Мы всё добудем, поймём и откроем:
Холодный полюс и свод голубой!
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой!
«Марш весёлых ребят»
1. В буднях великих строек
Поезд в последний раз стукнул колёсами и замер. Звонко, будто ставя точку в пути, ударили буфера. Где-то впереди тяжело вздохнул, переводя дыхание после долгой утомительной дороги, окутанный паром могучий паровоз. Теперь машинист и кочегары могли передохнуть, а на грузовых платформах, которые двое суток вёл за собой локомотив, напротив, всё ещё только начиналось. К составу спешили голые по пояс, бронзово-загорелые грузчики с блестящими от пота огромными мускулами, настёгивали лошадей, подгоняя подводы поближе к вагонам, возчики. Их перебранка да конское ржание, которые в любом другом месте были бы основным шумовым фоном происходящего, здесь в значительной мере перекрывались не только гудками и натужным дыханием подходящих и отходящих поездов, но и рычанием полуторок, пусть и немногочисленных, но уверенных в своём превосходстве. Автомобили нагло пробивались сквозь погрузочно-разгрузочный муравейник, подъезжая к железнодорожным платформам, подставляли свои деревянные кузова, проседали под тяжестью стройматериалов и, ещё раз фыркнув, укатывали восвояси. Туда, где кипела, пульсировала колоссальная стройка, рождался город раскалённого металла Железногорск, и добрые аисты подъёмных кранов день за днём поднимали над лесистыми холмами невиданный скелет, который после наращивания на него кирпично-бетонной плоти должен был стать металлургическим заводом, гигантом второй пятилетки.
С одной из платформ, незаметный в общем деловом движении, спрыгнул, словно крепкий, сильный заяц-русак, невысокий молодой человек в посеревших от дорожной пыли явно городских брюках, рубашке с комсомольским значком, кепке, приличным тюком за спиной и длинным футляром в руках. Он огляделся, поправил тюк, перехватил поудобнее футляр. Грузчики, возчики, какие-то люди с пухлыми блокнотами руках – все были заняты каждый своим делом. Никто кругом не обращал на пришельца ни малейшего внимания. Только водитель стоящей рядом полуторки, средних лет плотный кавказец с чёрными, как смоль, волосами и такой же щетиной, повернул голову и, сощурившись, внимательно пригляделся.
- До города не подбросите? – видимо, поймав на себе взгляд водителя, обратился к нему молодой человек.
- А ты кто такой? – почти без акцента поинтересовался тот, высовываясь подальше из кабины. – Мне пассажиры не нужны. Грузят до последних пределов, - он махнул мохнатой рукой на кузов, куда грузчики, особо не церемонясь, бросали мешки с цементом.
- Фотокорреспондент журнала «Огонёк», Копейкин Никита Алексеевич, - молодой человек, похлопав себя по карманам, выудил бурую корочку, встряхнув, распахнул и поднял на уровень глаз водителя.
- А, - сказал тот, сверив лицо парня с фото в удостоверении. – Так вот ты какой, фотокор. Я думал, кого-то посерьёзнее пришлют. Тогда садись, подвезу.
- Так вы что, ждали меня? - Копейкин слегка удивился, а потом добавил с усмешкой – Машина-то выдержит?
- Выдержит - не выдержит, а мне велели дождаться фотографа и доставить к начальнику стройки. Кидай сюда свои мешки, и поехали, - водитель распахнул дверцу. – А то график сорвём.
Никита спрятал удостоверение, проворно обежал машину спереди, одним, уже привычным, движением, стряхнул с плеч тюк и швырнул его рядом с передним сиденьем. Он было уже хотел и сам сесть в кабину, но тут сзади неожиданно раздался грохот и смачная ругань. Копейкин обернулся. Буквально в четырёх шагах двое грузчиков уронили солидных размеров деревянный ящик. От удара тот раскрылся, и на вытоптанную до последних пределов землю вывалились два свёртка из мешковины. Форма и размеры Никите показались подозрительно знакомыми. Один из свёртков ещё и частично развязался, обнаружив внутри себя хорошо узнаваемую короткую металлическую трубку толщиной в два пальца, за которой угадывалось продолжение в виде ещё одной, гораздо более длинной и толстой. Профессиональный опыт, да и жизненного было бы достаточно, безошибочно определил содержимое свёртков.
- А зачем вам тут… - Копейкин ещё раз пригляделся к ящику, содержимое которого грузчики уже начали паковать обратно. – Пулемёты? - он вскочил в кабину, плюхнулся на жёсткое сиденье и аккуратно положил на колени футляр, после чего захлопнул дверцу.
- Бандиты, - коротко ответил водитель, нажимая на газ. Полуторка что-то проворчала, скрипнула и тронулась.
- Такие страшные? – недоверчиво спросил Никита, глядя, как расступается перед грузовиком конско-человечий муравейник.
- Недобитки со времён Гражданской. Беляки, кулаки, просто разбойники. Объединились и орудуют, не дают нам спокойно строить и жить. Хлеб воруют, людей режут, кладку по ночам портят. К нам сюда сначала милицию прислали, потом чекистов, а те оружие для народной дружины выпросили.
- И как? Помогает? – железнодорожный узел с недостроенным зданием станции и временными складами-навесами остался позади. Грузовик выкатил на узкую грунтовку, которая уже совсем недалеко упиралась в стройку. По сторонам дороги, судя по бесчисленным свежим пням, недавно стоял лес.
- Ну как сказать. Они по лесам прячутся, а леса тут пока ещё густые. Только вооружённых часовых выставлять начали – вроде помогло, присмирели, но не сильно. Так что будь начеку.
- Ясно… - протянул Никита. Пни уже сменились ладными новыми рабочими бараками, на которых даже можно было заметить таблички с названием улицы – а грунтовка оказалась улицей Автомобилистов. – А вас как зовут?
- Василий Павлович. Делаури, - представился водитель, не отрывая взгляда от дороги. – Сам из Кутаиса.
- Давно тут работаете?
- Когда первую землю из котлована вынимали, я уже здесь был. С империалистической войны баранку кручу. Ты вот Днепрогэс видел?
- Разве что в кино.
- Во, а я его строил. Не на этом грузовике, на другом, английском, кажется. Круглые сутки из кабины не вылезал…. А что это у тебя в футляре? Фотоаппарат? – Василий Павлович вдруг сменил тему.
- Он самый, - Копейкин поправил поцарапавшийся в некоторых местах футляр, где хранились фотокамера, штатив и плёнка – самые дорогие вещи в жизни молодого фотокорреспондента. Его хлеб. Смысл его существования на данном жизненном этапе. Когда-то Никита, сын мелкого московского ремесленника, хотел стать художником. Так как у отца не было денег на его образование, учиться пришлось самостоятельно, доставать через знакомого библиотечного сторожа книги по рисованию – благо читать Копейкина всё-таки выучила мать, дочь разорившегося в пух и прах чиновника. И в голодные годы Гражданской войны маленький Никита все скромные средства, что зарабатывал чисткой сапог, тратил на бумагу и самые плохонькие карандаши. Отец, с одобрением принявший революцию, ушёл из столицы на фронт, бить белых. Его мастерскую худо-бедно содержал старший брат Никиты. Тем не менее, если бы грязного босоногого мальчишку, достаточно талантливо царапающего на серой бумаге, не заметил случайно редактор «Окон РОСТА», едва ли Копейкины пережили то время. Паёк у подмастерья в художественной мастерской, выпускавшей жизненно важную для молодой советской республики агитационную продукцию, был повыше, чем зарабатывал чистильщик обуви.
Когда Белую гвардию окончательно скинули в Чёрное море, а Алексей Копейкин вернулся домой с перевязанной левой рукой, перед Никитой уже маячила вполне реальная перспектива поступления в художественное училище, которая вскоре претворилась в жизнь, но уже на последнем году обучения малевать красками Копейкину прискучило: его неожиданно увлекло фотодело.
Затем были ускоренные фотографические курсы, и наконец, заветное место фотокорреспондента. Выданный в редакции аппарат ФЭД-1 Никита берёг как зеницу ока. Правда, первое время самостоятельной работы ему не доверяли, всё больше приходилось носить вещи за старшими товарищами по профессии и набираться опыта. Поездка сюда, на Урал, на великую стройку коммунизма, была первой по-настоящему большой самостоятельной поездкой, поэтому Копейкин был готов на всё, лишь бы не ударить в грязь лицом и в срок предоставить руководству журнала качественные фото нарождающегося города Железногорска. Правда, в Москве ему ничего не говорили про то, что рядом со стройкой орудуют какие-то банды, но это обстоятельство фотокора не слишком смутило. Напротив, дело приобретало новый, более интересный оборот. Втайне Никита уже даже представил себе удивительный кадр – «Последний белый офицер», «Недобитый» или что-то ещё в этом роде.
В зеркало заднего вида Копейкин видел, что полуторка Делаури едет по дороге во главе целой колонны грузовиков, которые то ли действительно подчинялись Василию Павловичу, то ли просто пристроились сзади, потому что при попытке обгона они бы серьёзно затруднили движение встречного потока машин и телег, который тоже был весьма плотным. Похоже, грунтовка, точнее, улица Автомобилистов, как тут же поправил себя Никита, была единственно транспортной артерией, связывающей голодный до бетона, кирпича, гвоздей, железных балок и прочего необъятный организм будущего рабочего города с железнодорожной станцией.
Этот организм уже представал за окнами грузовика во всей своей пролетарской красоте, уверенно ревел моторами, весело гудел тысячей людских голосов, вскрикивал гудками и ударами. За окнами кабины бараки перемежались кирпичными и каменными постройками с редкими яркими цветами красных флагов, лозунгов и висящих над окнами бельевых верёвок. Рядом с домами выстроились деревянные опоры электропередач с жестяными фонарями, служа единственной границей между проезжей частью и будущим тротуаром, пока в лучшем случае выложенным кое-где досками. И над всем этим простоватым, не конца устроенным и явно временным в основной своей массе бытом прямо по курсу гордо высился титанический скелет будущего завода. Отсюда масштаб строительства выглядел куда более внушительным, чем с железнодорожной платформы. Густо облепленные строительными лесами и осеняемые стрелами подъёмных кранов заводские цеха тянулись в обе стороны насколько позволял видеть не слишком широкий обзор из фанерной кабинки грузовика.
Тем временем Василий Павлович вырулил на просторную площадку. Похоже, из неё собирались впоследствии сделать главную городскую площадь. Об этом весьма красноречиво говорила установленная в центре, на небольшом возвышении, окружённом неказистой клумбой, крупная, вырезанная не иначе как из столетнего дуба, притом весьма талантливо, фигура, изображающая Ленина и Сталина. Вожди советского народа на уровне пояса будто вырастали из деревянного куба, водружённого на деревянный же постамент.
- Эй, фотокор, очнись! – Делаури хлопнул засмотревшегося по сторонам Копейкина по плечу. Тот вздрогнул. Грузовик, тарахтя на холостом ходу, стоял у крыльца двухэтажного деревянного здания. – Вылезай, приехали! Время не ждёт, рабочим нужен цемент!
Никита вздохнул, поправил кепку, распахнул дверцу и спрыгнул на утоптанную бессчётным множеством подошв и колёс землю, подняв облачко песка. Василий Павлович подал ему тюк.
- Спасибо! – Копейкин закинул тюк за спину и снова захлопнул дверцу.
- Не болей. Ещё увидимся, - ответил водитель. Полуторка зарычала сильнее, круто развернулась, обдав фотокора пылью, и, покачиваясь, покатила прочь. Кузов у неё действительно был нагружен до предела, мешки с цементом опасно подпрыгивали на каждом ухабе, чуть не вываливались на дорогу. Полминуты – и машина Делаури уже исчезла из виду, затерялась среди прочей техники и повозок.
«Как же их тут всё-таки много, - подумал Никита. – Не намного меньше, чем на иных столичных улицах». Он окинул беглым взглядом окружающее пространство. Будущая площадь слева и справа ограничивалась дощатыми, явно административного назначения зданиями, которые, впрочем, мало чем внешне отличались от жилых бараков. С третьей стороны площадь упиралась в улицу, а с четвёртой – в то самое двухэтажное здание, к крыльцу которого фотокора так любезно подвезли. Хотя над дверью, на балконе, что служил одновременно и навесом крыльца, красовался приличных размеров фанерный щит с надписью: «Железногорский городской совет», да и сами габариты дома под хорошей двускатной крышей, над которой билось на ветру огненное полотнище государственного флага, должны были внушать определённое уважение, во всех чертах сквозило понимание того, что простоит он недолго. Что уже в самом ближайшем будущем, едва завод даст первые реки кипящего металла, строители возведут здесь архитектурный ансамбль образцовой площади образцового социалистического города.
Но то должно было произойти в будущем, а жизнь у городского совета била ключом здесь и сейчас. В окружающих площадь зданиях беспрестанно хлопали двери, люди в потёртых куртках, выцветших платьях, застиранных гимнастёрках и заштопанных пиджаках входили и выходили поодиночке, парами и группами до шести человек, курили на крыльце, кого-то ждали, топчась на месте, куда-то спешили. Но практически у всех без исключения, - это Никита сразу заметил намётанным глазом – на лицах, молодых и старых, худых и упитанных, лежала печать деловой озабоченности. Было заметно, что все работают, и даже если сейчас они не на рабочем месте, то только потому, что требуется разъяснить какие-то вопросы, отчитаться или, напротив, что-то вытребовать. Но это не была задавленность непосильным трудом или принуждением, какие-то тяжёлые мысли о скучных вещах. Свободные граждане свободной страны уверенно, последовательно, шаг за шагом возводили для счастья свой город, свой завод, а в конечном счёте – самих себя. Как бы отбивая ритм рабочих шагов, шли закреплённые над балконом городского совета большие, явно самодельные часы.
Копейкин покрепче прижал к себе свой футляр, чтобы не потерять и не выронить в толкучке, которую предвидел внутри здания, поднялся по нескольким поскрипывающим ступенькам на крыльцо, пропустил перед собой некую девицу в красной косынке и с не меньше чем десятком рулонов чертежей подмышкой, затем вошёл сам. Он оказался в широком полутёмном прохладном коридоре. Здесь, к счастью, оказалось не так уж много народу, пахло досками, чернилами и бесконечным жидковатым чаем, не смолкали звуки шагов, шорох бумаг, телефонные звонки и невнятный шум, в который сливались десятки разговоров и размышлений вслух. Фотокор поискал глазами вахтёра или кого-то ещё, кто мог бы указать ему дорогу к кабинету начальника стройки, но вместо этого обнаружил стенд с указателем. «Разумно сделано, - отметил он про себя. – Ага, значит, кабинет номер двадцать два, второй этаж».
