-то не может.
Слушая симфоническую музыку, напялив на себя одухотворённый образ, он священнодействовал. Конечно, Чумкину было желанно видеться в таком образе кому-нибудь ещё, особенно если женщинам. Но! В любом случае — самый важный, самый приятный, самый сокровенно желанный для него зритель был он САМ.
В задумчивой самозабвенности, проникновенно приподняв голову и со слезинкой в полузакрытых глазах, он как бы со стороны, наслаждающе любовался собой, и тихий стон его сентиментального экстаза легко, без напряжения скатывал очередную слезинку. Где уж тут скучать, а тем более заснуть.
Нарциссизм Чумкина доходил до того, что, находясь, допустим в ложе театра или филармонии и уже страстно предчувствуя вожделенно назревающий припадок эстетической сентиментальности, он, укромно пригибаясь, отдавался на волю фонтанирующей экзальтации, сдавленно, чтобы сильно не шуметь, буквально рыдал навзрыд. А какое сердце, как искренне полагал Чумкин, храня в себе переливающийся всеми алмазными гранями ореол столь необъятной сокровищницы, не зарыдает? Как можно слушать шедевры мировой классики и не пробуждать в себе трепетные струны сердца, когда такие мгновения целиком захлёстывают тебя своим божественным воздействием, и ты уже не помня себя, полностью растворяешься в волшебных звуках?!
 Именно в таком навинченном понимании Чумкин со всей убеждённостью о своей исключительности себя и представлял. Ирония слов в предыдущем предложении истине соответствовала только в двух последних словах: «себя» и «представлял». Но принимая собственное лицемерие за чистую монету, Чумкин совершенно искренне верил, что являет собой некий лучезарный образ, скромно прячущийся в глубине его сердца. Удивительно другое. Как у Чумкина при таком, пусть хоть и псевдо, но всё же духовном пристрастии, могла уживаться, столь ужасная и столь жестокая его подлинная (уже без «псевдо») сущность?!
Вопрос, конечно, риторический. Контрастом к уже сказанному об этом человеке послужит следующий, но зато более точно соответствующий его настоящей сущности, эпизод.
Случилось следующее. Очень предусмотрительный и осторожный Чумкин допустил серьёзнейшую, совершенно недопустимую для него ошибку. И вроде она как бы обошлась без особых последствий, но для многих нормальных людей последствия его ошибки оказались очень даже трагическими.
Некий Гаряев — заштатной, казалось бы, внешности гражданин, заложил в Чумкинском ломбарде весьма дорогую вещицу, (девятиконечная золотая звезда с большим двадцатикаратным рубином в центре), но неожиданно быстро, неделя не прошла (раздобыл же, гад, где-то деньги), — короче, пришёл этот Гаряев выкупать звезду обратно. Так скоро за залогом такой стоимости люди обычно не приходят. Чумкин даже подготовиться не успел. Ну, действительно, не отдавать же, в самом деле, столь ценную вещь, пусть и за приличные комиссионные. Сам залог да плюс принесённые комитентом за него деньги во многие разы перевешивают любую процентную маржу.
Предложил Гаряеву пройти в соседнюю комнату и хлопнуть по рюмочке пятизвёздочного КВВК. Доброжелательно суетясь, достал из ящика письменного стола коробку шоколадных конфет, пару рюмок и тяжёлую алюминиевую болванку-муляж, искусно сделанную под бутылку коньяка. Ставя её на стол, со вздохом нежной грусти посмотрел поверх головы Гаряева на висевшую сзади него картину, выполненную в абстрактной манере, – «Мёртвый сезон на взморье».
— Моя супруга, единственная и незабвенная, царство ей небесное! Обернувшийся на картину Гаряев тут же получил удар, проломивший ему череп. Завернув в полиэтиленовую плёнку тело, отодвинув стол и оттянув ковёр, спустил его в подвал. Снова поставив всё на место — прибрался. И! Вдруг звонок у входной двери! Глянув на монитор, увидел девочку лет двенадцати. Предположил, что она, скорее всего, имеет какое-то отношение к Гаряеву. Пришла, наверное, с отцом и сидела на лавочке во дворе, ожидая, когда он выйдет. Включив погромче телевизор, открыв дверь, с ласковой шутливостью всплеснув руками, воскликнул нарастяг:
—А… наша юная леди немножко заждалась! Ты, наверное, к… — Чумкин, загадочно улыбаясь, сделал паузу, как бы предоставляя девочке ответить самой.
— Да, я к папе, скажите ему, мы уже опаздываем к Забродиным.
— Ну, конечно же, — осклабился Чумкин. — Милое создание, ты уж прости нас. Мы с твоим папой, оказывается, очень хорошие и очень давнишние знакомые. Проходи, мы тут за встречу чуток выпили, — он там рассматривает старый альбом с фотографиями. Заодно, кстати, посмотришь, каким красавцем был твой папа в молодости.

Тоскливой волной прошибло ненавистное к себе понимание. Какую чудовищную ошибку он, Чумаков, такой опытный и осторожный, совершил! Убить человека, да ещё комитента на своей территории, предварительно не убедившись, один ли он пришёл сюда? А даже если и один? Убирать человека на месте своего обиталища — это не только чревато разоблачением, это почти катастрофа! Идиотизм в чистом виде.

Для Чумкина, как уже было сказано, не имело никакого значения, что перед ним ребёнок, значение имело только одно — это свидетель.
Ещё раз, отодвинув стол и отвернув ковёр, Чумкин сбросил оглушённую девочку в подвал, и там, рядом с трупом её отца, изнасиловал, не торопко при этом сворачивая ей шею.

Из-за быстротечности события в момент смерти Гаряева и большого расстояния — импульс его предсмертного мучения Данник не почувствовал, не почувствовал и инфернальную ауру убийцы. А вот ужас боли предсмертного кошмара девочки, как и ублюдочную шерстисто-лохматую энергетику её истязателя, Данник уловил, но очень слабо, дальность расстояния всё ещё имела для него большое значение.
Но, знал Данник, экстрасенсорика некоторых ясновидцев позволяет видеть картинку и на гораздо большие расстояния. Американский экстрасенс увидел из Вашингтона строящуюся в России, в г. Северодвинск в закрытом ангаре атомную субмарину.

Под утро Чумкин подогнал свою потёртую жигу (специальный имидж) к крыльцу, взгромоздил на крышу в багажник надувную рыбацкую лодку, привязав рядом пару удочек.
В кузовном багажнике разместил два полиэтиленовых свёртка, один большой и один поменьше. Меньше чем через час он уже был на Москва-реке, недалеко от лесопарка Серебряный Бор. Отплыв от берега на глубину, потихоньку спустил эти свёртки в воду. Оба свёртка с привязанными к ним мешочками с камнями быстро ушли на дно.
Если всё обойдётся – никогда, запомни навечно, козёл безмозглый, — никогда больше не допускать ничего подобного на своей территории!
Знал бы так рьяно зарекающийся Чумкин, что уже буквально вечером следующего дня ему вновь придётся пойти на убийство, опять на двойное, и опять же у себя в ломбарде.

Шумахер и Импортный, два дебильных отморозка из задворков уголовной среды, промышлявшие в повадках шакальих вылазок примитивными кражами и обиранием младшеклассников.
 Шумахер, настоящая фамилия Тынянов — дважды пытался угнать автомобиль. Один раз трёхдверную восьмёрку, на которой тут же вломился в ограждение, не выехав даже со стояночной парковки. Другой раз от Пушкинского музея, Хлущёвский переулок на Пречистенке, но уже с некоторым прогрессом, — сумел завести иномарку, небольшой бусик, и доехать на нём аж до второго перекрёстка, где благополучно и втюхнулся под будку остановившегося на красный свет грузовика с надписью «Аварийная электросетей». За что и получил три месяца принудительных работ и своё прозвище.
Петрашевич, корешок Тынянова, погоняло Импортный, этой кличкой обязан инфантильной слабости ко всякого рода иностранным побрякушкам и наклейкам.
За четыре дня до вышеописанного события в ломбарде они заходили к Чумкину с целью продать золотую цепочку с зодиакальным символом «Водолей», отнятую ими у школьника. Цепочка оказалась из латуни и ничего не стоила. Раздосадованные неудачей, они, однако, обратили внимание, что в ломбарде никого, кроме самого хозяина, не было, сделав при этом весьма глубокомысленный вывод. Хозяин тут, по-видимому, всегда один, да и лоханутый какой-то. Такого и тряхануть не западло.
На самом деле у Чумкина раз в неделю приходила прибраться немолодая женщина и помогавший ему иногда в делах дальний родственник Штанько Александр, или, как его просто называл Чумкин, — племянник.
Кстати, умение скрывать негатив в своих комбинациях у Чумкина было поставлено таким образом, что даже этот помогавший ему племянник понятия не имел, какие сумрачные впадины кроются за внешне простыми делами Евгения Игоревича. Этому способствовал ещё и такой факт — племянник в основном приходил помогать в ломбард Евгению Игоревичу, когда тот говорил ему об этом заранее, или просто звонил племяннику непосредственно в тот день, когда нужно было прийти.
Если Чумкина кто и спрашивал, из досужего интереса или просто из непонимания, что это он как-то странно работает, тобишь чуть ли не себе в убыток, у Евгения Игоревича был заготовленный ответ: соблюдаю бизнес-легализацию, соблюдение закона — это святое, его надо соблюдать даже ценой убытков.

Шумахера и Импортного, этих двух балбесов, как про себя окрестил их Чумкин, и их прикидку его «бомбануть» он просёк ещё в первый их визит к нему, с якобы золотой цепочкой. Достаточно было только взглянуть на то, как они переглянулись, и Евгений Игоревич понял — скоро эта парочка к нему обязательно нагрянет.
В намеченном им плане действий предполагалось, что балбесы опять принесут какую-нибудь ничего не стоящую безделушку и под предлогом её залога попытаются пройти к нему за стойку, где под угрозой ножа или ещё там чего потребуют деньги. Но он, Чумкин, ещё до того, как те попытаются что-то предпринять, разыграет жаждущего молодых мужчин гомосексуалиста, предложит проехать к нему на дачу, где у него в тайнике имеется много денег, и там за определённые услуги со стороны молодых людей он, Чумкин, заплатит им по сто баксов. А если те проявят встречное желание к подобным отношениям на перспективу, то получат дополнительно ещё и щедрый аванс.
Балбесы наверняка клюнут и, конечно же, поедут. Ну а там, на Рублёвском шоссе, в лесных массивах имеется множество неприметных съездов в чащобу. Заложенный в его, Чумкинском ломбарде каким-то бандитом и не выкупленный ТТ с одноразовым глушителем завершит бессмысленный и никому не нужный жизненный путь этих недоумков.
Такой казавшийся безупречным во всех отношения план, Евгений Игоревич оценил как совершенный до гениальности. Считая его хоть и несколько своеобразным, но в таком деле, как очистка общества от всякого рода подонков, даже благородным. И предвкушающе желал его скорейшего претворения.
Но, однако, просчитался уже в том, что Шумахер и Импортный заявились к нему ещё скорее, чем он их ожидал. Они пришли в тот же день, буквально через полчаса после того, как Чумкин приехал с «рыбалки» на Москва-реке. Возможно, они его ждали, находясь где-то неподалёку.
Ошибся Евгений Игоревич ещё и в том, что очень переоценил способности Шумахера и Импортного. Те даже и не думали что-то там приносить на предмет залога. Едва войдя в ломбард, вытянули из под своих кепи найденные где-то на помойке старые, в затяжках капроновые чулки, и по-идиотски, не без некоторой доли наигранности закричали:
— Кассу, гони кассу, козёл! — вытащив при этом ножи, омерзительного вида кустарные самоделки.
— Вот уроды долбаные – поморщился Чумкин, насмотрелись фильмов и чёрт знает, что о себе возомнили! Дёрнув руку к ящику под конторкой, Чумкин с досадой вспомнил: тэтешник же в машине, да ещё в тайничке, сразу-то и не достанешь. Шандец прямо полный. Не хватало ещё вот так по-дурацки быть ограбленным этими придурками, да ещё эти их железяки несуразные. Чуть ниже ящика на полке краем глаза Чумкин увидел нунчаки. Недавно откуда-то принесённые племянником. Тоже чудик неприкаянный, фильмов насмотревшийся. Но увидев, как один из этих балбесов уже перепрыгивает к нему через конторку, схватил нунчаки (отметив про себя: однако, тяжёленькие) и без замаха, встречным выбросом руки ударил его в лицо. Тот, и не вскрикнув, послушно ничком сполз ему под ноги. Чумкин даже удивился, как, однако, легко у него это получилось. Быстро откинув перегородку, он подскочил к пытавшемуся убежать второму. Тот, завозившись с дверью, успел только обернуться и с дико вытаращенными от ужаса глазами вскрикнуть:
— Не надо, дяденька!..
И также, как и первый, от страшного удара по темечку сникнул у ног Чумкина.
Устало облокотившись рукой на прилавок, Чумкин, глядя на себя в зеркало, висевшее на стене с таким ракурсом, чтобы можно было из подсобки видеть, что происходит в передней, сказал себе: — И что, опять убил и снова у себя в ломбарде. Да ты действительно порчак конченный, чмарь поганый!
Услышав, как захрипел тот, кто хапанул первым, Чумкин, уже было занёсший нунчаку для удара, прикинул: однако, штучка действительно тяжёлая. Две металлические трубки, но толстостенные внутри, скреплённые цепью, натолкнули Чумкина на мысль, как, наверно, удобно ими душить и ломать шейные позвонки. Накинув сзади на шею что-то мычавшего в полусознании налётчика, Евгений Игоревич почувствовал в руках рычаги буквально беспредельной возможности. Это тебе не примитивная удавка, из которой более-менее неслабый человек может ещё и вывернуться.
А уж этому-то дохляку… Чумкину понравилось — даже и не напрягался, а тот уже ласты склеил. Для полноты эксперимента крутанул в пол-оборота против часовой, и легко, как курёнку, свернул шею. Надо же — только позвонки приятно так хрустнули, и вся недолга.
Покачивая нунчаки рукой за цепочку, как бы взвешивая, с восторгом изумления рассматривал эту казавшуюся ещё пару минут назад пацанячьей  безделушку.
— Да уж, — нежно проворковал Евгений Игоревич, — та ещё штучка.
Задумчиво щурясь своей тёплой улыбкой, что-то уже на перспективу про себя прикидывая, Чумкин радостно потёр ладони, нехилый, однако, будет интерес.

Господи милосердный! Знал бы кто-нибудь, какие мысли копошнулись в голове у этого господинчика, с виду такого милого и добропорядочного.

И года не прошло в так называемой бизнес-легализации, и Чумакову очень, однако, понравилось устранять периодически возникающие в его делах проблемы непосредственно своими руками. То есть попросту убивать людей. Экономно, и, что самое главное, ни свидетелей, ни предъявителей на возврат денег и прочих ценностей.
Страшная природа живущего чудовища в сознании человека-убийцы.
Шло время, где-то примерно чуть больше года, и Чумаков ради того пронизывающего трепета в момент совершения убийства стал убивать уже из одного только удовольствия от самого акта убиения и последующего за этим расслабляющего умиротворения. Маниакальная зависимость от такого вида удовлетворения овладела ублюдочным сознанием Чумкина, он уже попросту не мог остановиться.

Рягузов Виталий, девятнадцатилетний лоботряс лежал у себя комнате на суперводяном матрасе и под гремящий «Электроклуб» раздражённо силился понять, почему он не может, как обычно, затащиться от любимого музона.
Параллельно этому настроению неприятно помнился один телефонный звонок. Неужели всё это из-за того чёртового звонка?
Где-то около недели назад он на этой же тахте, под этот же вроде диск зависал с Каринкой, когда снизу маман постучала по периле деревянной шумовкой:
 — Виталя, возьми трубку, тебе звонят!
Его сразу насторожил мужской слегка шепелявый голос. Извините, если помешал, я видите ли, только что с похорон. Женщину одну хоронили, ну, и я там немного постоял в сторонке. Очень хорошая была женщина, пенсионерка, и муж её тоже очень хороший человек, пенсионер тоже, и внучок их, такой славный малыш. А вот знаете, до сих пор не в себе мальчуган. И мать его, дочка той женщины, которую похоронили, тоже, бедняжка, убивается… Сами ж понимаете, горе-то какое.
В тоскливом предчувствии застучало сердце, и пересохло во рту. Такое чувство, прямо как упырь по его, Виталика, душу старается. Уже догадавшись, по какому поводу с ним сейчас говорят, холодея от страха, но всё ж, в отчаянной надежде на «а вдруг ещё обойдётся», спросил. Употребив, наверное, впервые в жизни слово «извините». Так и произнёс, даже подружка его удивилась.
 — Извините, но разве я к… ну, к этим похоронам и ко всем этим людям, имею какое-то отношение?
— Да, милок, — монотонно произнёс незнакомец, — имеешь, очень даже конкретно имеешь. Женщину эту хорошую ты-то и убил.
 — Нет, нет! Не убивал я никого, не докажете, — буквально вскричал Виталик. — Но если надо, просто чисто по-человечески я, конечно, могу помочь, как я сказал, чисто по-человечески. Давайте встретимся где-нибудь, вы один только приходите. Я вам дам, что смогу, а вы сами передадите, кому там положено. Сколько, кстати, деньгами будет нормально?
Образовавшаяся пауза несколько затянулась, Виталий уж было хотел положить трубку, но ненавистный голос в той же манере монотонно произнёс:
 — Сто тысяч принесёшь к ним сам, адрес я скажу, и попросишь прощения.
— Ну, допустим, — начал приходить в себя Виталий, — никуда извиняться я, скажем так, идти не собираюсь, а вот посильно помочь, тысяч триста я, так и быть, дать могу. И заметьте, только из чисто человеческих побуждений.
— Вы меня не поняли, господин Рягузов, я говорил не о деревянных ста тысячах. Сто тысяч долларов США и ни центом меньше, вот так-то.
— Что?! — взревел совсем уже оправившийся Виталик. — Да пошёл ты знаешь куда! Кто это там тебя науськал? Решили на бабло меня развести?! Ну, так давай, приходи, козёл. Я и сам теперь хочу с тобой встретиться. Потолкуем, бычара, долбанный!
— Хорошо, — вежливо ответил незнакомец, — давайте встретимся.
Однако, как-то нехорошо, ворохнулось внутри у Виталия от этого безлико-механического тона, с каким незнакомец произнёс своё согласие. Тяжёлые предчувствия отравляли душу и сознание… Не понимая отчего, но Виталий боялся этого голоса сильнее, чем если бы с ним разговаривал следователь официального органа правосудия.
 Никогда в жизни он не был так напуган и потому после некоторого колебания решил всё же отцу рассказать. Зная своего родителя, Виталик понимал: рассказать надо будет всё. От отца что-то утаить – дохлый номер. Рассказать, конечно, пришлось всё. И про тётку во дворе гастронома, и про кокаин, которым нанюхался, да ещё будучи за рулём, и про… — в общем, раскололся по полной.

Михаил Акимыч Рягузов, рослый номенклатурно-вальяжный господин, в недавнем прошлом «товарищ Рягузов», шестьдесят три года, жена Татьяна, пятьдесят два года, девичья фамилия Томилина. Поздний ребёнок, сын Виталий девятнадцати лет. Михаил Акимыч ещё при Союзе, сделал неплохую карьеру на поприще международного развития социальных программ в свете всепобеждающего движения социалистической идеологии КПСС. Прошёл путь от скромного комсомольского вожака до кандидата в члены политбюро высшего партийного органа СССР.
1991 год, в одночасье переменившаяся с точностью до наоборот государственная идеология нисколько не смутила апломб тоже мгновенно перевернувшегося Михаила Акимыча, теперь уже господина Рягузова.
С целью захвата (народный термин «прихватизация») государственных материальных ценностей, движимости и недвижимости, производственных объектов и земельных площадей была задумана, разработана и внедрена широкомасштабная афёра. Распродажа ваучеров под лозунгом «Всё, что создано народом, должно принадлежать народу!» Ваучер — мало кому понятное иностранное это слово, и уж совсем непонятно, какие именно выгоды сулят всем и лично каждому эти дешёвые ваучеры. Дешёвые! Вся фишка в том и заключалась. Среднестатистический обыватель, а именно он и представлял абсолютное большинство граждан, подумал: заводы, фабрики, инфраструктурные объекты социально культурного назначения, всё ведь разорено и в беспросветных долгах. Зачем мне это нужно? Покупать эти бумажки, мягко говоря, обыватель не торопился. И в результате был жесточайшим образом обманут.
Бывшие, особенно такие, как Рягузов и прочие деятели от власти, номенклатура и их приспешники быстро скупили в тот искусственно созданный ценовой перигей на ваучеры, а заодно под шумок и все другие акции и ценные бумаги. Притом скупили так тихо и оперативно, что начавшийся было интерес от всей этой закулисной возни с приватизацией, как ценовой подъём на средства производства на должный уровень, так и не состоялся. Вернее, не успел состояться. Неистовые апологеты плановой экономики, в свое время так рьяно клеймившие рыночную систему, теперь с не меньшим рвением растаскивали свою страну, по принципу очень дикого, подлого и дурно пахнувшего капитализма.
Михаил Акимыч после недолгого периода своей как бы личной нестабильности начала девяностых быстро вскоре оправился, и в гонке за выше приведёнными материальными ценностями вошёл в число её лидеров — став только ещё более могущественнее и богаче. Прямо, как по Маршаку, — владелец заводов, газет, пароходов.
Естественно, у него, как и у каждого олигарха, имелась своя охрана. Двадцать пять человек опытных профессионалов. Весьма не мало, надо признать. Однако учитывая такой фактор, как разросшийся до чудовищных размеров криминал, чьё плотоядно изучающее внимание к себе стали ощущать даже такие сильные мира сего, как Михаил Акимыч.
Возникла насущная потребность в противовесе. Проблема была решена неожиданно  быстро. На базе расформированного охранного подразделения КГБ была создана мощная, не государственного формирования структура специального назначения, притом ещё и с отделениями в других городах. Организация, официальное название которой — охранное агентство «Фрегат». Неофициальное — контора или хунта. «Азбука» — нарицательное название инструкторов «Фрегата». Все бывшие оперативные кадры государственных силовых структур в составляющем главенстве «Фрегата» по алфавитной нисходящей. По Москве — Ивановы. Иванов А. Иванов Б. Иванов В. и так далее.
В Екатеринбурге — Кузнецовы, в Санкт-Петербурге — Емельяновы, по тому же принципу. Не замедлил сказаться и результат. «Фрегат» оказался настолько действенной организацией, что мог не только противостоять всяким бандитским крышу навязывающим группировкам, но и держать их всех на очень уважительном к себе расстоянии. Более того,  «Фрегат» сам занялся опекунством. Прикрыться его крылышком захотели не только люди, так сказать, не очень бедные, но и коммерческие фирменные производства.
С «Фрегатом» можно было заключить контракт как на разовую помощь, так и на постоянный абонемент. Вначале клиентура обычно состояла из разного уровня бизнесменов, но, учитывая весьма квалифицированное, и это ещё мягко говоря, исполнение… Контракт на постоянный абонемент стали уже заключать крупные олигархи, иностранные коммерческие представительства, звёзды кино и эстрады. В конторе даже подшучивали: может, заодно, начнём снимать дань и с бандитов.

Будучи одним из создателей и руководителей «Фрегата», Рягузов-старший сыновнему страху от телефонного голоса незнакомца и последующего чистосердечного признания о своих «шалостях» большого значения не придал. Отпрыску назидательно, не без моральной взбучки, конечно, было прояснено следующее. Общественно значимые люди в подавляющем большинстве крушением своей карьеры обязаны своим чадам. Особенно тем, кто по линии мужского пола. И наказав напоследок из дома пока не высовываться, занялся более важными, как он считал, делами.
Знал бы дражайший Михаил Акимыч, что мораль, которую он прочёл сыну, в самое ближайшее время действительно окажется «напоследок».

Помаявшись ещё какое-то время под этот вдруг опостылевший  «Электроклуб», Виталик решил поехать к Ромелю в подвал.
 Амирханов Рамиль, ди-джей на дискотеке в технологическом институте, где, кстати, учился и Рягузов, вернее, его зачётная книжка. К Ромелю можно было, ничего не объясняя, ввалиться в любые три часа ночи. Там всегда тусовалось несколько духов (принятое между собой обращение), по этой же причине (это было удобно) большинство по имени друг друга попросту не знали. Если есть какие-то деньги, всегда без лишних расшаркиваний можно нюхануть коки или кинуть за воротник таблетку еxtasy. Ромель тут и жил. Выходил только на «шарманку» — так он называл дискотеку, после которой сразу обратно в подвал. Никто никогда коку из рук Ромеля не получал. Наоборот, он даже время от времени грозился:«Разгоню на хер всю вашу кодлу наркотную, развели тут притон, сушняки долбанные! Менты повяжут, мне что — за вас паровозом идти?!»
Почти все «подсевшие под балдахин», а здесь только такие и отирались, догадывались — Ромель сам дурью и банкует, но, как говорится, кто бы там ни  рулил, лишь бы ноздрю чесала.

Спустившись со своего второго этажа по внутреннему ходу, ведущему  непосредственно в их семейный двойной гараж, где рядом с отцовским (кабаном) сто сороковой «мерс» стоял его, Виталика, личный «Ленд Крузер», папин подарок ему на восемнадцатилетие. Будучи и без того не в лучшем настроении, Виталик, однако, был озадачен скуляще испуганным видом Цезаря, их породистого медалиста-ротвейлера. Никогда раньше он не видел свою собаку вот так, с виноватой мордой, пришибленно лежащую, да ещё не на своей тёплой подстилке, а на холодном резиновом коврике. Заболел, что ли? Чтобы не возвращаться обратно в дом, решил лишний  раз воспользоваться вошедшей в моду и в быт новинкой, сотовым телефоном. Звякнуть матери — пусть вызовет ветеринара.
Подойдя к машине, достал из кармана сотку и конвульсивно замер.
В полумраке гаража Виталик явственно почувствовал — за его спиной кто-то находился. Ни краем глаза, ни боковым зрением, а именно шестым чувством он понял — сзади него находится человек. И ужас. Этот страшный монотонный голос:
— Вы, кажется, хотели со мной встретиться, ну, что ж, наши желания совпали. У вас было время, но вы им не воспользовались. Деньги пострадавшим не отнесли, прощение у них не попросили.
В цепенеющем ужасе, шарнирно, как кукла-марионетка, повернулся и… лучше бы он этого не делал. Животным инстинктом Виталик понял, перед ним стояла потусторонняя сущность, не человек вовсе, и это, наверно, последнее мгновение его, Виталика, жизни! Боже мой, нежить просто какая-то! Ниже его ростом, с опущенными вниз глазами. Виталик понял (уже без наверное) — он сейчас умрёт. Что, казалось бы, может быть хуже и ужаснее, чем это сознавать… Но больше, чем смерти, Виталик страшился (уж лучше сразу умереть)  увидеть кошмар спиритической энергетики глаз, стоящего перед ним существа.
 
Ужас смерти, не страх, а именно смертный ужас проявляется у любого человека, когда он видит приближающуюся к нему несуразную (не традиционную) форму смерти.
Люди, находящиеся на крохотном островке-атолле, метр над уровнем океана. Завидуют тому человеку, а если их несколько — тем людям, которые успели, смогли успеть застрелиться или ещё каким-то образом покончить с собою, когда стал слышен и виден огромный, без пенистого гребня водяной холм стремительно приближавшегося цунами.
Тонущему далеко от берега человеку, цепенеющему остро животным инстинктом, хочется умереть, а ещё бы лучше уже быть мёртвым, когда он видит приближающегося к нему огромного крокодила или акулу-людоеда.
Также не хочется дальше жить и человеку, упавшему в джунглях в глубокую яму с находившейся там гигантской анакондой.
Замерзающему на льдине безоружному человеку, видящему, как к нему спешит голодный белый медведь. Во всех подобных случаях человек предпочёл бы иметь возможность умереть от своей руки до того, когда смерть в столь «нетрадиционной» форме будет происходить не по его инициативе.
Бывают случаи, когда человек кончает с собой, будучи в гораздо менее экзотических ситуациях. Даже когда смерть для него, это ещё, как говорится, по воде вилами писана. У Мопассана описан случай, когда один молодой человек, не выдержав томительного ожидания предстоящей ему утром дуэли на пистолетах, — застрелился.
Спрятавшийся от суда на своей загородной вилле римский император Нерон зарезался, когда только услышал топот скачущих его арестовать преторианцев. (Скорей всего, он просто был бы изгнан на какую-нибудь из его вилл в Сицилии).
Австрийский кронпринц застрелился, когда к нему в кабинет постучали, чтобы вызвать на допрос к императору (его отцу) по поводу насильственной смерти его любовницы (им убитой). Смерть ему вообще не грозила. Дело не дошло бы даже до суда.

В офис Михаилу Акимычу позвонили из неотложки, куда сперва с мозговым кровоизлиянием попала Татьяна Афанасьевна, его жена и мать Виталика. Она его и обнаружила в гараже, куда зашла, встревоженная хриплым воем Цезаря.
Следственная патологоанатомическая экспертиза ничего, что было бы похоже на пулевое или ножевое ранение, ни синяков, ни даже царапины на теле Виталика не обнаружила. Гистологическое обследование показало — какие-либо токсические вещества также отсутствовали.
Причина, отчего наступила смерть, не установлена.
В акте первичного осмотра отмечено несколько косвенных замечаний.
При наружном осмотре трупа Рягузова Виталия Михайловича тело находилось в полусидящем виде, опершись левым боком на стоящий там же, в гараже «Ленд Крузер». На лице — выражение застывшего ужаса. Правая рука опущена, но по характерно вывернутой её ладони в момент смерти она могла быть поднята в позе защиты от возможно находившегося там убийцы.
Из отрывистого сумбурного показания матери Виталика Татьяны Рягузовой ничего существенного не прояснилось. Рванулась, говорит, в гараж, кольнуло прямо так сердце нехорошо — а там Виталик мой, так страшно сидит, и никого больше не было, дымочек только такой, как бы густой холодный пар стелился по полу, и всё.

На следующее утро следователя Банникова Сергея Валентиновича, проводившего осмотр места происшествия, попросили пройти к Сотникову, начальнику третьего отдела уголовного розыска по городу Москва.
В кабинете, кроме самого шефа, находилось ещё двое мужчин. Кивнув на представительного, уже в годах господина, Сотников представил:
— Отец погибшего и в некотором роде спонсор нашего отдела: две «Волги», компьютеры, — он ткнул пальцем в стену, имея в виду кабинеты их отдела, — и это ещё далеко не все благодеяния со стороны господина Рягузова.
— И далеко не последние, — добавил Рягузов.
«Да уж, точно, не все и не последние», — подумал про себя Банников.
Шеф забыл упомянуть про блага, полученные им лично для себя. Новенькая иномарка, участок и строительный материал для дачи, устройство его сына консультантом в «Меркурий» — престижную фирму «Россэкспорт», и много, наверное, ещё чего другого, ему, Банникову, неизвестного.
— Начальник службы безопасности, — продолжил Сотников, — Иванов Александр Борисович, в охранной фирме «Фрегат», наш, так сказать, коллега.
— Вот предлагают вести совместное расследование, при совместно взаимном потенциале.
Банников уже понял, что перед ним один из сильных мира сего. Олигарх. Его интересует только одно — найти и покарать убийцу своего сына. Понимал Банников и то, что никакого взаимного сотрудничества с их стороны не будет. Только получение информации в одностороннем для них порядке. Потом, если следствие увенчается успехом, убийца бесследно пропадет. Скорее всего и труп его даже не найдут.
 — Скажите, — обратился к нему Рягузов, — там, в гараже при осмотре… не показалось ли вам что-нибудь особенно странным?
— Ну, как вам сказать, — нахмурился Банников. — Кое-что мне действительно показалось странным. Как-то необычно выглядело тело погибшего. Молодой крепкий парень. Будучи в собственном гараже, где много предметов, которыми можно воспользоваться и активно защищаться. А погибший, судя по его пассивной позе, ничего такого в свою защиту не предпринял. Даже в сторону не попытался отскочить. Как будто понимал всю безнадёжность сопротивления. Очень непонятное обстоятельство. Смерть-то наступила явно насильственная, а на теле — ни пулевого, ни ножевого ранения не обнаружено. Да и экспертиза позже показала — отравление токсинами, то есть каким-либо ядом, тоже не зафиксировано. И эта ужасная гримаса на лице. Удушения не было, но глаза вытаращены, как от дикого шока. Кого или что видел перед своей смертью погибший? Странно всё это, конечно.

Татьяна слегла с тяжелейшим приступом стенокардии, плюс ещё к её гипертонии… В общем, оказалась в кардиологической клинике. Не смогла быть даже на похоронах. Михаилу Акимычу тоже занеможилось, но от водки. На второй день после похорон Виталика вызвал к себе на дачу первого и четвёртого Ивановых, настоящие фамилии Авдеев Сергей Анатольевич и Галямов Рустам Идрисович. Опытные, стреляные воробьи. Вопрос был поставлен жёстко – найти, не считаясь ни с какой законностью. Короче, любыми способами и средствами.
Сидели долго, пили водку, тут же на веранде стряпали немудрёную, но из деликатесных консервов закуску.
— Благородный, говоришь, — хлюпнув рассольчику из банки и смачно рыгнув, Галямов зажёг спичку, заостряя её огнём под зубочистку, — денег для себя не просил.
— Да, именно так, — прищурив глаза на Галямова, Рягузов процедил: — Я ещё переспросил Виталия: точно помнишь? Так же обычно не бывает, чтоб деньги не себе, а другим людям. И Виталик подтвердил. Отнесёшь, говорит, сто тысяч зелёных и попросишь прощения. И молись Богу, чтобы они тебя простили. Тогда, может, и жить останешься.
— Слушай, Акимыч, — целя на него спичкой, Галямов щёлкнул языком,  — а на этом можно ведь и сыграть.
Уже под утро расхристанные, в майках и в домашних тапочках на босу ногу, сотворили план мероприятий. Притом настолько изощрённо гнусный и жестокий, что даже им, с их рептильей нравственностью, это показалось слегка с перебором. Помолчали, как бы в некой подавленности.
Нарушил тишину Авдеев, глядя в окно на светлеющий небосвод, подытожил: — тут ведь по-другому и не получится. Только так и надо, лес рубят – щепки летят. Иначе и браться не стоит.

Ващило Наташа, журналистка из «Московского Комсомольца». Не глупа, хотя и наивна немного, так сказать, по-девичьи, а внешне очень даже ничего. Девушка, в общем, с изюминкой. Именно девушка. Назвать её женщиной язык не повернётся. В свои тридцать пять она лёгкой походкой, потёртыми тинейджерскими джинсами, блеклым бумажным свитерком начисто отметала любое о себе представление, как о женщине, которой уже за тридцать. Так вот, эта самая Наташа написала небольшую статейку о криминале в Москве.  Ни против кого и ничего конкретно. Так, общая проблематика на злобу дня. Упомянув, однако, про убийство Рягузова Виталия в предположительной связи с происходящей в Москве серией убийств, три-четыре строчки, не больше.

На следующий день после выхода этой статьи Наташа, возвратившись домой, была несколько удивлена, не услышав после своего условного звонка мамино шлёпанье тапочками к двери и ласковую воркотню типа: «Кто это там звонит, у нас все свои уже дома». Открыв своим ключом дверь, шагнула в отчего-то вдруг ставший таким неприветливым и тёмным коридор. С настороженной вопросительностью в голосе произнесла:
— Мааам!?
Быстрый шорох и чья-то пропахшая табаком рука зажала ей рот.
— Молчи, сука, башку сверну! Жива твоя маман, жива ещё пока. В ванне я её пристроил, пусть там маленько отдохнёт. Заверещишь – и тебя на отдых отправлю, только на вечный. Усекла? Ты чё вырубаешься, тварь, не вздумай «кони двинуть», пока я сам тебя не порешу. Слушай сюда, пачкуниха бумажная. Накатала в газете, что это я тут по Москве всех валю. Мне чужое мочилово на хер не нужно. Мне своего хватает.
В сумбурной апатии притупленного страха, почти в бессознательном состоянии до Наташи донёсся из ванной приглушенный стон.
Встрепенувшись, заплакала:
— Мама! Пожалуйста, я умоляю вас! Мы отдадим вам всё, что у нас есть. Только отпустите маму! Она старый и очень больной человек. Ей уже шестьдесят пять лет. Она может умереть. Ну я прошу вас. Ну, пожалуйста…
Вытащив нож, бандит ткнул Наташу в горло и прошипел:
— Заткнись, сука, не то всажу по самую рукоятку. Давай, что ты там крякала. Бабло, цацки, если золотые. Колись, где затырили, я сам возьму.
Затряслись у Наташи руки, в лихорадочном напряжении заметались её глаза по однокомнатной их квартире. Ах, да, была бы хоть какая-то ценность, чтобы отдать и хоть как-то задобрить этого бандита. Но в отчаянии понимала Наташа, ничего такого, о чём говорил этот человек — денег, драгоценностей у них нет. Они с мамой никогда не представляли ценности в том понимании, как это понимает большинство людей. Но считали себя богатой семьёй. У них хоть и однокомнатная сталинка, но зато в Москве, и даже в пределах Садового Кольца. Только связка папиных с фронта писем, четыре его медали. Максимкины, её сына и Андрея, её мужа, вещи. Промелькнуло в памяти воспоминание об их гибели, когда они все втроём, на новеньком своём «москвиче» возвращались из грандиозного автопутешествия на Чёрное море. Она находилась на заднем сиденье, когда в каких-то двухстах километрах от Москвы их сбил вылетевший на встречную полосу грузовик с заснувшим водителем. К ней в больницу как к выжившему в этой аварии свидетелю приходил за показаниями следователь из ГАИ и поздравил с постигшим её везеньем. Пять с половиной раз перевернулся их «москвич», а у неё только два сломанных ребра и одна ключица.
Тишина в ванной комнате и воспоминание о гибели Андрея и Максимки горечью всколыхнуло сердце. Глянула во вспотевшие от натянутой на лицо шапочки гадючие глаза и плюнула в них в бессильной своей ненависти. Отвернувшись, произнесла гадливо:
— Давай коли, ублюдок!
— Ах ты, сука паскудная! – взревел бандит. — На куски порву! Кабы не этот долбанный приказ оставить тебя в жив… — и осёкшись, как будто что-то вспомнив, прорычал, скрежеща зубами: Загрызу, тварь! Погоди чуток.

Недорого купленный у отъезжающих в Израиль евреев «жигулёнок», не очень, правда, свежий, но зато вместе с гаражом и бесплатным в придачу автоскарбом, оказался как нельзя кстати. Даннику нравилось двигаясь на автомобиле, напитываться энергетикой, идущей от окружавших его людей. Пронизываясь её необыкновенно ласкающей аурой, он в наслаждении от этого волшебного воздействия испытывал поистине счастливое состояние. Боже мой, как живительна и прекрасна человеческая энергетика! Данник в такие минуты любил людей вплоть до сентиментального экстаза. Господи! Какие они все милые глупыши. Копошатся, суетятся, милуются, ругаются, соперничая, интригуют, вынашивая коварные планы друг против друга, но всегда только в ответ или на опережение от козней (зачастую надуманных) обыкновенной человеческой конкуренции. И как искренне радуются всякой возможности повеселиться и просто хорошо провести время. Особенно прекрасно, что любой человек хочет это сделать не в одиночестве. Отсюда по любому поводу — всевозможные вечеринки и тёплые компашки. Если не брать во внимание отдельных человекоподобных особей, в подавляющем своём большинстве природа человека ориентирована на любовь к ближнему. Конечно же, не всё так просто, но в конечном счёте, в общем-то, прекрасно.
Данник заметил — наслаждение энергетической аурой людей ощущается лучше, если находиться от них на некотором расстоянии, или при неспешном движении на автомобиле.
А вот когда находишься непосредственно в толпе, или очень уж близко, излучение позитивной человеческой энергетики чувствуется, конечно, несравненно сильнее. Но и негатив тоже выражен в равной пропорции. Горести, обиды, болезненное состояние, злоба на кого-то или на что-то. Всё это, как и многое другое из разряда неприятных энергетик, чувствуется более выраженно.
Но нет худа без добра (в Данниковом определении). Тяжёлое, злобно извращённое излучение человеческого индивида, в явном диссонансе с энергетической аурой общей массы людей. И потому видится с гораздо большего расстояния. Закономерность любого человеческого общества. Плохой человек запоминается лучше, чем человек обыкновенный.

Радисты могут легко по почерку принимаемых сигналов определить уровень профессионального мастерства работающего в эфире другого радиста.
Что-то на очень близком подобии происходило и у Данника (как, собственно, и у любого неслабого экстрасенса).
Выезжая на улицу из здания СТО, где Данник менял свечи, купил заодно съёмный гребешок для такси. Увидев на противоположной стороне рекламную вывеску «Пицца», решил купить пару коробок этой фирменной снеди, и сделать из них муляж. Очень даже может пригодиться, подумал Данник. Вдруг, когда исполняя с понтом заказ, можно, не вызывая подозрений, зайти в любой подъезд или учреждение. Не проехал и двадцати метров, как вдруг, буквально на пару секунд, кольнуло обозначившимся выходом тёмного, но очень запомнившегося излучения. Сразу вспомнилось. Ночь, крыльцо продуктового магазина и труп мужчины со сломано-вывернутой шеей.
И неожиданно с небольшого расстояния чёткое, но прерывистое, как в перехлёсте с другим пеленгом, излучение. Однако надо бы побыстрей туда добраться. Скорее всего там происходит неравная борьба.
Перестроившись в левый ряд, на поворот в сторону ощущаемых сигналов, к сожалению, из-за их частых обрывков не получалось сосредоточиться. Остановился и, заглушив, двигатель, откинул голову назад и, прикрыв глаза, попытался прислушаться, «эфир» стал чище, но всё равно посторонние энергетические мыслеформы немного перебивали. Не полностью освоена методика медитации, подумал Данник, не могу толком настроиться. Лезет всякая чепуха в голову. Не надо себя воспринимать как радиоприёмник, включив который, самому дальше уже делать ничего не надо. Ага, вот он, сигнал! Данник уловил более точно обозначившийся вектор направления. И запустив двигатель, двинулся на уже всё более усиливающееся излучение.
Эту энергетику, чистую, страдальческую, ещё с момента, когда бандит только связывал руки пожилой женщине и, заткнув ей рот половой тряпкой, обмотал её для верности ещё и вокруг головы. Эту энергетику — тёмную, насильственную Данник чувствовал уже почти осязаемо.

Он успел подойти к подъезду дома, от которого излучение уже не страха и страдания, а взаимной ненависти просто зашкаливало. Сгусток тёмной инфернальной энергетики стремительно надвигался грязно всклокоченным облаком. Данник успел увидеть киллера, когда тот проходил мимо, воспринимая его, Данника, как жильца этого дома, возившегося в поисках ключа у навесного ряда почтовых ящиков. Увидел Данник этого человека и в лицо, и ещё мгновением позже — со спины, уже умиравшего вместе со своей мерзкой косматой аурой.
За несколько секунд до своей смерти, спускаясь по лестнице, исполнитель, или, как уже было определено, бандит, видел со спины кого-то, по-видимому, тутошнего жильца, открывавшего почтовый ящик. И кольнуло сердце в нехорошем предчувствии… Что-то в облике стоявшего к нему человека было до жути противоестественное. Уже проходя мимо этого человека, исполнитель резко почувствовал, как холодным спазмом смертной судороги сдавило сердце. В последний момент своей жизни, буквально за секунду до того, как что-то вроде шила вошло ему в голову немного выше левого виска, он силился отвернуться, чтобы не видеть глаза повернувшегося к нему существа.
Несколькими минутами позже случайно проходивший мимо этого дома человек заметил, как двое людей поспешно вынесли и погрузили в небольшой фургончик какой-то увесистый свёрток, и в испуге поторопился уйти. Он понял, что в этом свёртке находился труп.
Может, кто-то ещё из этого же дома или из соседних домов и видел нечто странное, но разговоров не было. Не судачили при встречах даже домохозяйки.

Ударив в досаде кулаком по рулю, Данник удручённо прикинул: я что, так всегда и буду опаздывать?! Мне даны такие возможности, и я по сути должен защищать, то есть убийство призван предотвращать. А я? Что-то у меня всё как-то неправильно получается.
Жили два человека, мать и дочь, к ним домой заползла ублюдочная гадина в человеческом облике, и одну из этих женщин убила, другую сделала предельно несчастной.
В каком мире мы живём? Выползи сейчас из какой-нибудь тухлой ямы что-нибудь мерзкое, слизистое, когтистое и, даже не укусив кого-нибудь из граждан, уползла бы обратно в яму. В каком бы испуге все в негодовании кляли бы жизнь, власть, милицию? Возмущённый ажиотаж разрастался бы, как снежный ком. Газетные, радио, и телевизионные вопли голосили бы на весь свет. А как же не голосить! Вдруг опять выползет тварюга! Меры бы требовали принять экстраординарные, поскольку жить с этим дальше уже никак невозможно.
Субъективное восприятие (в пределах разумного, конечно) у Данника, как и у всех нормальных людей, зависело от эмоционального настроения.
Но чтобы в таком, мягко говоря, причудливом виде…
На мгновение люди в окружающем пространстве предстали Даннику в некоем сюрреалистически жутком виде. Под маской их обычных человеческих лиц стали просвечиваться примитивные, как в рисунках детей, рожицы. Две глазные точки, вертикальная чёрточка носа и горизонтальная, периодически скалившаяся, ротовая. И все эти люди шли, ехали на транспорте, сидели на лавочках, в кафе, дома перед телевизором, или просто спали. Но у всех под личиной их обычных, зачастую очень милых лиц, проглядывало плоское и совершенно пустое, даже в молниеносный момент оскала, выражение.
В одной только Москве в сутки убивают и пропадают в среднем двадцать человек. Во всём мире счёт идёт уже на тысячи.
И что? Вот с этим жить, выходит, можно? Одними только слезами людскими, можно каждые сутки бассейн олимпийский заполнять. Но главное, если задуматься, кто всех этих людей убивает, калечит, грабит, насилует и делает несчастными, не какое-то там чудо экзотическое, из-под земли выползшее.
Да, ну и что, возразят некоторые. По крайней мере, они умирают не от какой-то там склизкой твари.
Возразят, скажут и, не задумавшись, произнесут невероятную, просто оглушительную глупость.
Весь кошмар и ужас в том-то и заключается, что человеческий выродок, несчастье приносящий, внешне ничем от нормальных людей не отличается. А в силу одного только этого обстоятельства он в миллионы раз опасней, жесточе и коварней, чем какая-то чешуйчатая тварь, к тому ж ещё и просто выдуманная. А теперь представим, что этот оборотень ещё и большой начальник. А если ещё и президент…
Данник так для себя и принял. Оправдано даже нравственно, если при убийстве одного негодяя спасёшь несколько человеческих жизней, значит, без всяких сомнений надо убить. К тому же насильственная смерть плохих людей всегда логически понятна для большинства нормальных людей. Предотвращая тем самым склонность к преступлению у тех, пока ещё нормальных людей, стоящих на грани сотворить непотребное.
Через несколько дней Данник подъехал к тому дому, где жила пока ему ещё незнакомая Наталья Ващило, хотелось узнать, как она хоть выглядит. Тогда, в тот злополучный день, в бушующих страстями и энергетикой минутах было совершенно невозможно отвлечься от стремительно развивающихся событий, но было, однако, со стороны страдающей энергетики какое-то параллельное её звучание, очень чем-то (теперь уже осознанное) приятное и трогательно непонятное. Это, казалось бы, незначительное обстоятельство стало почему-то на Данника иметь довольно-таки определённое воздействие. Пытался разобраться с этим наваждением, но безуспешно. Решил всё-таки приехать, возможно, оказавшись непосредственно на месте, что-нибудь прояснится. Расположение двора позволяло вполне буднично поставить машину, почти рядом с подъездом дома, где жила особа, чей пеленг он так волнующе стал всё сильнее ощущать. Находясь в машине, Данник обдумывал, как поступить. Светиться никоим образом не хотелось, но и сидеть в машине, не зная даже, как выглядит эта самая особа, тоже вроде не с руки.
В рассуждение, как всё-таки поступить, незаметно вкрался едва обозначившийся пеленг. Приятно поразило,  на каком, однако, нежном фоне он стал восприниматься. По мере всё более отчётливого его проявления Данник понял — источник приближался. Данник вышел из машины и, пройдя несколько метров навстречу, остановился у края тротуара за довольно высокой живой изгородью в виде разросшегося кустарника.
И! Прямо холодок по животу! С противоположной от него стороны шла Она! То, что это была именно Она, Данник и не сомневался. И не только от зашкалившего восприятия энергетики. Этот, именно этот образ всегда подспудно жил в его, пусть эфемерных, но сокровенных предчувствиях. Эта невозможная ни для какого объяснения стройность походки, наклон головы, как и смутно представляемое им её лицо, которое даже хмуро отчуждённое от недавно перенесённого несчастья, оказалось прекраснее всех его мечтательных о нём представлений. Чарующее виденье уже перед тем, как войти в подъезд, вдруг приостановилось на мгновенье и, полуобернувшись наклоня голову посмотрела, как показалось Даннику, прямо на него! Его даже в жар бросило. Будучи в трансе, просто сидел в машине растерянно переживая чудесное состояние. Немного придя в себя, завел двигатель и поехал потихоньку. И чудо — дом, в который она вошла, и всё вокруг, обшарпанные двери подъезда, облупившееся крыльцо с покосившейся рядом скамейкой, всё теперь казалось таким уютно близким и как-то по особенному интимно романтичным!

Журналист «Московского Комсомольца» и сослуживец Натальи Ващило Валентин Аникин написал приватно заказанную ему Рягузовым статью о гнусном убийце и грабителе. Акцент с упором на мелочную жадность и моральное уродство убийцы. Убить пожилую женщину из-за того, что она не хотела отдать ему гроши от своей жалкой пенсии. Забрать из её старенького холодильника начатую упаковку магазинных пельменей, и два брикетика плавленых сырков. По всем расчётам Рягузова и его «Ивановых», убийца Рягузова младшего должен быть, очень мягко говоря, недоволен таким своим портретом и обязательно захочет навестить журналиста Аникина на дому, где его, естественно, и будут поджидать.

Карманный журналист Рягузова не первый год выдавал на свет нужные Михаилу Акимычу публикации, получая за них вознаграждения, многократно превышающие официальные гонорары. А вот что касается именно этой состряпанной им провокации, Аникин, догадываясь, насколько это важно для Михаил Акимыча и потому довольный своей писаниной, предвкушающе прикидывал щедрость его благодарности. Хотя… тоже не без проблем. Надо ещё уговорить Наташу о необходимости именно такого текста, как это написано в статье. Может так случится, что она видела того человека, который покарал убийцу её матери, и не захочет подтвердить на официальном следствии некоторые детальные несоответствия по статье. И потому столь уничижительная статья в газете о человеке, который в её понятии совершил благое дело, ей не понравится. В результате чего Ващило может подпортить уже построенную линию. Будет против, даже учитывая такое обстоятельство, что авторство, как и сама подпись под статьёй, будет не её, а совсем другого человека, то есть Аникина. При всей своей беспринципности Аникину всё ж не хотелось, чтобы такой расклад навёл Рягузова и иже с ним на мысль убрать и саму Наташу, под тем же соусом жадного и тщеславного ублюдка.
Статья, слава Богу не понадобилась. Не из гуманных, конечно, соображений господина Рягузова и его подручных. Обстоятельства дела приняли совсем для них не ожидаемый оборот. Во-первых, агент под видом преступника, которого упомянула в своей статье Ващило, бездарно прокололся. То есть дал себя убить. Судя по позе убитого агента и вытаращенным в ужасе глазам, убит он был, по-видимому, тем же невидимкой, убившим и Рягузова-младшего. Подстраховывающая команда из трёх человек, находившихся в автофургончике рядом с подъездом, никого входящего и выходящего не заметила.
Организаторы неудавшегося плана по выманиванию «невидимки», так его назвала главная троица «Фрегата» в лице Рягузова-старшего, Галямова и Авдеева (такую же кличку — «Невидимка», вскоре дадут и в Московском уголовном розыске, в криминальных же кругах укоренится прозвище «Дымок»), понимали: Ващило могла видеть или ей могли сказать, что бандита, убившего её мать, самого убили у них же в подъезде. И потому вариант со статьёй в газете отпадает.
Отмена статьи произошла бы ещё и по другой, тоже весьма серьёзной причине.
Экстренно назначенный внеочередной «разбор полётов» на даче у Рягузова ввиду катастрофического отсутствия времени тоже был отменён. Хорошо хоть была такая палочка-выручалочка, как не прослушиваемая радиосвязь для специальных подразделений системы «Алтай». Михаил Акимыч, набрав номер Галямова, нервно, истерическим тоном (впервые, наверное, в жизни) буквально орал в трубку:
— Ты понимаешь, этот гад забил мне стрелку на час дня у меня же в офисе! Нет, ты представляешь, каков наглец. Прийти на мою территорию – фактически, можно сказать, на разборку. Давай, Рустам, звони Сергею и подтягивайтесь ко мне. В кабинет не входите, вдруг он уже будет на месте, или ещё как-то просекать обстановку. Зайдёте во вторую дверь, там будут мои ребятки и ждите, зажжётся свет – сразу через дверь в шкафу ко мне. Возьмём голубчика тёпленьким.
— Сделаем всё, как надо, — заверил Галямов, — но ты всё-таки поосторожней там. Что-то мне не нравится всё это. Предчувствие какое-то нехорошее.
— Да, Рустам, ты прав, — пробурчал уже немного спокойнее Рягузов. — Честно сказать, меня это тоже малость напрягает. Главное, он так легко согласился на встречу. Вряд ли он настолько дурак, чтобы не понимать элементарное. Может… мы тогда что-то не понимаем? Ты знаешь, Руст, ещё при разговоре с ним мне уже было как-то не по себе. Голос, хоть и вежливый, но вроде как компьютерный, что ли. Осадок такой нехороший остался… Ощущение, как бы и не с человеком говорил.

Оставив машину квартала за три от Рягузовского офиса, пошёл дальше пешком. Неказистого вида человек с прозрачным пакетом и двумя булками хлеба вошёл в вестибюль офисного здания. Близоруко уткнувшись в держащую левой рукой записную книжку, поднялся по лестнице, минуя лифт, на четвёртый этаж, где и находился кабинет всесильного Михаила Акимыча.
 
Показав жестом на кресло, Рягузов сухо, больше из традиции предложил:
— Чай, кофе, чего-нибудь покрепче?
— Спасибо, не надо, — отрицательно поднял ладонь незнакомец. — Я, если не возражаете, сразу к делу.
— Хорошо, — согласился хозяин кабинета, — давайте сразу к делу. Однако разрешите уточнить, мне бы хотелось прояснить один вопрос. Моего сына, там, в гараже… Это вы?
Не поднимая головы, незнакомец утвердительно кивнул:
— Да, это я, но мне тоже хотелось бы сразу уточнить — вы, надеюсь, понимаете, я ведь к вам не извиняться пришёл.
— Ага, вот значит как! Ну, говори, — уже не выкая, процедил Рягузов. — Да, ещё один вопрос, просто для ясности — этих по городу с переломами шеи – тоже ты?
— Нет, к этим делам я не причастен, но активно в курсе. Даже предполагаю район обитания этого упыря. Думаю, скоро до него доберусь.
— Ну, надо же, какая крутизна, — съязвил Рягузов. — Эдак, глядишь, и милицию без куска хлеба оставишь. Ну, да ладно с этим. Говори по делу и покороче, пожалуйста.
— Хорошо, — согласно кивнул незнакомец, — могу и покороче.
— Я предлагал вашему сыну не доводить дело до крайностей. Но он не внял доброму совету, и потому случилось то, что случилось. И вопрос не снят. Не выполненная обязанность вашего сына переходит на вас. Уточняю: вы, Рягузов Михаил Акимыч, отвезёте по этому адресу, — незнакомец положил на стол блокнотный листок, — сто тысяч долларов США и попросите прощения. И ещё сто тысяч долларов журналистке Ващило Наташе за смерть её матери, и попросите прощение. Я знаю, это ваших рук дело. — Монотонно, как бы отсутствующим голосом незнакомец подытожил: — У вас есть десять дней для исполнения. Постарайтесь уложиться. Будете тянуть, я через восемь дней один раз напомню.
— Так! — привстал из-за стола Рягузов. — Ты всё сказал? А теперь я тебе кое-что скажу. Ты убил моего сына и ещё предъяву тут наглую лепишь, наглую и несуразную. — Сбычив голову, Рягузов процедил в хриплом оскале: — но теперь уже моя подача. В любом случае ты уже покойник, даже если б и не пришёл сюда. От силы два-три дня ещё потоптался бы по земле, не больше!
— И не гони на меня свои флюиды. Гипноз, что ли? Ну, так зря стараешься. Меня этим шарлатанством не возьмёшь. И сегодня не твой день. Ты что же, решил зайти ко мне, потолковать за жизнь, а потом эдак спокойно уйти? Я, честно говоря, полагал, что ты поумнее будешь. Хотя, чего там полагать, всё старо как мир. Деньги – они покруче баб, всегда с ума сводили.
Рягузову вдруг просто невтерпёж как захотелось хлопнуть граммов сто коньяка. Тем более уже початая бутылка дорогого  «Георг - IV» стояла на полке под столом, чуть правее колена. Да и лукавил Михаил Акимыч, сказав, что не действует на него хренотень эта бесовская. Не то чтобы страх какой, но чувство, как при тяжёлой форме гриппа, ощущал конкретно. Интоксикация вкупе с душевной опустошённостью овладели им. Никогда в жизни ему не было так плохо. Любому неглупому человеку в опасной ситуации страшна неопределённость. И как бы ни хотелось Рягузову посчитать этого непонятного и, чего уж греха таить, страшного незнакомца просто жадным и глупым человечком. Но нет, не срастались эти знакомые и такие понятные человеческие слабости с тем, что находилось сейчас перед Михаилом Акимычем с низко опущенной головой и просто-таки осязаемой до жути аурой.
— Ну, раз уж ты такой ясновидец, — продолжил, стараясь держать марку, Рягузов, — что же ты не прикинул наперёд, какие для тебя могут быть последствия? Даже и не знаешь, что у меня вот тут под рукой кнопочка, я её сейчас нажму и сюда войдут мои люди, после чего ты проживёшь не более одних суток, и то только из-за необходимости разобраться, что за овощ такой непонятный пророс у нас на грядке? Разберёмся, а после чего ты очень медленно и очень плохо умрёшь. И это без вариантов. Но прежде я тебя ещё раз хочу спросить — ты что, действительно не понимаешь, с кем имеешь дело?
— Это вы не поняли, — слегка приподнял голову незнакомец, и их глаза почти встретились, — с кем имеете дело и каким впоследствии будет ваше дальнейшее существование.
Нарастающую тревогу от этого визитёра Рягузов стал ощущать ещё в начале этого разговора. Но сейчас страх буквально захлёстывал. В оцепеневшей скованности не представлялось никакой возможности отвернуться. Физическая осязаемость острой боли от соприкосновения с пронзительным взглядом незнакомца. Страшная энергетика, разъедающая, как серная кислота, излучающе заструилась в сердце и дальше по телу Рягузова. В болевой тоске душевной опустошённости, не имея никаких сил выдерживать этот страшный флюидный контакт, горело желание совершить суицид.
В паралитически обвисших руках, не было сил нажать на кнопку, не обнадёживала и мысль, что за дверцей этого шкафа в соседней комнате находятся опытные бойцы.
Но вдруг смертельное воздействие на его мозг и сердце стало ослабевать. Расплывчато, как через аквариум, Рягузову обозначилась опущенная голова незнакомца. Визуальное соприкосновение ослабевало, только мутило тяжело в голове и больно запекало на сердце. Сознание, однако, немного прояснилось. «С этим чёртом надо кончать и очень по быстрому», — вяло подумал Рягузов. Всё ещё находясь в полуобмороке, на подтянутом остатке сил нажал-таки на кнопку.
В затухающем сознании он смутно видел обошедшего стол незнакомца и его размерено механический голос откуда-то уже со спины.
— Вам ещё надо исполнить известные обязательства, и поэтому некоторое время будете жить. А чтобы об этих обязанностях не забывали, вам не надо отвлекаться на окружающий мир и ходить по делам, не связанным с уже обговорёнными визитами по двум указанным адресам.
Рягузов почувствовал острую, но не сильную боль в позвоночнике, чуть ниже шейного изгиба, и муторное, без опоры скольжение в какой-то тёмный и бездонный подвал.

Очнулся Рягузов от покачивания двигающегося автомобиля.
— Где я? — первое, что спросил Михаил Акимыч. — Кто вы такие и куда меня везёте? Почему я ничего не вижу и не могу встать?
Рягузову предложили успокоиться и объяснили: он находится в карете скорой медицинской помощи, везут его в городскую клиническую больницу.
— В больнице вам предоставят возможность позвонить куда и кому захотите. С вами проведут первичное обследование и установят более точный диагноз.
— Доктор, скажите, пусть и не точный, диагноз. — Застонав от невозможности выпрямить ногу, Рягузов спросил: — Что со мной вообще случилось?
Находившаяся рядом медсестра, успокаивающее положив ему руку на плечо, попросила не волноваться:
— Временная слепота и паралич нижней части тела. Скорее всего на нервной почве. Доктор говорит, такое бывает, и это излечимо.
 Михаил Акимыч хотел бы задать ещё один вопрос, но повернувшийся к нему (судя по скрипу сиденья) врач сам спросил его:
— Что за люди находились в соседней комнате?
— А что с ними? — встречно спросил Рягузов.
Немного помолчав, врач ответил:
— Да, собственно, ничего особенного. Просто выглядели, как с тяжёлого похмелья. Глаза одуревшие, заспанные, и у всех сильная головная боль. Подумал, может застолье какое устроили, типа корпоратив, но нет, не похоже. Спиртным даже и не пахло.
— О, Чёрт! – скрипнул зубами Рягузов.

Двоих весьма незаурядных и совершенно незнакомых друг с другом людей объединяла патологическая одержимость в совершении серьёзных насильственных действий в отношении людей, большинство из которых не только не имело с этими двумя каких-либо отношений, но даже и не подозревало об их существовании. Тем не менее, они почти все были умерщвлены.
Умерщвлены, хотя ориентировка на свои жертвы у этих двух, по сути, киллеров была всё ж таки совершенно противоположной. В силу логики этого обстоятельства, их «пострадавшие» очень даже разительно друг от друга отличались. В цифровом выражении также имелась некоторая разница, от Чумкина, начавшего проявлять своё «хобби», гораздо раньше, чем Данник, «пострадавших» было соответственно больше. Пока больше.
Если провести логическую параллель между физическим свойством магнитов и действием этих двух людей, внешне однородным, но полярно противоположным по мотивациям, можно прийти к выводу — должно произойти их столкновение.

Столкновение или, говоря народным языком, — встреча на узкой дорожке случилась, но прежде, чем это произошло, жизнь внесла свои и очень существенные коррективы.

Данник, задавшись целью найти Чумкина, ничего существенного о нём не знал. Ни имени, ни внешнего вида, ни рода деятельности, ничего, кроме характерной для него жутковатой ауры проявления да размытого предположения о возможном районе его обитания. Но кое-что было и такое, что внушало Даннику надежду на вероятно уже скорую встречу с Демоном.

Человек излучает энергетику (ауру) в любую секунду своего существования, и люди, находящиеся рядом, её чувствуют. Совершенный Экстрасенс возбуждённую ауру чувствует и на достаточно значительном расстоянии. Даже от мёртвого человека, если при жизни он совершал тяжкие преступления, инфернальная энергетика концентрируется ещё долгое время. Уже имеются приборы, которые могут от трупа фиксировать исходящее излучение.
У обыкновенного человека выброс эмоциональной энергетики усиливается тогда, когда он на нервах, то есть психически возбуждён. Злость, страх, любовь или сильная радость.
Данник окрестил предмет своей охоты «Лохматый», из-за постоянно идущей от него тёмной энергетики, вне зависимости от психического возбуждения. Как понял Данник, но это уже от расстояния излучение могло быть сильнее или слабее. В данном случае Данника устраивал его постоянный выход. Здесь главное оказаться в его радиусе. Было и то, что Данника совсем никак не устраивало. Нагромождение всяких других излучений эмоционально проявляемых людьми. С этим, как вначале полагал Данник, поделать уже ничего нельзя. Почти вся Земля — это пространство человеческого обитания.
Прошло немало времени, пока он научился во всём этом хаосе выявлять нужный ему пеленг. Научился не только отделять всплески посторонних излучений, но и подразделять те, что его заинтересовали, на главные, и второстепенные.
Данник полагал — если сильно не перегибать, не афишироваться, а главное, не заболеть шкурным стяжательством, основная причина всех малых и больших земных катастроф, можно от кого-бы там ни было, бесконечно долго находиться вне всякого поля зрения.
Боже ж ты мой. Знал бы Данник, как жестоко он ошибался. Свято придерживаясь этого установленного для себя спасительного, как он полагал, правила, он, тем не менее, сам того не ведая, разворошил целый конгломерат могущественных осиных гнёзд. Каждое из которых многократно, до абсолютной несопоставимости опаснее и сильнее Чумкиных и Рягузовых, вместе взятых.
Охотясь за Лохматым, он по своему экстрасенсорному пеленгу выходил на излучение людей, страдавших от вопиющего хамства и дичайшего произвола. Выходил, и во многих случаях умерщвлял, начиная от простых отморозков, и до криминальных авторитетов, и высокопоставленных лиц государства. Почти всегда Данник даже не представлял, каких всесильных людей он спроваживал с этого света. Какие жестокие междоусобные войны спровоцировала его наводящая на всех и вся «деятельность». Все, начиная от небольших ОПГ и до высших структур криминальных и государственных организаций, подозревали друг друга, и никто никому не верил.

Небольшой пример как эпизод далеко не из самых больших разборок.
Проходя по Сормовской улице на стыке с Каширским шоссе, почувствовал сильное страдающее излучение, справа со стороны обветшалого забора. Пройдя через покосившиеся ворота во двор, увидел заброшенное строение с выцветшей надписью на фронтоне «Ортопедический цех». Чем ближе подходил Данник к строению, где, по-видимому, находилась жертва, тем явственнее шла страдальческая энергетика. Крадучись, проник вовнутрь и дальше уже на звук голоса в полуподвал. Притаившись за полуоткрытой дверью, уже почти отчётливо слышал и видел.
Стонущее дыхание лежащего на земле связанного мужчины и хрюкающий говор сидящего на верстаке спиной к Даннику человека. За его блатную речь он так его про себя и окрестил — «Блатной».
— Вам что, журналюгам, всегда больше всех надо, да? Тебе ж, мудаку, по хорошему втирали и хрусты в лапу засветили, да ещё и зелёными. Чё ж ты так дурканулся-то? Там по любому дом поставят, с офисом, с магазином на первом этаже. На хер вы ваще этот митинг с дольщиками замастырили? На эти ваши бумажки кредитные только панель-бараки с нарами можно сгоношить, да и то за МКАДом после сотого километра. А здесь у людей конкретно живое бабло под интерес закручено. Ваша тут по любому не пляшет. Тямы не хватило догнать, на кого хавало раззявили. Волну подняли, а делов-то — только понтяра одна. Ксиву на участок, с разрешением под строительство, — говорящий ткнул пальцем в потолок, — сам Танаев подмахнул. Знаешь же, кто такой? Большой тузик, да. Особенно для вас, сутулых. А у нас он за тузика и катит. Потому фраер по масти. Это для вас он начальник великий, депутат, и прочие там залепухи. А для нас он хоть и козырный, конечно, но всё равно пристяжной. Ты хоть децэл въехал, с кем боднулся? Хапнул бы лавэ, и урылся б с глаз. Да ещё так, чтобы тебя очень долго искали. Чудик лохастый, ты чё, в натуре, по жизни такой? На хер ты впрягся за крестьян этих? Спиногрызам ихним, видите ли, потусоваться негде. Деревья, экология ещё какая-то долбанная. Что ж они раньше-то не чесались, и деревья эти самые не повтыкали? А решили люди хорошие на пустыре вашем сраном дом большой и красивый поставить, так нет же, такой кипиш подняли. Жаба давит, что не им светит в этих хатах чалиться, вот и забадяжили фуфло в параше. Ксивы эти от пролетариев, от слова «пролетать», тебе, штымпу, это не вдогон, а зря, что не прочухал, куда флюгер повернулся. Не малявил бы тогда в газете пачкотню свою тухлую. Танаева каким-то там коррупционером обозвал.
Застонав от боли, лежащий, повернувшись на бок и сплюнув кровяную сукровицу, прохрипел:
— Зачем вы мне всё это говорите, — я жалею только об одном, что не с того конца начал с вами бороться. Погань ублюдочная! Ненавижу! — не договорив, закашлялся в тяжёлом придыхании, силясь повернуться лицом к полу, срыгнуть накопившуюся кровь, забулькавшую в горле.
Подскочивший к нему бандит приподнял лежащего, облокотив на стенку.
— Ты погоди-то ласты клеить. Успеешь ещё в жмура сыграть. — Сплюнув, Блатной матюкнулся. — Носарь, бычара, за смертью только посылать. За человеком он поехал. Что они там телятся в натуре!? — Глядя на лежащего, проговорил: — Положенец хочет с тобой что-то перетереть. И всё — считай, оттянул. Я тебя тихо пёрышком вскрою и без ломки уйдёшь на луну, — встрепенувшись от мысли, вдруг они с Носарём действительно немного перегнули, и этот писака сейчас копыта отбросит, и тогда им, особенно ему, конкретно вилы!
 Уже привыкшим к темноте зрением Данник разглядел связанного.
С виду невзрачный физически молодой человек. Избитый почти до смерти, с зияющей пустой глазницей выбитого глаза на интеллигентном, почти девичьем лице, произвёл на Данника неизгладимое на всю жизнь потрясение.
Вот где настоящий человек! Всё его оружие — одна только порядочность. И не побоялся же против таких людей пойти. Друг был бы настоящий. Тем более вроде как уж понял, что не так бы надо бороться с упырями этими.
 До Данника донёсся шум въезжающей во двор машины. Отойдя в противоположный угол, присел за стоявшим там деревянным столом.
По звуку определил: зашли двое, властным голосом один из них спросил у подошедшего к ним блатного: «Где он?»
— Да тут ещё пока, — хрюкнул тот в ответ.
— Что значит пока? — жёстко переспросил голос?
— Да он типа того… — залебезил блатной, — загаситься вроде как навострился, я его к стенке прислонил, чтобы не откинулся раньше времени. Пока вроде ещё децэл скрипит.
 Как понял Данник, Блатной был явно испуган. По-видимому, с Носарём они всё-таки действительно перестарались.
— Дебилы, мать вашу!
Злобное клохтанье — у положенца, склонившегося к лежащему на полу, не осталось ни малейший надежды на благополучный исход дела.
 — Ну, так и есть! Да он холодный у вас уже.  Я вас самих тут загашу! Вот как теперь узнать, кто постанову эту газетную замутил? Газета от себя лает или с подкормки конкурентов на нас спущена? Участок жирный, может ещё даже кто впрягся!?

Быстро подходя к цепенеющей в ужасе троице, Данник специально шумнул для обозначения визуального внимания  к себе и активировал секунду. Жёстко короткими ударами кастетного шипа в лобную часть каждого спровадил их из жизни.
Журналист умер, это Данник понял по отсутствию от  него излучающей пульсации живого человека — шла только мёртвая энергетика. Устало пошёл на выход, не бросив даже взгляда на лица негодяев, так и застывших в диком предсмертном шоке вытаращенных глаз.

