(потомкам на память об их корнях)
Задумка написать очерк моей родословной возникла давно. Но по разным причинам эту работу я откладывал на потом. То из-за нехватки времени, то из-за сомнений в необходимости такой информации кому-либо, кроме меня. В конце концов, я отказался от этой затеи.
Но однажды мне позвонила из Чернигова моя двоюродная сестра Неля, с которой я не общался более тридцати лет. Одной из причин, побудивших её позвонить мне, было желание узнать, хотя бы что-то о жизни наших общих предков. С возрастом или в силу жизненных обстоятельств, как правило, неблагоприятных, такой интерес проявляется. Кое-что я ей ответил устно и пообещал изложить на бумаге всё, что мне известно. Пусть читает она, пусть читают наши потомки, если это им будет интересно.
Свою родословную я смогу воспроизвести на глубину трёх поколений. Я – поколение четвёртое.
Моё повествование основано на рассказах моей матери и её родной тёти (моей бабушки Мани). В детстве я неоднократно слышал от них о своих дедушках, бабушках, прадедушках, прабабушках, которых, к сожалению, я не видел даже на фотографиях. Их немногочисленные фотографии были во время раскулачивания сожжены хуторскими активистами. И теперь лишь моя память хранит их образы и их биографии, подчас очень короткие, воспроизведенные по устным рассказам. Сейчас я пытаюсь воспроизвести эти образы и эти биографии на бумаге. Может быть, кто-то прочитает эти строки, осознает, что было суждено пережить прадедушкам и прабабушкам, и вынесет для себя что-нибудь полезное. А может быть, осознает прошлое не как страничку в книжке по истории государства, а как предтечу своей личной биографии, в истоки которой можно вернуться на сотни лет назад.
Я уже рассказывал о жизни села в оккупации, основываясь на воспоминаниях моего тестя. Повесть «Обыкновенные истории в необыкновенное время» была названа редакцией журнала «Радуга» «непридуманной» повестью и опубликована в № 3 за 2005 г.
Это повествование тоже непридуманное. В нём нет политики. Только факты. К сожалению, семей с похожими трагическими судьбами, о которых будет рассказано, в нашей стране – миллионы.
Максим и Анастасия Алтынники
1-е поколение
Максим и Анастасия – уроженцы Валуйского уезда Воронежской губернии. Максим родился в слободе Венделевка (ныне Вейделевка), Анастасия – на хуторе Колесняки. Ныне оба населённых пункта, находящиеся в 15 километрах друг от друга, принадлежат Белгородской области Российской Федерации.
Венделевку основал отставной генерал Родион Кондратьевич Ведель, немец по происхождению.
Ведель получил от царицы эти земли в 1742 году и перевёл на них своих крепостных из Малороссии (Украины). То есть мои предки – украинцы, крепостные.
При Веделе слобода Венделевка была одним из самых промышленных поселений Валуйского уезда Воронежской губернии. Надо сказать, что в это же время или, может быть, немного раньше, соседние с Венделевкой земли заселялись выходцами из России. Так были основаны Большие Липяги и Белый Колодец. Таким образом, по соседству расселились украинцы и россияне (хохлы и москали). В наше время в странах бывшего СССР начал проявляться национальный синдром. Я как-то спросил у матери:
– Были ли когда-нибудь напряжённые отношения между хохлами и москалями в нашей местности?
На что мать ответила:
– Не было никогда. Ни на работе, ни на праздниках. Хотя гуляли вместе часто. Москали горячие. Бывало, пьяные, что-то не поделят между собой, задерутся. Но межнациональных конфликтов не было никогда. Да никто и вопроса не поднимал: кто хохол, а кто москаль. А вот браков между москалями и хохлами, в отличие от теперешнего времени, не было.
Значит, межнациональную напряжёнку посеял сатана, девиз которого – разделяй и властвуй.
Максим был ремесленником, Анастасия – крестьянкой. Каким ремеслом занимался Максим, я не знаю. Бабушка Маня говорила, но я забыл. Возможно, он был кожевником. Но это не столь важно.
После того, как судьба свела Максима и Анастасию, они жили в Вейделевке. Как они нашли друг друга, неизвестно. Возможно, познакомились в церкви, которую построил Ведель в 1748 году.
Максим добывал хлеб насущный ремеслом, Анастасия рожала детей. Когда детей стало восемь, в слободу пришла чума. Вымирали целые семьи. У Максима и Анастасии среди восьмерых детей была девочка с повреждённой рукой. Из-за этого физического недостатка её иногда называли каличка. В семье она заболела первой.
Однажды возле колодца женщина, что с Анастасией брала воду, сказала:
– Ты счастливая. Твои все живы остались. Не то, что у других.
К тому времени эпидемия уже пошла на спад – возможно, поэтому были сказаны такие ненужные слова.
И, возможно, поэтому Анастасия неосмотрительно ответила:
– Надеюсь, что каличкой отделаюсь.
У девочки как раз был пик болезни. Она была больше на том, чем на этом свете.
Каличка выдюжила. Остальные семеро заболели и умерли. Для продолжения рода Анастасия родила ещё двух сыновей и дочь. Среди них (девятый) был Николай – мой дед. Десятым был Павел. Девочку звали Маня. Она была одиннадцатой – последним ребёнком в семье. Замуж она не вышла. До коллективизации жила в семье Николая, моего деда. После его гибели от голода в 1932 году нашла работу в Валуйках – прислугой у партийного работника. Она была очень искусной кухаркой; возможно, поэтому ей удалось устроиться в голодное время на такую работу.