Вскоре Никита уже стоял перед нужной дверью. На картонной табличке выведенные по шаблону буквы гласили, что именно здесь работает человек, на котором сходятся все нити управления строительством цехов и печей грядущего металлургического гиганта, Ушков Николай Кириллович. Копейкин оглядел себя. Только сейчас Никита заметил, насколько сильно он испачкался по пути. Пыльные штанины и рукава, засохшая грязь на ботинках, пара чёрных пятен в разных местах явно не могли добавить фотокору красоты. Никите даже стало стыдно. Всё-таки он был сотрудником крупного журнала, ему, по идее, не пристало расхаживать по солидным кабинетам в подобном виде. «Как и пытаться купить билеты за пять минут до отправления поезда, - вспомнил Копейкин, тщетно пытаясь хоть как-то отряхнуться. – Пришёл бы вовремя на вокзал, сел в плацкарт, покатил со всеми удобствами, а не между ящиками и мешками. Хорошо, что хотя бы на грузовой платформе позволили проехать». Из-за двери доносился неразборчивый говор двух мужских голосов. Один из них, мягкий и будто приглушённый, что-то терпеливо и обстоятельно втолковывал или пытался втолковать другому, куда более жёсткому, но тоже не слишком громкому, который, судя по интонациям, всё внимательно слушал, но продолжал настойчиво гнуть свою линию. Похоже, у Ушкова был посетитель, однако тему беседы, как и принадлежность голосов, было не определить.
Никита убедился, что в более товарный вид при помощи пятерни он себя уже не приведёт, пригладил выбившиеся из-под кепки тёмные лохмы, перевёл дух и постучал. Голоса за дверью смолкли, и первый громко и отчётливо произнёс:
- Да-да, войдите!
Фотокор вошёл и очутился в просторном светлом кабинете с парой окон прямо напротив двери. Стены были обшиты панелями крагиса и выкрашены в зелёный цвет до уровня примерно полутора метров, а выше – побелены. Несколько разномастных шкафов ломились от пухлых тетрадей, амбарных книг и бумажных папок. Посередине кабинета стоял длинный стол с примерно десятком стульев, ближе к окну упиравшийся в другой, письменный. За ним сидел Ушков собственной персоной: седой коротко стриженный полный мужчина в голубой рубашке с короткими рукавами среднего, кажется, роста с круглым, добро-морщинистым лицом и роскошными седыми же усами. Он и был обладателем первого голоса. Копейкин сразу определил Николая Кирилловича, поскольку сидящий рядом человек на начальника стройки явно не был похож. Чёрный, несмотря на летнюю жару плащ, правда, всё же распахнутый, так что видна была гимнастёрка с лейтенантскими петлицами, лежащая рядом на столешнице форменная синяя фуражка с красным околышем выдавали в нём сотрудника НКВД. Тем не менее, сидел чекист по-хозяйски, наклонившись вперёд, к собеседнику. От Ушкова он отличался и другим: если тот был сед и кругл, этот имел атлетическое, насколько позволял судить плащ, телосложение, был значительно моложе, и кожа лица, казалось, напрочь лишённого жировых тканей, туго обтягивала крупный, угловатый череп.
- …Так что, будут мне телеги? – требовательно спросил он, видимо, подводя черту под давно начавшимся разговором. Начальник стройки устало посмотрел на чекиста, потом на Никиту, потом снова на чекиста, вздохнул, пододвинул к себе исписанный наполовину бумажный лист и, подмахнув, ответил:
- Будут, - после чего протянул подписанную бумагу собеседнику. Тот удовлетворённо кивнул, подтянул к себе лежащую рядом папку, спрятал листок, надел фуражку и встал:
– Сразу бы так.
- Идите, идите, - раздражённо замахал на него Николай Кириллович. – Не видите, человек ждёт, время теряет.
Чекист широким, уверенным шагом прошёл по кабинету к двери, на ходу смерил взглядом фотокора, будто проверяя на благонадёжность. Копейкин почувствовал, как на мгновение дохнуло на него холодом безжалостного, но справедливого правосудия и внутренне содрогнулся от этого холода. Впрочем, этим всё и кончилось.
- А вы, молодой человек, по какому вопросу? – поинтересовался Николай Кириллович, едва дверь за служителем советского закона закрылась.
- Вам, наверное, сообщали, я Никита Копейкин, фотокорреспондент журнала «Огонёк». Приехал снимать рождение города и завода, одним словом, трудовые будни, - представился Никита.
- О, - обрадовался начальник стройки. Он встал со стула и, перегнувшись через стол, протянул Копейкину ладонь. Тот, не ожидавший столь радушного приёма, рассеянно пожал её. – Ушков Николай Кириллович, очень приятно. Конечно же, мне звонили из Москвы, из вашей редакции, просили оказать содействие и прочее. Мы таким гостям завсегда рады, нечасто к нам фотографы наезжают. Журналисты – те да, наведываются, а вот человека с фотоаппаратом мы видели в последний раз, когда едва фундамент залили. А ведь у нас тут такие трудовые подвиги, такие герои, стахановцы! Все как на подбор, любого хоть сейчас на вашу обложку. И – пропадают зря в неизвестности, никто их дальше соседней станции не знает.
- Ну, это поправимо. Плёнки у меня достаточно, а герои «Огоньку» всегда нужны, - ответил Копейкин. На самом деле, ему нет-нет, а становилось обидно за себя. В его объектив попадали знатные токари, трактористы, литейщики, известные учёные, врачи, спасшие сотни жизней, лётчики, летавшие быстрее, выше, дальше, чем кто-либо до них, другие достойнейшие люди страны социализма. Мастера и боги в труде, молодые титаны пятилеток. Герои. А он, Никита, всегда оставался за кадром, точнее, по другую его сторону. Скромный фотограф с неброской, грошовой в прямом смысле фамилией, который до недавнего времени вообще был на побегушках у старших товарищей. Да, он занимался любимым делом и делал успехи на этом поприще, но здесь нельзя было поставить ни одного, даже самого небольшого рекорда. Здесь можно было стать известным, добившись мастерства, но вот по-настоящему прославиться, стать героем, на которого бы равнялись, не получилось бы никак. Дело было даже не во славе. Просто Никите его работа казалось слишком мелкой, она приносила удовлетворение, а хотелось ярких эмоциональных взрывов, возможно, труда на грани человеческих возможностей, чтобы было, за что себя самого уважать. А так самое большее, что получал Копейкин помимо зарплаты – это едва различимая строчка в низу фотографии в журнале с подписью его фамилии.
- Надолго к нам? – перешёл Николай Кириллович к более приземлённым вопросам.
- На пять дней, - ответил Никита. – Чувствую, что по вашему хозяйству мне придётся летать, а не ходить. Иначе ничего толком не успею увидеть и заснять.
- Это да, хозяйство у нас большое. И беспокойное, просто чрезвычайно беспокойное. Я советую вам быть начеку, товарищ Копейкин. Особенно на окраинах города, рядом с лесом. И ночью лучше тоже в одиночку не гулять.
- Бандиты?
- А, так вы уже знаете! Тем лучше. Конечно, у нас и часовые стоят теперь, где следует, и дружинники с оружием работают, но эти недобитые сволочи находят обходные пути. Да, верно, хозяйство большое, не вполне справляемся… Люди погибают, - Ушков погрустнел. – Ладно бы я. Почти старик, стаж ещё дореволюционный, сейчас советская власть своих спецов выучит, и я тихо уйду на пенсию. Меня не жалко. А гибнут-то молодые, талантливые, с горячими сердцами, вот вроде вас. Кому строить новый мир и жить в нём.
Начальник стройки упёрся усами в кулак и замолк. В кабинете повисла пауза. Не тишина: гремело и урчало что-то на улице, ходили и переговаривались люди за тонкой стенкой, учреждение жило, дышало, работало вместе со всем городом. Копейкин не знал, как возобновить разговор. Убитые рабочие, которых он никогда в глаза не видел, будто окатили его энтузиазм из ведра. Сознание опасности задавило интерес, ею вызванный.
- А… - нерешительно начал, наконец, фотокор. – Где тут у вас можно остановиться? Мне нужна койка. И тёмная комната для проявления снимков, если есть. Но это необязательно.
- Ах, да, - Ушков встрепенулся, возвращаясь к реальности из тяжёлого раздумья. – По этому поводу не волнуйтесь. Койко-место для вас мы подготовили, с нашими потерями это нетрудно. Тут не только убитые. Кое-кто просто уезжает. Конечно, что за доля – погибнуть в мирное время, когда страна распрямляется во весь рост, и жить становится лучше и веселей?
Никита молча кивнул, соглашаясь, а Николай Кириллович продолжил:
- Однако вы ведь тут заблудитесь, товарищ Копейкин. Город у нас хоть и молодой, но размеры уже имеет приличные. Я уже не говорю по стройплощадки, лесоповалы и прочее, где тоже не так-то просто сориентироваться. Вам нужен провожатый.
- Ну да, неплохо бы – собственно, Копейкин и сам хотел спросить об этом, поскольку осознавал, что Железногорск не знает совершенно. Никиту просто поражали внимательность и доброжелательность, с которыми говорил с ним, зелёным фотокором, целый начальник стройки. «Интеллигент, не иначе – заключил он про себя. – Причём из старых, царских. Но тут он явно на своём месте».
- Хм, а вот с этим будет сложнее, - морщины на лбу Ушкова стали глубже. – У нас все всегда при деле, лишних людей нет. М-да, признаться, как-то я об этом не подумал.
Дверь кабинета резко отворилась, громко треснув по стоявшему рядом шкафу. Никита обернулся на внезапно нарушивший ход беседы звук. На пороге стоял просто неимоверно высокий и настолько же худой черноволосый парень примерно его лет. Черты лица выдавали в нём уроженца то ли Крыма, то ли одной из автономных республик Поволжья: татарина, башкира, калмыка или кого-то ещё. Копейкин в этнической географии не был силён. Одет был пришелец, едва умещающийся в дверной проём и потому слегка сутулый, в синюю клетчатую рубашку, зеленоватые рабочие штаны и увенчан лихо заломленной чёрной кепкой. Особого внимания заслуживала растительность на лице. Небольшая щетина покрывала подбородок, щёки, пространство под носом, пробивалась даже под раскосыми глазами, придавая хозяину немного одичалый вид.
- Николай Кириллыч, тут это - начал парень, делая несколько шагов вперёд. Начальник стройки поднял на него внимательный взгляд. – Я провод залатал, связь с четвёртым участком восстановлена. Можете позвонить, проверить.
- Прекрасно, Равиль, прекрасно, - похвалил Ушков. – Прекрасно, что ты зашёл так вовремя. Я хочу тебя кое с кем познакомить. Вот, товарищ Копейкин из Москвы, фотокорреспондент «Огонька».
Никита встал и пожал вошедшему длинную, тонкопалую сухую ладонь, а начальник продолжал:
- Он командирован к нам, в Железногорск, на пять суток. Жильё ему нашли, а вот с провожатым по объектам пока туго. Ты возьмёшься? Работы же у тебя на сегодня больше нет?
- Вообще-то, было кое-что, - почесал в затылке Равиль. – Но раз такое дело, то я помогу.
- Вот и славно, - подытожил Ушков, а затем обратился к Никите: - Равиль Камиев, наш телефонист. Разных я спецов перевидал, а вот таких мастеров, как он, ни разу. Равиль у нас один, а связь всё равно отменная. В иных местах целая бригада так здорово не работает!
- Да что уж там, Николай Кириллыч, - покраснел Камиев. – Это моя работа.
- Не скромничай. Вот, товарищ Копейкин, вам и первый сюжет! Впрочем, перейдём к делу. Жить будете в доме сорок по улице Энгельса, это тут в двадцати минутах. Комната десять. Я распорядился, в столовой вас будут кормить. Если будут проблемы, то можете обращаться сразу ко мне. Вопросы, товарищи?
2. Налёт
- Есть ство-о-о-о-ол! – громкий крик дюжего лесоруба в грязной тельняшке соединился с протяжным треском валящегося наземь дерева. Подпиленный, лесной великан падал медленно, будто цеплялся за стремительно уходящую от него жизнь. Но крепкие руки в рабочих рукавицах, давшие первый толчок, не оставили дереву не единого шанса. Прошелестев кроной на встречном потоке воздуха, ствол рухнул, разбросав в стороны зелёные листья. Тут же несколько фигур вскочили на поверженного гиганта и бодрыми, привычными движениями стали рубить ему бесчисленные руки-ветви. Чуть поодаль, такой же беспомощный, лежал ещё один ствол, и его уже пилили на куски, которые тут же грузили на подводу с нетерпеливо бьющей копытом молодой рыжей лошадью.
Никита стоял недалеко от этой подводы, возле большой, с него самого высотой, бочки с питьевой водой для лесорубов, и с улыбкой наблюдал, как под весёлое пение пил и топоров погибает в мучениях вековая чащоба. Рядом на разложенном штативе был приготовлен к работе его верный ФЭД. Солнце на чистом, пронзительно голубом небе, хотя и явно собиралось за горизонт, но светило по-прежнему ярко. Настроение у фотокора было превосходное. За последние сутки он выполнил поставленную перед ним задачу, наверное, более чем наполовину. Вместе с Равилем они успели полностью осмотреть все вновь возводимые цеха будущего завода. Материала на стройплощадке оказалось предостаточно. Ушков не соврал: действительно, удалось найти немало интересных в плане биографии и внешности личностей. Камиев, казалось, знал всех и каждого, на любом участке он мог указать несколько ударников. Копейкину оставалось только подбирать наиболее выгодные ракурсы для съёмки да нажимать на кнопку спуска. Он понимал, что читателям гораздо больше понравятся живые фотографии, так что редко просил рабочих позировать. В итоге только наступление темноты заставило его покинуть территорию будущего завода. К этому времени он, хотя и успел израсходовать первый моток плёнки, ещё не устал поражаться размаху строительства, а вот шея начала ныть, что было неудивительно: в течение дня Никите пришлось усиленно вертеть головой, а также задирать её кверху. Иначе было невозможно охватить взглядом весь объём тех невиданных работ, что выполнялись здесь. Сотни, тысячи людей со всего огромного Союза Советских Социалистических Республик рыли, клали кирпич, месили цемент, заколачивали гвозди, поднимали и варили балки, управляли грузовиками, тракторами, кранами, экскаваторами, час за часом приближая день, когда Железногорский металлургический завод даст первому в мире пролетарскому государству отличную сталь и превосходный чугун. То были не рабы системы или муравьи. То были свободные, сильные, уверенные в себе люди. И лица этих людей Копейкин старательно снимал, пытаясь запечатлеть на плёнке не столько вполне себе обыкновенную внешность, сколько внутреннее состояние, которое отличало советских трудящихся от рабочих капиталистических стран. Фотокор, которому не раз приходилось, перенимая опыт, просматривать зарубежные журналы, знал, что такая разница существует, хотя и не мог бы, наверное, точно сформулировать, в чём она заключается..
С утра Камиев хотел просто поводить его по городу, потому что дела у телефониста всё-таки были. Так как приходилось таскать с собой приличный набор инструментов, материалов и запасных частей, начальство выделило Равилю роскошный служебный транспорт – мотоцикл с коляской, в которой легко размещалось всё необходимое. Места, впрочем, оставалось немного, так что Никите приходилось ездить верхом на чемодане с инструментами, на каждом серьёзном ухабе рискуя вывалиться. Как правило, Равиль высаживал Копейкина у ближайшей к месту ремонтных работ городской достопримечательности и уезжал дальше, а Никита оставался, чтобы сделать с десяток фотографий того или иного объекта с различных точек. От его внимания не ускользала и бурлящая вокруг жизнь рабочего города. В объектив фотоаппарата, несмотря на протесты, попал и сам телефонист.