Известная истина — абсолютно всё, кроме космического пространства и человеческой глупости, имеет свои пределы.
Жизнь, деньги, здоровье и счастье, как, собственно, и всё остальное, что есть хорошего в окружающем нас пространстве, имеет весьма ограниченные ресурсы. Счастье вот, например. Человек, чего бы он там негативного на себя не наговаривал, по своей природе в девяносто девяти процентах случаев не такое уж и плохое существо. Потерпев неудачу, особенно если очень значительную, горюет, конечно, да при том так сильно, что более чем уверен, это горе на всю жизнь. Но проходит немного времени, и боль обиды на жизнь затухает, сходят почти всегда на нет. Упал с высоты, разбился, ободрался, переломал кости, обгорел в огне, спасся от смерти в воде, в песках, в снегах, в джунглях, в автокатастрофе, намучившись изрядно, но оставшись в живых, радостно улыбаясь говорит, повезло — это самый счастливый в моей жизни день.
Остался в живых (подумаешь, кости переломал), зато счастье-то какое огромное! Некоторые люди отмечают этот день, как свой второй день рождения

Данник шёл к своей машине и, если не считать скорби о журналисте, был по своему почти счастлив. Никогда в прежней своей жизни он не смог бы постоять не только за кого-то другого, но и за самого себя. Не смог бы постоять даже в простой житейско-бытовой ситуации — в очереди в магазине или, скажем, районной поликлинике. Не хватило бы ни смелости, ни ума, ни физической силы.
А теперь вот так-то вот! А ведь действительно. Данник в накатившем на него изумлении ошарашено посмотрел на свои руки, сжимая и разжимая кулаки. Чёрт подери, а ведь действительно, прямо-таки мощь налитая. Поводив плечами туда-суда, хмыкнул удовлетворённо, просто органически даже чувствуется. Такая передряга была, такие опасные люди, а в момент исполнения я буквально летал. Данник вспомнил и ту акцию, когда он разбирался с Рягузовым и его людьми. Тогда психическая сила потребовалась многократно в большем объёме, чем физическая, но усталость он почувствовал только после исполнения акции.
«Да, — цыкнул языком Данник. — Крутоватенько я, однако, поступаю». Обычно припарковавшись где-нибудь в разрешённом месте, он шёл пешком, делая большой квадрат. Пройдя три квартала, сворачивал, допустим, направо, потом через каждые три квартала сворачивал направо и, если никакого серьёзного излучения не воспринимал, подходил к своей машине уже с другой стороны. А сейчас Данник шёл к своей машине напрямую и, как уже было сказано, был счастлив неимоверно. Еле сдерживаясь от нарастающего этого ощущения, он уже почти давился счастьем.
Конечно, ему было жалко журналиста, и Данник в некоторой степени даже радовался, что этот журналист не был ему знакомым человеком и, слава Богу, и не близким человеком. Но как тысячекратно легко и радостно на сердце от сознания, что он, Данник, с лихвой отомстил за смерть этого человека, не зная даже его имени. Заступился, если разобраться, и за многих других людей, страдавших от тех же негодяев, которых он, Данник, успокоил навеки. И сколько от этих мерзавцев, продолжай бы они жить, пострадало бы людей в будущем.
Если у Данника в аспекте нравственности ещё и оставалась капелька сомнения в правоте своего дела, то вот сейчас, на небосводе его совести, особенно после этой только что сотворённой им акции, было безоблачно чисто.
С каким мысленным удовлетворением он пнул удручавшее его всю жизнь узколобое утверждение о том, что насилие и зло обязательно породит ответное насилие и зло. Чудовищная ошибка уже в том, что мы ставим пострадавшего в положение запрета постоять за себя — ибо всякие его действия в этом направлении обязательно повлекут ответное зло и насилие. Трусливый идиотизм такого утверждения не верен уже в самой постановке этого утверждения. Сам тот факт, что пострадавший как раз и является тем самым состоявшимся объектом страдания, против которого зло применено в первую очередь. То есть это самое насилие как таковое уже состоялось. (Кому-то, значит, можно это насилие сотворять, а потерпевшему в ответ ни в коем случае). А почему, собственно, нельзя! Что разбираться по суду? Даже дети понимают — придётся снова мучиться, да и вряд ли поможет. Пострадавшая сторона (если обратится в суд), действительно, только ещё больше увеличит свои страдания — притом как минимум в двукратной издержке; одно слово «тяжба». Здоровье у обратившегося конкретно уменьшится, а материальные издержки конкретно увеличатся. Кроме того, обратившемуся надо сразу готовиться к тому, что его самого тут же и заподозрят. Ему придётся унижаться, просить и доказывать, что потерпевший — это он и есть. Следственные органы, если местонахождение подозреваемого (тот, на кого жалуется потерпевший) неизвестно, никого искать не будут, им просто не захочется это делать. (Гораздо легче всё-таки заподозрить самого обратившегося, потерпевшего). Сошлются на то, что у них в производстве и поважнее вас «делов» невпроворот. И это правда, хотя те дела тоже не делаются. Усилия затрачиваются только на исполнение особо важных дел, а это, в первую очередь, дела тех потерпевших, которые заплатили деньги, притом заплатили очень так «нормально». Очередному потерпевшему, чтобы дать ход своему делу, надо тоже заплатить «нормально». Иначе его дело не сдвинется с места — но деньги, конечно, возьмут в любом случае.
 Грустная банальность этого устоявшегося явления лишь сильнее укрепила в сознании Данника правильность его пути как образа действий.
Чтобы не нарушать логическую целостность окончательно принятого утверждения об обязательности ответного насилия, — для Данника уже никаких сомнений даже на задворках его понимания не осталось. Никаких душевных терзаний, кроме святого желания, именно это самое ответное насилие против зла и осуществлять. Но видит Бог, как бы и в чём бы там человек не зарекался — жизненные коллизии, особенно в момент своего проявления, всегда воспринимаются как тяжкая истина в совершенном виде. И потому не раз ещё на выбранной, казалось бы, единственно верной стезе Данник будет терзаться тяжёлыми сомнениями в своём безупречно верном принципе.

Данник дошёл до своего «жигулёнка» и, чувствуя, что всё ещё не справляется с этим просто-таки экстазом счастья, специально сел на заднее сиденье. Ему требовалось некоторое время, чтобы пережить это состояние.
Вдруг совершенно неожиданно для себя всю его эйфорическую экзальтацию смело как рукой. В какое-то мгновение он даже обрадовался тому, как легко с него сошло это почти неуправляемое наваждение. Расслабленно откинувшись в позе отдыхающего назад, постарался успокоиться и осмыслить, что вообще с ним происходит. Но чем больше ему удавалось вникнуть в тайну самого себя, тем больше его охватывало тревожное состояние некоего мистического безумия. Боже ты мой, вот уж действительно из огня да в полымя. Какое ужасное озарение о двойственности своей личности. Кто Я или кто во мне? Доктор Джекил или мистер Хайд?
Нет! Нет, конечно. Стивенсоновский доктор Джекил совмещал в себе омерзительного негодяя, а во мне!.. Данника гадливо передёрнуло от мысли, что в нём, как в футляре, может находится ещё кто-то другой. Нет, ни в коем случае! Это сам лично Я и есть — Я и никто другой. Неважно, плохой или неплохой, важно, что это Я. Просто такая двухсторонняя ипостась. И ни одна из граней этой ипостаси не творит зло ради зла. И никогда его творить не будет. А это, прежде всего, означает только одно — Я есть единая личность.
Успокаивая себя с такой, казалось бы, логической убеждённостью, Данник, тем не менее, был всё же напуган и притом очень даже весьма. Некоторое ощущение возможной своей неадекватности наводило на него просто удручающее настроение. Он ещё больше, чем во время тренировки со своим лицом, стал бояться себя. И чем больше он боялся самого себя, тем страшнее становилась мысль, что он, Данник, по существу боится не столько самого себя, как того, кто находится внутри него! Боится его неумолимо жестокого, чьи демонические телодвижения в момент совершения своих жутких по методу экзекуций выдают в нём страшное проявление не человеческой природы! Страх тоскливой желчью засосал под ложечкой. Он представил, в какой, должно быть, кошмарной ирреальности воспринимают его чудовищную харизму те видящие его люди в последнее мгновение своей жизни. Горгона, смерть им сотворяющая!
Больше часа душ из припадка контрастно противоположных состояний счастья беспредельного и горестного отчаяния терзал его душу. Неизвестно, как бы ещё долго длилась эта болезненная экзальтация, не озари его спасительная и убийственная по своей простой логике мысль. Я что, уже так скоро возомнил о себе десницу божию на Земле? Ещё совсем недавно я алкал и жаждал исполнять в этом мире возмездие в отношении всякого рода конченных негодяев. И вот оно свершилось. Я ощутил в себе эту потенциальную возможность, благодарно восприняв это как высший дар и предназначение. И вдруг такая переоценка. Чего испугался? Ты что, хотел быть беленьким да пушистеньким, и творить смерть. Как ты себе это вообще представлял? Ты был счастлив уже от того, что столь жёсткое по форме исполнение акций не есть твоя личная и мстительная сущность неудачника. И тебе не надо… Ай! Я всё понял! Спасибо тебе, Великий. Я тварь неблагодарная. Мне выпал шанс, который, возможно, выпадает один раз на миллион жизней. Как я вообще мог?
— В моей душе поселился Ангел. Не розовый херувимчик с крылышками. А сам благородный Ангел смерти удостоил меня своим божественным содружеством. Разве не делает это меня счастливейшим из смертных. Быть призванным. Каким убогим человечком надо быть, чтобы не понять и испугаться этого? Не Я один творю, а в содружестве с Ангелом, он во мне живёт, и осознавать это — величайшее посвящение.
Всё очищающая благость разлилась по всему телу Данника и радостное чувство высвобождения от удручающих пут душевный самоистязаний.

А вскоре пришла и сердечная Любовь к женщине.
Данник испытал сильное чувство к человеку противоположного пола первый раз за свою жизнь, хотя в абстрактной форме любовь к женщине, к самой природе этого ощущения, умилённо зрела в сердце ещё с самых ранних пор его жизни.
Но до того, как случилось это сокровеннейшее из всех человеческих чувств, — к счастью, происходящее почти с каждым человеком, — прошло почти ещё целых два месяца.
И время это было наполнено весьма драматическими событиями. В таких случаях обычно говорят штампованной формулировкой: «По всей видимости, причина смерти этих людей, была связана с их профессиональной деятельностью».

Время — никогда в своей жизни Данник не воспринимал это понятие в таком умозрении, как последние насколько недель. Однажды был даже момент, когда ему показалось — стоит немного помедитировать, и он наверняка его увидит в некоем преломлении окружающего пространства. Что-то вроде искажающего испарения воздуха в жаркую погоду, только в горизонтальном движении. По-видимому, этот эффект скорее всего проявился в результате довольно насыщенных событий, но не имевших никакой привязки к каким-либо конкретным временным срокам их исполнения (как это обычно в жизни и происходит).
Время не то, чтобы ускорилось, скорее, наоборот, оно как-то обособилось, что ли. В прошлой жизни (так он называл свою жизнь до того случая с произошедшим с ним инфарктом и появления телепатических способностей) Данник, как и большинство людей, жил во времени, а не параллельно от него, и никогда о нём в отрыве от себя не задумывался.
В принципе Данника подобное ощущение времени особенно не напрягало. Некоторым образом было даже интересно испытывать не совсем обычное самоощущение, как бы вне весомости времени.
 Каждый его выход на «охоту» (если не считать постоянного ожидания на пеленг Чумкина) не был связан с  выполнением «акции» предыдущего выхода и не был планируемым на выход предстоящий. Кокон изолирующего времени, в котором жил и действовал Данник, находился в совершенной независимости от событий и предпринимаемых против него развёрнутых и многоплановых мер, причём на очень разных уровнях. Конечно, Данник, возможно, и догадывался, что по его душу где-то наверняка, в небольшом от него времени и пространстве есть люди, ломающие себе голову, как бы просчитать, поймать, определить и выйти хотя бы на ничтожнейший его след. Конечно же, Данник, просто не мог об этом не думать. И думал, естественно. Можно даже сказать, постоянно думал, но особого беспокойства по этому поводу не испытывал. В самом начале, когда Данник только встал на этот путь, он переживал не в пример больше, не из страха присущего каждому новичку, а из соображения, что его поймают раньше, чем он успеет совершить достаточно весомый вклад в святое дело, по борьбе со всякого рода выродками рода человеческого. А вот теперь, особенно за этот последний месяц… Данник удовлетворённо присвистнул, теперь даже если его и «остановят», покинуть этот мир (установка для себя, жить только до момента завершённого ареста) — мир, который он немного «почистил», будет уже не так жалко. Если, конечно, не считать незавершёнку с тем упырём, на чей махровый пеленг он всё еще никак не может выйти.
В некоторой наивности на предстоящую судьбу, Данник и близко не представлял, что в этой, как он выразился, «чистке мира», он только набирает обороты, находясь ещё в самом начале своего пути. Не представлял, и в определённом смысле очень хорошо, что не представлял, насколько опасными и насколько серьёзными людьми и организациями началась на него охота.

Коноплёв Владимир Геннадьевич, тридцать девять лет, майор ФСБ переведённый (вожделенная мечта) чуть более года назад на положение специального агента терминала 2-БИС, святая-святых структура, для исполнения особых акций. В любом государстве возникают проблемные ситуации, выправить которые, руководствуясь конституционным законом, не всегда получается. И потому всегда имеется насущная необходимость в особо секретной службе, специальный регламент положения которой не проходит ни по каким официальным отчётам и подконтрольный только самыми первыми лицам государства. Структура, о которой сугубо между своими бытует шутливое название —  «параллельное измерение».

Ближайшее Подмосковье, около километра в сторону от Каширского шоссе, номерной объект — двухэтажный дачный дом с мансардой и забором. Первый час ночи, в одном из окон горит свет. Свет горит в окне уже четвёртую ночь подряд, и не факт, что не будет гореть в последующие. А что поделаешь, сверхчрезвычайное дело под кодовым названием «Невидимка» на жёстком контроле у самого Президента.
С только что уехавшими домой Дьяченко и Мельником два сослуживца Коноплёва по международному сектору, тоже майоры, приписанные ему для усиления следствия. Была обмозгована и взята в разработку спущенная с верхов ФСБ версия о возможном действии, под видом серийного убийцы, какой-либо иностранной террористической группы. Мотив — общественная дестабилизация с последующим из какой-нибудь страны, допустим, от воюющего неправительственного формирования, предложением чего-то (принять/не принять, ввести или, наоборот, вывести, закон, квоту, деньги, войска, товар, линию границы, вопрос в ООН и прочее).
Коноплёву предстояло собрать весь имеющийся по этому делу материал, составить резюме и уже под патронажем своего непосредственного начальства — на корпоративный доклад к директору ФСБ.
В таких экстраординарных ситуациях многополярность версий прорабатывалась почти всеми структурами государственной безопасности. В связи с чем задания с подобными отчётами, но на выяснение потенциально возможных иных вариантов, были получены также и другими службами и ведомствами.

В число убийств, совершённых Данником и Чумаковым, также входили и продолжали входить нераскрытые убийства с неустановленным мотивом, совершённые другими людьми. При обстоятельствах невыясненного, хотя бы предположительно,  авторства этих убийств было непонятно, кто и что за всем этим стоит. Сам состав убитых тоже, однако, весьма разношерстный контингент. И что самое главное, совершенно не ясен даже приблизительный мотив убийств. В общем, та ещё заморочка.
По почерку совершённых убийств — убитые с переломом шеи, в основном из социальных низов, и жертвы, умерщвленные совершенно другим способом, тоже, кстати, не совсем типичным образом, но уже из средних и высших слоёв общества. Единственное, что было понятно, — орудуют по меньшей мере два преступника, и скорее всего друг с другом не связанные. Но опять же непонятен сам мотив, никакой хотя бы малюсенькой зацепочки.
Коноплёв понимал — не он один над этим делом сейчас ломает себе голову, и тем не менее, ему представлялось, что конкретно от него больше всего и ждут решения этого вопроса. Его и перевели-то в этот отдел именно из-за вполне заслуженной им рекомендации, как аналитика с редким потенциалом в раскрываемости сложных дел, притом таких, когда уже почти утеряна всякая оптимизация на успех. По степени важности это было первым его заданием, которое ему поручили, а то обстоятельство, что оно на сто процентов (пока, во всяком случае) умственного характера, буквально обязывало его на особую ответственность, «костьми, как говорится, лечь», но ему, Коноплёву, просто необходимо сдвинуть эту чёртову дилемму, для начала, хотя бы с места.
Чем больше Коноплёв копался в сводках по этим делам, подытоживал, сопоставлял, анализировал, тем всё больше у него обозначилась некая (условная, конечно) симпатия к тем, или, скорее всего, наверно к тому Невидимке, кто не сворачивал людям бездумно головы (так, во всяком случае, это выглядело в глазах Коноплёва), а прямо-таки Робин Гуд и Юрий Деточкин в одном лице. Все его жертвы были людьми очень даже не бедными, а судя по материалам дела, ещё и очень даже нехорошими, как, собственно, и те, что остались в живых, но заплатили за это достаточно большие деньги людям, от них потерпевшим. А себе этот новоявленный благодетель не брал ни копейки.
Да… Тут как говорится, затылок почешешь.
Довольно скудные сведения об этом «благодетеле» — кроме того, что этот человек весьма незауряден и оригинально жесток, более никаких совершенно данных.
Единственное, как показалось Коноплёву, где по обстоятельству дела присутствие этого «благодетеля-невидимки» более-менее выражено, было дело под номером двадцать.
Изнасилование и сопряженное с этим инцидентом вмешательство Невидимки.
Знал бы Коноплёв, что через каких-то три-четыре дня его буквально завалят делами, в которых активное присутствие Невидимки будет фактом совершенно очевидным. В деле под меньшим номером семнадцать (выяснилось, к сожалению позже), Невидимка, как и в случае с Рягузовым, даже назначил время и день своего личного визита.
Следуя выработанному правилу, без точно подтверждённых данных приоритеты не менять, но вести параллель в расследовании, тем более в производстве объединённого дела, в данном случае на Невидимку, не возбранялось никакими служебными положениями и установками.

И потому в деле об изнасиловании работницы с консервного завода Низовцевой Светланы и получению впоследствии тридцати тысяч долларов США в счёт компенсации Коноплёв видел, хоть и ничтожный, конечно, но пока единственно возможный шанс ухватиться за ниточку, ведущую к Невидимке.
В подобных случаях Коноплёв мысленно настраивался на свой, не раз им проверенный манер прогонять в двух плоскостях обстоятельства дела. Первое — как кинорежиссер, снимающий художественный фильм, когда для логически достоверного монтажа требуется с дотошной скрупулёзностью обустраивать малейшие, казалось бы, мелочи, что по сути и составляют ту самую жизненную реальность, только происходящую на экране. Второе — умного преступника, в его стремлении совершить без помарок задуманный им план-действие, ну, и конечно, ни в коем случае не попасться.
Вся фишка в том, что, вживаясь в образ исполнителей события и сопутствующий к тому антураж, легче заметить заусенцы, то есть несуразности, предвестники той самой ниточки.

Совладелец плодоовощного консервного завода Хабибулин Рашид Наильевич, ставший его полным владельцем после без вести пропавшего компаньона (в скором времени без вести пропадёт и сам Хабибулин), изнасиловал на  складе хранения, прямо на мешках с сахаром, молоденькую сшивальщицу Светлану Низовцеву. В момент совершения акта имела место дефлорация и удар по лицу, чтобы громко не плакала. Мать Светланы, работница этого же завода, на следующее утро со слезами на глазах спросила Хабибулина:
— Вы что, снасильничали мою дочку? Забилась в угол кровати, всю ночь и до сих пор всхлипывает, не пойду, говорит, на работу, потому что боится вас?
— Ты что, мать, — набычился Хабибулин, — считаешь, твоя дочь целочкой была? Да если бы я сам не видел, как она тут же, на моём складе кое с кем, вон за теми мешками… Разве иначе я бы к ней полез? Ты бы лучше построже за дочкой-то смотрела. Хотя все они сейчас… — И, махнув рукой, подытожил: — Время, понимаешь, такое. Ей бы замуж сначала выйти, а потом уж шуры-муры разводить.
— Но ты как мать всё равно права. Мне уж по возрасту как бы не положено. Попутал чёрт! Ну да ладно, чего уж там, что было, то было. На вот тебе триста долларов, так сказать, за беспокойство, а дочка недельку пусть, конечно, отдохнёт, а потом потихоньку и на работу.

Со скрупулёзной тщательностью Коноплёв не допросил, а очень доверительно побеседовал с потерпевшей Светланой, её матерью Талиной Сергеевной и особенно с господином Саркисовым, новым хозяином завода. Именно с ним напрямую говорил незнакомец и именно в его кабинете дважды побывала мать потерпевшей. Первый раз, ещё при Хабибулине, он её и вызвал к себе в кабинет, где почему-то в совершенно не свойственной ему манере говорить шёпотом, злобно шипя, сквернословя, грозился всех троих — дочку мать, и ту тварь, которая недавно приходила к нему, требуя передать вам, лахудрам, двадцать тысяч долларов! Живьём в землю закопаю и туалет на том месте поставлю. Хрипло рыча, изрыгая оскорбления и всяческие проклятия, Хабибулин, тем не менее, в какой-то вдруг нелепой экзальтированности испуганно взбрыкивал назад и, тупо глядя на дверь, на несколько секунд выпучив глаза, замирал. Обереги Господи, какая при этом от него веяла неземная жуть, холод прямо замогильный. В одну из таких кратковременных пауз Талина Сергеевна в страхе вылезла через окно и убежала из кабинета.

Прошло несколько дней и в одно рабочее утро не вышел на работу Хабибулин. Дома его тоже не оказалось. Всполошившиеся домочадцы, за последние дни и без того напуганные поведением и видом главы семьи, на все вопросы, куда мог запропаститься Рашид Наильевич, только скулили что-то нечленораздельное да руками разводили.

Саркисов, главный технолог завода, энергично перехватив бразды правления и не обращая большого внимания на неодобрительный ропот коллектива, за его чересчур прыткое самоуправство, перебрался в кабинет Хабибулина. Помахав фирменным уставом, провозгласил: «Остановка производственного процесса является преступлением, и потому кончай базар, все по местам и за работу».

На другой же день Саркисов приехал домой к Низовцевым и в любезно угоднической манере передал им чёрный полиэтиленовый пакет с двадцатью тысячами долларов, очень при этом настаивая деньги пересчитать. И ещё нижайшая просьба к Талине Сергеевне, если хотите, встану на колени, но надо проехать на завод в его кабинет, буквально на одну минуту телефонного разговора. Заговорщицки скривив физиономию, прошептал: «Подтвердите, что вы деньги получили, и я вас сразу же привезу обратно домой».
Пришлось ехать. По дороге Саркисов посоветовал приобрести, как всем нормальным людям, пейджер. Мало ли где ещё может пригодиться, да и вообще удобно.
— Довольно кругленькая сумма, — прищурившись, хмыкнул Коноплёв. — И так любезно отданная Саркисовым? Он-то с какого боку так расщедрился?— Вы знаете, Владимир Геннадьевич, — женщина, испуганно перейдя на шёпот, наклонилась к Коноплёву. — Деньги-то, конечно, дал мне Саркисов, но, наверно, его заставил тот, с которым я по телефону говорила! Голос у него такой странный, мне сразу как-то не по себе стало. Говорит: «Деньги эти все ваши и пользуйтесь ими, как вам будет угодно». А я боюсь, вдруг потом заявится и скажет: отдавай обратно, или ещё что-нибудь такое страшное потребует. Вон они, деньги, на шкафу сверху лежат, я даже смотреть на них боюсь. Может, мне их вам отдать, а, Владимир Геннадьевич? Ну, в смысле, как бы сдать государству, а?..
— Нет, не надо, — Коноплёв успокаивающе покачал головой. — Происхождение этих денег известно, их, можно сказать, дал вам завод, здесь всё чисто, криминала нет, да и по делу они не проходят. Так что не беспокойтесь. Думаю, вам действительно можно смело ими пользоваться.
Коноплёв понимал — больше никакой информации, пусть бы даже и не очень существенной, эти женщины уже просто не знают.
Прокручивая в который уж, наверное, раз всю эту историю, Коноплёв никак не мог понять, каким вообще образом Невидимка мог узнать об этом случае с изнасилованием? Ну, ни малейшей зацепки.

И ведь действительно, как вот Невидимка обо всём этом мог узнать? Или всё-таки сговор? Нет, не похоже. Мать потерпевшей сама деньги предлагала сдать. Да и по другим делам у Невидимки тот же сценарий. Не может же везде быть сговор? Очень, однако, интересно, что за человек в самом деле этот Невидимка? Случится ли когда-нибудь этот день, когда я буду знать, кто Он и что из себя представляет?
Другая папка, дело номер четырнадцать.
Из неприкрытой створки ворот элитного особняка выбежала  большая мускулистая собака и вместо того, чтобы запрыгнуть в открытую для неё хозяевами дверцу «мерседеса»,  бросилась на проезжающую мимо на велосипеде двенацатилетнюю девочку. В злобном рычании  рвала и кромсала ей в клочья лицо и руки и несосмненно загрызла бы её насмерть. Выскочивший из машины хозяин с криком, больше похожим на шипенье  -Цезарь, тварь такая, назад – место!-  Схватив за ошейник злобно рычащую собаку, всё ещё рвавшуюся к  трепещущейся на земле в шоковой конвульсии девочке, оттащил в машину. Озабоченно оглядываясь по сторонам, не мешкая сел за руль и рванул в сторону шоссе. Поглядывая в зеркало заднего вида, спросил жену, - не усекла, видел кто?- Да нет вроде, слава тебе господи, тоже посмотрев в заднее окно, вроде никого. Теребя как бы ругая собаку по загривку попеняла ей, - ты хоть понимаешь гад, во что ты нас сейчас втравил?- Хорошо если без свидетелей всё обойдётся, не то запаримся  из-за этой паршивки ещё и суды все разводить.    
За полгода мытарств по судам (дело произошло ещё в феврале) родители девочки смогли добиться только частичное возмещение лечения и сухое, в кабинете у судьи, извинение хозяев собаки. Однако при этом им не помешало ещё и посетовать, что из-за всяких там шляющихся мимо чужих дворов, пришлось усыпить породистого пса.
Но! Месяц назад владельцам особняка, неким Струковым позвонил неизвестный и безликим, но вежливым голосом попросил в качестве компенсации заплатить семье искалеченной девочки пятьсот тысяч долларов США, сказав, что через семь дней, ближе к вечеру зайдёт и лично напомнит об этом. Струковы, ясное дело, послали незнакомца по известному адресу, что несколькими днями позже, очень неблагополучно отразиться на  их в семье и в дальнейшей перспективе тоже. А пока на все эти семь дней об этом незнакомце  забыли напрочь.
Через неделю Струков-старший был найден мёртвым на крыльце своего особняка. Он сидел на первой ступеньке деревянного крыльца, полуотвернувшись к стенке, с закрытым руками лицом. Вывалившееся глазное яблоко, над которым, чуть выше пустой глазницы, зияла небольшая дырка с медленно выползавшим из неё мозговым веществом. Страшно вспучившийся второй глаз, ещё конвульсивно поворачивался. Белесый, едва видимый дымок стелясь над землёй, как-то необычно не поднимаясь вверх, испарялся. В леденящем душу ужасе, казалось, сейчас в окружающем пространстве должно случиться нечто несуразно бессмысленное и кошмарное для всех действие.
В дверном проёме ворот бездыханно, в луже собственной мочи лежала новая собака Струковых, изрядно упитанный ротвейлер. Первым человеком, всё это увидевшим, была домработница Зина, дальняя родственница Струковых. Выронив в страхе мокрый ворох белья, метнулась обратно в дом сказать, что «тттам, на ккрыльце!..» Судорожно икая, только и могла, что тыкать рукой в сторону двора. Выбежавшие из дома домочадцы в первый испуганный момент, увидев со спины сидящего Струкова-старшего, подумали, может с сердцем что? Но мгновением позже душераздирающий вопль огласил округу.

Четыре совсем горячие сводки по делу Невидимки и только по одной из них не зафиксировано убийство (да и то под вопросом), зато по другим — от двух до четырёх в каждой.
 В Бронницах четыре трупа сразу, все, правда, дорожные бандиты (рэкет), но всё же….
Именно там, в районе Бронниц, где-то около семнадцати часов Данник вроде как почувствовал давно искомый, характерный пеленг Демона, но, едва настроившись на него, Данник досадно ощутил, что опять теряет вектор. Ах, иметь бы хотя бы носовой платок этого Демона, пусть даже засморканный, или шнурок от ботинка, тоже было бы неплохо. Давно бы уже, как служебная собака, вышел бы на след.
Двигаясь по малому московскому кольцу к Бронницкому повороту, Данник в смутном свете пасмурного дождливого дня увидел справа на обочине небольшую вереницу легковушек, от которых шла довольно сильная отрицательная энергетика. Не доезжая до них метров тридцать, остановился присмотреться. Картина оказалась вполне типичной. Четыре иномарки с транзитными номерами, по всей видимости, гонят из Германии; были остановлены догнавшей их рэкетирской «девяткой». Тихо со стороны придорожной тропинки Данник подошёл к группе молодых людей и скромно так невдалеке остановился. Рослый парень в жёлтой куртке несильно ударил пинком по одной из иномарок:
— Вам же чурбакам, моргали светом со встречной машины, так чего не остановились-то? На дурняка Москву решили пройти, а нормально развести западло, да? Короче, с вас штукарь баксов, и дальше пойдёте по нашей маляве. Или, если хотите, можно и по второму варианту — одну тачку, вместе с брифом, мы отметаем и дальше валите, но без малявы. Сами понимаете, нам проблем не надо. Машину надо будет оформлять, а у вас наша малява.
— Мужики, ну какая там штука, — пытались усовестить водители, — нам троим до Омска ещё две тыщи вёрст идти, а этот, — кивнув на четвёртого, — вообще в Казахстан гонит по заказу. И так без кислорода идём на последних соплях, можно сказать. А ваша малява в лучшем случае на десять километров дороги. Хотите, вот видеомагнитофон заберите, «Орион» — хороший, говорят.
— Так, — процедил один из бандитов, — по нормальному у нас, значит, не получается, да? Тогда ни нашим, ни вашим. — Отойдя на шаг назад, достал из-за пояса пистолет и, слегка повернувшись головой к своим, сказал: — Давай, делай «синие ночи».
Справа стоящий от него бандит вытащил из-за пазухи литровую пластиковую бутылку с бензином, и стал поливать одну из машин. Другой бандит с возгласом «кийя!» разбил ногой стекло передней двери, хотя она была и так открыта, предоставив для обрызгивания внутренность автомобиля. Четвёртый бандит, тоже с пистолетом, стоял с другой стороны машины, спиной к Даннику, навёл пистолет на заметавшихся перегонщиков, достал зажигалку, издевательски рисуясь, прикурив сигарету и зажав её большим и средним пальцами, намереваясь щелчком бросить на уже облитую бензином машину.
Неожиданно спокойно равнодушным, но вполне внятным голосом кто-то, пока ещё невидимый произнёс:
— Ну, зачем же сразу в такие крайности. Давайте спокойно потолкуем.
Удивительно, этот как бы бесцветный голос был услышал даже тем побежавшим перегонщиком, за последними, наверное, деньгами к своей машине, стоявшей последней. Услышали все:
— Вы, ребята, езжайте, куда ехали, а я уж тут сам потихоньку всё разведу.
Бандиты подошли к незнакомцу, тот, что в жёлтой куртке, самый, видать, из них духарной.
— Ты, чмарь, чо деловню тут лепишь! Тачки эти твои, что ли? Нам в принципе похеру. Штуку сюда выдай и вали догоняй своих. Ну, что сопишь рогами в землю?
И слегка поднял голову этот непонятный человек, в мгновение переменивший у бандитов всё их амбициозное мироощущение на сиротливо убогое чувство своей ущербности.
— Ах ты гад! — вскрикнул тот, что в жёлтой куртке, наводя пистолет на незнакомца. Тут же, однако, весь как-то скривился в отчаянном усилии преодолеть неведомое на него воздействие и всё-таки выстрелить в него. Но, так и не разогнувшись, упал на землю. В таком скорченном виде часом позже его и увезли в морг, где патологоанатомы недоуменно гадали — глаза, как бы изнутри выдавленные, а так во всём остальном— молодой здоровый парень и вдруг разорванное от обширного инфаркта сердце.
Из присутствующих при освидетельствовании были два сотрудника милиции, приехавшие в морг с места происшествия для установления причины смерти. Осмотрев труп и взяв не совсем внятное заключение о смерти, уехали ещё более озадаченные, чем до своего приезда. Этим сотрудникам из городского следственного отдела было явно не по себе. Они помнили, как несколько часов назад получили распоряжение подъехать на Бронницкий перекрёсток и принять участие в действиях, в помощь к уже выехавшему туда оперативной группе. Там уже собралось поглазеть на необычное происшествие довольно много народу. Не подходя близко к чему-то противоестественному и оттого непонятному, люди толпились полукругом со стороны перекрёстка в тихой молчаливой настороженности. Даже подъехавшие оперативники, повидавшие всякого, испытали оторопь, увидев в непосредственной близи происходящее. Было действительно что-то жуткое и несуразное в том, как здоровенные молодые парни сидели, как вроде чем-то непонятным удерживаемые, в лужах, под проливным дождём, бессмысленно мыча, с тупо выпученными от ужаса глазами, и делали неуклюжие попытки встать на ноги. (Позже в медицинском анамнезе у всех троих обследованных стояло заключение: в результате психического аффекта имел место кратковременный паралич нижней части тела). Действие паралича прекратилось (индивидуально) через три-пять часов. Состояние психической неадекватности продолжает сохраняться. Находясь в «отстойнике» изолятора УВД, подследственные Дерюгин В.Н., Антипов В.С. и Голубничий Г. Е. всё ещё вскрикивали от страха и более часа вообще ничего толком сказать не могли. Придя более-менее в себя, в состоянии, похожем на истерику, предлагали всю свою денежную наличность за водку и тёплую одежду. Постоянно просили воду, всю её тут же выпивая (водку им тоже дали), после чего вся троица стала наперебой признаваться в своей любви к милиции, к государству вообще и президенту России, в частности. Паралич ног потихоньку стал отпускать, и их словоизлияния стали принимать более удобооспринимаемую форму. Охотно, без понуждения признались в том, что они дорожные рэкетиры, бандиты и вообще преступники, которых надо немедля отправить в тюрьму и желательно в очень переполненную камеру. Естественно, у них спросили по поводу их столь не совсем обычного поведения. Бандиты, немного сникнув, опять вдруг понесли какую-то хренотень о настоящем дьяволе, или скорее о злом пришельце, выходце из земных недр. И выходцев этих, наверное, очень много! — «Но этот, который… Нам он сказал, вы, конечно, балбесы стоеросовые, но раз за вами троими жмуров нет — говорил так, как будто уже знал всё про нас, — может, ещё и поживёте на этом свете. А если ещё раз выйдете с кистенём на большую дорогу, то знайте, ходилки ваши отниму и очень надолго. Не сможете самостоятельно даже на горшок сходить, а для пущей доходчивости почувствуйте-ка, хотя бы до конца этого дня, как это без ходилок-то придётся. И не дай вам Бог жизнь у кого-нибудь отнять, даже если одну, своими тремя за неё расплатитесь. Сойдёте на два метра в низ на тупиковой станции».
Почти по-собачьи поскуливая, всё ещё находясь под впечатлением от страшного незнакомца, эти, вот уж действительно, балбесы талдычили о «выходце» во множественном числе. В двадцатый раз, наверно, повторяя о глазах этого выходца, которые точно не человеческие. Свербящие такие, даже видно, как закручивалось в них режущее свечение, душу вытягивающее.
Оперативные дознаватели уже было махнули рукой на весь этот бред (мало ли, что может втемяшиться человеку), но смущала довольно существенная несостыковочка. Взбрендил-то не один, а сразу трое человек, и притом на одну тему, а вот это уже группа. То есть групповое помешательство. Значит, что-то такое существенное всё-таки имело место быть? Да и очень, вообще-то, чувствовалось, тут по всей видимости, действительно, что-то из ряда вон выходящее.
Решили не мудрствовать лукаво, а составить сводку и отправить на рассмотрение начальству. Тем более в связи с особым положением по городу действовала директива: все подозрительные случаи и происшествия отправлять в специальный аналитический центр при МВД.

Чуть позже, уже перед рассветом Коноплёв по факсу за последние четырнадцать часов получил ещё несколько сводок. Просмотрев, он не без удовлетворения отметил — в его арсенале появилось, по меньшей мере, ещё два интересных дела, в которых имеется прямой контакт Невидимки с лицами, проходящими в следственном производстве как обвиняемые. Трёх из этих контактеров даже не требуется искать. Все они находились в изоляторе временного содержания.

Посидев ещё некоторое время за сводками, собрался домой. Сова по натуре, Коноплёв любил работать в ночные часы, и особенно ему это нравилось в этой для него новой, хотя и профильно знакомой системе.
Специфика и сам стиль работы, не говоря уже о зарплате, в разы большей, чем на прежнем месте. Ответственности, конечно, больше, но ведь и интересней же в разы. Режим не нормирован, зато и не без маленьких прелестей, засиделся допоздна, вот как сейчас, — утром можно высыпаться и прийти на работу хоть к середине дня. Вернее приехать, служебное авто нехилой модели с суточным пятнадцатилитровым лимитом горючего, в постоянном личном пользовании.
Нравились Коноплёву не только его теперь более высокий статус и связанные с этим, так сказать, личные выгоды. По большому счёту от того, что существует такая функциональная структура — пусть это ведомство внутри ведомства, это даже хорошо, что так. Именно от самого факта, что не распались, не утерялись эти, по сути, стержневые основы механизма государственного и вселяло веру в незыблемость этого самого государства. Пусть и не такую высокую, как в былое время, но всё-таки. А то ведь было дело, совсем уж духом упал. Да ведь и есть с чего. Смута и беспредел имеет место быть повсеместно. Дошло до того, что криминально-бандитские установки по уровню легитимности уже почти не уступают государственным.
На фоне этой удручающей картины вполне типичен такой факт — не далее как вчера обнаглевшие бандюки устроили пьяный ночной пикник прямо на кремлёвской площади. Причём даже не потрудились поставить свои навороченные джипы хотя бы немного в сторонку. Так прямо, как попало, поперёк въезда и расположились. Президентский кортеж из-за невозможности объехать был вынужден остановиться. Охрана вышла просить братву убрать с дороги хотя бы один джип. Несколько бандюков подошли к президентсткому лимузину и, увидев в приспущенном окне самого Ельцина, нехотя дали отмашку одному из своих водителей, чтобы тот сдал в сторонку. После чего продолжили состязаться в умении пистолетным выстрелом с пяти метров открыть бутылку шампанского, сбив пробку и не разбивая при этом горлышко.
Горечь и тоска сжимала сердце любого нормального человека, когда он видел сам или узнавал, например, из СМИ подобные проявления.

И потому такой «нюансик» (обговорено при подписании контракта), как допуск к принятию самостоятельного решения в исполнении акций с применением крайних мер в особо экстремальных (читай опасных) обстоятельствах с последующей, конечно, ответственностью, если перебор, Коноплёв подписал не только, не задумываясь, а даже с особым на то удовольствием. Специальная трёхмесячная школа подготовки и периодический в течение всей службы вводный инструктаж на предмет личного действия в случае возникновения этих самых чрезвычайных обстоятельств держали оперативный состав этого подразделения всегда в ясной и выдержанной социум-ориентации.

Закончив с выделенным на эти сутки объёмом работы и наметив первоочерёдность на завтра, Коноплёв засобирался домой.
Выехав на шоссе и не быстро, где-то под шестьдесят, покатил домой. Попробовал, как обычно, за рулём с удовольствием расслабиться и покайфовать от самого акта езды, но… как-то не очень получалось. Зная, что в стереосистеме торчит любимая кассета, только пальцем ткнуть, но не хотелось. Не предвкушалась мысль и о вкусном ужине, давно ждущем его под заботливо накрытой салфеткой. Немного согрела мысль о жене — заснула поди в кресле перед работающим телевизором, тёплая, уютная, в халатике. Невольно улыбнувшись, Коноплёв всё же наконец почувствовал желанное ощущение расслабленности, что так приятно наполнило настроение. Он едет домой, где его ждёт близкий человек. Вспомнились слова из кинофильма: «Хороший дом, хорошая жена, что ещё нужно человеку чтобы встретить старость». Да… Эт-точно. Зябко передёрнув плечами, представил, как было бы тоскливо, не будь у него, особенно в такие, не очень весёлые минуты, судьбозначимых вещей, таких как тёплый дом и хорошая жена. А и действительно, что ещё нужно для счастья человеку.
Начало сентября, погожие деньки, теплынь, благодать. Устало усмехнувшись, произнёс вслух: «И ночки тоже». На душе и вправду немного отлегло. Хотя и не без некоторого удручающего ощущения о не совсем надлежаще проделанной работе.
 Коноплёв любил езду в ночное время, а с объекта (дача), с которого он сейчас ехал домой, пусть хоть и через весь город, даже не очень торопясь, можно добраться меньше чем за час. Ни тебе тоскливых утренних пробок с напряжённым ощущением безнадёжного опоздания и обычным прокручиванием в голове дежурного объяснения на случай вызова на ковёр.
Где был, что наметил и что уже предпринял, или почему не наметил и соответственно не предпринял по очередному и, как всегда, очень неотложному делу, находящегося на контроле у Самого…
— Да-с, вот так-с, говаривал его сослуживец Мельник, — в нашем деле, без дежурного варианта никак-с нельзя-с.
А ведь и точно. Почему-то всегда получается, начиная, наверно, от рядового и до того же директора, все всегда в любые три часа ночи должны иметь дежурный вариант с внятным и желательно адекватным на текущий момент объяснением всех своих телодвижений. Общая поголовно и каждого в отдельности презумпция служебной виновности.

Не мог пока ещё Коноплёв в своём досадливом неведении по делу Невидимки строить планы, хотя бы даже предположение о месте и времени, когда можно было бы выйти на его след и понять схематическую логику его выкрутасов. Возможно, в данный текущий момент в городе происходят события, творимые Невидимкой, или кем там иже с ним, а он, Коноплёв, узнает об этом из приходящих сводок, в лучшем случае только завтра утром. Ну, да ладно, выше головы всё равно не прыгнешь, а дело надо делать.

Так за размышлениями Коноплёв и не заметил, как уже подъехал домой. Домой, где его ждали милые сердцу домашние события и вожделенный провал в бестолковые отрывки обычно не запоминающихся сновидений.

В это самое время, почти уже под утро, Данник после очередной неудачной охоты на Демона неторопливо шёл по ночной улице Герасима-Курина к своей машине. Не доходя метров семьдесят до прохода на станцию метро «Славянский бульвар», Данник неожиданно ощутил прямо-таки шквал агрессивной энергетики и даже наперёд увидел, как именно она будет проявляться.
Сами носители этой агрессии, двое молодых парней (типичные папенькины сынки) Данника ещё не видели, а он уже знал — через полторы минуты у него с ними случится небольшое событие, и что-то необычное (пока ещё не видно) должно произойти. Глянул на часы: три-пятьдесят восемь утра, до  открытия метро ещё добрых час сорок минут, как эти оболтусы вообще здесь оказались? Загуляли поди с девками на какой-нибудь хате, а теперь вот до дому добираются. Решил от греха подальше перейти наискосок через дорогу, а потом снова вернуться на эту сторону улицы, где и стоял его верный «жигулёнок». Эта улица — каких-то три остановки метро и центр Москвы — тем не менее, была достаточно тиха и как-то по особому патриархально уютна. Уже хотя бы в том, что не торчали на ней лишний раз эти вездесущие запрещающие знаки и можно спокойно на обочине оставлять машину ночевать до утра, что, кстати, по всей улице и происходило.
Несколько часов назад, сотворив нечто страшное, эти оболтусы при всём своём опасении ещё ни на йоту не догадывались, в какую однако сумрачную тень уже довлеющей над ними мрачной судьбы они вступили. Энергетика их страха просто звенела. Данник понял — эти двое кого-то убили (вроде как девушку), вот и хорохорятся в ужасе от содеянного друг перед другом. Немного обделались, конечно, зато в остальном, — почти крутые пацаны.
В ясновидении Даннику о них кое-что прояснилось, и ужаснулся он тому, что предстояло этим балбесам уже в эти сутки.
 Вмешается очень серьёзный криминальный контингент, весьма конкретные люди, перед которыми даже могучий финансовый олигарх, находясь в смертном ознобе, и то бы испытывал страх.
Сначала они займутся пацанами, а потом и ему, Даннику, предстоит срочно заметать следы своего пребывания. Дело в том, что в результате всех этих манёвров он довольно сильно обозначился в текущем времени и пространстве, и его уже начала стремительно обкладывать ещё и структура государственного ведомства. Пока ещё вслепую, но концентрически сужающим методом сторон. Хотя в первом случае опасней было многократней. Криминал, это не государственная структура. Его люди не скованы законностью действий и директивами. В отношении Невидимки (для них Дымка) у них была установка, если не возникнет заморочка, тогда взять живьём, если с этим сразу не покатит, мочить его по любому варианту. Учитывая «крутизну Невидимки», валить даже без прикида и наводки на точняк, Он это или просто похожий на него.

Неожиданно близко со спины Данник почувствовал, как открыли дверцу его «жигулёнка» (видать, тихо подбежали), и с ехидцой голосок: «Дяденька, этот суперлимузин твой, да? Подвезите нас, пожалуйста, мы нехило заплатим, мало не покажется». Обдав Данника и салон винным перегаром и похабно заржав, двое недоумков полезли в машину. Севший рядом с Данником, пьяно икнув, хлопнул влажно-липкой от шампанского ладонью ему по руке: «Развернись прямо здесь и давай на Рублёвское шоссе, потом дальше скажем куда, и… Давай вперёд мужик, дави на газ».
Данник, не возражая, сделал, как сказали. Было даже интересно. Как-то не вязалось в его понимании, эти по сути ещё подростки с их явно напускным куражом и той мрачной, отягощённой убийством энергетикой, что таким шквалом буквально сифонило от них. Юношески чистая, казалось бы, должна быть энергетика и эта порывисто жалкая потужка на браваду вперемешку с непроизвольными, почти рыдающими всхлипываниями. Выехали на МКАД, а эти двое так и сидели, свесившись головами в понурой напряжённости, изредка вскидывая головой всматриваясь по сторонам ничего не видящими и не понимающими глазами. Тёмная аура смерти преломляющего пространства уже витала над их головами, и Данник с завороженным испугом наблюдал её. Вот балбесы, наломали где-то дров по крутому, а теперь по мере того, как проходит дурной хмель, им мучительно невмоготу как не хочется прочухиваться.
— Э, мужик, — сидящий сзади положил руку на плечо Даннику,  Давай, отец, тормозни, где водку можно взять.
— Да, правильно, — дёрнув опущенной головой, пробубнил справа сидящий. — Пузырь надо взять.

В идущем навстречу пока ещё не густом автомобильном потоке четвёртая пара фар — машина ГАИ, и хотя шла она без световой и звуковой сирены, Данник уже знал, это по их душу. В зеркало заднего обзора он видел, как, перестроившись сперва в левый ряд, гаишная иномарка затем развернулась и пошла за ними. Не включая опознавательных сигналов и держа перед собой одну машину, она, не отставая и не обгоняя, двигалась за ними.
Данник хотел было сказать пацанам, чтобы спокойно откинулись на спинку сидений и вообще расслабились бы, что ли. А то позы прямо-таки подозрительные. Но передумал. Что-то сейчас предпринимать поздно, да и безнадёжно. Данник уже и видел и понимал, что именно и каким образом будет происходить вот прямо с минуты на минуту.
И именно так всё и стало происходить. Впереди попутно со второстепенной дороги выехал большой джип и, немного проехав, приняв на обочину, встал. Машина ГАИ уже с включённой световой и звуковой сигнализацией пошла на обгон, из проёма опустившегося дверного стекла вылезла рука автоинспектора со светодиодным жезлом показывая принять на обочину и остановиться. Что Данник и сделал, немного только подъехав к машине вставших впереди гаишников и выключив двигатель. И давящая как-то по особому наступившая тишина. Обречённо (теперь уже) расслабившись, ребята откинувшись головой назад, равнодушно смотрели в потолок. Немая картина без слов — всем всё было ясно. Был слышен зловеще тихий шелест колёс подъехавшего сзади джипа. В проблесково-синем свете гаишного маячка Данник видел, как набухла и скатилась слеза у сидящего рядом, и меланхолично произнесённое с заднего сиденья: — «Всё, вот и пи..ц».
Спереди и сзади звук открывшихся дверей и тяжёлые шаги идущих к их машине людей.
Два гаишника подошли к «жигулёнку» с обеих сторон, но открыли двери только с правой. Люди из джипа, четверо в штатском, тоже встали с обеих сторон, те, что справа, наклонившись к сидящим, молча не говоря ни слова, прямо в машине одели на них наручники.
— Ты тоже выходи, — доставая наручники, сказал Даннику один из стоявших слева. Данник вышел… Но все восемь человек вдруг перестали видеть его и думать о нём, как будто ни он сам, ни его жига здесь вовсе и не присутствовали.
 Гаишники, развернувшись с места, уехали назад в город, а джип деликатно, чуть сдав назад, объехал невидимого ему «жигулёнка», ушёл вперёд по ходу движения.
В джипе один из ментов повернулся к сидящим сзади на откидных сиденьях:
— Ну что, щеглы, не ожидали, что вас так быстро повяжут? Дуреломы тупорылые. Вот лично я в упор не въезжаю, на хер вы её мочканули? Ну, затащили вы эту дурёшку в кусты, ну, трахнули по разу. Мочить-то зачем? Там, где вы её завалили, и днём-то обычно никого не бывает, а тем более ночью. Никто вам не мешал, она как вроде не верещала. В зуб ногой не въезжаю, — чистая шняга. Знаю только, что вляпались вы конкретно. Мудаки долбанные.
Один из парней, что сидел в «жигулёнке» сзади, истерически взвыв, вцепился напарнику в лицо:
— Ты, ты, козёл! Ты убил! Убил и нож свой поганый мне сунул. Давай, братан, не жалей эту суку, все они дешёвки. Крутым себя показывал. Из-за тебя убьют меня теперь! Не хотел я её убивать, не хотел и не убивал! Тыкнул только пару раз уже мёртвую. Ты её убил, ты начал, ты и убил, а нож свой мне всучил, чтобы повязать меня как подельника.
Сидевший рядом с водителем слегка наклонился вправо, глядя в окно, устало вздохнув, цыкнул:
— Да уймите там этих бакланов.
Получив по чавке, парни затихли. У сидящего впереди зашипела рация, жест указательного пальца вверх — чтоб затихли:
— Да, шеф, взяли, они самые, сейчас уже будем.
 Один из парней, вглядываясь в уходящую назад дорогу и проносящийся мимо ландшафт, стал понемногу о чём-то догадываться. Побледнев в лице, произнёс помертвевшим голосом:
— Извините, вы что, не милиция?
Глянув на мрачные ухмылки везущих их людей, оба парня непроизвольно, не размыкая губ, как в тяжёлом сне судорожно застонали. Они всё поняли. Разъедающая сознание тоска. По-видимому, этим несчастным придуркам даже желалось, чтобы их заметавшийся в кошмарной беспомощности инстинкт самосохранения, не найдя выхода, разорвался бы в каком-нибудь мозговом инсульте. Или, на худой конец, свихнулись бы набекрень мозги, сделав спасительный уход в безучастие душевной болезни. Случилось худшее, что вообще могло случится. В полном рассудке им было ясно, что не будет никакого теперь следствия, суда, тюремной зоны, свидания с родственниками, ещё там каких, мизерных, конечно, но поблажек от жизни, а учитывая возраст, то и перспектива, пусть не скорого, но всё-таки досрочного освобождения. Ничего такого уже не будет. Будет другое, сумасшедшая в своей ирреальной запредельности жестокость. Парень, который в машине Данника сидел на переднем сидении, подумал о выброшенном им как улика ноже. Каким было бы счастьем, будь бы у него сейчас нож. С наслаждением бы воткнул бы его себе глубоко в сердце и ушёл бы от всего этого страшного. Не сознавая, что ступорозно твердит одно и то же слово: «Не хочу, не хочу, не хочу».
— Ага, дошла вода до огурца, — процедил сидящий спереди. — Вам, голубкам, пока ещё даже рядом не представить, какая машинка времени вас сейчас дожидается. Бесконечная длинная и полная впечатлений жизнь у вас начнётся. Минута как вечность будет длиться, а минуток этих, наверно, побольше ста на брата наберётся. Вы же козлики молодые, сердечки у вас крепенькие, плюс им в поддержку адреналинчик вколют внутривенно. Так что даже сознание терять не будете, и очень много впечатляющих вечностей проживёте.
— Ну зачем! Почему надо так? — взмолились в истерике парни. — Убили если даже мы. Убейте, убейте нас тоже. Вот прямо сейчас, остановите машину и прямо здесь на обочине. Мы можем написать, расписаться, как вам захочется. Или ещё что надо будет сделать, чтобы вам тоже было нормально. Пожалуйста! Ну, пожалуйста!!!
Лес, большой особняк за забором. Джип, въехав во двор, встал с задней стороны особняка, почти вплотную к неприметному навесу, под который глубоко вниз уходили бетонные ступеньки. Парней повели в подвал, не закрывая им ничем глаза (плохой признак). Массивная железная дверь, спёртый влажный воздух глухого бункерного помещения, приваренные к полозьям два железных стула с привинченными к спинками швеллерами. Металлический навесной шкаф с откидным столом, чуть выше пола электрические розетки в стенах. И на всём этом тяжёлая аура пыточной камеры. Жутко мутившее сознание о предстоящем дополняло что-то большое, завёрнутое в чёрный полиэтилен, лежащее на полу у стенки.
В голом виде парней с руками, пристёгнутыми за спинку стула, с примотанными скотчем ногами к ножкам стула и головами к швеллеру. Засунутые в рот трубки длиной и шириной со стакан, не выплюнешь, не проглотишь и язык себе не откусишь.
И появился человек лет так шестидесяти, может, немного больше. Скосили на него парни свой тоской объятый взор и захлестнул их ещё больший страх ознобом смертным от того, что увидели они!
Глаза. Слезящиеся от воспаления глаза этого стоящего уже прямо перед ними, как из преисподней, человека. Скалившуюся его улыбку на участливо подёргивающимся от нервного тика лице можно было назвать почти доброй, если б не мерцающий блеск ласкового безумия с холодно струившейся из них запредельной ненависти.
Вожделенно, в благоговейном восторге прикасался к сидящим перед ним, по сути ещё пацанам этот сумасшедший и очень сильно постаревший за последние часы человек. Как любовник, если на беглый взгляд, поскуливая в предвкушающем восторге, гладил их по голове, телу и промежности. Кряхтя, встал на колени и, как бы лаская пацанам ступни ног, мурлыкающе заблажил:
— Ноженьки молоденькие — неутомимые, убежать от меня хотели, да, спрятаться где-нибудь, да, в местечке укромном. А ведь могло бы случиться и так. Мог бы и не найти я вас. Мои люди, конечно, нашли бы вас по любому, а вот я мог бы и не успеть. Сердечко что-то хватануло, как никогда. Аллах всемилостивый и всемогущий, как я боялся, что не успею, не дождусь, не встречусь с вами ещё на этом свете. Или вдруг бы вас убили ненароком. И вы сладенько так, без ответки за содеянное и прошли бы мимо меня. А? Как бы я тогда умирал бы, в муках терзаемый? Как мучился бы, а? Это было бы, конечно, неправильно. Где тогда справедливость? Чтобы смягчить боль души, я бы тогда постарался увидеть, как умерли бы ваши мамы, папы, сестрёнки и братишки, бабушки и дедушки и все те, кто имел бы к вам родственные или ещё какие отношения.
Но милостив всевышний, и вот вы здесь, передо мной. И мне не придётся уходить из этого мира оскорблённым и не отомщённым.
Зато как теперь всё правильно состоится. Ваши родственники все живы будут, пусть им будет прощение на этой земле. И разве это ли не справедливость?
— Ограничен человек в немощности своей. Я, можно сказать, Москву и ещё полстраны в кулаке держу. И в жизни мог умереть много раз, но никогда смерти не боялся. А этой ночью, когда привезли девочку мою. Я вам покажу её. Фотографию уже сделали. Даже спящая она, как ангел, прекрасна! Портрет сейчас принесут сюда, и её светлый образ какое-то время постоит у вас перед глазами. Потом портрет уберут. Ей, нежной и чистой, не надо видеть то, что здесь будет происходить. Ей также не надо знать ваши имена, как и вам не надо знать её имя, дабы не осквернить святую память ртами вашими шелудивыми.
Прежде, чем мы начнём, я хочу, чтобы вы видели кое-кого. Он ушёл около часа до вашего прихода. Вы скоро с ним встретитесь. Этот сын шакала ещё здесь, я чую его поганый дух.
Подойдя к лежащему свёртку, старик сдёрнул покров — и начал мутиться у парней разум от увиденного!
— У этого шакала была моя дочь, когда с дискотеки, вместо того, чтобы отвезти домой, он привёл её в свою нору. Обманув девочку, сказал, надо успокоить маму, и потом отвезёт её домой. Девочка поверила и пошла, не знала, что этот чёрт живёт один. Думала на самом деле хочет маму успокоить. А этот разделся и голый полез к ней.
Старик, наклонившись, плюнул в то месиво, что ещё недавно было лицом человека.
— Вырвавшись, она без туфелек побежала на улицу. Этот шакал пока оделся, побежал за ней, но в другую сторону. А Дьявол ей навстречу послал двух охряпков, и вы встретились.
Забывшись, не совсем владея собой, старик, как-то по дурному смеясь, завыл. В приоткрывшуюся дверь узнать, что происходит, заглянули и тут же тихонько её снова прикрыли. Минуты две отрешённо бессмысленными глазами старик, сбычившись, смотрел на парней. Немного придя в себя, как будто и не было этой паузы, продолжил:
— Лично для себя, то мне уже давно и ничего от жизни не надо. Только и была вся радость — доченька, ангелочек единственный мой. Здесь она, наверху, спит в кровати и комнате своей.
В эту ночь, с того особенно момента, когда почувствовал я кол деревянный в своём сердце, не нашлось бы, наверно, на  всей Земле труса, переживающего за свою жизнь больше, чем я. Но теперь я не боюсь. И совсем бояться не буду, когда с вами закончу. И тогда, если Аллах даст мне ещё несколько дней, проводить Ангелочка моего к её маме, и я пойду тоже с этого мира, куда мне будет разрешено и положено.
Всё ещё стоя на коленях, молитвенно поднял этот человек голову вверх и зашептал что-то исступленно. В изумлённо улыбающейся гримасе этого уже вконец душевнобольного человека, зловеще присутствовала невразумительно страшная ухмылка.
Ужас двух несчастных молодых людей от перехлестнувшего дикого страха перешёл в стадию психического шока, размазав тем самым их сознаваемое восприятие в животное, тупо обречённое состояние, разумом уже не контролируемое Возможно, это обстоятельство оказалось для них наилучшим исходом. И мог уже не стараться несчастный отец и вызванные им в подмогу двое мрачных типов. Одевая на руки пацанам кошмарную муфту «Машины времени» с её трёхфазным электромагнитным резонатором, производящую от кончика среднего пальца и до локтевого сустава пятьдесят переломов кости. Вряд ли теперь все эти жуткие приспособления, уже разложенные на столе, могли в полной мере исполнить своё дьявольское предназначение.

Приятная четырёхдневная расслабуха, которую устроил себе Данник, действительно оказалась весьма полезной для его психического и физического самочувствия. С глупой, почти идиотской улыбкой, не читая и не смотря даже телевизор, валялся на диване и кайфовал в сердечных представлениях. Мысленно почти всё время перед ним был её идущий своей божественной походкой образ. Вот так вот лежал и что-то себе представлял, тупо при этом улыбаясь, смотрел в потолок. Но уже пора было, как говорится, и честь соблюдать. Заварил кашу — надо помаленьку и расхлёбывать. Да и отдохнул, в общем-то, нормально. Это он понял по тому вновь пробудившемуся желанию заняться уже порядком застоявшимися делами. Небольшой этот отдых очень, кстати, скажется перед круговертью закрутившихся вокруг него обстоятельств, когда ему не удастся в предстоящие почти трое суток даже на часок прикорнуть, хотя бы в своём «жигулёнке». И ладно если бы только на предстоящие трое суток. Ни при каком раскладе Данник даже рядом не представлял, какая скоро страшная с его «нелегкой» руки завертится мясорубка.

Единственная газета, которую как источник информации (кроме ТВ) стал признавать Данник, была «Московский Комсомолец». Незаметным и непонятным для себя образом вдруг осознал, или, вернее сказать, ощутил — в последнее время он очень часто стал задумываться о Наташе Ващило. Испытывая при этом всё более обозначаемое душевное волнение. Вот и сейчас, выборочно просмотрев газету, натолкнулся на небольшую заметку, и тревожной нежностью защемило на сердце.

Охранное агентство «Фрегат» в лице г. Рягузова М.А нижайше просит зайти в любое удобное время в офис или к нему на дом господина Н., который 17 августа в 13. 05 приходил с предложением. Руководством это предложение рассмотрено положительно, но в связи с незначительной проблемой очень желательна личная встреча. Извините за беспокойство.

Что за незначительная проблема возникла у господина Рягузова? И почему он допускает встречу в офисе? Он что, уже может передвигаться без коляски? Хотя… И вообще, не связано ли это каким-то образом с Наташей? Хотел было тут же рвануть в офис «Фрегата», но, здраво рассудив, решил, будет лучше всё-таки на дому.
Где-то около десяти утра подъехав к дому, прозондировал место визуальным наружным и интуитивным зрением через стены. Ничего подозрительного, да и в доме, кроме самого Рягузова, его жены, никакого лишнего фона, если не считать пульсирующую энергетику животного (видимо, собака). Вроде чисто. Калиточная дверь, щёлкнув дистанционным замком, предупредительно приоткрылась.

— Сто тысяч долларов по первому адресу, Долгополовы, без проблем. Даже поблагодарили. Очень сдержано и по телефону, но спасибо своё они сказали. А с Ващило… — Горестно пожав плечами, Рягузов вдруг сполз со своей инвалидной коляски на колени. — Я уже понял, я всё понял, — Рягузов буквально взмолился. — Вы, наверное, из тех, кто призван высшей силой следить за порядком на Земле. Я это понял не только по вашему действию в отношении меня. О, я многое теперь вижу, что происходит, и не только в Москве. Ваши люди везде — по всему миру. Я научился видеть и сопоставлять, я смотрю новости, читаю газеты и не только последние события. У меня — Рягузов показал на кипу газет по виду явно прошлых лет изданий, — и везде нахожу ваши правильные, иной раз даже очень необходимые вмешательства. И я счастлив. Мне хорошо, и я рад это всё понимать. Значит, есть Бог на Земле, и это прекрасно! Как я этого не понимал раньше. Вы знаете, я и раньше иногда задумывался, но к сожалению, не глубоко. Не может же быть, чтобы вся эта жизненная устроенность на Земле сама по себе откуда-то взялась. Какой же я всё-таки был дурак. И ведь далеко не один же я такой хапающий обыватель. Как подумаю, сколько же нас таких балбесов на всём свете. Да, наверно, почти все, а… Или не все? — в вопрошающей паузе Рягузов возбуждённым любопытством смотрел на Данника. — А вы скажите, не церемоньтесь со мной. Я вас даже сам прошу, не отворачивайте свой взгляд. Я знаю, если вы прямо глянете мне в глаза — я погибну, да? Ну и пусть! Пусть будет так. Мне поделом и, наверно, уже давно пора. Я всё равно радуюсь. Мне приятно знать — нами, оказывается, занимаются высшие силы, и это в абсолютной степени правильно. Нам бы, всем дуракам, подумать и по-другому жизнь перестроить. Ведь иначе и быть-то не должно. О Боже! Как же мы так все...
Слушая эти откровения, Данник и сам невольно поддался этой скорее всего надуманной теории — хотя чёрт его знает, может, в этом что-то и есть? Может, и правда он не один такой исполняющий? Данника вдруг как обдало тёплым волнующим прозрением — ну, конечно же, иначе ведь и быть не может. Что такое значимое может сделать один человек на всей Земле? Даже чисто логически, если подумать — человек с такой миссией, как у него, либо вообще не должен быть, либо таких Данников должно быть много. Сколько раз я, не конкретизируя, но однако именно так и предполагал. Этот Рягузов, сам того не зная, произнёс сакральную истину. Подняв голову и глядя Рягузову прямо в его вдруг сразу напрягшиеся глаза, Данник улыбнулся:
— Ну что, не погибли? Привычка просто у меня такая, когда к человеку испытываю не очень доброе чувство, стараюсь в глаза ему лишний раз не смотреть, дабы не произошла спонтанная реакция. Ну, да ладно об этом. Давайте по делу, что там за проблема с Ващило?
— Да, извините, — спохватился Рягузов. — Отказывается она взять деньги. Не берёт ни в какую. Второй раз сам к ней на работу поехал в редакцию. Попросил кого-то из её сослуживцев, чтобы ей передали: если можно, не могла бы она в конце рабочего дня спуститься ко мне, я тут буду ждать. Милая девочка, и трёх минут не прошло, как она уже подошла ко мне. В общем, поговорили мы с ней там, в сторонке обо всём. Я на колени хотел встать, да она не позволила. Уж как я её просил простить меня. Она видела, что я в коляске, я ей о Виталике рассказал, о Татьяне, его матери, о том, что глаза мои видеть стали вот только как два дня назад. Сказал, что и это тоже ненадолго. Приговор, говорю, на мне, не простишь — и не жить мне тогда на этом свете, да и жена моя Татьяна не заживётся.
Доброе у неё сердце — простила меня, окаянного, но деньги взять отказалась наотрез. Я потом ещё какое-то время сидел там, думал всё, как её уговорить, чтобы деньги взяла. Ничего так и не надумал, и когда меня уже в микроавтобус мой подняли, смотрим, вышла Наташенька и к нам идёт. Ладно, говорит, может, и возьму деньги, но при одном условии. Пусть тот человек — вы знаете, о ком речь, — придёт ко мне или я сама к нему приду, куда он скажет, мне бы очень хотелось знать, это что такое обязательное условие, чтобы приговор с вас снять, я непременно должна деньги взять? Мы быстро обсудили, что предпринять, чтобы на вас выйти. Ни у меня, ни у неё связи с вами не было. Решили — наибольший шанс это сделать через её газету «Московский Комсомолец». Я заметил, как, грустно улыбнувшись, Наташа сказала: «Кажется я этого человека видела недавно — у себя во дворе».
— Простите меня, — Рягузов виновато исподлобья смотрел на Данника. — Я понимаю, не в моём положении просить вас о чём бы то ни было, но и не спросить о своей судьбе тоже не могу.
— Да, пожалуйста, задумчиво кивнул головой Данник. — Спрашивайте.
— У меня, извините, такой вот шкурный вопрос, — Рягузов, пытаясь справиться с нервным подёргиванием мышц лица, закашлялся.
— Да вы не волнуйтесь, — Данник, поудобнее расслабившись в кресле, одобряющим жестом постарался успокоить Рягузова, — говорите, что хотели, я слушаю.
— Я хотел бы, дело в том.… — всё ещё не владея собой, Рягузов достал из нагрудного кармана халата бумагу. — Можно я — извините, идиотская привычка — можно я по бумаге?
— Ой, Господи, — улыбнулся Данник. Да пожалуйста, конечно, ну, что вы так волнуетесь, говорите, как вам удобнее.
— Спасибо вам, я вот тут написал, так мне легче. — Надев очки, Рягузов начал читать: — Я понимаю, вы должны, возможно, это не лично ваше решение о моем устранении, позвольте, я дочитаю до конца, — нетерпеливо приподняв ладонь в сторону спокойно сидевшего Данника, он продолжил: — Я предлагаю, если возможно, лично вам один миллион долларов США и ещё сто тысяч для Наташи Ващило. Будет лучше, если отдадите их лично вы. Не подумайте, что я так цепляюсь за жизнь из страха перед смертью. У меня есть два незавершённых дела, очень важных по обстоятельствам, мне бы очень хотелось их завершить. Три-четыре месяца отсрочки не больше. Я говорю на тот случай, если жизнь мне оставить нельзя. Сразу хочу сказать, миллион вам и сто тысяч для Ващило — при любом варианте ваши. — Рягузов, подкатив к стоявшему в простенке комоду, вытащил из него объёмистый саквояж. — Вот, пожалуйста, заберите это прямо сейчас.
Данник всё также тихо сидел в кресле и слушал Рягузова. Как, однако, он так быстро постарел. И месяца не прошло. Где тот самоуверенный хозяин жизни и всесильный Босс? Просто не узнать человека.
Дослушав Рягузова, Данник подытожил:
— Сто тысяч отдать Ващило, конечно, надо в любом случае. Хорошо, я возьму это на себя. А что касается миллиона, могу вас заверить — можете не тратиться. Зрение, — Данник слегка улыбнулся, — как вы, наверное, заметили у вас восстановилось, и поверьте, в очень ближайшем будущем ходить на своих ногах вы тоже будете. Так и было рассчитано. Вот если бы вы не приняли условие, я имею в виду в отношении Долгополовых и Ващило, тогда было бы по-другому. Но не будем об этом — всё состоялось как нельзя благополучно. — Увидев, в какой испуганной беспомощности, почти затравленно заметались глаза Рягузова, Данник согласно махнул рукой: — Ну хорошо, Бог с вами,  возьму я ваш миллион. Как говорится, деньги и здоровье никогда лишними не бывают.
«Эти деньги, — подумал про себя Данник, — стоило взять уже хотя бы ради того, чтобы увидеть, в какой душевной успокоенности могут засветиться глаза человека».
— Пожалуйста, ещё несколько минут, — спохватился Рягузов. — Возможно, вам будет не лишним знать об одном направленном против вас обстоятельстве.
 Любое человеческое сообщество, а тем более преступное, всегда крайне ревниво и подозрительно ко всем вокруг, и особенно к себе подобным по роду деятельности. Избитая, но актуальная во все времена истина. Вы, как я понял, идёте очень крутой дорогой,  — Рягузов почтительно приложил руку к сердцу. — Убираете из жизни достаточно значительных людей — иногда даже весьма значительных. Ваши феноменальные способности в устранении этих людей и отсутствие при этом корыстной заинтересованности — вы понимаете, о чём я, — Рягузов ещё раз приложил руку к сердцу, — делает вас невидимым. Люди мотивированно алчны и завистливы и потому их суждения строятся именно на этих понятиях. Если в вас не проснётся дракон стяжательства, вас никогда не вычислят. Не скрою, мне немного льстит, что эти деньги могут в какой-то мере помочь сохранить вашу святую независимость. Я был бы безмерно счастлив отдать вам всё моё состояние. Почти двести миллионов долларов на стабильных депозитах иностранных банков, все контакты на доступ, здесь, в Москве. — Удручённо помолчав, Рягузов с горечью произнёс: — Да и зачем они мне? — мёртвый балласт. Единственно, что жалко, — время жизни, потраченное на эту химеру. Поверьте, я говорю всё это с искренней надеждой быть вами понятым. Эти средства в ваших руках и вашем деле как потенциал, почти безграничное подспорье. Боже мой, как прекрасно вы могли бы этим распорядиться. Ни от чего другого мне в жизни не было так хорошо, как от одной только этой мысли.
— Простите меня, — встрепенулся Рягузов, — я очень хочу надеяться, что мы позже продолжим этот разговор, но сейчас я должен вас предупредить об одном обстоятельстве, и, как мне кажется, достаточно серьёзном.
Вы, возможно, и сами об этом знаете, но я всё равно скажу, вдруг какие-нибудь нюансы. Вы не можете не сознавать, какому количеству людей вы, так сказать, помогли спровадиться на два метра ниже поверхности земли. А теперь попробуйте увеличить эту цифру раз эдак в двадцать, если не больше, и вы поймёте, какую цепную реакцию вы запустили. Как вам такой расклад? За любым из таких спроваженных стоят люди, притом в очень весомых категориях. Все они между собой так или иначе повязаны. В последнее время всякий ушедший из их среды в иной мир, даже не насильственной смертью, вызывает у них весьма нервное подозрение. Как не крути, всегда найдутся такие, кому это на каком-то отрезке времени оказалось выгодно. Соответственно, как вы понимаете, происходят разного толка выводы с последующим действием. И как вы думаете, какие уже произошли и продолжают происходить действия, когда обнаруживается очередной труп, да ещё со следами явно насильственного характера?
Не ранее как вчера у криминально деловых было толковище на высоком уровне. На нём присутствовало несколько конкретных авторитетов и положенцев из самых-самых. Обсуждали смерть положенца, отвечавшего за строительство и по делу Зуфариева Мусы — Большого. Его дочку какие-то два отморозка изнасиловали и убили. С ними, конечно, уже разобрались. Но дело не за этим. На этом «созыве» было решено: разборки порожняковые между собой прекратить ввиду вновь появившихся обстоятельств. И слово Дымок, и ментовское Невидимка сидело у них на зубах, как основная постанова. У ментов, кстати, вы тоже — в смысле ваше дело проходит под кодом «Невидимка».
Короче, было решено, раз они имеют дело с чем-то непонятным и опасным… — Рягузов от волнения сглотнул слюну, — вы понимаете, эти люди сами ещё те товарищи, и они признали, что имеется кто-то опаснее их самих. Вам, возможно, польстит такое мнение о вашей особе, но поверьте, да вы и сами, наверно, знаете, эти люди, в первую очередь, представляют  собой самый опасный контингент из всех человеческих сообществ на Земле, — извините за банальность.
Ими была составлена новая, более жёсткая директивная малява, уже, наверно, разосланная по их низовым структурам: 1. Отложить даже первостепенные дела. 2. Напористо, но в тоже время очень осторожно использовать любой возможный выход на Дымка. 3. В переговоры с Дымком не вступать, какие-либо попытки по его захвату не предпринимать. 4. При образовании удобного момента — уничтожить, используя любое оружие или сподручное средство. 5. Труп обязательно забрать для установления личности.
— Ну так, милостивый государь. Что вы на это скажите? — Рягузов, поджав губы, пытливо смотрел на своего визави.
— Да ничего не скажу, — Данник шутливо, как бы в беспомощности, развёл руками. — Я знал, на что шёл, и давно уже отбоялся. Чтобы ни случилось, я в любом случае кое-что уже успел. Более того, чем серьёзнее и опаснее становится эта игра, тем удовлетворённее, можно даже сказать, счастливее я себя ощущаю. Возможно, в моих благих принципах присутствует изрядная доля обыкновенного тщеславия. Мне стыдно признаться даже самому себе в том, что мне лестно сознание от одной только мысли, какой, однако, большой осинник я разворотил. Исходя из такого умозаключения, я уже давно с благодарностью согласен принять от судьбы любое её в отношении меня наказание — к тому же, как я предполагаю, под абстрактным понятием судьба есть нечто более реальное и могущественное.
На секунду у Данника блеснула некая маникальность в глазах, — Рягузова в это мгновение прямо-таки холонуло по сердцу
Не подумаете, конечно, что за этим признанием, ничего, кроме моего, тщеславия не имеется, — на задумчивом лице Данника скользнула почти незаметная улыбка. — Поверьте, это не совсем так. Здесь целая философия…
— Может, так случится, и мы ещё поговорим на эту тему, а за предупреждение — спасибо, я очень приму это к сведению. — встряхнувшись от переживания чего-то личного, Данник озабоченно прикусив губу спросил: — Извините, но вы сейчас сообщили мне информацию, спасибо вам ещё раз, но у вас у самого в связи с этим не возникнут ли неприятности?
— Нет, не беспокойтесь, — улыбнувшись благодарно, Рягузов погрозил пальцем. — Я вам ещё больше скажу. У меня в их бандитской сваре есть осведомитель. Валентин Двенадцатый, — фамилия у него такая. Неплохой парень, я ему, конечно, плачу деньги и немало, но он пошёл на это не из-за денег… Любовь у него была нешуточная, так вот с этой самой любовью, в смысле с его девушкой, очень нехорошо обошлись люди известного в их кругах вора в законе Вашы Габуния. Девушка, Алина её зовут — жива, но после того случая занедужила душой, сердешная. Не узнаёт никого. Блаженная, одним словом. Один из этих обидчиков уже не ходит по Земле. Валентин бы, конечно, наломал бы дров, не разобравшись, в смысле не тех дров бы наломал, да и сам бы погиб. Но, слава Богу, хватило ума всё-таки вначале вычислить, кто конкретно, потому и пришёл ко мне. По профилю нашей охраной фирмы приходится иметь дело с людьми очень пёстрых сортов… Так что на меня вряд ли подумают. Да и вообще, в их поле зрения я не нахожусь.

