Рябинушка

Сегодня было на редкость тепло. Октябрьская стылость куда-то растворилась и на смену ему пришли милые солнечные зайчики, будто забывшие что «бабье лето» давно уже закончилось – и вот-вот ляжет первый снег. Сразу же откуда-то появилась воздушная паутина - и запахло, будто в сентябре, дымом вишневых сучьев. С утра еще перепадал мелкий дождик, но после обеда доселе низкое солнце выпрямилось, вздохнуло и как-то необыкновенно заблестело и засверкало, даруя людям красоту осеннего света. Ветер, конечно, был, - но дул с перерывами, будто старался отдышаться после каждого сильного порыва. Яркие пятна кленов  качались настолько, что, казалось, упадут или улетят.
 Было воскресенье и было всем удивительно, что в этот день наладилась погода и выгнала ребятишек и взрослых на качели, в магазины, пивные ларьки, рестораны и кинотеатры. Это был маленький подарок природы перед грозным наступлением ноябрьских заморозков.
Сегодня он должен был быть на кладбище, у своей любимой, рано умершей жены. Было то самое число, их заветный и памятный день, когда он сделал ей предложение. Это было ровно 60 лет назад. И удивительное дело – он вспомнил, что погода в тот день была такая же, как в этот: так же шуршали ссохшиеся листья, горели рубиновые сполохи рябин - и совсем не было ветра. Он даже подумал, что именно такое переплетение погодных, благоприятных условий и мучивших его душевных терзаний – стоит или еще погодить? – привели его к незамедлительному решению сделать ей предложение руки и сердца. И может быть даже в большой степени такая чудная погода вынудила её сказать «да», взять его за руку и добавить «Конечно, я согласна, мой милый!».
А потом он срывал алые гроздья рябины и дарил ей, приговаривая:   «Ты моя рябинушка». Она спрашивала – почему? - а он отвечал, что это единственное дерево, которое после листопада, в окружении серых и костистых, унылых деревьев, не теряет своей красоты, а напротив становится еще краше и заметнее. Проходя мимо таких же, алеющих кладбищенских рябин, он вспоминал слова матери, которая журила его в детстве за сломанные рябиновые ветви в палисаднике и говорила, что это дерево имеет магическую силу, оберегает от порчи и хвори.
Ему всегда казалось странным: деревца, имеющие такую притягательную силу, особенно в преддверии зимы, широко распространены в местах упокоения людей, будто согревающие пустынные оградки и памятники, средь осенней стужи и безлюдья, своими гроздьями кровавых слез. Вот и сейчас, проходя вдоль участков одиноких могил, он медленно поворачивал голову, здороваясь с каждой рябиной, как с человеком, лежащим под ней, будто даже спрашивал: как дела, как вы жили, хорошо ли вам?
 Медленно-медленно, шаркая ногами, он уже издалека видел высокую, похожую на огромную, сгорбленную старушку в цветастом – с красными горошинами - платке. Это была его рябина – самая в этом месте первая и потому старшая из всех других примогильных рябин. 30 лет он ухаживал за деревом, разговаривал с ним, подрезал, подвязывал, аккуратно собирал горсть красных горошин и скармливал воробьям, искренне радуясь полезному предназначению своего детища. «Не зря стоишь, родимая, не зря ягоды даешь. Вот и поминают птички тебя, моя голубушка». Редкие, живые  люди, на минуту-другую заглянувшие к своим папам, мамам, братьям, детям, - давно привыкли к нему, - к его хриплому с кашлем говору, стоящего возле рябины  и кормящего с ладони кладбищенское пернатье. А он приходил сюда не на Радоницу, не в день ее смерти и рождения, а именно сейчас, когда вся природа, выкрашенная желто-красными красками, с упавшим на землю такого же цвета одеялом, ждала перемен. Он увядал вместе с природой каждый новый октябрь. С каждым годом его память выцарапывала все новые и новые впечатления с того самого дня. Вспоминалось – как она смеялась при виде дерущихся на земле воробьев за упавшую с руки ягодку рябины, приговаривая: «Ну-ну, что вы, глупышки деретесь, уж всем достанется» – и сыпала им рябиновые горошины. Вспоминалось, как она положила свою маленькую головку на плечо и нюхала воротник. Говорила, что он пахнет листьями березы, но березы осенней и плачущей по приходящей зиме. Он улыбался и говорил: «Моя глупышка». Каждый год, в тот день, ему удавалось вспомнить что-то новое и от этого становилось так светло и хорошо, что снова хотелось жить и приходить сюда еще и еще.
Рябина, качаясь, кивала ему и тянула свои нежные, тонкие ветви к изъеденному старостью лицу, как будто гладя его и успокаивая.
Он сидел здесь до наступления сумерек, не отводя взгляда от дерева – ему безразлично было то, что под ним еще может быть лежит остаток любимого человека, покосившийся от дождей и ветра памятник с выцветшей фотографией, холмик, превратившийся в твердый камень. Для него она жила там - в красных горошинах, тонких ветвях, звуках шелестящей, редкой листвы. Он мурлыкал:
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?
  Головой склоняясь до самого тына…»
И уходил, медленно, переваливаясь с ноги на ногу. И так тепло ему было и отрадно на душе.