Но посмотреть Железногорск во всех подробностях не получилось. После обеда пришла очередная заявка. На одной из вновь расчищаемых от леса площадок потребовалось удлинить телефонный провод, поскольку лесорубы начинали новый участок, бытовка перемещалась на новое место, а с ней и телефон. Копейкин сообразил, что работу лесорубов тоже неплохо будет заснять, так что с готовностью оседлал чемодан и вскоре оба – телефонист и фотокор – были на медленно, но верно отползающей к возвышающимся вдали синеватым горным пикам Урала границе дикого, дремучего леса и нарождающегося города.
Прямо перед глазами Никиты небритые, суровые лесорубы двигали эту границу дальше, а за спиной тарахтели трактора, корчующие пни – там работала, явно наслаждаясь силой своих машин, женская механизированная бригада. Картина мирного труда была бы вполне благостной, если бы не витающий в воздухе дух опасности и потому – настороженности. Этот дух материализовался в оружии. Оно, если приглядеться, было повсюду. Висели на поясах у некоторых рабочих кобуры с наганами, стояли тут и там сложенные аккуратными пирамидками по три штуки винтовки с примкнутыми штыками, что зловеще посвёркивали на солнце беспощадной сталью. Были на площадке и четверо поставленных вертикально высоких деревянных щитов, сколоченных из толстых необструганных досок. В каждом щите было по пять бойниц. Да и сами лесорубы нет-нет, да оглядывались опасливо на постепенно уничтожаемую ими лесную стену, в толще которой, где ещё сохранялись густые кусты и клубился таинственный зелёный полумрак, могли таиться пресловутые бандиты.
Копейкин немного подкрутил ближайшую к себе ножку штатива, ещё раз окинул взглядом панораму перед собой, нагнулся и заглянул в окуляр фотоаппарата. Общий план обещал быть превосходным. «Улыбочку, - сказал про себя фотокор, нащупывая пальцем кнопку спуска. – Сейчас вылетит птичка». Он нажал. Сверкнула вспышка, ФЭД щёлкнул. Мгновение легло на плёнку, чтобы навсегда остаться с людьми, сохранить именно эти неспешно плывущие по небу отдельные облака, именно это положение веток на деревьях, именно эти позы и выражения лиц, которые в жизни уже безвозвратно поменялись на другие. Фиксация мига должна была быть безупречной, поэтому для надёжности Никита решил перестраховаться и сделать ещё один кадр. Он снова поглядел в окуляр, и снова перед ним предстала та же самая картина. Палец уже пополз к спуску, когда долетел до ушей фотокора непонятный короткий свист. «Интересно, что это мо…» - закончить мысль он не успел. В воздухе мелькнуло что-то тёмное, и Копейкин почувствовал, как с него слетела кепка. Раздался резкий звук, будто что-то ударилось в стоящую за его спиной бочку. Никита обернулся. Его кепка повисла на тонкой длинной палочке, обмотанной во несколько слоёв широкой полосой, кажется, бересты. Смерив палочку глазами полностью, Никита с удивлением обнаружил на другом конце оперение. Сомнений не было: в него кто-то вполне целенаправленно выпустил стрелу, но либо промахнулся, либо хотел просто напугать, сбив с головы кепку.
Между тем лесорубы, судя по отдельным вскрикам, не на шутку переполошились. Никита обернулся и на пару мгновений застыл в шоке. Из лесной стены, разбойно свистя, в воздух взлетела целая туча тонких смертоносных палочек. Фотокор даже не успел ничего подумать. Мышцы сами бросили ошарашенного человека лицом в землю за ближайшее укрытие, которым оказалась бочка. Как выяснилось, вовремя: судя по звуку, стрелы немедленно поразили то место, где только что стоял Копейкин. Следом закричали рабочие, завизжали трактористки. Ещё недавно уверенный шум железных коней внезапно смолк, нестройно, сбивчиво, суетливо и испуганно, по отдельности и залпами загрохотали выстрелы.
Никита, переборов первый страх и смятение, отважился поднять голову, чтобы оценить, насколько возможно, обстановку. «Кажется, недобитки проклюнулись, - подумал он, увидев ту самую молодую рыжую лошадь, лежащую бездыханно с тремя стрелами в боку и одной в шее. – Только вот вооружены почему-то луками. Хотя, может, у них с патронами проблемы?». Картина окружающего мира поменялась кардинально. Тракторы встали и, будто испугавшись, затихли, их наездницы спрятались под железными тушами своих машин. Лесорубы, застигнутые врасплох, бессистемно отстреливаясь на бегу, поспешно отступали к деревянным щитам и штабелям брёвен. Из своего укрытия Копейкин с ужасом заметил и несколько свежих трупов. Здоровые мужики, несколько минут назад бодро махавшие топорами и даже не успевшие выпустить их из рук, лежали на земле в различных позах, пронзённые стрелами, всё новые и новые порции которых продолжал извергать из своих недр, словно мстя за каждый отнятый у него метр земли и каждый кустик, дремучий лес. Не находя очередную жертву, юркие оперённые жала впивались на огромной скорости в щиты, брёвна, подводы, уходили в грунт чуть не наполовину. Теперь только Никита вспомнил о верном фотоаппарате. «Только бы не разбился, - с надеждой подумал он. – Иначе всё будет провалено… - очередная стрела ударила в землю прямо у него перед носом. - Если сам вообще уцелею!».
Он собрал, насколько это было возможно, разбежавшиеся мысли в кучу и плохо слушающимися мозгами стал их перебирать. Прежде всего, необходимо было решить, что делать дальше. Прикинув пути отступления, фотокор пришёл к выводу, что от бочки лучше не отползать Противник сеял смертельный дождь достаточно густо и широко, чтобы любая попытка переместиться куда-то подальше была обречена на провал. Стрелы уверенно втыкались в землю ещё на протяжении метров десяти за укрытием Копейкина, притом достаточно сильно, чтобы если не уложить его, то нанести серьёзную травму. Тем более, не стоило пытаться выяснить судьбу ФЭДа или перебраться за ближайший щит. Лесорубы, кстати, оправились от растерянности и страха первых минут и теперь палили вполне организованно. Отсюда Никита не видел, куда именно, но, судя по всему, они теперь уже если не видели отчётливо свои цели, то точно представляли себе их местоположение. Чувствовалось, что к подобному повороту событий рабочие были готовы как минимум морально. Что же касалось самого Копейкина, то, рассмотрев возможные варианты своего поведения, он не без сожаления понял, что покинуть поле боя он не сможет при всём желании, не говоря уже о какой-то помощи обороняющимся. Скорее, помощь требовалось ему.
И помощь пришла. Стоило фотокору смириться с участью стороннего наблюдателя за жестокой перестрелкой, как чаша весов ней неожиданно стала склоняться на сторону лесорубов. Издалека, со стороны городских кварталов, послышался стук копыт и скрип быстро вращающихся тележных колёс. Никита повернул голову и увидел, что по ведущей к лесозаготовкам грунтовке стремительно несётся, поднимая за собой облако пыли, запряжённая парой серых лошадей открытая повозка. На повозке сидели люди с едва различимыми на таком расстоянии поднятыми к небу штыками. Ещё один, в развевающемся, словно чёрные крылья, плаще, стоял с вожжами в руках, бесстрашно подставив лицо встречному ветру и нахлёстывая скакунов длинным хлыстом. Повозка быстро приближалась. «Наши», - с облегчением подумал Никита.
Телега вихрем пронеслась мимо застывших тракторов, заложила крутой вираж и остановилась. Уже не ходу с неё спрыгнули вооружённые люди с красными повязками на рукавах – бойцы народной дружины Железногорска – и, ни минуты не мешкая, вступили в бой. Человек в чёрном плаще, стоявший всё это время, несмотря на более чем приличную скорость, а теперь и на тучу стрел, пара которых уже воткнулась в борт совсем рядом с ним, махнул рукой, и с телеги неожиданно ударил пулемёт. Очередь разорвала ход перестрелки. Свинцовый поток с грохотом обрушился на заросли, кромсая листья, увеча кору и ломая ветки. Пулемётчик водил своим оружием по сторонам, направляя этот поток, подавляя, уничтожая пышущую из-за деревьев ярость не видимых Никите налётчиков. Зато он разглядел обстоятельно смелого человека в чёрном. Это оказался тот самый чекист, которого Копейкин встретил у начальника стройки в первый день, Фёдор Хватенко, как сказал потом Равиль. Но теперь от его казённого холода не осталось и следа, даром что одежда была та же. Перед фотокором стоял под градом стрел в полный рост боевой командир, и не телега с наскоро приделанным пулемётом, а настоящая тачанка была под ним. Хватенко надрывно кричал, отдавая приказы дружинникам, лесорубам и пулемётчику, сам при этом прицельно стреляя из пистолета. «Вот уж верно, - восхитился Никита таким преображением, забыв об опасности, что пока никуда не исчезла. – Смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Рядом стрелы свищут, а ему хоть бы хны. И ведь ни одна не попадает!».
Помощь получилась очень существенная. Лесорубы воспряли духом, и свинцовая стена просто задавила рой маленьких ручных смертей. То ли действительно основательно прореженные ставшим шквальным огнём, то ли просто посчитавшие за лучшее отступить перед превосходящими силами противника, бандиты пускали стрелы всё реже и реже, пока, наконец, последняя из них, отправленная в полёт, кажется, в большой спешке, не шлёпнулась бессильно наземь.
- Так их! – устало, но с явным облегчением и даже удовлетворением, крикнул кто-то. На этом вся радость от победы и кончилась. Лесорубы и дружинники, закидывая оружие за плечо, считали раны, считали живых. Девушки-трактористки спешили на поле боя, к оставшимся лежать на порядком вытоптанной траве бойцам. Раненные нуждались в том, чтобы их хотя бы отделили от погибших. С тачанки, не замеченная вначале, слезла полноватая женщина с красным крестом на сумке через плечо.
Только теперь Копейкин решился, наконец, встать. Он отряхнул со штанин и груди налипшие комочки земли и травинки. «Хорошо, что так и не постирал толком, - подумал фотокор. И тут в голове ярко вспыхнула, затмив все прочие, одна-единственная мысль. – Фотоаппарат! Где он?». Готовясь к самому худшему, Никита бросился туда, где застал его обстрел. Обойдя ощетинившуюся стрелами бочку, сейчас больше напоминающую огромного ежа, он обнаружил ФЭД опрокинутым на землю. Выглядел тот целым и невредимым, но Копейкин не успокоился, пока не взял, открутив предварительно от штатива, аппарат в руки и не изучил его самым внимательным образом. Убедившись, что верный друг не пострадал, фотокор облегчённо вздохнул.
Никита с опаской посмотрел в сторону деревьев, в ногах которых по-прежнему лежали их поверженные собратья, тронутые уже топорами и пилами, и увидел, что оттуда идут к тачанке двое и под руки тащат за собой третьего. Четвёртый шагал сзади с винтовкой наперевес. Когда люди поравнялись с Копейкиным, он узнал в троих их них дружинников. А вот тот, которого тащили и кого фотокор издалека принял за раненного лесоруба, точно не мог принадлежать ни к тем, ни к другим. Этот человек имел густую русую бороду, сросшуюся воедино с усами и волосами, так что разглядеть какие-то другие черты лица было затруднительно. Глаза были прикрыты, голова безвольно опущена, лицо выражало обречённость и покорность судьбе, какой бы она ни была. Но не это было главное. Гораздо интереснее была одежда этого тяжело раненного, судя по стелющейся по земле тонкой кровавой дорожке, загадочного человека. На голове у него был классический, знакомый по картинам, древнерусский шлем-луковица, тело прикрывала самая настоящая, звенящая при каждом шаге дружинников, кольчуга, под которой виднелось грубое серое домотканое рубище. Штаны были из того же материала, чуть ниже колен начинались лапти. Довершали образ неизвестно откуда взявшегося в двадцатом веке средневекового ратника висящие на поясе деревянные ножны и пустой колчан за спиной. Мозг Копейкина пронзила неожиданная, фантастическая до бреда, догадка. Быстро, боясь потерять её, фотокор подбежал к по-прежнему стоящему на тачанке чекисту. Окончив бой, тот спокойным, твёрдым голосом раздавал распоряжения.
- Что, всего один? – громко спросил Хватенко у дружинников.
- Да вы же их знаете, товарищ лейтенант, - откликнулся тот, что шагал позади. – Ни раненных, ни убитых не бросают. Этого, наверное, случайно забыли в спешке, или отходил последним.
Чекист спрыгнул с тачанки и всмотрелся в лицо пленника. Тот, видимо почувствовав на себе пристальный взгляд, медленно поднял голову и приоткрыл глаза. Это, впрочем, служителя советского закона не слишком впечатлило. Он продолжал смотреть на лесного ратника как учёный на опасное насекомое, насаженное на иголку.
- Это кто? – поинтересовался Копейкин, подходя поближе. Фотоаппарат теперь для сохранности болтался у него на шее.
- Бандит, - коротко ответил чекист.
- Что-то не похож на недобитого белогвардейца, - фотокор задумчиво почесал в затылке и, ощутив пустоту на голове, вспомнил, что кепка так и осталась пригвождённой к бочке. Дружинники недоуменно переглянулись, тот, что стоял позади, тихонько прыснул.
- Кажется, тебе тоже успели скормить официальную легенду, - Хватенко снял фуражку и вернул ремешок, доселе державший её на голове, на исходное место у красной звёздочки. – И правильно сделали. Если бы не сегодняшний налёт, ты бы, наверное, так бы ничего и не узнал.… Перевяжите ему рану, - обратился он к дружинникам. – Руки за спину и в тачанку. В отделении разберусь.
Те, повинуясь, уволокли пленника прочь, а чекист, глядя на лес, продолжил:
- Значит так, фотокор. Таить от тебя уже нечего, так что говорю, как есть. Здесь, недалеко от города, правда, не знаю, где именно, сохранилось поселение древнерусских язычников. И достаточно крупное, судя по силе налётов.
- А откуда они здесь? – спросил Никита. Если он не удивлялся, то только потому, что лимит этого чувства на сегодня был исчерпан. Зато догадка, сначала показавшаяся бредом, теперь приобретала всё более и более реальные черты.
- Знающие люди говорят, что, скорее всего, прятались от крещения, когда князь Владимир православие вводил. Прятались, прятались и забрались в такую даль и глушь, где их и в голову никому не могло прийти искать. Тут осели и благополучно прожили почти тысячу лет. Занятно, правда? Орда пришла, орду выгнали, Казань взяли, Сибирь покорили, Смута пронеслась, Стенька Разин с Пугачёвым прошли, Наполеон Москву сжёг, Транссиб построили, революция грянула, потом Гражданская – а они всё жили по-старому. И неизвестно, сколько бы ещё вся эта малина продлилась, если бы партия не приказала строить тут город.