Когда Данник вышел из дома Рягузова, было около часа дня и первого дня напряжённой «страды». Дальнейшие события с этого времени развивались настолько плотно и стремительно, что не оставляли возможности хотя бы как-нибудь, хотя бы часок передохнуть. Бывали моменты, когда он едва успевал перевести дух. Только под самое утро пятницы он наконец, весь измочаленный добрался до своей берлоги, где у него едва хватило сил скинуть обувь и куртку и уже спящим завалиться на кровать.
Дел за это время Данник провернул и наворотил… простым людям и вдесятером не справиться.

Струковы, справив девять дней по убиенному главы семьи, хоть и находились в состоянии дико подавленном, но для них, обычно привыкших самим распоряжаться в отношении других людей, такое состояние было настолько противоестественным, что они ещё на отпевании еле сдерживали себя от душившего их уязвлённого самолюбия. Уже перешёптываясь, строили планы, как и где они будут убивать смертного обидчика. И настолько их самоуверенная амбиция была ослеплена ненавистью, что в злобном своём угаре почти не обсуждалось, как они вообще собираются этого самого обидчика поймать.
Старшие сыновья сорокалетний Родион и тридцатисемилетний Вениамин почти каждую ночь, гонимые жаждой мести, выезжали на поимку «Гада» и, взбалмошно поколесив по окрестностям, хмурые и ещё больше раздражённые возвращались восвояси. Ох и отведём же душу, почти рычали они, когда поймаем эту Тварь! Нисколько в этом не сомневаясь, они были уверенны, что поймают. Конечно, ни о какой компенсации семье изуродованной девочки, да ещё в полмиллиона долларов, даже не упоминалось.
Но Струковым об этом напомнили. Жуткий человеческий вой, от которого стыла кровь в жилах, доносился на улицу, где, привлечённые этими страшными звуками, собралось довольно много народу. Многие знали — недавно в этом огромном доме был каким-то ужасным образом убит глава семьи, и теперь в тихой настороженности люди, обособлено кучкуясь, доверительно друг с другом перешёптываясь, строили всевозможные догадки. Аура тяжёлой энергетики, исходящая от дома, державшая людей на некотором отдалении, была настолько ощутима, что даже торопливо подошедший и ещё не отдышавшийся участковый, лейтенант Аникеев, всё никак не мог решиться и нажать на кнопку звонка. При всеобщем любопытстве никто из людей не изъявлял особого желания войти в дом первым, пусть хоть и в качестве понятых. Кое-кто из мужиков вроде как и не отказывался войти, вместе с участковым, конечно, но удерживаемые шипящими возгласами, по-видимому, их жён и просто соседей: «Ну, куда полез, тебе что, больше всех надо», оставались на месте. Наконец всё же нашлось несколько человек, но как, однако, удивительна и непредсказуема реакция толпы. Едва только эти вызвавшиеся вошли во двор, в незапертые, как оказалось, двери ворот, все остальные, в основном мужики, во вдруг в образовавшимся стихийном порыве их понесло вслед за первыми вошедшими во двор и, неся их впереди как щит волной, вломились в дом. И, удивительно, вошедшие в дом, почти сразу обратным потоком навстречу другим, как в метро в час пик, протискивались на выход. На нетерпеливые вопросы ломящихся войти, что там такое, вышедшие как-то отчуждённо отмахивались, что только ещё больше подливало желание войти и посмотреть самим.
Сами домочадцы, женщины и дети голосили, оказывается, не в доме, а в летней кухне — дворовом домике с хозяйскими пристройками. Входившие во двор и дальше, мимо летней кухни, в дом люди нехорошим предчувствием догадывались, почему хозяева находятся здесь, а не в доме. Но, одолеваемые любопытством, уже просто не могли остановиться. Впрочем, одна женщина, единственная, оказавшаяся в этой быстро проходящей очереди, и то, наверное, по инерции, едва переступив порог, но увидев, как из дальних комнат медленно тянулось на выход что-то напоминающее плоско стелющийся туман, не выдержав напряжения страха и ситуации, рванула, всхлипывая, прочь. Уже за воротами, всё ещё не справляясь с собой, суматошно кинулась было к людям, но ещё больше испугавшись от того, что от неё самой испугано шарахнулись, побежала по улице, ревя в голос от ужаса и отчаяния! Несколько женщин, вообразив себе чёрт знает что, поспешили ретироваться подальше от страшного этого дома, увлекая в панике за собой остальных. Отбежав метров на пятьдесят, остановились, бежать дальше не позволило любопытство, прячась друг за друга, решили наблюдать с расстояния.
Помаленьку ажиотаж стал, однако, спадать. Большинство людей уже просто расходилось. Некоторые с деловитой невозмутимостью, как бы отмахиваясь от вновь подошедших и тех, кто войти так и не решился, мимоходом бросали: «Господи, что там такого особенного? Ну, убили человека, это что у нас в диковинку? А шуму-то подняли!..»
К подъехавшим двум милицейским машинам (одна патрульная, другая «Audi- седан») подошёл участковый, интуитивно догадавшись, что штатский из седана, наверно, поглавнее будет. Стараясь быть беспристрастным, козырнув, объяснил обстановку. Показав участковому удостоверение, майор Коноплёв, спецотдел МВД:
— Скажи, лейтенант, там всё, конечно, натоптано и залапано?
— Да, так и есть, — виновато пожал плечами участковый.
— Ладно, ничего не поделаешь, — махнул рукой майор. — Ты давай, лейтенант, очистика-ка пока двор и дом от посторонних и вообще подготовь для эксперта место осмотра. Оперативка будет с минуты на минуту.
— И… ещё, что это у тебя глаза какие-то, ну, выражение как бы… И люди, я смотрю, тоже как-то необычно себя ведут? Обычно в таких случаях зайдут, посмотрят, а потом ещё долго не расходятся. Стоят, лясы точат, курьёзы потихоньку о покойнике всякие, ну, как обычно. А тут вылетают, аж спотыкаются, и молча, руками не машут, по сторонам не зыркают, лица степенно-сосредоточенны, а ножками намётом таким скореньким так и чешут лишь бы отсюда куда подальше. Что тут вообще происходит?
— Да, вообще-то… — потупился лейтенант, — честно говоря, никогда ничего подобного не видел, — и замолчал удручённо.
— Что за страсти у вас тут такие взъерошенные, — брезгливо поморщился майор. — Пойду-ка гляну. — Кликнув брелоком сигнализации в сторону своей машины, направился к дому.
— Он там стоит — почему-то!
— Кто стоит? — обернулся майор.
— Ну, этот… — лейтенант, скривив лицо, слегка высунув язык, изобразив покойника. — Понимаете, бельма выпучил, пасть оскалена, ручища выставил вперёд, как будто схватить вас хочет, и стоит, не падает.
Зайдя в уже опустевший двор, Коноплёв решил сперва посмотреть в пристройке на хозяев дома. Почти затихшее их подвывание, хрипловатое от сорванных голосовых связок, ещё довольно явственно доносились из летней кухни.
Тяжеловатое, конечно зрелище видеть почти свихнувшихся от горя и ужаса людей в таком состоянии.
Не стал их ни о чём спрашивать, да и по их виду было видно — не в себе люди. Даже детишки, трое девчонок и двое мальчишек от шести примерно и до двенадцати годков сидели как-то тихо и пришибленно. Сжавшись в кучку с зарёванными мордашками, примостились в углу на скамеечке и на мешке, чем-то наполовину наполненным. Им было невмоготу прижаться к своим взрослым и родным, даже к матерям, сидевшим с бессмысленно отрешённом взглядом и так страшно ещё несколько минут назад кричавших в ужасном плаче. Дети, слава Богу, не видели того, что находилось в доме, но понимали — произошло что-то очень необыкновенное и кошмарное. Не видели они и Вениамина, приходящегося кому-то из них отцом, а кому-то дядей, запершегося с двумя бутылками водки в стоявшей за домом бане. Не видели и заклеенную пластырем, хотя и не кровоточащую, небольшую ранку на его виске, чуть выше левого глаза. И это тоже хорошо, что дети не видели в таком состоянии своего отца и дядю. Не видели, как этот родной им человек в пьяном беспамятстве, обделавшись и обрыгавшись, в нечленораздельном хрипящим ужасе вскрикивал всякий раз, когда, как бы ненароком, притрагивался к своему левому виску в сумбурной надежде не найти на этом месте жуткую отметинку, поставленную ему, мирно спящему рядом со своей женой как напоминание, что следующим будет Он!
Уже войдя в дом, Коноплёв невольно остановился в зале, из которого было четыре выхода в другие комнаты. Остановился не потому, что не знал, куда идти. Комната, где, как он предполагал, находился этот «стоячий» труп, направо наискосок в ту дальнюю закрытую дверь, у которой в специальной дренажной кадке стоял уже довольно большой лимонный куст. И не сказать, чтоб оробел, но некоторую тревожную неприятность, однако, ощутил. Ему было интересно разобраться с собой — как бы проверить свою интуицию. То, что «это» находилось за той закрытой дверью, он понял из-за того, что она закрыта, или всё же от этой давящей ауры, идущей, как он прямо-таки ощущал, именно из  того угла. Вот если б не знать, что здесь произошло, ощутил бы он эту прямо-таки жутковатенькую энергетику, или нет?
Фу ты, чёрт! Родион, — вернее, его труп действительно стоял. Прислоняясь, правда, задней частью плеча к шкафу, но стоял. Коноплёв знал, такое бывает если тело заморожено. Окоченение от воздействия низких температур. Но в данном случае труп ещё даже не остыл. В силу какого фактора это могло произойти? Могло ли это быть синдромом «баклажана», когда в состоянии полного паралича мозг живёт, в шоковом ступоре зафиксировав последнее телодвижение прижизненной позы? Или?.. Чертовщина прямо какая-то.
Чтобы не поддаться охватившему желанию уйти прямо сейчас, Коноплёв убедил себя, что ему в интересах следствия есть резон подойти к окну и проверить, закрыто ли оно изнутри, то есть имеется ли через него возможность входа-выхода? Осматривая оконные шпингалеты, он вдруг до противной дрожи ощутил некое воздействие, идущее со стороны трупа, находившегося слева, чуть сзади от него. С чего-то вдруг вспомнилось: склеивая однажды скотчем обложку почти развалившейся книги, не без досады обратил внимание, как ненужно притягивался висячий отрезок ленты липкой стороной к какому-нибудь близко расположенному предмету. Тошнотворно холонувший позыв вызвал уже совершенно неодолимое желание развернуться и непременно, чтобы не встретиться взглядом через правое плечо, быстро покинуть дом, особенно это помещение. Уже уходя, старался смотреть только на спасительный дверной проём, — Господи, до двери целый километр, что ли! Вот же чёрт, он всё же непроизвольно бросил взгляд вправо и стонущем, как при зубной боли, мычанием оцепенел сознанием в адской ирреальности. На него выпученными бельмами смотрела повернувшаяся к нему голова!
В приступе нервного шока, восприятие Коноплёва раздвоилось на два импульса — не помня себя, в нетерпимо диком желании тянуло броситься на это трупное исчадие и в конвульсивном объятии откусить ему кусок щеки, нос или ухо. Второй импульс, к счастью, оказавшийся на ничтожную йоту сильнее первого, заставил его в не менее диком страхе устремиться на ватных ногах прочь из этого дома. Убегая, Коноплёв в тоскливом отчаянии понимал — он безнадёжно не успевает. Ему виделось, как идолище выкинуло в его сторону свои паучьи лапы и вот уже хватает его, а он, Коноплёв, двигается с такой убийственной замедленностью!
Уже на улице в полусознании стал понимать, что вырвался всё-таки. В смазанном, всё ещё шоковом состоянии, Коноплёву в некоем параллельном удручении показалось, что-то в окружающей обстановке было явно не так. Бархатисто желтоватый свет солнечного дня, казалось бы, уютных оттенков содержал в себе, однако, нечто томительно грустное. Всё вокруг, хоть и было очень похоже на то место, из которого он несколько минут назад вошёл в этот ужасный дом, но теперь представлялось ему в какой-то беззвучной зазеркальности, как бы из пространства другой, совершенно незнакомой и равнодушной к нему жизни.
Тающее в скользящей неотвратимости сознание Коноплёва уходило в сумрачную бездну душевной неадекватности. Его блуждающее восприятие принимало форму расплывчатой оценки движения окружающей среды и происходящей действительности. Запахи, предметы, даже расстояние до собственного автомобиля было несколько другим. Не то, что бы дальше или ближе, а именно расплывчато нефиксируемым по времени и обстоятельству. Казавшийся Коноплёву ещё секунду назад отдалённо находившийся предмет вдруг виделся уже совсем рядом. К примеру, опять же автомобиль, по мере приближения к нему забылась не только сама цель движения, но и то, что это авто является его личной собственностью. В результате,— спонтанное изменение направления движения на другой абстрактный ориентир и бессвязная речь с самим собой. Даже неожиданно прорезавшийся слух облегчение Коноплёву не принёс. Чётко и громко слышимый говор людей был для него всего лишь бессмысленным набором звуков в тягомотном бессилии животных инстинктов.

Острое чувство проникновения в затылочной области, но как-то даже мазохистски приятное, от чего хаотически ниспадающая мозговая круговерть стала принимать правильную — всё по своим местам — расставляющую амплитуду... Благостное начало прояснения самосознания! Первое, что умом вдруг стал воспринимать Коноплёв, было до ностальгической боли пронзительно родная и узнаваемо прекрасная родная речь и всё остальное в мире звуков, света, всего этого милого и такого логического пространства.
Несколькими минутами позже уже почти пришедший в себя Коноплёв буквально содрогнулся от ужаса мысли: Боже ты мой, из какого глубокого и страшного омута ему удалось выбраться! Или… некое подспудное ощущение о чьей-то чудодейственной помощи извне? Вряд ли бы он смог сделать это сам. Прошибающе пугала сама сила произошедшего с ним состояния: о Боже, что же это было со мной? И кто был тогда мой спаситель?
Смутно, как бы из давно прошедших глубин памяти, вдруг всплыло воспоминание чьей-то сильной руки, морозный холодок на затылке и глаза! Жёсткий прищур сверлящей концентрации в холодном, почти не добром взоре и — прямо-таки волшебная психическая реабилитация. О Боже! Кто бы не был этот человек — Коноплёв для себя решил — он пожизненный его должник.
Участковый Аникеев, проводивший Коноплёва к его машине и присутствующий всё время рядом, ничего странного не заметил. Сказал только, что не с майором, а, наоборот, с ним, с Аникеевым, была какая-то минутная и непонятная заминка во времени. Возможно, это оттого, пояснил участковый, что он после суточного дежурства, и просто немного устал.

Несмотря на спущенную с авторитетного верха разъяснительную маляву о прекращении междоусобных разборок, криминальный мир, особенно средняя и низовая его структура, эту не совсем понятную для многих людей установу не приняла. Во всяком случае, не очень-то стремилась к её исполнению. Скорее даже наоборот.
При физическом устранении, попросту убийстве одного человека из этого сообщества, а тем более если этот человек контролировал какое-либо доходное положение, обязательно кто-то из этой же среды автоматически это самое, оказавшимся «вакантным» положение подминал под себя. В таких случаях значимость человека, сумевшего вовремя подсуетиться, поднималась в разы. Но уже в силу этого же обстоятельства он сам и все находящиеся под ним люди становились той группой, которой так ловко и подозрительно повезло.
Люди предыдущего шефа, даже вошедшие на равном положении в подмявшую их «семью», как и другие сопредельные группы по «бизнесу», подозревали этих «новых» в ещё большей степени. Учитывая царящие в такой среде нравы, когда разбираться по нормам гражданского права не только не принято, а наоборот, считается как последнее «западло». И потому всё происходит по мотивам железного и неукоснительного «кодекса чести». А ведь это только один пример, одного случая, — типичная, чтобы не сказать естественная, форма жизни этой весьма одиозной субкультуры. Жутким подтверждением которой — многочисленные по всей земле, преждевременные могилы не своею смертью умерших людей.
Возможно благодаря именно этому обстоятельству,  даже необычно большой за последнее время всплеск смертей в криминальном мире особо серьёзное восприятие к почти абстрактному Невидимке не вызывал.
Но в самых его верхах авторитетные Боссы и заправилы этой негативной империи уже вполне серьёзно воспринимали хотя всё ещё непонятную, но вполне пугающую их угрозу.
Многовековая практика, отработанная до тончайших мелочей в формальных и неформальных структурах государственных и иных видах разных стран, по методическому сжиманию кольца вокруг противника в данной ситуации была совершенно бесполезна.
Невидимка, он же Дымок ни в каком общаке не состоял, нигде официально не работал, никакое дело или бизнес не пробивал, не крутил и не контролировал — соответственно нигде не давал и не брал взяток. Его единственный и личный интерес по обезвреживанию, а зачастую и просто по уничтожению не угодных по его критерию людей, на вычисление не поддавался. Непонятен был сам мотив, и по каким соображениям он действовал? Все его жертвы — люди абсолютно разные по роду деятельности и образу жизни. Единственное обстоятельство, объединяющее пострадавших от Дымка, это то, что все они были не очень хорошие люди, а те, кто пострадал от этих пострадавших, люди, как правило, все сплошь хорошие. Но у тех и других опять же никаких связей с Дымком, ни родственных, ни дружеских не имелось. Они его даже в глаза не видели. Прямо как в назидательном рассказе о добре и зле, про эдакого сверхмогущественного альтруиста.
Боссы высших структур, особенно криминальных, очень даже ясно понимали — Дымка во чтобы то не стало необходимо найти и уничтожить. На крайняк, хотя бы обезвредить. Иначе начнётся такой раздрай, при котором всё их «сплочённое братство просто рухнет в диком хаосе — уже, кстати, и без того витающем в своём зреющем напряжении.

Параллельно всем этим вынашиваемым планам против Данника сам Невидимка на поднятой им же волне тоже, однако, переживал весьма напряжённые дни. Влекомый динамической инерцией постоянно развивающихся ситуаций, он, как неопытная и уставшая белка в бешено набирающей круговерти, не в силах был выскочить из неё.
Всё началось со вчерашнего вечера, когда Данник, выйдя из-под арки Леонтьевского переулка, неспешным шагом шёл в направлении Арбата, решив в погожий осенний вечерок просто из чистого удовольствия прогуляться по любимой улице.
Метров с двадцати от палатки с горячими сосисками в тесте и кофе Данник скорее увидел, чем почувствовал, идущую от неё страдальческую энергетику.
Четверо элегантных рослых парней стояли над пытавшимся встать с колен хрупким парнишкой еврейско-кавказкого типа, из разбитой губы которого текла кровь. Ему, близоруко всматривавшемуся вокруг себя, один из лоботрясов, подопнув его очки, сочувственным тоном объяснял:  «У вас же есть свои бабы, ну, что вы все к русским девчонкам лезете, да ещё в Москве?» Стоявшей рядом плачущей девушке с двумя футлярами со скрипками тоже со снисходительным доброжелательством советовали: «Ну, а тебе, дурочке, обязательно с копчёным трахаться, да, что, своих пацанов не хватает?» Плеснув ей в лицо кофе из бумажного стаканчика, негодяи деловито пошли дальше. Не гогоча, не кривляясь, молча с благородной ко всем вокруг укоризной в глазах, они шли как поборники чистоты белой расы и истинные хозяева в своей стране.
Уже почти догнав их, Данника немного задержал образовавшийся по ходу посторонний инцидент. Перед спуском в кафе (цокольный этаж) на мгновение возникла небольшая из нескольких людей толчея, в которой, как бы мимоходом затесавшись, орудовал щипач. Ткнув его шипом в затылок, когда тот как раз вытаскивал бумажник у одного из входящих, Данник ласково шепнул ему на ухо:  «А вот ручки-то теперь отсохнут!»
Снова догнав четвёрку парней, которая остановилась покурить в закутке за закрытой повозкой букиниста. Эти ребята ещё несколько минут назад, не придавая, правда, большого значения, заметили некую неряшливую фигуру, тихо следовавшую за ними.
Но сейчас, когда этот, на их взгляд, неказистый человек, всё же как-то неожиданно подошедший к ним, парней охватила непонятная им тревога.
 — Что, удальцы-молодцы, покуражиться вышли? Людей уму-разуму поучить, да? Что плохого вам сделали эти двое музыкантов? Считаете себя правыми суд вершить? Ну, тогда будьте готовы к тому, что и над вами суд могут учинить. А как вам такой расклад? Вы жестоко унизили людей, сделали их несчастными. Вы решили, что ваши ублюдочные принципы дают вам право устанавливать законы и образ поведения человеческого общества? По сути вы творите страшные вещи. Взрослый человек, прилюдно вами избитый, лежал у вас под ногами, у него текла кровь, он беспомощно искал свои очки, на которые вы не только великодушно не наступили, а даже наоборот, «гуманно» так их подпнули ему ногой. Другому человеку — девушке этого парня плеснули кофе в лицо. А избитый вами человек, несчастный, испуганный и оскорблённый, стоял посередине улицы, держа в руках музыкальные инструменты, предметы, которыми они создают людям приятное и зарабатывают себе на жизнь, — стоял, отряхиваясь, и плакал. — Спокойным голосом, от которого тоскливым холодком заныло под ложечкой, этот странный незнакомец говорил им простые в принципе вещи, но каким, однако, страшным предчувствием веяло от него. — Вы негодяи. Кто вам дал право доводить людей до такого состояния? Все ваши мерзкие жизни не стоят одной слезы этого человека. Ещё несколько минут назад молодой человек и его девушка безмятежно остановились у лотка перекусить и вот теперь они испытывают страдание. Им теперь с этим жить всю жизнь. Как и всем видевшим эту сцену — для нормальных людей видеть такое непотребство тоже унижение.
В общем предложение такое. Вам надо вернуться к оскорблённой вами молодой паре, встать перед ними на колени и смиренно просить у них прощение, а если они уже ушли, тогда стоять на том месте на коленях до того часа, когда этот молодой человек и его девушка, возможно, это случится уже завтра утром, подойдут к вам и простят вас. И тогда может быть… — один из парней, стоявший сбоку от этого странного и наглого незнакомца, не дослушав, резко со всей силы размахнулся, наметив удар в область левого уха. Но удар не достиг цели, а для упыря это было равносильно, как если бы он со всего маху, глубоко насадил свой кулак на длинный заточенный штырь торчащий из стены бетонного здания. Шок немыслимой боли скрутил разрывом сердце, и лопнувшая от сумасшедшего давления нижняя его аорта, прекратила ад, длившейся для ударившего целую вечность.
Прохожие, несмотря на своё острое любопытство к виду трёх парализовано сидящих на земле парней и одного скрюченного с вытаращенными глазами трупа, не задерживаясь, проходили мимо. Людей пугала сама необычность зрелища. Лёгкий шлейф причудливо скользящего дымка зловеще навевал мистический ужас некого потустороннего проявления, который, а кто знает, вдруг начнёт каким-то образом воздействовать и на них, простых прохожих. Незрячее вскидывание головой в бессвязных всхлипах этих несчастных, однообразно повторяемые ими слова:  «Простите меня», лишь только подчёркивало чёртовщину происходящего.
Чуть позже их забрала милиция. Труп отправили в морг, а к заснувшим от успокоительного укола парням уже под утро вернулось зрение, но способность ходить на своих двоих для них была утеряна навсегда. Несколько дней они были как бы в беспамятстве, но потихоньку — они поняли всё.

Спускаясь по лестнице (лифтом он не пользовался принципиально) с какого-то высотного здания, Данник как-то неожиданно для себя почувствовал накатившую с чего-то хандру. Устал, конечно, немного, но причина, наверно, не в этом. Ещё минут десять назад с каким напористым желанием он легко, можно сказать, взбежал на четырнадцатый этаж, из которого шла довольно выраженная страдальческая энергетика, но…. Вызов, как подшутил он над собой, оказался ложным. Какой-то мужчина и в самом деле стоял в коридоре у торцового окна и нервно курил. Не вникая в тонкости обстоятельства, Данник понял — человек получил по телефону выговор от начальства. Возможно незаслуженный, но Данника это уже  никоем образом не касалось. А депресняк почему-то накатил. Некоторое ощущение нелепости своего дела. Мечусь одержимо, как великовозрастный Тимур, только без команды. Робин Гудик несчастный. Тот хоть на равных рисковал, поскольку лично был также уязвим, как и его противник. Все эти люди, которых я успокоил, были, мягко говоря, не очень хорошими людьми. Они творили зло, но считали (пусть ошибочно) себя правыми. Хочется быть абсолютно уверенным, что моя правда более правая, чем их. Однако заноза в том, что мне, Даннику, быть правым против кого бы то ни было неизмеримо легче, чем кому бы то ни было против меня. Любой человек борется за своё место под солнцем, как он может (почти по Чумкину), но каждый понимает свою уязвимость. То есть против его мнения могут быть активно несогласные, а значит, очень реально присутствует риск ответного противодействия. Суть в том, что все люди, так или иначе, но признают неписаное правило жизни, когда каждый из них как индивид может пострадать, вплоть до потери своей собственной жизни.
Обычное самоуспокоение, что он, Данник, рискует потерять свою жизнь в большей возможности, чем любой другой человек, на этот раз не подействовало. Слишком неравная весовая категория. Всё равно, что боксёр тяжеловес против большого количества младенцев.
Не в силах найти более-менее весомый аргумент против своей хандры, Данник уцепился за вялую мысль о том, что это его душевное состояние от утомления, и оно скоро пройдёт, стоит ему только немного передохнуть или хотя бы сменить эту дурацкую думку на что-нибудь вечное и приятное.
Поехать к дому, где живёт Наташа, и там где-нибудь укромно постоять — напитаться аурой её недалёкого присутствия. Возможно, удастся даже её увидеть. Лёгкое томление на сердце, иногда почти не ощущаемое, сейчас так сладко защемило, что удивлённый Данник в некоторой ошарашенности даже подумал, как, однако, легко с него снялось только что удручавшее его состояние. Прямо как Ангел пролетел!
Встав немного на отшибе от её дома, рядом с каким-то стоящим панелевозом, Данник решил посидеть в машине, а потом, как немного стемнеет, пройтись около дома, да и поехать уже к себе.
Сидя в машине в блаженно-мысленной расслабленности о Наташе, Данник вдруг почувствовал как бы в затылке лёгкий ожог. В спонтанном рывке пригнувшись, он уже понял — снайпер. Пуля не задев его прошла через боковое окно и вышла в правом верхнем углу лобового стекла. Даннику было нетрудно определить, откуда стреляли — кусты за пустырём.
Серьёзная проблема! Стрелявшего надо перехватить обязательно. Он видел машину, наверняка и номер тоже. Проскользнув в правую дверь и дальше за задние колёса панелевоза, Данник присмотрелся. Излучающий пучок неподвижной энергетики в кустах не двигался, — почему не уходит? Он, Данник, уже вне линии огня, его не видать, а снайпер не уходит. Что происходит? Боковым зрением слева заметил — к нему наискось с противоположной стороны улицы быстрым шагом шли двое. Ага, вот она, разгадка. Их, значит, несколько человек. Данник прислушался по радиусу поля и, вот чёрт, метрах в семидесяти задом к нему стояла иномарка, из неё тоже шли наплывающие импульсы. В машине два человека. Кто они все — милиция, бандиты? Не разжимая губ, сплюнув соринку, Данник вслух прикинул:  «Однако заварушка». Те двое пересекли улицу, не таясь, вынули пистолеты, стараясь не топать, уже подбегали к его «Жигулям». Перейдя на шаг для удобства стрельбы, киллеры вскинули пистолеты на бой и вдруг слева услышали негромкий окрик вставшей им навстречу жертвы: «Я здесь» — и только дёрнуться-то и успели, напоровшись тут же на сварочный всполох глазных буравчиков стоявшего прямо перед ними человека.
Данник мог навечно успокоить их одной только концентрацией телепатического воздействия. Для этого ему бы понадобилось ещё несколько секунд, но этих секунд у него не было. Азимут сокращающего расстояния от подходящего сзади третьего киллера не оставлял выбора. Подскочив навстречу к уже безмозглым истуканам, но всё ещё по инерции идущих на него, Данник двумя ударами шипа в лоб убил их. Повернувшись, и как раз вовремя — из-за КАМАЗа  с «винторезом» наперевес (короткоствольная бесшумная снайперская винтовка, впоследствии не раз Даннику пригодившаяся) уже выходил третий негодяй. В секунду ввёл его в транс и оставил пока отдыхать, прислонив в стоячем положении спиной к кабине панелевоза. Подбежав с не просматриваемой стороны к иномарке, открыл дверь и, усилив уже идущее воздействие на сидящих в ней, юркнул на пустое заднее сиденье. Приказав потихоньку двигаться вперёд, спросил, кто такие, кто послал, с какой целью и понимают ли они, на кого охотятся, почему ждали именно на этом месте?
Из их ответов Данник стал знать — это бандиты, люди Аслана Цароева, но исполняют решение по маляве совместного сходняка — Чеченского, Славянского и Грузинского сообщества. Цель — убрать Дымка. Кто такой Дымок, не знают, — есть приказ в контакт с ним не входить. Против него работают ещё четыре группы. Все расходы оплачиваются. За входную информацию, если конкретная — сто тысяч долларов. За выходную информацию — характерный жест большим пальцем поперёк горла. Тому, кто исполнит цель непосредственно, — триста тысяч долларов, соучастникам при исполнении сто тысяч, тем, кто на подхвате, по двадцать пять тысяч. Сюда на место пришли по наводке. Постанова такая, здесь живёт его женщина, зайти к ней на хату, если потребуется, можно в нагляк. Взять у неё информацию на Дымка, по хорошему или по плохому, тут уж как получится. По плохому даже лучше, в этом случае она будет физически и психически страдать, Дым это просекёт и потому обязательно придёт её выручать… Тут мы его и завалим.
На хате никого не было. Мы сообщили, бабы нет. Нам сказали засесть в хате и вокруг на улице и тихо всё просекать. Любого, кто покажется подозрительным, сразу валить. Даже если завалите не Дымка, дело разведут, проблемы не будет. А вот если потом выяснится — Дымок проходил, а вы только сопли жевали, тогда для вас сразу две новости, и обе хорошие. Первая — вас зажмурит сам Дымок, и вы очень быстро отправитесь очень далеко. Вторая новость, уже, в общем-то, не очень реальная, поскольку до неё вряд ли доживёте — вас также отправят по тому же адресу, но уже не торопясь и очень ощутимо. Хорошее для вас в том, что в обоих случаях все ваши проблемы улетучатся — правда, вместе с жизнью, но зато очень быстро и очень навсегда.

Увидел Данник и показанное ему фото Наташи!
В коротком, почти рыдающем вдохе щемящей болью сжалось сердце. О Боже! Какой нежной беззащитностью в этих бандитских лапах выглядел чистый образ Наташи. Эти её доверчиво открытые, ставшими ему уже бесконечно родными глаза.
Скрипнув зубами, недюжинным усилием воли Данник взял себя в руки. Как дальше поступить с этими упырями и теми, кто их послал, сомнений у него уже не вызывало.
Забрав фото, холодно отрешённым голосом, как с неодушевлённых предметов, дополнительно докачал с них информацию. Контактные телефоны, условные слова-знаки, места встреч, связи и прочие сопутствующие данные разрядом поменьше.
Что ж, мужики, за выходную информацию, а именно это вы сейчас и сотворили, вам от своих же тогда как бы полный аминь получается.
— Но я возьму это на себя. По моему варианту так будет лучше для всех трёх сторон. Свои-то вас сначала обязательно покорёжат, а у меня — раз и сразу в дамках.
Выведя их на автомагистраль, Данник попросил остановиться на обочине. Выйдя из машины, показал на дорожные бетонные столбы с фонарями — уже зажжённые, монотонным голосом уточнил: «Третий столб по ходу, чтобы не было больно, надо сильно разогнаться и пропустить столб между фар — и сразу с этого момента для вас начнётся вечная жизнь, тепло, сыто и пьяно, — вперёд!»

Вернувшись к дому Наташи, решил подождать здесь её прихода и уже не просто увидеть, а ещё и повиниться за то, что навлёк на неё сферу действия жестокой и могущественной мафии. Повиниться и постараться уговорить Наташу переехать на время к Рягузовым. О возможности возникновения форс-мажорных обстоятельств в отношении Наташи Ващило у Данника с Михаилом Акимычем буквально накануне договор уже был. И очень хорошо, что был. Этот чёртовый форс-мажор не заставил себя ждать. События последних часов, весьма конкретное тому подтверждение. Ко всему этому они с Рягузовым до сих пор не передали Наташе сто тысяч долларов. Ещё один небольшой повод вдогонку к основной цели побеспокоиться о её безопасности. В последнем разговоре с Рягузовым Данник согласился у него принять капитал, решив увеличить эти сто тысяч долларов для Наташи до одного миллиона. Вопрос заключался в том, как всё это культурно объяснить, чтобы она не сочла о некой, последующей за этим зависимости быть чему-либо или кому-либо обязанной.
Учитывая её мировоззрение, с этим, конечно, придётся постараться, но в данный час ситуация требовала, в первую очередь, подумать о личной безопасности гражданки Ващило Натальи по батюшке Валерьевны.
Сведения, полученные от бандитов, не на шутку встревожили Данника. В результате его дел с мафией, Наташа оказалась, по сути, по его вине в зоне боевых действий. Данник понимал свою вину. Это обстоятельство делало его досягаемо уязвимым. Ещё и эти две группы киллеров, — всё однако, очень серьёзно.
Размышляя об этом, Данник ощутил довольно выраженный позыв подняться к её квартире и немного там побыть. Вскоре от сохранившейся не тревожной энергетики в коридоре лестницы и из рассказа пожилой соседки Данник стал знать — часа два назад Наташа ушла с мужчиной, специально приехавшим за ней. Судя по представленному им документу, это был майор Коноплёв. Ещё этот майор попросил передать: «Если придёт один человек с немного стеснительной манерой не смотреть в глаза и поинтересуется где Наташа, сказать ему, что она какое-то время будет находиться у одного их общего приятеля, который из-за временной болезни ног сам прийти не смог».
Данник благодарно понял это конспиративное сообщение и законспирировал его ещё больше — после своего ухода соседка твёрдо помнила, что сегодня абсолютно никто не приходил.
Уже подойдя к своему «жигулёнку», Данник неожиданно вздрогнул от восприятия косматой «шерстяная колючесть» энергетики — никак Лохматый, мысленно вскрикнул Данник! Объявился, значит. Привелось-таки встретиться. Ну, что ж, прикусил губу Данник — давно ждём-с. Вдруг параллельно, чуть ближе ещё одно скомканным роем тёмное излучение. Мимо него метрах в тридцати шли двое людей, за ними с небольшим интервалом шли ещё двое. То, что это бандиты, никаких сомнений не вызывало. Это чувствовалось по одному только их виду и идущей от них ауры. А ещё дальше, за чахлым беспризорным кустарником, под навесом автобусной остановки, спиной к ним стоял мужчина, весьма обывательской наружности. Вот от него-то и шла эта тяжёлая и тёмная энергетика. Окольно, как бы не на остановку, а для перехода улицы Данник, весь внутренне подобравшись, приближался к стоящему на остановке незнакомцу. Неожиданно и совсем непонятно незнакомец не спеша направился к подъехавшей рейсовой маршрутке и с той же будничной неторопливостью сел в неё. Оба-на! Данник понимал, это был Лохматый, но однако….
 Что? Опять до следующей встречи? Понимал Данник и то, что уже подходящая к дому Наташи четвёрка, — скорее всего ещё одна группа, охотящаяся на него, Данника, да и Лохматый тут был неспроста. Как бы не хотелось ему броситься вдогон за отъезжающей маршруткой, но в данной ситуации цель на этих четверых была всё же поважней.

Управившись с четвёркой (об этом позже), Данник поспешил к Рягузову. Время поджимало и потому, чтобы не терять время, он позвонил к Михаилу Акимычу и попросил его встретиться у ворот. И правильно сделал, — увидел бы Наташу и дрогнуло бы сердце, сбился бы скорее всего с настроя на дела задуманные, а тем более информация, полученная от Рягузова, требовала просто аврального ускорения. Им хватило две минуты на разговор, но то, что Даннику стало известно действительно поджало время как минимум раза в два.
Узнав, что с Наташей всё благополучно, поблагодарил за информацию и, поздравив Акимыча с возвращающимся здоровьем (Рягузов, хоть ещё и не совсем уверенно, держась немного за стену дома, но вышел, именно вышел к Даннику без коляски), поспешил раскланяться.

Зная уже, где сегодня вечером должно было состояться продолжение воровского «Саммита». Большой особняк в одном из пригородов Москвы, — Данник на пределе, но успел таки подсуетиться и позвонил туда в самый разгар происходящего там толковища. В свойственной ему манере спокойным тоном, без голосовых перепадов во всеуслышание через стоящий у стены музыкальный центр, громкая связь (никому из присутствующих и в голову не пришло, как эта связь вообще могла состояться) объявил свой меморандум на предмет, что с этого момента всякого рода хождения и расспросы к гражданке Ващило Н. будут весьма действенным образом пресекаться, вернее, продолжать пресекаться. Даже просто подходить к ней с вежливым пожеланием всяческих благ будет для ходоков чревато тем, что свои ходилки они как минимум потеряют навсегда, — как и возможность что-то там спрашивать и слышать в ответ. К сказанному этот жуткий голос, от которого стыла кровь в жилах, в той же монотонной тональности добавил: поскольку в отношении вышеупомянутой гражданки сегодня с вашей стороны уже проводились опасные для её здоровья мероприятия, на основании чего, мероприятие, опасное для здоровья, теперь будет проведено в отношении вас лично.
— И на дальнейшее, о тех из вас, кто останется в живых после моего предупреждения и не угомонится, будут уже жить, только в прошедшем времени, да и то лишь при досужих воспоминаниях ваших родственников. Сами понимаете, это всё касается не только тех, кто меня сейчас слышит, но также и тех из вашей гоп-компании, кто в данный момент здесь не присутствует.
У нас… — досадливо крякнув, поправился: — У меня (Данник намеренно выразился о себе, как бы ошибившись во множественном числе) имеется полный ваш список. К сказанному добавлю, увидеть меня рядом с ней, как и в её доме, вам тоже не предвидится. Так что даже и не напрягайтесь. Хочу также предупредить, всякого рода ублюдков с нехорошими намерениями в отношении Ващило я энергетически почувствую на достаточно большом расстоянии и, как вы, наверно, догадались, им всем сразу будет отходной аминь. Как и тем, кто никаких, даже не напрямую замешанных в таком деле, для меня это уже никакого значения иметь не будет. (Щелчок выключения).
Дима Северный, относительно ещё молодой человек — вор в законе и делегат из Якутска, встал и, молча обойдя стол, остервенело выдернул из розетки шнур музыкального центра, после чего также молча вернулся на место.

 На основании того, что за последнее время стало происходить как в городе, так и далеко за его пределами (некоторые тяжёлые не раскрытые события по стране приписывались Дымку или его людям).

Исходя из этого, значение образовавшейся ситуации боссы мафии восприняли вполне адекватно к сказанному.
Все прекрасно понимали, положение конкретно серьёзное. Но это не было страхом в обычном его понятии. Из семнадцати присутствующих здесь людей одиннадцать являлись князьями преступного мира — эти лично за себя не боялись никого и ничего. Но их не могло не трогать шатнувшееся своё положение и всё более разраставшееся сомнение в глазах подотчётной им «паствы». Веры в них — в «непогрешимых апостолов», имевших статус даже более высокий, чем спартанская Герусия, — империя преступных сообществ, хранителей законов и кодекса воровской чести. Так что создавшееся положение просто обязывало развести проблему быстро и без особо тяжёлых последствий. Собственно для этого и был созван этот лихорадочный и продолжающийся уже второй день скоропостижный сходняк, больше напоминающий работу фронтового штаба во время боевых действий. Никто из присутствующих даже рядом в голове не держал, каким роковым уже через несколько минут окажется их штабное толковище.
В дальнейшем, после этого апокалипсического в масштабе цехового сообщества события ещё долго при упоминании о составе людей на нём присутствующих будут употреблять слово «скоропостижный».

Вор из «центряков» Ваша Габуния (прозвище «Таможня») предложил обтереть тему на предмет, как гарантировано завалить Дымка.

В тамбуре (соседнее помещение) находился человек. Ваша пригласил его зайти, показав ему на место, куда сесть, коротко пояснил суть дела.
— Чумкин, он же рыжий паромщик — вы все его знаете, наше «Север-золото» уже с пробой как прошедшее афинаж, идёт по накатке за кордон через него. Распред-хату заказов и очередь на «дорогу» делают Струковы, — они же «гномики». Это их собака покусала девчонку-малолетку, а Дымок им за это выставил предъяву на пол-лимона баксов. Те сперва его, конечно, побоку, но Дым двоих гномиков уже завалил, а на следующим гномике, как на очереднике, метку свою поставил.
— Ваша, дорогой, — не отрываясь от записной книжки, Дима Северный что-то в ней показывал сидевшему рядом Дмитрию Христианычу, он же Дядя Митя. — Кто кому метку поставил, потом поговорим, давай по Дымку, если есть, что сказать.  Время истекло уже вчера, а мы тут ещё ничего не решили.
— Да, извините, — приложил руку к груди Ваша и, кивнув на Чумкина, продолжил: — Человек вот только с дела, ещё не отдышался, он конкретно всё там видел. Говорит, порожняки гоняем. Дымка так по дурному не возьмёшь, он видел его самого с небольшого расстояния. Видел, как Дымок шёл сзади за нашими людьми почти вплотную, а его самого никто не просекал. Потом вдруг уже почти у самого дома, где Дымковская баба живёт, отошёл в сторону и стоял там какое-то время. Наши люди все четверо повернулись почему-то уже почти в дверях подъезда и пошли на пустырь за домом. Мимо Дымка прошли совсем рядом и опять в упор его не заметили. На пустыре откинули крышку насосного колодца и спустились в него. Там, в колодце, — Ваша бросил взгляд на Чумкина, — помещение, говорит, квадратное с электро-мотором гудящим. Дымок за ними тоже туда спустился и почти сразу вылез обратно, крышку колодца закрыл и ушёл. — Снова взгляд на Чумкина.  — Закрыл как-то слишком легко, да? Говорит, удивило, крышка тяжёлая, чугуняка, а Дымок её легко так одной рукой швырнул на дырку и небрежно ногой подправил, чтобы в седло села. Раз, говорит, оттуда Дым спокойно так вылез, значит, ребята там уже не живые.
— Давай, дорогой, — махнул Ваша Чумкину, — расскажи, как там всё было.
— Плохо, очень плохо там всё было. — Чумкин встал и, горестно ударив кулаком себе в ладонь, продолжил: — Я потом, чтобы одному не светиться, дождался, когда народ немного собрался, и вместе с зеваками подошёл, но там в колодце и до этого уже тихо было. А как только люк открыли, страшно было смотреть. Все четверо давно уже холодные. Глаза у всех почти вылезли и позы — не дай Бог увидеть ещё раз такое… Двое вообще почему-то стояли — белая муть какая-то у них под ногами. Я, когда разглядел, сразу понял, почему у Дымка кликуха такая. Медленно, как замёрзшая змея, что-то вроде тумана по полу. Люди сразу разбежались, и я вместе со всеми, как бы тоже со страху разбежался. — Удручённо поникнув головой,Чумкин в тихой ярости процедил: — Это Чёрт, кем-то специально по нашу душу, выпущенный из преисподней.

— Светиться, говоришь не хотел, — Дима Северный, наклонившись вперёд  исподлобья смотрел на Чумкина,  — ждал, когда люди соберутся. Сколько ждал —  полчаса, час? Говоришь, Дымка близко видел, чо тогда не стрелял-то? Знал же, какие бабки на него в заказе. Да и ребята, глядишь, живы бы остались. Очканулся, так и скажи; ну, ладно, с этим ещё разберёмся. Но вот скажи нам, пожалуйста, когда Дым свалил, чего стоял и ждал-то — время же шло? Может, ещё успел бы ребятам помочь, на крайняк слово какое от них услышал бы. Да и как ты мог издалека определить, что там, в насосной, мёртвые уже все? Давай, объясни, — вскинул руку Дима Северный. — Чего замолк? Не знаешь, что сказать? А хочешь, я за тебя доскажу? Светиться, говоришь, не хотел, — наклонившись вперёд, Дима, исподлобья глядя на Чумкина, прошипел: — Ждал, когда люди соберутся. — С нехорошей ласковостью в голосе Дима продолжил:  — По твоему раскладу, из того, что ты нам тут прогнал, я понял только одно — ты не стрелял потому, что обделался, как жидкий фраер. Ничего полезного для дела не сделал. Единственное, что узнал, это почему у Дымка кликуха такая, да в штаны наложил от удивления, какой же он, оказывается, сильный — одной рукой крышку задвинул. А потом хитренько, чтобы лишний раз не светиться, решил вместе с колхозниками разбежаться, да еще в разные стороны. Интересно вот только, как это у тебя так получилось, разбежаться одному, да ещё в разные стороны? Вроде не пентюх, рыжьём банкуешь и не въезжаешь, что облажался по полной? Что-то не верится. Тогда выходит, нас тут за оленей держишь? Пришёл сюда и трёшь нам фуфло какое-то?
— И что? — как бы в тон с Чумкиным, Дима горестно покивал головой.— Мы должны всё это хавать, да? — искоса, с неприязнью поднял взгляд на Вашу и спросил: — Ты ему что, так очень веришь, да? Он, видите ли, — кивок на Чумкина, — что-то там издалека себе наприкидывал, решения определял о том, что в насосной ребята уже мёртвые. Ваша, я тебя не узнаю! Ты же лично там не был, сам ничего не видел, и всё это говоришь с его слов.
— Хоп, Дима, — поднял ладонь Ваша. — Я тебя понял, давай всё-таки дослушаем человека — потом определимся, кто кому верит или не верит?
 Раздражённо повернувшись к Чумкину, жестом приглашая продолжить:
— Давай, дорогой, объясни людям, что ты мне там насчёт взрыва говорил, и без соплей.

— Да, да, я постараюсь покороче, но буквально ещё пару слов, почему я не стрелял в Дымка, — Чумкин виновато поклонился в сторону Димы Северного. — Я не испугался, поверьте. Дело в том, что у меня, как и у Дымка, экстрасенсорные данные, но магнитуда моего воздействия в сравнении с ним существенно слабее. Примерно как у маленькой змеи против удава. Если Дымок вдруг окажется в зоне моего восприятия — это будет означать, что по времени и расстоянию я в его зоне уже давно. А что говорить о людях, экстрасенсорикой не обладающих? Они его вообще не почувствуют. В лучшем случае если и увидят, то в самое последнее мгновение жизни, когда Дымок уже сделает свой ход.
Но есть одно обстоятельство, которое, как мне кажется, может вполне гарантировано привести к успеху. Надо только правильно использовать два весьма важных условия. План таков, приведу по пунктам. — Чумкин полез было в нагрудный карман, но, махнув рукой, пробурчал:  — А… ладно, и так помню. Короче, первое, что надо сделать, притом сразу после того, как я объясню суть программы, это послать человека на квартиру к Наталье Ващило, надеюсь, это буду Я. И установить адскую машинку в её пылесосе (я знаю, он там есть) около кресла, где она, привязанная к этому же креслу, и будет сидеть. Взрывчатка с радио-маячком и дистанционником уже лежат в багажнике моей машины. Второе, с Ващило надо оставить двух людей, никакой человеческой ценности для нас не представляющих. Наркоманов в состоянии получения лёгкого дозировочного ляпа, но в ожидании обещанного более увесистого пакетика. Эти два отморозка под наблюдением моего человека, также находятся в моей машине. Они, в смысле отморозки и сама Ващило, про пылесос с начинкой, естественно, ничего знать не будут. Пусть уйдут безмятежно — тем более в тёплой компании.
Когда придёт Дымок — я думаю, не придёт, а даже примчится, — заложенный по его душеньку фугас он вряд ли почувствует. Для него главным на тот момент будет исходящая страдальческая энергетика его женщины, которую, первым делом, надо спасти от рядом находящихся двух извергов. Всё остальное для Дымка будет второстепенное.
— Хорошо, пусть будет так, — подал голос дядя Митяй. — План вроде дельный, но мне хотелось бы уточнить. Что произойдёт, если эта, как вы говорите, страдальческая энергетика не перекроет его чутьё к тому, что всё вокруг — это засада. И что будем делать, если его баба уже вернулась домой? А если она пришла или придёт с Дымком? И ещё, вот лично у вас интерес к этому делу чисто из-за денег или что-то другое?
— Вот хороший вопрос, — согласно кивнул головой Чумкин. — Отвечу вашими словами: или что-то другое, знать бы, только что именно? Деньги, конечно, как всегда, имеют роль, но в данном случае не главную. А то, что Дымок за мной охотится, это я знаю точно. Возможно, он думает, что у меня дома спрятано много денег или, может, я ему ещё чем-то очень нравлюсь? Дорогу, может, где-то перешёл, сказать точно не могу.
— Что касается второго вашего вопроса, если она придёт с Дымком, то вот тут проблема, возможно, и возникнет. По первому же вопросу — если баба придёт домой раньше нас, то особых проблем, как вы понимаете, не будет. Хотя на данный момент, — Чумкин потрогал чехол на брючном ремне, по видимому, с пейджером, — могу сказать, что женщина домой ещё не пришла.

Легкий, едва слышимый щелчок в динамиках выключенного музыкального центра, возможно, потому и прозвучавший в этой нервно-зловещей неожиданности, как громовой раскат, именно потому, что вроде как было выключено.
Снова этот монотонно-потусторонний голос.
— Ещё раз прошу извинить, господа, что прерываю ваш разговор, весьма, кстати, содержательный. Признаюсь, он меня настолько заинтересовал, что я даже вынужден внести одну небольшую коррективу. Но вначале мои поздравления господину Чумкину, он действительно правдиво объяснил о моём уязвимом месте, обозначив вам одну особу женского пола. В каком-то смысле я даже благодарен господину Чумкину за лестную в мой адрес характеристику, особенно за его определение моего главного приоритета — «страдание вышеупомянутой особы», всё остальное второстепенно. Совершенно с этим согласен.
И насчёт взрывчатки в пылесосе тоже задумано неплохо, хотя не думаю, чтобы я на это попался. Дело в том, что второстепенное я параллельно замечаю тоже. Подтверждением этому могут послужить опять же слова господина Чумкина, цитирую: «Дымка так просто на дурку не возьмёшь».
И ещё раз о взрывчатке — должен признать, идея этого метода, по-видимому, пришла нам с господином Чумкиным в голову одновременно, с небольшой, возможно, разницей по времени. Но если эту небольшую разницу по времени всё же принять во внимание, тогда для вас новость не совсем хорошая. Думаю, в очень ближайшем будущем вы с этим согласитесь, если, конечно, успеете.
Всё дело в том, что на вашем столе мина, и вы её все видите. Да, это именно то, что вы подумали, — большая ваза с цветами. Разряжать и вообще как-то прикасаться к этой недотроге бесполезно, да и некогда. На ваше усмотрение предлагается два варианта: первый — благоразумно выйти из помещения и тем самым сорвать свой личный Джек-пот, то есть жизнь. И второй — сохраняя присущую вам спесь, продолжайте оставаться на местах, и тогда бессмертие вам обеспечено — правда, только в памяти братвы и ментов, но зато навечно!
Делайте ваши ставки господа! — до большого щелчка у вас примерно десять секунд.

Ещё до окончания этого в прямом смысле убийственного меморандума и до судьбоносного момента «большого щелчка» в помещении «взорвалась» кошмарно-созерцательная аура потустороннего света. Жуткие мгновения в замедленном измерении. Обострённое восприятие этого страшного времени позволяло одновременно видеть множество окружающих деталей и образные картины прошедшей жизни. Чумкин в беззвучно глухом вопле медленно (паническое проявление времени) летел в немом пространстве к выходу, видел, что делали и говорили люди по кругу от себя. Необычное свойство восприятия — видеть и понимать речь намного быстрей, чем может сформироваться звук. Видел привставших было из-за стола элегантного Валентина Суханова (кличка Манекен) и его нервный вопрос: «Кто, кто эти цветы принёс!?», грузного Вахаба Зуфариева (кличка Фарик) с предложением накрыть вазу ковром, незнакомого Чумкину спортивного вида парня лет тридцати (кличка Инкассатор) и худощавого лет сорока пяти Шульженко Бориса (кличка Певчий) с возгласом: «Понтяра, что ли?» Видел спокойно ковырявшего ногтём в зубах дядю Митю. Видел Диму Северного с презрительно насмешливым взглядом на привставших и показывающего большим пальцем на него, убегающего Чумкина, «видел» его слова: «Давай, рвите когти, вдруг, правда, бабахнет — расскажите потом братве, как всё было».

Удивительно, параллельно всему этому Чумкин раздельно по возрасту и ясно по картинкам видел эпизоды своей жизни, переживаемые чувства в событиях. И, наконец, самого себя с опережением взрыва на мгновение, но уже летящего в его ослепительной вспышке сквозь ветки стоявшего за забором дерева. Удивило и другое, очнувшись через несколько минут от бессознания, он скорее вспомнил, чем услышал, чудовищный звук взрыва и отчётливо запечатлённую в памяти картинку — спешащих по вертикальной тропинке дерева вверх и вниз муравьёв.
Оглушённый взрывом, но уже способный двигаться Чумкин вошёл в разрушенный с обвалившейся крышей дом, в густой, ещё стоявшей пыли едко пахло селитрой. Ей, кто есть живой, отзовитесь!? О Господи всемогущий, дай мне силы помочь несчастным жертвам, помоги всемилостивый! Услышав слабый стон под одной из косо упавшей деревянной балки, Чумкин наклонился над наполовину засыпанным человеком. Узнав в нём Диму Северного, тихо, с ласковостью заблажил: «Так я и думал, именно этот Гад и выжил». — И уже чуть погромче: «Потерпи, родной, потерпи немного, вот ещё чуть-чуть», — и, нежно обняв Диму за голову, коротким, сильным ударом виска об деревянный угол кресла проломил ему череп. Вытащив наружу из под обломков кого-то лежащего рядом с Димой, как вроде его и спасал, Чумкин устало, прямо на землю присел перевести дух.
Умывшись и отряхнувшись, Чумкин медленно добрёл к своей машине. Выехав на шоссе, не совсем ещё пришедший в себя, ему, конечно, было не до идущего за ним (впрочем на довольно значительном расстоянии) неказистого «жигулёнка».

Шоковая весть о взрыве, в котором погибло шестнадцать человек, из которых одиннадцать были признанными авторитетами криминальных сообществ, мгновенно разлетелась по всей теневой империи СНГ.

Властями все эти толки о «Невидимке, Дымке, Инопланетянине», Тайном обществе офицеров-патриотов и прочих домыслах пресекались всеми возможными способами, хотя, конечно, без особых успехов. Сведения, слухи, как и любая информатика о банде, группе, организации (в зависимости от социальной принадлежности говорящих), неуловимых «Невидимках» разрастались по всему ближнему и даже дальнему зарубежью, принимая подчас весьма причудливые толкования.
Но, как говорится, нет худа без добра. Небольшим поветрием по Москве и Нижнему Новгороду прошелестело достаточно много случаев, когда некоторые предприимчивые граждане, доведённые до отчаяния или разорения в результате действия против них какой-либо несправедливости, не имея средств и возможностей от этого защитится. Обращались в популярные СМИ, в которых под рубрикой «Объявления» просили «Дымка-Невидимку» о помощи и зачастую получали её. Но не от Невидимки, а от нешуточно испугавшегося негодяя, который, увидев, в газете свою фамилию с адресом проживания, спешил, хоть и нещадно при этом сквернословя, загладить свои мерзопакостные дела.
Данник понимал — отсечённые щупальца мафии всё равно будут продолжать выполнять полученное задание. Пройдёт несколько дней, они очухаются и начнут снова принюхиваться. Три группы киллеров охотятся за ним, Данником, и за Наташей. И уже сейчас они наверняка где-то рядом с домом Натали! Для них это единственное место, на возможность появления Невидимки. Даннику пришла мысль обозначить своё присутствие где-нибудь в другом районе, подальше отсюда. Для большей убедительности это должно быть что-то вроде одного из мест его постоянного пребывания. Лежбище, так сказать. Одно из двух — либо мафиози переключатся на новый ориентир, либо будут скорее всего пасти его в двух местах одновременно. Что ж, он участник игры, притом основная фигура, и будет действовать по её правилам. А главное правило этой игры — это никаких правил. Сокращать численность мафии в двух местах и по возможности почти одновременно.
У мафии против него преимущество в численности — у него преимущество против мафии в невидимости. Проиграет тот, у кого вперёд кончится преимущество. У мафии её численность или у Невидимки его невидимость.
Да… Однако, расклад, Данник даже присвистнул. И удивительно, ему, Даннику, вдруг стало на душе, как-то возбуждающе хорошо. Он до сих пор жив и более того, даже преуспевает, и оттого счастлив неимоверно.

Если б не тревога за Натали, счастливее его наверное во всём мире и человека не было бы.

Сладко-чувственное это восприятие прервалось, как от небольшой порции холодной воды за шиворот. Наблюдая (уже довольно давно) за «шестёркой» Чумкина, которую он оставил недалеко от арочного въезда во внутренний квадратный двор многоэтажек. Лёгкое напряжение в ожидании выхода Лохматого, чтобы взять его на воздействие длинной секунды и в быстром мимо него проходе убить эту Нежить, стало перерастать в пронзительное, почти болевое ощущение предстоящей опасности. Ах, как бездарно я себя веду. Раздражённо скрипнув зубами, Данник тревожно прислушался. Сидеть и тупо ждать, когда этот ублюдок соизволит выйти и, сняв кепи, поклониться — нате, пожалуйста, мою голову, убивайте меня любым угодным вам способом. Наверняка Лохматый просёк, что я у него на хвосте, и здесь, в этих домах, он, конечно, не живёт. Неспроста и отсутствует так долго.
Оба-на, из-под арки лёгким шагом довольного жизнью человека вышел Чумкин и прежде, чем сесть в машину, весело, как бы женщине, куда-то на верхние этажи помахал рукой. Да… хитёр сволочь, ещё раз скрипнул зубами Данник.
В районе новостроек на безлюдно новом ещё без разметок шоссе Чумкин немного притопил. Далеко впереди с перпендикулярно примыкающей неасфальтированной дороги им навстречу выехал большой, старой модели «Ниссан-Патрол». Данник понял и почувствовал — этот «ниссан» по его, Данника, душеньку.
Свернув направо, к почти уже достроенному дому, Данник остановился невдалеке от прицепа автоцистерны с надписью вода. Взяв из багажника пустую канистру подошёл к крану, у которого, смачно хыкая, мылся, несмотря на прохладный день, по пояс обнажённый работяга. Метрах в тридцати правее из строительного вагона-бытовки, уже помывшиеся и одетые в чистое, выходили рабочие — конец рабочего дня.
 Приостановившись не более, чем на минуту, напротив ворот, «ниссан» въехал на территорию стройки и остановился рядом с машиной Данника. Не обращая внимания на недоумённые взгляды идущих в сторону шоссе рабочих, вышедшие из джипа двое мужчин направились в сторону цистерны, от которой в сторону вагончика с одеждой в руках и полотенцем на шее шёл рабочий, мурлыкая под нос какую-то песенку. Из-под цистерны были видно ноги того, кто набирал воду в канистру. С быстрой осторожностью, помня наставления о крайней опасности человека, которого эти двое собирались убить, они, вытащив пистолеты, подскочили к прицепу. Один обогнул цистерну, чтобы выйти на Дымка сзади, другой, присев для стрельбы снизу и увидел сверкнувший ему в лицо выстрел. Дуплетом, не вставая с корточек, Данник пальнул под встречный выстрел вышедшего из-за цистерны и в предсмертном стоне, как бы убитый, повалился на землю. Раненному в живот бандиту с чего-то казалось, что если он сможет хотя бы доползти до асфальтированной дороги, он будет жить. Метров пятнадцать, не добравшись до спасительного почему-то ему мерещегося асфальта, понял — сейчас он умрёт. Подоспевший Чумкин, заботливо приподняв голову умирающего, прошипел: «Что с Дымком?» В угасающем сознании стекленеющих глаз тот стонущим голосом успел выдавить:  «Лоб в лоб не получилось, но я его убил, там, под бочкой он леж…»
Тяжело, как смертельно уставший человек, Чумкин встал и, держась левой рукой за сердце, обратился к стоявшим чуть поодаль строителям:
— Где здесь может быть ближайший телефон? И, пожалуйста, — махнув рукой в сторону цистерны, — пойдите кто-нибудь посмотрите, жив там кто?
Болезненно оскалившись, как от сильной боли, Чумкин нетерпеливо пожал пальцами:
— Прошу вас побыстрее, вдруг там кому помощь медицинскую надо оказать.
— Вам плохо с сердцем, да? — участливо спросил кто-то из стоящих рядом.
— Да, и с сердцем тоже, но нитроглицерин я уже принял, мне надо домой, сделать инсулиновый укол, у меня диабет. Я уеду на единственной здесь машине, а тут, может, поважнее, кому необходимость срочно в больницу.
Подошедший строитель, последним мывшийся у цистерны, пояснил:
— Мертвы все трое, — и, посмотрев ещё раз на место, где лежали убитые, махнув сокрушённо рукой, ушёл.
— Ладно, — махнул рукой и Чумкин, нам в данной ситуации тоже лучше уйти. — Я позвоню в милицию, но нам действительно лучше уйти. Здесь скорее всего была бандитская разборка, я не удивлюсь, если милиция уже, наверно, едет сюда, будут задавать вопросы, и как бы обтекаемо вы на них ни отвечали, всё равно проблем не оберёшься.
Отъехав километра на два и минут пять постояв, Чумкин вернулся. Не доезжая до прежнего места метров двести, остановился, вышел из машины и, сойдя на противоположную от стройки обочину, метров сто, низинкой ещё прошёл пешком. Ничего подозрительного. Дымковские «Жигули» также одиноко стояли на месте. Вокруг, если не считать велосипеда, по-видимому, подъехавшего сторожа, у строительного вагончика, ни души. Странно… три трупа и ни людей, ни милиции, и тишина… Всё это не спроста. Чумкин почувствовал, как тошнотворненько засосало под ложечкой. Пристально вглядываясь в давящее это безмолвие, мрачно усмехнулся — действительно, и тишина. Стояли бы «мёртвые вдоль дороги с косами», и то было бы не так подозрительно. Ага, а Дымка-то, вернее, трупика его что-то не видно. Может, с этого ракурса его не видать — подойти поближе?.. Ну уж нет — шалишь, брат. Живучий, гад! Да, может, ещё и не раненный. Эх чёрт, была бы сейчас СВД под рукой. Хотя… Что-то, Дымок, не чую я энергетику-то твою настырную? А я так поди, наверно, уже и на мушке у тебя. В смазанном кошмаре панического страха, внезапно охватившем Чумкина, он даже не понял, как рванул назад, к своей машине и уже летящим на всех газах подальше от этого смертоносного пространства. Главное, сейчас унести ноги и где-нибудь отсюда подальше, с уличного таксофона позвонить в милицию.
И ведь почти угадал насмерть перепуганный Чумкин, когда сказал о себе, как о мишени на мушке у Дымка.
Данник, некоторое время внушающе изображавший мертвеца у цистерны, после того, как рабочие поспешно разошлись, переместился в само здание стройки и со второго этажа прекрасно видел и понимал всё вокруг происходящее. Видел, как уехал Лохматый, и понимал, что это скорее всего манёвр, и очень скоро он опять вернётся. Видел, как подъехал на велосипеде к вагончику ночной сторож и чуть позже, как и предполагалось, подкатил Лохматый. Правда, не доехал до прежнего места довольно существенно. На таком расстоянии, даже после того, как он ещё немного ближе подошёл пешком, из пистолета всё равно не достать. И тоже, как Чумкин, пожалел, что не было у него под рукой снайперского винтореза. Притаившись Данник решил немного подождать — вдруг Лохматый приблизится ещё метров на пятьдесят, и тогда попробовать взять его на длинную секунду. Но. Вот же упырь, какая тварь осторожная — рванул Лохматый вдруг назад, как ужаленный.
Данник понимал, ему тут засиживаться тоже не с руки. Наверняка Лохматый с первого же автомата позвонит в милицию или ещё куда-нибудь.
Ну, и просто уехать с опасных полей домой отлежаться, как это могло быть ещё совсем недавно, уже не представлялось возможным.
«Не будет покоя, пока жив Джавдет». Тут уж никаких тайм-аутов. С Лохматым надо кончать или Он кончит с тобой.
После прослушки воровского сходняка, от Рягузова и его человека Валентина Двенадцатого Данник знал, где находится контора Чумкина, его рабочий телефон и почти знал, плюс-минус два-три адресных номера, до или после, к номеру дома самого Лохматого. Однако Данник сознавал — Лохматый тоже ведь не дурак и скорее всего понимал, все его реквизиты Дымку, то бишь ему, Даннику, наверняка известны, и потому капканы на подступах к себе понаставит, вне всякого сомненья.
Тягостное чувство уязвимости Данник прямо-таки шкурой чувствовал. Он становится видимым. Возникла острая необходимость упасть на дно — хотя бы на несколько часов. Оглядеться, осмыслить статус-кво, наметить дальнейшие «телодвижения», да и просто, хотя бы дух перевести. Оставив незакрытым своего «жигулёнка» на неприметной улице с перспективой на его последующий угон, устало побрёл в сторону ближайшей станции метро.
Станция «Владыкино», четырнацатиэтажная гостиница «Восход» — там, у входа всегда отираются домохозяйки, предлагающие комнату вполовину меньше по стоимости против гостиничных расценок. В данном случае удобство для Данника заключалось не в стоимости, а в самой приватности снятия жилья. Хозяйки, конечно, спрашивали документы, но больше так, для виду, как бы создавая вид легитимности своей деятельности.
Устроившись в комнате с полным пансионом, Данник в разговоре с хозяйкой Тамарой Сергеевной ощутил, однако, не совсем хороший с её стороны интерес, маскируемый как бы под безобидное житейское любопытство.
— За машиной, — спросила она, — в Германию едете? — давая постояльцу полотенце для душа.
— Да, конечно, а как вы догадались, — беспечно ответил Данник.
— Господи, да что тут мудрёного, здесь, в «Восходе», — кивнув головой в сторону гостиницы, — все так. Снимают комнату на сутки, ну, в смысле на одну ночь, и всегда во второй половине дня. — Глянув на недоумённое лицо Данника, усмехнувшись, со вздохом пояснила: — Каждый день в тринадцать ноль-ноль поезд Москва-Прага-Мюнхен. Кто до часу дня не успел на поезд, берут билеты на завтра и кантуются, кто где может. Обычно там же, на вокзале, или здесь у нас. — И сморщившись от вдруг кольнувшей боли в сердце, глядя в спину постояльца, идущего с полотенцем на плече в душ и мурлыкающего под нос какой-то мотив, схватившись рукой за грудь, присела на диван.
Как-то странно полуобернувшись, уже почти с крыльца, постоялец неожиданно выразил довольно обычную просьбу:
— Двойная плата, если на ужин будет жаренная картошка с луком.

Завалившись после ужина блаженно на кровать, Данник, запрограммировав себе установку четыре часа никакими лишними думками не заморачиваться, кроме независимого сторожевого чувства, реагирующего на направленное к нему приближение чужеродной ауры. Данник спал и, конечно, не мог слышать, как хозяйка, приглушенно прикрывая рукой телефонную трубку, звонила какой-то Светлане о том, что у неё кончился газ и утром нечем будет приготовить завтрак для хорошего человека, и поэтому газ нужно привести ещё сегодня ночью. Об этом разговоре хозяйки с какой-то Светланой спящий Данник знать, конечно, не мог, но и сама хозяйка не могла знать о том, что её постоялец — человек очень непростой, и что у него насчёт хозяйки тоже сложилось весьма определённое мнение.
Поэтапно импульсное звено в аморфном сознании спящего человека вначале просто нейтрально обозначило некую постороннюю психоэнергетику, но импульс почти тут же усугубился ещё двумя обозначениями. Мгновенно включилась мозговая вспышка: ПРОСНИСЬ!!! И Данник открыл глаза. Уже бодрствуя, чувствовал сокращающийся в направление к нему вектор враждебно полевой направленности.
Входя в состояние концентрированной медитации, Данник решил — поскольку позволяет ситуация, попробовать умертвить несколько людей одновременно методом патогенного психического воздействия, без применения физического контакта. Он уже знал: эти трое — чеченцев вооружены холодным оружием, хозяйка Алтунина Тамара Сергеевна должна чеченскому общаку деньги, на которые купила этот дом. Немного дальше, к выходу, присутствовала её узнаваемая аура — с ней можно разобраться попозже.
Смазанные дверные петли позволили бесшумно открыть двери в комнату постояльца. Открыть-то открыли, но какое-то странное вдруг наваждение овладело ими. Совершенно исчезло острое в таких обычно случаях психическо-возбуждённое состояние. И, возможно, было бы даже почти весело, если б не это, хоть и притуплённое, но ощущение смертной тоски, идущее из непонятно-грустного и почему-то глубокого пространства открытой двери.
— Заходите, — монотонно тихий, как бы рождающийся из самого сумрака голос предложил сесть рядком на стоящий вдоль стены диван. Тёмная фигура, обдав могильным холодком, прошелестела мимо сидящих к выходу. Прямо из дверного проёма они, уже чувствующие в сердце леденящую стынь, вдруг увидели смотрящие на них потусторонней жутью глаза. В ниспадающем к ним призрачно-серебристом тумане и последних, уже почти не ощутимых ими ударах сердца, каждый из этих троих явственно слышал — главное!
— Сейчас вас встретит вечность, возможно, очень мрачной своей сущностью, и поэтому для вас будет лучше, если вы встретите её с доброжелательной улыбкой.