- Почему же они на вас нападают?
- Памятник на площади знаешь?
- Ну, видел.
- Так его вырезали из древнего дуба, которому язычники поклонялись. А на месте священной рощи, где он стоял, сейчас строится литейный цех. Первое время, конечно, они ещё боялись и ружей, и тракторов, и машин, а потом ничего – привыкли. И тактику тоже скорректировали. Раньше язычники на нас в открытую кидались, толпой, с мечами и рогатинами. А сейчас нет, поумнели, - Хватенко вытащил из борта тачанки очередную стрелу и выбросил. - Из засады бьют, диверсии устраивают.
- Так что же, - недоуменно сказал Копейкин. – Никак нельзя было их уничтожить? Можно же было сообщить, куда следует, военным хотя бы. И почему из этого вообще делают такую тайну?
- Куда следует, начальник стройки сразу сообщил, иначе бы меня здесь не было, как и оружия. И штаб округа тоже в известность поставили. Ты не видел, какую тут тогда операцию проводили. Целый пехотный батальон с броневиками прибыл. Трое суток лес прочесывали и ничего не нашли. От собак тоже толку не было: в лесу много ручьёв, след мгновенно пропадал. Пробовали с самолёта смотреть, тоже бестолку. Ни крепости, ни даже каких-то землянок – ничего не было. Потом как-то сошлись на версии, что есть какие-то тайные пещеры, где живут язычники, но сами мы их найти не могли, а пленные молчали как партизаны. Так что, как видишь, большой тайны мы из этого не делали и не делаем, просто не кричим на каждом углу, а кому надо, те знают. Вот только, что называем язычников недобитками. Это есть. Но для борьбы с врагами советской власти элементарно проще получить помощь. Иначе мы с таким же успехом могли бы требовать пулемётов для борьбы с динозаврами, даже если бы они тут действительно были. Наверху это вызвало бы ненужные объяснения и проволочки. А так – белогвардейцы, кулаки, прочая шушера, такие проблемы не новость, - с этими словами чекист снова забрался на тачанку.
- Ясно, - и теперь Никите действительно всё было ясно. Недостающие фрагменты мозаики легли на свои места, превратив разрозненные кусочки в цельную картину, которая, однако, оказалась не слишком радужной. Копейкин с запозданием вспомнил про своего провожатого. По идее, на момент нападения телефонист должен был быть в бытовке или где-то неподалёку. Скорее всего, именно ему, его своевременному звонку в город, и были обязаны лесорубы тем, что так быстро подоспела помощь. А раз так, то выходило, что Камиев, по крайней мере, не погиб сразу. Более того, телефонный звонок мог был сделан только из бытовки, так что Равиль, если позвонил всё-таки он, во время налёта язычников находился в безопасности. И будто в подтверждение той логической цепочки, что построил Копейкин, телефонист вскоре оказался в поле его зрения. Живой, хотя и не совсем невредимый: рубашка была расстёгнута, не надета, а лишь накинута на длинное костлявое тело Равиля, и из-под неё виднелась крупная окровавленная повязка на правом плече. Несмотря на такое ранение, вид у телефониста был бодрый.
- Никита! – воскликнул он. – Живой!
- Ага, - отозвался Копейкин. – А тебя, я вижу, поцарапало. Это же ты тачанку вызвал, да?
- Ну я. Телефон в бытовке у окна стоял. Только я трубку снял, стрела ударила в стекло, пробила его и мне в правое плечо, да ещё осколками осыпало. Короче, лучше бы никому не видеть то, во что превратилась моя рука. Но позвонить я успел. Кое-как перевязался, кровь остановил, врача дождался. Где кепку потерял?
- Пойдём покажу, - Никита пошёл к бочке, за которой пересидел, точнее, перележал налёт. Равиль направился следом. Кепка висела на своём месте, правда, на ней образовалось существенных размеров влажное пятно, видимо, стрела вошла так глубоко, что вода стала понемногу просачиваться наружу. Копейкин показал на испорченный головной убор и пояснил: - Стою, значит, никого не трогаю, готовлю фотоаппарат, и вдруг свист, звук удара, чувствую, что кепка пропала. Смотрю, а она тут повисла. Потом началось всё остальное.
- А чем это она перевязана? – Камиев подошёл поближе, не без усилия выдернул стрелу и вернул кепку хозяину, после чего отвязал берестяной свиток, размотавшийся в длину на полторы ладони. Лицо Равиля приняло сначала заинтересованное, а затем озадаченное выражение. Копейкин, придя к выводу, что головной убор остро нуждается в том, чтобы его высушили и подлатали, спрятал кепку в карман и заглянул в берестяной свиток. Озадаченность телефониста сразу стала понятна. На бересте были каллиграфическим почерком написаны вроде бы русские по виду буквы, но примерно половину из них оба видели впервые. Из-за этого сразу понять, что за послание прилетело фотокору в голову, было трудно, зато до Никиты дошло, что лесной лучник намеренно прицелился чуть выше, и что если бы совершенно случайно вместо Копейкина выбрали кого-либо другого, то сейчас здесь бы лежал его безжизненный труп со стрелой в голове.
- Может, Хватенко покажем? – предложил в конце концов Никита после минуты натужных и тщетных попыток сложить из отдельных более-менее различимых слов осмысленные предложения. – Он, кажется, ещё не уехал.
Равиль молча кивнул, свернул свиток, и они направились к тачанке. Опасения Копейкина не были так уж беспочвенны: пока телефонист с фотокором пытались прочесть послание язычников, дружинники, погрузив раненных и убитых в подоспевший медицинский фургон, успели вновь рассесться по местам, а сам чекист устроился на месте возницы, правда, теперь уже тоже сидя. В нём уже не было того огня, той командирской осанки, с которыми Хватенко ворвался, стоя на тачанке, в бой. Красный офицер, проснувшийся на время перестрелки, теперь снова отходил во мглу туманной биографии чекиста. Он уже, судя по поднятым рукам, собирался дёрнуть за вожжи, когда Камиев окликнул его:
- Товарищ лейтенант!
- Чего тебе? – чувствовалось, что Хватенко торопится.
- Язычники прислали нам весточку, - сказал Равиль, протягивая тому свиток вместе со стрелой. Чекист взял их в руки, стрелу, повертев в пальцах, положил рядом с собой и с безразличным видом развернул бересту. Однако стоило ему пробежаться взглядом пару строк, как его брови на мгновение поднялись, а потом снова опустились, на сей раз уже ниже, чем обычно, при этом сдвинувшись.
- Спасибо, - сказал чекист серьёзно после недолгого молчания и, не объясняя больше ровным счётом ничего, сильно дёрнул за вожжи. Тачанка тронулась с места и стала набирать ход.
- Постойте! – кинулся было вслед Никита, сообразив, что сейчас чекист уедет, и он, Копейкин, так ничего и не узнает, но Равиль несильно, но решительно ухватил фотокора за плечо:
- Не трудись. Всё равно не догонишь. А если и догонишь, то ничего путного тебе Хватенко всё равно не расскажет. Кажется, в очень уж серьёзное дело впутывает нас всех это послание.
- И что же, - расстроено произнёс Копейкин, глядя вслед удаляющейся тачанке. Лесорубы вокруг уже давно вернулись к работе, снова загудели тракторы, но Никите было не до них. Поспешность, с которой уехал чекист, только разожгла любопытство фотокора. Ему подумалось, что Хватенко, вероятно, как-то сумел разобраться в содержании свитка – мало ли чему учат в НКВД – и это содержание напугало или, по крайней мере, сильно его встревожило, почему он и настёгивал сейчас лошадей, торопясь добраться до города. Тачанка, действительно, быстро удалялась, следом гораздо медленнее, явно с заботой о раненных, чтобы не растрясти на ухабах, ехал медицинский фургон. – Мы теперь не узнаем, что там написано?
- Вообще-то, есть одна лазейка, - хитрым голосом ответил телефонист, глядя в небо и почёсывая щетинистый подбородок. – Сегодня будет заседание городского совета, я это точно знаю. На заседании вопрос с посланием наверняка поднимут.
- Предположим. Но кто же нас туда пустит? – Копейкин скрестил руки на груди. – Или ты предлагаешь стоять под окнами?
- Почти, - в глазах Камиева сверкнул заговорщицкий огонёк.
3. Ультиматум
Лазейка к разгадке тайны языческого послания оказалась лазейкой на чердак здания Железногорского городского совета. Зал заседаний находился на втором этаже, так что слышимость всего происходящего была отличная. С видимостью дело обстояло хуже: посмотреть можно было только в пару крохотных щёлочек между рассохшимися досками потолочного перекрытия. Впрочем, хватало и одних только слов. И если внизу шло вполне себе серьёзное заседание, то сверху Никита и Равиль слушали своего рода радиоспектакль, боясь лишь одного – чихнуть. Опасность была реальной, поскольку пыли на чердаке скопилось более чем достаточно.
В зале, судя по всему, присутствовал весь городской совет в полном составе с председателем во главе, главный дружинник, Ушков, разумеется, Хватенко, а также секретари партийной и комсомольской организаций Железногорска, словом, люди, решавшие важнейшие вопросы жизни юного города. К неудовольствию Копейкина, интересующий его вопрос был разобран далеко не сразу, в повестке дня он оказался только третьим. Зато Никита определил принадлежность всех голосов, что сделало
Наконец, когда на улице заметно стемнело, а фотокор с телефонистом начали один понемногу терять терпение, а другой клевать носом, голос председателя горсовета объявил:
- …Теперь переходим к третьему вопросу нашей повестки, вопросу о письме язычников, которое было, так сказать, прислано нам со стрелой во время сегодняшнего налёта. Слово для доклада имеет товарищ Хватенко.
Копейкин толкнул слегка задремавшего Камиева, и навострил уши. Наступал момент истины. По залу прокатилась волна шёпота, послышался звук сдвигаемых стульев, затем уверенные, тяжёлые шаги сапог по поскрипывающим половицам.
- Товарищи, - зазвучал голос чекиста. – Как вы знаете, сегодня на восьмом участке лесозаготовок произошёл налёт. На одной из стрел после налёта был обнаружен берестяной свиток. Текст свитка написан на древнерусском, поэтому для его расшифровки мне пришлось обратиться к помощи заведующей нашего дома культуры, товарищу Трушиной. Она же и зачитает сейчас расшифрованный ею текст. Оля, прошу!
В зале снова началось движение, снова сдвинулись несколько стульев. По полу застучали каблучки. Никите стало любопытно, что это за такая товарищ Трушина, тем более, что шаги были быстрыми и лёгкими, что красноречиво говорило о возрасте заведующей. Ни жены, ни невесты у Копейкина не было, поэтому он с интересом прильнул к щели, в которую, к счастью, был отлично виден именно стол президиума с небольшой кафедрой. Собственно, кроме этого стола в зале стояли ещё, кажется, пять или шесть рядов стульев, на которых сидели члены горсовета и приглашённые. Другой мебели фотокор, на время переквалифицировавшийся в разведчика, со своей точки разглядеть не мог. Впрочем, это Никиту и не интересовало. Он увлечённо изучал внешность выступающей, задвинув пока на задний план то, что она должна была озвучить.
Перед кафедрой, раскладывая на ней бумажные листки, стояла стройная молодая женщина, даже, скорее, девушка. Аккуратно причёсанные чёрные локоны спадали на плечи, впрочем, здесь же и заканчиваясь. Серьёзное лицо с приятно округлыми щеками и своенравно вздёрнутым носиком не было красиво, но почему-то притягивало внимание. Одета Трушина была просто – в коричневую кофту поверх жёлтой блузки и длинную серую юбку, - но во всё это так здорово на ней сидело, было так хорошо выстирано и отглажено, что наряду с выражением лица создавало образ достаточно строгий, хотя и привлекательный.
- Итак, - начала она громким и чистым, хорошо поставленным голосом. – По поручению товарища лейтенанта я расшифровала письмо, которое написали нам язычники. Должна заметить сразу, что содержание его повергло меня в немалое удивление. Написано своеобразно, но я постаралась, насколько возможно, сохранить исходный текст. Слушайте. «Безбрадым христолюбцам-большевикам от свободных русичей, - зал затих. – Прочтите нашу грамоту да призадумайтесь. Уж тысяча лет тому почти, как живём мы здесь, в сиих лесах, милостью Перуна по древним заветам пращуров наших. Вовек не чинили мы никому зла, и сами зла не видывали. Думали мы здесь, средь лесов дремучих, у гор высоких, от вас, христолюбцев, и крестов ваших поганых навсегда схорониться. Но минули девять веков безмятежных, как единый день, и вы, себя большевиками именующие, нашли нас и здесь. Вы нечистый град свой на нашей земле возвести задумали, лес сокрушаете, дуб Перунов повалить посмели да поглумились. Совесть наша и боги к отмщенью зовут нас, ибо ежели сегодня вас не остановим, то дома наши пожжёте скоро. Бойтесь, ибо страшна будет сия месть. Ни самострелы ваши диковинные, ни чудища железные вас не оборонят. Волхвы наши мудрые ведают, где древняя тёмная сила хоронится, супротив какой не устоять вам, безбрадым христолюбцам. Град ваш мерзкий и дымный падёт перед силою сей, не пощадит она ни старого, ни малого. И хотели бы мы сей же час на вас её наслать, да надеемся, что прочтёте вы грамоту нашу и подобру-поздорову восвояси уберётесь. На думу сию важную даём вам великодушно двое дён. Ежели к полудню третьего не оставите вы навеки землю нашу, то страшен будет гнев, сила тёмная, рукою наших волхвов направленная, сметёт вас подобно потоку бурному».
Трушина замолчала. Никита ошарашено оглянулся на Равиля и в скупом свете, проникающем через щель, обнаружил на лице телефониста, наверное, зеркальное отражение своего собственного в плане выражения. Такого поворота событий не ожидал никто. Если заведующая домом культуры и прочитала послание спокойно, то только потому, что уже наверняка успела пережить шок в процессе расшифровки. Между тем сидящие в зале, кажется, пришли в себя.
- Ну, - тщательно придавая голосу деловое спокойствие, начал председатель горсовета, прерывая паузу. – Я думаю, всё ясно. Нам поставлен ультиматум. Какие будут предложения?
- В штаб округа звонить! Срочно! – вспыхнул главный комсомолец Железногорска. – Тут угроза прямым текстом! Хватит делать вид, что проблемы нет!..
- А что за это за сила такая, которой они нас пугают? – более сдержанно спросил главный дружинник. - Об этом там сказано?
- Ровным счётом ничего, - ответил Хватенко. – Но я думаю, что все эти угрозы – просто словесная шелуха. Блеф. Ничего такого у язычников нет. Они просто соберутся и устроят очередной налёт.
- То есть, они нас просто пугают, а на деле надо просто получше подготовиться к обороне? – попытался резюмировать партийный секретарь.
- Так тем более надо звать военных! – не унимался секретарь комсомольский. – Поймите наконец: другого шанса уничтожить войско язычников просто не будет! Даже если отобьёмся, они просто снова уйдут в леса и продолжат делать нам пакости, убивать наших ребят. Надо, чтобы язычники разбились о нашу оборону насмерть!
- Сомневаюсь, что солдаты успеют в срок, - остудил его пыл председатель горсовета. Пока мужчины увлечённо спорили, Трушина тихо прошла на своё место и, к неудовольствию Никиты, пропала из его поля зрения. – Я слышал, у них сейчас учения. Пока кого-то снимут, погрузят, перебросят в Железногорск. Не забывайте, товарищи, что мы взяли на себя обязательства пустить завод досрочно, добились бесперебойного снабжения, и теперь поезда идут один за одним. Станция перегружена, дорога тоже. Армейский эшелон, даже если его будут пропускать кругом без очереди, вряд ли подойдёт и разгрузится вовремя. А автомобильную дорогу мы ещё не построили. Слов нет, штаб надо поставить в известность и запросить помощь, но всерьёз рассчитывать мы можем только на себя.
- Не факт, что выдержим, - послышался голос из зала. – На кону целый завод. Может, попробуем договориться?
- О чём? – раздражённо спросил комсомолец. – Все переговоры проваливались, сейчас тем более толку не будет. Язычники полумер не признают, да и нам тоже не к лицу снижать взятый темп работы.
- Каковы силы неприятеля? – послышался голос Ушкова.
- Неизвестно, - сокрушённо ответил ему главный дружинник. – Под землёй их может скрываться сколько угодно. Придётся поставить под ружьё всех, на кого хватит винтовок. Остальных боеспособных рабочих предлагаю вооружить для рукопашного боя, чем найдём.
- Баррикады построить! В несколько линий! – предложил ещё кто-то.
- А много ли смогут строители с топорами и молотками против воинов с мечами и средневековой выучкой? – резонно заметил начальник стройки.
- Если грамотно распределить людей с разным оружием по участкам, то немало, - парировал чекист. – Вдобавок можно гранат из динамита наделать, заготовить бутылки с бензином, заминировать подходы к Железногорску. Такого язычники ещё не видели, это должно их здорово напугать и так же здорово покосить. Мы в тем более выгодном положении, что знаем, когда их ждать.
- Как-то слишком просто выходит, - недоверчиво сказал партийный секретарь. – Они планируют массовое нападение, при этом предупреждают об этом. Мы готовимся к обороне и, по идее, должны отбросить язычников, сколько бы их не было. Они должны это понимать. Не первый месяц уже воюем, что такое слаженный ружейный огонь, эти паразиты уже знают, даже слишком хорошо знают. Да и «тёмную силу» они тоже помянули не зря. Нужно ждать чего-то большего, более подлого и из ряда вон выходящего.
- Большая диверсия? – предположил председатель горсовета. – Масштабный поджог, или, может, воду нам отравят?
- Вот это похоже на правду, - согласился главный дружинник. – Могут ещё, мне кажется, зверей на нас натравить до кучи. Раз уж речь идёт о волхвах, то почему бы и нет? Мало ли чего они там умеют.
- Только вот колдовство брать в расчёт не надо, - заметил комсомолец.
- Да я и не беру.
- Порча воды, поджоги, нападение, пусть даже и с диким зверьём, - перечислил выдвинутые версии кто-то из зала. – Вам не кажется, что маловато для «тёмной силы», которая, вдобавок, ещё и где-то спит?
- Маловато, - согласился Николай Кириллович.
- Послушайте, - решительно сказал председатель госсовета. – У меня складывается впечатление, что многие в этом зале опасаются языческого волшебства, которого, по факту, нет и быть не может. Мы не все тут коммунисты, но мыслить-то всё равно надо материально! Надо понимать, что никаких армий мертвецов, трёхголовых змеев или чего-то в таком роде они на нас натравить не сумеют.
- Правильно, - резонно заметил Хватенко. – Стыдно должно быть. Взрослые люди, многие прошли Гражданскую, а боимся дедовских сказочек.
- Тогда давайте посмотрим, что мы имеем из реального, к чему надо быть готовыми, - подытожил партийный секретарь. – Язычники могут на нас напасть в невиданно доселе количестве…
- И с оружием, которого они ещё не применяли, - вставил главный дружинник.
- Это с чем же? – спросил незнакомый голос.
- Учитывая их развитие, я бы ожидал какую-то горючую смесь, греческий огонь, если хотите. Наверняка волхвы умеют его готовить, просто пока берегли на чёрный день. Нам-то такие вещи не в новинку, а вот для неграмотных тёмных язычников это жуткое чудо, какого поискать.
- Ну вот, видите, - обрадовался председатель горсовета. – Вышли на более-менее реальную версию.
- Значит, мы должны готовиться к нападению с применением греческого огня, - главный коммунист Железногорска снова сделал попытку подвести черту под сказанным. – Надо принять противопожарные меры, создать новые отряды борцов с огнём. Этим, кстати, можно занять часть рабочих, кому не хватит винтовок и пистолетов.
- Как ни крути, а город всё равно оказывается на положении осаждённой крепости, - вздохнул Ушков.- Придётся строить укрепления, снимать людей с работы, все графики к чёрту полетят. Хотя что графики, когда предстоит самая настоящая битва, которую мы, конечно, имеем все шансы выиграть, но новых похоронок всё равно придётся разослать порядочно. Возможно, даже столько же, сколько уже ушло. Да и город сильно пострадает в любом случае, особенно окраины…
- А вы как хотели? – прервал его чекист, которому, кажется, не понравился заранее сокрушённый тон начальника стройки. – Я давно говорил, что мы на войне, и Железногорск станет осаждённой крепостью не через два дня, а был ею с того часа, когда язычники в первый раз напали на наших рабочих. Война без убитых не бывает, так что уж извините. Отступать мы не имеем права, как не имели его тогда. Как это вообще можно представить, чтобы гигант пятилетки накрылся медным тазом из-за кучки застрявших в прошлом лохматых идолопоклонников? Чтобы люди, которые отбились от армий четырнадцати государств, пошли на попятную перед осколками собственного прошлого. Так что выбора у нас нет. Надо готовить оружие и медикаменты, надо минировать дороги, прятать женщин и стариков, а в назначенный день вступить в бой и победить!
После слов Хватенко было ещё несколько фраз в подобном духе, затем председатель горсовета предложил голосовать. Решение готовиться к самой решительной и беспощадной схватке с язычниками, сколько бы их не пришло, и какое бы оружие они не выставили против строителей нового рабочего города, было принято единогласно. На этой боевой ноте совет Железногорска перешёл к следующему вопросу повестки. Убедившись, что обсуждение послания окончено, решение принято и обжалованию не подлежит, Никита посмотрел на Равиля и мотнул головой в сторону слухового окна, через которое они пролезли на чердак. Тот кивнул, и оба медленно-медленно, стараясь, по возможности, не производить никаких звуков, проползли к окну, в которое скреблись ветви растущего за зданием дерева. Деревья, как объяснил Камиев, оставили здесь намеренно при постройке, чтобы оживить задний двор. Одно из них при свете дня послужило отличной естественной лестницей для до безобразия любопытных фотокора и телефониста. Однако сейчас, когда спустилась ночная тьма, спуск становился делом достаточно рискованным, тем более, что застрянь кто-то из них на ветке или, наоборот, свались вниз, нельзя было даже позвать на помощь. Иначе сразу возникла бы масса неудобных вопросов, на которые просто не было сколь-нибудь правдоподобных ответов. Действительно, зачем товарищу из Москвы лазить на ночь глядя по деревьям, да ещё и рядом со зданием горсовета?
Копейкин успел припомнить и мысленно проговорить все известные ему ругательства, пока подошвы его ботинок не коснулись, наконец, земли у корней. Озираясь, они с Камиевым поспешно покинули задний двор. Через площадь из соображений секретности не пошли, сделав намеренный крюк вокруг одного из замыкающих её зданий.
На улице было пустынно. Трудящиеся отдыхали после длинного рабочего дня, который стал последним для семерых лесорубов с восьмого участка. Машины остывали в гаражах и в парках. Давно горели фонари, и сильный порывистый ветер, который успел подняться за время сидения Равиля и Никиты на чердаке, со скрипом раскачивал жестяные плафоны, создавая, таким образом, причудливую, но жутковатую игру света и тени. Этот же ветер доносил далёкий, едва слышимый шорох листьев и немного сонный гудок ночного поезда со станции.
- Погода поменяется, - мрачноватым тоном изрёк Камиев, посмотрев на тёмное небо, когда район площади остался позади, и они, таким образом, ушли от опасности быть замеченными там, где им, по идее, находиться в такое время было не положено. – Такой ветер обычно тучи пригоняет. Дождь будет, возможно, даже с грозой.
- Это ты по каким приметам определил? – поинтересовался Никита.
- По радио, - Равиль неожиданно усмехнулся.
- Как думаешь, что всё-таки будет через два дня?
- А что я могу думать? Как и сказали, язычники нападут с этим, как его, греческим огнём. Будем драться. Ну, кроме тебя, естественно. Тебя никто на баррикады тащить не имеет права. Наверное, даже посоветуют уехать.
- Ну вот ещё! Посоветовать они могут всё, что угодно. У меня своё начальство, оно приказало жить и работать в Железногорске в течение пяти дней. Не просто останусь, но ещё и на передовую проберусь.
- И охота тебе под стрелы лезть? Жить надоело?
- Не надоело. Но ты просто подумай, Равиль, - у Копейкина слегка закружилась голова от открывающихся перед ним перспектив. - Какие это будут кадры, какой материал! После такой битвы тайну будет уже не удержать. Если я буду единственным, кто запечатлеет на плёнке исторический момент вооружённого столкновения седой старины и нашего сегодняшнего дня, моё имя прогремит на весь Союз!..
«… И хотя бы на несколько дней я стану героем», - закончил фотокор про себя.
- А тебе оно надо? – в голосе Камиева чувствовалось неподдельное опасение за судьбу товарища. – Слава – штука, конечно, хорошая, но преходящая, а если убьют, то это надолго. Хотя ты взрослый человек, своя голова на плечах давно. Раз хочешь, значит, уверен. Ну ладно, мне налево. Завтра утром заеду, не проспи.
- Бывай, - они пожали друг другу руки и разошлись каждый к себе – телефонист налево, фотокор прямо. В принципе, ходить поодиночке после заката, тем более в свете только что услышанного, было опасно, и это знали оба, но иного выхода не было: жили Равиль с Никитой в совершенно различных районах. Хотя, если честно, и тот, и другой, были слишком уверены в зоркости часовых на подступах к городу, чтобы всерьёз опасаться встречи с язычниками посреди улицы или у собственных дверей.
Он шёл по улице, и когда одни дома провожали его ободряющим взглядом бесчисленных светящихся окошек, другие уже приветно махали разноцветными ладонями сохнущей одежды. За прошедшие два дня Железногорск успел стать Копейкину поразительно близким и родным, будто и Никита приложил руку к тому, чтобы на месте древней дремучей чащобы, где почти тысячу лет отправляли свои мрачные обряды поколения язычников, поднялся молодой город молодой страны. Этот город не был похож на далёкую столицу, где фотокор родился и вырос, он отличался тем, что был весь какой-то поразительно свой, советский. Если в Москве на каждом шагу чувствовалось дыхание прежнего купеческого города, над каждым домом, пусть и тщательно скрываемые, довлели столетия бесправия, нищеты, неграмотности миллионов и барства единиц, то здесь, в Железногорске, ничего этого не было. Не было ни особняков, ни лачуг, ни церквей, ни тюрем, ни кабаков – ничего, что могло бы напомнить о том состоянии, в котором народ пребывал до революции. Город строился с нуля, поэтому и атмосфера, как моральная, так и самый воздух, была совсем другой, более свежей, что ли. И хотя Москва была уже не та, какой её оставили павшие участники боёв Октября, хотя большевики прорубали сквозь мешанину улочек и переулков новые проспекты, широкие, светлые и прямые как красноармейский штык, которые застраивались великолепными зданиями, стоило пройти пару кварталов, и от преображения не оставалось и следа. Вокруг снова вставали оплоты отходящего в могилу быта. А Железногорск, история которого насчитывала едва пару лет, являлся от могучих бетонных плит в основании будущего завода до последнего гвоздика в самом плохом бараке детищем индустриализации, он был основан волей народа и для народа. За это стоило биться. И если Никита не хотел остаться здесь навсегда, то только потому, что его искусству фотографа в этом городе просто не нашлось бы должного применения, а расставаться с любимой профессией было бы слишком больно.
Послание язычников не шло у Копейкина из головы. Он раз за разом припоминал примерный текст. С одной стороны, внутренний голос твердил ему, что, несмотря на вполне обоснованное и взвешенное решение городского совета, предстоящее нападение не ограничится обычной битвой, что туз, который прячут в рукаве язычники, - нечто более страшное, чем горючая смесь, и это не давало Никите покоя. В то же время ничуть не менее самого письма его заинтересовала Трушина. «Как её там звали? – напряг память фотокор. Имя хорошенькой заведующей было произнесено всего однажды, вдобавок, потом обрушился целый поток важных сведений, так что вспомнить было не так просто. – Ах, да. Оля. Оля Трушина. Как только занесло её сюда с таким образованием? Такую абракадабру разбирать – это уметь надо». Никита не мог сказать, что она ему всерьёз понравилась, и уж тем более что влюбился с первого взгляда, но чем-то Оля его зацепила. Хотя до возвращения в Москву оставалось всего три дня, а через два должно было нагрянуть войско язычников, взять эту особу на заметку стоило. Терять в любом случае было нечего, так что никто и ничто не могло помешать Копейкину попробовать познакомиться с Трушиной поближе. В таких случаях всегда существует вероятность, хотя порой и совсем крохотная, что что-то толковое всё-таки получится. У Никиты никогда не получалось или получалось, но длилось просто непозволительно мало, не успевая по-настоящему расцвести. Поэтому он и хватался за каждое характерное движение своей главной мышцы.
4. Последний решительный бой
Напряжение витало в воздухе. Оно было в позах сидящих на баррикаде рабочих, взявших в руки оружие для того, чтобы отстоять своё право на собственный новый город и завод, в плотно сжатых губах санитарок, что сидели в белых косынках на подводе чуть поодаль, держа наготове бинты и медикаменты, в застывшем, словно памятник, часовом на крыше последнего склада на окраине, что цепко впился взором в темнеющую невдалеке стену леса. Стена что-то недобро скрипела и шептала под не стихающим ни на минуту холодным, совершенно не летним ветром, что с самого утра двигал на изготовившийся к обороне Железногорск огромный, во всё небо от края до края, лиловый грозовой фронт. По кромке этой грозной армады туч то и дело проскакивали молнии, и всё меньшее и меньшее время отделяло их появление от вначале глухих, словно отдалённая канонада, раскатов грома.