Немного назойливый вой собаки становится неприятно тревожным на восприятие, пока вдруг не начинает доходить до сознания — что-то долго собака никак не угомонится. Господи ты, Боже мой! Да ведь это ж не спроста!
Первыми, кто почувствовал неладное, были Тимкаевы — одинокая пожилая пара, соседи Тамары Сергеевны. Надавив несколько раз по инерции на кнопку никогда не работавшего звонка на стойке калитки, Тимкаевы вошли во дворик.
Ещё не доходя до хозяйственной пристройки летней кухни, Тимкаевы остановились — им становилось явно не по себе. Из открытой двери кухни была видна сама Тамара Сергеевна, она сидела на пороге спиной к выходу, что-то равнодушно напевая, больше похожее на стенание. С ней, как бы заодно, но в сторонке за цоколем дома выла её небольшая, но справная по виду дворняга Маня. Как-то странно реагируя на оклик, не поворачиваясь, а только подёргивая правым плечом и что-то вскрикивая, Тамара Сергеевна была поглощена некой монотонной работой. Было что-то угнетающе страшное в её облике. В самой манере сидеть на жёсткой дверной приступке, с неловко подвёрнутой и затёкшей до почернения ноге, в сползшем одним концом на спину цветастом дорогом и явно не по случаю одетом платке. В не отгоняемых мухах, ползающих по её лицу и в разводах уже дважды высохшей мочи ходившей под себя женщины, более суток уже не встававшей с места. Казалось, даже сам воздух был какой-то неподвижный, затаившийся.
К стоявшим в нерешительности Тимкаевым робко подошли ещё несколько соседей. Ни о чём не спрашивая, тихо встали рядом, немного постояв, так ничего и не сказав, все молча вышли на улицу, где уже тоже понемногу стал собираться народ.
Кто-то сказал, что якобы уже вызвали милицию, кто-то выразил предположение, а вдруг в доме мучается какой-нибудь человек или даже несколько людей, и им требуется оказать помощь? Кто-то сказал, что на соседней улице стоит «девятка» с чеченскими номерами (серия ЧИЗ) и, возможно, эта машина имеет отношение к здесь происходящему, и все однозначно пришли к выводу — хозяйка Тамара Сергеевна отчего-то сошла с ума.
Один из подошедших, физически довольно крепкого вида мужчина деловито открыл калитку, немного бравируя на публику, решительным шагом направился в дом со словами: «Пока мы тут милицию будем дожидаться, там, может, в доме кто-нибудь действительно в помощи нуждается». Несколько человек вошли было за ним во двор, но дальше не пошли, мотивируя тем, чтобы не наследить.
Оставшиеся в ожидании люди спокойно, многие даже отвернувшись от дома, судачили о своих делах, совершенно не связанных с происходящим, однако в их как бы ненароком бросаемых взглядах в сторону дома явно чувствовалось напряжённое любопытство.
Не прошло и минуты, как вошедший в дом мужчина, как-то странно выскользнув из двери, захлопнул её, придавив двумя руками и стараясь не подавать виду, быстро однако семеня ногами, в мгновенье ока оказался среди людей, стоящих на улице. Сцепив пальцами ладони, припадая на ногах, чуть ли не падая, на колени этот мужчина вдруг обратился к окружающим с просьбой пойти тоже в дом и посмотреть на то, что ему там померещилось. Блуждающими глазами, полными запредельно душевной муки, заглядывая людям в глаза, он уже буквально умолял их об этом. «Мне будет, — уверял их мужчина, — легче, если вы увидите то же самое, что видел я. Для меня это очень важно. Иначе я сойду с ума. Я и так еле держусь». Люди, а их уже было человек около сорока, под впечатлением, которое производил на них этот человек и странной его просьбы, ещё более заинтригованные, но идти в дом почему-то не торопились. И как бы он, уже почти плача, их ни просил, все соглашались выполнить его просьбу, но, однако, с ещё большей настойчивостью требовали, чтобы им всё-таки объяснили, что они там в доме должны увидеть. Всем было очень интересно узнать, что же там такое страшное и особенное, и от чего съехала с катушек Тамара Сергеевна? Но в такой же пропорции всем было боязно зайти в дом и просто узнать, в чём дело?
Неожиданно тихо, без звуковой и световой сирены подъехала милицейская «Газель».
Четыре сотрудника оперативно-следственной бригады во главе с капитаном Сланкиным обратились к людям, чтобы кто-нибудь один из них вкратце рассказал обстановку. Все почему-то посмотрели на сидящего на корточках у плетня мужчину. Слегка подрагивая плечами, отрешённо глядя куда-то перед собой, он не производил впечатление человека, который может что-то толком рассказать. «Что это с ним?» — подойдя поближе кивнул на мужчину капитан.
 Ступорозно, не поднимая головы, мужчина неожиданно заговорил:
— Они сидят на диване и остывают. Поэтому они очень ждут меня. Их трое, им надо, чтобы было чётное число, иначе их не впускают. У них очень мало времени. Им очень обязательно надо, чтобы я к ним пришёл до того, как они остынут. Нельзя, чтобы они остыли, иначе их души с тяжёлой и холодной кармой останутся на земле, а не в небесах, и тогда они обречены неприкаянно бродить по ближайшей округе, а по ночам их холодная аура будет тянуться к живому человеческому теплу, чтобы согреться. Они очень обрадовались, когда я зашёл к ним в могилу, извините, я хотел сказать, в комнату. Да, они очень обрадовались, что теперь их будет четверо, и нас впустят. А я ушёл. Я предатель. Они так мне улыбались, а я их предал.
Механически, как на лифте, мужчина вдруг встал со словами: «Я иду, я иду!» На прямых не сгибающихся ногах, держа руки в позе вратаря, берущего мяч на грудь, толкнул корпусом калитку и деревянным, как на ходулях, шагом двинулся к дому. Сланкин с сержантом, догнав мужчину, попытались его удержать, но у них это явно не получалось. Сержант, довольно дюжий парень, багровый от натуги, обратился к толпе за помощью — подбежало ещё двое мужчин, и вчетвером они, кряхтя и чертыхаясь, еле выволокли одержимого со двора. Странно, прямо-таки нечеловеческая сила этого мужчины, едва он оказался за оградой двора, мгновенно улетучилась. Безвольно обмякшего, его можно было уже и не помещать в клетку в кормовой части «Газели» и тем более пристёгивать там к боковым поручням, но поступили именно так.

Капитан Сланкин, решивший было провести так называемый предварительный опрос свидетелей, вдруг осёкшись, в тупой озадаченности посмотрел сначала на «Газель», где сидел главный, но совершенно бесполезный свидетель, и, уже более осмысленно, на дом и хозпостройку, откуда приглушенно, из-за расстояния, доносились монотонно-жутковатые обрывки бормотания Тамары Сергеевны. Озабоченно хмыкнув, капитан произнёс: «Опаньки, мы кажется, как в картине Репина «Приплыли!»
Быстро подойдя к «Газели», попросил соединить его по радиотелефону с оперативным отделом МУР. Нетерпеливо покусывая нижнюю губу, ждал, когда его соединят. Наконец это произошло — капитан, скомкано представившись, доложил:
— Очень похоже на дело «Невидимка», кличка Дымок. В дом ещё не заходили. По делу «Невидимка» информация была доведена до личного состава следственных отделов и бригадной милиции, а по линии МВД специальная инструкция. Далее поясняю — показания очевидца, фамилия не установлена по причине его психического отклонения, произошедшего от визуального контакта с трупами, находящимися, с его слов, в необычном положении. С момента смерти прошло несколько часов и, наверно, по этой причине характерная для таких случаев, как нам объясняли, локальная химическая реакция атмосферы продолжительностью до получаса скорее всего отсутствует. В пристройке типа летняя кухня находится живая хозяйка дома, Алтунина Тамара Сергеевна, но, по-видимому, тоже не в себе. Всё очень похоже на случай по докладу майора Коноплёва из центрального управления. Учитывая особые обстоятельства по данному случаю, прошу подтвердить мои действия: начать производство следствия своими силами, или обеспечить охраняемый периметр и ждать мобильную криминалистическую лабораторию?
Из-за поворота в начале улицы выехали и приближались две машины, одна иномарка и за ней девятка. По бесцеремонной манере их подъезда с налёта и резкой остановкой прямо в гуще едва успевших отскочить людей, все поняли — это бандиты, а судя по номерам машин, ещё и чеченцы. По-хозяйски не съезжая на обочину, вышли из машин. Один из тех, кто вышел из передней машины, был известный криминальный авторитет Лорс. Подойдя к толпившимся в сторонке людям и нацелив на них пальцем, спросил, кивнув в сторону калитки:
 — Этот дом?
— Да, этот, — ответили ему, — но милиция сказала, туда пока нельзя.
Чеченец искоса, через плечо оглянулся на милицейскую «Газель» и находившихся около неё оперативников, иронично пожал плечами:
 — Ну, раз такое дело, мы попросим у них разрешения, может быть, они, — Лорс перешёл на более жёсткий тон, — уважаемая милиция нас всё-таки пустит. — И уже на своём языке: — Малик и ты, Реза, заходите в дом, если там наши, будем забирать, и подтяните ещё людей, так, на всякий случай. — Хмуро обведя взглядом толпу, процедил: — А этим, с их собачьим интересом, скажите, пусть уходят отсюда, нечего им тут делать.

— Так, позвольте, а что вы, собственно, тут распоряжаетесь и вообще, кто вы все такие? — капитан Сланкин подошёл к чеченцу. — Документы, пожалуйста, предъявите.
Снисходительно ухмыльнувшись, как на неразумного, чеченец с холодным удивлением медленно снизу вверх поднял взгляд. Недобро улыбаясь, посмотрел на подступивших к нему оперативников и презрительно сплюнув им под ноги, процедил:
— Вам тоже лучше убраться бы отсюда.
Капитан Сланкин, как и весь этот дежурный наряд милиции, были не из робких людей, им приходилось бывать в таких переделках, о которых обычным людям даже в сухих сводках читать было бы страшно. Но времена изменились, и надеяться на полновесную защиту государства уже не приходилось — и они опустили глаза. Глаза-то поначалу опустили, но честь своей профессии и что-то ещё, совершенно уже не из области здравого смысла, заставило этих людей поднять глаза, и у Лорса, человека в известном смысле тоже бывалого, дрогнуло сердце, когда он натолкнулся на этот взгляд.
Настала очередь Лорсу, признанному авторитету, и не только в чеченской среде, отвернуться в сторону.
Уже за калиткой со двора, Он, чуть приостановившись и обернувшись к оперативникам, нормальным человеческим языком предложил:
— Ты пойми, капитан, там (кивок на дом), как мы поняли, наши люди, мы заберём своих и уйдём.

Неизвестно, однако, чем бы всё это могло закончиться, не заверещи в этот момент зуммер экстренного вызова.

Подключившись на канал, Сланкин и его группа сразу поняли: идёт оперативная сводка в режиме ТРЕВОГА! Женский беспристрастно служебный голос в эфире, передающий важную информацию, почему-то всегда звучит, как-то особенно романтически тревожно и элегантно.
Вот и сейчас, почти заворожённо прослушав директивную сводку, оперативники приняли к исполнению; всему оперативно подвижному составу, маршрутным экипажам и нарядам милиции по району принять вводную ориентировку. Девяностый квадрат, юго-запад, Волоколамское шоссе, ответвление на Ленинградское направление, район новостройки «Сокол», с вечера вчерашнего дня происходит серьёзная разборка с перестрелкой. Возможно, между несколькими ОПГ. Имеются жертвы. По прибытии на место проявлять повышенную осторожность. Имеется прецедентная информация об особом почерке характера происходящих действий. Из чего возникло предположение на активное присутствие разыскиваемого лица под кодовым обозначением «Невидимка». Задача локализовать, обезоружить, провести задержание участников инцидента и, если представится возможным, произвести задержание самого Невидимки. В указанный район для усиления направлены дополнительные войсковые подразделения, бронетехника и два барражирующих вертолёта из внутренней дислокации МВД Москвы.

Первым с яркого света дня в дом и дальше по коридору, открыв половинку двустворчатую дверь, поправив для чего-то за поясом пистолет, зашёл Малик. И застрял на пороге, как заклинившись. Ещё ничего толком из-за сумрака комнаты не разглядев, почувствовал тоскливое по телу онемение.
Отпрянув на напиравшего сзади Резу и облокотившись на стену, Малик, показывая подбородком на дверной проём, прохрипел:
— Зайди и скажи, что там видишь.
— Эй мать, — Лорс тронул Тамару Сергеевну за плечо. — Ты отвлекись-ка немного, с тобой же человек разговаривает. Что тут у вас вообще происходит?
Не почувствовав ответной реакции, чеченец, приглядевшись, понял — перед ним находится душевнобольной человек. Целая куча нарезанной, как для жарки, и уже потемневшей картошки вперемешку с таким же количеством нарезанной моркови, грудой лежащие без подстилки на земляном полу и в двух доверху наполненных помойных вёдрах. Покачивая головой из стороны в сторону, женщина доверительно заговорщицким тоном твердила о том, что «он попросил, ему и его друзьям жаренную картошку с луком, заплатит две цены, чем больше картошки, тем больше заплатят денег. Им надо хорошо покушать перед дальней дорогой в Германию».
Лорс знал, безумцам бесполезно задавать вопросы абстрактного характера, они это просто не воспринимают. И он задал вопрос в максимально конкретной форме.
— А что ж ты морковку вместо лука режешь?
Лорс сказал это больше из некоего мрачного любопытства услышать, в какой логической связи может быть построен ответ сумасшедшей. И услышал:
— Это от испорченной экологии, это лук, только красный, как морковка. Сейчас радиация везде. Я им потом молока дам. Молоко радиацию нейтрализует. Раньше вредную радиацию на производстве молоком нейтрализовали.

Даннику был нужен автомобиль. Насущная в нём потребность чувствовалась буквально каждую текущую минуту. Чувствовалось почти на психологическом уровне, поскольку в автомобиле он нуждался даже в большей степени, чем необходимость на прямое его использование в качестве транспортного средства. С той самой минуты, когда Данник в силу определённых обстоятельств понял — возвращаться в родное пристанище чревато опасностью на реальную возможность посещения оного незваными гостями. Убежищем, хотя бы на короткое время, чтобы перевести дух был его верный «жигулёнок». Теперь, когда его искали государственные спецслужбы и вся бандитская рать, произошедший с ним сегодня ночью негативный опыт, когда даже приватным образом снять комнату на ночлег повлёк за собой нежелательные последствия. Остро возникла проблема иметь независимую от какой-либо, пусть и формальной, но регистрации, неприметную с виду и изменяемым местоположением нору — лежбище, так сказать. Автомобиль как средство передвижения подходил для этой цели больше всего.
Но образовался парадокс, проблема заключалась именно в легальности этого мероприятия. Чтобы купить автомобиль и без лишних проволочек зарегистрировать его на другое имя, Даннику нужны были деньги. Ему уже было известно о переводе Рягузовым на его имя ста девяносто миллионов долларов, и он имел вполне легальную возможность зайти в банк и снять с этого депозита любую сумму — даже с шестью нулями. Но Данник такую роскошь позволить себе пока не мог. Откуда-то из памяти выплыло слово «казино»; а ведь идея! Не позаимствовать ли действительно деньги в казино?

В кармане рублями было чуть больше шестидесяти долларов, и Данник уверенно шагнул под заманчивый свод казино «Фортуна».
Взяв в кассе, как бы для начала, две фишки по двадцать пять долларов, решил немного понаблюдать за обстановкой в игровых залах. Подошёл к покерному столу, прикинул и решил — выигрыш в рулетке, для совести перенести будет легче. Взять деньги у казино не так совестно, чем у конкретно видимых и осязаемых людей, да и крупье как бы тоже будет ни при чём.
Постоял несколько раз у рулетки, находясь ещё за спинами других наблюдающих за игрой, тихонько попробовал остановить шарик игрока, допустим, в красном, и шарик тут же впрыгивал в красное. Нацеливал на чёрное — и шарик так же послушно останавливался на  чёрном. Телекинез срабатывал прекрасно. Для пущей правдоподобности надо только не торопиться и дать шарику израсходовать центробежную инерцию, раз-другой подпрыгнуть и уже тогда закатить его в ячейку нужного цвета.
Выдвинувшись к столу, начал игру уже непосредственно сам. В конечном итоге выиграл двадцать семь тысяч долларов. Конечно, не подряд с маху, а как полагается, с везухой и невезухой. В общем, выиграл.
Выйдя на улицу, Данник был удивлён двумя неожиданными обстоятельствами. Первое, что его удивило, — было уже, оказывается, темно. Второе, за ним шёл, и не особенно при этом скрываясь, один спортивного вида молодой человек. Чуть позже их оказалось трое, с той лишь только разницей, что двое вышли из-за угла навстречу. С какими намерениями эта троица подходила к нему, мог бы на месте Данника догадаться и любой другой человек. Но на беду для этой уже обречённой троицы, на месте Данника был не любой другой человек, а именно Данник, и правосудное воздаяние (хотя, конечно, жестоковатое) свершилось.
Меньше, чем через минуту трое молодых людей, с навечно парализованными ногами и навечно ослеплённые, сидели на мощённой брусчаткой аллее в сильно концентрированном запахе озона и уже невидимом ими шлейфе мистического сгустка ползущего между ними белесого дымка. Бездумно покачиваясь и хрипя, пока больше от физической боли, чем от психического ужаса, они производили на быстро собирающуюся вокруг них толпу неизгладимо кошмарное зрелище.

Получив через Рягузова условно кодированный вызов на непрослушиваемую связь системы «Алтай», Данник понял — с ним очень срочно хочет связаться майор Коноплёв. Поставив прибор на риску «Режим ожидания — приём», Данник уже через несколько минут имел разговорный контакт с Коноплёвым, во время которого они обозначили место, где через час и встретились.
Во время этой встречи Данник получил весьма необходимую ему помощь и ёмкую, можно сказать, судьбоносную информацию. Серьёзность образовавшейся ситуации просто зашкаливала, но в сравнении с личной значимостью того, что он узнал от майора в конце разговора, все предыдущие сведения как-то сразу отодвинулись на третий план.
Однако, как мы знаем за Данником, всё второстепенное он всё равно исполнял с умом и скрупулёзным тщанием.

Коноплёв подкатил на почти новом автомобиле ИЖ-27175 с удлинённым кузовом, тип «Шиньон». Внутренняя обивка, лежак, столик, узкие поверху оконца и вентиляционный люк в потолке предполагали неплохой комфорт в нём пребывания. Сердечно, с искренней приязнью пожав руку Даннику, Коноплёв поблагодарил за исцеление от душевного недуга.
— А это авто, — майор сделал круговое движение головой, — подарок Михаил Акимыча. — Протянув Даннику техпаспорт и водительское удостоверение на имя Смирнова Анатолия Викторовича, пояснил: — ФИО, адрес и фото, разумеется, вымышленные. Хотя, я знаю, вы можете листок с дерева сорвать и предъявить его как личный паспорт с нужной визой на любой границе и легко её пройдёте. Но в любом случае документы подлинные и в картотеке зарегистрированные. Об этом будут знать только двое, Вы и этот «Шиньон». А с моей памяти, я знаю, вы это легко можете стереть, плюс я ещё и настаиваю на этом. В нашем ведомстве два раза в год, притом всегда в разные сроки, устраивают проверку на вшивость. Полиграф, так что, ну, сами понимаете…
Объяснив месторасположение и доступ к тайникам с боеприпасами из арсенала «Фрегата», Коноплёв, заговорщицки подмигнув и жестом фокусника распрямил ладонь с новенькой мобилой:
— Ещё один подарок от Акимыча. Отстаём, однако, от жизни, — они давно уже в продаже, а мы всё ещё во вчерашнем дне.
— Очень, кстати, эта штука, — согласился Данник.
— Ну, а теперь, — хлопнул себя по колену, — перехожу к оперативной информации.
В ФСБ поступило анонимное донесение. «Разыскиваемый вами «Невидимка» готовит терр. акт на директора Международного валютного фонда Мишеля Камдесю, ориентированный на предполагаемый его визит в Россию на конец этого, 1993 года. Возможно, в дальнейшем с нашей стороны о месте пребывания этого террориста будут сообщения. Патриоты России».
Кто-то очень сильно хочет усложнить вам жизнь. Патриоты херовы, ну, да ладно с этим, — вздохнул удручённо майор. — Не думаю, что от нашей конторы будет серьёзная реакция, но просто имейте это для себя в виду.
А теперь поближе к нашим делам. Завтра в одиннадцать утра вот по этим, почему-то нескольким адресам экстренным порядком соберутся криминальные авторитеты сообществ Москвы, Питера и прибывших делегатов воровских общин из регионов. Основная повестка — устранить раздрай, образовавшийся в результате катастрофического завала козырных положенцев. Восстановить контроль, определить противника — кто это и что это, и по полному раскладу ответная война.
Поблагодарив за информацию, Данник спросил, а почему этот сходняк на одно время назначен по нескольким адресам? Коноплёв задумчиво пожал плечами:
— Ни я, ни Акимыч этого не понимаем. Возможно, воры, напуганные большой потеряй своих лидеров, осторожничают. Адрес скорее всего будет, естественно, один, в последний момент всех, кого нужно, предупредят. Думаю, скоро настоящий адрес мы тоже будем знать.
— Это разнообразие адресов, — Данник в свойственной ему манере покусал губу, — возможно, устроено не просто из соображений осторожности. — Досадливо пощёлкав пальцами, Данник, прищурившись, посмотрел на красные габаритные огни проехавшей мимо машины. — Здесь явно ещё какая-то задумка.
— Скажи, майор, — Данник опять прикусил губу. — А каким образом вы получили эту информацию о готовящемся сходняке?
— А не могло ли быть так, — Данник, не дожидаясь ответа, продолжил мысль, — вы получили сведения от нескольких своих источников, и у каждого из них был только один адрес, отличный от других, на место и время сходняка?
— Да! — почти воскликнул майор. — Именно что-то наподобие того, что вы сказали, и было.
— То есть как это наподобие? — Данник заинтересованно посмотрел на майора.
— Ну конечно же! — Коноплёв хлопнул себя по лбу. — Как же я сразу не догадался. Источник у нас, то есть у меня, один, а ещё точнее, у Рягузова, это его человек. Как я знаю, он вам тоже известен. Этот человек на всякий случай поставил жучка в четырёх предполагаемых местах, и в одном из них произошла предварительная встреча «московских» из тех, что до «фейерверка» были во втором эшелоне. Теперь они разводные, так сказать, на верхнем насесте.
 Вот они-то и замутили всю эту лабуду с адресами и огласили их не в присутствии исполняющих, а по индивидуальному поручению. То есть каждый порученец знал только один адрес, полагая, что у всех, кому надо его знать, точно такой же. Старый, в общем-то, приём, но всегда очень действенный. Хотят вычислить крысу.
— И вот ещё, — оживился Данник, — нет ли среди этих порученцев некоего Чумкина?
— Да, есть, — Коноплёв ошарашенно уставился на Данника. — Тёмная какая-то, скользкая личность.
— Не то слово, — хмыкнул Данник. — Страшная тварь. Я вот что думаю, майор, — поставлю-ка я мину именно по тому адресу, который указал Чумкин. Её, в смысле мину, конечно, найдут и обезвредят…
— Да и пусть, — поддержал майор, — пусть найдут и обезвредят, зато Чумкину кранты. Они и так на него косятся и вроде как даже есть за что. — Майор стал загибать пальцы: — Три группы киллеров, с которыми взаимодействовал Чумкин, нацеленные на вас и на Наташу, погибли, а с Чумкина как с гуся вода. Авторитеты от взрыва на хате погибли, и все знают, Чумкин тоже там был, и снова на нём ни царапины. А тут вот, по варианту его адреса, ещё и мину найдут. Чумкин, считай, труп, — азартно взмахнул рукой Коноплёв. — Братва его просто на ремни порежет.
— Не всё так просто, — Данник опять принялся за губу. — Изворотливый, гад. Прежде, чем его завалят, он сам тоже ещё не одного положит. Но мы по любому в прибытке. Чем больше они сами себя успокоят, тем лучше, но Чумкину малость жизнь, конечно, усложним. Усложним… Ах ты, чёрт! Слушай майор, — Данник даже присвистнул, — а ведь эту анонимку в ФСБ Чумкин-то и состряпал. Подписался только для большего отвода во множественном числе. Говорю же — подлая и хитрая тварь.
— Да… — покачал головой Данник. — Ну, хоть немножко развиднелось, и на том, как говорится, спасибо. А знаешь, майор, у меня вот буквально сейчас появилась одна задумка. Этот самый Чумкин… — Данник, задумавшись немного, помолчал. — Натворил этот гад, конечно, предостаточно, а если какое-нибудь его преступление доказательно пустить в производство следствия уже прямо сейчас?
— Да не вопрос! — махнул рукой Коноплёв. — Материала на Чумкина — его, кстати, настоящая фамилия Чумаков — у меня более чем предостаточно. Для судебного разбирательства немного, правда, сыровато, в смысле не разложено по порядку, но если кое-что авансом подытожить, ордер на арест можно получить уже завтра во второй половине дня.
— Ага. — хохотнул злорадно Данник. — Мы ведь, оказывается, тоже можем этого Чумакова ославить, и наша ответка будет конкретно покруче, чем у него. К тому же такой вариант совпадает с интересами общества и государства. Чумкин-то, хоть и в пассивном, но всё-таки как бы в розыске, а мы это дело переведём в актив, то бишь ускорим. Фото во всех РОВД, на остановках общественного транспорта, на заборах, в общественных туалетах и в прочих многолюдных местах.
Данник признательно улыбнулся майору:
— Такой финт от нас Чумакову жизнь точно усложнит.
— Акимыч тоже потом попросил, чтобы я вам передал одну просьбу, к которой я от себя лично тоже присоединяюсь. Пожалуйста, не стремитесь делать всё сам, всякий раз, когда в чём-нибудь мы можем помочь, не стесняйтесь, обращайтесь к нам. Раз уж вас никак нельзя уговорить сделать паузу, хотя бы на полгода — мы каждый в своих возможностях могли бы в известной мере облегчить вам бремя. Пусть в чём-то и второстепенных, но наверняка нужных мероприятий, и тем самым снизить лишний риск в обстоятельствах — вы, я думаю, понимаете, о чём мы говорим.
Перед тем, как уступить место за рулём Даннику, Коноплёв смущённо замялся: «У меня к вам ещё кое-что» И поведал то, что он деликатно определил как «кое-что», а у Данника от этого «кое-что» чуть сердце из груди не выскочило.
— Наташа просила вам передать, — Коноплёв достал из кармана конверт. — Она просила, чтобы я вам передал её письмо, и плакала так…
Не включая свет, отвернувшись в сторону от скудного света, идущего из окна, Данник тут же стал читать письмо. По его судорожному вздоху и дрогнувшему плечу Коноплёв понял, в каком сильном душевном волнении находится этот человек. Виновато улыбнувшись, ничего уже не слышавшему Даннику: «Если что, будем на связи», вышел из машины, деликатно прикрыв за собой дверь, быстрым шагом ушёл в ночь.

А Данника, читавшего письмо Наташи, душили слёзы, еле сдерживаясь от подкатившего комка в горле, отворачивался в сторону и, стиснув губы, сглатывал уже готовый вырваться рыдающий всхлип, переживая при этом сладко-щемящие мгновенья.

Вы не хотите меня видеть?.. Этот грустный для меня вопрос возник у меня после того, когда мне стало известно о том, что Вы недавно были у Михаила Акимыча, но в дом почему-то не зашли — это из-за меня, да? И не передали ничего хотя бы на словах. Мне скорее всего тоже, наверно, надо будет проявить хотя бы элементарную совесть, чтобы не ставить вас в затруднительное положение. Но прежде чем принять решение, которое я не могу сделать, не прояснив для себя очень важное для меня обстоятельство. Иначе потом истерзаюсь в сомнениях и всю жизнь себе не прощу за поспешный и, возможно, неправильный вывод. Казалось бы, ну к чему здесь эти вопрошающие предположения, — неужели не ясно, меня не хотят видеть? Но меня очень смущает один небольшой эпизод, имевший место во дворе дома, где я живу, когда я входила в подъезд. Я почувствовала на себе ваш взгляд, нежный и тёплый, — а вы сами, как, наверно, полагаете, из-за расстояния и густой растительности были невидимы и не ощущаемы. Да, визуально я действительно Вас не видела, но я точно знаю — это были Вы. Может, я обольщаюсь, но мне очень думается, что вот так смотреть может только мужчина, который испытывает к женщине чувство чуточку более сильное, чем просто сочувствие в постигшем её горе. В любом случае я благодарна вам за это негласное инкогнито. Душевно меня это очень тогда согрело.
У меня к вам ещё вопрос, но прежде, независимо от вашего ответа я хотела бы вам сказать: Я вас люблю!
А теперь к вопросу: если вы испытываете ко мне взаимное чувство, но у вас имеется какая-то (хотелось бы верить), не связанная со мной проблема — тогда я уже счастлива, что причина не во мне, и (если речь уже о проблеме) прошу вас разделить её со мной. И пусть это испытание окажется неодолимым препятствием, в жизни бывает всякое — что ж, будем пить из этой чаши вместе, надеюсь, Ты всё-таки поделишьс?. И умоляю, не будь таким извергом, вопрос-то не снят — хотя бы просто позвони.
 
(Небольшая абстракция). Душевная психоэнергетика имеется у любого человека. У кого-то больше, у кого-то меньше. Эту психоэнергетику можно развивать. Это всегда легко получается, если энергетика двух индивидов пересекается при взаимном интересе. Тот индивид, чья энергетика сильнее, начнёт подтягивать психоэнергетику слабого на более высокий уровень. И особенно мощный эффект получается, если между этими двумя индивидами — любовь!

Данник находился в машине в блаженно-шизофреническом состоянии, весь во власти прилагательных: прекрасная, нежная, интеллигентная, хрупкая, чистая, стройная, одухотворённая, неземная, желанная, родная, милая, сексапильная, беззащитная — если о Ней, и жестокий, грубый, обезумевший, отвратительный, подозрительный, омерзительный, угрюмый, животный, уродливый, страшный, бесчеловечный, потусторонний, мистический, зазеркальный, подземельный — если о Себе! И умилённо удивлялся: Наташа, небесное создание и может испытывать сердечное чувство к такому ужасному типу, как я! Данник мысленно смотрел на жизнь, и его память с услужливой благоговейностью вспоминала множество подобных случаев в реальной жизни. Не киношной и литературной, а именно реальной, обыденной жизни. В подавляющем своём большинстве прекрасные на облик и физически слабые женщины располагают по причине принадлежности к своему полу гораздо меньшими жизненными возможностями — тем не менее, они душевно благородней и самоотверженней мужчин. За всё в этой жизни женщины, в сравнении с мужчинами, платят неизмеримо больше.
Мужчине легче всё: уехать, приехать, познакомиться, поссориться, заработать, украсть, догнать, убежать, купить, продать, жениться, разводиться, крушить, создать, упасть и встать, затаиться, извиниться, восстать и покарать, мочь, помочь, навредить, загрязниться и отмыться, в морду дать и получить, и это перенести, и отомстить или забыть, жизнь начать, зачать или убить, и так во всём, как и вообще, просто жить.
 
Данник впавший в грёзы любовно-эйфорического транса, был беззащитен как ребёнок. Окажись бы сейчас рядом Чумкин — и в минуту Данник был бы умерщвлён, даже не поняв, что с ним произошло.
Однако микроскопический атом чувства предосторожности, подавляемый сердечным восторгом, стал экстренно делиться на себе подобные, и вскоре они уже образовали массу, способную, хоть и едва ощутимо, но проявиться сигналом тревоги, и Данник начал приходить в себя.
Ещё минута — и потенциально, для всякого рода ублюдков издающих «Inferno»  — энергетику на третьей планете от Солнца, окажись они на его пути, он снова стал самой опасной и смертоносной личностью. Но Даннику сверхважно было сотворить одно дело, чем он незамедлительно и занялся. Рванул на Киевский вокзал, рядом с которым на цветочном базаре купил за миллион рублей вместе с хрустальной вазой пятьдесят одну Розу — тёмно-бархатный пурпур налитых бутонов.
 
Не доезжая квартал до Рягузовского особняка, Данник выпил полстакана водки (в таком состоянии немного менялась энергетика), и Наташа почувствовать его как бы не должна, тем более было уже почти четыре утра. Плюс перед самым домом, активизировав длинную секунду, через пару мгновений был у кровати спящей Натали. Поставив цветы на пол у самого изголовья, чуточку усилил воздействие на безмятежность сна и в молитвенной нежности поцеловал её в губы.
 Утром, почти проснувшись, Натали в замлевшем блаженстве как могла тянула время, не желая открывать глаза, чтобы не улетучилось ощущение волшебной иллюзии любовного поцелуя и сказочного запаха прекрасных роз. Сколько бы ещё тянула Натали это чудесное наваждение, как она полагала, ей приснившееся. Но натуральное до осязаемости благоухание прекрасных цветов заставило в глубоком дыханье волнующе вздыматься грудь и, окончательно проснувшись, она открыла глаза. Сладким изумлением затрепетало её сердечко при виде реально находящихся рядом цветов и сохранившееся на губах тепло поцелуя. Она вспомнила всё! И вопрос мучившей её неопределённости был снят.

Прошло чуть более двух суток, и слишком уж неординарное поле деятельности, в котором пребывал её Толик, уже на третью ночь после его памятного предутреннего визита к ней заставил Натали проснуться среди ночи в тревожном до болевого ощущения чувстве. Давно уже назревавшая противоборствующая ситуация, подготовляемая мафией и направляемая Чумкиным, стала концентрироваться в своей выраженности на юго-западе Москвы в районе разветвления Волоколамского и Ленинградского шоссе. В местечке новостроек Сокол произошла довольно серьезная бандитская разборка, с применением огнестрельного оружия, и неслабых калибров.
Для блокировки подавления этого безобразия властями были подтянута бронетехника, подразделения ОМОН и полк из внутренних войск специального назначения.
Принимаемые взаимодействия государственных военных структур, многократно отработанные на предмет возникновения подобной ситуации, почему-то не приносили ожидаемых результатов. Происходила какая-то непонятная чертовщина. В середине ясного дня, на фоне обычной городской окраины — веяло каким-то жутковато мистическим наваждением.

Пятью часами раньше Данник, уже приготовившись отправиться для закладки мины по Чумкинскому адресу намечаемой сходки, был потревожен звонком на пейджер и на мобильный телефон одновременно, Рягузов скороговоркой, заметно подавляя волнение, но на вполне понятном условном языке выпалил очень свежую и очень своевременную информацию.
Чумкин не только понял свою роль в задумке положенцев, но и предугадал его, Данника, ход на встречную подставу. Проинструктированные им снайперы размещены напротив всех возможных мест появления Дымка. Передал Михаил Акимыч, уже немного успокоившись, для Данника ещё кое-что. Заклинающая просьба Наташи — в которой она умоляла его быть очень осторожным, и ещё какое-то непонятное Акимычу «спасибо» за прояснение вопроса, оценённое ею очень высоко.
Поблагодарив Акимыча за ценную оперативную информацию, попросил передать Наташе. Он, Данник, счастливейший из смертных, и никогда в своей жизни не только не испытывал, но даже и не подозревал, как, оказывается, может быть счастлив человек, и он будет предельно осторожен. И уже себе в озарившем чувстве: как, однако, пронзительно сладко может ныть сердце!

На предварительном перед сходняком толковище Чумкин довольно убедительно объяснил свои произведённые действия и ответный ход Дымка, с целью его, Чумкина, подставы. После которых Дым стал допускать осечки. Не буду пока зарекаться, но его след по видимому скоро будет прощупываться. 
Не на полный, конечно, карт-бланш, но Чумкину поверили. Дали боевиков-исполнителей, деньги, оружие, транспорт, мобильные коммуникации и, самое главное, информацию от своих каналов, среди которых имелись и по линии МВД.
И Чумкин принялся за дело. Выйти на Дымка можно было, только зафиксировать предполагаемое местонахождение, хотя бы на короткий момент его передвижения. Поставив скрытых наблюдателей у дома журналистки Ващило Н. Уже не было секретом о личном интересе Дымка к этой женщине. Наблюдение и прослушка телефонных разговоров редакции «Московский Комсомолец», на могиле её матери, и некоторых более-менее близких ей знакомых. В случае обнаружения Ващило или самого Дымка — быстрое, как только возможно, сообщение ему, Чумкину. Подтяжка к месту вновь составленных четырёх мобильных групп исполнителей. Если это будет Ващило или просто похожая на неё женщина, быстро её взять и увезти в назначенное им место, откуда он, Чумкин, перевезёт её в другое место, только ему одному известное. Если обнаруженным окажется сам Дымок, никаких мероприятий на предмет взятия его живым — безотлагательный огонь на физическое уничтожение, и до ста контрольных выстрелов в голову, — даже если Дым будет находиться в стенах какого-либо РОВД.
Кроме того, Чумкиным было разработано несколько вариантов спровоцировать проявление Дымка или Ващило как бы из служебных переговоров, допустим, по рации милицейских оперативных групп о задержании или убийстве кого-нибудь одного из них. С достаточно большой вероятностью, как полагал Чумкин, такое известие может повлиять на эмоциональное состояние того, кто услышит или прочтёт о несчастье постигшим его/её человека. В результате чего потеря осторожности, следствием чего произойдёт самообнаружение одного из них, а может даже, и их обоих.
Чумкин понимал — если эта провокация сработает, успех будет зависеть от того, успеют ли они сами оказаться в месте предполагаемого появления Дымка или Ващило, хотя бы на несколько минут раньше. К тому же, чтобы произошло появление хотя бы одного из этих двух людей, необходимо точно указать название того места, куда будет якобы доставлена приманка. Морг, УВД, РОВД, больница…

Однако вскоре получилось что-то уж совсем ужасное и совершенно неожиданное и притом с противоборствующей стороны.
Через день в районе Сокола, в одном незавершённом строительном объекте, по каким-то причинам законсервированном, Чумкин устраивал ловушку для Данника. По его раскладу «похищенная» Ващило помещается в одном из подвалов этого недостроенного дома. Дымок скорее всего придёт её выручать. С пристрелянных (правда, на глазок) позиций по Дымку будет открыт одновременный огонь с восьми разных по расстоянию и окружности точек. Кроме этого, если вдруг что-нибудь всё-таки не срастётся, Чумкин запасным вариантом поставил ещё трёх стрелков, одного из них с гранатомётом ГП-34.
Проведя инструктаж и несколько раз тренировочно прогнав людей по закреплённым для каждого из них местам, Чумкин объявил временный отбой с приказом вернуться на «базу», хата-ожидания. К нему подошёл «подручный» по району, виновато протянув листок с фотографией, над которой крупным шрифтом написано: «Разыскивается опасный преступник!»
— Где ты это взял?! — почти истеричным фальцетом вскричал Чумкин.
— Висят повсюду, — совсем уж виновато сникнул подручный. — Я подумал, вдруг вы ещё не знаете, тогда, может… — И, склонив голову на грудь, замолчал подавленно…

С щемящим предчувствием Данник вытащил из внутреннего кармана завибрировавший мобильник, наверняка что-нибудь серьёзное… На условном языке Коноплёв поведал:  «Пожалуйста, не волнуйтесь с Галочкой всё в порядке, она у бабушки в деревне». И Данник с облегчением понял: Галочка — это Наташа, а бабушка в деревне — это Рягузов и его дом, но дальнейшее сообщение Коноплёва вызвало у Данника весьма тревожную озабоченность.
По столичным новостям на НТВ идёт какая-то провокационная хренотень, уже два раза передали — в городскую клиническую больницу №10 при ГКБ им. Боткина неким гражданином Панаевым С.А. Проживающий по адресу: район новостройки Сокол, ул. Калинина, дом 70, номер квартиры указан неразборчиво. После автомобильной аварии была доставлена гражданка Ващило Наталья Валерьевна 1958 года рождения, в коматозном состоянии. Ей была оказана медицинская помощь, после чего гражданка Ващило была помещена в реанимационную палату. Вскоре пострадавшая очнулась и по показаниям одного очевидца самостоятельно в больничном халате вышла на улицу и не вернулась. Далее шло описание внешнего вида гражданки Ващило и просьба к встретившим вышеупомянутую особу её задержать и сообщить по указанным телефонным номерам.
Замануха, конечно. Данник испытал чувство некоторой успокоенности, значит, настоящее местонахождение, где находится Наташа, Лохматому не известно. А судя по его состряпанной фальшивке, он полагает, что Дымку об этом тоже не известно. Хотя, конечно, тревожную горечь Данник всё же испытал — для любого мужчины всегда неприятно, когда какая-нибудь грязная сволочь произносит имя любимой женщины, да ещё и в эфире.

Одевшись под бомжа-алкоголика, собирающего с большой рваной сумкой пластиковые бутылки, Данник выглядел почти натурально. Но чем ближе он подходил по улице Калинина к месту, тем всё отчётливей воспринимал кошмарную энергетику Лохматого и до скрипа зубовного понимал, этот его маскарад под бомжа просто не прокатит. Но переполнявшее его яростное сознание, что наконец-то в этом окружающем пространстве находится эта гадина, возможно, в какой-то сотне метров, уже владело им буквально до азартного исступления. Не доходя до ближайшего почти законченного дома, присел у сухого арыка с мостком, как бы перекусить.
Осенний день короток, уже заметно вечерело. Со стороны одной из новостроек в его направлении деловитой походкой с круглым, через плечо у одного из них, мотком скрученной алюминиевой проволоки шли двое рабочих. Судя по монтажным каскам и широким крепким поясам — монтёры. Данник понял, его номер а-ля «бомж» оказался и впрямь неудачным. Слишком уж нарочито он выглядел. Кому надо, враз просекёт — ряженный. Все люди как люди, а он, вот видите ли, эдакий бомж-оптимист, бутылками здесь на пустыре и не пахнет, но он же как бы оптимист. В общем надо что-то быстро предпринимать, «монтёры» уже где-то метрах в тридцати. Повернувшись к стоявшей на краю арыка сумке, как бы отломить от краюхи, поправил через дырку «винторез» — вот чёрт, глушак-то не прикручен, да и положен как-то не предусмотрительно под кевларовый бронежилет на самом низу. Пальнуть — так на всю округу резкий, как удар хлыста, хлопок, и Стечкин тоже далеко засунут. Через боковую прореху рваной штанины его надо ещё достать из-за пояса других внутренних брюк, а в сидячем положении это почти невозможно.
Да и поза ещё такая неудобная — спиной к подходившим.
Интуитивно, больше наугад, по характерному на изготовку шороху подходящих Данник обернулся, опередив «монтёров» на одну секунду. Её хватило, чтобы киллеры увидели грязное в глубоких морщинах бородатое лицо как бы вконец опустившего человека. Но, помня непреклонно железный приказ Чумкина стрелять на поражение без всякого промедления, открыли огонь с двух «ТТ» и почти каждый их выстрел был намечен в голову — так называемый «контрольный».
Этим двоим осталось жить совсем немного — как не клялись они, что видели брызги мозгов из разлетавшегося на куски черепа этого бомжа, Чумкин в горячке от мистического ужаса и бешенства от неудачи через несколько минут пристрелит их обоих.

Ну! Скривившимся от нетерпения лицом, Чумкин безумно вытаращенными глазами смотрел на возвратившихся киллеров.
— Порядок, шеф, — почти синхронно махнули оба руками. — Мертвее не бывает, от башки одна кочерыжка.
— Значит так, — Чумкин, сбычившись в косом наклоне головы, злорадно дрожащим от возбуждения голосом странно и жутко провыл, — Стрелки остаются на исходной, и не расслабляться, пока я не дам отмашку. Пятеро, — Чумкин тыкал пальцем, начиная с двоих ходивших на пристрел, — идут вперёд, я за ними. — Предугадав от выбранной им пятёрки, особенно от первых двух, назревающую усмешку к своей чрезмерной осторожности, юродиво сгорбившись, исподлобья глядя им в глаза, криво оскалился. Противным дискантом, не предвещавшим ничего хорошего, просипел:  — Я… сказал что-то смешное и непонятное? — Маниакально немигающим взглядом, но, как вечным мгновеньем подержав взгляд на одном и втором, произнёс: — Если там действительно Дымок, получите награду ещё и от меня, — фиглярски поклонившись, двумя руками показал на выход.
Почти стемнело, но светло-клетчатая бомжовская сумка визуально достаточно неплохо контрастировала в темноте, на неё и шли, как на ориентир. Чумкин же шёл на ненавистную ему энергетику, идущую от одиноко стоявшей сумки. В том, что Дым мёртв, Чумкина почти уверила именно эта беспризорно брошенная сумка, и именно она, как электрическим током, его и встряхнула! В кошмарно сжатом мгновенье Чумкин вдруг всё понял. Эта ветхая сумка на самом деле — пуленепробиваемый щит, а рваная в ней дырка, конечно же, сквозная бойница. Холодный тоскливо-одуряющий страх буквально взорвался внутри Чумкина. Как же он так вляпался. Подвела собственная осторожность, идущие впереди него люди своей суммарной биоэнергетикой смазали встречное излучение Дымка, и Чумкин только сейчас определил — от сумки идёт живое излучение!
— Ааа, твари продажные! — истерически визжа, Чумкин разряжал свой ТТ в волонтёрские робы тех двоих киллеров, в предательстве которых он уже не сомневался.
— Огонь со всех стволов по Дымку! — заорал Чумкин. — Он живой!
Убегая назад к спасительном дому с оставшимися там боевиками, как и при взрыве авторитетов на сходняке, в замедленно беззвучном действии, Чумкин успел видеть отбрасываемого назад и уже сникшего боевика от попадания ему в грудь винтовочной пули. В паническом шоке Чумкин, однако, бежал с поправкой на другого боевика, бегущего сзади него, стараясь быть под его прикрытием на линии огня, и видел, как у того от попадания пули в затылок кровавым месивом вынесло вперёд лобную часть черепа. Видеть, как погиб третий боевик, Чумкин не мог, но слышал его смертельный гортанный клёкот и тупой звук удара тела об землю. Четвёртая пуля Дымка попала Чумкину под правую лопатку, но бронежилет, расстояние и навинченный на снайперский винторез глушитель смягчили удар. Чумкин при падении больнее ударился о землю, чем от попавшей в него пули.

До скрипа зубовного, до стонущего обидой сердца, но рвущаяся в клочья сумка и вскипевшая вокруг неё фонтанчиками от пуль земля заставили Данника на последней секунде, за которой уже было время невозврата, отложить разборку с Лохматым и поменять позицию. Пролетевший свистящим шорохом снаряд гранатомёта оглушительным треском взорвался в нескольких метрах от того места, откуда он только что отполз. Довольно глубокий и, главное, сухой арык оказался очень кстати, да и наступившая уже темнота тоже была на руку. Два отдалённо горевших фонаря темноту только подчёркивали. У Данника в сумке, вернее, в том, что от неё осталось, имелся предусмотрительно взятый прибор ночного видения. С момента появления своего феномена Данник и без прибора мог видеть ночным зрением, но с семикратным увеличением он мог видеть лучше, чем степная лисица. Благодаря кевларовому жилету, прибор не пострадал. Данник понимал — у Лохматого скорее всего такой прибор тоже имеется, но по арыку можно было невидимо добраться вправо или влево ещё метров на сто в сторону и далее, по обстоятельству, в какой-нибудь закуток, где можно было бы спокойно оглядеться и обмозговать ситуацию. Притом на этот раз так, чтобы перспектива, то есть эти самые ситуации, развивались подконтрольно. Пока отделался, в общем-то, неплохо, но слегка уязвляла мысль — его, Данника, как бомжа вычислили и притом сразу.

Сто пятьдесят боевиков-славян и группу чеченцев в двадцать семь человек подтянул Чумкин против одного Дымка, и одним только количеством испортил всё — не говоря уже о таком факторе, как расовая в таком деле несовместимость.
По тихому переждать ночь не получилось. Наоборот, тем немногим, кому повезло (именно повезло) выжить этой ночью, до конца своей жизни будут помнить, в каком жутком аду они провели бесконечную ночь и как страшно, как подозрительно страшно не наступало утро.
А вначале первых часов ночи, возбуждённые своим количеством, оружием и таинственной, похожей на игру ситуацией, как и некоторым количеством (в пределах разумного, конечно) спиртного и наркотиков, боевики, куражась и подначивая друг друга, бравировали смелостью и бесшабашностью. Деловито и смело рыскали в поисках Дымка по территории стройки, по подвалам и этажам. Со снисходительным презрением выслушивали инструктажи Чумкина, передразнивая, как только он отходил, его трусливую осторожность. Надо признать, Чумкин в своих инструктажах, больше продиктованных паническим страхом перед Дымком, действительно только усугублял положение.
Это его бездумно и часто повторяемое «Стреляйте, не раздумывая, иначе вы уже трупы» — повлечёт больше жертв, чем это случится от руки Дымка.
Время шло, и странно-жутковатые события стали обогащаться своим повсеместным присутствием.
Никаких посторонних шумов, звука выстрелов и тем более предсмертных вскриков. Но, начиная с дальних помещений, в подвалах, на этажах и пустырях между корпусов зданий братва стала находить трупы своих товарищей, как бы скользящих в медленно плывущей белесой дымке. Некоторые из низ ещё пару минут назад находились среди них. Одного боевика с вытаращенными глазами нашли ещё хрипящего в предсмертной агонии, силящегося что-то сказать, но быстро затихшего, его видели не больше минуты назад прикуривающим сигарету, она, недокуренная, тлела, не смешиваясь своей сизоватой струйкой с тягуче колыхавшейся вокруг неё бледной пеленой.
Прямо как-то молниеносно стала разрастаться паника. Люди заметались по сторонам, сбивались в кучки, то вдруг неслись толпой, абы куда, влекомые диким инстинктом, но наиболее безопасным местом было всё же находиться в гуще этого оголтело мечущегося человеческого стада. Ибо горе тому, кто в одиночку пытался прибиться к такому обезумевшему стаду. Такого одиночку боялись больше всего, не имея времени разобраться, кто есть кто, его мгновенно нашпиговывали пулями. Но самое ужасное происходило, когда в темноте два таких стада наталкивались друг на друга — безобразно страшная бойня, стреляла, ревела, хрипела и стонала в невообразимом смертельном хаосе! Те, у кого хотя бы на крупицу разума было побольше, падали трупами на землю и лежали, вжавшись в неё. При таком положении имелся шанс спастись, особенно если сверху на лежащих падали настоящие трупы.
Настал момент, когда мысль упасть на пол и лежать, не двигаясь, дошла, наконец, до каждого. Образовавшееся затишье, если не считать стоны и всхлипы раненых. Лежать, не двигаясь, в инстинктивном желании не производить шум было всё-таки безопаснее, чем оголтело метаться в только-что гремевшем и вопящем аду. Кроме того, такая стратегия давала некоторую возможность осмыслить хотя бы приблизительно, что же такое вообще происходит.
Откуда-то со стороны подвала в зловещей тишине как-то особенно жутко раздался чей-то обезумевший от страха голос, шум кошмарной возни и сдавленный плач, переходящий в хриплые стенания безумца. Затем нечто вроде тупого удара головы об бетонную стену и снова давящая тишина, даже раненные замолкли.
С ума сойти, но опять ещё более мощный звук! Кто-то прошёл и сдвинул многотонный предмет, издавший шум передвинутого железнодорожного контейнера. О Господи ты мой, какая чудовищно огромная сила у Монстра, их преследующего. Душераздирающий вопль ещё одного безумца, сорвавшегося с места, где он по-видимому прятался, и теперь, несчастный, слепо натыкаясь на стены, углы и прочие препятствия, бежал вверх по лестнице, а чьи-то кошмарные тяжёлые шаги, безжалостно идущие за ним. Наводило жуть, уже одна только способность ужасного преследователя так безошибочно точно передвигаться в кромешной тьме.
Кто-то, будучи ещё в шоковом состоянии, не выдержав напряжения, молча выскочил из оконного проёма, находившегося на одиннадцатом или, возможно, даже ещё выше этаже. Большинство из этих боевиков с радостным азартом вышло бы на дуэльное единоборство с любым нормальным, то есть по земному понятным противником, а здесь…
Выползень из какого-то невозможного для человеческого сознания туманного подпространства!
Предсмертная грусть охватила людей. Все эти не робкого десятка люди боялись произнести простое слово «Дым». Оно приобрело настолько мистическое значение, что его боялись произнести даже в контексте, где оно используется в его обычном, общепринятом значении.
О, чёрт! Снова эти неимоверно тяжёлые шаги. Настолько тяжёлые, как если бы кто-то весил минимум тонны три. Возможно, такой звук мог происходить из-за того, что пол первого этажа имел пока ещё покрытие только в один слой деревянного настила, по сути являясь просто большой дэкой. И оттого, наверно, столь ужасно усиленный звук.
Но лежащая в шоковом страхе братва на такие умственные сопоставления была просто не способна. Реагируя на всё это шумовое выражение в кошмарно фантастическом восприятии, людям было крайне необходимо куда-то себя деть, и они стали впадать, как бы скатываясь, в некое слепо-истерическое состояние. Будучи разбросанными небольшими группами по этажам, когда на фоне психического возбуждения, не понимая, что с ними происходит и как им надо себя вести, у них уже начинавшийся спонтанно коллективный коллапс, на последнем тупиковом мгновении, произошёл спасительный инстинкт стадной самообороны сбиться в большую кучу. Люди, как бы уже не шарахаясь друг от друга, наоборот, преодолевая остатки всё ещё настороженного недоверия, поддавались могучему позыву роевого сознания самосохранения, стали из разрозненной разбросанности подтягиваться во что-то уже по форме однородное и сплочённое.
В силу такого фактора, что это были всё-таки люди, — тупой инстинкт стадного сплочения сыграл всё-таки положительную роль, поскольку в данном случае это стало принимать форму уже более осмысленного самовыражения.
Действительно и удивительно. Испытывая столь сильное психическое потрясение от непонятной и потусторонней силы, с которой невозможно бороться, у людей возникла потребность (такова уж человеческая природа) воспринимать весь этот ужас как некую силу, которая их, плохих парней, за их плохие дела наказывающая. То есть жестокость этой враждебной им силы осмысленна и избирательна, а это значит, что весь этот ужас не есть безмозглое проявление стихийной природы, а логическая сообразность действия на предмет наведения порядка. Такое определение внушало робкую надежду, что их просто воспитывают — да, жестоко, но это всё же лучше, чем слепое проявление против них неумолимой и неодолимой силы. Из глубин подсознания стал вдруг пробуждаться некий комплекс преклонения перед чем-то, пока ещё абстрактно не определённым на суть восприятия, но душевное облегчение это, однако, принесло довольно существенное.
Благодаря такому восприятию, эти люди уже не впали в очередную шоковую истерику, когда вдруг услышали нечто совсем уж непонятное и ужасное, и тем более непонятное от того, что леденящие кровь звуки шли почему-то уже с верхних этажей. Звуки приглушенных хляскающих ударов, никаких сомнений в причине их возникновения ни у кого уже не вызывали. Все понимали, так звучит смерть, которую сотворяет Дымок! Страшно, конечно, что этому невозможно противостоять, но появившаяся у людей какая-никакая надежда давала всё же мизерную зацепку, чтобы не сойти с ума. Но как, однако, невыносимо страшно не слышать хотя бы какой-нибудь шорох сопротивления за свою жизнь, особенно если учесть, что каждое такое хляскание чью-то жизнь обрывало. Казалось бы, не может человеческое ухо услышать что-либо ещё более кошмарное, чем уже довелось испытать этим людям. И тем не менее, все буквально застыли в шоковом оцепенении, когда вдруг до них донеслись звуки, которые существо человеческой природы издавать не может.
Гулким эхом по всему зданию катились утробные стоны и сдавленные от чьего-то невыносимого рыдания!
Скудные, едва долетавшие из-за большого расстояния отблески милицейских мигалок по не отштукатуренным стенам только усиливали темноту и драматизм происходящего. Беснующийся кошмар в сюрреалистических тонах восприятия.

Несколькими минутами раньше. Вытащив из вентиляционной пазухи притаившегося там боевика, Данник убил его ударом кастетного шипа в голову. Отодвинув огромный конусный контейнер для стекла, достал ещё одного, за ним прятавшегося. Данник специально не доводил психоэнергетическое воздействие на противника до полной парализации. Ему достаточно было того, что противник, хоть уже и находился в цепенеющей скованности, но мог всё-таки хоть как-то защищаться, пусть даже просто бежать на выход из здания. Данник для себя решил, таких бы он не преследовал. Пройдя мимо, судя по густой ёмкости энергетики, довольно большого количества боевиков, дальше наверх, обратив, однако, внимание на необычно ровное излучение ауры от находившихся там людей.
А надо бы Даннику не просто обратить на это внимание, а сделать соответствующие выводы. Хотя бы просто призадуматься.
И не пришлось бы ему тогда через несколько минут рыдать в душевном пароксизме и гадливой ненависти к себе.
Это состояние случится с Данником, когда он поднимался на верхние этажи, двигаясь своей уверенной, наводящей ужас походкой туда, откуда шло психоизлучение присутствующих там людей.
Горе страшным ожогом холонуло вдруг в мозгах и груди. Данник пробил стальным шипом черепную кость уже четвёртого боевика, когда понял, — ему не сопротивляются. Не смотрят, заблокированные в паралич от его чудовищного воздействия, полными злобного ужаса глазами и готовые при малейшей его оплошности броситься на него и убить в жестокой беспощадности.
Ещё пятеро оставшихся в живых в этом отсеке смотрели на Данника с таким же выражением религиозной покорности, как и те четверо, уже убитые им. И ведь успел же он заметить, пусть мимолётно, но видел же глаза тех четверых, и не смог преодолеть инерцию и, как тупой мясник, продолжал убивать.
 Сумбурное мгновенье, но разве это оправдывает? Неужели нельзя было разглядеть, люди стояли на коленях, а не в боевой, пригнувшийся для атаки, позе. На коленях! Боже ж ты мой! От них не шла агрессивная энергетика. Эта коленопреклонённая поза и, особенно, что просто доконало Данника, — они не просили пощады. Просто стояли на коленях с обречённой тоской во взоре.
А я, вместо того, чтобы сделать то, ради чего и пришёл сюда, а именно найти и уничтожить Лохматого, увлёкся убийством людей. Людей, которые стояли передо мной на коленях! Убивал людей, которых пригнали сюда и дали им приказ убить Дымка, которого они никогда раньше даже и не видели. Они выполняли приказ и ничего против него лично не имели.
А когда эти люди поняли, что имеют дело с чем-то потусторонним и, наверное, более правым, чем вся их суматошная гоп-компания, сложили оружие и преклонились предо мной, как перед божеством. А божество продолжало их убивать.
Все страны и народы борются со злом, но в их борьбе смерть как наказание имеет место в очень крайних и редких случаях. Практически никогда эту редкую меру не применяют к преступнику за убийство одного человека, даже умышленного. Чтобы получить высшую меру наказания, надо убить несколько человек. И то, со дня вынесения приговора и до дня его исполнения обычно проходит много лет, — вдруг всплывёт обстоятельство, оправдывающее или хотя бы уменьшающее вину приговорённого. И эта, самая высшая мера наказания, совсем не применяется, если человек допустил преступную халатность, в результате чего погибли, скажем, десятки людей, ведь не умышленно же.
Снова это гложущее сомнение. По сути убив негодяя, который теперь уже не будет убивать нормальных людей, даже если просто одного человека, уже ведь доброе же дело. Но тогда откуда это философствующее и периодически накатывающее отвращение к самому себе?

Мучимый горем и разъедаемый ненавистью к тому жестокосердному и чудовищно сильному сидящему внутри его сущности, Данник валялся по полу и в стонущем рыданье проклинал свою тупую самоуверенность, свое тело, судьбу и всего себя как инфернального носителя зла и слепой неправедной справедливости, — и хотел умереть.
Данник вполне мог в этот час ослабленного духа своего не совладать с собою и решиться на суицид.

И Наташа очнулась от сна. Этот минор его душевной напряжённости, пресловутое шестое (поэт выразился бы сердечное) ощущение заныло нехорошим предчувствием. Наташа поняла, — с её Толиком что-то случилось… как, однако, защемило на сердце и как не хочется верить в ненавистное предчувствие.
Не помня себя, заметалась по комнате, взяла из письменного стола пачку денег, спустилась на первый этаж, зачем-то схватила на кухне кухонный нож, тут же положив его снова на место, кинулась к стенному шкафчику — лихорадочно стала собирать аптечку. Хотела уж было разбудить Рягузовых, попросить у Михаила Акимыча пистолет, но, уже дойдя до их двери, передумала. Вряд ли у неё получится толком что-либо объяснить. Переполошит только всех, скорее всего ей не то, что пистолет, с которым она и обращаться-то не умеет, а и вообще из дому не выпустят. Сумбурно черкнув записку, выбежала в глухую ночь как была, в домашнем халатике и тапочках.
Пробежав три или четыре поперечных улицы, увидела наконец на углу большого перекрёстка стоящую машину частного такси. Заскочив в машину на переднее сиденье и сунув водителю стодолларовую купюру, махнула нетерпеливо рукой по направлению со словами: «Мне, пожалуйста, туда, в ту сторону, я потом сориентируюсь поточнее и скажу куда дальше». Водитель, не торопясь, оглядел странную пассажирку, вытащив снова уже положенный в карман её долларовый стольник, посмотрел на него ещё раз внимательно и, недоуменно пожав плечами, скучном голосом протянул: «Ну хорошо… Поехали. Только сразу предупреждаю, никаких таких мест, где можно достать дозу на ляп, я не знаю».
 Немного придя в себя: «Надо же, какая я дура! Собралась неведомо куда в таком затрапезном виде. Меня вполне резонно приняли за наркоманку — надо вернуться, объяснить Михаилу Акимычу всё как есть, и поверит он или не поверит, упросить его поехать. Наташу вдруг осенило — какая я действительно дура. Как я могла упустить из виду такую сильную возможность, как индивидуальная связь и прочие тому подобные штуки. Ну, конечно же, чем лететь сломя голову неизвестно куда. В тысячу раз легче и быстрее просто связаться с Анатолием по мобильному телефону, пейджеру, и рация там у них ещё какая-то». Наташа хотела уже сказать водителю разворачиваться, но вдруг с радостным испугом поймала себя на ощутимом пеленге восприятия нужного ей ориентира.
Такое природное чувство, ставшее у большинства людей не более чем остаточным атавизмом, у неё под воздействием Данника активизировалось до уровня среднего экстрасенса.

В целом весь этот строительный участок, где происходила эта кровавая разборка, представлял собою довольно обширную территорию. Из-за происходящих на нём весьма странных событий он по всем переносным и мобильным радиостанциям милицейских переговоров, оперативных сводок автоматически получил название «Зона».
Уже где-то с двадцати трёх ночи, к зоне разрозненными, ещё без всякого оперативного плана стали подтягиваться отдельные мобильные ДПС и даже две пожарные автоцистерны. Часам к трём ночи, почти вся эта «аномальная зона» была окружена милицейскими подразделениями, служебными автомобилями и спецтехникой — четырьмя подошедшими БТРами. Немного поодаль стали понемногу накапливаться и частные автомашины, как и просто невесть откуда образовавшаяся и всё более густеющая толпа зевак.
Было непонятно, кто-нибудь в данный момент руководит всей этой милицейщиной, или служивые получили только приказ прибыть на место и сейчас просто стоят и ждут указаний?
Какой-то полковник из медленно передвигавшегося туда-сюда УАЗика что-то зычно через мегафон командовал, — в основном как сохранять периметр оцепления и быть на чеку. Обращался к толпе с просьбой разойтись по домам, однако, понимая тщетность своих увещеваний, выкрикивал ещё более бессмысленные команды типа: отодвинуться назад, сохранять спокойствие и не подходить близко к оцеплению. Хотя слова «оцепление» и «периметр» с бесформенно толпившимся милиционерами и контингентом  внутренних войск как-то не очень вязались с сутью команд этого полковника.
На данных строительных объектах ничего особо материально ценного не имелось, с заложниками (слава богу) вопрос не стоял, никаких также взрывоопасных коммуникаций… Но именно эта непонятка и настораживала. Зловеще витающая аура над всем этим пространством. Пугающе интриговали просочившиеся сведения о том, что в зоне находится Дымок. Нечеловеческой природы оборотень, он же Невидимка, и никакие пули его не берут. Говорили, что это вышедший из-под земли великий магистр ордена вампиров, и сейчас он и его подземное войско, все тоже вампиры, приносят своему Богу-повелителю жертву — одну тысячу людей, чтобы тот продлил ночь на тридцать один день всего октября. Такое событие якобы возможно один раз в семьсот лет в последний день сентября, когда Сатурн очень близко стоит к Земле. Так же вполне авторитетно заявлялось, что, начиная с этой ночи, Луна трансформирует на Землю свет, в котором мы все находимся, но уже не от Солнца, а от Сатурна. И имеются «научные доказательства» (о Господи!) Вампиры такой свет не только не боятся, а даже наоборот, они от него энергетически заряжаются.
 Масло в огонь подлило и такое действительно странное обстоятельство, как вышедшие из «зоны» за водкой и наркотой несколько боевиков. С маниакально равнодушными лицами, напрямую прошли сквозь камуфляжных автоматчиков, сели в свои стоявшие по обочинам шоссе две машины и уехали затариваться дурью, пойлом и снедью. Одного такого зомби крикливый полковник с мегафоном приказал задержать, но тот, отрешённо глядя куда-то поверх голов его задержавших, невыразительно блеклым голосом произнёс: «Я должен принести бухалово братве, иначе мой поступок оценят как козлячий финт». Боевика, естественно, не послушали и, обыскивая, попытались одеть на него наручники, неожиданно боевик, проявив недюженную силу, в молчаливой остервенелости вывернулся из рук двоих тоже нехилых ОМОНовцев, выхватил из-за спины пистолет и с равнодушием манекена выстрелил себе в голову.
Четверо его товарищей, даже не обернулись, в тупой безразличности продолжали идти к своим машинам. Все, кто это видел, в состоянии полной ошарашенности уставились на лежащее в чахлой растительности тело. Никому и в голову не пришло предпринимать какие-либо ещё действия по задержанию этих выходцев из преисподней и туда же, через какой-то час возвращавшихся. Кошмарная, почти осязаемая аура смерти, которую мог производить только ад, шла от находившихся в какой-то сотне метров тёмных остовов мертвенно гигантских глыб строительных корпусов. Жуткая ирреальность происходящего ужасала уже тем, что на зловещем фоне корпуса стройки звуки и вспышки выстрелов на разных по высоте уровнях происходили в гнетущем отсутствии криков ярости, боли, как и прочих шумов, обычно присутствующих при таких смертоубийственных разборках. А приглушенные, утробно звучащие из-за подвальной акустики в едва обозначимых сполохах выстрелы только усиливали призрачно сюрреалистическое восприятие ада и витийствующей там смерти.
 
Но, Лохматый! Уйти сейчас Даннику из жизни, значит, подарить жизнь Лохматому. А что значит жизнь этой гадины на Земле? Это значит, много хороших жизней преждевременно уйдут в землю, и самое главное, что никак нельзя допустить, — это смерть Натали, которая непременно случится, если он, Данник, жить не будет, а Лохматый будет. Эта тварь обязательно её убьёт!
 И вообще, что за истерика, заскрежетал зубами Данник, уже не в первый, кстати, раз. Конкретно ведь определился — смерть одного ублюдка сохранит жизнь нескольким нормальным людям, так в чём вопрос!? Давай-ка Дымок, сопли-то подотри и вперёд за дело.

Излучение, по-видимому, шло из соседнего корпуса, но сказать стопроцентно, что это Лохматый, было затруднительно. Слишком скомкано, вперемешку с возбуждённой энергетикой других людей. Скорее всего, там явно происходила какая-то разборка.
Чумкин с простреленной ногой, избитый в кровь боевиками-чеченцами, лежал, связанный кабельным шнуром, испытывая жесточайший в совокупности с умопомешательством истерический страх за свою жизнь.
Чуть больше часа назад его при попытке покинуть зону поймал чеченский боевик и, прострелив ему колено левой ноги, затащил в подвал корпуса, где находились ещё восемь его соплеменников. Тут же, в подвале и решили совершить над Чумкиным обрядную казнь. Один из чеченцев наклонился к Чумкину и, ткнув ему ножом в лицо, прошипел, плюнув ему в глаза:  «Сволочь, хотел нас со своим Дымком в расход пустить! Пускай нас мало осталось, но мы не будем своих подтягивать. Сами всех вас на собачий фарш пустим. И уже много таких пустили».
Понимая, что сейчас его просто убьют, Чумкин, не смотря на кровяную кашу во рту от пробитой насквозь левой щеки и верхней десны, отхаркнув вместе с кровью несколько зубов, прошамкал: «Братаны, вы не правы. Можете меня убить, но прикиньте сами, вы ж не только горячий народ, но и мудрый, иначе бы вас не уважали во всём мире. Посчитайте на соседней стройке и около неё на земле, сколько наших славян там лежит. Раз в двадцать пять больше, чем ваших. Говорите, мы вас хотели в расход. Да из всех, что тут завалили, больше половины мы, русаки, сами себя и положили.
Дымок специально непонятку замутил, чтобы ему легче было и нас, и вас в жмуры определить. И не убегал я никуда. Наоборот, от вас его отводил. Дым меня за два километра видит, и ищет он именно меня, я ему нужен. И я прикинул — отсюда мне пойти, он, конечно, пойдёт за мной и, естественно, меня достанет, но зато и ребята, те, кто здесь останутся, не погибнут вот так вот, не за хер собачий. Вы же понимаете, на эту разборку с Дымком… — Закашлявшись от вновь набравшейся крови, Чумкин, с трудом отхаркавшись и тяжело дыша, продолжил в горестной озабоченности, — Меня так же, как и вас, послали эти новые, вылупившиеся. Ничего они толком по уму не замастырили, по делу не развели. Пригнали нас сюда, как скотину под колун. Сами-то говеют где-нибудь с биксами в кабаке с сауной, — деловня долбанная. Наши-то настоящие, тех, кого хором на хате взорвали, ручки, конечно, тоже не марали, но о ребятах всё-таки радели. А эти чмарные…  Тяжело, с паузой, сипя кровавыми пузырями через пробитую щеку, Чумкин, поникши головой, замолчал. — Делайте, что хотите, может, и в правду так будет лучше…

Выйдя из корпуса, Данник приостановился, прикидывая, как лучше зайти во второй корпус, оттуда буквально сквозило такой густой и слоённой импульсацией, что он решил даже и не пытаться разобраться, кто, чего и от кого. Приняв наполеоновское решение, начну, а там видно будет. Завибрировала сотка, присев на корточки у железобетонной тумбы, Данник, включив приём, приглушенно ответил:
— Я слушаю…
— Извините, это я, Коноплёв. Случилось непредвиденное, только что позвонил Акимыч. Наташа ушла из дому, по-видимому, на ваши поиски. Написала, что с вами случилось что-то не хорошее. Господи, какая глупышка. Я хоть и с опозданием, но уже знаю, где вы находитесь, и лечу к вам. Весь наш личный состав был поднят по тревоге и уже давно на месте, ориентировка на приказ: нейтрализация «Невидимки». А это, надо понимать, как огонь на поражение. Пожалуйста, будьте осторожней. Скоро рассветёт, вам бы лучше уйти оттуда. Наташу я постараюсь найти. Не уверен, правда, что Она точно знает, куда ей идти, лучше бы и действительно не знала, найти её будет тогда трудней, но зато хоть не в этом осином гнезде.
Смущённо вздохнув, Коноплёв спросил:
— Наташа… Она может знать, то есть чувствовать, где вы находитесь?
— Наверно, может, — Данник встал и, не таясь, быстрым шагом, договаривая на ходу, пошёл в сторону шоссе на мельтешившие в проблесковом свете мигалок человеческие силуэты. — Не то, чтобы знать, — скорее всего она идёт по вектору направления… весьма, кстати, условного. На этом пока всё, спасибо за сообщение. Ты майор, для меня всё равно, что ангел хранитель, а Наташу я найду сам, у меня это получится быстрее. А Вы (Данник, как большинство людей, не состоящих в служебных отношениях, в просьбе к официальному лицу обращался на Вы), пожалуйста, лучше, если Вы будете находиться в машине. Я приведу Наташу к Вам, и вы её отвезёте обратно к Рягузовым, то есть домой.
— Малышка, простонал Данник, — Милая роднулька — спасать вот она меня идёт. Саму-то тебя, вот как теперь спасти. — Тёплая сердечная нежность на некоторое время захлестнула у Данника способность к трезвой оценке ситуации. Впервые в жизни (кроме матери, конечно) у него появился человек, который не только переживает за него, но, вот поди ж ты, рискуя своей жизнью, будучи сама слабая и беззащитная, идёт его, по сути монстра, защищать. В глубине своих чувств Данника тщеславно трогало сознавание, что не убогая замухрышка, которой и рисковать-то особенно нечем, а именно такая красивая и умная женщина, как Наташа Ващило, идёт бороться за его и свою судьбу. Значит, всё же он, Данник, чего-то стоит, раз за него такая женщина на самоотверженный поступок решилась, — от сладко защемившего чувства застонал в восторге нежном.
Как ни быстро шёл Данник на ещё хоть и слабый, но уже направленно ощущаемый пеленг от Наташи, его сканирующий психолокатор зафиксировал двойное негативное излучение, идущее слева по ходу движения. И хотя и был он в состоянии сердечного возбуждения, но… прикинул, окажись, не дай Бог, Наташа в зоне досягаемости такого человека, от которого идёт тяжёлая энергетика… Данник уже просто не мог не свернуть на это излучение. Поставив завесу, подошёл со спины к человеку, который, воровато оглядываясь и пригибаясь, обшаривал кого-то у себя под ногами. Скрипнув зубами, лежащий застонал — привставший уже уходить мародёр вытащил из-за пазухи пистолет, изъятый у только что им ограбленного боевика, но, по-видимому, опасаясь шума от выстрела, засунул его обратно. Подняв ногу для удара по голове, негодяй вдруг неожиданно для себя сел на землю и уже потом услышал тихий, монотонно звучащий голос:  «Ноги тебе уже никогда служить не будут, как и глаза тоже», — и легкий, безболезненный хруст где-то в нижней части затылка. Космически причудливо, как при создании миров, наползающая туманность, последнее, что успел видеть этот человек в своём тоскливом скольжении в густеющую темнотой ночь, где отныне, очень ограниченно в индивидуальных возможностях и будет прозябать его жизнь.

— Здесь остановите, пожалуйста, — взявшись за ручку открыть дверь, Наташа дёрнулась в болевом шоке от сдавивших её шею рук, показавшись ей в первое мгновенье, как случайно затянувшийся вокруг шеи ремень безопасности. В меркнувшем сознании грустного равнодушия она вспомнила, что и не пристёгивалась-то вовсе.
Ну почему, почему так всё время происходит?! Как бы я ни  мечтал, как бы предвкушающе ни жаждал встречи с Ней, откладывая желанные мгновенья в надежде, чтобы образовалось несколько условных суток буферного времени, когда  из меня хотя бы немного выветрится аура убийцы. И почему именно сейчас в эти сокровенные мгновенья моей встречи я опять осквернён убийством? Пусть те люди, которых я убил за последнее время, тоже ведь не лебеди белые. Особенно за последние несколько часов, — опаснейшие для нормальных людей особи. С каким бы удовлетворением я расправился бы с ними за день до, или день после, но только не в этот заветный час. Натали любит меня! И кое-что обо мне знает, не в полной мере, конечно. Но стоит Ей задуматься, что я из себя представляю как личность, и Она ужаснётся. Сеющий Смерть. Она в связи со мной не найдёт ни одного, даже самого незначительного эпизода, чтобы при этом смерть не присутствовала.
Да, не в таком о себе качестве Данник представлял свой первый наяву поцелуй и прикосновение к Наташе.
Возможно, действительно, всё дело в несопоставимости «весовых категорий»?
Чистое и абсолютно беззащитное создание в тысячу раз самоотверженней меня. Меня, такого дьявольски вооружённого и опасного, бросилась спасать нежнейшее создание. Глупышка, конечно, милая , но… Я-то.

Мягким вибрационным движением ладони в области висков и шеи Данник восстановил пульс и динамику дыхания, но, не переводя Наташу в состояние бодрствования, заботливо только опустил немного спинку сиденья. Хоть и неприятно было Даннику видеть Наташу в машине этого убийцы и негодяя, но пусть пока поспит. Не хотелось ему сейчас встретиться с ней глазами.
Неожиданно, но очень кстати, подкатил Коноплёв — Данник, взяв Наташу на руки, испытывая при этом сладкую дрожь, бережно перенёс к нему в машину.
— Что с ней? — подавая Даннику плед, с тревогой спросил Коноплёв.
— Сейчас уже всё нормально, — благоговейно прошептал Данник. — Просто спит. А вон та тварь, — кивнул он на лежащего в сторонке бомбилу, этот уже никогда не проснётся. Позарился на её деньги. Я успел в последний момент, — ещё бы пару секунд и… — Увидев пристальный взгляд Коноплёва на труп, пояснил: — Удивлён отсутствием озоновой реакции — не было времени на концентрацию. Просто подбежал и тупо свернул ему шею. Жалею, что эта тварь так и сдохла, ничего не поняв.
В общем, давай, майор, отвези её домой и скажи там, если спросят: меня ты не встретил, но со мной всё в порядке, по мобиле мол переговорили.
— А ты что, останешься? — Коноплёв впервые обратился к Даннику на ты — Может, всё-таки поедем вместе, мне кажется, для Наташи это будет хорошо?
— Спасибо, майор, но сейчас не могу. Мне к Наташе надо немного привыкнуть. Так непосредственно близко к ней находиться я просто не в состоянии, — так бы вот прижался к ней и выл бы как безумный от приятности и счастья.
К тому же у меня тут с одним приятелем вопросик спорный. Никак решить не можем, кому из нас первому в отпуск бессрочный отправиться. Попробую ещё разок, может, всё-таки уговорю на этот раз. — Глянув тревожно на Наташу, сказал с ласковой суровостью: — Очень во всяком случае постараюсь — мне теперь это и Бог велит.
 
Моросящий дождь, хмурая мрачная темень наступающего рассвета, мало чем пока отличающийся от ночи, но всё же уже обозначившая серые контуры домов с одиноко вдоль улиц стоящими деревьями. Первые редкие пешеходы, ни одной праздной фигуры. Сосредоточенно в зябкой скованности люди идут или стоят в ожидании своего транспорта на остановках, обычная картина поздней осени пробуждающегося мегаполиса. Небольшим диссонирующим моментом на фоне одной из небольших улиц могло бы послужить некое малозначительное, на первый взгляд, происшествие, и потому так никем и не замеченное.
Из подкатившего к аптеке частного такси, чертыхаясь и стеная от боли, вылез довольно странного вида мужчина. Опираясь на бесформенный обломок доски, волоча перевязанную окровавленной тряпкой ногу и прижимая к левой стороне лица не менее окровавленный носовой платок, человек доковылял-таки до аптечной двери и постучал. Прошло несколько томительных минут, наконец маленькое квадратное оконце открылось и мужчина, просовывая деньги в окошко, попросил марлевые тампоны, пластырь и йод. Почти незамедлительно всё это получив, мужчина уселся на преддверных ступеньках и на последних усилиях воли, стараясь не потерять сознание, пытался оказать себе что-то вроде первой медицинской помощи. Из квадратного окошечка до него донеслось сердобольное девчачье пищание: — Извините, из-за ночного режима мы ещё целый час не можем вас впустить вовнутрь, но если хотите, мы может вам скорую вызвать.
Еле ворочая языком, Чумкин, а это был именно он, сразу согласился:
— Вызывайте. — Идиот несчастный, ну, конечно же, далась мне эта аптека. Сразу напрямую и надо было ехать в больницу. Что и кто мне, пострадавшему и ограбленному бандитами, может что-то там приписать.
Повалившись на бок, в беспамятстве заскрипел зубами, буквально выхаркивая в злобной нечленораздельности:
— Чечня, да здравствует Ичкерия, свободолюбивые спартанцы, ненавижу, доблестные витязи, братья, спасибо, я ваш друг, стрелять, резать вас буду, шею нунчаками ломать, до самой смерти вредить, наводить, подставлять, калечить вас, щёки, глаза пробивать, у-у-у, ненавижу!..

Наступивший наконец день, угрюмый и дождливый, совершенно не вязался с приподнятым, прямо-таки светлым настроением Данника и это притом, несмотря на почти смертельную усталость. Но с Лохматым надо было кончать, и он снова зашёл в зону. По импульсивным обрывкам уже в, общем-то, простывшей энергетики, Данник понял, Лохматый ушёл и ушёл раненный. Самый, казалось бы, резон пуститься вдогон, но с чего-то и как-то совсем уж неожиданно для себя, решил это дело отложить и, что совсем удивительно, был этому, хоть и через внутреннее неприятие, даже рад.
 Еле держась на ногах, но неимоверно счастливый, поплёлся к своему «шиньону». Проходя наискосок шоссе, видел как из только что подъехавшего иномарочного джипа и сопровождавшего его УАЗика вышли несколько человек, явно начальствующие лица, надо полагать, милицейские. Рослый дородный генерал рассматривал зону в большой и по-видимому, очень сильный бинокль.
Полковник и ещё кто-то в штатском что-то попутно ему объясняли.
Данник подумал: неплохо бы шепнуть этому генералу несколько наводящих словечек относительно находившихся в этой зоне людей.
Подойдя сбоку к генералу со стороны человека в штатском, Данник взял их на локальное воздействие и предложил следующее: в зоне всего тридцать-сорок деморализованных, находящихся в прострации человек и много, более сотни трупов. Исходя из чего применять какие-либо штурмующие мероприятия совершенно недопустимо, даже из политических соображений. Слишком много убитых, и всё это припишут в вину властям. Надо просто предложить людям выйти и сложить оружие. Не поворачиваясь к Даннику, все трое монотонно, в унисон ответили:
— Это правильно, но проблема ещё в том, что, по имеющимся, но не подтверждённым данным, к этому месту на выручку собирается большая группа вооружённых бандитов, может произойти кровопролитный инцидент, пострадают мирные граждане.
Увидев приближавшихся к ним несколько офицеров и не желая их тоже брать на воздействие, Данник снял телепатический транс, прекратив тем самым это гротесковое трио.
Уже с расстояния, немного подождав, Данник удовлетворённо отметил, его попытка предотвратить штурм возымела положительное решение.
 К корпусам стройки подошёл БТР, и из него по мегафону предложили находящимся внутри выходить наружу. Подождал Данник и до того момента, когда на выход, хоть и медленно и затравленно озираясь, стали выходить чёрт-те чего натерпевшиеся боевики.
Да… Какая, однако, длинная была эта ночь. Глядя, как всё больше приходя в себя, эти люди начинали радостно щуриться на дневной свет, воспринимая это пасмурное утро как светлое и доброе. Послушно складывая оружие, охотно протягивали руки, чтобы им одели наручники и отойдя в сторонку, без приказа садились на землю в ожидании подхода автозаков.
Виноватое до остроты чувство жалости охватило Данника. И это чувство было тем сильнее, что и самому Даннику это утро, тоже начало казаться светлым и добрым.

Остро возникла проблема где-то тихо отлежаться, и Данник решил позвонить Михаил Акимычу, тем более тот и сам ему как-то предложил, если что, всегда имеется несколько свободных конспиративных квартир. Данник так и поступил. Попросил только ничего об этом пока Наташе не говорить.

Любовь к женщине. И само ощущение этого божественного чувства, в его волшебном проявлении. В таком проявлении природушка данного, поистине возвышенного чувства в совершенном несоответствии с таким, например, в принципе тоже не хиленьким проявлением, как половой инстинкт. Чистый инстинкт может выражаться вообще без чувства любви. По сути это весьма примитивное ощущение, дальше простого удовлетворения, после сиюминутного обладания объектом своей похоти оно обычно не идёт, более того, вся эта инстинктивная «любовь» тут же и замирает. Во всяком случае, отказаться навсегда от объекта своей любви, допустим, возникла ситуация, сила которой предполагает сотворить такой «пустячок», как умереть, у голого инстинкта абсолютно гарантированно, кишка окажется тонка. Всегда обидно, когда благороднейшее из человеческих чувств сравнивают с вышеописанным понятием.
P. S. Из услышанного: Умный человек может влюбиться, как безумный, но не как дурак. — Соответственно в той же пропорции и способность на самопожертвование.

Кто бы знал, что такой всемогущий в своих жестоких возможностях человек, можно сказать, Монстр — способен до самозабвения, до комка в горле и слёз умиления буквально давиться в любовном экстазе от счастья.
Ещё с первой минуты как принять душ, плотно со стаканом водки пообедать, завалиться без задних ног в постель, Данник всё это делал с мечтательным и восторженным предвкушением своей встречи с внеземным женским созданием.
Проспав почти сутки, прежде чем очнуться от сна, Данник, ещё пребывая в сонном забытье и не понимая, отчего у него такое сладкое предчувствие, засмеялся в счастливом бездумье.
Вот уж действительно, глянь бы на Данника в это время несведущий человек, ни за что бы, наверно, не поверил, кто на самом деле перед ним, а если б и поверил, то скорее всего, тут же бы и хлопнулся в обморок от ужаса.
Данник встал, помылся, побрился, вызвал такси, съездил в супермаркет, накупил там целый баул дорогого барахла из одежды, там же в супермаркете пообедал и там же в ювелирном отделе купил подарок, очень недешёвую рубиновую розочку. Вернулся на квартиру, нарядился в костюм, походил по комнате туда-сюда и, сев на диван, так и сидел на нём до самых сумерек, тихо чему-то улыбаясь.
На свидание к Натали решил пойти завтра. Пойти сегодня ещё был не готов. Но даже если и завтра… Как можно решиться на это мероприятие, если он почти до паники боялся этого уже сегодня, даже вспотел немного. И принял Данник опять же соломоново решение, — разделить проблему на две части, уменьшив тем самым её вес как бы в два раза. Даже поздравил себя вслух от удовольствия. Действительно, Соломон прямо-таки. Идея заключалась в том, чтобы пойти на свидание и сегодня и завтра. То есть сегодня только поприсутствовать где-нибудь рядом у дома Рягузовых, проникнуться сознанием, что в каких-то нескольких метрах дышит возлюбленная. А уж завтра, можно так сказать, и знамёнами колыхнуть.
Оставив «шиньон» за квартал от дома и тихо, почти крадучись как вор стал приближаться к сокровенному месту. Чем ближе Данник подходил к дому Рягузовых, тем больше его охватывало сердечное томление, не мешавшее ему параллельно досадовать на свои неловкие шаги, производящие поди, наверно, шум на всю округу. У хозяйской постройки дома напротив Рягузовского очень прямо-таки некстати горела лампочка. Хоть и настроен был Данник в эти дни не чинить каких бы то не было разрушений, но эта горевшая в ночи лампочка действительно была как-то не совсем уместна. Сфокусировав на неё тонкую струю холодного воздуха, в результате чего нарушилась герметизация, и лампочка, возмущённо фыркнув, погасла.
Второй этаж, затемнённое окно, — спит поди, прелестница. Но почему так удивительно ярко, как при непосредственном присутствии, воспринимается образ Натали? Понежившись ещё какое-то время в этом волшебном наваждении, Данник, медленно пятясь спиной, ещё немного поглядев на заветное окно, повернулся уже уходить и скорее почувствовал, чем услышал, слабый, едва донёсшийся скрип открываемой калитки! Оцепенев в испуге, как пригвождённый, не в силах обернуться, Данник впал в состояние изумительно волнующей прострации.
И Божественное откровение, Её до сладостной дрожи прозвучавший голос: «Что, так и уйдёшь, не повидавшись? Ты же как вроде ко мне приходил?»
Как волнующе прекрасно может звучать женский голос. Первый раз в жизни слышать её голос, но такой желанный и родной, — особенно это её доверительное «Ты». Обратись она к нему в это мгновенье на «Вы», и было бы всё равно прекрасно, хотя и не совсем верно в отношении уже защемившего сладостью чувства, которое, о счастье, буквально захлестнуло Данника.
Полуобернувшись на идущую к нему Наташу, Данник в охватившем его млеющем восторге чуть было самым трусливым образом не убежал. Неимоверным усилием удержавшись от этого «обалденного порыва», не нашёл, однако, ничего лучшего, как по-идиотски выпалить:
— Здравствуйте, как дела, хороший вечер сегодня…
— Да, вечер, конечно, незабываемый, — её нежно ироничный тон совсем уж вконец смутил Данника. Улыбаясь, Наташа обняла его за шею двумя руками, пытаясь заглянуть в глаза. — И чего это мы так насупились, — боимся испепелить меня взглядом? …А, ну да, как я знаю, мы можем это сделать самым что ни на есть непосредственным образом? А я вот не боюсь, — прошептала она чуточку с надрывом и запнулась и…  Эта легкая, совсем не от страха, но нечаянно проскользнувшая в голосе запинка выдала её сердечное смущение с головой.
Трогательный нюанс, но он буквально пронзил Данника родственной нежностью — как хорошо! Она тоже ранима и тоже вот, оказывается, волнуется. Милая девушка. Такое хрупкое создание, а вот, однако, посмелее его будет. С первого момента, поняв, в каком он ступоре, она взяла на себя инициативу и так по свойски непринуждённо разрядила ситуацию. Сам бы он скорее всего не решился.
Не отпуская объятья, Наташа прижалась к нему щекой, после чего он уже ничего не соображал, — волшебное, никогда им ранее неизведанное состояние поглотило Данника.
 Густо захмелев, как от выпитого залпом на голодный желудок стакана водки, Данник в сладчайшей неге сердечных переживаний замлел и просто уже плыл в пространственном безвременье.

Не выходя полностью из сна, Татьяна спонтанно, по инерции многолетней привычки пошевелила рукой справа от себя и, не наткнувшись на рядом лежащего супруга, слегка встревожившись, проснулась окончательно. Некоторое время назад она сквозь сон отметила, как Миша поднялся. Немного сдавшие почки, хотя и подлечённые, заставляли его раньше вставать по нескольку раз за ночь, но всегда через несколько минут она снова ощущала его увесистое присутствие.
«Господи, уже почти пять утра», - жалобно простонала Татьяна, лихорадочно пытаясь нащупать кнопку торшера услышала заговорщицкий шёпот мужа:
— Не включай свет… Иди-ка лучше сюда.
Заинтригованная, не став даже нашаривать тапочки, подбежала к стоящему у окна мужу, — приобняв жену он чуть отодвинул занавеску:
— Посмотри на голубков, вот так всю ночь, наверно, и воркуют.
— С кем это она? —  наклонившись к окну, Татьяна, подслеповато прищуриваясь, старалась разглядеть находившегося с их Наташей мужчину.
— Неважно, у них всё хорошо, пойдём-ка лучше досыпать, —  Михаил Акимыч ласково потянул жену от окна.
— А ты, что же, старина, всю ночь тут за молодыми подглядывал, да?
— Ага, делать мне нечего, стоять и караулить их тут, —  раздалось сзади ворчливое бурканье супруга. —  Где-то полчаса назад встал в туалет, потом смотрю,  дверь на веранду неприкрыта, аж в сердце кольнуло. Неужто, думаю, опять выпорхнула? Кинулся к ней и точно, дверь не закрыта!.. О, Господи, хорошо хоть ума хватило в окно посмотреть. Прямо на сердце отлегло, — добродушно захихикав, Акимыч подытожил: — Смотрю, стоят милуются.

—  Милый… тебя что-то стесняет… Чуть только обнимешь меня, и тут же руки отдёргиваешь, как бы винишься из-за чего-то... —  Игриво взглянув на всё ещё не пришедшего в себя Данника, переспросила: — Или из-за кого-то, скажи… У тебя кто-то есть, да?
 Совершенно не имея любовного опыта в общении с женщинами, Данник весь в сумбуре от раздиравших его противоречивых чувств, сладчайшей истомы и горестной досады на собственную нелепость и неуклюжесть был убеждён, что произвёл на Наташу крайне негативное впечатление. Наверняка она представляла его ростом и умом немного повыше, да и внешне поинтересней.
И без того слишком привлекательный её образ оказался ещё более прекрасным. Но это обстоятельство, как ни странно, имело довольно выраженный побочный эффект. Для Данника с его комплексом Шрека, Наташа воспринималась красивой до недосягаемости, ну, просто полное его несоответствие на какое-либо взаимное чувство к нему. А отсюда и невозможность супружеского счастья от обладания такой женщиной. Ах, была бы она уж лучше… допустим, проституткой. Данник даже заурчал в похотливой вожделённости, — заплатил бы лет за двадцать вперёд и налетел бы на неё как коршун, целый месяц, наслаждаясь правом обладателя и тиская, изводил бы её своей тиранической любовью, но уже без всякого комплекса о собственной неполноценности.
А так… Такого же роста, как и он, и это ещё она без каблуков. Ноги, ладно бы, просто стройные, но ещё какие-то аристократически великолепные, как, собственно, и всё остальное: лицо, фигура, походка, жесты, всё в том же соответствии.
И этот дурманящий, почти въевшийся запах парфюмерии, всегда, наверное, так волнующе присутствующий у любимых женщин. Даннику как человеку психологически очень чувственному, да ещё впервые испытывающего волшебное ощущение любви, всё это женское очарование воспринималось многократно глубже и романтичней. Обаяние, нежность, немощность тела, мелодичный голос в совокупности с её другими бесконечно значимыми и милыми для мужского сердца особенностями женской сущности. В идеале отношения к женщине, а именно так Данник любовь и представлял, вызывали в нём сладостное желание обожать, отдавать, оберегать и уж потом, если судьба и Богиня снизойдут, — овладевать!
Возможно, у Данника из-за особенностей его личного восприятия (здесь вполне уместно слово обожествление) женщины, в данном случае Наташи Ващило, у него проявлялся перебор, но таков был Данник, по-другому он попросту б не смог.

Не совсем прав был Михаил Акимыч, когда, успокаивая свою жену произнёс фразу: «У них всё хорошо».
Оба этих человека, Данник Анатолий и Ващило Наталья, горячо преданные в своей любви друг к другу, испытывали отчаянное разочарование на самих себя. Ложно истолковав скованность первых минут своей встречи, каждый из них решил: не пришёлся /не пришлась ему/ей по сердцу.
Она подумала, ему расхотелось меня обнять, и он, конечно, прав. Я как легкомысленная дура сразу при первой встрече полезла обниматься. Представляю, что он обо мне подумал? Возможно, эта наша первая встреча окажется и последней. Как жалко, что всё так получилось.
Он подумал, вот же увалень несчастный, нет, чтобы сразу взять её на руки, тем более именно так же и хотел. А если уж облажался, так хоть объяснил бы ей, что никого у тебя нет, а руки убирал из-за страха потерять самообладание и в сердечном порыве не задушить бы её ненароком в объятьях своих неуклюжих. Вот чёрт! Представляю, что Она обо мне подумала? Какая нелепость, что эта первая наша встреча окажется последней. Жалко, что всё так получилось.
Они действительно допускали, что могли расстаться в первых же минутах этой судьбоносной для них встречи. Но как бы Данник и Наташа горестно ни представляли себе о том, что расстанутся навсегда, вряд ли их разлука была бы долгой. Любовь, если это чувство присутствует между двумя людьми, всё быстренько поставила бы на место.
Что, собственно, у них и получилось, притом уже в следующую минуту, а обязаны они были за прелесть этого мгновения не совсем здоровому чувству, вдруг вскипевшему у Данника, которое неожиданно, но буквально неодолимым желанием овладело им.
 «У меня, сказал он себе, — не было любимой женщины до того, как на своём жизненном пути я встретил Наташу, и теперь скорее всего никогда уже и не будет. Вряд ли я когда-нибудь встречу другую такую же. Даже хотя бы отдалённо похожую на неё. Так может, чёрт с ним? Проявить напоследок негодяйство, ввести её в транс, взять на руки и отнести в машину и там овладеть ею? И не просто овладеть, а раздев догола, залапать, затискать, зацеловать её всю с головы до ног. И потом, подъехав прямо к воротам, занести голенькую в дом и уложив в постельку, дать установку проснуться только утром. Самому подленько уйти не только из её жизни, но, возможно, вообще из России. Её вещи, Наташа была в своей обычной одежде, но для него, само-отрекающегося, любой её предмет уже являлся драгоценным фетишем. Фланелевый халатик, колготки с надетыми поверх тёплыми носками, эти трогательные домашние босоножки, и, о Боже, невидимое, но сладостно представляемое её нижнее бельё. Данник хранил бы как святую реликвию. Да что-там хранил, наслаждался бы от одного только вида и прикосновения к ним. Наслаждался бы, даже просто думая о них. Сама мысль, что эти вещи были на ЕЁ теле, щекотали бы его воображение всю жизнь. Да, одежду, конечно, непременно оставить себе. Это скрасит его мучительно-сладкую память, когда он будет проживать где-нибудь в глуши в шкурной своей обособленности.
Данник знал, скорее всего, он бы не позволил себе ничего подобного, но, тем не менее, сладенько ужаснулся, когда увидел взметнувшиеся от удивлённого страха глаза Натали, поняв, что держит её на весу, притом его левая рука оказалась глубоко под халатиком.
 Она увидела его млеющий в безумии животной похоти взгляд, уже совершенно не контролирующего себя человека и это вдруг, против всякого, казалось бы, ожидания возбудило в Натали встречный порыв к этой неотвратимой в своём стремлении могучей силе. Немного через страх, но как женщине ей в глубине души было даже приятно сознавать, какое необузданное желание она может вызвать у мужчины. Наташа уже немного догадалась, почему Анатолий отдёргивал от неё свои руки. Милый глупыш. Нету у него никакой женщины. Он просто боялся потерять голову, чтобы не кинуться на неё в безумной страсти, уверенно полагая, что этим произведёт о себе крайне нехорошее впечатление.
Вся в сумбуре радостно охвативших её чувств, вряд ли она тоже смогла бы трезво определить происходящее — это что, падение в бездну или сумасшедсвие, которое, как этому и полагается, воспаряет любовной страстью.
Оба пребывали в зоне любви со своим временным измерением, где никакие установки и стыдливые условности уже не имели совершенно никакого значения. Данник вообще всё это воспринимал как ирреальное проявление своей не в меру разгулявшейся фантазии. Волнующе нежило томление, как бесподобно, как удивительно сладко проявлялась чувственная осязаемость всего этого великолепия. Что, кстати, только подливало масло в огонь, ибо благодаря такому восприятию Данник никакой уже психологической скованности не испытывал и ни чем посторонним в своих мыслях не заморачивался.
Чарующее беспамятство понемногу однако улетучилось, и любовники обнаружили себя у чужих ворот на покосившейся куцей скамейке. Всё ещё находясь под наваждением восхитительных мгновений, им растрёпанным и блаженно расслабленным, одновременно вдруг вспомнилось, как всего-то, может, несколько часов назад, в смятении чувств пришли к ложному выводу, что они очень друг-другу не понравились, — и теперь, глупые от счастья, глядя на себя как бы со стороны, радостно засмеялись.
Спохватившись, что наверняка привлекают к себе внимание, лихорадочно, наспех привели себя в порядок и, как-то по дурацки крадучись, в потужках справиться с раздиравшим их смехом, перебрались (благо это оказалось недалеко) к своим воротам.
— Я счастлив! — Данник, ласкаясь, обнял Наташу сзади за плечи, зарылся лицом в её волосы. — И всё благодаря какой-то маленькой лампочке.
— Какой лампочки? — Наташа, повернувшись вопросительно посмотрела на Данника. Нежно прижавшись, он прошептал ей в ушко:
— Ну та, что горела во дворе вон того дома, как раз напротив твоих окошек. Меня это немного напрягало, и я её вежливо попросил не светить, и она, пыхнув, уступила место её величеству темноте. А Темнота, как известно подруга всех влюблённых, а значит, и наша союзница.
— Милый мой глупыш, — Натали улыбнулась и так же, как и Данник, прошептала ему на ухо: — Лампочка тут вообще не при чём. Ты, когда ещё машину свою в конце улицы ставил, я твою энергетику уже воспринимала и знала, что по мою это душеньку.
Да и как бы я могла тебя не почувствовать, когда ты только обо мне и думал. В общем, все твои замышляемые против меня козни были мне уже известны. Забыл пословицу: «С кем поведёшься от того и наберёшься». Вот я и набралась.
Не найдя, что ответить, Данник, виновато покивав головой, в который уж раз обнял Натали, и так им вдруг снова стало хорошо, что занежились оба в блаженстве, прижавшись сердцами друг к другу, ласкаясь в сугубо личном измерении времени почти до самого утра.
Немного забегая вперёд, вполне уместно сделать небольшое примечание, — каждый раз, когда потом Даннику и Наташе приходилось проходить мимо этой памятной для них скамейки, их лица озарялись нежной улыбкой.
И ведь было от чего, — сокровеннейшее в их жизни соитие, произошло вот здесь, на чужой и убогой скамейке, к тому же и денёчки стояли довольно прохладные, не говоря уже о ночках. Но, видит Бог, в ту бриллиантовую ночь ничего такого некомфортного им даже и не показалось.

Занявшийся рассвет застал Анатолия и Наташу, всё ещё стоящими у ворот, и хотя здесь и лавочка была своя и размером побольше, да и в дом могли зайти, но ничего этого не сознавая, им было просто хорошо вот так стоять в обнимку и в молчаливом сопереживании, растворяться в происходящем.

Скрежет отворяемого на втором этаже окна и добродушный, не без лёгкой иронии хрипловатый басок Акимыча: «Э, ребятки, я, конечно, понимаю, вам и так хорошо, но, может, всё-таки пора бы и в хату а… А то стоите там, как бедные родственники, — тем более светает уже».
Немного смутившись, парочка юркнула в дверцу ворот, — отказавшись от чая, Данник виновато, как напроказничавший подросток, невпопад извиняясь, поспешил, влекомый Наташей за руку в её комнату, стараясь при этом не смотреть в улыбающиеся и всё понимающие глаза Акимыча.
 Уже в комнате, уютной и тёплой, сидя на широкой низкой тахте, вспомнили на контрасте со всем этим благолепием чужую ночную лавочку, когда почти всю ночь, если не считать коротких перерывов, моросящий дождь, и как они, оказывается (это только сейчас и вспомнили), между делом пытались укрыться от холода Данниковской курткой, и опять, стараясь сильно не шуметь, рассмеялись на себя.
— А знаете ли вы, господин Невидимка, — с напускной торжественностью вдруг продекламировала Наташа, — в чём я хочу сейчас повиниться перед вами? —  Немного сбившись с речи на паузу, продолжила, нахмурив грозно брови: — И не смотрите на меня так удивлённо, я знаю, кто вы такой.
Но увидев, с каким пронзительным умилением смотрел на неё Данник, беспомощно в досаде махнула рукой:
— Да ну тебя. Ему хочешь серьёзно кое-что сказать, а он смеётся надо мной, — и отвернулась как бы обиженно.
— Натали, ты прекрасна до бесконечности, — сложив в шутливо рабской покорности ладони, Данник учтиво поклонился. — Особенно когда ты нахмурила бровки, а про глазки-то забыла, что, восторгом сияя, выдали тебя с головой. И с грозным голосом у тебя накладочка. Тонкий и нежный, какая уж тут грозность.
Глядя на её смущённую улыбку Данник, повернувшись к Натали, неожиданно сполз с тахты коленями на пол и, взяв её за ножку, впился исступлённо в неё поцелуями, начиная с пальчиков, попутно получая удовольствие ещё и от её гневной и совершенно беспомощной попытки отдёрнуть ногу, отталкивания его за голову, и колошматя по спине слабыми кулачками. Не отпуская ножку, Данник, прерывисто дыша от поцелуев и наслаждения, промычал вожделенно:
— О чём таком серьёзном ты хотела мне сказать?
— А вот не скажу. Хотела сказать, что люблю тебя, охальника, но теперь назло не скажу.
На секунду, только на одну секунду Данник, ослабив хватку, в восторженной обалделости уставился на Натали. Воспользовавшись этим мгновением, она, взвизгнув, вырвала ножку, отползла подальше к стенке и перед тем, как накрыться одеялом, дразняще выпалила:
— А вот не скажу, не скажу, не дождёшься! — торжествующе захихикав уже из-под одеяла.
Не вставая с колен, со сложенными ладонями Данник, по-церковному нараспев, подражая бармалею из кинофильма, затянул:
— О прекрасная дева, отдайся доброму самаритянину по-хорошему, дабы не вводить его в искушение сотворить насилие.
Натали от этой тирады прямо-таки прыснула со смеху:
— Поглядите, какой добрый самаритянин нашёлся, ой, не могу. Насильник он, видите ли, вежливый.
— А, значит, ты так, да? — Перейдя на кавказский говор, Данник рыча полез к ней под одеяло: — Ну, дэржис, дэвушка Наташ, я тэбе лубыть сычас буду.
И снова, в который уж раз за эту поистине волшебную ночь они оказались в умопомрачительном измерении любви. Наслаждающий улёт счастливого забытья. Прямо-таки безумно-райское зазеркалье.

Следующие пять дней и пять ночей пролетели, как одно прекрасное мгновенье. Мгновенье, но под знаком целого каскада превосходных прилагательных, и на этот раз уже не в противостоящем разнобое, а в слияние двух сердечных ощущений в одно их объединяющее состояние. Да, именно такое ощущение одинаковости взаимного восприятия с этой парой и случилось. Счастливые влюблённые, и от того, в самом прекрасном смысле, глупые и восторженные, великодушные, нежные, преданные, сумасбродные и наивные, — короче, обалдевшие от всего этого ошеломляющего восприятия, так чудесно на них вдруг свалившееся.

Этому райскому времяпровождению было отпущено всего пять дней.
К вечеру пятых суток Данник с Наташей, вернувшись после поездки по магазинам, куда они ездили больше для того, чтобы проветриться, были, однако, немного встревожены, когда увидели Акимыча, предупредительно открывшего им ворота для въезда во двор. Да и по его лицу было видно — что-то случилось. Закрыв за ними ворота и озабоченно глянув на видеокамеру под козырьком ворот, он поспешил в дом, бросив мимоходом Даннику:  «Есть разговор».
Сев за стол, Акимыч привычно положил перед собой листок бумаги и карандаш, он всегда так делал, когда предстояло что-нибудь серьёзно обсудить. Схематичные чёрточки, линии, кружочки, квадратики разных по размеру и значимости, понятные только ему одному, но всегда потом, когда схема или план действий принимал уже конкретно ясное определение, листок неукоснительно сжигался.
— Где-то около двух часов назад мне позвонил мой особо доверенный человек из «Фрегата» и сообщил: пропал Валентин Двенадцатый. По некоторым, ещё не уточнённым данным, он якобы уехал с человеком, очень похожим на Чумкина. Сами понимаете, — Акимыч непроизвольно чертил по кругу жирную расширяющую точку, — это очень опасно. Валентин, конечно, надёжный и неглупый парень, но ведь если это всё-таки Чумкин?.. Тут всё можно ожидать.
— Возьмём худшее, — Чумкин может узнать наш адрес, если уже не узнал.
— Что будем делать? — нарисовав квадрат в квадрате, Акимыч стал выводить спирально расходящиеся круги.
— А у тебя есть какие-нибудь соображения? — Данник с хмурым интересом следил на выводимые Акимычем начертания.
— Ничего толкового пока в голову не пришло, так, чисто дежурные варианты, — замкнувшаяся спираль образовала закрытый круг, становящийся с каждым разом жирнее от повторно проводимой по нему линии. — Подтянуть ещё пару человек, занять глухую оборону, женщин никуда из дома не выпускать, продовольствия в подвале —  консервы, засолки, засушки, маринады на два года как минимум… Пассивный, конечно, метод… Но дальше по ходу определимся.
— Может, есть всё-таки какая-нибудь зацепка, я имею в виду по Валентину? — Данник, покусывая губу, вопросительно смотрел на Акимыча.
— Да в общем-то, есть, — встрепенулся Акимыч. — Не очень, правда, конкретная, но есть. — С досадой стукнув кулаком в ладонь, Акимыч вздохнул: — А было бы вообще конкретно, если б Валёк был бы с маячком. Есть у нас такая штучка. Со спичечную головку, но почти суточный пеленг. Эх, жаль не при нём она, а то бы уже пикала. Но есть ещё один вариант, небольшой, как я сказал, но всё-таки. Обсудили мы с Валентином этот вариантик, так сказать, на всякий пожарный. Явочка в Одинцово, однокомнатная хрущёба на первом этаже с замаскированным ходом в цокольный подвал. Идею, между прочим, взяли из фильма «Место встречи изменить нельзя». Чтобы не выглядела как подстава, поселил я туда бомжика, не совсем ещё спившегося. Ему объяснили: платой за кров будет уход за растениями в горшочках, как бы выводимые для чего-то, именно в таких условиях. Ну, и если, когда вдруг человечек какой денька два за компашку поживёт, за растениями, так сказать, понаблюдать. Есть в этой хате пара скрытных глазков с микрофончиками, о них только я и Валентин знаем, он, кстати, их и устанавливал. Прикид был такой, вдруг он на чём-нибудь сыпанётся, и его конкретно прищучат, тогда как бы под нажимом, Валентин сдаст эту хату, а поскольку ему самому скорее всего в ней же заложником придётся остаться. Вот на такой случай, там маячок, естественно, тоже скрытый, с блоком питания на год хватит. Гвоздочек только кривенький надо за вешалкой повернуть и «мобила» тут же запикает, — Акимыч похлопал себя по нагрудному карману домашней куртки. — Но, сожалеюще цокнул языком Акимыч, это всё может так произойти, если, как я сказал, вдруг так и произойдёт.
— Что ж, придумали вы с этой хатой в принципе не плохо, — всё ещё покусывая губу (верный признак Данника о его не развеянных сомнениях). — Но этот ваш вариант предполагает пассивные действия. Сидеть и ждать у моря погоды, у нас просто нет на это времени. Сюда в дом или рядом с ним, ты Акимыч людей конечно поставь, чем чёрт не шутит. И объясни людям, они очень должны быть начеку и трижды осторожны. Этот Лохмат… ну, этот Чумкин тот ещё Волчара, и телепатическим воздействием он тоже обладает. Поэтому людей в доме лучше не располагать и даже близко около него. Или в машине где-нибудь подальше, так чтобы можно было только увидеть, желательно в бинокль. Если что заподозрят, самим лезть не надо, лучше всего пусть просто тебе позвонят, а ты, ясное дело, сразу мне.
Ты знаешь Акимыч, не помню, чтобы я когда-нибудь был так напуган. Забылся, как последний идиот. С любовью можно было и подождать. Действительно, балбес какой-то. Расслабиться сердечно, не закончив с таким чёртом, как Лохматый. И Наташу теперь уже не увезёшь. Очень возможно, он уже где-нибудь рядом от нас. Хорош однако я - «молодец-удалец».
Скрипнув зубами, Данник процедил незнакомо утробным стоном:
— С Чумкиным надо кончать, иначе этот упырь, сотворит непоправимое. Умный и опасный гад! Господи, как же я это смог допустить.
Нехорошо как-то сжалось сердце у Акимыча, когда глянул он на Данника, потемневшее его вдруг лицо, ставшее страшным до неузнаваемости, на котором чужеродным проблеском в немигающих глазах играло холодное безумие смерти, вроде как и не Данник, и даже вообще не человек находился сейчас перед ним.
Потрясённый этой ужасной харизмой, Рягузов Михаил Акимыч с этого момента решил для себя, — отныне никаких со своей стороны корректирующих дискуссий не допускать, ничего лишнего, кроме неукоснительного исполнения воли этого поистине неординарного гения. Даже при передаче какой-либо информации не пытаться её не то, что обсуждать, но и вообще хоть как-то комментировать. Только исполнение и преклонение.
Единственно, что потом, немного попозже решит себе позволить Рягузов, это вопрос об отчестве, пусть условное, но говорить этой персоне «Толик», он теперь точно не сможет. До сих пор он обращался к нему по имени Анатолий или даже просто Толик, хотя уже со своей второй встречи с этим человеком, знал, это супер-индивид, возможно, даже ещё и похлеще будет.

Собравшись и уже уходя, Данник приостановился в дверях и, повернувшись в пол-оборота, уточнил:
— Акимыч, не мне тебя, профессионала, учить, просто очень прошу, все меры предосторожности, что мы обговорили, соблюдать с тщательной неукоснительностью. Двенадцатый никак о себе ничего не обозначил и, боюсь, наверно, уже не обозначит, иначе я плохо знаю Лохматого. В общем, держись по умному, подтяни, конечно, ещё пару ребят, но осторожно. Этот упырь скорее всего уже прошёл мимо дома и наверняка знает, сколько нас тут человек. — Увидев вопросительно поднятые брови Акимыча, пояснил: — Ничего удивительного, любой даже не очень сильный экстрасенс без труда может просветить дом, тем более с такого-то расстояния.
А я немного пройдусь, посмотрю, может, следок его взъерошенный определю. — Кивнув на потолок, добавил: — Наташа немного ещё поспит, извинись за меня, ушёл, не попрощавшись. Если что, я потом позвоню. Ты тоже, Акимыч, вдруг что, звони мне сразу.
Едва выйдя за ворота Данник определил, Лохматый буквально несколько минут был здесь и более того, его инфернальная энергетика присутствовала даже на дверной ручке ворот. Дотрагивался, гад.
Понимая, что Лохматый где-то здесь недалеко, и вот так неприкрыто находиться на открытом месте опасно, Данник, однако, делал вид, что вышел оценить обстановку и, как бы ничего подозрительного не обнаружив, неспешно вернулся в дом. Едва войдя во двор, кинулся к Акимычу, но тот и сам, встревоженный, вышел ему навстречу.
— Скажи Акимыч, этот упырь может догнать, что мы вычислили его причастность к исчезновению Двенадцатого?
— Нет, не думаю, — Акимыч на манер Данника прикусил губу. — Этот, как ты говоришь, Лохматый может предполагать, что мы даже можем не знать о самом исчезновении Двенадцатого. Но, учитывая личность этого Чумкина, палец на отсечение не положил бы.
— Есть у меня один план, — жёстко сузив глаза, в задумчивости Данник посмотрел на ворота. — Эта тварь недавно, несколько минут назад стояла у наших ворот и наверняка где-то недалеко притаилась. Мы не знаем, что у этого гада на уме, и сколько их вообще? Каким оружием располагают? Вряд ли он пришёл один. На штурм они, конечно, не пойдут, а вот шандарахнуть из гранатомёта в окно могут очень даже вполне, и делать больше ничего не надо, любой биологии, обитающей в этом доме, даже тараканам, сразу кердык приснится.
— Извините меня, Анатолий, но вы знаете… — Рягузов немного поперхнулся. — Я могу подтянуть хоть двадцать человек сюда и даже ещё больше и круглосуточно во дворе и по улице организовать патруль.
— Ну что ты Акимыч, хороши бы мы были, такую честь этой сволочи оказывать. Я вот прикинул, ты говоришь, хата у тебя с Бомжом где-то. Раз эта тварь знает наш адрес, значит, адрес той хаты тоже засвечен. Тем более, как ты сказал, Двенадцатый её адрес как бы даже и должен засветить. Я сейчас на своём «шиньоне» выйду и, не торопясь, поеду по нашей Керамической в сторону Ярцевой. Ворота, как я понял, у тебя на автомате, закроются сами. А ты, Акимыч, быстренько на второй этаж и погляди мне вслед, не плохо, если через бинокль. Но только аккуратно, если что увидишь, сразу мне на мобилу. Наверняка эта тварь решит, что я Наташу перевожу в более безопасное место и даже обрадуется упрощению задачи, хата ж там, не сравнить с твоей цитаделью. Уже на месте я для пущей реальности пошлю Бомжа в магазин за продуктами, и ещё чего-нибудь для женщин тоже пусть прикупит, фартук, например, вино сухое, цветы… Думаю, клюнет, тварюга. — Успокаивающе подмигнув Рягузову, Данник пояснил: — За Бомжа не беспокойся, он будет уверен в том, что видел женщину своими глазами и даже разговаривал с ней.
Наблюдая за Данниковским «шиньоном» вплоть до того, когда он уже поворачивал на Ярцева, Рягузов увидел, как мимо его дома в ту же сторону прошла сиреневая «девятка» с тремя седоками, номер, к сожалению, из-за дождевой грязи разглядеть не удалось. Тут же позвонил Даннику и почти сразу услышал:
— Что, Акимыч, ты, надо полагать, по поводу тех троих на сиреневой «девятке», двое спереди, один сзади. Так вот, этот, который сзади, сам Лохматый и есть.
— Да!.. — только и успел сказать восхищённый Рягузов.
— Спасибо, Акимыч, я их тоже просёк, пока всё складывается очень даже  неплохо. Ты там тоже не плошай, вдруг ещё какие крысы рядом бродят, короче, ушки на макушке.

«Эх, Чумкин, — удовлетворённо подумал Акимыч, — или как там тебя ещё, увеличил бы ты своё мозговое представление раз эдак в пятьдесят о том, против кого телодвижения свои производишь, так, наверно, после этого одно только телодвижение и производил бы, ноги в зубы и на самый край географии, в нору глубокую, да… И тогда б наверно, ломанного пятака за твою бы жизнь не поставил».

— Ага-а, заметал икру, Дымок херов, — Чумкин даже захихикал от предвкушающего удовольствия, — сучку-то свою перепрятывать повёз. Погоди чуток, шеечку-то я ей скоро сверну. Близко за ним не иди, — прошелестел Чумкин, положив руку на плечо водителю, — чутьё у него, как у шакала, и вообще лучше отстань, пусть уходят, я и так знаю, куда он едет. В Одинцово намылился и даже знаю, по какому адресу. Чуток погодя и мы туда подъедем.
В эту напускную Чумкинскую браваду ни водитель ни рядом с ним сидящий, хоть они и были, так сказать, «периферийные свежаки», не верили. В самой его нервно похабной манере хихикать, в скороговорке обрывающейся затянутыми паузами с поминутно втягивающейся головой и напряжённо оглядывающимися глазками, чувствовалось в каком на самом деле жестоком страхе пребывает этот человек.
 И действительно было от чего. Здесь в Москве подъехавшие авторитеты из других городов и республик сменили всплывших местных самовыдвиженцев, быстро и толково установив «правильную власть», сразу же жёстко и конкретно занялись текучкой. Чумкина было приговорили в расход, но тот, довольно складно с три короба набрехав, притащил повинно (как бы всё, что имел, из своих примерно ста миллионов долларов) десять миллионов на общак и на некоторое время вывернулся. Понимал Чумкин, что этим он, однако, не отделается, очень скоро разберутся, кто виноват в гибели стольких авторитетных воров и в кошмаре массовой резни на стройке. Страшной резни, когда ребят забивали, как скотину на бойне. А те, кто выжил в этом аду, стали повально блаженными и это ещё, очень мягко говоря.
Никаких иллюзий Чумкин не питал и в сданные им десять лимонов. То, что это была вся его наличность, ему, конечно, не поверили, просто пока думают, как гарантированно взять остальные деньги, которых наверняка раз в десять или, может, в двадцать больше. Да принеси бы он даже сам всё остальное, всё равно бы не поверили, что это всё. Опять же крови «священной» на нём много, так что по любому ничего, кроме как аминь, ему не светит.

Земля уже горела под ногами, и всё сплошь вокруг агрессивная среда. Очень напряжённо это обстоятельство понимая, гражданин Чумаков Евгений Игоревич, торопясь медленно (как советовали ещё древние мудрецы), проводил составленный им план мероприятий.
Проданный бизнес, квартира, дача. И самое главное, на уставной фонд легально созданной оффшорной компании. Переведены активы, откуда их уже легко можно отправить в любую страну на частный счёт опять же подставного лица, и всем Good bye! Выправленный за хорошие деньги и потому очень надёжный заграничный паспорт на имя Солодовникова Виктора Александровича с югославской визой. В целях конспирации под настоящей фамилией куплен туристический авиабилет в Египет.
Приготовленный в дорогу, стоящий на одной из многочисленных безымянных автостоянок, средненькой внешности «Мерседес-124», на котором, по расчётам Евгения Игоревича он должен уехать в Белград, где, немного осмотревшись и подтянув деньги, двинет ещё куда-нибудь, главное, подальше и навсегда. Но… сначала разобраться с Дымком и его женщиной, иначе никак нельзя. От братвы ещё как-то можно где-нибудь схорониться, а от Дымка не получится, тут только один расклад, либо я его, либо он меня.

Одинцово. Промозглая слякотная погода, тоскливо подвывающие в порывах ветра невидимые провода на столбах и темень местами гуще чёрного бархата наводили на редких прохожих аналогичное настроение. По времени где-то около девятнадцати вечера.
Недалеко от кафе-бара «Полянка» неприметно примостилась сиреневая «девятка». Окажись бы здесь некий сторонний наблюдатель, наверняка бы заподозрил неладное. Машина остановилась не у кафе, как было бы вполне естественно, а в сторонке, куда не достигал свет из витринных окон. Находящиеся в машине люди из неё не вышли, это было заметно по красным огонькам сигарет, разговаривали приглушенно и, по-видимому, выпивали, и это находясь рядом с кафе-баром. Выйдя наконец из машины, вообще прекратили всякий разговор, что тоже не совсем как-то состыковывается после возлияния. Один из них нёс какой-то удлинённый предмет, похожий на чехол музыкального инструмента. Зябко ёжась на холодном ветру, в молчаливой сосредоточенности быстрым шагом удалились по аллейке в сторону от кафе и расположенными за ним домами.
 Двое боевиков из этих трёх мужчин, два русских парня, специально подтянутые из глубинки, то есть не затюканные последними событиями в Москве. Получили очень конкретный и очень психически-внушаемый инструктаж на предмет предстоящих действий. Кроме того, каждый из них получил пятьдесят тысяч долларов и ещё по сто тысяч, им было обещано сразу по выполнению дела (акции). А делов-то, — пальнуть из базуки в окно. Правда, до этого надо будет убедиться в том, что цель, — мужик со своей бабой — находится в помещении. Они уже проехали мимо окна этой хаты, свет горел и телевизор работал. Парни даже повернулись к сидящему сзади старшому, предложив упростить задачу. Зачем шуметь на весь свет из базуки и вообще откладывать это дело, пусть хоть и на час. Сейчас подойдём, постучим в дверь, в крайнем случае высадим её, зайдём в хату, пошмаляем, всех кто там есть из волын, с обязательным, конечно, контрольным в голову и спокойно уйдём. Но тут же осеклись в стынущем онемении, когда старшой с чуточку весёлым безразличием остановил между ними свой взгляд. Ощущение было такое, как если бы они вдруг сбоку, но почти вплотную увидели ужасную голову гигантской анаконды. Больше, до самой остановки у кафе «Полянка» никто из этих троих людей не проронил ни слова.

И без того находящийся в состоянии крайнего возбуждения, Чумкин вдруг с тоскливой проницательностью ощутил предчувствие смерти. Козёл безмозглый, неужели я настолько тупой мудак, что в очередной раз повёлся на эту Дымковскую ловушку, которая окажется ни чем иным, как моей могилой. Я что, до сих пор, так и не понял, с кем имею дело? О Боги, простите меня, убогого в последний раз, никогда больше, во всяком случае, вот так мерзко и бездарно не вляпаюсь. Дым меня не уважает и правильно делает. При свете дня демонстративно, не торопясь, не петляя по дороге, повёз прятать свою женщину в «безопасное место», поместил её на легкодоступном первом этаже в хате с картонной дверью, вокруг которой с трёх сторон лес… Да, Дымок, ты, к сожалению прав, что держишь меня на уровне примата и, что особенно обидно, прав как всегда. Но хотя… и прав, конечно, однако не стопроцентно. Я, видишь ли, тоже как бы не совсем из лыка сшитый, так что, уважаемый Дымок, ещё малость пободаемся.
— Так, ребятки, ну-ка остановимся на минутку, надо кое-что перетереть. В общем, дело такое, план немного меняется. — Глядя на их хмурые наивные лица, Чумкин неожиданно даже для самого себя заговорил вдруг в мягкой интонации: — Вы, я знаю, после того, что я вам сейчас скажу, подумаете обо мне, — а старшой-то, очканулся. Это понятно, я, как вы, наверно, уже между собой решили, не из нормальных пацанов, что с меня взять, барыга он и есть барыга. Пусть так, а мне вот, наоборот, вас жалко. Насчёт меня, Бог с ним, думайте, как хотите. А слыхали вы, какой важняк тут недавно на Луну отправили? Не задумывались а? Или поди уж знаете наверно? И насчёт мочиловки по крупному на стройке, тоже, наверно, в курсе? А ведь конкретные были пацаны, и чехи с ними тоже впряглись. Сами поди знаете, те ещё ребятки. Уж точно, покруче вас, неоптёханых. И вот надо же, — зажмурились по холодному, почти все. А тем, кому «повезло» не откинуться, так вот, их жальче всех. С кукушкой-то в башке, ясный перец, самые «счастливые» они теперь. Потому-то вас, свеженьких, из колхоза и подтянули. А теперь вопрос на засыпку: как вы думаете, кто им всем стрелку забил? Ага — по глазам вижу, правильно догоняете, он самый и есть. Дымок. Тот, на кого мы сейчас и идём. Усекли? А то, что иду я не рядом с вами, а так, немного поодаль, совсем не потому, что очко у меня давит. Психоэнергетика, слышали что-нибудь про такое, она имеется даже у примитивной животины, у вас, конечно, чуть побольше, — класс всё-таки.
У Дымка нашего концентрация этой энергетики побольше будет, чем у космического радара. И водку именно поэтому и пили, чтобы энергетику эту самую развеять немного. Дым нас всё равно учует, особенно если вы звонить да стучать будете. Он скорее всего и валить вас сразу не станет, зачем, ему так неинтересно. Сперва расспросит кто, чего и от кого, а уж потом, когда вы ему расскажете, тогда и отправит вас по тихому, может даже, и безболезненно.
О Господи, мать моя женщина, досадливо вздохнул Чумкин. — Что так глазками-то засверкали, да зубками заскрипели. Не на тонкую кишку я намекаю, если вы это так поняли. Он не паяльником или утюгом допытываться будет, — спросит просто, что ему надо, и вы также просто ему и ответите. Говорю же вам, желторотым, — демон это запредельный. К нему, если с обычной меркой, лучше даже и не подходить.
Короче, о всяких осмотрах и контрольных в голову даже и не думайте. Подошли к дому и никаких звонков и стучаний в дверь. Навели трубку на окно и… вспышка сзади от разрыва должна вам, очень быстро уходящим, подсветить со спины дорогу.
— Я дальше не пойду, — кивнув в сторону леса и проверив два своих пистолета, Чумкин вслух, как бы больше для себя, произнёс: — Здесь вас подстрахую, посмотрю, будет ли за вами хвост. Если что, тут его и отсеку. Вы, если услышите выстрелы, не задерживайтесь, идите к машине, я подойду сам. Доедем до города, по дороге рассчитаемся  и до встречи в чистилище.
Выждав пару минут, Чумкин ринулся напрямки к основной трассе и только когда поймал левака до города, облегчённо расслабился на заднем сиденье. Он уже знал, никакой выстрел из базуки в окно не произойдёт, и эти двое дебилов, если ещё и дышат, то наверняка это последние минуты их жизни.
— Спасибо мой Ангелок, уберёг и на этот раз, больше вот так по дуре, да ещё с дебилами, я на Дымка, точно не ходок. С этим дьяволом, вот так на ура мне не справиться. И потому от меня сейчас требуется только одно, очень скоренько свалить за бугор.
Закажу Дымка и его сучку оттуда. Хороший профессионал, объясню ему, как и что, и всё будет гладко. А ещё лучше два контракта с разными киллерами. Один на сучку его и, желательно, чтоб недельки на две она сдохла раньше, чем он. Пусть Дымок тоже немного покручинится. Жаль, конечно, что не услышу, как он выть начнёт, жаль ещё и то, что не услышу, как от моих рук хрустнули бы её шейные позвонки, ну, да что поделаешь. Конечно, и влетит это всё в копеечку, хотя в принципе и не жалко, как говорится по Сеньке, и шапка.
— Однако идиотизм, за бабу, которой шею свернуть в разы легче, платить надо в разы больше, да ещё на неё не так просто киллера найти. Нравственный порог, видите ли. Отморозок какой, даже бы и не задумался, только вот киллер с него, как с дерьма пуля, — эти последние слова Чумкин в досаде произнёс вслух, Любовник, говорю, из меня, — пояснил он обернувшемуся водителю, — никудышный, говорю,  из меня любовник.
— А, — понимающе улыбнулся водитель. — Это всё от нервов, с нашим братом это случается.

Не доходя до дома метров сто, бандиты остановились для приведения базуки в боевое состояние, но, не успев даже расстегнуть чехол, вдруг, почему-то даже не обговаривая это между собой, свернули в лес и с деловитой безразличностью пошли в глубь его. Где-то на подкорке сознания, вяло шевельнулась и тут же угасла мысль о каком-то неправильном с их стороны исполнения действия. Неожиданно сзади в спокойной монотонности прозвучал голос:
— Здесь остановитесь и можете сесть на землю.
У присевших на корточки парней без всякого приказа со стороны ассоциативно сработал поведенческий рефлекс, и они сцепили руки на затылке. И приказ последовал:
— Руки можете опустить и вообще расслабьтесь, можете даже лечь.
Это доброжелательное предложение напугало парней уже всерьёз. Прозвучало, как последняя привилегия перед смертью, что в принципе было уже очень недалеко от истины.
Один из парней, немного собравшись духом (или, может, ему это позволили) спросил:
— Дым, это вы да? Вы нас убьёте… Пожалуйста, простите! Это всё Старшой, он всё замутил. Примерно пару остановок отсюда, около кафе «Полянка» этот Старшой будет нас ждать. Он нас подставил — разрешите мы сами его убьём.
— Ну да, конечно, убьёте вы его, мрачно усмехнулся их визави.  — Чудики несуразные, не ждёт вас Старшой у кафе «Полянка» и не собирался ждать. Его след простыл ещё около часа назад по шоссе на Москву. — Глядя чуть в сторону от парней, этот ужасный человек тихо, с какой-то нехорошей отрешённостью произнёс: — Экие мышата, шкодили и, конечно, даже не задумывались, что попадётесь. А вот попались, так сразу и заныли: «Леопольдушка, прости, пожалуйста!»
В этом, казалось бы, почти ласковом к ним обращении неуютно, однако, присутствовала некая жутковатая интонация, не вселявшая никакой надежды на благополучный исход.
— Да, ребятки, это вам не мультик-пультик. Попали вы конкретно. Меня всегда до омерзения удивляло, как может человек сознательно творить преступления, а попавшись, тут же просит его простить. Чудовищный эгоизм — типа: ну, убивал, а вы меня не убивайте, потому что я не хочу умирать. Поворачивается же язык слова эти произносить.
Я бы вам оставил жизнь, в качестве наивного, конечно, но всё-таки небольшого противовеса, за четыре другие мною неправильно взятые жизни, если бы пришли убивать именно меня.
Но вы пришли убивать ещё одного человека, чья жизнь мне многократно дороже моей собственной. Доходит до вас смысл сказанного? Мы с этим человеком не искали вас, чтобы убить. Это вы пришли убивать нас. Специально пришли нас физически уничтожить. Подготовившись, хорошо вооружившись, а случись бы так, что ваша взяла, никакой пощады для нас бы уже не было.
Теперь-то вы хоть понимаете, что для меня ваши ублюдочные жизни, особенно, если ещё учесть, повторюсь ещё раз, ваше полное решимости желание отнять жизнь самого дорогого мне человека? Исходя из этого, уже не имеет значения тот факт, что в том месте, где вы намеревались совершить убийство этого человека, этот человек там даже и не присутствовал.
 Цепенею от страха, при одной только мысли: повернись вдруг случай другим боком, и у вас бы получилось.
И потому не надейтесь, что я проникнусь идиотским судебным критерием: хотеть убить, но сам акт убийства не совершить, — состав преступления отсутствует.
Такую трактовочку я бы ещё мог понять, если вы передумали убивать по собственной инициативе, но этого в нашем случае тоже не произошло. Вы не совершили убийство не по собственной, а по моей инициативе, и мне противна сама мысль оставить вас жить в мире, где живут нормальные люди. Единственно, что могу для вас сделать, — больно вам не будет.
Сдавились в ужасе сердца двух несчастных балбесов, когда глянули они в глаза того, кто так кошмарно довлел над ними. В затихшем его выдохе и маниакально застывших глазах они прочли свой приговор.
— У вас есть пару минут позаботиться о своей душе и я искренне желаю, чтобы хоть это у вас получилось. Не буду вам мешать, отойду немного в сторону. И не отвлекайтесь на мысль убежать, вы уже даже встать не сможете.
Грустный, безвыходный страх ввергнул парней в состояние тошнотворного шока. Приступ тоски, жесточайшей до невыносимости острой жалости к себе охватил их. В тихом, жутком наваждении они вдруг стали видеть себя как бы со стороны. Мертвенный свет ползущей к ним белесой дымки печальной величавостью раскрывал пространство, обнажая перед ними сумрачную зону уже принимающей их смерти.

Данник знал, вернее сказать, допускал, в ближайшее время угроза со стороны Лохматого отошла как бы на второй план. Это было ему понятно с момента восприятия обрывков панически удаляющейся энергетики Лохматого. Данная ситуация при всей своей соблазнительности образовавшегося времени для нежного общения с Натали, была для Данника нежелательным положением вещей. Перспектива серьёзных последствий из-за нерешённой проблемы осталась, и это обстоятельство неуютным душевным осадком отравляло предвкушение этого самого общения.
 Но как бы там не было, продолжать сейчас погоню за Лохматым было по сути бесполезным, а по настроению совсем не желаемым. Желаемым было совсем другое. Но и тут всё было не так просто. Как бы Данник сердцем, душой, телом и всем своим до последнего грамма жаждущим естеством не рвался к Натали, имелось одно «табу», им самим установленное, которое он не мог преодолеть. Даннику, если он сотворил убийство, было необходимо хотя бы двое суток, чтобы сбросить возбуждённую смертоносную концентрацию. Расслабление в бане с водкой, конечно, сон и снова баня, в общем, отдых, ещё бы желательно никаких стрессовых ситуаций. Данник запретил себе общение с Натали даже по телефону. Позвонил Акимычу, успокоив его, уже своим голосом попросил передать Наташе, с ним всё хорошо, буду дня через два. Акимыч кстати сообщил: «Звонил Коноплёв, тоже беспокоился и спрашивал, не нужна ли какая помощь, если нужна, звонить хоть в три часа ночи». Хорошо, очень хорошо стало на душе у Данника после этого телефонного разговора, и «дезактивация», как он стал называть свой душевный карантин, пошла совсем уж чисто и легко.

Хороших людей многократно больше, чем это кажется на инертный взгляд.
Если взять огромное количество злых дураков и всевозможных негодяев, которыми, казалось бы, просто переполнено окружающее нас пространство, и нарисовать всех их на бумаге в виде человеческого силуэта чёрным цветом, размером по высоте, допустим, в один сантиметр. И взять всех остальных людей, очень конечно разных по характеру, терпимо умных и… так скажем, не очень покладистых. Но в общей среде паршивости, под критерий злой подлости не попадающих, то есть по сути, довольно неплохих людей и нарисовать объём их количественной пропорции силуэтом белого цвета. Так вот, этот белый силуэт получится размером в шестьдесят сантиметров. Понадобится сложить два листа по высоте и то немного не хватит. А как вы уже, наверно, догадались, людей в белом силуэте видно не будет, — белое на белом.
Раздумывая на эту захватившую его тему, Данник даже вывел критерий определения этой пропорции, весьма условную, конечно, но, тем не менее, от истины далеко не откатившуюся.
Каждый человек в душе понимает или хотя бы хочет понимать и верить в добро и справедливость, иначе бы давно уже была пуста Земля. Извели бы люди самих себя. Или, в лучшем случае, этот самый один сантиметр поменялся бы местами с шестьюдесятью сантиметрами, и тогда уж совсем гарантированно произошло бы самоистребление.

Как-то незаметно у Данника опять улетучилась досада о том, что в который уже раз улизнул Лохматый, уступив место благословенному ощущению щемящей легкости и сладкого предчувствия. Люди, Земля, небо, дома вокруг и пасмурная погода и он сам как составная частица всего, что видят глаза и чувствует сердце! Как прекрасно, он снова в ладу со всем этим привычным и родным. У него есть любимая женщина — самая прелестная из всех прелестниц мира! И опять целый ворох превосходных прилагательных радужно наполнили сердце Данника.

Внезапно загудел телефон, и у Данника в предчувствии отсрочки встречи с Натали уныло поджалось сердце. Звонил Коноплёв, и действительно от радужного настроения, ещё минуту назад так благостно присутствующего на душе, не осталось и следа. Данник хотел было даже отказаться, тем более Коноплёв ни на чём не настаивал, только проинформировал, но… Данник недавно сам его попросил: вдруг если какой неординарный случай, когда всё очень даже ясно, но силовое вмешательство госорганов юридически не правомочно или бесполезно, тогда он, как пионер, всегда готов. Данник понимал, не предполагал, а именно знал: он уникум, и эта редкая, почти уникальная способность ему дана, чтобы исполнять предначертанную миссию, то есть быть полезным обществу. И потому он не волен относиться к этой обязанности в зависимости от своего настроения. Данник был недоволен собой уже тем, что в который уж раз он сам себе объясняет эту безоговорочную обязанность.
А любовь и сердце, как бы это ни ныло — подождёт. По сути, он должен быть благодарен своему призванию. Не будь у него этой миссии, то и с Наташей бы не встретился.
Тем более, то, что рассказал Коноплёв, было самым непосредственным образом связано с Акимычем, вернее с появившимся, но так и не доведённым им до конца делом в ближнем Подмосковье, из-за его личного желания отойти на вторые роли во «Фрегате». Да и само дело, как показалось Даннику с самого начала, а потом самым серьёзным образом подтвердилось, оказалось весьма интересным уже тем, что в ещё большей степени было опасным.
 
Район парка «Лосиный остров». Чудесная природа и безмолвие, как в фильме «А зори здесь тихие». Пьянящий буквально пронизывающий живительной свежестью воздух.
В предрассветные минуты особым душевным зрением можно видеть, как в нежно робких, но уже зримо обозначившихся контурах природного убранства уютно проявляется чарующая прелесть тающего зазеркалья. Видно, как в уступающей темноте, но ещё не растворившейся перед набирающим силу светом, интимно кроется отражённая потусторонность. Так и кажется, что из-за какой-нибудь из бесчисленных полосок светотени вдруг безмолвно выскользнет необычное сказочное существо, чтобы тут же раствориться в невидимом ветерке колышущейся зелени. Тихая чарующая благодать!

Но, не всё так просто, чтоб не сказать, прекрасно.
Даже у самых красивых орденов лицевая сторона всегда выглядит намного иначе, чем обратная, — об этом позже.

В одном из довольно глухих уголков Лосиноостровского зелёного массива, стоял бывший дом отдыха Р.К. Союзов «Созидатель», обветшалый и почти заброшенный. Чуть больше четырёх лет назад, он за бесценок был выкуплен сектой Евангелической общиной протестантского толка, во главе с проповедником Ипполитом, в миру Чугуров Владимир Иванович. За это время в результате труда, вдохновенного и радостного, образовался вполне ухоженный с хозяйскими постройками — жилой комплекс-монастырь.
Судьбе было угодно, чтобы именно в этой обители обретут своё пристанище два неприкаянных и совершенно разных по характеру и образу жизни человека. Меньше суток осталось до того часа, когда при весьма серьёзных обстоятельствах этих людей сведёт одинаковое для них душевное обстоятельство, — нежелание жить.

Леонид Косарев и Родин Вениамин — оба с высшим образованием и оба ещё в недавнем прошлом занимавших не сказать, чтобы посты, но однако довольно-таки значимое в обществе положение.
 
Косарев, пятьдесят один год, полковник, женат двое взрослых детей. Прослужил семь лет командиром пограничного гарнизона в одной из среднеазиатской республике. Три года назад переведён в структуру ФСБ г. Москва.
Жена, дети, материально обеспечены. Не имея каких-либо серьёзных проблем по службе и в семье, без видимой причины уволился по собственному желанию и ушёл из семьи, оставив квартиру, машину, имущество. Жене сказал, ухожу на улицу, просто в никуда. Может, я свихнулся, не знаю? Может ещё что со мной… Вдруг, если очухаюсь и тогда если примешь, вернусь к тебе домой, но вряд ли. Скорее всего не вернусь, ты в любом случае поступай, как знаешь и без оглядки на меня, — прощай.
Да, в человеке наверно действительно есть что-то от Бога, ибо он также неисповедим в своих поступках.
Родин Вениамин — сорок семь лет, совладелец крупной многопрофильной строительной фирмы «Альянс». Женат, имел троих детей, двух сыновей и одну дочь: шестнадцатилетний Мирослав, Сергей четырнадцать лет и одиннадцатилетняя Мариночка.
Полгода назад, 11 апреля, — за сутки до своего дня рождения Марина была в гостях у Аллочки, своей подружки и одноклассницы, жившей в одном квартале от её дома. Где-то около шести вечера Марина собралась уходить, подружка проводила её до арки двора. Примерно через три часа в дверь квартиры, где жила Аллочка, позвонили взволнованные родители Марины и сообщили, Марина домой не пришла!
 
Через день Марину нашли в кустарнике за гаражами недалеко от станции «Чкаловская». Изнасилованная, также и в извращённой форме, — смерть наступила в результате удушения и двух ножевых ударов.
По истечению нескольких месяцев следствие, кроме предположения о неких троих молодых людей на автомобиле, ширина протектора, иномарка среднего класса, ничего не дало.
 Оформив на жену семнадцать миллионов долларов, роскошную в центре квартиру в Варсонофьевском переулке, большой за Химками дом в Фирсановке, ещё и отступной в семь миллионов долларов пакет от фирмы «Альянс». Из двух личных автомобилей, 126-й «Мерседес-500» и кофейного цвета «девятка» — взял «девятку», тридцать тысяч долларов и ушёл из дома.

Родина и Косарева, двух совершенно незнакомых, разных по характеру и роду занятий человека, объединило одно общее для обоих обстоятельство, в результате которого встреча этих людей, а потом и встреча с самим Данником, была делом уже предначертанным.
Но вначале оба этих человека, совершенно друг друга не зная, при разных никаким образом не связанных жизненных событиях, сугубо, так сказать, индивидуально, слегка повернулись умом. У обоих, по разным причинам, образовался некий побочный психический эффект, что-то вроде психологического мазохизма.

В жизни Косарева с самого раннего детства, буквально с того момента, как он стал себя помнить, — всё всегда было по заведённому порядку. Наказы, условия, режим, начиная с того, когда вставать, чистить зубы, когда идти в детский сад, в котором тоже всё по расписанию. Затем школа и дома после школы, в строго определённое время делать домашнее задание, играть со сверстниками (с кем разрешено) во дворе, и тоже до строго определённого времени. Не имело значение, что самый разгар футбольной баталии тебе надо выходить из игры и быстрым шагом домой. И дома тоже — время ложиться спать, а по телеку очень интересный фильм, и до его конца осталось всего-то несколько минут, но под умилённо безапелляционным, не строгим даже взглядом повернувшихся к нему родителей досматривать фильм уже было просто невозможно, — тихо и без лишних слов требовалось встать и идти в туалет, даже если не хочется, затем почистить зубы и отправиться в свою комнату ложиться в постель. Следующий день, чётким оттиском раз и навсегда заведённого порядка слепо повторит дни предыдущие.
Через неделю после того, как прозвенел последний школьный звонок, семнадцатилетний Леонид Косарев уже ехал в поезде Москва-Ленинград, где был зачислен курсантом в Ленинградское высшее общевойсковое командное, дважды краснознамённое училище им. С.М. Кирова.
Нет смысла описывать дальнейшую жизнь Косарева, — вся она протекала в устоявшемся, можно сказать, на генетическом уровне порядке. Внешне, как и у всех людей на Земле: радости, горести, преодоление, смирение, — жизнь одним словом. Но незримо даже для собственного самоощущения у Косарева где-то на подкорке очень медленно, по малюсеньким капелькам наполнялась некая индивидуальная чаша, возможно бы, и ненужной для нормальной человеческой судьбы предназначения.

Как признаёт сама медицина, — человеческий мозг и всё, что научно достигнуто в его изучении, не превысит даже одного процента его потенциального объёма. Подавляющее большинство людей самым ужасным образом недооценивает, как на самом деле беззащитно и уязвимо психическое здоровье. Возможность умственного развития почти любого человека не достигает и половины разрешённого в этой жизни потенциала. Всевозможные злоупотребления, инфекции, травмы, как и просто отупляющая рутина в купе с прочими неблагоприятными факторами, весьма существенно ослабляют умственные способности и, что самое страшное, это ослабление не фиксируется сознанием.
Не фиксируется по причине замкнутого круга самой умственной способности. Кошмар равных пропорций — очередная потеря, пусть даже ничтожного объёма памяти, произойдёт всегда незамеченной и всегда из-за того, чтобы заметить эту потерю не хватит именно того объёма, который только что был потерян.
Потерю физического здоровья и видим, и чувствуем, и осознаём, а вот безостановочную утечку своего умственного потенциала не видим, не слышим, не сознаём. Как свой храп или те же пресловутые уши. Возникает вопрос, как же тогда человек живёт, работает, сознаёт и создаёт, — а вот так и живёт, всё в пределах половины своего умственного потенциала.
Имеется статистика, по которой до трети всех людей на Земле (особенно за сорок лет) имеют вообще довольно выраженные психические отклонения. Но это не мешает им работать, любить и творить (правда, вот только, как в хорошем, так и в не очень… проявлениях). Бывают даже виртуозы своего дела, — опять же, конечно, и в том и другом проявлении. Вопрос, однако, не снят, как же всё-таки при вышеупомянутых отклонениях у людей может проявляться способность хорошо работать и даже созидать (опять же относительно, конечно)?
А вот могут, однако, и всё до обидного просто. Привычка, накопленный опыт, интуиция инстинкта — поведенческий рефлекс.
Токарь, пекарь, танцор, певец, шофёр, кузнец, да хоть профессор, как и всякий прочий молодец, — кем и где бы ни родился, там или не там, но к месту пригодился.
Самое главное, чтобы эти самые отклонения были не из разряда в глаза бросающихся, что-то на подобии радиации. Побочные дела как бы имеются, но внешне, как бы не очень заметны.
 Так если прикинуть, все мы немножко не того. Самое главное, не допустить перебор, всё должно быть в пределах общественной терпимости.