Никита со своим фотоаппаратом, накинув плащ с капюшоном, примостился под двускатной крышей недостроенного барака с твёрдым намерением сделать не один десяток хороших кадров. Отсюда ему было отлично видно поле предстоящего сражения: составляющие сейчас своего рода нейтральную полосу между позициями противников лесозаготовки с убегающей к строю зелёных великанов грунтовкой и ощетинившиеся обороной городские окраины. Копейкин с трудом, но разбирал лица защитников баррикады, что перекрывала улицу. Подвода с санитарками стояла поближе к его точке, так что их фотокор видел значительно лучше. Под одной из белых косынок он не без удивления заметил Трушину. Она наравне со всеми встала на защиту общего юного города.
Язычники, к счастью, сдержали слово. В течение двух дней они и близко не подходили к Железногорску, видимо, решив не растрачивать попусту силы перед штурмом. Жители города получили время на подготовку. Известие о том, что таящиеся в лесу враги замыслили серьёзное нападение, было встречено, в целом, спокойно, без паники и смятения. Целые бригады снимались с работы для строительства укреплений из мешков с песком, брёвен, досок, кирпича, балок и прочих имеющихся в распоряжении горсовета материалов, для заготовки метательных динамитных шашек и бутылок с горючей смесью. Не стали мешать язычники и созданию небольших минных полей на особо опасных направлениях. Быстро, но без суеты и спешки, формировались противопожарные и санитарные отряды, вооружались рабочие роты. Созданный ранее Хватенко отряд быстрого реагирования, состоящий их двух пулемётных тачанок и двух же десятков дружинников, был значительно усилен: ему передавались дополнительно несколько полуторок, а численность была увеличена до полусотни человек. Это было, наверное, самое боеспособное соединение во всём ополчении, призванное по первому слову штаба, который возглавил председатель горсовета, сам, как оказалось, ветеран обороны Царицына, выдвинуться в любое место, где противнику удалось бы прорваться, и закрыть брешь в обороне. Правда, не надеясь вполне на собственные силы, председатель всё-таки сообщил о сложившейся ситуации в штаб округа, но худшие опасения, к сожалению, оправдались: шли учения, причём достаточно далеко, и военные, как ни проси и как ни прокладывай маршрут, при всём желании могли добраться до Железногорска только к вечеру. Но к вечеру, в лучшем случае, рабочие могли отбиться и сами, а в худшем помогать было уже некому. Так что начштаба округа на том конце провода только развёл руками, и город остался один на один с располагающим неведомым оружием противником.
В течение этих дней, что Железногорск обрастал баррикадами и копил оружие, Копейкина ни на минуту не оставляли те самые подозрения, которые закрались в его голову вскоре после подслушанного заседания. Он по-прежнему не был до конца уверен в правильности сделанных горсоветом выводов. И сейчас эта неуверенность всё более и более крепла. В немалой степени этому способствовали грозовые раскаты: гром после одной и той же молнии раздавался порой по несколько раз, и звук у него был странный, продолжительный, напоминающий, скорее, не грохот, а рёв какого-то огромного зверя. В какой-то момент ветер донёс до ушей Никиты отдалённый, едва различимый скрежет, как если бы кто-то повалил глубоко в лесу несколько деревьев разом. Не успел фотокор придумать этому скрежету рациональное объяснение, как он раздался снова, а потом ещё и ещё, с каждым разом постепенно приближаясь. Над лесом с испуганными криками закружили стаи птиц: под сенью ветвей нечто явно двигалось по направлению к городу.
Копейкин посмотрел вниз и увидел, что на баррикадах тоже началось движение: бойцы приподнимались, глядели в сторону зелёной стены, подрывник с рубильником, что должен был привести в действие динамитные минные поля, потянулся к своему аппарату. Этот участок обороняла комсомольская рота, и командовал ею лично первый секретарь комсомольской организации. Сидевший до этого рядом с подрывником, сейчас он встревожено вскочил и, одним прыжком влетев на гребень баррикады, замер с пистолетом в руке, словно зажатая пружина, готовый отдать приказ. Следуя примеру вооружённых рабочих, подались вперёд санитарки.
- Идут! – закричал часовой с крыши. Никита посмотрел в сторону леса. Из зелёного сумрака сыпались на опушку, всё пребывая, серые человеческие фигуры. «Язычники! – иного вывода тут быть просто не могло. – Началось!». Немного трясущимися от волнения и страха руками Никита открыл крышку объектива. Внизу, на улице, слышалось бодрое щёлканье затворов, бойцы быстро занимали свои огневые позиции, доставали самодельные гранаты, выставляли винтовки и пистолеты к бойницам, выбирали мишени. Хотя все комсомольцы, скорее всего, уже отслужили в армии, да и город давно вёл вялотекущую войну с лесными идолопоклонниками, этот опыт стрельбы по живым людям для многих наверняка был первым. Командир уже открыл рот, чтобы отдать команду «Огонь», но поднятая рука вдруг застыла в воздухе, а слова из горла так и не вылетели. Озадаченный таким поведением комсомольского секретаря, Копейкин в поисках объяснения поглядел на приближающихся язычников. И объяснение нашлось. Перед позициями рабочих был не атакующий строй, а, хотя и очень многочисленная, но всего лишь испуганная толпа. Лишь у немногих фотокор заметил в руках какое-то оружие, кроме круглых или каплевидных щитов. Язычники не нападали, а поспешно даже не отступали – в ужасе бежали от чего-то или кого-то. Между тем скрежет становился всё сильнее, сама земля под ногами стала ощутимо подрагивать ему в такт. Приходило осознание того, что нечто гонит вражеских воинов из леса, нечто, с чем они не смогли справиться. Всплыли в мозгу угрожающие слова послания: «…сила тёмная, рукою наших волхвов направленная, сметёт вас подобно потоку бурному…». И вот теперь Никите сделалось по-настоящему жутко. Страх перед неведомым оказался куда сильнее страха перед мечами и стрелами тех, чьи слабые крики о пощаде принёс сквозь гром к баррикаде крепчающий ветер. Копейкин посмотрел на небо. Молнии сверкали уже над головами защитников Железногорска, грозовой фронт наваливался на окраину.
Бойцы внизу пришли в замешательство. Подрывник, уже положивший руку на рычаг, остановился. Командир, окинув взором превратившееся в толпу войско противника, в нерешительности опустил пистолет. Язычники, между тем, продолжали бежать по нейтральной полосе, не оглядываясь. Уже можно было различить, как развеваются на бегу длинные разноцветные гривы волос и бород, как болтается развязавшаяся амуниция. Желая показать мирные намерения, даже те, кто сохранил оружие, прятали его или бросали на землю.
- Пощади!.. Не губи!.. – уже отчётливо кричали они. Считанные шаги отделяли лохматых воинов от позиций комсомольской роты. Командир, кажется, понял, что испуганная толпа таких размеров не так уж безопасна, и, будто проснувшись, выстрелил в воздух. Звук выстрела подействовал отрезвляюще. Первые ряды встали как вкопанные и попятились назад, остальные начали притормаживать. Вперёд выступил, тяжело дыша, широкоплечий мужик в медвежьей шкуре поверх кольчуги. Шлема на нём не было, и дующий в спину ветер трепал рыжие космы. Рабочие встали в полный рост, с интересом разглядывая неприятелей, а командир, сделав шаг к самому краю баррикады, присел, готовясь слушать рыжего. Напряг слух и Копейкин.
- Не губи, воевода! – произнёс воин-язычник, представляющий своих родичей, чрезвычайно громким и густым басом, но тон был умоляющий, виноватый. – Дай уйти! Врать не буду – хотели мы вас побить, да сами побиты!
- Что случилось? – пытаясь сохранить спокойствие, спросил командир. Его бойцы окончательно поднялись и теперь стояли, не опуская, впрочем, оружия. Опасность подвоха всё равно существовала.
- Волхвы наши… - рыжий с трудом подбирал слова. Видимо, никак не мог оправиться от недавно пережитого. - Тёмную силу пробудили… Змея громадного! А он, поганый, возьми да и сожри их!
Никита сначала подумал, что ослышался, но тут, словно в подтверждение слов язычника, со стороны леса в очередной раз раздался невероятно сильный скрежет. В задних рядах толпы кто-то завопил. И было от чего. Озарённое вспышкой молнии, на стволы поваленных деревьев ступило чудовище цвета ржавчины, взревев так, что стало не слышно грома. Копейкин остолбенел, не в силах пошевелить хоть пальцем. Из чащобы выходил самый настоящий дракон, такой, каким видел его фотокор когда-то на иконах с Георгием-Победоносцем. Уродливая голова размером с кровать, покрытая наростами и рогами, возвышалась на длинной, утолщающейся книзу шее, почти вровень с верхушками деревьев. Шея переходила в мощное туловище, поддерживаемое парой толстых лап с чуть не метровыми когтями. Позади угадывался длинный, увенчанный шипами гибкий хвост, которым чудовище било по земле, кроша в труху поваленные стволы. По позвоночнику от самого затылка спускались по шее и убегали к хвосту алые пластины. Были ещё и крылья, но они были скованы чем-то вроде увеличенной в тысячи раз паутины и потому прижаты к бокам. Однако, судя по тому, как подрагивал ими кошмарный ящер, этой оболочке оставалось недолго. Поведя страшенной мордой с горящими тупой звериной злобой жёлтыми глазами по сторонам и, оценив таким образом обстановку, он снова пошёл вперёд, сотрясая землю. На Железногорск надвигалась та самая древняя тёмная сила, которая вырвалась из-под контроля людей, пробудивших её, и теперь уничтожала всех и вся на своём пути.
И тут с давно уже хмурящегося неба хлынул дождь. Хлынул сразу как из ведра, крупными холодными каплями. Язычники, которые до этого ещё как-то держали себя в руках, даже вновь увидев дракона, сейчас рванули с места. Они перемахивали через баррикаду, никого не замечая вокруг, разбегались в разные стороны от неё, ища укрытия в других местах. Их никто не останавливал. Перекрикивая рёв чудовища и шум льющихся с неба потоков воды, командир голосом, полным злого отчаянья, приказал стрелять. Грянул слаженный, несмотря ни на что, ружейный залп, который заставил Никиту очнуться, отбросить прочь сковавшие волю и разум цепи ужаса. Но на чудовище это не произвело ровным счётом никакого эффекта. Раздражённо рыкнув, оно лишь ускорило шаг, явно намереваясь наказать маленьких существ, посмевших ему сопротивляться. Тогда командир, похоже, озадаченный таким поворотом событий, скатился обратно за гребень и что-то коротко приказал подрывнику. В следующее мгновение из-под лап ящера с грохотом взметнулись огонь, комья земли и картечь из гнутых гвоздей, обрезков балок и прочих металлических отходов строительства. На мгновение он скрылся в этом смертоносном облаке по основание шеи, но, увы, лишь пошатнулся. Поднятая одновременным разрывом всего минного заграждения пыль быстро была прибита к земле дождём, и стало ясно, что даже такой удар, который бы запросто разметал атакующие ряды язычников, дракону не нанёс никакого заметного ущерба. Люди явно недооценили толщину и прочность его чешуи. Похоже, точно так же пытались и не сумели справиться с разбуженным чудовищем сами язычники. Копейкин представил, как они тщетно пробовали рубить его мечами, колоть рогатинами, осыпали стрелами из луков и какие потери при этом понесли, в какое смятение пришли, осознав, что не в силах хотя бы утихомирить, не говоря уже о том, чтобы направить чешуйчатого колосса на своих врагов. Неуязвимость и мощь дракона настолько напугали лесных идолопоклонников, что те были готовы бежать прямо на готовых к обороне рабочих, на винтовки и штыки, лишь бы спастись от участи быть съеденными или растоптанными.
Вспомнив о висящем на шее фотоаппарате, Никита тут же схватил его и, пряча, насколько возможно от хлещущих с неба водных струй, навёл объектив на приближающееся чудовище. Война войной, а упускать возможность заснять настоящего, живого дракона, считай, динозавра, было нельзя ни в коем случае. На смену страху пришёл азарт, Копейкин делал снимок за снимком, глядя в окуляр как в оптический прицел. Пламенем выстрелов сверкала вспышка.
Внизу, на баррикаде, стреляли по-настоящему. Несмотря ни на что, командир приказал сделать ещё несколько залпов, а потом огонь стал беспорядочным. Но свинец оказался бессилен против древнего ящера, пули только злили его, заставляя ещё более ускорять шаг. Когда он подошёл совсем близко, ему навстречу полетели динамитные шашки и бутылки: комсомольская рота тоже пока не намеревалась отступать. Люди стояли на своих позициях, собрав волю в кулак, они всё ещё отказывались верить в слабость своего оружия. У ног чудовища вновь взмётывались фонтаны картечи, пылали на непробиваемой чешуе пятна горючей смеси, однако по-прежнему не удавалось сколь-нибудь ранить его, броня была слишком крепка. Когда командир понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и приказал отходить, было уже слишком поздно. Бойцы, до того удерживаемые чувством долга, скатывались, прыгали со своих позиций, устремлялись, поскальзываясь в грязи, прочь, вслед за уезжающей санитарной подводой, но дракон подошёл настолько близко, что, вытянув шею, сумел схватить клыками отставшего. Полный страха и отчаянья предсмертный крик рабочего прорезал шум грозы. Это стало командой на отступление теперь уже для увлёкшегося процессом фотографирования Никиты. Хлипкий недостроенный барак являлся не лучшим местом для того, чтобы укрыться от голодного и злого после долгой спячки ящера ростом с трёхэтажный дом, так что не могло быть и речи о том, чтобы остаться. Спрятав ФЭД в сумку, Копейкин дал волю инстинкту самосохранения и не выбежал – вылетел из своего ненадёжного убежища после чего, не сбавляя хода, помчался за остальными. Один только раз, едва оказавшись на улице, он мельком обернулся на дракона. Тот, задрав к лиловому небу ужасную морду, делал последние глотательные движения, пожирая того самого несчастного бойца. При этом ящер одной лапой наступил на баррикаду, и та сплющилась под его неимоверной массой, практически сравнявшись с землёй, словно была построена не из брёвен, кирпича и мешков с песком, а из соломы. С отбросившим усилиями волхвов тысячелетний сон древним чудовищем на городские улицы вступал первобытный хаос.
Впрочем, не успел фотокор сделать и пятнадцати шагов по превратившейся в грязное месиво грунтовке, как рядом раздался треск мотоциклетного двигателя и знакомый голос с деланным весельем крикнул:
- Эй, куда спешишь?
Копейкин остановился, повернул голову и тихо обрадовался. Рядом ним стоял Равиль на своём тарахтящем на холостом ходу мотоцикле. Откуда он тут взялся и как нашёл Никиту, было уже неважно. Фотокор просто без лишних слов вскочил в коляску, привычно устроившись на чемодане с инструментами, а телефонист так же молча нажал на газ и погнал железного коня дальше.
Неразбериха продвигалась по улице куда быстрее самого чудовища. Причиной тому были толпы разбежавшихся по городу язычников. С ними, не разобравшись, схватывались спешно подтягивающиеся к месту прорыва обороны рабочие роты. Лохматые воины, потерявшие оружие и полностью деморализованные, в панике искали новых путей для бегства, в итоге снова попадая под удары и ширя общий бардак. Выстрелы, крики, шум моторов, смешиваясь с рёвом и топотом дракона, громом и спадом бесчисленных тяжёлых капель, создавали парализующую волю и разум симфонию разорения. То и дело озаряющие небо молнии делали общую картину совершенно апокалипсической.