Такой, мягко говоря, неординарный поступок, совершённый в своей жизни и судьбе, конечно же, не мог не волновать Косарева. Последнее время с пытливой въедливостью, буквально до психического изнурения только и думал об этом. Но тщетно, ни малейшей мотивации на прояснение. Отчаявшись объяснить самому себе, что же с ним всё-таки происходит, он ещё больше поражался силой этого непонятного состояния. Как могло случиться, что он такой железный, дисциплинированный человек, не в силах был противостоять этому наваждению и совершить поступок, ни с какого боку и, самое главное, самому себе до невразумительности непонятный.
Когда-то, возможно, очень давно, где-то в глубинном космосе мозговых атомов созрела молекулярная мыслеформа, отрицающая всякое угнетение свободы и духа личности, и латентно, как в коконе, развивалась, при этом никаким образом (к сожалению) не переплетаясь с функциональным сознанием. Пришло время, и созревшая молекула стала вдруг клеточно делиться, доминантно подчиняя сознание в ideaFix против любой формы регламента, режима, дисциплины и всем писаным и неписаным законам и формам общественного бытия. Противостоять этому процессу у Косарева уже просто не было душевных сил. Трагизм в том и заключался, что как бы он ни старался, ему с горькой ясностью становилось понятным, он терпит поражение от совершенно абсурдного мировоззрения. Напряжение росло, как раковая опухоль, и наконец стало принимать зловещую форму суицидального императива. Хуже всего было не только понимание абсурдности своего исступления, но и такое (кстати, очень редкое обстоятельство), когда человек, в отличие от большинства душевнобольных, сознаёт, что с ним происходит, и, тем не менее, всё равно не может взять себя в руки и преодолеть этот патогенный императив.
При всей негативности подобного состояния один положительный момент при этом иногда присутствует. При описанным выше состоянии совершенно неожиданно может проявиться феномен телепатии, иногда очень даже сильный.

Имея давно спрятанный, так и не пригодившийся «чистый», нигде не зарегистрированный «Стечкин» и пятнадцать картонных коробочек патронов по шестнадцать штук в каждой, Косарев с горькой усмешкой подумал: «Аа почему, собственно, не пригодившийся? Вот сейчас как раз и пригодится.
Интересно, что подумают люди, когда найдут мой труп, рядом лежащий пистолет и двести сорок патронов к нему? Поди так и скажут: нехило мужик стреляться задумал, — одних патронов-то на всякий случай сколько приготовил».
 Стыдливо свербила мысль: почему ему не столько страшно, как унизительно. Да, не так ему всё это представлялось. Унизительно ещё от бессмысленной тупости самого исполнения.
Любой погибший в яростной атаке солдат за секунду до своей смерти что-то делал. Стремился достичь противника и победить его, и вот не достиг, не добежал, — сам оказался побеждённым. Но смерть этого солдата не бессмысленна, и даже не в аспекте великой идеи, скорее всего, ни о какой идее он и не думал, а уж умирать-то и подавно не хотел. Хотя и знал, конечно: остаться в живых вряд ли получится. Но в любом случае этот солдат умер при исполнении дела. (Слово долг по тексту было бы более уместно, но здесь попутно ещё немного и другая мысль). Умер не как дурак и не как трус, и уже не так важно, что не довершил того, что намеревался исполнить. Важно то, что умер не бессмысленно. Смерть человека, умершего при исполнении дела, понятна и потому не может быть бессмысленной и страшной, хотя зачастую именно так и выглядит.
Даже в обыденном житейском развлечении всегда желательно присутствие целесообразности (извините за трюизмы). Иначе же просто не интересно. Допустим, купил человек автомобиль. Желанное и долгожданное приобретение, а всё равно, даже в первый день просто туда-сюда кататься на нём неинтересно. Обязательно нужен повод, пусть надуманный, но повод как причина куда поехать, непременно должен присутствовать. Выпить ту же чарку водки и то желательно что-нибудь сказать, хотя бы просто: «Ну, за здоровье, что ли».
И вдруг как осенило! Вот он и повод. Ещё вчера купил бутылку «кальвадоса», решив, прежде чем приставить к виску пистолет, выпить, как говорится, для храбрости (на самом деле Косарев не только не боялся смерти, а буквально желал её).
Без внятного для себя повода в целесообразности на трезвую голову лишать себя жизни как-то уж действительно и стыдно, и унизительно. И ещё подумал тогда Косарев (уже выпивший), не стоит это делать у себя в гараже. Жена потом ни продать, ни зайти в него не сможет. Да и опять же досужие взоры и пересуды соседей… Нет, конечно, гараж, это совсем не подходящее место.
Повод и в самом деле показался Косареву очень логичным и целесообразным. Он вспомнил, как, выпив вчера стакан коньяка, поморщился не от градуса, а от подкрашенного, дешёвого и горького китайского спирта.
Какое не то, чтобы не уважение, а именно презрение надо испытывать к людям, которым ты продаёшь такое пойло, да ещё и за такие деньги. У торговки самогоном и то товар приятнее и лучше по вкусу, нередко почище импортных марок будет.
Немного воспрянув, как бы уже в ладу с самим собой, Косарев сходил в гараж, нашёл вчерашнюю бутылку с ещё не выветрившимся несколькими каплями на донышке. Понюхал для верности, — ну да, так и есть, злорадно хмыкнув: ну, твари, ответите теперь по полной.
Закрыв гараж, забросил ключ в находящееся за их гаражным кооперативом болотце, давно заросшее тиной и всяким мусором, — дома, когда потом жене понадобится, имеется ещё два запасных.
До супермаркета четыре остановки на метро, но Косарев пошёл пешком. И хотя задувший вдруг без всякого предупреждения холодный ветер и почти сразу за ним колкими сухими крупинками пошёл снег, ему всё равно почему-то хотелось идти именно пешком. И шёл он, как бы вне зависимости от времени, даже вне зависимости от непогодной среды, ему было душевно комфортно уже оттого, что он как бы вообще теперь вне зависимости от этого находящегося вокруг него жизненного измерения. Впервые в его жизни время, ни одной, даже самой малой частицей сознания не довлела над ним. Нежной грустью развиднелась причина этой прогулки и это было прекрасно, Косарев понял, он попросту прощался. Удивлённо ощущая при этом необычно торжественное состояние! С чего-то вдруг вспомнился самоотверженно влюблённый в графиню Шеину чиновник Желтков.
Вспомнил и позавидовал. Смысловая целесообразность смерти, на которую пошёл Желтков, была, конечно, более весома своей душевной необходимостью, и рядом не поставить, насколько светлей и благородней, чем его Косаревская, как ему вдруг на мгновенье показалось убогая заморочка. Ну, и пусть так! Это сравнение нисколько не поменяло его воодушевлённое настроение, даже наоборот, от всех этих сопоставлений он вдруг стал испытывать некое психомазохисткое удовлетворение, что только расцветило новыми красками его психическое состояние. В преддверии того жестокого, что он собирался осуществить, это ощущение, по крайней мере, было честно уже тем, что соответствовало его цели, в которой не было ни намёка на какую-либо шкурную подлость. Во-первых, он преподаст урок мерзким стяжателям, а во-вторых, он, по крайней мере, заплатит за это своей жизнью.
Такое умозаключение успокоило его уже было опять захандрившую совесть. Пусть уровень его, Косаревской, нравственности как человека, возможно, и ниже, чем у того же Желткова, но вряд ли ниже любого как тогдашнего, так и теперешнего среднестатистического обывателя. Особенно теперешнего.
Иначе у Куприна не было бы повода написать эту грустную историю.

«Отвлёкся, видать», — чертыхнувшись, Косарев дезориентировано оглянулся по сторонам. Небольшой, всего несколько минут провал в отвлечённой памяти и он, не контролируя последние несколько минут, обнаружил вдруг себя во дворе тыльной стороны супермаркета, но зато того самого.
И буквально наэлектризованная волна взъерошенной вибрации по телу. Что ещё за финты такие? Явно чувствуя, что с ним что-то произошло, но что именно?! Необычная концентрация никогда ранее им не испытываемой тягучей потенции в самоощущении, как бы физически весовое ощущение мысли. На мгновенье у Косарева промелькнула мысль о некой автономной чужеродности в собственном сознании. Что-то вроде подтверждения этого заключения, у него возник неодолимый позыв исполнить довольно странное желание, повинуясь которому, он зашёл в подсобку магазина, вытащил из кармана складной нож и, положив левую руку на подоконник, с размаху пробил с тыльной стороны ладонь насквозь.
В подсобке сидели трое грузчиков и забивали доминошного козла, — Косарев вошёл деловито, не спрашивая, как свой, подошёл к висевшему на стене ящичку с красным крестом на стеклянной дверце, взял из него йод, вату с бинтом и стал перевязывать руку.
Косарев понимал: то, что он задумал сейчас претворить, вряд ли окажется его «предсмертной лебединой песней». Смертной — да, а вот лебединой, скорее всего, нет, конечно. Истеричная выходка психопата, не более того. Может, и вправду он психопат? Ух ты, а ведь так и есть, Косарев даже засмеялся, да и хрен с ним. Пусть потом что хотят, то и говорят. Косарев не просто решился умереть, но теперь хотел этого ещё сильнее. Ему нравилась такая форма суицида, нравилась и то, что такая расхожая поговорка, как «помирать, так с музыкой» самым прекрасным образом прямо-таки совпадала по духу его задумки. Если человек твёрдо решил умереть, значит, время с момента принятия этого решения и до момента сотворения суицидального акта, это время безграничных возможностей. Никаких сдерживающих факторов. Такой человек подобен Богу, никакого страха перед наказанием, он никого и ничего не боится. Чтобы он там ни натворил, он уже в зоне недосягаемости любой от юрисдикции. Фанатически проникнувшись этой мыслью, Косарев непоколебимо был убеждён: в высшей степени было бы бездарно, не использовав такую уникальную возможность, сделать что-нибудь экстраординарное, к тому же полезное, а не просто вот так вот тупо наложить на себя руки в гараже.
Поди много нашлось бы людей совершить какую-нибудь сильную справедливость, но… Этот извечный сдерживающий страх скатиться вниз по качеству жизни, а возможно, и вообще из жизни.

Не сознавая полностью эту откуда-то появившуюся потенцию, благодаря которой у него всё так получается, Косарев без слов, просто взглядом к одному из сидящих грузчиков попросил позвать заведующего. Грузчик встал и молча вышел из подсобки, — остальные двое, не говоря ни слова, как бы застыв во времени, тупо смотрели на костяшки домино в своих руках.
Вошедшая заведующая оказалась моложавой, немного полноватой, но с претензией на элегантность женщиной лет так сорока. Из-за её спины воровато проскользнул и сел за стол ходивший за ней грузчик. Недобро глядя на Косарева, она спросила: «Ну, и что тут происходит?» «Да вот, понимаете, — Косарев вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку и достаточно больно тыркнул горлышком в нос заведующей, — купил у вас вчера водку, а она палёная, в животе вот до сих пор нехорошо. Вот и зашёл спросить, что ж вы, твари, людей-то травите».
Захлёбываясь в истерике от боли и ярости и такой несусветной наглости, заверещала в дикой злости, но… вдруг, подавленно замычав, затихла в судорожном негодовании и страхе, уставившись на Косарева перекошенным в ужасе лицом.
Пройдя с ней в её кабинет, Косарев заставил открыть сейф, — распотрошив из него на плиточный пол пухлые перетянутые резинкой пачки денег, вежливо спросил разрешение у заведующей взять с её стола лежащую там зажигалку. Не дождавшись от вконец отупевшей со страху женщины разрешения, Косарев взяв зажигалку и поджёг всю эту оказавшуюся довольно большой кучу денег. Отодвинув в сторону от набравшего силу огня деревянный стол, Косарев в той же вежливой манере попросил назвать ему имя и адрес поставщика водочного фальсификата, спросив заодно, а нельзя ли вызвать этого человека или, сколько их там, непосредственно сюда, в магазин?
В дрогнувшей гримасе на лице заведующей образовалась некое подобие затаённо злорадного выражения. Не отрывая взгляда от Косарева, нащупывающим движением потянулась к  телефону, но отдёрнув, как бы обжёгшись, руку, достала из кармана халата мобильник.
С захмелевшим озорством от того, что он творит, Косарев смотрел на слегка заплывшую жирком подрагивающую спину отвернувшейся заведующей, что-то в яростной лихорадочности шипевшей в телефон.
Забубённо удивляясь, как это у него действительно всё так дерзко и необыкновенно получается, он был счастлив, как никогда в жизни. Прежде всё и всегда у Косарева происходило строго по неукоснительному регламенту, а тут он творит просто немыслимо чудовищные диспропорции. Охренеть какие счастливейшие мгновенья, — действительно, есть только миг, за него и держись. Однако низменный шум непонятной возни за дверью прервал у Косарева это звёздное состояние. Возгласы: «Пожар! Бандиты, Зою Михайловну пытают, выводите людей из зала на улицу!» Истеричный женский визг: «Ну, давайте же, мать вашу, делайте хоть что-нибудь!»
Переложив «стечкин» из-за пояса в карман куртки, толкнув плечом дверь, от которой в глубь коридора очумело шарахнулось несколько человек, Косарев вышел в коридор и дальше в торговый зал.
Подойдя к стеллажам с водкой, он стал брать в каждую руку по бутылке и разбивать их друг об друга. Глядя на оцепеневших поодаль в испуганном любопытстве людей, Косарев, с весёлой виноватостью им улыбаясь, приговаривал: «Оба-на,  это водка, понимаете ли, очень самопальная, для здоровья, особенно для мозгов, совсем как бы вредная. Испробовал лично на себе и сами видите, как это на мне отразилось». Появившиеся встречные улыбки понимающей солидарности Косарева приятно воодушевили.
Разбивая водку на стеллажах, Косарев малость вспотел от трудов и присел на нижнюю полку стеллажа немного отдохнуть. В наступившей вдруг тишине старческий с хрипотцой голос:
— Ты бы, мил человек, ушёл бы отсюда, лихое дело сотворил. Приедут сейчас сволочи иховы, — хлебнёшь по самое не хочу.
— Да, я понимаю, — развёл руками Косарев, — приедут, конечно, потолковать.
Какая-то девочка, сочувственно и испуганно показывая ручонкой через витринное стекло на улицу, закричала:
— Ой, вон они уже приехали… потолковать. — Добавив растеряно плачущим голоском: «Дяденька, убегайте куда-нибудь скорее!»
 
Родин как-то вдруг совсем буднично, без характерного для такого момента всплеска озаряющего понимания, но с глубокой ясностью осознал: рай и ад действительно находятся в самом человеке.
Два молодых негодяя, оба с пробитой пулями паховой областью в подрагивающей напряжённости лежали, скрючившись от боли на мокрой траве. Недавно начавшийся дождь, перешедший в крупные снежинки, налипали на их холодные, с отхлынувшей кровью лица, создавая жутковато причудливый гротеск венецианских масок.
Страшная, неодолимая не для какого терпения боль, при которой невозможно не только корчиться, но даже конвульсивно стонать, тисками кошмарной оцепенелости пронзающей насквозь болью находилась в их телах. Они испытывали этот болевой шок в чистом виде, без спасительных провалов в беспамятство. Боль, когда невозможно плакать, ругаться, проклинать, переживать какие-либо осмысленные состояния, раскаиваться, злиться, испытывать желание узнать, за что и от кого, как и желание отомстить, — ничего этого не возможно. Дикая остервенелая боль, абсолютная доминанта в застывшем пароксизме перекошенных лиц, сильнее и страшнее любых моральных переживаний и, единственное, сжигающее, как кислота, желание рвануться в небытие.
Такой вариант Родина не устраивал. Где раскаяние в содеянном и страх смерти? Эти ублюдки в таком состоянии, когда смерть не страшна, а наоборот, крайне желанна. Нет, это совсем не то, что жаждал Родин. Эдак они вот так вот просто сдохнут, по-настоящему так ни за что конкретно не заплатив.
Было затрачено время, уйма денег на официальное и неофициальное следствие, на двух дорогих ясновидящих, победивших в конкурсе «Битва экстрасенсов», собственные изнурительные поиски, когда после почти трёх месяцев усилия, наконец, как бы должны оправдаться. Очень хорошо помогла Камила, азербайджанский экстрасенс. Подключённая буквально в предпоследний день, она, побывав на месте, где нашли Мариночку, по её вещам и фотографии выдала почти завершённую наводку на мерзавцев. Сопоставив с уже имеющимися материалами, Родин без особого труда вышел на ублюдков. Месяц назад купленный новый, ещё в заводской смазке ТТ, хотя и выпуска 1945 г. И сто десять патронов к нему ожидали своего часа. Камила, кстати, как бы между прочим заметила Родину о его потенциале экстрасенса. «Этот потенциал у тебя появился недавно на нервно-психическом поле, и ты ещё не умеешь им пользоваться, если не будешь его развивать, этот дар у тебя растворится, — скорее всего так и произойдёт. Ты слишком эмоционально зациклен на мести и потому вряд ли сможешь сконцентрироваться». И как в воду глядела, — время подтвердило слова Камилы, как экстрасенс Родин так никогда и не состоялся. Да и Бог с ним, в принципе он, если и хотел стать экстрасенсом, то только на то время, когда у него не шли дела с розыском тех, кто уже смертельно раненные лежали у него в ногах, — всё остальное для него ровным счётом не имело никакого значения. Имело значение, что эти двое агонизирующих ублюдка уходят, так в полной мере и не расплатившись.
Страха быть пойманным на месте расстрела этих двоих у Родина отсутствовал совершенно, главное — цель, всё, чем жил последнее время, была достигнута. Он бы пошёл ради того, чтобы совершить возмездие, и на менее удобные условия. Даже если бы совсем не было никакой возможности на «интимное» общение с этими вурдалаками, но визуально они были бы в зоне непосредственного наблюдения, Родин мог бы их расстрелять и в окружении сотни милиционеров, уничтожил бы гадов в любом случае. Но, конечно, всё-таки крайне желательно сделать это в обстановке, при которой можно было бы от исполнения казни получить ещё хоть какое-то удовлетворение, и слава всевышнему, этот акт состоялся. Наблюдая предсмертные судороги этих парней, Родин понемногу начал ощущать что-то похожее на душевное успокоение.
Где-то в глубине сознания Родин стремился к такому состоянию и сейчас, оглядываясь назад в начинающейся проявляться душевной удовлетворённости, вспоминал жгучую жажду мести тех дней, когда казалось, что уже никогда и ничто не сможет примирить его с мыслью и желанием остаться и жить в этом, ставшим вдруг таком ненавистном мире.
Страусинный метод отмахнуться и забыть, в большинстве случаев это не помогает, а в данной психологической ситуации тем более. По собственному опыту Родин знал: надо мысленно всё опять пережить, и тогда каждый шаг пройденного пути подтвердит уже состоявшийся результат как единственно правильный и закономерный.
Настроившись на логику данного принципа, Родин глядя на эти, начавшие уже остывать тела, стал понемногу, пока ещё едва заметным ощущением, но уже чувствовать, как сумрачная одержимость его психики стала понемногу отпускать сознание находящееся уже на грани безумия.
И ведь было от чего. Родин ясным представлением вспомнил истерическую горячку первых дней, когда в нахлынувшем отчаянии ему казалось, что не найдёт он тех, кто сотворил страшное с его ребёнком и с ним самим. Вспомнил, как в скулящем вое разодранного желчной кислотой сердца метался в жесточайшей тоске, раздавая в качестве аванса долларовые пачки денег милиции, экстрасенсам, частным сыщикам и бандитам с одной лишь только просьбой помочь ему найти ублюдков. Найти, пусть бы даже с возможностью видеть их в пределах нескольких минут, пусть так, лишь бы это было наяву и тогда, даже если ублюдки окажутся детьми самого президента, он, Родин, бросится к ним в рывке и расстреляет их в упор и будет грызть зубами при любой ситуации, даже если и на площади во время военного парада.
К суровому удовлетворению Родина, всё случилось в гораздо лучшем варианте, чем он себе представлял. И те обстоятельства, которые вначале ему в исступлённом нетерпении казались как неразрешимые, теперь, немного уже успокоившись, виделись как логически правильные и никаким образом по другому не возможными. Раскатать по полочкам до мельчайших деталей сумбурный угар последних дней и тем самым привести взъерошенное сознание в более-менее некоторый порядок для психики Родина было насущно необходимым, — как говорится, вспомнить всё. И он вспоминал всё, всё с самой стартовой точки, теперь он мог себе это позволить.

Дело (как сейчас уже стало известным) облегчалось ещё и тем, что эта, тогда ещё неизвестная, а теперь уже мёртвая парочка законченных негодяев почти не расставалась. Но, как говорится, на ловца и зверь бежит. Случай вскоре представился в виде чебуречного павильона, у которого эти двое остановились, по-видимому, перекусить. Припарковав свою «девятку» рядом со стоявшим неподалёку хозмагом, Родин вспомнил, как купил у женщины, торгующей с лотка штучными сигаретами, жвачкой и прочей чепухой, стопятидесятиграммовый запакованный стаканчик водки. Зайдя за угол хозмага, сделал пару глотков, вылил остаток водки на себя и за пазуху, придав себе слегка расхристанный вид, ввалился в чебуречную. Эти двое (Родин так их про себя и окрестил) стояли за угловым высоким столиком, уплетая чебуреки, на столе у них стояли две пластиковые бутылочки с пепси-колой. Нетвёрдо держась на ногах, полуотвернувшись от небольшой очереди, Родин достал из наружного кармана пачку долларов, осоловело посмотрев на них, сунул обратно в карман и, не вытаскивая руки, довольно долго в нём рылся, — наконец вытащил из него пачку купюр российских сотенных. Родин краем глаза видел, как эти двое многозначительно переглянулись. Отделив одну купюру, шагнул мимо очереди к прилавку: «Сто пятьдесят и чебурек, без сдачи».
— Ага, конечно, сейчас прямо и налью, с весёлой злостью продавщица глянула на Родина. — Вот же чудик, рабочий день, а он с утра уже хорошенький такой. Иди-ка ты, родной, отсюда и проспись, если есть где, ну давай, давай, не мельтеши тут перед глазами.
С пьяной укоризной, исподлобья Родин смотрел на продавщицу, ничего не сказав, разочарованно махнув рукой, пошёл на выход, ударившись плечом о косяк двери.
Слегка наклонившись вбок, Родин стоял на обочине и тупо смотрел на проезжающие машины. Что, если не клюнут? Единственный испытываемый Родиным страх, что его животрепещущая ненависть не сдержится и двумя судорожными выстрелами, поломает результаты вынашиваемого плана, долгих поисков, и вурдалаки скоротечно сдохнут, так и не получив в полной мере должного возмездия.
Ещё больше наклонившись, как бы что-то ища в кармане, Родин в злобном удовлетворении увидел, как от чебуречной в направлении к нему выезжала на дорогу их «БМВ» и, ах, как некстати, они выезжая, были вынуждены пропустить идущую по трассе машину. Тёмно-синяя «жига» и едет не быстро, как будто пассажиров ищет. Будет подозрительно, если пьяный кандидат в пассажиры не попытается её тормознуть. Но, слава Богу за рулём женщина, она по идее, в любом случае не должна подобрать нетрезвого мужчину. Родин ещё сильнее, пьяно качнувшись, голоснул рукой, — почти шарахнувшись в сторону, «жига» только прибавила скорость. Боже, какая прелесть эта женская предосторожность к выпившим мужчинам. Зато как приятно прошелестел протекторами по придорожной гальке остановившийся прямо перед ним «БМВ».
Мутными глазами и застывшей пьяной улыбкой Родин отупело кивнул головой на предложение этих приятных молодых людей заехать в уютную кафешку под названием «Лесная сказка», романтически расположенную на опушке леса. «С тебя пузырь, папаша, — сидящий справа, обернувшись, хлопнул по-свойски похрапывающего Родина по колену.
 — Ну давай, выползай, дядя, приехали. Айда хлебнёшь напоследок, — засмеялись подонки, довольные своим тонким каламбуром.
Выйдя из машины, парни удовлетворительно хмыкнули, но тут же, как пригвождённые, оторопело уставились на своего как бы подвыпившего седока.
— Да, место действительно романтическое, а кафе с таким чудным названием, — так просто верх романтики, его даже по сказочному не видно. Я так понял, надо произнести заветное заклинание и тогда кафе сразу же появится, не так ли, господа ублюдки?
Ой! Жёсткий, холодный голос и такой ужасный ещё и от того, что так страшно трезвый. До того, как оцепенело повернуться, эта парочка уже почувствовала что-то нервозно-неприятное, но по инерции всё ещё была в предвкушении лёгкой и денежной добычи.
— Ты, ой, извините, вы кто?
Их мгновенно пересохшие ротовые полости перекосила спазматическая судорога, и они какое-то время ничего членораздельного говорить были не в состоянии. Единственное, что видели их расширенные в шоковом ужасе глаза, — страшный жестокий человек, который их никаким образом пожалеть не захочет, к тому же в руках у этого человека был очень безжалостный предмет, нацеленный, в первую очередь, именно на того, кто его видел. И как неотвратимо страшно звучат из уст этого человека слова, ужасный смысл которых в том, что этот человек (они тоже всё вспомнили) — отец той девочки, которую они…

Уже после того, как всадив пулю каждому в нижнюю часть живота, Родин дал ублюдкам по пять таблеток кетонала. Он внимательным и в тоже время пустым, как у животного, взглядом наблюдал за ними. Наполовину стихнувшая боль была всё равно сумасшедшей, но некоторая осмысленность в их глазах всё-таки появилась.
— Кто ты такой, за что, — у нас очень крутые родители, ты труп, — завыл от прилива вновь накатившей боли один из парней, и оба в рыдающем плаче стонали, прося вызвать скорую. — Пожалуйста, ну, пожалуйста, дяденька, вызови скорую, тварь! Тебе дадут много денег. Один из них, встретившись глазами с Родиным, ужаснувшись, уткнулся лицом в землю, у безмозглого крокодила и то больше было бы теплоты в глазах, – может именно потому, что в безмозглости отсутствует ненависть. В тоскливой жути негодяй понял, всё бесполезно, никакой пощады не будет. Сырая мокрая земля и трава казалась подонкам желанней и теплей, чем страшные холодные от ненависти глаза этого дяденьки.
Ещё несколько минут назад, когда не было этой шоковой боли и у каждого из них была жизнь. Тёплая, удобная жизнь. Хороший дом, хорошая жратва, обеспеченные родители, машина, много всяких других клёвых вещей. Казалось, так будет всегда, во всяком случае, очень и очень долго. Каждый из них считал себя молодым, умным и на редкость красивым, а там в недалёкой уже перспективе, глядишь, наука или вдруг какие-нибудь добрые инопланетяне, да мало ли ещё что может произойти, и жизнь вообще будет вечной, — живи не хочу. Всё твоё, всё для тебя, и, главное, навечно. Абсолютно всем, что есть на Земле, можно будет пользоваться по своему желанию. Чужая машина, — угнать, погонять, разбить и бросить. Зашвырнуть булыжник в чужое окно; особый кайф, если в это время там находятся люди, — ужинают, смотрят телевизор или, скажем, трахаются. Чужая жизнь, чужое здоровье. Или вот идущая одна маленькая девочка, которую можно, улучив момент, схватить и закинуть в машину. Отъехать куда-нибудь в лесок или просто на пустырь, позабавиться, потом убить и выбросить, как пустую упаковку. Не всё, к сожалению, в жизни устроено, чтобы совсем уж просто и удобно. Права, вот водительские из-за возраста никак купить не получается. Ездить с оглядкой поначалу даже нравилось, но надоело. Одного бабла на отмазку сколько уходит, на такси по часовой и то дешевле будет. Ту же девочку вот закинуть в такси… проблема. Своя тачка всё-таки лучше, но то же, с той же, например девочкой, не совсем просто; момент всё-таки надо ловить. Время, чтоб осмотреться, потратить. Не то увидит какая тварь, запомнит, а потом когда шухер подымется, звякнет по одному из намозоленных телефонных номеров и жизнь из-за какой-то маленькой сучонки, сразу бякой станет.
В таком примерно ракурсе, ублюдочные эти образы, но в милых сердцу проблесках высветились в головах поганеньких балбесиков, а выплеснулись болевым страдальческим лично за себя воплем — за что меня убиваете! Я ничего не сделал!
Погань человеческая! Да я всю вашу паскудную жизнь, особенно последние четыре месяца, знаю лучше своей фамилии. Ну-ка вспомните 12 июля этого года, среда, примерно пять часов вечера. Вы, обкуренные, на своём «БМВ» ехали по Серпуховской на хату к вашей алкашихе Светке, догуливать вчерашний день. Ну, так и ехали бы к своей зачуханой, тем более там ей на под стать ещё были бабы. Так нет же, — увидела же ваша животная похоть маленькую девочку в джинсах и розовой футболке. И так это походя, как яблочко ещё зелёное, недозрелое, сорвали, надкусили и бросив на землю, ещё и растоптали. И ни один атом в мозгах ваших больных не ворохнулся. Ну, что вспомнили? Она ж ведь ещё ребёночек была!
Застонал Родин в муке душевной, уже почти не совладая с собой, отвернулся, скрипя зубами, перетерпеть, но, так и не справившись с охватившим его приступом безумной ярости, прыгнул на них, рыча и сквернословя, стал их избивать:  «Что мне смерть ваша поганая, да ещё и одноразовая? Сдохнете один раз и что, на этом всё? Не слишком ли твари, легко отделаетесь? А мне-то как дальше жить? Я из дома ушёл, где каждая вещь, к которой прикасалась, Мариночка, кровинка моя родненькая, резала бы мне память и душу. Стены, ступеньки в подъезде, перила, которых касались её ручки, двор в котором она играла. Как бы я мог там жить? Есть, пить, спать с женой, смотреть телевизор, ходить на работу. Да я весь мир теперь ненавижу! Почему это так можно, упырям таким поганым в нём обитать? Почему земля вас носит и почему вы, ублюдки, так внешне на людей похожи? Одежду носите человеческую, пьёте, едите, дышите, как все люди. Что же это вас природа-то никак не пометила. Какой-нибудь специфический окрас, — пусть бы даже не по всей поверхности тел ваших поганых, нарост какой-нибудь небольшой, язвочка хотя бы малозаметная, но всегда в каком-нибудь одном месте. Вы бы тогда знали о своей уязвимости, что вычислить вас можно будет без труда. Не творили бы тогда непотребства свои мерзопакостные. Хотели бы, конечно, творить и мучились бы от невозможности нагадить, но страх неизбежного наказания надёжным параличом сковывал бы любые ваши ублюдочные поползновения. В животном мире, там по внешности видно и понятно, кто есть кто. И там хищник никогда не убивает, если сильно не голоден.
Бешено хрипя, взвыв, вцепился зубами в лицо одному из подонков и откусил кусок кожи со лба с мясом и бровью. Сплюнув ошмёток на землю, остервенело в дикой горячке топтал его каблуками и ненавистные, уже ничего не чувствующие, головы упырей. Бесновался, пока вконец уж измождённый, грузно, как тяжёлый куль, не повалился на бок, конвульсивно подрагивая телом, затих в тупой прострации.

Прохлада и холодные снежинки в лицо привели Родина в чувство из глубокого, но спасительного на прошедший момент беспамятства. Уже очнувшись, долго ещё сидел на мокрой земле, непонимающе оглядываясь вокруг и на лежащих рядом каких-то два трупа.
Но, слава Богу, понемногу пришёл-таки в себя — на последнем волоске только и удержался на заскользившей уже было крыше.

Оказывается, и от автотрассы не далеко, чуть более ста метров, в просвете между деревьями было видно и слышно движение машин.
Хмурым, тяжёлым ещё и от головной боли взглядом, Родин вспомнил, как он здесь оказался и что такое эти два лежащих трупа, — глядя на них, одобрительно кивнул головой. Впервые за последние, эти страшные месяцы своей жизни он ощутил нечто вроде примиренческого удовлетворения. Но, однако, почувствовав, как опять где-то глубоко, на дне души, отравляющий привкус начинающей сгущаться ненависти. В опасении повторения безумного припадка, встал, кряхтя как старик, слегка припадая на правую ногу, не оглядываясь назад и на стоящую в сторонке «БМВ», пошёл в сторону автотрассы.

Бандиты подлетели на пяти машинах, две иномарки и одна «девятка» остановились метрах в пятидесяти от центрального входа в магазин. Ещё одна «девятка» и «волга» с параллельной сзади улицы, сокращая путь и разгоняя пешеходов, подкатили к супермаркету напрямки, прямо по тротуару. Выйдя из машин, обмениваясь отрывистыми фразами и доставая по ходу оружие, скорым шагом пошли к магазину. Четверо бандитов, двое из которых были с «калашами», остались у машин. На выбежавшую суматошно откуда-то из служебного входа заведующую, пытавшуюся что-то впопыхах сказать, один из бандитов, не глядя на неё, отмахнулся рукой.
За дорогой, на почтительном отдалении от магазина образовалось довольно много любопытствующих. Все понимали, развивается, хоть и типичная для настоящего времени, ситуация, но сама напряжённость обстановки с какой-то прямо-таки одиозной концентрации в воздухе, не оставляла никаких сомнений, — происходит нечто весьма серьёзное.
Вдруг из магазина раздались подряд несколько выстрелов-хлопков, яростные вскрики и беспорядочная, по-видимому, ответная стрельба. Шум нешуточной возни, грохот, крики, всё вперемешку со звоном разбиваемого стекла и одиночными, но в упорядоченном интервале, звуками пистолетных выстрелов. Треск вышибаемой двери и витринных стёкол, из которых в бешеной горячке выломились несколько окровавленных парней, один из них без нижней части лица, брызжа фонтаном крови, ударился о чью-то стоящую машину упал, — будучи уже в смертельной агонии, страшным усилием гортанно клокоча, оторвал свою болтавшуюся на коже челюсть, засучив ногами с почему-то слетевшей с них обувью, замер. Затихающими приливами из его горла, расползаясь контрастно тёмным пятном по снегу, текла кровь. Другой браток, без каких-либо видимых на глаз повреждений, добежал и даже забежал за одну из своих машин. Упав лицом в снег прямо под ноги одному из братков, лихорадочно стрелявшему из автомата по дверям и окнам супермаркета. Уже потом, когда лежащего ничком бандита перевалят на спину, обнаружат обильно натёкшую из небольшой дырочки под левым соском, застывшую в кожаной куртке кровь. Второй автоматчик перебирался, приседая, вперебежку за машинами к добравшимся и уцелевшим пацанам, их оказалось только семь из двадцати двух, расспрашивал их, собирая воедино информацию о том, с кем они имеют дело, по-видимому с целью разработать план дальнейших действий.
У одного из доверенных братков затренькал радиотелефон, — звонил сам положенец; судя по тому, с каким подавленным видом доверенный его выслушивал, даже встал, не пригибаясь, в рост, пацаны поняли, они крупно облажались. Снова присев и глядя на уже выключенный телефон, доверенный зачем-то опять вытянул антенну, приложив его к уху, послушал и, недоуменно повертев в руках, задвинув антенну, положил в карман. Хмуро мотнув головой, как стряхивая оцепенение, озабоченно, не обращаясь ни к кому конкретно, произнёс:
— Шняга конкретная. Мы здесь напрямую долбимся и даже не въехали против кого, а вот законник знает. Нас тут завалил и вышиб из магазина всего один человек, и вляпались мы тут по самые помидоры. Хотя чёрт его знает… Может, он и не человек вовсе?
— Дым! — вскрикнули сразу несколько голосов.
— Да, — утвердительно кивая, цыкнул языком доверенный, — похоже, он самый, Дымок. — Как бы оправдываясь подытожил: — Но зато хоть отмазка козырная. А шефам-то нашим, раз они такие прозорливые, прежде чем на Дымка нас спускать, могли и цынкануть, на кого идём… Ну, да ладно, ребят, конечно, жалко… — Досадливо сплюнув, процедил со злостью: — И на том спасибо.
— Я вот, что думаю братва… — доверенный, кашлянув, объявил: — Установа такая. Первый вариант, мы можем сейчас отвалить, предъявы нам никто не выставит. Мне сейчас так и сказали. Ещё сказали, за тех, кого Дымок уже завалил, разведут с родственниками: по двадцать пять штук баксов из общака.
Вариант второй, — нам предложили, не в напряг, чисто на наше усмотрение. Короче, на Дымка, заказуху подняли в пять лимонов зеленью. Если мы на это подпишемся и его завалим, пять лимонов наши. За тех, кого, не приведи Бог, Дым завалит, сейчас, уже на нашем втором рывке, но сам при этом тоже зажмурится, — оставшиеся отдают родным откинувшихся их полную долю с этих пяти лимонов. Если Дым положит нас всех, а сам не откинется, тогда нашим семьям, или кто там у кого, развод из общака, только по четвертаку баксами. Вот такой расклад, пацаны. — Посмотрев на каждого, доверенный не дожидаясь ответа перебежал к «волге» стоящей более удобно для обзора. Пристально вглядываясь в супермаркет и не оборачиваясь на ребят, двое из которых положили стволы на асфальт.
— Извините, пацаны… На Дымка я не подписывался, у меня жена на последнем месяце, ребёнка ждём, я и так уже, вы же в курсе, был в завязке, — кивнув на «волгу», из-за тачки впрягся, но я её верну, потом, после того, как вы.., не договорив, опустив голову, встал в рост и ушёл. Вслед за ним встал и пошёл второй:
— Меня тоже извините. — Не оборачиваясь, отмахнул рукой: — У меня ещё проще, я не очканулся, просто не верю, что мы его завалим, а идти на дело, в которое не веришь…
— Ну, смотрите сами, пацаны, доверенный, не отрывался взглядом от супермаркета. — Дело ваше, я не настаиваю. Мне на Дымка в одиночку, тоже в дышло не упёрлось. Я тогда тоже пасс. Тут, как говорится, без обиды, нет, значит нет, или хотя бы, вот сколько нас осталось, впятером, — тогда ещё катит. Потому, хер его знает, может, и так случиться, что не мы Дымка, а он нас всех тут положит. Дым всё-таки… Мать его за ногу. Хотя и не в жилу в откат идти, пять лимонов, как-никак. По лимону на брата. Прикиньте, если нам фартанёт, — вся житуха сразу закучерявится.
Слово «нет» никто так и не произнёс, как и слово «да», но в пользу последнего, красноречиво говорил уже тот факт, что уже все пятеро с пристальным интересом, почти не отрываясь, поглядывая на супермаркет, зашевелились, приводя себя и оружие в порядок.

Поймав частника, Родин согласился доехать хотя бы до той точки, пока будет по пути с водителем. Оттуда до места, где он оставил свою «девятку», он уже доберётся.
Впереди прямо на дороге, спиной к проезжей части стояло довольно много людей. Человек сто, в большинстве мужики, и все в какой-то взъерошенной нервозности переминались на ногах, иногда озираясь по сторонам, но в основном глядя и жестикулируя и что-то говоря друг-другу, показывали куда-то вправо, вглубь квартала. Притормозив у стоящих по левую сторону дороги людей, водитель приспустив окно спросил:
— Извините, не скажите, а что тут происходит?
Парень, стоящий с девушкой, наклонился к окну:
— Бандитская разборка вроде как нехилая. Супермаркет, что ли, не поделили, — хохотнув, показал туда рукой: — Трупы там уже имеются, говорят, внутри по всему магазину трупов вообще целая куча.
Какой-то проходящий мимо мужчина бросил мимоходом:
— Невидимку там обложили, идиоты, а он мочит их всех подряд и правильно делает!
— Я, пожалуй, здесь и выйду, сунув водителю стольник, Родин вышел из машины.

Расстегнув рубашку, Косарев потрогал себя за залипший в крови левый бок. Пуля прошла по касательной, ошпарив болью и сломав ребро, но Косарев, ощущая острую за грудинную боль, решил, что пуля задела само сердце и он сейчас умрёт. Исходя из такого предположения, он бросил свой уже ненужный «Стечкин» на пол, на котором среди многочисленных пакетов, банок и битого стекла лежали бандитские пистолеты, как и сами их хозяева, с перекошенными лицами и выпученными глазами. Пахло озоном, пороховой гарью и водкой. Понизу в сторону разбитых витринных окон, медленно тая, тянулось нечто вроде молочно-белого тумана.
Косарев не стал оказывать себе первую медицинскую помощь, хотя и знал, где в находящемся рядом подсобном помещении имеется аптечка. Просто сел на пол, откинувшись спиной на витринный прилавок, и стал ждать смерти. Сидел, ждал, а смерть всё не наступала. Было больно и очень хотелось пить.
Большое количество минеральной воды, как и прочих других напитков, от которых ломились полки, стеллажи и холодильники, окружали Косарева со всех сторон. Надо было только встать и сделать несколько шагов в любую сторону, но эти усилия не хотелось делать, даже ради утоления жажды. И Косарев, продолжая сидеть, мучаясь от боли и жажды, сквернословил на смерть, не желающей, сука, проявить совесть и избавить его от страданий и лицезрения этого мира.
Косарев не сомневался в том, что умрёт, но как долго ещё ждать и мучиться… И он решил сократить ожидание. Дотянулся до своего разряженного пистолета,  собравшись с силами, встал. Подошёл к стеллажу с минералкой, взял бутылку, не отрываясь, выхлестал до дна и вышел из магазина. Определив, где находятся бандиты, держа оружие на виду, пошёл на них.
В супермаркете во время боя, Косарев, больше интуитивно, чем осознанно, поняв свой неожиданный, но так кстати проявившийся феномен. Пользуясь им, он передвигался и стрелял с таким расчётом, чтобы противник видел его в том месте, где он будет, и где уже был, но на секунду позже. Не углубляясь в понимание, как это у него получается, Косарев стрелял из того короткого отрезка времени, в котором противник его не видел. Он полагал, эта преференция дана ему однократно для того, чтобы он исполнил то, что он исполнил. А своё ранение в сердце, — это тот самый рубеж, на котором ниспосланный ему дар своё действие прекращает, и намёк, что и ему самому тоже пора бы уже честь соблюсти. Исходя из этих соображений, Косарев вышел из супермаркета и пошёл, как он полагал, навстречу своей смерти.

Засевшие за машинами бандиты, увидев вышедшего с пистолетом Дымка, впали в некое состояние шоковой недееспособности. В этом ощущении у каждого из них мелькнула паническая мысль, они находятся под смертоносным воздействием идущего к ним Дымка, который их сейчас просто-напросто убьёт!
Спустя какое-то мгновенье они, совершенно неожиданно, ощутили, однако, свою способность производить огонь по цели. Ещё не совсем будучи в этом уверенные, они, хоть и глядели поначалу, как новички, на своё оружие, но уже скрупулёзно заученным движением прилаживали его и себя к боеготовности. Как бы подбадривая ребят, а заодно убирая остатки собственных сомнений, доверенный переспросил:
Готовы все? — Получив подтверждающий ответ, удовлетворённо хмыкнул: — Всё дело в том, братва, что нас Дымковские штучки не берут. Поначалу он вроде как попробовал, я даже сам чуть не повёлся, но у него ни хрена не прокатило. Он по ходу это не просёк и думает, что мы повязались, ну и пусть пока думает. А мы сидим тихо, не кричим, не шумим, с понтом двинул он нас по фазе, — пусть ещё дэцел подойдёт, вот до начала этой клумбы, и сразу по Дымку на поражение со всех стволов. Если вдруг кто какой кумар почует, тогда не ждать, сразу огонь и бежать к нему и шмалять, не переставая, — усекли?
В завороженном напряжении, облизывая пересохшие губы, все, не отрываясь, смотрели на уже подходящего к обозначенной клумбе Дымка.
На последнем метре от визуально обозначенной черты доверенный почувствовал, как заложило уши и замедлилось время, казалось, даже зависли в воздухе сфокусированные на резкость снежинки. И какое-то, чудовищно мешающее ему двигаться неудобство в спине, — ещё не чувствуя боли, доверенный уже не мог поднять руку с пистолетом на линию стрельбы и раньше, чем опустить голову, посмотреть, что с рукой, он почувствовал, как из его руки вываливался пистолет. Пронзительно вместе с вернувшимся слухом образовалась за грудинная боль, — падая на подкосившихся ногах, он видел, как у прогнувшегося слева от него автоматчика кровавыми сгустками выхлёстывалась изо рта кровь, видел его удивлённые от этого кровавого фонтана глаза, всё ещё не понимающие, что он умер, и что это из его горла хлещет кровь. Равнодушно, как будто ему до всего этого и дела нет, доверенный думал о себе, как о постороннем: «Какой же он мудозвон! С кем связался, балбес, — это же Дым! Дьявол, он же конкретно не человек. Да по одному только финту, как он один, ничем не прикрываясь, вышел из супермаркета… — ежи пьяные и то бы догнали, что так вот на халяву не бывает. Ему бы подумать, — пять лимонов баксов на кон поставили, и кто поставил? Умные да крутые поставили. Они сами за штуку, кому хочешь горло перережут, а тут пять лимонов от себя оторвали. Неспроста же ведь такое бабло выкатили. Короче, правильно, именно такими крантами всё и должно было аукнуться».
О, как не хило затащило. Накатывающая желанная темнота. Доверенный испытал почти блаженное ощущение. В померкшем свете исчезла умопомрачительная боль. Как будто не он закрыл глаза, оказавшись тем самым в темноте, а кто-то добрый накинул ему на голову бархатный, чем-то приятно пахнущий мешок, и.., сладостно-провальный улёт в засыпание.

Родин подошёл к первому ряду стоящих людей, из тех кто, посмелее и полюбопытнее, и тут же вместе со всеми пугливо откатился снова через дорогу. Из супермаркета в паническом треске и шуме, под звуки выстрелов и хрипящих в стоне криков, выломились боевики. Они бежали, спотыкаясь и падая, к своим стоявшим у дороги машинам, оставляя за собой на свежем снегу оброненные предметы из карманов, головные уборы, шарфы, переговорные устройства, перчатки и пятна крови. Родин видел и почти слышал, как засевшие за машинами боевики переговаривались и, суетясь, приводили свой внешний вид и психику в божий вид. Вокруг, от рядом стоящих людей и от боевиков довольно часто доносились слова «Невидимка» и «Дым». Вдруг все буквально охнули! Из супермаркета вышел человек и неторопливо пошёл в их сторону. Было что-то страшное во всей его манере, в том как он шёл, чуть наклонив голову, улыбался. Так улыбаются, когда решаются умереть, готовя при этом нечто неотвратимо ужасное. Даже в том, как он держал пистолет, угадывалась уловка — все понимали, пистолет здесь не главное. Это всё для того, чтобы отвести внимание от какой-то смертельной задумки. Боковым зрением Родин видел, как в молчаливой панике побежали люди. Не крича, не обмениваясь на ходу какими-либо вслух репликами, — только множественный топот и шум шелестящей одежды. Так бегут от большой беды, от большой воды, от большого огня, от наступающей и неодолимой катастрофы.
Очень быстро вокруг Родина почти никого не осталось, или почти не осталось. Ибо один человек в несуразно нахлобученном берете стоял метрах в пяти, чуть назад справа. Именно из-за этого аляповатого берета Родин его и запомнил.
Родин много слышал об этом «Дымке» или, как его ещё, «Невидимке», необычном человеке и в основном хорошее. Поговаривали, что он даже и вправду не человек, а какой-то выходец  из другого измерения, проводит инспекцию на предмет количества плохих людей. Если плохих людей окажется слишком много, тогда против людей нашего измерения применят какое-то бесшумное оружие массового поражения, после которого вся движимость и недвижимость останется, а людей уже не будет. Но якобы перед применением этого оружия откроются порталы, через которые люди с положительной энергетикой будут иметь возможность пройти и тем самым спастись. Говорили, что на самом деле этот невидимый человек вовсе даже и не один, их целое тайное общество.

Ни в какие из этих слухов Родин серьёзно не верил. Для него было достаточно, что он, Родин, чем-то сродни этому так называемому Дымку или Невидимке. Который так же, как и он, не преследуя шкурную наживу, мстит всякой сволочи. Возможно, за что-то своё личное, возможно, за что-то общее людское, не это главное. Главным для Родина было то, что этот Невидимка, или кто он там на самом деле, был ему как человек понятен и просто симпатичен. Кроме того, Родин в силу известных обстоятельств жизнью не только не дорожил, а даже наоборот, ему было уже заранее приятно от мысли завершить свою жизнь таким красивым аккордом, как уничтожить ещё несколько бандитов, да ещё в помощь такому человеку, как Невидимка.
 Не таясь (собственно, и не от кого было таиться), Родин достал и дозарядил свой ТТ и пошёл к сидящим на корточках за машинами и о чём-то быстро переговаривающихся бандитам. Они сидели к Родину спиной и к тому же им совсем было не до него, — Дым уже подходил к ним.
Метра три не доходя до бандитов, Родин остановился. Как раз в момент, когда они привстали для стрельбы в Дымка, и вдруг непонятным и оттого ещё более страшным для себя образом они стали умирать. Мистический ужас смерти дополнялся тем, что смерть приходила к ним с какой-то неопределённой стороны. В предсмертно-цепенеющем сознании доминировал страх увидеть некий лик кошмарного откровения смерти, и это подавляло всякое желание обернуться, чтобы ещё больше не ужаснуться её ирреальным воплощением. В последние мгновенья своей жизни каждый из них, как и их доверенный, подумал: «Ага, вот он, п…дец подкатил, на кого я, дурак, дёрнулся. Это же Дым, он, конечно же, может раздваиваться и быть одновременно в нескольких местах, с ним невозможно бороться, и у меня изначально не было шансов и потому он меня убил… вот же…»

В смутном, уже ничего не фиксирующим, кроме собственной психической отрешённости, Косарев, однако, обратил внимание на человека, находившегося сзади укрывшихся за машинами бандитов, и, по-видимому, он как бы в этих бандитов стреляет. Это что, моё непроизвольное воздействие? — подумал Косарев. — Да вроде нет, я и не напрягался, — да и зачем мне это сейчас, только агонию продлевать?
Он потрогал себя за залитый кровью бок, но удивительно, кровь почти не текла, хотя боль вроде как бы даже усилилась.
Теряя сознание, на последнем его проблеске Косарев уловил прямо около своего уха чьи-то участливые слова: «Разрешите, я вам помогу».

Затемнённый приятный полумрак уютного и чистого домашнего жилища. Не смотря на явный запах йода, на больничную палату никак не похоже. Косарев лежал и боялся пошевелиться и совсем не из-за проявившимся вместе с сознанием слегка саднящего, перевязанного бинтами бока. Волшебное ощущение своего присутствия в некоем чудесном, неземном измерении улетучилось, к великому сожалению, в первое же мгновение. Но остатки этой эфемерной, сладко щемящей иллюзии нежным волнением всё ещё ласкали воображение, и именно это божественное наваждение боялся упустить Косарев своим лишним телодвижением. Не имея ни малейшего представления, где он находится, он всё равно был благодарен судьбе за то, что оказался в таком хорошем месте.
Зашедшая к Косыреву проверить, как его самочувствие, по-видимому, монашка, своей необычно тихой прелестью, как бы из давно прошедших времён, заполнила вакуум его неведения о том, где он и что с ним, в смысле физического состояния, произошло.
 Эту «тургеневскую девушку» звали Асей, от неё Косыреву стало известно, место, где он оказался, — автономная евангелическая община «Тихая обитель». Привёз его сюда пастор Архип, вместе с его товарищем Вениамином, уехавший в город забрать свой оставленный там автомобиль.
Ася поведала Косыреву ещё и о том, что здесь знают, кто он такой, но ему и его товарищу ни о чём не надо беспокоиться, их не выдадут, и вообще здесь очень надёжное место.

Лесной ландшафт, своеобразная аура уединённой отрешённости «Тихой обители» от шумного, завистливого и жестокого своим равнодушием мира, привлекли сюда немало людей, желавших найти благословенный приют для уставшего сердца.
 Община «Тихая обитель», в ней царила не стоическое послушание в исполнении монотонных и сумрачных обрядов, столь типичных для религиозных общин в бытовом и духовном аскетизме, а добросердечная аура по-родному домашней обстановки.
В общине образовался поразительный феномен самоочищения душевных качеств человеческих индивидов. По сравнению с ней, равенство демократического гуманизма Кампанеллы, Фурье, Оуэна просто отдыхало. К тому же отсутствие такого угнетающего фактора, как стремление увеличить прибавочный продукт, то есть увеличение производства материальных ценностей сверх необходимого. В результате отсутствовало желание в росте прибавочной стоимости (всегда совершенно неотделимой в любом производстве, ориентированном на получение сверхприбылей). Такое положение вещей нивелировало шкурный интерес любого члена общины, который, к примеру, благодаря своим личным деловым качествам мог бы претендовать на чуть большую для себя долю от прибыли, и тем самым иметь претензию на более привилегированное место в отношении других членов сообщества. Притом ни о какой принудительной уравниловке не могло быть и речи. Посильный вклад личных деловых качеств в общественное благо, и не более того. Не возникает даже сам дух стяжательства, загрести для себя хотя бы на чуть-чуть, но всё-таки побольше, чем того требует возникающая необходимость. Такое отсутствие интереса в достижении каких-либо особо индивидуальных благ лично для себя в данном случае носило весьма благотворное выражение в общем нравственном климате общины. Возможно, данный феномен в общине образовался ещё и от такого фактора, как прежняя жизнь её обитателей. В прежнем её проявлении у большинства этих людей всё это в личном поведении уже было, а что касается материальных ценностей, так это было иной раз в таких несуразных в отношении здравого смысла пропорциях, при которых один только автомобиль у некоторых из них мог стоить в разы дороже, чем весь жилой комплекс «Тихой обители» со всей его хозяйственной инфраструктурой. Не было только в прошлой их жизни чистой энергетики любви, доброжелательства и благородства, основанной на мыслях и поступках независимых в своей природе от родственных инстинктов и корыстных побуждений. Но если духовно нравственная ипостась человека вышеперечисленными богатствами бедна, жить в общине, в принципе такой человек может, вряд ли его прогонят, но из-за разности психоэнергетического несоответствия он сам не выдержит и уйдёт.
Зато если человек этим качествам соответствует, пусть даже хотя бы одному из них, тогда в этой общине он persona grata, — он в родной семье, где атмосфера добросердечия, искренняя забота друг о друге, уют и радушное хлебосольство, — базовые составляющие его дома.
Немного возникает сомнение, как же могло так случиться, что за короткий срок столько людей: пятьдесят семь человек, не считая двух вчера прибывших, сподобились оказаться в столь прекрасных человеческих проявлениях, да ещё в таком отдельно взятом и укромном месте? Жизнь, к великому сожалению, такова, что слова «высокая нравственность» давно уже похерены словом «нравы» и потому такое необычное стечение сложившихся обстоятельств, конечно, удивляет.
Однако, как это почти всегда в жизни случается, всё оказывается достаточно просто.
Поистине великая в своей сочувственности пословица «с волками жить, по волчьи выть», и сказана она, как добрый и защитный совет добрым людям, ибо море кружкой не вычерпать. А куда деваться? Когда вокруг море лицемерия, злости, клеветы, подлости и всяких тому подобных «прелестей». Иногда в своей недоброй активности эти выше перечисленные «способности» бывают весьма серьёзные и опасные, — тогда понятие «жить» — это уже не то слово, более подходящее «выживать».
Быть честным и доверчивым, это значит, быть очень и очень уязвимым, можно очень быстро потерять всё; деньги, машину, квартиру, работу, здоровье, жизнь. И потому большинство людей просто приспособилось. Это, конечно, не означает, что все стали активными негодяями, честные люди честными и остались. Просто вынуждены пассивно подвывать в унисон нечестным, так легче отбиваться. Каков поп, таков и приход. Уместно ещё раз повторить риторический вопрос: а куда иначе деваться?
Человек-негодяйчик даже без личной выгоды всегда поступит, как негодяйчик, по другому негодяйчик просто не может. Такому человеку оказаться в чистой среде хороших людей всё равно, что выйти без скафандра в открытый космос. К счастью, негодяйчиков всё-таки гораздо меньше, чем о их количестве, особенно в сердцах, принято думать. Человек, к негодяям не относящийся, оказавшись в нравственно чистом климате, с великим удовольствием сбросит с себя чуждую ему маску негодяя, что так прекрасным образом и состоялось в общине «Тихая обитель», произошёл естественный отбор в нравственной доминанте. В общине, особенно в начале её становления, без негодяйчиков, конечно, тоже не обходилось, но они все были выдавлены аурой нетерпимой для них атмосферы обитания.
Казалось бы, как, однако, тогда страшно в мире жить. Но человек такая скотина, у него уже давно выработан соответствующий иммунитет, благодаря которому он достаточно быстро привыкает ко всякому образу жизни. Человеческая история жизни на Земле может подтвердить, бывали и гораздо более страшные времена, и ничего, человечество выжило. Удивительный факт, но оно не только выжило, но и, как всегда, с полным для себя неблагополучием продолжает и дальше забывать все уроки истории, весьма порою поучительные.
Не было ни одного дня во всей человеческой истории, начиная с древнейших времён и до наших дней, когда бы в мире, и притом далеко не только в одной стране, не присутствовала бы диктаторская форма правления, как правило, всегда кровавая. Нет ни одного подтверждения о целесообразности кровавых репрессий, которая была бы оправдана их исторической необходимостью. Из новейшей истории нашей страны, после смерти великого И. В. Сталина миллионы людей с большим облегчением сбросили с себя негодяйскую и в принципе чуждую им маску доносчиков. Жизнь мгновенно, без каких-либо капиталовложений, улучшилась во многие разы. А это значит, если следовать логике, весь этот рукотворный диктатурой кошмар не должен был иметь место как событие. В той же царской России заводы, фабрики, частное сельское хозяйство, наука, искусство и вся общественная жизнь были во многие разы прогрессивнее, сытнее и добрее, и людей, не умерших от будущих «прелестей» пролетарской революции, — террора, геноцида, голода и холода, было бы на многие десятки миллионов больше. Это значит, что за всю, почти тридцатилетнюю эпоху культа личности, все, казалось бы, необходимые и мудрые мероприятия великого вождя и провидца, все ограничения, постановления, репрессии, террор, убийства «врагов народа», ужасные мучения десятков миллионов людей, как оказалось, были абсолютно не оправданы — ни в малейшей степени!

Многие из навечно поселившихся в этой общине и обретшие в ней душевный покой были люди среднего достатка, но были и миллионеры. У них в той оставленной жизни имелись семьи, дети и дети детей. И, тем не менее, по разным жизненным обстоятельствам, так и не сложившихся близких отношений с родственниками и вообще с окружающим миром, горестных разочарований в справедливости жизни и просто утомившихся отбиваться от превратностей существования в том большом и опасном человеческом стаде, — эти люди на склоне лет нашли здесь своё беззаботное, милое уму и сердцу психофизическое здоровье и пристанище.
 
В середине следующего дня к уже оклемавшемуся Косареву зашёл проведать Архип и с ним врач, — моложавая, внешне очень привлекательная женщина, физиотерапевт Лариса Чеверда, приехавшая из города для осмотра пациента, сделать перевязку и поставить капельницу. Чуть позже подошёл Родин, молча, с искренней признательностью пожав Косареву руку и, не говоря ни слова, почтительно сел на стул около двери. Они все полагали, перед ними сам легендарный Невидимка, и были от этого в нешуточном смущении. Архип снял свой несуразный берет и, несмотря на имеющуюся у входа настенную вешалку, смущённо комкал его в руках. Казалось, сам воздух был наэлектризован почтением перед столь экстра-неординарным гостем. Врач Чеверда, опытный профессионал, но будучи вся в благоговейном волнении, в результате чего делала перевязку с неуклюжестью новичка. Она заметно конфузилась, оттого даже всплакнула непроизвольно, и уж совсем из-за этого растерявшись, наспех закончив перевязку, невнятно пробормотав, что пришлёт Асю, которая поставит капельницу, и суматошно, под добрые и понимающие улыбки Архипа и Родина выскочила из комнаты.

Поблагодарив за помощь и гостеприимство, Косарев, предупреждая хотевшего что-то сказать Архипа, сразу пояснил:
— Прежде всего прошу меня простить, мне действительно очень неловко, но я всё же должен прояснить ситуацию, я не тот, за кого вы меня принимаете. Как я понимаю, мне хоть и непреднамеренно, но пришлось обмануть ваши ожидания, я не «Невидимка», вернее, не тот человек, кого имеют в виду под этим именем. Но очень прошу, дайте мне возможность отблагодарить за вашу доброту и помощь, я отработаю, пусть на самой тяжёлой работе, я согласен на любую, а потом я уйду, и вы никогда обо мне больше не услышите… — Нахмурив брови, добавил в тихой задумчивости: — И никто не услышит.
Настал черёд удивляться и Родину, да и Косыреву тоже в придачу. Вставая со стула, уступая место вошедшей с капельницей Асе, Архип с тёплым участием заверил обоих мужчин:
— Ничего ни отрабатывать, ни платить  вам не придётся, и милости просим, живите здесь хоть всю жизнь, — отчего-то вдруг осёкшись, поправил себя в грустной задумчивости: — Вернее, столько, сколько нам самим ещё тут быть суждено.
Вечером к ним зашли ещё раз проведать Архип и вернувшийся из Москвы, куда он ездил по делам, Ипполит. Незадолго до их прихода Родин с двумя работниками принесли стол, кровать, холодильник и ещё два стула (шкаф стоял в комнате уже до этого). Ася принесла палас, более плотные занавески, посуду, всякую другую мелкую утварь и роскошную среднеазиатскую дыню — всё повесила, расстелила, разложила, прибрала, и комната просто-таки задышала домашним уютом и теплотой.

В разговоре за жизнь, Косырев просто из любопытства спросил у Ипполита и Архипа: имеется ли у них какая особая нужда во встрече с Невидимкой? Тяжело вздохнув, Ипполит поведал горестную историю, свалившуюся на общину чуть более года назад.
Однажды к общине подъехало несколько иномарок. Нагло, без спросу две машины въехали прямо во двор. Бандитские похабные рожи. Гоготали, сквернословили, в общем, вели себя крайне безобразно. Один из мерзавцев, разморенный жарой и, по-видимому, ещё и обкуренный, прошёл прямо по цветочной клумбе к водопроводному крану, напившись воды, снял с себя футболку, намочил её и стал ею вытираться, всё время отхаркиваясь и сплёвывая на клумбу какой-то белой пузырящейся гадостью. Как потом оказалось, эти отморозки были и не бандиты вовсе, хотя представились именно таковыми. Так, шалупень на дешёвых понтах, однако в своих истерически непредсказуемых повадках и имевшемуся у них оружию могли в любой момент совершить серьёзное преступление. В Москве никакой район или объект под собой не держали, — шакалили одноразово, где оторвётся. Типичное городское шакальё, ничего не умели, ни к чему не стремились, больше только гадили бессмысленно и по-хулигански, — ублюдки одним словом. Откуда-то узнали про нашу общину и с чего-то решили, что у нас здесь что-то вроде хосписа для богатеньких. Потому, говорят, и местечко вы подобрали укромное, подальше от посторонних глаз, есть где напоследок оторваться по полной, с девочками, наркотой, хорошей хавкой и алкоголем. Клёвую, говорят, вы тут расслабуху замутили, так что жирком поделиться бы надо, не то устроим вам тут костёр пионерский: из Москвы будет видно.
Достав из кармана коробочку, Ипполит стряхнул из неё таблетку в рот, подойдя к раковине, взяв с рядом стоящего кухонного стола стакан, плеснул в него воды и дёрнув головой назад проглотил. Извинившись, поглаживая себя за правый бок, вернулся на место.
— В общем, заставили меня открыть сейф в моём кабинете, взяли семь тысяч долларов и около миллиона рублями. Перетряхнули в медкабинете шкаф с лекарствами, до смерти перепугали Аську, гладили ножом ей по горлу, наркотики требовали, не найдя ничего, убили с дурного психу нашу собаку Дирьку, прозвище «директор» и уехали сказав, чтобы готовили ещё десять тысяч баксами и тогда мол оставят нас в покое. Ну, мы понимали, конечно, что не оставят, — надо было что-то предпринимать. Зашёл ко мне Ходжаев, один из наших, бывший кстати, союзный министр, — Ипполит зачем-то кивнул на дыню, так вот, показал мне Ходжаев в газете на небольшую очерченную ручкой рекламную вставку.
Профильное, военизированное охранное агентство «Фрегат», ну и то, что они предлагают. Мы туда, объяснили всё как есть. В общем, прислали к нам двоих человек, те походили, посмотрели всё вокруг, им кстати, тоже показалось, что у нас тут что-то вроде богадельни для богатых. Посмотрели и сказали в конце, что ваши пять тысяч долларов, которые вы Акимычу втёрли, это конечно не разговор. Оставили телефонный номер, если что, мол, звоните и уехали. Но слава Богу, этот их Акимыч, Рягузов кажется, через несколько дней сам приехал, вот он толковый мужик. В дела наши вникнул, похвалил даже, так и сказал: был бы, говорит, одиноким, с удовольствием к вам бы переехал. И сам по своей инициативе две тысячи скинул, договор говорит составлять не будем, для вас удобнее будет платить за вызов, сунется кто, наши приедут и разберутся.
И действительно почти год жили спокойно. Но вот пожаловали снова эти обалдуи и похабень опять учинили. А мы им стол даже накрыли, чтобы, так сказать, шибко не торопились и подождали, пока кассир из города приедет и деньги для них привезёт, а сами, ясное дело, позвонили во  «Фрегат», как и было договорено. И приехали люди.
— Вы знаете, — засмеялся немного сконфуженно Ипполит, — мы не жестокие люди, а вот однако, приятно было видеть, как этих пакостников месить тут стали, прямо у нас вот тут во дворе. Боже ты мой, какой скулёж плаксивый подняли эти недоноски, визжали, цапались друг с другом, как загнанные в угол крысы.

После этого снова почти год жили безмятежно. Жили не тужили, да вот опять лиха беда, — поникнув молча головой, Ипполит удручённо хлопнув себя по коленям, — месяц примерно назад другие пожаловали… Совсем другие, постарше первых, поумнее и опаснее конкретно. Хотели было снова к «Фрегату» обратиться, но… Как-то не решились. Во-первых, узнали, что Рягузов этот недавно, говорят от дел удалился, да и эти «новые» очень уж какие-то серьёзные. Они даже сами при нас во  «Фрегат» позвонили и так это спокойно, по-деловому посоветовали им сюда на Лосину больше не соваться, тем более, говорят с вашей-то легитимностью на этот наркотизированный вертеп, да ещё и незаконный, — в общем, так они «Фрегату» и объяснили, не суетитесь мол, а то замажетесь только, да и жирок растрясёте.
— В милицию обращаться? — махнул рукой Ипполит. — Не только бесполезно, а даже опасно, милиция сейчас защищает либо сама себя, либо напрямую сотрудничает с бандитами и только ещё больше ухудшит наше положение. — Горько усмехнувшись, Ипполит произнёс: — В нашем случае, именно так и произошло».
Потолковали мы тут сообща, да и решили уж было податься куда-нибудь подальше от Москвы. Россия большая, протяжно вздохнул Ипполит, даст Бог, приткнёмся где-нибудь, цыкнув языком в злой досаде добавил: — Жалко-то только вот до слёз, — каково вот такое место бросать, нашими руками и сердцами согретое.
Короче, готовиться уж было начали, да вот услышал видать Бог наши молитвы и надежда засветилась в наших глазах.
Буквально за два дня, как вас сюда привёз Архип, позвонил Рягузов и сказал, что есть человек, которого очень заинтересовали наши дела. Сказал, ждите. — Выпятив в улыбке нижнюю губу и пригнув голову, Ипполит доверительно прошептал: — Вот с часу на час и ждём-с.

— А что, бандиты эти, много ломят, да? — участливо спросил Косарев.
— Да если б ещё так, — сокрушённо вздохнул Ипполит. — Всё гораздо хуже, жуть просто берёт. Дань им платить, если вы это имеете в виду, то здесь как раз наоборот, не мы им, а они нам деньги предложили, но условия… Сохрани Бог!
Поистине человек, это самое ужасное существо на Земле.
Какими страшными надо быть людьми, чтобы в голову могло прийти такое.
Просто кошмар немыслимый.
Подавленно замолчав, Ипполит довольно долго был в состоянии некой прострации. В гнетущей тишине прошло несколько очень долгих томительных минут, — казалось, все присутствующие в комнате впали в нечто, похожее на оцепенение.
Опомнившись, Ипполит потёр, как при головной боли, кулаком переносицу, виновато улыбнувшись, встал со стула:
— Извините, распустил тут нюни понимаешь, пойду-ка я уж наверно.
Увидев на лицах Косырева и Родина хоть и понимающее, но всё же огорчение от недоконченного рассказа, Ипполит кивнув на них головой Архипу, предложил тому докончить за него повествование и вышел из комнаты.

Архип пересел на стул, на котором сидел Ипполит, мелко кивая головой, с искренней виноватостью посмотрев на Косырева — продолжил начатое Ипполитом повествование.
— То, что нам предложили эти… — сглотнув спазму, Архип взволнованно выдавил из себя: — У меня тоже, как и у Ипполита и любого в нашей общине, в голове просто не укладывается. Само предложение, — это очень мягко сказано и просто никак не вяжется с тем, что нам довелось услышать, — по сути это был ультиматум. Вот вам, людям, в общем-то, посторонним, — Архип даже поёжился зябко, — и то, наверное, уже понятно, с кем мы имеем дело. Эти люди, если сравнить их просто с преступниками, гораздо покруче будут. Умнее и опаснее любых воровских авторитетов, и более организованней, чем даже люди из государственных спец служб. Они не скованы никакой человеческой моралью — ни кодекс офицерской чести, ни блатные понятия их не связывают. Но, однако, стержень какой-то у них в общении между собой явно чувствуется.
Нам обо всём этом поведал господин Рягузов. А уж он-то, как мы понимаем, знает, что говорит.
— Любая государственная структура… Извините, — Архип слегка покашлял в кулак. — Я объясню Рягузовскими словами, так оно понятнее будет. Так вот, у государства, пусть даже с хорошо и умно поставленной дисциплиной, это всё равно сообщество людей разного умственного потенциала, и все они по положению и исполнению находятся на разных ступенях своей структуры, что само по себе всегда чревато субъективным восприятием и соответственно действием в производстве исполнения заданий. А это значит, почти гарантированно будет иметь место так называемый человеческий фактор, плюс ещё всякие там специфические установки по служебным и моральным понятиям. И совсем другое дело те люди, с которыми свело нас несчастье иметь дело.
 Эти бандиты, как уже сказано, люди весьма опасные и пришли они по нашу душу совсем не случайно, а учитывая то, что они из себя представляют, это худшее, что с нами могло случится.
Их численность обычно небольшая, как сказал Рягузов, человек пятнадцать-двадцать, но состоявшиеся путём жёсткого отсева лихой жизнью. Внешняя сторона их организации отсутствует начисто. Никаких заметных проявлений, тихие, без лишних аффектаций люди. Полное отсутствие каких-либо офисов и баз — несколько схронов, где-нибудь в гаражных кооперативах и не более того. Общие встречи проводятся редко и всегда маскируются под какое-нибудь общественное мероприятие. Оперативка проводится по схеме: от инициатора-носителя информации сведения передаются по звеньевой цепочке всем членам их бригады. Такую группу трудно, почти невозможно вычислить и соответственно арестовать. Если член бригады попадёт в трудную ситуацию, они должны приложить максимальные усилия и выручить своего, а если оказать такую помощь не представляется возможным, ему передадут по связи (это может сделать любой член бригады, видящий положение): помощь невозможна, и тогда для получившего такое сообщение это неукоснительный приказ на самоликвидацию. При невозможности получить такое сообщение (допустим, нету связи), попавший в безвыходное положение сам должен оценить ситуацию, и если она действительно безвыходная, тогда уже не дожидаясь своего ареста, должен совершить самоликвидацию без личного оповещения. И никаких натяжек ни с той, ни с другой стороны. Если после выяснится, что передавший сообщение на самоликвидацию поторопился, то есть имелась возможность ещё каким-то образом спасти положение и помочь заблокированному,  но передавший сообщение эту очевидную возможность не просёк, тогда ответственный за своё необдуманное и скоропостижное сообщение должен без лишних уже слов так же самоликвидироваться. Все они знают, при достижении конечного успеха (намеченная сумма), они станут по-настоящему богатыми людьми, со всеми из этого прекрасного обстоятельства последствиями. И никаких уже тогда мероприятий по дальнейшему сохранению и развитию своей деятельности в прежнем качестве. Сугубо единственный и небольшой допуск по времени на подчистку всего того, что могло бы навести на след своего пребывания как некоего сообщества, имевшего место во времени и пространстве. Никаких там уже «до нового года», «до весны» или «до зимы», «до ещё более круглой суммы капитала» — типа вот ещё только последний раз и всё, что, кстати, почти всегда кончается роковым образом. Обязательный самороспуск, какие бы уже там заманчивые перспективы им бы вдруг не заулыбались. Железная установка, обговорённую и определённую в самом начале цель не продолжать, не менять и не перенацеливать. Всё то время, пока цель не достигнута, максимальная сосредоточенность и целенаправленность. Вся нацеленность только в этом направлении, — всякие другие телодвижения не по намеченному руслу не приемлемы.
— Да, вот так-то у них поставлено, — Архип озадаченно покачал головой. — И надо же было так случиться, что тихий путь нашей обители пересёкся с окаянной дорогой таких людей. Господин Рягузов так и сказал, — всё это очень серьёзно. В стремлении к заветной цели любые проблемные обстоятельства эти люди решают крайне жестоко и хладнокровно, и никаких сантиментов. Раз уж себя не жалеют, то о других посторонних и речи быть не может.
Немного помолчав Архип продолжил:
— У этих людей все на равном положении. — один-два номинальных по приоритету и то только на конкретное дело старшека, и всё. Никакой иерархии. Исполнителей (торпеды, быки) у них нет, все боевые акции исполняют непосредственно сами, в некотором приоритете по специализации, разумеется. Выручка за вычетом до тридцати примерно процентов в общак, делится поровну на участника. У каждого свой ведомый лично ему тайник (затырка). В случае гибели члена бригады, его тайник будет не востребован, за исключением варианта, когда хозяин тайника заранее сам, по своим личным соображениям не поставит кого-нибудь в известность.
Расход денег из общака только по профилю на текущие расходы, — обычно это оплата за информацию, подкуп, выкуп, оформления, покупка оружия и спецсредств.
Никаких, как уже сказано, личных расслаблений и отвлечений. Личная и безбедная жизнь со всеми её сюсюканьями будет потом. На этот ориентир надо стремиться, но и быть готовым, если не подфартит, умереть быстро и без истерики. И потому на всё время их совместной деятельности железный, возведённый до фатализма закон: «пан или пропал». Никакие аресты и последующие за этим тюремные сроки не приемлемы, в случае конкретного провала отстреливаться, убивая всё, что создаёт проблему, и последняя пуля для себя.
В случае благоприятного исхода, который должен завершиться намеченными несколькими миллионами долларов для каждого, — объявляется тотальный отбой, и разбег по сторонам, без каких-либо контактов в перспективе.
Если случайно в каком-нибудь месте на Земле произойдёт встреча, пройдут мимо как совершенно незнакомые люди.
 
Архип, сгорбившись, перешёл почти на шёпот:
— Их промысел таков: принудительный отъём материальных ценностей, действующего бизнеса, предприятий, недвижимости в виде жилья и производственных объектов, с последующей всего этого имущества продажей.
Кроме того, нам настоятельным образом предписывается принимать людей на временное жительство, которых они будут привозить, но мы должны говорить этим людям об их пожизненном здесь пребывании. За каждого такого человека будет выдаваться тысяча долларов в месяц, а больше месяца, нам так и пояснили, ни один из них у вас не заживётся, — это как они сказали, мы гарантируем. От господина Рягузова нам стало известно: всем этим людям, за их материальные ценности, движимое и недвижимое имущество, бандиты будут обещать райское пребывание в нашей обители до конца жизни.
Для исполнения кровавых дел наша община должна выделить бандитам находящееся в глубине двора помещение с подвалом. — Архип, подойдя к окну, показал на стоявшую в глубине двора хозяйственную постройку. — Нетрудно догадаться, в каких целях эта постройка будет использоваться. Мне просто дурно становится всякий раз, когда думаю, во что эти нелюди хотят превратить нашу общину.
Вот буквально вчера Ипполит предложил следующее, если этот человек от Рягузова захочет нам помочь, мы должны его заверить в полном, всем чем только можем, содействии. Вплоть до того, если понадобится, головы свои согласны положить. Конечно, любой из членов общины сам решит, как ему следует поступить, — остаться и тем самым разделить общую судьбу, или уйти своей дорогой, и это будет принято с пониманием. Поскольку никто за другого, за его личные обстоятельства знать не может. И мы все согласны. А если этот человек от Рягузова скажет, что сопротивление бесполезно, для себя мы уже решили, — снимемся с места, да и пойдём куда глаза глядят.
Что же касается вас, — Архип как-то приниженно посмотрел на Косырева, — я очень вас прошу простить меня за то, что привёз вас сюда в нашу общину накануне, возможно, очень опасных событий, могущих здесь произойти. Я случайно был свидетелем того, что произошло там, у супермаркета. Мне всегда были ненавистны бандиты и вообще всякое прочее жульё, и потому когда понял, что именно происходит, всем сердцем был на вашей стороне, и как мне показалось, подавляющее большинство людей, что там поодаль находились, тоже, я полагаю, кулачки за вас держали. В любом случае, независимо от того, кем бы вы ни были, я проникся желанием оказаться вам хоть чем-нибудь полезным. А когда я услышал, как по толпе прокатился говорок, что эта перестрелка идёт между бандитами и самим Невидимкой, или как ещё вас называли, Дым, что ли… — поперхнувшись вдруг в смущении от своей неловкости, Архип как-то уж совсем испугано стал извиняться и опять, как при нервном тике, закивал головой. — Я, прошу прощение, тоже, как и все, подумал, что вы и есть тот самый легендарный Невидимка. Простите меня, пожалуйста, понимаю, что обмишурился, но до сих пор не могу отделаться от чувства, что вы как бы этот Невидимка и есть. Сам не пойму, но втемяшилось мне это в голову и хоть ты тресни. Может, оттого, что только об этом Невидимке и думаю, вот и мерещится он мне повсюду.
Глядя на искательно робкую улыбку Архипа, Косырев понимающе улыбнулся, ему так захотелось встать и обнадёживающе обнять этого славного и немного наивного человека, и уж было попытался это сделать, как тут же, скривившись от острой боли в боку, медленно, со стоном на подхваченных его за спину руках Архипа и Родина откинулся назад.
 Ещё не отдышавшись, Косырев слабым жестом руки попросил Архипа не суетиться, как бы дать ему немного прийти в себя и подождать, типа будет разговор. Несколькими минутами позже Косарев, предупреждая загоревшиеся счастливым предчувствием глаза Архипа, буквально выпалил:
— Нет-нет, я не Дым и не Невидимка, и вашего господина Рягузова я не знаю, и это к моему искреннему сожалению так и есть. Но могу вас заверить, я вам с большим желанием помогу, может, не так умело, как бы мог это сделать сам Невидимка, однако вполне конкретно заявляю: вашим обидчикам, какими уж там крутыми они ни были, мало не покажется. И более того, я просто горю этим желанием. А то, что я не сказал о моём желании принять вашу общинную судьбу, то это поверьте не от моего нежелания разделить вашу участь, — всё как раз наоборот, я очень не хочу, чтобы как раз вы разделили мою участь, к которой я себя приговорил. Ещё совсем недавно я намеревался уйти из этого мира, ухватившись за ничтожный повод хоть как-то оправдать свой уход — пошёл на то, чтобы наказать людей, торгующих самопальной водкой. А тут у вас такое серьёзное обстоятельство, да я просто счастлив случаю умереть за по-настоящему святое дело. Да что там дело, здесь явно вмешалось само провидение и я действительно всей душой благодарен судьбе.
— И я тоже! — почти вскричал Родин, схватив Косырева за руку. — У меня один в один было то же самое решение уйти из этой жизни, что и у вас, — Боже мой, это действительно провидение. Слишком много к тому сопутствующих обстоятельств.
— Прекрасно! — Косырев с приятным удивлением посмотрел на Родина. — Я уже начинаю верить в добрую и справедливую мистику. — Косырев сделал попытку самостоятельно сесть, на этот раз гораздо медленней и осторожней, но зато без посторонней помощи, и сел-таки на кровати, опустив ноги на пол. — Извините, обратился он к Архипу, — как вас по батюшке-то.
— Ну, Савельевич я по батюшке, да меня так никто и не зовёт,  —  отмахнувшись рукой, Архип пояснил: — Например, для вас я просто Архип, а для тех кто помоложе — дядя Архип.
Долго, до поздней ночи четверо людей, Ипполит тоже был с ними, рассказывали, делились и обсуждали стратегию на ближайшее будущее, ставшее для Косырева и Родина, от общины уже неотделимой.
Обмозговав до десяти всяких вариантов, но толком ни на одном так и не остановившись, решили по-наполеоновски: приедут бандиты — начнём войнушку, а там видно будет.
Приготовив и зарядив свои пистолеты, Косырев и Родин предложили всем отойти ко сну. Уже уходя, Ипполит сказал, что у них имеется пятизарядная полуавтоматическая винтовка «Сайга» и наверняка в общине найдётся человек, а то, может, даже и несколько человек, умеющих с этим оружием обращаться. Выслушав, Косырев очень убедительно попросил Ипполита не вмешиваться — конкретной пользы это, скорее всего не принесёт, а люди погибнут и, может даже не только те кто будет из этой винтовки стрелять.
— Вы поймите, — Косырев сделал неопределённый жест рукой, в конечном итоге одолеть профессионалов мы всё равно не сможем, зато вы всегда потом бандитам на нас можете сказать, что мы, мол, не только чужаки, а вообще люди из того первого наезда, которое имело место быть до вашего судьбоносного пришествия. Это обстоятельство даст повод логично объяснить уход общины с нежеланным для неё теперь уж местом пребывания. Возможно, такой вариант покажется бандитам даже более удобным. Сразу снимается проблема с таким большим количеством ненадёжных для них людей, — то есть с людьми вашей общины. Ведь для них такой роскошный объект со всей инфраструктурой в идеально удобном месте, да ещё получается, совершенно бесплатно. Им, бандитам, для обслуживания своих «клиентов» людей в таком случае понадобится гораздо меньше. Подтянуть другие «кадры», к их делам более подходящие, им не составит никакого труда — манна небесная отдыхает.
Встав со своих мест уже во второй раз, Ипполит и Архип, не прощаясь, направились было к выходу, — вдруг совсем как-то необычно пыхнув, перегорела лампочка и как бы соткавшись из темноты, раздался тихий спокойный голос, вежливо предложивший на минутку ещё задержаться. Удивлённые и немного напуганные, они снова присели, Косырев и Родин, сами не зная почему, наоборот, встали и попытались взять оружие наизготовку, но были не в состоянии даже пошевелить пальцами, и все четверо с захолонувшим по животу ощущением уставились на зловещую, как им показалось тёмную фигуру обозначившуюся у входа.
— То, что вы решили провести совещание на предмет своих действий против бандитов, это конечно правильно, но как я понял, логически вразумительную тактику вы так и не наметили. А то, что вы — я имею особенно в виду вот вас двоих, — незнакомец подбородком показал на Косырева и Родина, — трезво оценив ситуацию и поняв всю невозможность одолеть врага, тем не менее, готовы в противоборстве с ним пойти до конца, делает вам честь.
Только вот ваше решение, просто так за здорово живёшь, без всякого сопротивления отдать свою «Тихую обитель», — незнакомец явно обращался к Ипполиту и Архипу, — меня изрядно удивило, хотя конечно чисто по-человечески это понять можно.
Экие вы, однако одуванчики. Я знаю планы этих людей в отношении вашей «Тихой обители» и могу достаточно твёрдо вас заверить, — расчёт на то, что этим людям будет удобно без лишних хлопот получить вашу недвижимость, а вас всех отпустить, абсолютно неверен. Это не просто бандиты, это бандиты- профессионалы. Умные, хорошо организованные и жестокие люди, и не в их правилах отпускать в неподконтрольное для них пространство такое количество недовольных свидетелей. Я просто удивляюсь вашей наивности, вы действительно просто наивные одуванчики. Будучи в курсе, для каких целей им понадобилось ваше обиталище и против какой категории людей, и что, вы сами-то себя к такой категории не причисляете? Вы из другого теста, да? Могу подтвердить, в определённом смысле вы действительно из другого теста. Как примерно торт против булки хлеба.
Так вот, с торта, то есть с вас и ваших людей они и начнут. Во-первых «слаще», во-вторых удобней. Вы все под рукой и у вас в миру имеется много материальных ценностей. Вас, таких аппетитных лакомых кусочков, к тому же ещё так много, в переводе на их понятие «гастрономии», — вы все в нагулянном и главное в готовом весе для забоя кабанчики. Никаких лишних разработок по выявлению и место-нахождению подходящих кандидатов, к которым, чтобы их взять, ещё подступиться надо. Для этого бандитам потребовалось бы дополнительно подключать сопредельных с такими мероприятиями других людей, что уже само по себе повышает риск и уменьшает доходы. Сами прикиньте, доставка, подкуп, шантаж, убийства и прочие лишние заморочки. Конечно, всеми этими «доблестными делами» они обязательно будут заниматься, но позже, сначала они пережуют то, что само лезет в рот, то есть вашу общину.
— Извините нас, пожалуйста… — одновременно спросили Ипполит и Архип. — Вы тот самый человек… да?
— Какой тот самый? — не поднимая головы, спросил незнакомец. — И да сядьте вы, ради Бога, ну, что все встали-то. — В тяжёлой ауре идущей от незнакомца, как и в самой его манере говорить, не поднимая головы, чувствовалось некая мистическая потусторонность. — Вы наверно хотели спросить меня, не от Рягузова ли я, — подтверждаю, да, я от Михаила Акимыча и здесь для того, чтобы вам помочь. Но прежде мне нужно поставить вам два условия, от вашего на них ответа будет зависеть, состоится наше сотрудничество или этому быть не суждено.
С готовностью все снова встали с места, Ипполит и Архип опять же залпом, как отрапортовали:
— Согласны на все условия, последнее продадим, но полностью рассчитаемся.
— Стоп! — вскинул раздражённо руку незнакомец. — Попрошу минутку внимания, я озвучу, как уже сказал, два условия, и если вы будете согласны, — мы продолжим разговор. Итак условие первое: моя услуга не оплачивается.
С плохо скрываемым раздражением незнакомец пояснил: никакой оплаты, ни до, и ни после, ни в каком виде и ни в какой форме.
— Если всё же это условие вы предполагаете потом нарушить, предупреждаю ещё раз, не держите даже в мыслях, я вам это, мягко говоря, не советую. Я умою руки сразу, как только почувствую, что вы всё-таки собираетесь это сделать, даже уже в начатом деле. Переспрошу ещё раз: мы договорились?
Утвердив для себя молчаливо благодарное согласие присутствующих, незнакомец продолжил:
— Условие второе: исполнять всё, что я скажу, быстро и без рассуждений, особенно насчёт морали. Повторю фразу, сказанную вами ещё в самом начале разговора: люди, с которыми вы имеете дело, пришли по вашу душу, и этим, я думаю, всё сказано. Это действительно очень страшные и дерзкие душегубы. И потому все должны знать: мы затеваем очень нешуточную игру. Если вы хоть на йоту колеблетесь, тогда её не надо не только начинать, но даже и в мыслях не держать, — иначе это будет ещё хуже той ситуации, когда, находясь в закрытой пещере со спящими циклопами, выколоть одному из них глаз. Ну, а если мы эту игру всё же начнём, тогда никаких сомнений быть не должно, — назад хода уже не будет. Все мои действия в отношении этих людей надо воспринимать как наши общие действия, какими бы жестокими и бесчеловечными они вам не покажутся, — и поверьте, в конечном итоге всё будет абсолютно оправданным. Повторю ещё раз — малейшая наша ошибка, растерянность, промедление или, не дай Бог, будет иметь место ваша склонность к моральным рассуждениям — всё обернётся жесточайшей бедой.
Я не настаиваю на немедленном ответе, но долго ждать времени тоже уже нет, поэтому я выйду погуляю тут, в окрестностях, а через часок зайду, и вы скажете мне ваше решение. Да, и кстати, решение должно быть только тех, кто здесь присутствует, за всю общину говорить не надо, как и самой общине тоже пока ничего лишнего, — что и как себя вести вашим людям, я потом объясню отдельно.
В который уж раз все опять встали. Придержав жестом что-то хотевших сказать Ипполита и Архипа, Косырев обратился к незнакомцу:
— Разрешите, я скажу: прежде всего спасибо за ваше участие, а думать нам никакого часа не надо, мы уже всё решили и согласны исполнить, что бы вы нам ни сказали, и если понадобиться, умереть. В общем, никаких как вы сказали рассуждений не будет, во всяком случае от меня, да и от других здесь присутствующих, думаю, тоже. — Потупившись, Косырев добавил, немного смущаясь: — Поверьте, мы всё сделаем, как надо и… Для нас большая честь, что такой человек, как вы… Ну, в общем, мы… уже поняли… Вы Дым, собственной персоной, сам Невидимка, — вы для нас как Бог, и мы счастливы, что имеем эту честь!
— Ну, что ж, не скрою, мне приятен ваш ответ, — слегка потеплевшая интонация голоса выдала желание Незнакомца видеть столь решительную готовность. Незнакомец, то бишь Невидимка, пояснил: — Ввиду острейшего дефицита времени вынужден начать нашу подготовку уже прямо сейчас. Прошу не обращать внимание на некоторую холодность в моём обращении к вам. Дело в том, что я не могу сейчас расслабляться. Когда предстоит дело с серьёзным противником, мне необходимо быть сконцентрированным ещё за несколько часов. А наши «приятели» — люди весьма серьёзные, они пожалуют сюда, как мне вот недавно стало известно, уже в первой половине этого дня. Никакого особого сопротивления эти люди от вас не ждут и потому их скорее всего будет немного, человека три-четыре. Они пожалуют, а нам надо будет сделать так, чтобы они уехали отсюда, мягко говоря, очень недовольными и вернулись снова, но уже всем своим составом. Вся беда в том, что для такого манёвра у нас ничего не готово. За эти несколько часов мы должны успеть подготовиться. Первичный план такой, встретить и спровадить. Если у нас это получится, тогда до их второго пришествия у нас будет время, примерно около суток, которые мы должны максимально использовать для более детальной подготовки к этой второй и главной разборке.
Начнём с того, что прямо сейчас необходимо сделать следующее: подобрать человек пять-шесть людей, смышлёных и расторопных. Вы, — Данник кивнул на Ипполита и Архипа, — этим и займитесь, а мы тем временем кое-что тут обмозгуем. Когда с людьми определитесь, приведите их сюда, и мы введём вас в курс дела.
 
В наступившем световом дне находящийся примерно в четырёх километрах от «Тихой обители» человек позвонил по сотовому телефону Ипполиту с сообщением, что в их сторону проехала машина, кроме того, человек продублировал эту же информацию в виде СМС Архипу. В «Тихой обители» уже знали: к ним ЕДУТ !
Новенькая «волга», подъехав к воротам, посигналила. Вежливо подождав несколько минут, посигналила ещё раз. Не дождавшись, четверо мужчин вышли из машины и подошли к запертой рядом с воротами двери. «Ну, и чо надо?» — с той стороны, не совсем ровным шагом, и с каким-то до исторически задрипанным ружьём, подошёл неказистый мужичонка: «Чо, говорю, сигналите, а? Никого посторонних пускать не велено, — пьяно икнув, мужичонка как бы для острастки переложил ружьё из руки в руку. — Так что давайте, господа хорошие, возвертайтесь туда, откуда прикатили, — пока вас честью просят».
Один из мужчин подошёл к забору и, легко перемахнув через него, открыл с внутренней стороны и дверь и ворота, попутно саданув мужичка в челюсть. Подняв упавшее рядом с ним ружьё, переломил, вытащив из него отсыревшую папковую гильзу и взяв за ствол, с размаху хряснул прикладом о кирпичный угол стояка ворот. «Волга» въезжать не стала, осталась на месте с водителем. Трое по гравийной дорожке пошли ко входу к двухэтажному зданию главного корпуса. Несмотря на пасмурный снежный день, холода не было, из открытой форточки находящего слева от крыльца помещения доносились звуки пьяного застолья, женские взвизги и нестройные рулады маршевой песни сталинского периода: «Если завтра война, если завтра в поход, если чёрная сила нагрянет…»
Проходя по тёмному коридору, троица не обратила особого внимания на лежащего на узком топчане мужика, что-то бормотавшего в пьяном бреду о том, что он кого-то там порвёт, пусть только ему прикажут… Лишь только идущий последним, чуть приостановившись, хмуро оглянулся на пьянчужку.
В прокуренном помещении, несмотря на открытые форточки, буквально шибануло в нос тяжёлым запахом сивухи вперемешку с кислым запахом консервированных закусок и дешёвой женской парфюмерии. Человек тридцать, в основном все мужики, в тяжёлой молчаливости смотрели на вошедших.
— А-а-а! Вот и гости незваные пожаловали. Да… хоть и незваные, а мы вас ждали. — Ипполит встал, указывая на них вилкой с подцепленным на неё солёным помидором. — Деньги они вот от нас хотят поиметь. И между прочим, вы знаете мужики, очень много хотят поиметь, и чтобы мы все потом ещё на них горбатились. — Бросив, так и не закусив, вилку с помидором в салатницу и упершись кулаками  в стол, уставился ненавидящим исподлобья взглядом на стоявших в злой молчаливости трёх человек: — А вы не подумали, захребетники херовы, о том, что и до вас к нам уже заявлялась сволочь всякая, — не оборачиваясь, Ипполит указал рукой назад на окно, — и что мы потом с ними вот здесь у нас во дворе сделали! И с вами, — заорал он, захлёбываясь матом, — также разберёмся, козлотня паскудная! Мужики, а ну вали их, гадов!
Секунду, не больше, задержались эти трое непрошеных гостя в своей оценке произнесённого Ипполитом призыва, и всё равно опоздали — успев сделать только первое движение, выхватывая оружие, но не хватило им ещё полсекунды, чтобы исправить своё опоздание. Один из этой троицы — тот, что стоял чуть ближе к двери и чуть дальше от сидящих за столом, в неконтролируем инстинкте на тысячном отрезке мгновенья почувствовал свою смерть раньше своей реакции и уворачиваясь в присесте, выстрелил на звук открываемой кем-то сзади двери, — лишь по касательной задела выпущенная им пуля правую щеку мужика, лежавшего ещё минуту назад в коридоре на топчане. Пуля прошла дальше и зашла в глаз входящей с тазиком винегрета медсестре Асе. Вскинув винтовку, мужик встречным дуплетом пальнул в стрелявшего — из-за присевшего бандита, винтовочная пуля пошла выше предполагаемой траектории на точку соприкосновения с телом, — не задев мозг, она пробила горло и шейный позвонок насквозь. Это обстоятельство крайне усугубило предсмертное состояние бандита, — его присутствие в аду полного сознания продолжалось бесконечно долго, вплоть до момента, когда объём пульсирующего «океана» крови смог наконец вытечь из прорванной плотины сонной артерии. В кошмаре невыносимо мрачной тоски умирающий видел картины своей жизни до самых мельчайших подробностей, — чудовищная жестокость остановившегося времени.
Не ожидая такой прыти от пьяных мужиков, остальные двое, не успев сделать ни одного выстрела, как были остервенело скручены и с глумливой от ненависти безобразностью избиты. Этим двоим, ещё находящимся в сознании, были отрезаны уши, которыми они услышали о «Тихой обители», и выколоты глаза, которыми они позарились на добро и жизни её обитателей.
Всю эту неправильную картину (ведь так поступать с людьми, в бандитском понимании, могут только они, бандиты) видел подошедший к окну тот четвёртый, оставшийся в машине. Мужик с карабином, будучи лицом к окнам, тоже увидел этого четвёртого — не раздумывая, выстрелил в него, прямо сквозь стекло — судя, как тот, дёрнувшись упал, вроде как не промахнулся, но, видать, только ранил. Вставая и падая, но довольно быстро бандит побежал к воротам. Выскочившие с некоторым опозданием во двор мужики рванулись было к взревевшей на форсаже, но беспомощно вихлявшей на снегу «волге», однако вырвавшаяся-таки на ровное покрытие дороги и набирающая скорость машина уже не оставляла никакой возможности добраться до того, кто в ней находился. Молчаливо досадуя, мужики остановились и ещё какое-то время в злом прищуре смотрели на удалявшийся автомобиль.

«Тихая обитель». За поздним ужином, где-то около двадцати трёх, вся великолепная пятёрка обсуждала план действий на завтрашний день. У Данника затренькал телефон — звонил Коноплев, и через пару минут Данник стал знать: завтра, часам к десяти утра «приедут», но сначала для разведки под каким-нибудь благовидным понтом подошлют «ряженых» — типа менты, журналисты, пожарный инспектор или ещё там кто, — в общем, держите ушки на макушке.
В половине одиннадцатого утра действительно подъехала «нива» с белевшим пропуском в углу лобового стекла и большой аббревиатурой «НТВ» на дверях. Двое мужчин, водитель лет сорока и помоложе, в синей куртке с чёрной квадратной сумкой через плечо, вроде как журналист. Так, кстати, и представились — телевидение НТВ, Геннадий Таничев, журналист, и наш штатный водитель Лузгин Анатолий Петрович. Извинившись за «снег на голову», сноровисто размотав кабель, укрепляя камеру на треноге и микрофон на лацкане куртки у Архипа, успевая при этом попутно задавать вопросы, — что, кто, где, когда и почему, и в очередной раз опять извиняться. Время, мол, в обрез — в вечерних девятнадцатичасовых новостях уже пойдёт в эфир, — материал-скоропорт, вчерашние события, в идеале вчера бы и пустить, хотя бы в ночных, но это не представилось возможным и потому материал малость поостыл, но пока ещё терпимо, так что ещё раз извините.
— И давайте ближе к телу, — почувствовав, как бы спохватившись, типичную атмосферу отрешённой молчаливости, журналист опять извинился: — Я хотел сказать, к делу давайте ближе — умер да кто?
— И вы нас тоже извините, — перебил его Ипполит, - вы сами-то откуда знаете за вчерашнее? И пожалуйста, не надо тут ничего снимать. Так откуда, мил человек, знаете за вчерашнее-то? — повторил свой вопрос Ипполит.
— Да что тут удивительного, — виновато посерьёзнел телевизионщик, — работа у нас такая — всё знать. Шеф ещё с утра домой мне позвонил: давай, говорит, хватай камеру и дуй на Лосиноостровку — машина уже пошла к тебе. Я ещё спросил, что, мол, там за тема? — Не знаю ничего толком, это говорит, ты узнаешь и нам расскажешь. В общем, скомпонуй репортаж и сразу быстро ко мне. Ещё предостерёг — может какие бандитские дела, так что поосторожней там, — вот мы и приехали. Извините, конечно, если что не так.
Интуиция — внутреннее чувство, личный ангел-хранитель, если хотите. Притом не у каждого он ещё и есть, но как мы зачастую, не оценивая, не хотим ему доверять, даже когда это шестое чувство уже прямо-таки вопит нам об опасности. А всё гордыня наша неодолимая. Хотя в данном случае — это не очень, мягко говоря, подтверждённое ощущение для людей общины было на руку.
Эти двое ряженых под сотрудников из НТВ, ещё когда только вышли из своей, тоже ряженной «нивы», уже интуитивно почувствовали некую угрозу в обыденном, казалось бы укладе большого хозяйского двора. Слабое и неопределённое это ощущение с каждой минутой нахождения в этом дворовом пространстве становилось всё более выраженным, а спустя несколько минут уже прямо-таки сифонило тяжёлым предчувствием, притом буквально со всех сторон.
Два мужика с равнодушным видом пронесли мимо длинный свёрнутый в рулон ковёр, с едва заметной усмешкой скользнули взглядом на их «журналистскую» «ниву». Под гаражным навесом одна из четырёх машин — кофейного цвета «девятка» стояла носом в заднюю стенку, где в неудобном из-за этого положенияи да ещё и при недостаточном освещении кто-то, не производя почему-то ни шума, ни движения, возился как бы под капотом, — водитель «нивы» тоже как бы равнодушным взглядом заметил: возившийся с «девяткой», пригнувшись, из-под поднятого капота смотрел на них. Поодаль вдоль корпуса здания, с накинутым на плечи пальто, быстрым семенящим шагом прошла женщина и даже взглядом не скользнула в их сторону, зыркнула только мимолётно, когда входя уже в дверь, прикрывала её за собой. Занавески за окнами нет-нет, да и подёргивались. За ними явно наблюдали; а что, казалось бы не выйти открыто да поздороваться с телевизионщиками, хотя бы просто из вежливости? Даже дворовые собаки — два молодых игривых пса и то держались в сторонке, лежали положив морды на лапы, под жёлтой, невесть откуда-то привезённой небольшой автоцистерны с надписью «Квас».
От самой манеры поведения этого Ипполита и подошедшего к нему ещё одного мужика также веяло наигранной верой в их как бы журналистскую легитимность. В помещение не пригласили, на вопросы отвечали хоть и вежливо, но всё более зримо чувствовалось неверие в искренность задаваемых им вопросов, как бы понимая, что это интервью не настоящее и делается для отвода глаз. Настораживало ещё и другое: ну, допустим, в то, что они телевизионные журналисты, не верят, но зачем тогда делать вид, что повелись на их представление, а на предложение со стороны телевизионщиков, не лучше ли их общине вызвать всё-таки милицию? — с деланной беспечностью заверили: после вчерашней, мол, баньки, которую они устроили этим бандитам, те и дорогу-то сюда забудут. А то, что эти смиренные общинники сами трёх человек завалили, да ещё и изгалялись потом над мёртвыми, даже и не обмолвились. И эта их подозрительная заява — не до бандитов нам мол сейчас, сегодня и завтра будем заниматься похоронами. «Девушка такая была хорошая, медработник наш Ася, убили её эти бандюганы. Так что не обижайтесь господа хорошие, вздохнул горестно Ипполит.  Нету времени да и настроения разговоры разговаривать, уж не обессудьте и езжайте себе с Богом».

Учитывая серьёзность предстоящего мероприятия, подготовку к «рыбалке» объявили всеобщий сбор и недалеко от предполагаемого места «рыбной ловли», в снятом на месяц большом частном доме в Абрамцево. Такое на внешний взгляд обстоятельство, как наличие «рыболовных принадлежностей» в чехлах, к тому же логически объясняло большое количество людей мужского пола.
«Журналист» Геннадий Таничев — настоящее имя Геннадий Пелешенко, оказавшись в своей среде, ничего толком объяснить братве не смог, как и ездивший с ним Лузгин Анатолий, настоящее имя Анатолий Барышев.
— Ну, поговорили там во дворе о том о сём, ну похороны намечают на завтра. обращаться в милицию не планируют, считают, что после крутой вчерашней разборки к ним в ближайшие несколько лет никто и не сунется. Вот только… — Генадий замялся… — носится там что-то в воздухе; такое чувство, как развод нам мастырят, ну, прямо явная дурка на показуху.
— Ну, а что именно мастырят, поконкретней можете сказать? — раздалось сразу с нескольких сторон.
— Да, мне вот тоже так показалось, — цыкнул языком Анатолий. — Понты у них какие-то замороченные — типа вот, мол какие мы Иван Иванычи простодырые, а сами точняк навострились и ждут, чтобы мы всей стаей на их поле сели, да в обмолот на фарш нас пустить.
Больше трёх часов длилось толковище, — но план действий был принят. Решили, не откладывая надолго, кончить с этим уже доставшим лесным обиталищем сегодня же ночью. Раз эти чурки мужицкие считают себя такими умными, а нам фраерам лохастым, палево с вилами мастырят, что ж флаг им в бочину, — когда так конкретно просят, надо уважить. А чтобы они нас ждали завтра не раньше второй половины дня, — ну, как бы мы понимаем, с утра похороны то да сё, — позвонить надо прямо сейчас, с понтом нам не вдогон о том, что нас просекли, и мы, то бишь НТВ-шники хотим репортаж всё-таки докончить. Вот и пусть ждут нас завтра после обеда, а мы их, как и порешили, сегодня ночью порешим.
 Приготовившись звонить в «Тихую обитель», подключили громкую связь — всегда имел смысл важный разговор слышать всем присутствующим непосредственно. Более выверенная оценка, нюансы, предложения и предположения исключали или во всяком случае, уменьшали возможные не состыковки и  непонятки.
Неожиданно у Пелешенко запищала мобила, в ответе на вызов сработала система Blutooth и все услышали голос, от которого перехватывало дыхание и холодело внутри, — было удивительно и неопределённо, отчего им, профессионалам, людям не раз бывавшим в серьёзных переделках, сейчас стало как-то уж совсем не по себе? Тоскливо напряжённое состояние психики, при котором непонятно почему вдруг так тяжко заныло на сердце. Ещё ничего опасно значимого не произошло, никто не пострадал и уж тем более не умер, а вот…
Как везде и в любом деле причина есть конечно, и мы уже говорили об этом — имя этой причины её жесточайшее величество неопределённость! Возникновение таких жизненных ситуаций, терпеть которых просто нет никаких душевных сил. Когда страх этой самой неопределённости сильнее страха смерти и человек идёт на суицид.
А как бы хотелось зацепиться за мысль, что этот, почти монотонно звучащий голос принадлежит психически ненормальному человеку, какому-нибудь идиоту, понятия не имеющему, какую глупую и опасную шутку он затеял и, главное с кем! Но вряд ли человека, говорящего сейчас с ними по громкой связи, можно было отнести к разряду идиотов. Вряд ли, конечно, хотя и говорил этот человек совершенно  немыслимые по существу вещи. Что стоит одно только его заявление: собрать в десятидневный срок десять миллионов долларов и поместить их на зарегистрированной банковский счёт общины «Тихая обитель». И ни тончайшего смущения в голосе об абсурдности подобного заявления. Всё равно как в карантинной тюрьме по внутреннему радио начальник режимной части, с надоевшей ему самому рутинной тональностью в голосе перечисляет новичкам правила поведения в данном учреждении, нисколько при этом не сомневаясь, что в случае неисполнения им сказанного будет применена весьма действенная и многократно отработанная методика физически-контактного внушения. Неприятно обескуражило и такая заява о том, что в общине сразу въехали, какие они журналисты с НТВ, и потому завтра им лучше туда не наведываться.
Сразу как только перестал звучать эфирный фон громкой связи, все в раздражённом недоумении переглянулись. Без предупреждения встали и молча, как глухонемые, обшарили в поисках микрофонного жучка весь дом — ничего не обнаружив, вышли во двор, где негромко, вполголоса продолжили толковище. Один из братвы, хмуро глядя на Пелешенко и Барышева, спросил:
— Вы там, в этой чёртовой обители, говорили, что мол завтра приедем?
— Нет, так чтобы конкретно, именно на завтра не говорили, — наморщил лоб Пелешенко, — Но, возможно я и брякнул типа того, что материал-то надо всё-таки закончить. Но я понимаю, — Пелешенко, почесав себя за губу, кивнул на дом где находился динамик громкой связи, — с чего-то он взял про завтра-то; мог он нас сейчас слушать? Нет, — ответил сам себе Пелешенко, думаю нет не мог, ни проводка, ни антенки, ничего такого мы же не нашли, — понизив ещё голос, добавил: Тем более мы вроде как другое время определили, а если б он нас слышал, — Пелешенко опять кивнул на дом, — тогда бы про завтра он бы и не заикнулся, а это значит, хоть они нас и просекли, но ждать будут, если чо, только завтра, выходит ночь по любому наша.
— Хорошо, если так, — глядя, сморщившись на небо, покачал головой Барышев. — Мне всё это как-то, мягко говоря, не очень — свербит что-то внутри… Ну, да ладно, как говорится, вино налито, что делать братва — надо пить.
Семь иномарок, так себе, средней паршивости, не доезжая километра три до места, остановились, оставив двух человек на страже, остальные в составе двадцати пяти человек двинулись дальше пешком. Шли гуськом, быстро, сноровисто и вскоре были у цели. Метрах в трёхстах подтянувшись в кулак, остановились ещё раз, перед броском сверить налёт. И впервые за всё время их подготовки в отношении этой лесной обители прозвучало слово «Дымок». Барышев выразил предположение: а не имеют ли они дело с самим Дымком, а что, очень как-то всё смахивает на его дела. Вдруг эта чёртова богадельня под его крышей? Или даже под их крышей, кто вообще может поручиться, что Дымок, это один человек, может, их десять, Дымков-то, — тогда наши вообще тут не пляшут. «Мы же ломимся сейчас на голяк, а ни хрена по теме ничего не выпасли, чистая понтяра, как бакланы вмазанные».
Голос из темноты с хрипотцой: «Толян, ты чё, труханулся, что ли, или по делу чо сказать хочешь, — непонятка катит, развели же всё, чо теперь-то по новой жевать». Только один голос и спросил, все остальные молчали. Лиц не видно, но тоскливая подавленность в воздухе явно витала.
Никогда ещё за всё время своей лихой деятельности у этих людей не было такого гнетущего настроения. Однако пошли. Тягостное предчувствие вскоре сменилось неким нездоровым возбуждением, весьма свойственным для русского человека состоянием. Забубенный менталитет рвался уже начать, что ли, поскорее, а там… Да и чёрт с ним, что уже будет там, — лишь бы не давила эта неопределённая хренотень.
Ещё до того, как подойти к ограде, каждый из этих идущих убивать людей стал всё более явственно чувствовать тоскливо обволакивающее осязание близко присутствующей смерти, но преодолеть тягучую инерцию движения уже не могли. Перемахнув через забор, сразу оказались как бы в зоне другого измерения — мертвенно-бледный, застывший, как на цветной фотографии, лунный свет, совсем не похожий на свои поэтические эпитеты, представлял собой фантастическую стынь обречённо сумрачного проявления, и не было уже ни одного человека в этой гоп-компании, не осознавшего — точку невозврата они уже переступили. И увидели они в переместившимся акценте света глубину двора и три фигуры, сидящих на стульях за врытым в землю деревянным столом. И хоть мертвы были эти три человека, и проколоты их уши и выколоты глаза, да и сидели они к своим товарищам вне поля своего зрения — один боком, а два других спиной. Но в позах своих бывших товарищей, казалось, таится подспудный им укор о том, что не худо бы им живым честь соблюсти, и земле их предать как по-людски-то положено, да слово какое-никакое над могилой прошептать. И такой вдруг от всего этого повеяло жутью потусторонней, что уже, не совладея с собой, без команды и не соблюдая договорённого плана действий об окружении дома и после проникновения в него начать хладнокровный отстрел всех там находящихся. Рванули к главному входу в дом всем скопом и быстрым шагом в молчаливом исступлении через незакрытые двери, затопали внутри по гулким коридорам. Рьяная их жажда, больше основанная на истерическом желании схлестнуться уж теперь с каким бы то не было противником, изрядно охладилась, когда вдруг зажёгся свет — неяркий, можно даже, сказать тусклый свет — две несильного накала лампочки, одна впереди, в конце коридора, другая сзади, у двери, через которую они только что зашли, но в любом случае их припасённые фонарики стали не нужны.
И голос, спокойный размеренный, как у судьи, который, находясь в судебном зале, зачитывает подсудимому приговор о высшей мере наказания, зная, что после окончания заседания он спокойно уйдёт домой, в светлое тепло свободной жизни, а приговорённый отправится в сумрак, пить чашу своей мрачной судьбы. И так же, как и в зале, человек, уже выслушав свой приговор, не может ничего изменить, так и эти люди — бандиты и убийцы стояли в коридоре с оружием в руках, но из-за застывшего железобетона в руках и ногах не могли ни сдвинуться, ни повернуться, даже согнуть указательный палец на пистолетном курке. Однако им было специально оставлена способность сознательно воспринимать находящейся перед ними, в затемнённой части коридора некой демонической в человеческом образе сущности, определяющей им условия возможности их дальнейшего существования.
О, матерь божья! Какие ужасно тупые удары стали вдруг доноситься сзади, со стороны входной двери, и параллельно шёл мутивший разум голосовой императив об их дальнейших действиях. «Клин клином вышибают, — сразу после того, как мой ассистент закончит процедуру с нанесением всем вам пожизненной зарубки на память, вам надо будет зайти в большую комнату, мимо которой вы второпях проскочили, — это напротив входной двери».
Страшные звуки ударов в нарастающим приближении уже дошли до первого ряда стоящих в судорожном оцепенении людей.
— В этой комнате, — продолжал голос, — находится гроб с убиенной вами молодой женщиной по имени Ася. Встаньте перед гробом на колени, в скорбном раскаянии помолчите несколько минут. После чего смиренно выйдете из обители и отправитесь исполнять уже известное вам задание — десять миллионов долларов должны быть помещены на счёт «Тихая обитель» не позднее оставшихся у вас девяти дней. Это как раз совпадёт с ритуальным сроком, когда вы ещё раз придёте к Асе, где каждый из вас, встав на колени, съест полную пригоршню земли с её могилы. И тогда, может быть, в маленьком сгустке онко-локального образования, уже находящегося у вас в черепной коробке, не начнётся разрастающаяся фаза активного деления клеток. Думаю, вам всем хорошо известно, как называется этот патогенный процесс.
Кошмарная эта фонема, намертво оседавшая в сознании слушающих её людей, не оставляла никаких абстрактно-мыслимых отвлечений до завершения исполнения заданной им программы.
Во внезапно резком шуме судорожного страха сопротивления дрогнули тела и сердца людей, напряжённо застывших под чудовищно сковывающим воздействием разящей их смерти непонятной и неодолимой силы. Жгуче свербящий высверк, метнувшийся из глаз одиозно темнеющей фигуры в глубине коридора, прыгал между обречённо стоящих людей, на дьявольское мгновенье задерживаясь на некоторых из них. Мучительно утробный стон умирающих ирреальным фоном дополнял однотонно звучащие слова: «Шестеро из вас, как я понял, были не согласны к исполнению предложенного вам условия — ну, что ж, они добились своего и уже свободны от выполнения каких-либо обязательств в этой жизни; кто-нибудь ещё не согласен?..»
Тупо бредущие в стелющейся у них под ногами белесой дымке, зомбиподобные люди с растянутыми в равнодушном оскале улыбками могли бы создать впечатление об отрешённом безразличии этих бредущих и скорее всего душевнобольных существ, если бы не осмысленный ужас, застывший в их вытаращенных глазах. Проходя по аллее к воротам, этим горемычным злодеям было суждено опять увидеть своих сидящих за врытым столом товарищей, но уже в несколько большем составе. Двое тех, что остались при машинах, теперь присоседились к тем трём, уже здесь находившимся. И хотя эти двое присоединившихся сидели на своих стульях также спиной к проходящим, не узнать их было совершенно невозможно. Их головы, вывернутые на сто восемьдесят градусов назад, смотрели на своих живых ещё товарищей с более вытаращенными глазами, чем те смотрели на них.
Поговорка «клин клином вышибают» имела место и в данном случае — казалось бы, жуть подобного зрелища должна бы усугубить и без того крайне шоковое состояние на него смотрящих, но случилось наоборот — встряска привела всю эту братию в самосознание. И прежде, чем ускорить шаг и уйти восвояси, ими было воспринято ни на что не отвлекаться, кроме как на исполнение полученного наказа, в дальнейшем никаких негодяйских помыслов против «Тихой обители» не замышлять, дабы не возбуждать активацию деления клеток на свободные радикалы. Ибо тёмный мир непогребённых душ всегда ждёт вас. А ваши, оставшиеся здесь люди будут похоронены народом этой обители — без лишних, ясное дело, почестей, но по-христиански.

На другой стороне «Лосиного острова», этого поистине бескрайнего лесопарка, в особом его пространстве, за почти незаметной гранью преломления света, где даже в солнечную погоду в оттеняющем лёгком сумраке таится грустное предчувствие неких потусторонних реальностей, присутствие которых иногда можно увидеть воочию. Для осуществления такого видения не надо даже сильно напрягаться, не надо ничего домысливать и представлять. Наоборот, следует расслабиться и, прислушиваясь к собственному дыханию, плавно переводить бездумно-созерцательный взор вокруг себя на окружающее пространство. И, возможно (очень большая вероятность), увидеть в небольших низинках или впадинках белесые разводы холодных дымков, которые, в свою очередь, являются ни чем иным, как временно оторванными, или, можно ещё сказать, растянутыми клочками холодных энергетических сгустков своих ирреальных для земного восприятия сущностей. Под воздействием биологически тёплой энергетики живого человеческого взгляда, такие сгустки в спонтанно-фантомной реакции могут принимать контуры человеческих образов, в такие моменты они становятся визуально видимыми — так называемые призраки. Если проследить или иногда пройти какое-то расстояние по вектору тяготения этих дымков, можно выйти на уже сформировавшийся призрак, но подходить к нему непосредственно близко всё-таки не стоит. Такие призраки осмысленной враждебности к живому человеку в принципе не имеют, так как мыслительная способность у них попросту отсутствует, по сути это просто астральные трупы. Оболочки когда-то существовавших в физическом (земном) измерении людей. Но есть одно немаловажное обстоятельство — в последних минутах своей ещё земной жизни они, как правило, не имели возможности самозащититься от того, что их убило. Другими словами, они были умерщвлены насильственно, над ними не был совершён обряд погребения, и потому у таких призраков тяжёлая отрицательная энергетика, при непосредственном контакте живого человека с такой энергетикой эгрегор живого человека может поймать вирус инфернальной частоты и, подобно компьютеру, заразиться — что уже чревато тем, что может состояться вначале как эквивалентная разновидность физической болезни, а затем, возможно, и смерти.
Вот в этом глухом уголке «Лосиного острова» стоял заброшенный, но, однако, не очень обветшалый особняк — есть предположение, что это та самая мало известная вторая дача Лаврентия Палыча Берии, используемая для страшного предназначения, как второй этап после той первой дачи, тоже находящейся в этом обширном парке, с которой и начинали свою обречённую судьбу поступающие в неё жертвы, на тот момент ещё не ведавшие о мрачной участи, их ожидавшей.
Сумеречная сень давящей ауры, витающая над этим местом, чувствовалась даже зимой и даже в дневное время, когда на белоснежно чистом саване снега, казалось бы, негде затаиться тёмным сгусткам призрачных преломлений. Удивительно, но, возможно благодаря именно этой жутковатой славе и под стать ей исходящей энергетике этого, слава Богу локального пространства, нездоровую тяжесть которой чувствует даже вконец опустившийся бомж, этот дом так и не был разграблен.
Ночью, за несколько часов до того, как под утро приехать на своём «шиньоне» в «Тихую обитель», Данник по непонятному для него внутреннему наитию, больше похожему на достаточно выраженный позыв, приехал в этот одиозно стоящий дом. Никогда ранее здесь не бывавший, он как откуда-то зная, где именно этот дом находится, оставил машину, дабы не напитать её проникающим воздействием оседающей ауры, излучаемо идущей от объекта цели, не менее, чем за километр от предполагаемого места, и, поджавшись в защитном коконе собственного эгрегора, торопко пошёл дальше своим ходом. Он шёл и неожиданно стал ощущать чувство необычно охватывающего наваждения, неприятно раздвоенное состояние страха от вдруг периферийно видимого им в кромешной тьме лесной чащи некоего человекоподобного существа, ужасной походкой идущего параллельным с ним курсом. Понадобилось недюжинное самообладание, чтобы, встряхнувшись, осознать — эта леденящая кровь сущность, так страшно двигающаяся, не кто иной, как он сам, собственной персоной, просто раздвоенная способность ночного видения, ну, и собственная энергетика, конечно, тоже кстати, как бы не совсем лёгкая, — так что ещё вопрос, кто кого вскоре по приходу на объект должен бояться. Спасительная эта самоидентификация прояснила голову и вернула заскользившую было уверенность в себе. Ну, надо же, подумать, Данник в злом на себя недоумении усмехнулся, до самой цели ещё не дошёл, а труса уже спраздновал. По сути тень ведь свою испугался, да ещё, так прямо скажем, нешуточно испугался. А что с тобой, Аника воин, будет, когда ты зайдёшь вовнутрь самого объекта? Однако…
Отодвинул в форме кленового листа железную заслонку и, просунув руку в образовавшееся за ней отверстие, сдвинул замковую щеколду калитки. И так же, как зная, обойдя дом, зашёл во внутреннем дворе в довольно большое хозяйское строение. Не доходя ещё до двери, уже стал чувствовал обволакивающую концентрацию ужасающей энергетики. Какие силы надо просить, чтобы помогли ему удержать под контролем нервы и разум, не сползти в топкую трясину безумия.
Понимал Данник — поскольку он собирается бросить вызов очень непростым людям, с наверняка тоже неслабым психическим потенциалом. И потому не спуститься ему сейчас в кошмарный этот склеп, не запрячь свой метод психоастрального воздействия на адаптацию с импульсом инфракрасной волны, страшного, дьявольски низкого в 7 Гц излучения, невидимыми, но смертоносными вихрями гуляющей в инфернальном пространстве находившегося перед ним подземелья, значит, не владеть абсолютной доминантой в противоборстве со злой волей сильных и безжалостных людей.
Ага, вот так значит, да! Действительно, есть от чего слететь с катушек. Кошмарная аура прозрачного, в общем-то, воздуха, но почему он так страшно воспринимается? Никогда ранее Данник не задумывался, как жутко может выглядеть простой воздух. Психушка. Воображение возбуждённой психики, вот и мерещится всякая одурь. Но… нет. Взяв себя в руки, Данник сумел настроиться и увидел внутренним чувством, то, от чего так тоскливо мутит прозрачный вроде воздух (тяжёлый запах тлена не в счёт). О, Боже ты мой! Кошмарным концентратом тяжёлых энергетических миазмов — воздух был буквально пронизан. И понял Данник, он вступил во взаимодействие с инфернальной средой другого измерения. На него шло звуковое воздействие низкой инфракрасной частоты, смертельно губительной для любого живого человека физического мира. Но, — Данник был далеко не любым живым человеком и потому воздействие на него нельзя было назвать воздействием в одни ворота. По существу происходило взаимодействие земного и потусторонних сущностей — и Данник, отдавая, получал.
В воздухе, который мягко говоря нагнал вначале на Данника робость тусклыми кристаллическими искорками начали проявляться расплывчато сизоватые контуры. Группируясь в некие полупрозрачные образования, они вдруг стали принимать форму световой проекции человеческих призраков. В эмоциональных гримасах немого крика их пылающих глаз и с тянущимся к нему скрюченными в бессильной ярости руками, Данник безропотно отдавал подпитывающую призраков свою биоэнергетику, тут же заполняясь и запоминая вибрационную частоту идущей на него энергетической спазмы.
Во время этого жуткого по сути процесса Данник медленно передвигался по изломанной траектории, стараясь не сделать замкнутый круг. Пересекать линию движения, возвращаться, уходить в стороны допускается, но замыкать, пусть неправильный, но не пересечённый круг нельзя, как нельзя и просто стоять на месте, иначе можно остаться тут навечно. Откуда-то эту информацию Данник осознал, вот буквально в момент своего чудовищно активного контакта с призраками.
Вот так, передвигаясь, Данник поглощал не только идущее на него смертное воздействие, но и боковым взором видел, мягко говоря, довольно специфическую обстановку. Мертвецкие стеллажи с лежащими под совсем уж развалившимся от времени брезентовым пологом человеческими останками, ещё, впрочем, сохранившиеся в объёме трупного вида.
 Почти на всех трупах полог наполовину был откинут и можно было видеть, что их около сотни. Судя по истлевшей обуви, одежде и некоторым предметам из личных вещей, все эти люди, по-видимому, погребённые без всякого обряда, были женщины.
Пройдёт чуть больше месяца времени и оставшаяся в живых братва, уже давно кстати выполнившая, хоть по их мнению и несуразный, но дьявольски непреложный наказ Дымка, узнает, где и как была захоронена почти половина их преступного сообщества. Получив заодно информацию для размышления о том, что если они всё же захотят сейчас или вообще когда-нибудь снова пощупать «Тихую обитель» на предмет обнаружения в ней слабого звена, — в подземном склепе найдётся место и для второй половины их «фартового» коллектива. Но и в таком варианте, когда, казалось бы, хуже просто уже и быть не может, ан нет, настоящие «прелести» для них только тогда и начнутся. С недавнего времени в этом аду, в сизоватом, чем-то похожим на сигаретный, дым стали томиться одиннадцать душ из их одиозного товарищества. И ничего такого из разряда, когда говорят, отмучился и вечный покой от забот мирских, их совершенно не коснётся.
Эти одиннадцать душ ждала встреча со своими предшественниками, или насколько здесь уместно сказать, предшественницами. И ничего подобного тому, что в известном смысле происходит при встрече двух противоположных полов, в данном случае ни с какой стороны не происходило. А вот, мягко говоря, беспокойство на ощупь кошмарным изнурением новоприбывших у загробных обитательниц начало происходить постоянно. Учитывая несопоставимую потенциальность воздействия сторон, состояние и вид «опекаемых», приняло для ещё свежей человеческой психики абсолютно невыносимый резонанс.
 Пусковым импульсом такой избирательной ориентации послужило обстоятельство, когда эти магнетически концентрированные призраки, будучи ещё живыми людьми, пережили очень личные и очень тяжёлые события последних дней и часов своей жизни. Все они были особами женского пола и всех их после предварительного над ними гнусного и унизительного издевательства умертвили мужчины. Загробная или если угодно, астральная особенность таких призраков, заключается в посмертной трансформации их насыщенной и неудовлетворённой жажде встречи со своими мучителями в тупое, отрицательно настроенное излучение против мужского энергетического проявления.
Абсолютно ничего нельзя объяснить. Отцвели уж давно чувственные цветочки земных страстей — осталось только полюсное стремление сцепиться в резонансе с чужеродным потенциалом другой психоэнергетической сущности — и как говорится, «ничего личного».
Нет ничего страшнее в своей бессмысленно активной жестокости, чем эти неприбранные астральной частотой бездумные призраки.
Инициатива захоронить бандитские трупы в склепе этого глухого места исходила от Невидимки — что и было сделано. Одиннадцать гробов общинниками были отвезены к дому со склепом. Непосредственно уже перед воротами они по инструкции Невидимки подготовились, собравшись духом и ровно в полдень, начав молитву «Отче наш», быстро без малейшего лишнего движения (жёсткий лимит времени на срок трёхкратно произнесённой молитвы) занесли гробы, поставив их рядком без крышек (приказ Невидимки) на стеллажи. И скоренько пока не растаял защитный кокон молитвы, покинули склеп.
Братва, те кому ещё пока везло ходить по земле, придут вскоре к этому страшному склепу совершить помин души своих дружбанов — которым, как и подавляющему большинству лиходеев (так уж в мире повелось ещё с доисторических времён), положено безвременно рано уходить к себе подобным, то есть в уготованный для них тёмный мир.
 Заходить в сам дом, а уж тем более в сам склеп, «братва» не стала. Решили пристроиться около глухого и неестественно высокого кирпичного забора. Однако, не успев толком собрать на складной столик снедь и выпивку, как уже стали ощущать нарастающую головную боль и тяжесть на сердце. Недомогающе морщась, взглянули друг на друга и каждый понял, что давящее это состояние не только у него одного. Они конкретно находились под каким-то сильным психотропным оглушением и более того, они все вдруг стали слышать голосовую фонему, притом если судить по интонации, это вещание было явно потустороннего характера.
Неприятно братву поразило ещё и то, в каком контексте шло это необычное и, можно сказать, шокирующее сообщение.
— Ваши предшественники, которые как вы наверно думаете здесь за забором, в подвале могильного склепа «покоятся», — но это не то слово. Вы должны знать, они в склепе не покоятся, они здесь находятся в определённой и заслуженной ими форме терзающего существования.
 Вот уж действительно, информация к размышлению. Совершенно необычно, но весьма вразумительно и страшно. Что им хотели сказать?!..
Вспомнились слова Дымка — не так уж от вас и далёк неприбранный мир неприкаянных душ, и вы на верном пути к нему.
Не выдерживая давящую ауру этого жуткого места, в сумбурной панике выпив наскоро по стакану водки, тут же и уехали, побросав дорогую закуску и почти целый ящик не менее дорогой водки, — рванули без оглядки прочь от  этого ужасного места.

Несколькими днями раньше поправившийся Косарев в тандеме с Родиным уже начали исполнять первые и пока ещё несложные поручения шефа, типа того, чтобы пойти и узнать, заплатили ли Струковы полмиллиона долларов семье той девочки-школьницы, лицо которой изуродовала их собака и если нет, тогда провести акцию. Очередное весьма специфическое напоминание «Memorandum», по инструкции Шефа. Но Струковы заплатили и тем самым остановили кошмарный счёт, уменьшавший численность их семьи. А некоторым людям, посвящённым в эту ужасную историю, стало хоть и неприятным, но назидательным уроком о том, что необходимо всё-таки соблюдать правила общественной безопасности. Иначе собственная спесь, оказывается, очень дорого может обойтись и детей своих воспитывать в таком (даже через «не хочу») принципе. Кстати, образовавшееся с лёгкой коллективной руки обращение к Даннику «Шеф так вскоре и укоренится. В выросшей бригаде до девятнадцати человек, не без коррекции Данника конечно и ставшего его правой рукой Косырева, действительно образовался поистине братский коллектив. Братский не по понятию «братва», а именно в неиспорченном первоначальном значении этого слова. В дальнейшем бригада, возможно, по аналогии с названием известного фильма, так и сама назовётся — «Комитет девятнадцати». По профилю, тоже без подтекста, все как на подбор, люди весьма квалифицированные — почти все профессионалы.
Примечательно, что у многих перипетии последних лет их жизни были в драматическом и психологическом проявлении чем-то схожи с судьбою Косырева и Родина. Скорей всего похожесть обстоятельств каким-то образом приводила этих людей к решению уйти из семьи, не взяв ничего кроме личных вещей. Такие люди по непонятным даже для них самих причинам уходили в никуда. Кстати, были в бригаде и такие индивиды, у которых семьи вообще никогда не было.
Но, как уже сказано, это всё будет потом.
А в настоящее время — благодарные обитатели «Тихой обители» в лице Ипполита и Архипа решили от всей общины всё-таки отдать полученные общиной десять миллионов долларов Невидимке. Но не найдя его, позвонили с этим предложением Рягузову и получили через него же от Невидимки довольно холодный отказ: «Полученные вами денежные средства являются абсолютной принадлежностью вашей общины, вы никому и ничему за них не обязаны. Убедительная просьба по данному вопросу больше не беспокоить».
 

Панический страх тревожно-взбудораженным холодком сдавил сердце, Данник буквально остолбенел: что же это такое!? Любовь, счастье, трепещущая радостным предвкушением надежда и всё, что с этим так близко и по родному связано, как-то в мгновенье отдалилось, стало чем-то зыбким, нереальным. Как, однако, я так легко уязвим. Ничтожно мелкий случай, ничтожно дрянной мальчишка, сопляк по сути, и как этот случай так запросто отбросил меня снова назад, и опять почти бездна между мной и Наташей. Это что, теперь так и будет всё время продолжаться? Да мало ли всяких мелких пакостников в жизни и непосредственно вокруг, — я что, приговорён теперь реагировать на всю эту шелупонь? Их тысячи и каждый день рождается столько же, — эдак у меня не найдётся и минуты для личной жизни.
Тот незабываемый визит в склеп с его активными призраками и напитанная там энергетика, как оказалось, во много раз увеличила потенциал Данника, и теперь вот имеет настолько обострённую форму восприятия, что реагирует даже на незначительный всплеск отрицательного психоизлучения и на поле, гораздо большем по окружности. В другой бы раз такая способность более тонкого ощущения меня бы только порадовала, но видит Бог, как однако всё это сейчас не ко времени…
Почти четверо суток очищался, вытравливая из себя загустевший эгрегор смертоносной концентрации. Выпуская из запахнутой души сладко щемящую нежность и любовь, и вожделение и вот надо же… Как было хорошо с утра, ничто вроде не предвещало нежеланного и фон был такой чистый, хороший. Надо было балбесу прямо с утра и лететь к Натали. Не рассусоливать — сразу как только встал в своей нейтральной квартире, умылся, побрился, оделся в чистую, не использованную в «Action» одежду и даже не позавтракав, прямым ходом к Натали, — так нет же,  докочевряжился, увалень. Данник шёл к своему «шиньону», находившемся на охраняемом паркинге почти в километре от дома и некоторым образом даже был доволен этим обстоятельством. Шёл, не замечая ничего вокруг, в мысленном упоении сладострастно «мучая» своими объятьями Натали, умилённо представляя, как она в слабой женской беспомощности сопротивляясь, воркующим голоском ругала его женскими словами, типа что он такой-сякой и вообще хам, нахал и бессовестный, — о Боже, какие счастливые сопереживающие мгновенья!
И дошёл уже почти до своей машины и ключи от неё в кармане уже нащупал, надо было просто обойти изгородь, как вдруг почувствовал эту диссонирующую волну, — прямо как железом по стеклу. Замедлив движение, почти остановившись, Данник увидел идущих метрах в пятидесяти впереди себя  трёх симпатичных молодых людей, можно сказать, ещё подростков. Одна девочка и двое пареньков. Они шли вдоль припаркованных машин, о чём-то в разговоре оживлённо жестикулируя. Ничего, казалось бы, ненормального, но почему такое сильное резонирующее излучение? — Данник уже определил, оно шло от крайнего справа подростка. Проходя мимо серебристого довольно-таки навороченного «хаммера», паренёк неожиданно вынул из кармана какую-то небольшую железку и не прерывая разговор, как бы даже не замечая вплотную стоящую машину мимо которой он шёл, чертил на ней по всему её боку жирную царапину. И действительно, из предвиденной минуты — железом, только не по стеклу, а по железу. Не ахти конечно какое преступление, и сам подросток это отлично понимал, но амплитуда его излучения говорила, что этот паршивец может не задумываясь, так же походя убить ребёнка. Не задумываясь, именно потому, что задумываться в моральном значении этого понятия он просто не способен. Вопрос только в страхе наказания, — снять этот вопрос и этот нетопырь способен творить, да ещё с великим удовольствием такие непотребства, от которых поведёт разум даже у профессионального киллера. Те двое других из этой компании, если судить по энергетике их реакции на эту выходку, вроде как и не испорченные ребята, но однако, никакого осуждения на поступок своего товарища не выразили. Наоборот, воровато оглянувшись по сторонам, заговорщицки засмеялись. Эти двое не понимают, глупыши, что это нехороший поступок, хотя поступить так по лично собственной инициативе им бы и в голову не пришло, — в общем ещё не потерянные ребята, но вот этот третий…
— Зачем вам понадобилось портить такую красивую машину, да и вообще, очень интересно, отчего это у вас возникло такое желание сделать именно то, что вы сделали?
Встрепенувшись испуганно, как дети когда их застают за какой-нибудь неблаговидной шалостью. Тот, что царапал машину, увидев человека — явно не хозяина машины, да ещё и глядящего как-то виновато (так ему показалось) себе под ноги, демонстративно расслабился. Мелькнувшая было у него в глазах мысль, а не попробовать ли этого прохожего дяденьку попинать… Но нет, слишком сбитый, гад. Был бы хотя бы пьяный, да и то вряд ли — что-то было опасное в этом дяденьке и решил: да ну его… Однако всё-таки оглядывался шарящим взглядом по земле, по-видимому искал камень, — наконец увидев, что искал, быстро нагнулся, взял голыш и размахнувшись, был тут же остановлен каким-то непонятным ему образом. Данник специально использовал малый потенциал воздействия (вскоре он пожалеет, что нарушил данную себе клятву не экспериментировать подобным образом). Но это произойдёт несколько позже, а пока ему очень хотелось проверить, до какой степени наглости дойдёт этот юный негодяй, и по этой причине он держал руку этого юнца далеко не в полную физическую силу, и тот попался. Решив, что это всё на что способен этот старикан, сопляк силовым движением вывернув свою левую руку из некрепкого захвата, с разворота ударив «недотёпу»-прохожего в лицо. Увидев как тот упал, негодяй, уверовавший в свою крутизну, пренебрежительно не оглядываясь на своих восторженных свидетелей, деловито по-боксёрски пританцовывая, приблизился по кривой дуге к лежащему человеку и с размаху, как при  пенальти занёс ногу для удара ему в голову, и мгновенье, — вдруг в страшной пронзительности восприятия остановилось! Тоскливым ощущением инородного вещества в сердце сузились створки митрального клапана, вызвав предсмертную одышку. В накатившем чувстве острой жалости к себе, когда против него, такого нежного и беззащитного подростка, ополчился весь этот взрослый и жестокий мир, и сейчас самым безжалостным образом его изничтожает! Страшно всё, страшно даже то, что он не видел сам момент, когда этот как-то странно лежащий человек успел повернуть в его сторону свою голову и теперь с каменным спокойствием смотрел на него, и как ужасен его равнодушно давящий взор, — так смотрит огромная и голодная рептилия, вплотную, нос к носу приблизившись на застывшего в ужасе смертной оцепенелости кролика. Не так, видит Бог, не так и не этим хотел Данник завершить своё педагогическое воздействие. Не более того, чтобы просто сохла пожизненно рука у подонка и наискось по всему лицу шрам по типу царапины, которую тот оставил на машине, и всё на этом. А для тех двух дружков, паренька и девчонки, не более того, чем просто наглядный пример о том, как нехорошо поступать нехорошо. Но не рассчитал Данник свой патогенный, так ужасно усилившийся после недавних событий потенциал. Уже уходя, превозмогая трусливое нежелание оглянуться и увидеть учинённый им кошмар, всё же оглянулся и увидел три сидящие на снегу фигуры, — онемевших и парализованных паренька и девчонку и того зачинщика, из-за которого и состоялся весь этот ужас. Уже мёртвый, он почему-то тоже сидел. Скрюченные, с вытаращенными глазами (у зачинщика они ещё и выкатились), сидели в холодном ступоре жутковато плавающей вокруг них и ещё более холодной, чем снег, бледной дымке. В неимоверном смятении подбежал к ним Данник, понимая — дальше жить и любить Натали он уже не сможет, если не спасёт сейчас эту девчонку и этого мальчишку. И великая благодарность судьбе, что не перешли ещё эти двое подростков четырёхминутный рубеж, уже можно сказать, отделивший их от этого мира. Смертоносно могучий его потенциал, способный отнимать жизнь, почти в такой же оказывается пропорции способен её и возвращать. До того ещё как положить свои руки на темечко молодым людям и создать благотворно восстанавливающую вибрацию жизни, Данник ощутил, что именно так и следует сделать, и тем самым спас глупышей. Взял их на руки и легко, не чувствуя особой тяжести донёс до своей машины — попутно стерев из  памяти у нескольких случайный прохожих, как и у двух этих ребят, необычное это происшествие. Довёз каждого из них до дому, после чего вернулся на свою, известную только Михаилу Акимычу квартиру и, выдув бутылку водки, завалился на диван в тяжёлом забытье.
Проснулся уже под утро от переполненного мочевого пузыря и одуряющей головной боли, — справив нужду и выпив прямо из-под крана около двух литров холодной воды, всё ещё не мог толком вспомнить, где он находится и что за последние сутки с ним произошло. Только на кухне, процедив с брезгливой гримасой граммов сто пятьдесят, немного пришёл в себя. Упершись лбом в холодное стекло окна, застонал покачивая головой, как от зубной боли. Обессилено сполз на пол и сидел так откинувшись спиной на газовую плиту, почти два часа, бездумно глядя перед собой. Постепенно всё больше приходя в себя и намечая уже некоторые планы на ближайшую перспективу, Данник чуть снова на взвыл от холонувшей мысли — что бы сейчас было, если б он не смог спасти тех двоих, по сути детей!? Скорей всего была бы очень мрачная и очень короткая перспектива. Это же надо - страшной нежитью он стал. Смахнув тяжёлую слезу, Данник затвердил ещё раз уже однажды себе данный зарок, — десять раз подумать, прежде чем выпускать на действие сидящее в нём чудовище, и особенно если в поле воздействующего зрения будут присутствовать дети и женщины.
В молитвенно поэтическом наваждении очищающего страдания Данник пытался обрести психическое равновесие, но покаянно был готов и к другому проявлению — если душевная благодать не снизойдёт, значит, никакого хорошего будущего с Натали ему уже не суждено.

Самосознание, давящий гнёт — что я убийца хладнокровный
И разум мой, жестокий и тлетворный, способен только убивать.
Не любить, не создавать — а лишь ломать, калечить, отнимать.
О, есть ли ты — кто всеми нами управляет, молю тебя, спаси!
Любой преступник, за дела свои судьбой своею отвечает.
Лишь только я, что ни сотвори, мне чья-то воля уже прощает.
Совесть только, да и то наедине — легонько как бы попеняет.
От того и страшно жить — бесплатно ж, так ведь не бывает.
Вдруг грянет час, и сразу больно, и за всё мне придётся заплатить.

О Боже! Я мог неправедно убить, я мог детей со свету сжить.
Как после такого жить и по земле ходить, а желание любить
Натали, ведь я люблю её, но до локтей, в кровище руки у меня.
Как тогда к ней прикасаться и своим взором, несущим смерть,
В её глаза смотреть — её лелеять, и от неё детей иметь.
Так как же быть, имею право я любить, дай знать, если нет, я уйду.
Без неё уж не смогу — о Боже, жить без Натали, мне легче умереть.
Ах, как бы знать, сможет ли она понять, а значит и простить.
И меня — вот такого вот, как есть, любить, ах, как бы знать.

Зазвонил квартирный телефон и Данника как облагодетельствовало.   В тревожно сладком предчувствии замерло сердце — только Акимыч знал этот номер, что его побудило позвонить, неужели Наташа?.. Акимыч! Его хрипловатый рокоток:
— Ага, лежишь там, значит, прохлаждаешься, а тебя тут кое-кто ждёт, не дождётся, плачут вот даже, понимаешь, — вчера же ведь быть обещался. Давай, молодой, интересный, не набивай себе цену, садись на коня и дуй сюда галопом, а то, я чувствую, меня пытать наверное, уже будут на предмет твоего адреса, так я наверно и выдам, я ж тебе не Зоя Космодемьянская. Помнишь, как поступил Магомет, когда так и не дождался кое-кого к себе в гости. Видишь, тут как не поверни, ты со всех сторон не прав, так что давай дорогой, шевелись, на всё про всё у тебя один час.
То тянул время в нерешительности, то вот кинулся оголтело в накинутой на майку куртке и уже на улице, сообразив, что порет горячку, вернулся чуть ли не в истерическом отчаянье от собственной безалаберности. В сердитом нетерпении мылся, брился, одевался, вылив на себя полфлакона дезодоранта, считая каждое мгновенье, потраченное на все эти телодвижения, как непростительную трату времени и рванул-таки наконец к Натали. Её заветный образ, уже казавшийся с каждой истекающей минутой всё более ускользающим в нечто недосягаемое и неизвестное. Как много, как преступно много времени он не был с НЕЙ. Где-то на что-то самым что ни на есть идиотским образом тратил драгоценнейшее время, валялся на какой-то кухне, отлёживался распустив нюни на каком-то диване. А Наташа, его балбеса оказывается не просто ждёт, а и плачет. Плачет по нём в тревожном неведении, как о родном и любимом человеке. И казалось ему в обуявшем страхе суеверном, слишком уж терпелива и благосклонна к нему судьба, наверняка на последней капле её благосклонности он каким-нибудь самым ужасным образом будет всё же наказан, а ведь и поделом. Сбавляя в паническом страхе скорость до минимальной, — не дай Бог случится что-нибудь непоправимое, авария, сбить кого-нибудь насмерть и тогда уж точно не встретится ему с Наташей. В голове пронеслось множество жизненных примеров, когда именно так, «за пять минут до двенадцати» случалось непоправимое! Не приведи Господи! Но как невыносимо, до зубовного скрежета невыносимо двигаться с такой скоростью. Ассоциативно вспомнился эпизод из фильма «Берегись автомобиля», когда главный герой из-за утрированного преклонения к знаку «Осторожно дети» был вынужден сбавить скорость, тем самым обречённо посчитав, что теперь он непременно будет арестован.
Почти подъехав к Рягузовскому дому, увидел сладость сокровенную, бегущую навстречу Натали! Выскочив в неконтролируемом нетерпении из машины и так же, как и в первый раз, на этом же самом месте, напротив той же покосившейся и очень памятной скамейки, с такими же мокрыми, особенно у Натали, глазами (разница лишь, что тогда была ночь), обнялись молчаливо и страстно и стояли какое-то время не обращая внимание на прохожих, чьё невольное свидетельство этой сцены было кстати весьма добросердечным.
По существу, в этот последний раз не так уж долго он и отсутствовал, — неделю не больше. Однако, учитывая людей, что ему противостояли и то кошмарное измерение в котором он побывал, — тот первый день, когда он начал эту «страстную» неделю, казался ему теперь в какой-то далёкой полосе времени щемяще грустной ретроспективе прошедшего света. Немного странное это восприятие времени испытывала и Наташа. Не зря, наверное, в народе говорят: «С кем поведёшься, от того и наберёшься». Наташа, как уже было сказано, тоже непроизвольно напиталась от Данника и её психоэнергетика, хоть и небольшая, но всё же достаточная, чтобы чувствовать те «вибрирующие» временные сгустки, когда её Толик оказывался в экстремальной ситуации, — мягко говоря. И конечно же, эта неделя ей тоже показалась целой вечностью.
Возможно, ещё и по этой причине в начавшихся для них безумных днях, нежных, ласковых, сумбурно бессовестных, в сладчайших судорожных порывах безудержной страсти и чувственных изнеможений они всё равно так и не смогли полностью отделаться от довлеющей над ними тонкой, едва ощутимой грусти от некой сумрачной сени. О присутствии этой ауры, иногда хоть и пропадающей на восприятие, они всё равно предчувствующе догадывались и никогда, даже намёком меж собой об этом не говорили. Зато любили друг друга от неистово жадной безудержности до тихой нежности в молчаливо украдкой смахиваемой слезы. И какое бы предчувствие о недолговечности этой их волшебной поры в сердца не закрадывалось, им было нетрудно имитировать сладкую истому счастливого забытья, ибо счастье их было реально как собственное осознание и истинно в самом полном проявлении этого ощущения.
Но пришло время, когда в предрассветный час февральской ночи их предчувствие беды, притерпевшееся до абстрактного безразличия некоего холодка, вдруг обозначилось ощущением такой концентрации, что стало восприниматься как дискомфортный раздражитель и почувствовали этот раздражитель Данник и Наташа, почти одновременно, можно сказать, в одно мгновенье. Ещё минуту назад она в своей манере трогательно прикорнуть у него под боком безмятежно спала, бесконечно тёплая и родная; вдруг открыла глаза и сквозь всё ещё заспанный прищур с тревожным вниманием смотрела на Данника, который приподнявшись на локоть, сосредоточенно к чему-то прислушивался. Предостерегающе, не глядя на неё, покачал указательным пальцем, — Натали, испуганно поджавшись, тихо пропищала:
— Мне показалось, был какой-то звук?
— Тебе не показалось, — прошептал Данник, ласково сжав её кулачок, — кто-то пару минут назад удавил нашего Макса. Лежи спокойно и ничего не бойся. — Данник осторожно, стараясь не скрипнуть кроватью, встал, накинув уже халат, но всё ещё в остатках любовной неги наклонился к Натали в заботливом желании успокоить глядящие на него в смертном страхе глаза. Её глаза, переживающие, Боже ты мой, больше за него, чем за самоё себя. Знакомо подкатившим комком в горле Данника пронзило острое чувство нежности к этому хрупкому, но такому самоотверженному созданию. Взяв её тонкую, почти прозрачную руку, прошептал:
— Пойду гляну, кто это к нам наведался, да ещё так незвано, а ты, роднулька, может, поспишь немного.
— Нет-нет, — испугано замотала головкой Натали, не вздумай это сделать и ужаснувшись чудовищно мощной ласке в его взгляде, беззвучно завизжав, накрылась одеялом. В ужасе счастливого содрогания она поняла, её Толик — Монстр, в охватившем от чего-то вдруг блаженном успокоении, она перестала испытывать за него страх. Уж было привстав, Данник почувствовал, что Натали хоть всё ещё и под одеялом, но не отпускает, держа в своём кулачке полу его халата.
— Натали, ты что? — Чтобы лишний раз не скрипеть кроватью, Данник присел коленом на пол. — Ты что-то хочешь сказать?
Слегка приподняв край одеяла, она непонятно, в тихом ли рыданье или в приглушенном смехе, прошептала:
— Ты если что, ну, если это не тот Лохматый, не убивай там никого, а то опять потом будешь несколько дней от меня прятаться где-нибудь, — но только если что, из-под одеяла снова вылезла ручка и погрозила ему указательным пальчиком. Сходя по лестнице на первый этаж, Данник неимоверным усилием пытался сдержать напрочь раздиравший его счастливый смех. Ему, как никогда до этого, было легко и радостно, переполнявшее его чувство счастья жизни и любви к Натали и вообще ко всему на свете, даже к тому несчастному балбесу (Данник уже понял, что это одиночка), пришедшего его, Данника, Невидимку и Дымка, убивать. Данника смешил ещё и такой невообразимо оригинальный факт, как виденье самого себя со стороны. Идёт человек на смертельно опасное дело и в таком, мягко говоря, несоответствующем настроении.
Лёжа под одеялом и дрожа от страха, любопытства и нетерпения, Натали вспомнила, — вот этот как раз тот случай, о котором ей говорил Толик: «Чем куда-то уезжать, пусть даже и очень далеко, и предаваться там любви, лучше оставаться на месте. Никогда не знаешь, где и при каких обстоятельствах придётся встретиться с врагом. К тому же встреча на периферии может и не произойти, а враг будет, затаившись, ждать где-нибудь у твоего собственного порога, и тогда оперативное преимущество будет на его стороне. Да и Акимыча как бросишь. Вот когда поставим последнюю точку, тогда и махнём куда-нибудь в прекрасное далёко, — может, например, в кругосветку на суперлайнере».