- А куда мы едем? – крикнул Копейкин через треск двигателя.
- В центр, - не оборачиваясь, бросил Равиль в ответ. – В горсовет. Наши будут собираться там, у последнего рубежа перед заводом. У тебя есть другие идеи?
Других идей у Никиты не было, да если бы и были, он бы не успел их озвучить, потому что в следующее мгновение телефонист резко ударил по тормозам, и все мысли моментально переключились на вопрос о том, как бы удержаться на своём месте. Улицу перегораживали четыре полуторки, определённо только что подъехавшие. В кузовах изготавливались к стрельбе дружинники, с двух грузовиков в сторону противника смотрели по пулемёту, и расчёты раскладывали рядом ленты с патронами. Всё это бойцы проделывали, явно не зная ещё, с кем придётся иметь дело. «Отряд быстрого реагирования! – догадался фотокор, увидев, как из одной кабины выпрыгивает фигура в неизменном чёрном плаще. – Хватенко со своими. Похоже, они плохо представляют, что здесь происходит. Надо их немедленно предупредить». Он спрыгнул с мотоцикла, но чекист и сам уже быстрыми шагами шёл навстречу, на ходу вынимая пистолет
- Товарищ лейтенант, там… - начал было Копейкин, но тот гневно прервал:
- Почему комсомольская рота сдала позиции?! – Хватенко зачем-то сунул дуло под нос ни в чём не повинному фотокору, наверное, просто не сразу признал московского гостя. – Какого чёрта язычники бегают по городу?! Что… - лицо чекиста вытянулось, и он запнулся, увидев сквозь завесу дождя приближающийся огромный силуэт. Бойцы в кузовах, кажется, тоже заметили дракона и, силясь получше разглядеть, начали привставать со своих мест. Высунулся из кабины и один из водителей, в котором Никита узнал первого своего знакомого в Железногорске, Василия Делаури. Между тем к Хватенко вернулось самообладание, и он не без труда продолжил: - … Что это такое и почему оно ещё живо?! Где командир?!
- Я здесь!.. – раздался усталый и раздавленный голос из-за спины Копейкина. Он обернулся. По улице в сопровождении девятерых запыхавшихся, мокрых до нитки бойцов бежал командир разбитой роты, комсомольский секретарь Железногорска. Вид у него и его спутников был жалкий: куртки распахнуты, головные уборы у половины потеряны, так что были видны вымокшие всколоченные волосы, опустевшие подсумки едва держались на плечах. Все они тяжело дышали и то и дело оглядывались назад.
- Где твоя рота, секретарь? – чекист забыл про фотокора и переключился на вновь найденного виноватого. – Почему оставили баррикаду?!
- А как мне было её держать, - зло посмотрел на Хватенко главный комсомолец. – Когда эту тварь ни пули, ни бензин, ни динамит не берёт? В штыковую идти? Язычников пропустили – наша вина, но они не наступали, а спасались!
- Спасались от кого?
- От него! – командир махнул рукой на крушащего очередной квартал дракона. Бойцы Хватенко, оценив размеры и силу чудовища, как-то стушевались. Только Делаури продолжал с любопытством смотреть на чудовище, опершись на дверцу. – Вот она, сила тёмная, которой они нас пугали! Пугали, а когда разбудили, змей начал жрать и ломать всё без разбору. И теперь, если ничего не придумаем, он и Железногорск растопчет!
- Так и было! Я видел! - вставил Никита.
- Сюда бы пушку, - сказал кто-то из дружинников. – Трёхдюймовку в самый раз было бы.
- Пулемётами вы тут ничего не решите, - подтвердил главный комсомолец. – Только разозлим.
- Нашлись умники! Откуда я вам пушку сейчас возьму?! – огрызнулся чекист. – Рожу, что ли?!
- Таранить его надо, - глубокомысленно заметил Василий Павлович. Он, по-видимому, был единственным, кто не потерял в этой кутерьме самообладания.
- Не выход, - ответил Хватенко, смерив чудовище взглядом. Дракон был уже в опасной близости, решать что-то надо было срочно. – Грузовик маловат.
- А если, - вдруг осенило Копейкина. В другое время идея показалась бы бредовой, но в ситуации, когда недостроенный металлургический гигант мог через час рухнуть, уничтоженный ожившей легендой, вполне могло получиться. – Паровозом попробовать?
Чекист с командиром разбитой роты переглянулись, удивлённые неожиданным предложением с неожиданной стороны, однако было видно, что идея им понравилась.
- А что, - сказал первый, обращаясь ко второму. – Есть у нас на станции паровоз достаточных размеров?
- Вы лучше у водителей спросите, - отозвался тот, остывая от едва не вспыхнувшей ссоры. – Они с грузами ездят, должны знать.
- Паровоз есть, - Делаури, к удивлению, был спокоен, как сами кавказские горы, в которых он родился и вырос. – «Иосиф Сталин», здоровенный, вчера подошёл, до сих пор не разгрузился. Грузчики-то почти все на баррикады ушли.
- Годится, - прервал его чекист и обратился к Никите, о котором как будто только что вспомнил: - Так, Копейкин, садись сейчас снова к Камиеву, и дуйте на станцию. Найдите там этот паровоз, разводите пары и полным ходом на Угрюмый холм! Мы попробуем вывести эту тварь туда.
Фотокор, не успев даже дослушать до конца, кивнул и быстрым шагом, почти бегом, направился к телефонисту, который, сидя по-прежнему в седле, смотрел то на приближающееся тяжёлыми шагами чудовище, то на перегораживающие улицу полуторки. Одна их них, заведясь, уже сдавала назад, освобождая проезд.
- Постой, - остановил Никиту главный комсомолец, вынимая пистолет. – Если машинист заартачится, покажи вот это, - он кинул оружие Копейкину. Холодное и скользкое от пота и дождя, оно чуть не выскользнуло у того из пальцев.
- А как же вы? – спросил фотокор. Ситуация действительно получалась странная: секретарь, собираясь ещё сражаться, отдавал единственное, судя по отсутствию винтовки на плече, оружие, но тот прояснил:
- У меня патроны кончились, там тоже ни одного. Да и не пригодится он мне тут особо. Ну, что встал?! Вперёд, на станцию!
На последних словах Копейкин уже влезал на своё место. Секунда – и мотоцикл рванулся с места, промчался между грузовиками и, продолжая набирать скорость, поехал дальше. Хватенко, между тем, начал приводить свой план в жизнь: за спиной утробно заурчали моторы и задорно ударили пулемёты. Ответом был новый леденящий кровь рёв.
Чем дальше оставалось место сражения, тем спокойнее становилось вокруг. Здесь, в кварталах, куда ещё не успел добраться ни ящер, ни весть о его появлении, хаоса было не так много. Рабочие без лишней суеты отлавливали язычников, собирали их в группы и куда-то вели. Те шли подавленные, покорные судьбе, не пытаясь как-то сопротивляться или сбежать – сказывалось потрясение, которое они испытали сегодня. Копейкину даже стало их немного жаль. «В конце концов, - подумал он, завидев впереди очередной понурый строй в шкурах и кольчугах. – Они не виноваты. Не виноваты, что их предки так любили своих идолов, что отказались от всего остального мира, лишь бы продолжать поклоняться резным чурбанам, и завещали потомкам то же самое. С таким прошлым эти люди просто не могли бы поступить иначе, кроме как не броситься на нас, рушащих их святыни, с оружием. Ничего, зато теперь мы точно вытащим их из этой тысячелетней тьмы». По левую руку символом цивилизации, что дотянулась до самых глухих уголков, преображая и покоряя природу, возвышался над строем бараков грядущий завод.
5. Железный таран
На станции было безлюдно, что выглядело особенно дико в сравнении с тем, что встретил здесь Никита в день приезда. Разгружать толпящиеся на рельсах составы было, как и сказал Василий Павлович, решительно некому. Машинисты и кочегары выглядывали из кабин, курили, поглядывали на хмурое, сыплющее дождь небо, тихо строили предположения относительно того, что творится в Железногорске при тех звуках, что доносил оттуда ветер, и материли городское руководство, которое считали виноватым в простое.
Благо, нужный паровоз нашёлся сразу. Его было трудно не заметить. «Иосиф Сталин», новейший локомотив, гордость советского железнодорожного транспорта, был крупнее любого из стоящих рядом собратьев. На чёрном фоне длинного стального корпуса ярко выделялись на носу белые буквы имени, и горела алым пятиконечная звезда. О мощи паровоза красноречиво говорило невообразимое количество вагонов, которые он привёл за собой. Но сейчас они были лишними. Никита имел некоторые познания в физике и знал, что, хотя с вагонами таран выйдет сильнее, но на разгон до нужной скорости потребуется драгоценное время, которого не было, к тому же, после удара поезд в любом случае сошёл бы с рельсов. Валить же под откос целый состав было бы слишком большим расточительством. Ущерб от нападения дракона и так шёл уже, наверняка, на очень круглые суммы и месяцы труда. По счастью, стоял локомотив уже в нужном направлении, а пути были свободны.
Машинист этого парового чуда, маленький, коренастый мужичок с небольшой русой бородкой, усами, выступающими надбровными дугами имел гораздо больше общего с кабаном, чем с собственной машиной. Он сидел на пороге открытой кабины, покуривал и, погружённый в свои какие-то не очень весёлые мысли, созерцал тучи и прятал огонёк папироски от капель. Когда на платформу въехал мотоцикл, и с него слезли двое, он оживился.
- Слушай, товарищ, - начал Камиев, подбегая к локомотиву. Размеры паровоза позволяли машинисту смотреть на долговязого телефониста сверху вниз. – Отцепляй вагоны, разводи пары, нам срочно нужен твой паровоз!
- Интересно, - вдруг упёрся машинист. Он отвлёкся от своей папироски, и та, поражённая каплей, погасла. – И чего это вдруг? Никуда я не поеду. Да и кочегара у меня нет, слёг вчера.
Никита понял, что если сейчас не перейти к самым крутым мерам, то разговор может непозволительно затянуться да и вообще кончиться ничем. Нетерпение, быстро поднявшееся до негодования, требовало действовать быстро и решительно. Поэтому он шагнул к паровозу, на пути выхватывая из-за пазухи пистолет, оттолкнул Равиля, выставил ствол перед собой и сказал, насколько мог, суровым голосом:
- Слушай сюда! – машинист испуганно подался назад перед недобро блестящей сталью. – Город в опасности, без твоего паровоза всё полетит к чертям! Нас прислал горсовет, чтобы мы вывели эту махину на пути и разогнали до предела!
Машинист осоловело похлопал глазами и выдавил:
- Но… Но кочегара у меня всё равно нет…
- Я буду за кочегара! – поддержал Копейкина Равиль таким же уверенным тоном. – Только трогай, не болтай, трогай!
Машинист встал и, так же хлопая глазами и что-то невнятно бормоча, попятился вглубь тёмной кабины. Никита сунул пистолет обратно, схватился за перила и полез наверх.
- Как тебя звать? – поинтересовался он у вертящего какие-то краны и рычажки машиниста уже вполне обычным голосом, оказавшись внутри. Камиев вскарабкался следом и закрыл за собой дверцу. Кабина у «Иосифа Сталина» оказалась на редкость просторной. Тут было, правда, не слишком светло, но хотя бы тепло и сухо.
- Юрчук. Тимофей, - представился тот. Было заметно, что первый испуг у него уже начал проходить. – Берите лопаты, дверца от тендера вон там, - он открыл створки топки и указал в противоположную сторону.
- Так вот, товарищ Юрчук, - сказал Никита, скидывая плащ и хватаясь за лопату. Работа обещала быть жаркой. – Надо вагоны отцепить. Все, кроме угольного.
- Сейчас, - машинист вышел. Через полминуты раздался скрип, звон, и локомотив немного подался вперёд. Вскоре вернулся и сам Тимофей. Камиев с Копейкиным тем временем уже разожгли огонь и начали кидать в топку уголь. С каждой лопатой язычки пламени, сначала неуверенные, становились всё сильнее. Машинист посмотрел на приборы и одобрительно крякнул, огонь разгорался ярче и жарче, в кабине определённо потеплело и посветлело, начали запотевать стёкла на окнах, шумела, понемногу закипая, вода в котле. Паровоз просыпался. Но Никите, уже перепачканному в угольной пыли, в которой чертили канавки первые капли пота, казалось, что процесс идёт до безобразия медленно. Участь плаща повторила рубашка. Фотокор стоял посреди кабины голый по пояс, пытаясь брать больше и кидать быстрее, но руки, не знавшие предметов тяжелее чемодана, не поспевали за торопящимся сознанием и уже немного ныли. А ведь тяжёлый локомотив ещё даже не двинулся с места, только разогревалась вода в котле! Юрчук, ещё раз поглядев на приборы и заметив, как суетится Копейкин, осторожно посоветовал: - Ты погоди, силы не трать.
- Да, Никит, - согласился телефонист. Сам он работал не так быстро, но куртку и рубашку тоже снял. – Сейчас выдохнешься, паровоз не разгоним.
- Та-а-ак, - удовлетворённо протянул машинист, медленно поворачивая очередной кран. Вода в котле уже определённо шумела гораздо сильнее. И тут раздался характерный звук, будто локомотив тяжело и резко выдохнул. Копейкин с надеждой прислушался. Паровоз, разминаясь перед началом пути, вдыхал и выдыхал всё чаще и чаще: это пришли в движение поршни двигателя. Снаружи походной трубой пропел гудок, и не было в этот момент для продолжающего упрямо кидать в необъятную железную утробу машины новые и новые порции угля Никиты более желанных звуков. Мимо окон поплыли белые клубы дыма и пара. Машинист уверенно нажал на какой-то рычаг, и пол кабины под ногами дрогнул. Недостроенная станция начала медленно пятиться назад. «Поехали, - довольно подумал Копейкин. – Наконец-то! Только бы поспеть теперь ко времени».
- Вопрос можно? – спросил Юрчук, когда паровоз уже начал неотвратимо набирать ход. Никита, скормив могучей машине очередную лопату, тряхнул головой. – Что всё-таки творится в городе, и причём тут я?
- На Железногорск напал дракон, - не моргнув глазом ответил телефонист, прежде чем фотокор успел придумать другую, более приемлемую версию и открыть рот. – Его решили гнать на железную дорогу и там протаранить твоим паровозом.
Юрчук недоуменно уставился на него, потом перевёл взгляд на Никиту и, пару раз беззвучно шлёпнув губами, выдавил:
- В смысле? Как так – дракон? Это что, вроде как Змей Горыныч?
- Если тебе так проще, - на минуту разогнул Копейкин предательски занывшую спину. – То да.
- Но это же бред сивой кобылы! Детские сказки!
- Наш горсовет тоже так думал, - угрюмо сказал Равиль. – А теперь эта детская сказка ходит по городу, топчет дома и жрёт людей.
Заметив, по лицу Тимофея, что тот всё равно пока не верит, Никита отложил лопату, отряхнул руки и предложил посмотреть плёнку из фотоаппарата. Машинист, пожав плечами, согласился. Копейкин не ошибся. Хотя и смутный, но вполне различимый и внушительный запечатлённый образ чудовища, оказался эффективнее тысячи самых убедительных слов, на которые фотокор не был мастером.
- Но мы же полетим под откос! – попытался возразить Юрчук, удостоверившись в том, что крушащий пролетарский город ящер реален. – Если выживу, с меня голову снимут!
- Полетим, обязательно полетим, - согласился Никита. Тяжёлые колёса, стуча по рельсам, отбивали свой ритм и вместе с гулом двигателя играли бравый железнодорожный марш. – Но сам подумай, чего стоит один-единственный, пускай и очень хороший паровоз, когда речь идёт о спасении тысяч людей и результатов их долгого тяжёлого труда? У нас на кону стоит целый город, а ты трясёшься за машину! И если что, голову будут снимать с нас, а не с тебя.
- И то вряд ли, - добавил Камиев. Он провёл рукой по лбу, надеясь смахнуть пот, но вместо этого прочертил на нём жирную чёрную полосу. – Мы же не просто так, от балды угнали паровоз, мы по приказу.
Копейкин, найдя, что сильнее пламя уже не разойдётся, позволил себе снова накинуть рубашку. Ткань приятно легла на разгорячённое грязное тело. Собственно, стоило подумать и о плаще, поскольку рано или поздно пришлось бы прыгать из кабины. Столкновение с драконом не сулило пассажирам ничего хорошего. В этот момент спереди раздался отдалённый рёв. Юрчук выглянул в окно и отшатнулся. Никита посмотрел в своё и тут же понял причину. Впереди на путях под понемногу проясняющимся небом бесновался, гневно ударяя хвостом по земле, громадный ящер. Вокруг плясали вспышки выстрелов, у ног то и дело расцветали огненные цветы. Сомнений не было, рабочие взяли чудовище в кольцо и сейчас пытались удержать его на месте. Это явно было непросто, кто знает, сколько бойцов уже погибло или искалечилось в этой неравной схватке. Копейкину стало ясно и то, что на такой скорости он из кабины не выпрыгнет, а если попробует, то по причине полной неграмотности в таких вопросах переломает себе всё, что только можно. Пути назад не было. Оставалось только держаться покрепче и верить в то, что всё получится.
Дверца кабины скрипнула, в неё ворвался тугой поток встречного воздуха пополам с дождём. Что-то нечленораздельное крикнул Камиев. Никита обернулся. Равиль стоял с лопатой наперевес, дверца была распахнута настежь, и через неё было видно, как с головокружительной скоростью проносится мимо окружающий пейзаж. Не хватало только машиниста. Нетрудно было увязать эти два факта, чтобы составить себе картину произошедшего.
- Слинял, подлый трус, - сплюнул телефонист. – Водить такой паровоз, имея такую мелкую душонку!
- Знаешь, Равиль, - сказал ему фотокор. – А я бы ведь тоже сделал ноги, если бы был уверен, что не поломаю их.
- Ага, а тут с нами этого не случится, да? – Камиев невесело усмехнулся, закрывая дверцу. – Да нет, главное держаться за всё, что тут есть. Тогда не пропадём…
Они оглядели кабину в поисках подходящих предметов. Видимо, ситуации, когда экипажу паровоза могли потребоваться надёжные точки опоры, были предусмотрены конструкторами заранее, потому что почти сразу обнаружились удобные поручни возле окон. Копейкин плюнул на ладони, ухватился за один из них, подёргал. Поручень даже не шелохнулся. Обнадёженный этим фактом, Никита повернул голову и посмотрел вперёд. За прошедшие минуты расстояние до ящера сократилось в несколько раз и продолжало в том же духе. Дракон был уже совсем рядом. В него больше не стреляли: увидев несущийся на всех парах локомотив, рабочие отошли на безопасное расстояние, словно расчищая место для короткой схватки яростного горячего металла с древним хаосом во плоти. Отреагировал на появление нового противника и дракон. Позабыв о людишках вокруг, которые, как не тужились, не могли нанести ему ровным счётом никакого вреда, он развернулся навстречу стремительно и неотвратимо приближающемуся паровозу и издал устрашающий рык. Крылья его, дрогнув в очередной раз, разорвали сковывавшую их паутину и расправились во всём своём чудовищном великолепии – кожистые, словно у летучей мыши, только несравнимо более крупные. Отвечая ящеру, Копейкин дал громкий, протяжный, гудок. Голос у «Иосифа Сталина» был глубокий, басистый, в нём чувствовалась непоколебимо уверенная в себе сила. Но самому фотокору при виде крыльев стало не по себе. «А ведь теперь эта тварь может преспокойно взять и взмыть в воздух, - с тревогой подумал Копейкин, крепче сжимая ладони. – Потом напасть на нас сверху. И мы ничего не сможем с этим поделать! Он спикирует сверху и сбросит локомотив под откос. Железногорск будет совершенно безоружен. Прежде чем прилетит хоть какой-нибудь самолёт, дракон успеет разорить и разрушить город до основания».
- Если он ещё и огонь научиться выдыхать, это будет катастрофа, - будто озвучивая мысли Никиты, высказался телефонист. Однако ящер, по всей видимости, решил принять бой с паровозом на земле. То ли рефлексы движений крыльями ещё не восстановились, то ли ящер пока не считал нужным взлетать, но, тем не менее, чудовище упёрлось ногами в землю, выставило морду перед собой и снова зарычало во всю мочь, хлеща при этом хвостом по земле. До удара оставалось чуть больше двухсот метров. И тут в расширившийся просвет между тучами пробился яркий солнечный свет. В лучах мокрая чешуя дракона заиграла, заискрилась, отчего вид у него сделался ещё более угрожающий. Копейкин вцепился в поручень так, что пальцы побелели, вцепился до боли и, заставляя себя смотреть вперёд, в лицо врагу, приготовился честно выполнить свой долг советского гражданина. Сердце человека бешено колотилось, сердце паровоза, рвущееся в бой, тяжело гудело.
Страшной силы удар потряс машину от труб до последнего клапана. Никиту дёрнуло вперёд, на рычаги, но руки удержали своего хозяина. Раздался громкий хруст и скрежет сминаемого металла. Копейкин почувствовал, что паровоз прекратил двигаться вперёд и резко заваливается куда-то вниз и в сторону. В следующее мгновение верх и низ начали быстро меняться местами, зазвенели разбившиеся стёкла. Людей кидало по кабине, как спички в опустевшем коробке, Никита попеременно ощущал вспышки боли то в одном месте, то в другом. Особенно сильно досталось правой ноге, затем хорошо приложился лбом и радовался только, что удавалось миновать осколков.
Копейкин не знал, сколько прошло времени, прежде чем падение прекратилось – оно показалось ему невероятно длинным – но наступил момент, когда сошедший с рельсов локомотив, в очередной раз перевернувшись на бок, замер. Наступила тишина. Как только голова перестала кружиться, и реальность снова стала восприниматься более-менее адекватно, Никита прислушался к своим ощущениям, прикидывая, насколько совместимо с жизнью его нынешнее состояние. Очень сильно, похоже, основательно ушибленная, болела правая нога. Ныли растянутые мышцы рук. На лбу чувствовалась тёплая липкая влага. Копейкин прикоснулся пальцами и обнаружил на них кровь пополам с сажей. По всему выходило, что состояние у него хотя и удручающее, но далеко не смертельное. После этого фотокор поискал глазами телефониста, но сперва на глаза попалась сумка с фотоаппаратом. Целость и сохранность ФЭДа после такой встряски были под большим вопросом, но сейчас Никиту заботили далеко не в первую очередь. Гораздо важнее было сейчас найти Камиева, живого или мёртвого, а также просто разобраться с ситуацией
- Как думаешь, - спросил больной голос Равиля со стороны, противоположной той, в которой фотокор искал его вначале. Телефонист оправлялся от падения, пытаясь сесть. Губа у него была слегка рассечена, так что говорить Камиеву было непросто. – Крепко ему досталось?
- Ну как сказать, - протянул Никита в ответ, с трудом поднимая голову кверху. Через разбитое стекло дверцы в кабину проникали лучи рассеивающего тучи солнца. Дождь кончился. – Ты слышишь рёв?
- Нет, - Камиеву, наконец, удалось сесть, хотя его лицо в процессе скорчило такую мину, что сразу становились понятны мучения, испытанные при этом телефонистом.
- Значит, - Копейкин тоже приподнялся. – Мы точно его оглушили. А может, и вовсе уложили. Если дракон не убрал башку в последний момент, то череп мы ему должны были размазать.
В подтверждение слов Никиты снаружи раздалось одинокое, но полное искренней радости:
- Гото-о-о-ов! – вслед за чем поднялась, быстро набирая силу, волна торжествующих восклицаний. В мощном разноголосом хоре было не разобрать отдельных выкриков, но становилось ясно, что битва окончена. Снова беспорядочно стреляли, но пули сейчас, судя по всему, уходили в расчищающееся от туч небо. Это был не беспощадный боевой огонь. Это был победный салют.
- Кажется, - рассечённые губы Равиля задрожали, а глаза, единственные белые пятна на почерневшем лице, загорелись. – Мы всё-таки прикончили эту тварь.
- Похоже на то, - согласился Копейкин. В груди у него появился и стремительно рос тёплый счастливый ком, который путал мысли и язык, однако пока не завладел человеком полностью. Никиту волновал другой вопрос. – Но надо как-то выбираться отсюда, не думаешь? Встать можешь?
Камиев подобрал руки и ноги и попытался подняться, но получилось плохо. Оторвавшись от поверхности стены едва на десять сантиметров, он уже зажмурился от боли и застонал сквозь плотно стиснутые зубы, после чего упал и обречённо выдохнул:
- А ты?
Никита нащупал рукой потолок кабины и, опираясь на него, начал потихонечку вставать. Избитое тело болело, требуя, чтобы его оставили в покое, мышцы, особенно ушибленная или, пожалуй, даже сломанная нога, отказывались служить, но успокаиваться пока было рано. Упиваясь победой, товарищи могли и забыть на неопределённый срок про тех, кто сделал эту победу возможной, направив стальную тушу паровоза на чудовище.
Но товарищи не забыли. Уже почти выпрямившись и привалившись к потолку, чтобы передохнуть, Копейкин услышал, как снаружи по корпусу локомотива стучат быстрые, деловитые шаги кирзовых сапог. Шаги приближались к кабине, доносился неразборчивый разговор. Искалеченных фотокора с телефонистом явно шли спасать. Поднимающийся в груди ком дополнился чувством облегчения, когда дверца наверху распахнулась, и на фоне образовавшегося светлого прямоугольника возникли несколько тёмных фигур в рабочих куртках.
- Живы! – довольно сказала одна из фигур, заметив Никиту.
- Давайте руки! – добавила другая, и в кабину свесились две пары крепких мужских рук. Копейкин вздохнул, скопил ещё одну горсточку сил и сделал короткий рывок, хватаясь за протянутые ладони. Стоило ему по-настоящему уцепиться, как дружеская сила одним движением вытянула фотокора наверх, к солнцу и свежему после грозы воздуху. Судя по звуку, тут же кто-то спрыгнул вниз, чтобы вытащить телефониста. От яркого света Никита ненадолго ослеп. Он попытался опереться на обе ноги, но вместо этого упал на вовремя подставленные плечи. А вокруг шумело радостное трудовое воинство, отстоявшее свой юный город. Глаза, привыкнув, вскоре снова стали зрячими, и тогда Копейкин смог ясно увидеть и оценить последствия своего тарана. От этих последствий у него самого захватило дух.
Под откосом железнодорожной насыпи лежал бездыханный дракон. Его когтистые колонноподобные лапы были вывернуты, огромные, как паруса, крылья, которыми ящер не успел сделать ни единого взмаха, измятые, безвольно раскинулись рядом. Увенчанный всесокрушающими шипами хвост змеился по насыпи и уходил к рельсам. Отдельного внимания заслуживала голова. Дракон всё-таки не убрал её в сторону, рассчитывая принять паровоз, в котором увидел себе подобного, на клыки. Прежде уродливая, тяжёлая, покрытая наростами, от прямого удара стального носа локомотива она превратилась в ни на что не похожую кровавую кашу из костей, мяса и обрывков чешуи. Горевшие тупой звериной злобой огромные глаза, навеки погаснув, пропали в этом тошнотворном месиве, в которое упирался повалившийся набок «Иосиф Сталин». Сама машина, насколько мог видеть Никита, отделалась измятыми техническими лесенками, покорёженными дымовыми трубами, побитыми стёклами, да ободравшейся краской. Уголь из тендера усыпал весь путь падения. При желании можно было хоть сейчас втаскивать паровоз обратно на рельсы, затапливать котёл и ехать дальше.
Вокруг лежащих на земле гигантов ликовали, обнимались, палили в воздух храбрые защитники Железногорска: каменщики, плотники, грузчики, инженеры, шофёры, трактористы, лесорубы, дружинники. Даже проходящие через торжествующую толпу санитары, ведущие раненных, и изувеченные, перевёрнутые поверженным драконом грузовики не могли наложить на общую яркую картину достаточно заметных тёмных пятен, чтобы подпортить её.
- Гордись, товарищ Копейкин, - голос человека, на плечо которого опирался Никита, оказался знакомым. Фотокор повернул голову. На него – слыханное ли дело! – широко улыбаясь, смотрело угловатое лицо Хватенко. – Это сделал ты.
- Я был не один, - Копейкин ещё раз обвёл взглядом торжествующих работников великой армии труда. Невозможная молодая радость победы, не умещаясь на земле, прорывалась к солнцу. Не только он, безызвестный сотрудник большого журнала, был сейчас героем. Героем был каждый, чья долгая борьба с язычниками увенчалась в эти часы схваткой с вызванным к жизни древним чудовищем, кто, несмотря на эту вялотекущую войну, упрямо возводил город и завод. На рельсах произошло не просто столкновение носящего гордое имя мудрого и сурового вождя современного паровоза с допотопным ящером. Пало, сражённое техникой, тёмное колдовство и мракобесие. Сам первобытный хаос лежал теперь с размозженным черепом, сражённый новым порядком, которому, как верил Никита, предстояло в будущем встать надо всем миром.
Копейкин был героем. Ком в груди лопнул, и мягкое душевное тепло разливалось по всему телу, заставляя забыть о боли. Однако не только и не столько радость победы и сбывшейся мечты о подвиге составляли это тепло. По борту опрокинутого паровоза спешила к раненному фотокору Оля Трушина с медицинской сумкой через плечо. Белая косынка сползла на затылок, и из-под него выбивались тёмные локоны. Никита посмотрел на неё и вдруг отчётливо понял, что ничто не доставило бы ему сейчас большей радости, чем то, что он прочитал сейчас в её добрых усталых глазах.
Обыкновенные герои
© Copyright: Денис Детистов, 2014
Свидетельство о публикации №214102102224
Свидетельство о публикации №214102102224
Рецензии