Оставаться в Югославии на ПМЖ Чумаков Евгений Игоревич не планировал, но для завершения и приведения на иной порядок своих дел в России ему как минимум полгода пробыть в этой стране было просто необходимо. Для полной легализации снял двухкомнатную, но вполне приличную квартиру почти в самом центре Белграда. По своему опыту Чумкин давно понял, — быть невидимым и вообще затеряться всегда легче в центре мегаполиса, и чем дальше от центра, тем труднее это будет сделать. В какой-нибудь, например, глухой деревушке будешь распознан в первый же час своего там пребывания. Налаживая с однодневными выездами в Москву продажу своей наличности через Черкизовкий рынок, с поставкой безналичных в Белград на офшорную компанию, Чумкин параллельно зондировал выход на киллера. Вскоре оказия подвернулась и здесь же, в Белграде и даже вроде как на хорошем уровне.
Чвырёв Нестор Сергеевич, русский, 1959 г. рождения. Холост. Прошёл Афганистан. Бывший армейский снайпер. Работал контрактником на стороне сербов, с девяносто первого года. Из характеристики — снайпер-самоучка, но зарекомендовал себя как специалист высокого класса. Умён, на отдыхе в быту дисциплинирован, во время исполнения задания склонен к импровизации, иногда до недопустимых пределов. Если б не конечный и всегда успешный результат поставленной ему задачи, мог бы быть разжалованным и отдан под трибунал военно-полевого суда. Внешне неброского вида, среднего роста, сутоловат, худощав, физически вынослив, немногословен, образование среднее, военная специальность — связист.
14 января они встретились в зимнем парке, сидели под прозрачным куполом на уединённой скамейке, за шахматной доской и за пару часов (не без некоторых трений, конечно) обговорили контракт на заказ.
Чумкин понимал, что-нибудь утаивать крайне нежелательно, хотя бы потому, что это всё равно невозможно. К тому же с таким человеком, как Чвырёв, это даже и опасно. И потому объяснял суть дела достаточно скрупулёзно. Лишь главную цель «заказа», обрисовал только его внешние приметы, как и вторую цель, женщину, только их адрес как место, с которого нужно начинать «дело», пол, внешность и на этом всё. Ни имени, ни фамилии. Да… Этот Чвырёв далеко не прост. Чумкин это особенно понял, когда ещё в первой половине разговора давно, казалось бы, уже не бывавший в России, Чвырёв слушал вначале как бы с некоторой рассеянностью, а ведь серьёзный же разговор, и эта его несобранность немного раздражала Чумкина. Не выдержав, он сделал Чвырёву мягкое замечание и буквально вздрогнул, увидев вдруг его жёсткие с умной ехидцей глаза.
— Ну, и что ты мне тут плетёшь бодягу вокруг да около, это же Дым или, по-ментовски, Невидимка, так его, кажется, там окрестили. Бабу вот только его не знаю, как её… Да и не важно, я на неё по любому не подпишусь. Как наверно и на Дымка тоже, — разве только лимонов за пять, если что. — Кривенько ухмыльнувшись, Чвырёв кивнул на собеседника головой, — имеешь ты такие деньги, кажется такая цена была на него у братвы. Я, между прочим прекрасно знаю, чем это тогда кончилось. И даже знаю, что и не Дым там был вовсе, а, скажем его «ассистенты». Ну, что дяденька, — хохотнул Чвырёв, — заехал в тупичок, ага?
— Да в общем, нет, — Чумкин со встречной ехидцей смотрел на Чвырёва. — Может, я и на пять соглашусь и даже, как вы изволили выразиться, за одного, — язвительно с ударением на «вы» подытожил Чумкин. Слегка озадаченный Чвырёв, уже опять на вы, переспросил:
— Заказ личный или вы посредник?
— Да в принципе неважно, — не дождавшись ответа, сам себе ответил Чмырёв. — Можете не отвечать, я так думаю, мы столкуемся. Ну, сами прикиньте, на кого заказ, пять лимонов — это не перебор. Признаться, у меня тоже, в общем-то, чешется исполнить Дымка — такая однако легендарная личность и крутизна.

Прошёл месяц, из которого пять последних дней Чвырёв в основном сидел в биноклем на чердаке в снятой им небольшой хатёнке по Водневскому переулку, параллельному Керамической, на которой стоял Рягузовский особняк. Жильё можно было снять и на самой Керамической, чуть наискосок от особняка, но прекрасно зная, что из себя представляет «цель» охоты, Чвырёв решил поостеречься. Собственно, вид с этого чердака был ненамного хуже, чем непосредственно с улицы, на которой этот особняк находился, — два невысоких сарайчика с двумя огородами между ними. Он знал, в особняке обитают пять человек, кошка и дворовая собака. Хозяева — муж, жена и сама «цель» со своей женщиной, и ещё прислуга, немолодая женщина, живущая в пристройке с обратной стороны дома. Чвырёв как-то поймал себя на мысли, что даже про себя не произносил слово Дым или Невидимка, только «цель» или «объект. Дёрнул же чёрт подписаться, ах, если б не контракт... Слава быть человеком, исполнившим Дымка, у Чвырёва явно перегорела, да и вообще, не его это, оказывается, профиль. Он хоть и в отставке, но армейский снайпер, а не какой-нибудь киллер из шпаков, — убирать людей в обстановке не военного времени, мирно живущих в своём собственном доме. Но подписавшись на дело, его надо производить неукоснительно, хотя всё равно бы деньков несколько неплохо бы ещё понаблюдать. Подспудно ноющее предчувствие довлеющей над ним беды уже просто не оставляло выбора. Акцию надо провести сегодня, иначе сойду с ума. Спустившись с чердака, вяло похлебал пакетиковый суп с нарезанной в него ветчиной. Очень хотелось накатить граммов сто пятьдесят, но предстояло съездить за оружием — полуавтоматический карабин «Вепрь-Хантер» с оптикой, две «Беретты» и небольшой мелкокалиберный револьвер, боезапас ко всему этому, и, на общественном транспорте. Ну и плюс к тому железный принцип: в день осуществления акции — ни грамма, это табу. К тому же ехать тоже неблизко, остановок пять в один конец. Гаражный кооператив «Авангард», где он снял на пять месяцев (для конспирации) гараж, и где стоял его «Опель Вектра» с немецкими номерами, который он, по легенде Васильков Сергей Андреевич, пригнал в Россию для продажи. В машине имелся искусно оборудованный для оружия тайник, на ней же предполагалось и вернуться назад. Вернуться назад… Это, конечно, вопрос… При его «работе» до старости обычно не доживают. Чвырёв ещё в разговоре с заказчиком дал себе зарок исполнить Дымка, срубить бабло и всё, никаких больше дел, ни гражданских, ни военных, — экий наивняк. Что ж ты, парниша, такой умненький да разумненький, а так по чёрному лоханулся-то. Никогда, сколько помнил себя Чвырёв, он не шёл на «дело» в таком упадническом настроении. Даже в Герцеговине, когда, прикрывая отход своего подразделения, к которому был приписан, он, раненый, оказался в окружении хорватов, то и тогда не испытывал ничего подобного по сравнению с настоящим состоянием. Удивительно, а ведь положение было тогда просто хуже не бывает. Если б не тот старик хорват… Неисповедимы пути Господни. — Коленопреклонённое признание божественного начала во всём, что творится на Земле. А ведь лукавит человек в молитве как бы искренней, отождествляя дела свои с промыслом Божьем. Особенно в страхе своём, когда понимая, что творит несообразное, тем самым на всякий случай, как бы перекладывая свою вину на Всевышнего, веря в святой наивности, что так уж, наверно, угодно Всевышнему. И мало кто из нас задумывается, а ведь эдаким макаром можно оправдать всё что угодно, даже убийства людей за вознаграждение. А что тут такого особенного, раз подобные явления имеют место быть в социальной жизни людей, притом во всём мире, значит, это допускается. Пусть не благословлено свыше, но и анафеме ведь тоже не предаётся. Все, абсолютно все государства в мировом пространстве, — включая клерикальные и международные, такие как ООН, — имеют так называемые спецслужбы, на штатном содержании которых находятся профессиональные киллеры, будь то снайперы из стрелкового оружия или снайперы сухопутных, подводных и летательных машин, специально задействованные для выполнения секретных акций по устранению как отдельно взятых людей, так и в массовом масштабе целых объектных комплексов, естественно, тоже вместе с людьми. Тогда что уж говорить о морализме киллера-одиночки, который убийством зарабатывает себе на хлеб насущный. Ясно конечно — чистая софистика и демагогия, но ведь и вышесказанное, под какими бы легитимно-государственными вывесками не значилось, всё в этом же круге порочном. Чвырёва с осколочным ранением в правое бедро, неглубоким к счастью, но весьма болезненным, приютил и как бы тем самым спрятал у себя в доме от неминуемой и жестокой смерти Дмитар Вучевич, одинокий старик, хорват по национальности. Но Чвырёву, на другой день уже немного оправившемуся, представился как серб Миятович Неманя, что для Чвырёва, воюющего на стороне сербов, такое обстоятельство было весьма предпочтительно. Не знал сразу тогда Чвырёв о настоящей роли и сущности своего «спасителя» и хорошо, что не знал, не то очень бы ему понадобилась вся его закалённая войной выдержка, дабы выдержать психологически то, что потом ему стало известно об этом старике. Немного настораживало (аура пространства, жутковатенькая какая-то), Чвырёв такие вещи чувствовал достаточно тонко. Когда уже на второй день, ближе к вечеру, Миятович как бы между делом, но почти навязчиво, несколько раз вызывался сходить, куда скажет Чвырёв и негласно пригласить близких его друзей для дружеской посиделки за братским столом, заодно и помянуть его, Миятовича, сына, погибшего безвременно от рук подлых хорватов. Чвырёву действительно эти доброжелательные предложения, да ещё за счёт хозяина, показались немного странноватыми. Будучи неглупым человеком, к тому же умудрённым достаточным опытом в разного рода междоусобных отношений сербов и хорватов, Чвырёв внешне благодарно отнёсся к желанию Миятовича устроить братскую посиделку союзников. Конспиративно написав адресную записку с приглашением четырёх своих товарищей, на самом деле просто сослуживцев, но из русских. Один из которых был военный фельдшер, с просьбой к тому захватить с собой одну инъекцию Pentotal Natrium «как бы для обезболивания», отметить свою благополучно уцелевшую (если не считать ранение) душу, передал её Миятовичу, заодно попросив его купить ему костыль для ходьбы. Делая вид всё ещё не совсем способного самостоятельно передвигаться, такая просьба только укрепила Миятовича в безупречности его задумки. Самому Чвырёву, хоть он прихрамывал на правую ногу, костыль был не нужен. Он уже понимал, во всём этом мероприятии с дружеским застольем что-то было явно не чисто. По личному опыту жизни и времени, в котором пребывал Чвырёв, к любому подозрительному проявлению, пусть бы даже и небольшому, надо относиться с полной серьёзностью и не ждать, когда подозрение подтвердится полностью. Всякое промедление почти всегда кончается плохо. План Чвырёва был таков: вколоть Миятовичу «сыворотку правды» и дознаться, что за козни тот решил против них замутить, как и вообще кто он такой на самом деле? Если вдруг ничего плохого не подтвердится, тогда пусть живёт, но всё равно ничего из его угощения — ни крошки и ни капли в рот. А денег, тысячи две долларов, за спасение дать, конечно, обязательно, и подобру-поздорову распрощаться. Чтобы не хлебнуть по запарке вина или что-нибудь ещё со стола, Чвырёв сразу, как только вошли его товарищи, радушно не дав им опомниться, поприветствовал и балагуря вперемешку на блатном русском жаргоне, предупредил товарищей, чтобы те ничему не удивлялись и сразу включились ему на подмогу. Одновременно поглядывая по сторонам на случай возможного появления ещё кого-нибудь. Как бы проходя к своему месту за стол, Чвырёв на мгновенье оказался сзади Миятовича и тот, схваченный в обнимку со спины, был скручен, связан и посажен на стул. Прошло чуть больше часа и Чвырёв сотоварищи услышали ужасную, хотя и не очень удивительную по тем временам историю старика Немани Миятовича. Настоящее имя которого было Дмитар Вучевич. В 1991 г. в местечке Овчары (Вуковарский инцидент) у Вучевича сербы вырезали всю семью, включая маленьких детей. Двинувшись умом, Вучевич, ещё к тому же и раненный, почти год проболтался между жизнью и смертью, но каким-то образом выжил, хотя психическое равновесие к нему так и не вернулось. Однако это ему не помешало, зациклившись на мести, переехать в г. Дубровник и купить там дом. Довольно правдоподобно разыгрывая роль недалёкого, но хлебосольного хозяина, заманивая к себе под разными предлогами сербов (обычно помянуть погибшего на войне сына), что в принципе было недалеко от истины. И захмелевших и заснувших от сильной дозы подмешанного в вино снотворного, кончал их увесистым молотком по темечку. После чего Вучевич совершал над каждым только ему одному ведомый весьма жутковатый обряд, вырезая при этом сердце у каждого.
Желая поскорее покинуть это место, провели поверхностный осмотр и обнаружили в довольно большом подвале дальней комнаты чугунную ванну с сорока шестью обработанных формалином человеческих сердец и целый баул всякой всячины из карманных вещей убитых. Во дворе под навесом стоял старенький пикап, праворульная Toyota. В кузове увесистый полог, весь в скотском навозе (хотя самой скотины, ни крупной, ни мелкой в хозяйстве не было) карбидный запах, явно для заглушки почти неощутимого (если сильно не принюхиваться) трупного запашка, наводил на предположение, что старик Вучевич на этом пикапе скорее всего вывозил трупы и где-то в окрестностях от них избавлялся. Какое-либо дополнительное мероприятие в отношении Вучевича, после разовой дозы 0,6 г пентаталовой инъекции внутривенно, естественно, не возникло, — сердце старика такую нагрузку просто не выдержало. Никуда сообщать не стали, просто прибрали в этом доме следы своего пребывания и ушли по тихому.
Все эти картины из его жизни, как и многое другое, в необыкновенной ясности восприятия, вплоть до самого раннего детства, причудливым калейдоскопом пролетали в сознании Чвырёва. Параллельно этому созерцательному откровению его поражала мысль — как ёмко и многообразно могут проходить в памяти столь содержательные сопереживания. Никогда он и представить себе не смог, что такое вообще может быть. Тем более в столь неудобно сжатом времени, да ещё при ситуации непосредственного исполнения. Встряхнувшись, как от оцепенения, Чвырёв хмуро посмотрел по сторонам, но почти в кромешной темноте не разглядел ничего, кроме того, что находился он в зимней веранде первого этажа Рягузовского особняка, куда он бесшумно, как он полагал проник, открыв (инструмент Чумкина) электронной отмычкой дверь, до этого специальным эфирным раствором на теннисном мячике усыпил дворнягу и, чтоб та не повизгивала во сне, упором колена и рывков ладони за нижнюю челюсть сломал ей шейный позвонок. Делал всё это Чвырёв в тупом безразличии и омерзении к себе, как и ко всей этой затее с контрактом на Дымка, — чёрт меня возьми, во что я ввязался! Он понимал, что бы там ни было, вот так стоять и предаваться воспоминаниям нельзя. (Удивительно, он всё ещё видел ослепительно летящие моменты своей жизни и себя самого, стоявшего вот так нелепо и инородно в этом чужом доме). Свербяще вторглась мысль, — ты чего вообще сюда пришёл? Дело делать, — так делай, или повернись и уйти отсюда, и там у себя на чердаке, не теряя аффект настроения, пошли весь мир к чертям собачьим, — просто возьми и застрелись. Тут же вспыхнула ещё одна мысль-предположение, что это у меня за состояние такое, это что страх, я элементарно боюсь, да? Но нет, не страх, не похоже совсем, но совершенно непонятно, отчего такая неуютность в самоощущении, Чвырёв даже почему-то потрогал себя за мочку уха и побулькал щеками, как бы полоская рот водой. Смутно разглядев уже немного привыкшими к темноте глазами лестницу, Чвырёв неожиданно для себя сел на её первую ступеньку и вздрогнул, как от укола, в ужасной догадке. Вот это уже действительно был страх! Тонко, как бы нечто постороннее, проскользнуло ощущение душевной неуютности. В тоскливом неприятии Чвырёв понял, отчего вся эта гадливость к самому себе, — стыд и притом настолько выраженный, что пересиливал страх смерти, реально стоящей у него за спиной, и фотографически с минутным опозданием проявившейся в его глазах из темноты. Чвырёв уже знал, сзади него, на несколько ступенек выше, ещё до углового поворота лестницы стоит человек — по-видимому, это и есть сам Дым, и сейчас он, Чвырёв, умрёт. Он сидел с закрытыми глазами, но во внутреннем взоре вырисовывалась вся окружающая его картина. Он видел, как выше, за дверью комнаты на втором этаже, откуда и вышел Дымок, сидя босиком на корточках, притаилось в белой ночнушке прелестное создание. А если пройти по навесному внутреннему пролёту в правое крыло дома, за такой же, но противоположной дверью, стоит мужчина с пистолетом, у ног которого тихо, не мяукая, поджался кот. Чвырёв чувствовал тёплый уют ухоженного дома, невидимые в темноте, но ощутимые своим логическим присутствием вещи и обиход домашних предметов, тусклые, едва различимые блики на посудной утвари, никелевых ручках по контуру кухонной мебели. Всё от малого до большого было предназначено во благо, это чувствовалось даже в доброжелательной приглушенности работающего холодильника. Как, наверное, хорошо и ласково живут тут люди, проводя время в доверительной непринуждённой обстановке, за вкусным ужином, за телевизором, за разговорами о том, о сём, и вообще… Ничего такого в жизни Чвырёва никогда не было. И вот он залез незваным гадом сюда, в этот тёплый человеческий дом, залез такой до омерзительности чуждый, такой инородный и противоестественный… Убил их собаку, которая жила во дворе этого дома, охраняя его, у неё была своя уютная с тёплой подстилкой будка, хозяева и чашка с гарантированной едой, она радовалась всему этому и понимала — у неё есть обязанности верно служить и исполнять свой долг, что она с великим удовольствием и делала, и как все представители её племени, беззаветно исполняла бы своё дело и в гораздо более худших условиях. Даже кошка и то понимала, в их дом проникло что-то очень плохое и опасное и сидела потому у ног хозяина тихо и не мяукала. Да стыдобушка. Умереть в такой невозможной ни для какого нормального человеческого понятия постыдности. Чвырёву как никогда в жизни стало вдруг осознаваемо такое определение, когда говорят, уж лучше под землю провалиться. А действительно, Чвырёва как озарило: кто сказал, что нельзя под землю провалиться? Очень даже можно и даже очень нетрудно. Прямо как от души отлегло. Господи, да конечно же, — вот уж действительно всё относительно. Начиная с того, когда более суток назад, такой раздрай на душе и до этой минуты, казалось, хуже уже и быть не может от поступка своего. Залез ночью как тать в чужой дом, а в результате сердце от стыда горит невыносимо. Совесть-то, оказывается, не только жечь может и неудобства человеку причинять, но и терапевтом ей быть не заказано (имелось бы только в человеке-индивиде это понятие), и душа спасена. Обрисовавшаяся в сопоставлении мысль, чистая, без какой-либо примеси софистики, полностью если и не осчастливила Чвырёва, но что-то похожее на благодарное удовлетворение он всё же стал испытывать. А то ведь, представился ему и такой расклад. У него, у Чвырёва, жена и, допустим двое или трое уже способных понимать детей. Он их всех очень любит, и они его, естественно, тоже очень любят и уважают как сильного, умного и достойного человека, что в его случае было бы просто ужасней не представить. И вот они его, милые роднульки, жена и дети узнали от «добрых людей», что их лучшего в мире отца застали с поличным ночью в богатом доме, куда он залез с целью ограбления — где и был благополучно застрелен. И лежал потом убитый в непотребном виде, под вспышкой беспристрастной фотокамеры и холодно равнодушном взором служивых людей. И как бы тогда жене сердешной и милым деткам с этим дальше жить. Даже если отбросить все косые обычно в таких делах взгляды и пересуды, это, как говорится, всё преходяще. Время всё это немного подотрёт и быльём порастёт. Но вот куда бы тогда деться, особенно детям, от навеки угнездившейся в их сердцах презрительной жалости к своему отцу (такому отцу)? А ведь точно в любом положении есть что-то приятное. Удивительно, но Чвырёв Нестор Сергеевич, будучи в своём предельно незавидном положении, пришёл, однако, к выводу, что не всё, оказывается, так уж и плохо. Даже запело что-то в душе в честь её величества теории относительности. — Он в статусе холостяка, у нет жены и детей и никогда не было. Родителей тоже уже нет. Он сейчас со спокойной совестью умрёт, и ни одна человеческая душа не будет страдать от стыда за его несуразную жизнь и, самое главное, за его более чем несуразную смерть.
— Ну, и надолго мы тут расселись? — Хоть и ожидаемый, но всё же неожиданно прозвучавший голос сразу установил реальное физическое измерение текущего времени. — Вы своим поведением, признаться, сбили меня немного с толку. Вам что, негде было, кроме как в нашем доме, посидеть и поразмыслить о своих делах, да? Ну так пожалуйста, мы в общем-то не против. Собаку вот только зачем надо было убивать? Или всё-таки у вас имеется какое-то к нам дело и вы просто немного присели, чтобы слегка так сказать, собраться с мыслями?
Чвырёв даже и не вздрогнул, этот заданный ему откуда-то из-за спины вопрос очень даже его устраивал, известное гамлетовское сомнение «быть или не быть» рассеялось напрочь. С уголка набухших влагой глаз скатилась тяжёлая слеза. Демонстративно медленно Чвырёв достал из-за пояса пистолет, подняв его на уровень головы, снимая по ходу движения большим пальцем с предохранителя и не поворачиваясь головой назад, выпрямил руку с наводкой на то место, откуда был голос, и… уже начиная удивляться, — что это он до сих пор всё ещё жив? Сторонним от себя самого взором подумалось: может, это перед смертью такое вот измерение времени пошло, ведь скользили же в сознании ещё мгновенье назад картинки из его жизни… Может, пуля уже летит ему в голову, преодолевая так долго расстояние в два метра. А может, если б он сразу оглянулся, то успел бы её ещё и увидеть… Чудно однако, времечко предсмертное устроено, — интересно, раз всё так замедленно, я выходит сейчас нахожусь в длительном временном затишье между двумя ударами сердца. Тогда у меня ещё прорва времени для того, чтобы дождаться момента, когда начнёт подползать тягуче-мычащий рокот звукового наплыва от выстрела. Чвырёв сидел и, всё также держа пистолет наизготовку, ждал и дождался. Очередной вопрос:
— Ну и чего теперь не стреляешь?
Еще один длительный период затраты времени в удивлении на естественную скорость звука и обдумывание смысла заданного вопроса, и Чвырёв ответил:
— А ты чего не стреляешь?
Странное однако у меня всё-таки восприятие времени, судя по ровным неискажённым звукам Дымковского голоса и шуму его физического приближения, время идёт в текущей реальности, ну тогда почему… А-а-а, ты чёрт, — усмехнулся Чвырёв, — Дымок, конечно же держит меня под своим контролем и потому не боится того, что я выстрелю… Хотя нет, не держит, я же чувствую, что могу пальнуть. Тогда, может, это Дымку кажется, что он меня держит?.. Чвырёв почувствовал, как его руку с пистолетом, всё ещё как бы готовую к стрельбе, Дымок спокойно, не забирая из неё пистолет, отводит от себя и присаживается рядом.
— Знаешь, мил человек, если ты полагаешь, что я на тебя как-то воздействую, в смысле на твоё психическое подсознание, можешь мне поверить ничего подобного. Я как тебя увидел, сразу понял — человек явно заблудился, в самом себе заблудился. Ему, кем-то направленным против меня, я в общем, догадываюсь кем, претит эта роль и притом настолько, что решил этот человек не только не совершать эту мерзость, а лучше умереть, как наказание самому себе же, за то, что не подумав подписался на такое дело.
Спустившись к Даннику и Чвырёву, Наташа и Акимыч с Татьяной почти до утра просидели на кухне и чаёвничали. Пятеро этих людей, тихо без лишних слов, в понимающем немногословии ночных часов, прошло незабываемое и удивительное в своём душевном самоочищении время. При прощании, уже за воротами вышедшему проводить Даннику Чвырёв сказал:
— Вернусь в Белград, оформлю там свои дела, спроважу кое-кого с этого света, а потом подамся, наверно, в Россию. Хватит с меня чужбинушки.
— Ну, это конечно, дело хозяйское, - ненавязчиво поддакнул Данник. —  Однако, если не секрет, чем здесь, в России, займёшься?
— Да чем я могу ещё заняться, — махнул рукой Чвырёв, — устроюсь в какое-нибудь охранное агентство, с этим, как я понял, сейчас не проблема.
— …Ага, вот значит как, — немного помолчав, Данник, внимательно глядя на Чвырёва, предложил: — А давай-ка, брат Нестор, я тебя ещё провожу немного, разговор есть. Начну с того, я знаю, как ты, наверно, и сам догадался, кто тебя ко мне послал. У меня у самого к этому человеку тоже очень взаимный интерес. Дело обстоит примерно в таком плане. Я предлагаю поехать в Белград вместе на твоей машине, — мне более чем крайне важно самому спровадить этого человечка. На случай, если вдруг тебе по какой-нибудь причине со мной вернуться несподручно, никаких проблем, доберусь и сам. И в любом варианте я тебе Нестор весьма обязан. Я ведь не знал, где этот упырь схоронился, оттого и жил, как на минном поле, а теперь благодаря тебе всё завершится самым что ни на есть логическим образом. Единственная просьба, если ты на месте окажешься раньше меня, просто умоляю, в отношении этой особи ничего пожалуйста, не предпринимай. И ещё, когда вернёшься сюда в Россию, и насчёт охранного агентства не передумаешь, а я ещё вдруг буду занят в Югославии, тогда запомни адрес и телефон, это здесь, в пригороде Москвы на Лосиноостровке, там о тебе уже будут в курсе, я предупрежу.
— Спасибо вам большое и вообще за всё спасибо, — Чвырёв даже засопел носом от благодарности. — А вот если бы вы поехали в Белград со мной на машине, так счастливей меня и человека не найти.
И они поехали. Предварительно, конечно, немного подсуетились и кое-что обмозговали. Первым делом Данник уговорил Акимыча с Татьяной и Натали конспиративно отправиться отдохнуть на южное побережье испанского Средиземноморья, в Коста дель Соль. — райское место, где никогда не бывает зимы и круглый год купальный сезон. Был вычислен наблюдатель, посланный Чумкиным проследить за Чвырёвым и его действиями по физическому устранения Дымка, и последующими событиями, связанными с его похоронами. Они зашли к соглядатаю прямо в снимаемую им времянку, там же по Водневскому переулку, где находился и снимаемый Чвырёвым дом, только на четыре номера дальше. И Данник, не рассусоливая, под психическим воздействием присадил того на алкоголь, снабдив четырьмя ящиками водки, коробкой консервов «Кильки в томате» и семью буханками хлеба. Была сначала думка наблюдателя не трогать и устроить для него показушные похороны Дымка, но передумали, — слишком канительно. Пускай лучше Чумкин в связи с отсутствием информации из-за пьянства своего посланника сам себе ломает голову, что там на самом деле происходит и какие в связи с этим обстоятельством мероприятия ещё применить. А они, Данник и Чвырёв, тем временем в четыре руки за рулём, должны оказаться по расстоянию к Чумкину в самой непосредственной близости. Уже в дороге Данник посмотрев на часы, постучал по ним кончиком пальца, кивнув Чвырёву головой в сторону съезда на грунтовку, произнёс: «Пора, однако». Отъехав подальше от большака, чтобы не был слышан шум проезжавших машин, Чвырёв остановил машину и, выключив двигатель, маякнул Чумкину, как и было с ним условлено один раз в сутки, с семи до восьми вечера. Решили подождать полчаса, вдруг он ответно захочет не СМС прислать, а позвонит переговорить. Надеяться на то, что Чумкин ещё какое-то время будет находиться в неведении относительно изменения действий Чвырёва против Дымка, Данник отмёл сразу, так и сказал: «Скорее всего Чумкин уже всё знает. Во-первых, посланный им наблюдатель наверняка минимум раз в сутки должен докладывать, что происходит или, наоборот, не происходит во вверенном ему секторе наблюдения, как и лично с ним самим». Немного приспустив для свежего воздуха дверное окно, Данник, глядя на уныло мокрый пейзаж ночного леса, хотя ещё и без снега, но уже совсем по-зимнему пахнущего и холодного. Покусывая нижнюю губу, процедил: «Подождём до восьми, вдруг он всё-таки позвонит». И минуты через три-четыре, как собственно и ожидалось, телефон Чвырёва запиликал. Приложившись к трубке с обеих сторон, они услышали голос Чумкина: «Не знаю, насколько я мог сейчас несподручно позвонить, но если у вас ещё есть возможность отыграть назад, тогда прошу вас сделать это незамедлительно, — хочу сразу вас заверить, ваш гонорар никоим образом не уменьшится… Впрочем, не совсем так, — выдержав небольшую паузу, во время которой было слышно как Чумкин, тяжело вздохнув, устало произнёс: — У меня есть одна просьба. Для вас это будет совсем необременительно… Я смертельно устал бороться с Дымком, тем более я каким-то необъяснимым для себя образом стал испытывать к этому поистине гениальному человеку искреннее уважение. В общем, я предлагаю Дымку семьдесят пять миллионов долларов в качестве отступного. Это почти всё, что у меня осталось. Себе оставил на недолгое и непритязательное житьё в какой-нибудь стране третьего мира. Приезжайте, я передам вам деньги, вы их передадите Дымку, а я уеду за край света и никто из вас никогда и ничего обо мне уже не услышит. Да… Ваши пять миллионов у меня уже приготовлены, — место встречи там же, в зимнем парке, в то же время и на той же скамейке по нечётным числам. Жду.
— Ловушка, — подлый, хитрый гад, расчёт на нашу жадность. Наверняка знает, что я скорее всего тоже слышу это его «раскаяние». — Данник закрывая окно, махнул рукой: — Поехали, по дороге попробуем обмозговать, что он там замыслил, хотя… чувствую, всё очень непросто и очень опасно.
Проезжая какое-то крупное село, Нестор показал пальцем на придорожное кафе, у крыльца которого под светом фонарного столба стояли две тёмного цвета иномарки и возле них несколько парней узнаваемо специфичного вида. Кожаные куртки, спортивный покрой штанов этих ребят, как и сам нехороший интерес, с каким они смотрели на проезжающий автомобиль, да ещё с транзитными номерами, не оставляли никакого сомнения в том, кто это такие.
— Бандиты, — с досадой всматриваясь во внутреннее зеркало заднего вида, хмыкнул Нестор.
— Да… судя по всему, они самые. — Данник, повернувшись, тоже посмотрел назад. — Опаньки, обе машины пошли за нами, как выйдем за село, они нас тормознут.
Так и есть, уже на трассе из поравнявшейся машины бандит, сидящий на переднем сиденье, с наглой улыбкой показал жестом остановиться.
— У вас есть волына, — обратился Нестор к Даннику, — или разберёмся с ними как-нибудь по иному?
— Нет, принципиально не хочу с ними по иному. — Достав из плечевой кобуры «беретту», подарок Акимыча, такую же, как и у Нестора, который имел их даже две. — С этими ублюдками именно по бандитски и разберёмся. Ты если что, Данник кивнул рукой на заднюю машину, выходи и сразу со своего левого борта пали без предупреждения по всем, кто там сидит, но на поражение только того, кто начнёт наставлять на тебя оружие, — остальные, как ты выражаешься, пусть будут «трёхсотыми», а я с правого борта займусь первой машиной.
Бандиты взяв «опель» в плотную «коробочку», одна машина спереди, другая сзади, — стали делать так называемую «жёсткую посадку» на торможение и были несказанно в бешеной злобе удивлены, когда из ещё толком не остановившегося «опеля» очень как-то резво выскочил водитель и даже раньше, чем к ним подбежав, уже стал стрелять сквозь лобовое и боковые стёкла прямо им в морды. Бандит находившийся спереди, рядом с водителем и другой сидящий сзади посередине были убиты наповал, двое тяжело ранены, один крайний слева в грудь, другой, с того краю, получил сквозное ранение лица, пуля, пробив обе щеки и дверное стекло ушла навылет. Тот, кто был за рулём, с разбитым от стекла лицом ужом пролез под ногами уже мёртвого братка, вывалившись из машины на обочину, быстренько скатился под откос подальше от этого запредельного кошмара и вжавшись в пожухлою мокрую траву, затих. Не поднимая головы, исподлобья старался увидеть того ужасного, кто их так жестоко убивал, готовый, если что сорваться и стремглав рвануть в темноту леса, казавшегося ему таким спасительным и уютным. Лежал, видел и слышал, как там впереди, за этим страшным, зловеще стоявшим «опелем» в их первой машине, по–видимому происходило то же самое, что и с ними во второй машине. Конвульсивно метались тени и жуткий, рвущий душу и слух предсмертный вой умиравшей братвы. Весь этот нескончаемый ад длился всего секунд десять не больше, но ему, даже лежащему на мокрой и холодной земле, время воспринималось в несколько ином измерении. Он мог так и дальше лежать, не чувствуя холод и мокроту целую вечность, которая так кошмарно происходила перед ним. Лежал и дрожал, но не от холода, и наконец дождался. Раньше, чем почувствовать окружающую его не очень комфортную обстановку, он услышал райское звучание двигателя уезжающего «опеля». Через некоторое, уже реально воспринимаемое время он узнал, что выжил не только он, двое кроме него, были живы в задней машине, а в передней зажмурился только один, остальные четверо были ранены, но довольно тяжеловато.
Ехали молча, — подытоживая акцию, Данник один раз спросил, скольких завалили всего, — Нестор, наморщив лоб, выключив на минутку радио, ответил: «Трое двухсотые и семь трёхсотых».

К концу третьего дня уже въезжали в Белград. Чвырёв был приятно удивлён, видя как румынский пограничник, даже не взяв в руки их паспорта, был однако уверен, что проверил документы даже через специальный прибор, пожелал им счастливого пути. И это притом, что у Данника паспорт был вообще советского образца красного цвета, да ещё и без визы. Номер сняли в отеле Majestic, где на их паспорта реагировали, как и на границе. Произошла почти та же сцена, беглый взгляд и разрешающий кивок.
— Да… — улыбнулся Чвырёв. — С вашими способностями можно, наверное, запросто зайти в кабинет к самому президенту Америки.
— Ну уж нет, там так просто не получится, в шутливо унылой гримасе Данник развёл руками. — Электроника, понимаешь, её заморочить, — запаришься затылок чесать.
Агония, именно это определение больше всего бы подходило сейчас к мечущемуся душой и телом Чумкину. Все свои задумки, ловушки и подставы, которые он перебрал в голове, в конечном итоге никуда не годились. Дистанционная взрывчатка под скамейку или подсадить на неё своего двойника, а от самой скамьи и по всей линии до входа в парк замаскировать стрелков с желанием получить миллион долларов тому, кто завалит Дымка, и по пятьдесят тысяч баксов каждому, только за то, что сидел в засаде. Чумкин уже даже нашёл ходы на местного криминального авторитета, некоего Драгана Рашковича, но передумал, — шуму с такой вознёй не оберёшься, да и себя только засветишь. Покушение скорее всего не удастся, а бандиты насядут очень плотно. Если же будут жертвы, в чём Чумкин даже и не сомневался, тогда бандиты вообще обдерут по полной, после чего сколько бы они не сняли, им всё равно будет казаться, что это далеко не всё, что можно ещё снять, и запытают до смерти. Чужая страна, другие люди, другие понятия, никому ничего толком не объяснишь. Палить начнут ещё до сигнала в любого, кто будет приближаться к скамейке. А то как же, такая «несправедливость», миллион одному, остальным только по пятьдесят тысяч. Разница просто не воспринимаемая. А предложи по полмиллиона, но зато каждому, — сразу же стихийным образом произойдёт резонансная реакция, притом уже на уровне государственного переворота. Зачем на кого-то там устраивать покушение, когда вот он уже стоит, — тёпленький и жирненький. Чумкин от такой мысли даже вздрогнул, вся остальная шпана, тут же кинется искать не Дымка, а конкретно человека с дурным, да ещё в таких объёмах, баблом. В общем, какие бы комбинации Чумкин в голове не прикидывал, все они при детальном пережёвывании совершенно никуда не годились и от этого Чумкин всё больше впадал в злобно-тоскливо отчаянье. Он, великий (пусть ещё пока не признанный тупым и слепым обществом) человек, вынужден спасая свою в высшей степени неординарную личность, покинуть свою страну, свои высоко-художественные духовные пристрастия и скитаться на чужбине, гонимый демоническим убийцей, терпя при этом унизительный страх и всяческие лишения.
А между тем, страх неминуемо приближавшейся смерти действительно рос буквально по минутам. Чумкин это чувствовал уже просто физически. Сегодня ночью на какое-то взрывное мгновенье негодующее ощущение этого чувства перехлёстнуло через край и обезумевшая тёмная спазма ненависти мощным адреналиновым выбросом в кровь вздыбила в нём реакцию бешеного припадка. В накатившем беспамятстве Чумкина бросило на пол, где катаясь в слепой ярости, утробно воя и судорожно взбрыкивая ногами, он с размазанной пеной на перекошенном лице душевнобольного, вцепился зубами в напольный ковёр и хрипел в каталепсическом ступоре, затихая до утра в тяжёлом забытьи и нервном подрагивании. Лишь к обеду следующего дня, весь разбитый, с посеревшим и постаревшим лицом, Чумкин поднялся с пола и нетвёрдым шагом направился в ванную комнату. Приняв душ, после чего, не одеваясь, так в одном вокруг бёдер полотенце, поплёлся на кухню, сделал кофе и выпив без всякого удовольствия две чашечки, спохватился, торопясь с передышками оделся, собрал сумку. Спустился вниз, где рассчитался за квартиру с плюсом ещё за четыре дня, хотя точно знал, сюда он уже больше не вернётся. Вызвал такси — поехал в International Business Банк, где сделал заявку на получение в чековом эквиваленте восьмидесяти миллионов долларов на предъявителя. Сумма не снималась, а только оформлялась дополнительная возможность пользования деньгами. Однако имелось банковское положение, при котором, учитывая размер суммы, два банковских чека на семьдесят пять и пять миллионов долларов соответственно требовался двадцатичетырёхчасовой контрольный срок регистрации. Поскольку заявка была подана в пятницу, автоматически добавлялись ещё двое суток за счёт нерабочих дней, то есть заверенные чеки можно было получить только в понедельник. Чумкину очень хотелось приватно снять в какой-нибудь зачуханой гостинице номер на пару суток и отдохнуть, — просто поваляться часов несколько и спокойно обдумать создавшуюся ситуацию. Но выработанное годами чутьё подсказывало Чумкину, что у него уже земля горит под ногами. А эта, так  некстати возникшая задержка, только усугубила тоскливо ноющий страх смерти и делала какой бы то не было встречный ход совершенно неприемлемым. Надо было быстро, как только можно, уходить, точнее говоря, попросту бежать.
Вложив чеки в конверты, надписал на каждом: «Уважаемому господину Дымкову», «Уважаемому господину Чвырёву», — Чумкин вышел из банка на улицу, взял такси. Конечно, Боже упаси, ни тому ни другому Чумкин эти чеки отдавать не собирался, но он прекрасно понимал, с кем имеет дело и решил таким образом подстраховаться. Если по какой-либо причине он не успеет унести ноги, у него в рукаве два таких козырных аргумента, против которых любой флешь-рояль просто жалкий лепет. Прошло два бесконечных по своей продолжительности дня, которые Чумкин в качестве собутыльника провёл в компании уже не второй даже свежести привокзальной проститутки, в её убогой и грязной конуре. И наконец долгожданный понедельник. Приведя себя в более-менее сносный вид, отправился в банк. Ближе к ночи, уже в поезде, Чумкин, немного переведя дух, слегка успокоился. Поужинал в вагоне-ресторане с рюмкой неплохого коньяка, после чего если и чувствовал незначительную, в чём-то даже приятную усталость, но всё это было уже вполне переносимо. Опять же, индивидуальное люкс-купе поезда Белград-Рим и с каждой минутой увеличивающееся расстояние от ненавистного и кошмарного ужаса под названием Невидимый-Дым. Но недолго, однако, пришлось Чумкину пребывать в состоянии душевного комфорта. О Господи! Хорошее настроение сдуло как ветром, опять это пронзительно убийственное предчувствие приближавшейся беды. В тоскливо-депрессивном угнетении Чумкин вполне серьёзно прислушался к своему психо-душевному восприятию пространства, как и вообще к тому соображению, — что же с ним всё-таки происходит? Неприятно резанула мысль, может, у него стала развиваться какая-то форма быстро текущего слабоумия и он незаметно для себя, ведь это всегда так и происходит, в смысле незаметно, и вот он уже действительно попросту шизофреник!? Ну да, так и есть. Все его за последний месяц телодвижения, — это же просто оглушающий и сплошной идиотизм. Вот зачем, спрашивается надо было посылать на Дымка необработанного киллера, да ещё вояку? Каким местом он думал, когда решил привлечь на это дело армейского офицера? Не профессионального киллера криминального толка, холодного как рептилия, не подверженного всякого рода сантиментам, а боевого кадровика. В ненависти на себя, Чумкин мучительным стоном заскрипел зубами. Сам факт, что этот Чвырёв являлся военным снайпером, притом действующим только на стороне российских войск, уже предполагал о наличии у него вполне определённых принципов, чтобы не сказать ещё и патриотизма. Да… Хорош, молодец, напялил тебя п…дец! И деньги свои не в сейфе с пудовыми замками, не за охраняемыми стенами, а вот здесь, у меня в кармане. А сам я в зоне лёгкой досягаемости для просто обязательного в таких случаях рокового стечения обстоятельств. Дьявол, почти вся сумма в чеках, да ещё на предъявителя. Я не только не дружу со своей головой, я с ней в состоянии войны. Надо же быть таким балбесом, — выписать такую громадную сумму в чеках, да ещё на предъявителя! Неуютное ощущение собственной убогости и беззащитности овладели Чумкиным. Посчитать, что две маленькие, невесомые бумажки, не пахнувшие ни порохом, ни наркотиками, которые всегда легко спрятать в любой складке вещей, в сумке, в кепи, на себе, в себе и пронести через пограничный и таможенный контроль, это же всё как раз очень удобно для кого угодно, но не для меня самого. Мудак долбаный, — Чумкин больно, с проворотом ущипнул себя за грудь, — произвести нужное впечатление на этого дьявола Дымка можно было бы и гораздо меньшей суммой. Плебей, поддался тупому, шкурному инстинкту держать деньги при себе, в своих руках, возобладал над разумом. Что-же я творю, в самом-то деле! Взяв себя немного в руки и спасительно надеясь на свой потенциал ясновидения, Чумкин в тревожном волнении прислушался к собственному восприятию окружающего пространства и стал слышать тупиковый, слегка шуршащий фон, или как он называл эфир (Данник, кстати, тоже такую прослушку называл эфиром), и сумашседшая стынь ужаса наполнила Чумкину сердце. Лихорадочно нашарив в сумке две большие красивые коробки с набором шоколадных конфет, где в обёртках из папиросной бумаги они слитно подогнанные размывали контуры лежавших там два шестнадцатизарядных пистолета WALTER P 99. Их надо было ещё зарядить, — проклиная себя за то, что ради облегчения веса коробок он держал патроны отдельно в переносной аптечке со слегка, как бы случайно разлитым, йодом.
В тупой ненависти к себе Чумкин в тоскливом восприятии уже догадавшийся, что происходит, вдобавок ко всему боковым зрением обратил внимание, — он видит в окно пролетающий навстречу другой поезд, но не слышит его характерно грохочущего звука, в то время как ему было слышно приглушено работающее радио и звук соскользнувшего с дивана на пол журнала Playboy. И даже, если прислушаться, тиканье своих наручных часов. Холодное оцепенение кошмарного страха на какое-то мгновенье буквально парализовало его насквозь, — он понял, Дым где-то уже совсем рядом, во всяком случае, в этом же поезде и очень возможно в этом же вагоне. Но сел недавно, где-то на ближайшей станции, возможно, в Иванич-Граде, поезд там останавливался на пару минут. Сейчас из-за военных действий на железной дороге неполадки происходят почти ежедневно. Скорее всего по этой причине и была остановка, — не мог же литерный поезд сделать запланированную остановку на маленькой станции, да еще в каких-то тридцати километрах от Загреба, столицы Хорватии. От этого логического соображения у Чумкина неожиданно отпустившее оцепенение уступило место прямо-таки предсмертному спокойствию. Быстро дозарядив пистолеты, Чумкину показалось, что потратил на это целую вечность, — он был противен сам себе уже за то, что тратил сейчас очень жизненно важное время, постоянно прислушиваясь и глядя на дверь. Параллельно всему этому кошмару, у него обострилась мысль о своём идиотском поступке с чеками. Так им страстно не желаемая встреча с Дымком, по-видимому, сейчас произойдёт и заготовленные, казалось бы, именно для такого случая чеки с очень большой возможностью перейдут по адресам, надписанным на конвертах. Этого нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Достав чеки из бумажника, переложил их в специальный загашник внутри воротника пальто. Очень чётко обозначилась прямо-таки приятная идея, достать снова чеки и просто сожрать их. Однако для того, чтобы это сделать, понадобится время, а потом ещё потребуется подписать соглашение в банке на необходимость контрольного срока заморозки своих счетов по всей глобальной транзакции банковской системы, что само по себе чревато довольно серьёзными проблемами. Не было времени даже на текущие секунды отложить один пистолет, снять пальто с вешалки, разрезать загашник, достать оттуда чеки и сунуть их рот. Вот чёрт, уже было хотел всё же снять пальто с вешалки, но кольнула мысль, он не слышит характерно шелестящего звука своих движений, в холодном ужасе сжалось сердце. Он вспомнил, как две секунды назад не услышал глухого звука от брошенного им пистолета на постель… О чёрт! Дым, значит, уже здесь, прямо за дверью! Уши заложило, как при снижении самолёта, время хватило только на то, чтобы молниеносно бросить взгляд на дверную ручку и увидеть её бесшумное движение вверх-вниз, — кто-то явно пытался открыть дверь. Чумкин всё понял. Преодолевая уже давящее его тяжёлое изнеможение, из последних сил, но как только можно быстро повернувшись к окну, упёршись локтями на верхние спальные полки, поднял ноги и, выбив оконное стекло, выбросившись вслед за ним в спасительную ярость холодной ночи. В отчаянном порыве, ещё не упав на землю, Чумкин горел только одним желанием, самое главное сейчас уйти. Месть страшная, умная, неотвратимая и жестокая будет потом, а сейчас главное — уйти! И неожиданная в тупом стуке темнота, как бы в каком-то провале времени… Потрогав бетонную опору силовой электротрапеции, впритык к которой он лежал и об которую ударился, по-видимому, головой, посмотрел на неё снизу вверх и от вида её монументальной незыблемости невольно зажмурился. На мгновенье возникло предположение — он, Чумкин, видит всё это как бы уже с той стороны жизни, — ага, подумал он, оказывается и вправду, не так уж страшен чёрт, как его малюют, проскочил через черту смерти, даже не ощутив сам её момент. В пытливом любопытстве быстро огляделся, но антураж и некоторые нюансы чисто земного характера не оставляли никаких сомнений о своём нахождении всё ещё по эту сторону жизни. Выпрыгни он полсекундой позже и разбился б насмерть, на полсекунды раньше — даже не долетел бы до столба. Ну, да ладно, значит провидению была угодна золотая середина. Отделался в принципе сравнительно недорого, немного подвёрнутая лодыжка левой ноги — той, что была прострелена чеченцем и ободранные ладони, лицо… вроде не пострадало, одежда не в счёт. Всю эту ревизию по осмотру самого себя Чумкин производил, всматриваясь одновременно в проходящий поезд, на последнем уже вагоне, но всё ещё проходящем, значит, не так уж и долго он был в беспамятстве. И самое важное, он вроде как не ощущал леденящего душу Дымковского воздействия. Да и с поезда вроде никто не спрыгнул, хотя конечно, как знать, всё-таки какое-то время он был в ауте… Ночь всё-таки, условия так сказать, ограниченной видимости. Но в ушах чисто и не фонит. Чумкин облегчённо перевёл дух, разглядеть ночью что-нибудь отчётливо вряд ли получилось бы, однако по такому признаку, как вернувшийся слух, он понял, — в ближайшем пространстве Дымка нет. Фора небольшая, от силы минут на тридцать-сорок, но и то хлеб. Сумка и верхняя одежда уехали в поезде — и да Бог с ним, самое главное, душа осталась при нём. Наморщив лоб, Чумкин остановился, что-то неуютное в душевном ощущении, как сухая хлебная крошка в постели, его явно донимало. Ещё раз прохлопав себя по карманам, понял — ага, нету второго пистолета… А и чёрт с ним, было бы из-за чего расстраиваться. Слегка прихрамывая и поёживаясь от холода и сильно припадая на левую ногу, Чумкин побрёл в сторону огней города. Но вот чёрт, не так остро, но присутствие хлебной крошки всё же осталось… Впереди неожиданно засветлел небосвод — утро, что ли, уже? По идее, как бы ещё не должно. «Господи, какой же ты балбес, — недоуменно цыкая, Чумкин покачал головой. — Загреб же это светится, мог бы и догадаться». Самого города из-за лесопосадки пока не видно, но судя по зареву, он недалеко. Хотя идти, вот так хромая, можно конечно очень долго, а это уже чистая фора в пользу Дымка. Поднявшись, чтобы оглядеться, на небольшой холмик, прикинул — километров семь-восемь, однако, будет. Дойти бы до какого-нибудь шоссе и поймать машину и тогда, считай, фора от Дымка отвернётся. Тоскливо гаденький страх обречённости в наползавшей и разъедающей интоксикации, как, впрочем и всегда, когда в своих выпадах против Дымка он, Чумкин, в ответном своём ходе терпел очередную неудачу, опять знакомо растекался по венозным артериям тела и души. Это свойство, казалось бы, нервно-стрессовой природы Чумкин испытывал как свербящее проклятье ещё и в физиологической форме восприятия. Что там какой-то подземный ад после смерти, когда это, вот уже сейчас при жизни и на Земле. Кошмарный образ невидимого Дымка, будь он проклят, внезапно мрачным озарением Чумкина буквально как пронзило, — что в принципе происходит? Ретроспективно процедив в памяти всю цепочку своих взаимоотношений с Дымком и вообще всё, что с ним связано по другим делам вне его, Чумкина, вмешательства, отчего впал в жесточайшее психическое оцепенение. В холодной прострации почти пыточного умозаключения Чумкин вдруг очень неприятно осознал ошеломляющую в своём ужасном проявлении истину: — невидимый Дым — не человек, это то, против чего невозможно бороться, от него невозможно спрятаться, это кара Господня! Психосоматический эффект этой чудовищно отрезвляющей истины привёл Чумкина в почти адекватное со здравым смыслом состояние, в его памяти проявились картины всех своих покушений на Дымка, когда он сам или в составе группы проводил атаки на этого выходца из ада и всегда, все потуги в этом направлении уже заранее были обречены на провал. А посылать против него киллера, находясь в стороне на расстоянии, это ещё хуже, чем действовать с близкого расстояния напрямую и самому. И чем дальше расстояние, тем хуже. Увеличивается объём неизвестного времени, в котором неизвестно, когда и где теперь ждать жуткое появление Невидимого Дыма.
Сутки назад.
Выспавшись, побрившись и позавтракав (заказали завтрак в номер), во время которого Данник и Чвырёв обсудили план действий по выявлению Лохматого. После чего почти безрезультатно объехали на Чвырёвском «опеле» несколько мест, где Чумкин мог хоть как-то оставить свой след и в двух местах от людей, через которых Чумкин в своё время выходил на Чвырёва, они таки смогли наконец получить какую-то информацию. Скудную и размытую, но хромающего человека, хотя и без палочки, несколько человек всё-таки видели. В этот разрозненный комочек сведений уже можно было добавлять некоторые свои, тоже, правда, весьма косвенные предположения. Первое: Чумкин хоть и боялся летать самолётом, но не настолько, чтобы отказываться от этого вида транспорта, когда это было необходимо. Но в аэропорту надо пройти регистрацию, тем более сейчас, во время, когда в стране по сути гражданская война. На автобусе опасно из-за всевозможных дорожных переплётов по всё той же причине. На такси, хотя бы до границы, ещё опаснее, чем на автобусе. Взять машину напрокат, — это вообще самоубийство, к тому же опять же регистрация. Остаётся поездом, регистрации в принципе никакой, но к сожалению по тому же принципу и расписание, но всё же из всех вариантов наиболее приемлемый. Итак, значит поезд. Самый реальный маршрут и реально ещё как-то действующий, — Белград-Рим, через Загреб. «Ах ты, чёрт, — резко повернувшись к Чвырёву, Данник спросил, когда отходит поезд»? «Вроде во второй половине дня, но точно не знаю», — Чвырёв даже матюгнулся в досаде, — развернув с визгом машину, рванули на железнодорожный вокзал. «Почти как час назад ушёл», — перронный уборщик в жёлтой безрукавке сочувственно кивнул рукой в сторону горизонта, за которым простыл след ушедшего поезда. «Давай за ним! — Чвырёв скорым шагом устремился к выходу в город, не оглядываясь на спешившего за ним Данника, опять двухэтажно выразился: — Не уйдёт, тварюга, на крайняк догоним на границе.» Догнали ещё до Загреба. Шоссе почти всё время шло рядом с железной дорогой и они даже видели обгоняемый ими поезд и даже знали, что почти уже перед Загребом поезд в связи с военным положением делает остановку в Иванич-граде для контрольного осмотра пассажиров, знали и то, что осмотр в общем-то почти никогда не проводится, поезд останавливается чисто для проформы и стоит не более минуты, — для Данника с Чвырёвым, можно сказать, целая вечность. Из всего состава вагон «СВ» всего один и всего один из его пассажиров был хромой. Заплатив проводнику как за плацкарт до Загреба, — мест в наличии всё равно не имелось, а поскольку ехать недалеко, сказали, постоим мол тут у окна в проходе или в тамбуре покурим. Встали в тамбуре в разных концах вагона, надежда на то, что Чумкин выйдет в коридор или в туалет не оправдалась, а дело надо было сделать ещё до подъезда к городу. Ждать дальше уже не имело никакого смысла. Активировав воздействие на отвлечённую прострацию, Данник, однако немного поторопился, на какую-то секунду, но поторопился. Будучи уверен, что Лохматый уже в трансе, попробовал открыть дверь, но она была закрыта на щеколду и тут они услышали треск вышибаемого стекла. Ах ты, чёрт, какая оплошность! Надо было заранее взять у проводника ключ. Данник достал авторучку и вогнал её в замковое отверстие, сжавшись от натиска, ручка приняла форму его треугольного сечения и провернула щеколду на открытие. В купе под резкий перестук вагонных колёс, холодным шквалом гулял ветер. Чвырёв, кинувшийся было выпрыгнуть в окно, был оттолкнут Данником в сторону: «Нет смысла, темно, можем не догнать, да и убиться не мудрено. Через несколько минут Загреб. Возьмём такси… Ну, в общем, машину и пойдём Лохматому навстречу по шоссе». Меньше чем через час вся троица встретилась, — вернее, промчалась на машинах  мимо друг-друга. И оба, Чумкин и Данник — уловили дистанционно-энергетический контакт. Данник благодаря своей более ёмкой психической концентрации почувствовал лохматую энергетику Чумкина ещё на дальнем приближении и не подумав в азарте приказал водителю такси развернуться и догнать пролетевшую навстречу машину чуточку раньше, чем это следовало бы сделать. Чумкин не был стопроцентно уверен, что в прошедшей навстречу машине находился Дым, просто нехорошо как-то кольнуло на сердце, не более того, но когда он увидел, как машина сразу развернулась и пошла за ними, сердце у Чумкина закололо уже в самом настоящем смертном страхе. Достав всю наличность, какая у него была, долларов примерно тысячи на три, прижав их панелькой пепельницы, сказал водителю, показав жестом на деньги и назад на догоняющий их автомобиль: «Они твои, если уйдём от той машины». Серб от вида денег встрепенулся нервно весь как-то, — глянул в зеркало заднего вида и снова на доллары, затараторил, жестикулируя рукой на двух-трёх словах русского и сплошного мата, в основном, тоже русского, периодически ударяя ладонью по баранке, вопил что-то вообще уже несуразное. Из всей этой тарабарщины Чумкин понял примерно следующее: «Добре, я зробую это, гаспадарь, абэ мы имем тако «гольф», а з нами идэ «мерседес». У в граде друго праза (мат-перемат), згинчем з их прозор». На сожаление водителя о том, что у них нет оружия, а то бы и не убегали б сейчас, а остановились и пусть подъезжают, — вышли бы и надрали им задницу, да так чтобы мало не показалось. Чумкин вытащил пистолет, снял с предохранителя и довольно легко для своего грузного тела перемахнул на глазах испуганного и удивлённого серба на заднее сиденье. Последний испугался ещё больше, когда увидел и понял запредельный ужас, какой испытывает его очень даже, как оказалось, непростой пассажир, притом вооружённый боевым пистолетом. Что за Дьявол тогда их преследует!? «Если не уйдём от него, — Чумкин, пригнувшись, не отрываясь взглядом от заднего окна, буквально провыл: — мы оба трупы!» Уже влетев в ночной Загреб, Чумкин на облегчение сербу приказал, показав на приближающийся перекрёсток, на нём свернуть направо и сразу же слегка притормозить, но так, чтобы можно было выскочить, а ему водителю, надо шпарить дальше и тогда, может быть, он ещё поживёт на этом свете. Выскочив из машины, Чумкин тут же распластался в придорожном арыке, благо он был сух, с удовлетворением отметив промчавшийся дальше за «гольфом» «мерседес». Однако, не питая никаких иллюзий, поскольку прекрасно знал, с кем имеет дело, — едва затих шум удалившейся машины, Чумкин встал и быстро, как только мог, захромал, стараясь больше переулками в сторону более освещённой части города. Полагая по собственному опыту — ближе к центру людей всегда погуще (то есть человеческой энергетики), среди которой всегда легче затеряться. Шёл Чумкин и из-за отсутствия на своём психо-эфирном фоне диссонирующего импульса, даже малейшего его нюанса, почти не испытывал страха. Совершенно никакого ненавистного предчувствия и тем более никакого воздействия на впадание в прострацию на него не происходило. Но совсем не испытывать страх он уже не мог органически. В той или иной мере присутствие душевного ужаса было его естественным состоянием. Хотя по сути на Земле страшней его самого, наверное и человека бы не нашлось. Коварный в своей ирреальнейшей подлости Чумкин, а точнее (теперь можно и поточнее) Чумаков Евгений Игоревич, при всей своей трусливой осторожности шёл и только в очень слабой мере довлело в нём привитое годами самоощущение безопасности. Никаким образом не представляя, что идёт он на этот раз неотвратимо и безвозвратно прямо навстречу к предельно опасному моменту своей жизни. Пустынный ландшафт городской зоны отдыха, почти два часа ночи. Еще на подходе к центру города Чумкин понял, — рассчитывать на какое-либо людское оживление не предвидится. Его почти задремавшая настороженность взъерошилась тоскливой душевной интоксикацией. Небольшим успокоением могло служить лишь всё ещё отсутствующее восприятие, даже отдалённое ощущение Невидимого Дыма. Но понимал Чумаков Евгений Игоревич, ситуация могла измениться в любой момент. Дым, будь он трижды проклят, фатально непредсказуем и никаким образом не вычисляем, а бежать от него куда-то ещё дальше не было уже никаких сил. Ничего, лишь бы сейчас унести ноги и как можно подальше, — о чёрт, всей Земли-то поди маловато будет. Из восьми планет вокруг солнца задействована всего лишь только одна. Ну, да ладно, пусть даже прозябать придётся по норам глубоким лет эдак пять, но если пронесёт, тогда и развиднеется, что и как против Дымка можно будет предпринять. Чумкин вдруг в какой-то муторной затравленности понял, — ничего-то против персональной личности Дымка даже в отдалённом будущем у него скорее всего не получится. Всё абсолютно бесполезно, а вот зарезать его женщину, да тупым ножичком, чтобы ей было очень долго больно и особенно было бы хорошо, если беременную или с уже родившимся чадышком от него, от Дымка. Тогда бы он Чумкин, при одном, наверное, только вспоминании об этом оргазм бы испытывал. Сделать это, а потом очень обдуманно уйти и как можно дальше. Жаль конечно, что не получится уйти дальше третьей планеты от Солнца, ну да ладно и на этой планете можно будет заползти куда-нибудь поглубже. Фу ты, чёрт! Нервно сплюнув как бы на самого себя, Чумкин грязно выругался, «заползти» — даже о себе самом думаю, как о гаде ползучем. А да и хрен с ним, чего уж теперь. Опять на дно, конечно, ну и чёрт с ним, пусть на дно, пусть даже до последнего дня жизни. Зато каждая минута этой жизни будет пронизана сознанием сладчайшего удовлетворения от одного только представления, как где-то в поисках его, Чумкина, мучается и сходит с ума Его Дьявольское Величество Невидимый Дым. Да и кто сказал, что ему, Чумкину, надо будет обязательно прозябать. Пускай, конечно на дне, в каких-нибудь третьих странах, но ведь не в прямом же смысле прозябать. Кислород-то при нём!.. О-ий, — Чумкин судорожно вздрогнул от насквозь пронзившей его болевой спазмы, выхватив из внутреннего кармана бумажник, лихорадочно в стоне зубовного скрежета роясь в нём, вспомнил о залепленных им чеках в воротник пальто!.. О дьявол! Вот откуда ощущение засохшей хлебной крошки на теле. Держась рукой за планку заборной ограды и другой рукой за сердце с зажатым в ней бумажником, Чумкин, стараясь нормализовать дыхание, успокаивал себя — нет, это не инфаркт, сами деньги-то в банке. Ему надо прожить всего несколько часов до утра и как только начнётся рабочий день, он в первом же банке даст отмену, и деньги будут железно заблокированы. Пусть даже и от него самого, зато перспектива не тупиковая и он, Чумаков Евгений Игоревич, ещё вернёт свои деньги. Выругавшись вслух матом, Чумкин, мерзко хихикая, сделал непристойный жест— вот тебе, Дымок, вот тебе, выкуси, а до сучки твоей я ещё доберусь, — посмотрим потом, кто из нас первый сдохнет от инфаркта! Не знал Чумкин, что всего в нескольких метрах за его спиной стояли двое людей. Не знал по той простой причине, что Данник специально не только не активизировал своё психогенное воздействие, а даже наоборот, нейтрализовал всякую энергетику идущую от них и не только для более незаметного подхода к самому Чумкину. Даннику хотелось, чтобы Лохматый почувствовал всю реальность смерти, — не в замутнённой подавленности психики, а в полной явственности сознания, и физическую боль происходящего с ним процесса, именуемого смертью. От того, наверно, во стократ ужасней, чем гром с ясного неба, прозвучал для Чумкина голос Дымка:
— А с чего это ты, Лохматый, приплёл тут инфаркт какой-то, — до инфаркта ещё дожить надо, что у тебя вряд ли ещё получится. А уж до утра, чтобы в банке отмену сделать, так и тем более.
— Нет! — вскричал Чумкин. — Прошу вас, не делайте этого, не надо, пожалуйста, не надо! Прямо с утра, как откроется банк, я заплачу, я даже финансовые чеки для вас приготовил.
— А, ну да, конечно, — Данник сделал ироничный поклон головой, — мы этот твой сюрприз с пальто так и восприняли. Пальтецо, кстати, действительно дороговатое, один только воротничок чего стоит, — Боинг купить можно. Потому, как мы поняли, ты с такой деликатной поспешностью и ушёл через окно. Чтобы, так сказать, не оставалось возможность ненароком надеть пальто на себя, по причине холодной погоды, разумеется.
— А-а-а-а! — взвыл Чумкин. — Отдай пальто! — с дико перекошенным лицом вырвал из-за пояса свой Walter и бешено нажимая на курок, целясь Даннику в лицо, кинулся на него, забыв однако в горячке снять пистолет с предохранителя, и получил свою первую мелкокалиберную пулю в живот. Ещё не чувствуя острой боли, однако упал, как споткнулся коленями на землю. С ненавистью отбросив в сторону пистолет, бесполезный, как он понял, против дьявольского Дымка. Чумкин стоял на коленях и глядя страшными глазами на Данника продолжал выть, теперь ещё и от физической боли.
— Тварь лохматая, даже если бы ты и не был столь вредоносным и крайне опасным для людей исчадием, — Данник отрешённо леденящим голосом говорил о Чумкине в прошедшем времени, от чего у последнего буквально стыла кровь. — В какую далёкую и глубокую нору ты бы ни заполз, я всё равно нашёл бы тебя и уничтожил. Уничтожил бы, уже только за то, что ты вынашивал желание, накапливая его в железах своего ядовитого мозга, против женщины, являющейся абсолютным смыслом моей жизни.
Немного по косой траектории Данник всадил Лохматому ещё одну пулю в живот, после чего со стороны Чумкина последовала довольно странная реакция. Чумкин неожиданно вскочил на ноги и, как-то механически повернувшись, пошёл как ни в чём не бывало в обратном от Дымка направлении. Данник хотел было произвести ещё один выстрел, но увидев, как из левой штанины Лохматого тянется по тротуару довольно обильный кровавый след, передумал. Было видно, что это предсмертная агония, Чумкин будучи в состоянии зомби, двигался подчиняясь слепому инстинкту отползти от источника смерти куда-нибудь в укромное место и там околеть. Данник, не отводя взгляд от Чумкина, сказал Нестору:  «Подожди меня на вокзале, а я, чтобы не делать контрольный в голову, провожу этого до черты невозвращения и немного там ещё подожду. Мне надо убедиться, что ЭТО уже никогда не вернётся». Поразительно, на каком горючем мог так долго двигаться Чумкин, — пройдя целый квартал, оставляя за собой почти выкрашенную аллею, он вошёл на территорию городского парка и направился к белому строению общественного туалета и только там, не дойдя несколько шагов до предполагаемой им, наверно как укромное место цели, наконец остановился. Стоя к Даннику ещё какое-то время спиной, Чумкин вдруг стал медленно поворачиваться, но до того, как он это сделал, в опережающем взгляде Данник уже видел нечто неописуемое. Его буквально передёрнуло от жуткой ухмылки обескровленного и обессиленного лика ненавидящей его смерти. Через мгновение именно такое выражение с плотоядным безумием стеклянных глаз смотрело на Данника. В сковывающей растерянности он даже сдал на шаг назад. Данник и видел и понимал, Лохматый, — уже труп, но почему-то не падает. Догадываясь, что этот, мягко говоря, неприятный Чумкинский взор не более чем безотчётный рефлекс спонтанной реакции на обозначенный раздражитель, оторопь, однако, немного брала. Преодолев себя, он подошёл и немного эту страшную несуразность подтолкнул и, слава тебе Господи, — Лохматый упал. Хотя и упавший, он тут же повернул свою голову на Данника. Боже ты мой, подумал Данник, если бы не моя психо-концентрация на расслабление, свихнулся сейчас бы, наверно, с ума. Переместившись немного в сторонку от траектории всё ещё смотрящих на него глаз, Данник стоял и смотрел на последние конвульсии Лохматого, на его беспомощную потугу повернуться опять в сторону где стоял невидимый ему Дым. А Данник стоял и ждал. Ждал ради своего спокойного и счастливого будущего с Натали, ради того, чтобы не сжималось в тревоге сердце всякий раз, когда какая-нибудь подозрительная мелочь могла бы вызвать тягостное сомнение и режущий укор самому себе, что не дождался, не довёл тогда в ночном парке Загреба дело до логического конца. И потому как бы Даннику ни хотелось уйти уже наконец, но он стоял и ждал. И вот только когда от неподвижного тела перестала идти энергетика биологической жизни, прошептал устало: «Ну, вот так-то».
Выспавшись в привокзальной гостинице аж до полуденного солнца следующего дня и погуляв немного по городу, Данник и Чвырёв сели на вечерний поезд, семнадцать тридцать на Белград. Далее, уже без Чвырёва, самолёт Белград — Москва и сокровенная до сладко-тёплой дрожи, выстраданной слезы и пронзительного ощущения счастья, при виде бегущей к нему по рыхлому снегу, во фланелевом халатике и домашних босоножках его Натали. Она — бесконечно милое, нежное создание — спешила кинуться в объятия с любимым человеком, что мгновеньем позже двое этих людей и сотворили, — как раз напротив покосившейся соседской скамейки.
P. S. Нестор Чвырёв, вскоре на своём «опеле» (уже разбогатевший, он почему-то не захотел его менять на более дорогую машину) приехал в «Тихую обитель» на Лосиноостровке, где нашёл кров и близких ему по сердцу друзей. Пройдёт время, и в Мире у очень многих нормальных людей при известии о трагической развязке какого-либо серьёзного непотребства, будет возникать удовлетворённая догадка — А есть всё-таки Бог на свете!