Из этого времени запомнился рассказ бабушки Мани. Однажды тот партийный работник возвратился домой расстроенный и подавленный. Он неоднократно заходил на кухню, где бабушка готовила ему ужин, и порывался ей что-то рассказать, но не решался. Наконец не выдержал и произнёс срывающимся от волнения голосом: «Максимовна! Что творится! Вымирают от голода целые семьи. Целые сёла!» На что бабушка, не сдержавшись, сказала то, что думала и что было на самом деле:
– Но вы же сами привели к этому!
Вы – означало: действующая власть. Произнеся такие слова, бабушка осознала смысл сказанного ею и ждала приговора. А это по тем временам означало причисление к врагам народа со всеми последствиями.
Партработник долго молчал, затем произнёс:
– Да, Максимовна! Да! Но больше это никогда не повторится. Из этого будут сделаны выводы.
На этом разговор был закончен, и больше к нему партработник не возвращался. Но и последствий для бабушки не было никаких.
После войны, когда я родился, бабушка Маня жила с нами.
Крутой поворот в жизни Максима и Анастасии сделал Столыпинский земельный закон 1906 года, по которому разрешался выход крестьян из общин на хутора и отруба. Началось распределение помещичьих и графских земель. Максиму и Анастасии был выделен надел из имения графини Паниной, в 25 километрах от Вейделевки. Это степная равнина, изрезанная ярами и балками. Безлесный, глухой край. Главное достоинство этой местности – чернозём. Именно он пообещал Анастасии и Максиму сытую жизнь. Вместе с такими же, как они, вольными крестьянами-хлебопашцами обосновали хутор Волчий. Название выбрано не случайно. Ещё и в моё время волки давали о себе знать: раздирали соломенные крыши сараев, вытаскивали ягнят, нападали на скот, пасшийся на полях. Людей не трогали. Но случаи преследования были. Увяжется пара за одиноким, идущим по степи путником, и провожает до самого хутора.
В Волчьем родились моя мать и мой отец. В Волчьем родился я. В нём провёл детство. Волчий – моя Родина. Я пишу это слово с большой буквы. Ибо не знаю, какую землю я могу написать с заглавной литеры. Моей большой Родины – СССР – уже нет. Киевской Руси, увы, тоже нет.
В Волчьем Максим и Анастасия дожили до конца своих дней. Максим умер в 1924 году, Анастасия – в 1925 году. Им посчастливилось нянчить внуков – детей Николая – Владимира (1913 г.), Александру (1916 г.), Матрёну (1918 г.), Андрея (1923 г).
Максим был высокого роста, худощав. Мать запомнила его седым. «Билый, як мычка», – говорила она о нём. «Баба Настя была среднего роста», – говорила мать.
Девочка, которую иногда звали каличка, умерла, кажется, ещё в Вейделевке, до выхода Максима и Анастасии на вольные земли. К сожалению, имени её я не знаю, а выдумывать в документальном рассказе не буду.
Максим и Фёкла Гусаковы
1-е поколение
Максим и Фёкла пришли на землю тоже из Вейделевки. Земля им досталась в семи километрах от Волчьего. Ими, вместе с такими же хлебопашцами, был основан хутор Яропольцы. Назван так, возможно, потому, что поля хутора расположены в ярах. От Волчьего до Яропольцев идёт сплошной яр, к которому примыкают по пути следования другие яры. Возможно, когда-то в далёком прошлом на месте яров были русла рек. Кто его знает, что было тысячи лет назад! Но, может быть, название хутора произошло от владельца этих земель Яропольца, родственника генерала Веделя, основателя Вейделевки. Но это не столь важно для моей родословной.
У Фёклы и Максима было два сына – Василий и Григорий, а также дочь Пелагея – мать Матрёны, то есть моя бабушка Поля.
Жизнью Гусаковых распорядились два события – Столыпинский закон о земле и коллективизация. Благодаря «закону» Гусаков Максим «развернулся», превратившись впоследствии в купца, коллективизация стёрла его и его семью с лица земли.
Гусаков построил в Яропольцах три больших (по тем временам), добротных дома – себе и сыновьям – Василию и Григорию. Дочь Полю выдал замуж в Волчий за Николая Алтынника. Приданого для дочери, судя по рассказам бабушки Мани, не пожалел.
Деятельность Максима не ограничивалась земледелием. Он начал заниматься скототорговлей. Максим формировал по окрестным хуторам гурты скота для отправки на Москву. Скот сгоняли на станцию Валуйки, грузили на платформы и везли на мясокомбинаты столицы. Для выполнения таких работ Гусаков содержал постоянных рабочих, а также нанимал временных. В Валуйках содержал постоялый двор для проживания своих рабочих.
Когда Гусаков производил заготовки скота в Волчьем, то останавливался на ночлег у Максима Алтынника. Наверное, они знали друг друга, когда жили в Вейделевке. Возможно, тогда и решилась судьба Николая и Пелагеи. Гусаков не мог не заметить мастерового хлопца Николая. Впрочем, может быть, Николай и Пелагея познакомились в церкви, которую в то время посещали регулярно и по убеждению. В Яропольцы в церковь из Волчьего до коллективизации ездили на лошадях каждые выходные едва не всем хутором, а после коллективизации – иногда небольшими группами ходили пешком старые бабки.
Ранней весной 1929 года Гусаковых раскулачили и выслали вместе с семьёй в Сибирь. Везли в товарных вагонах, как некогда Гусаков возил скот на бойню. Выгрузили на станции Кандалеп (Кемеровская область), а далее этапировали на гужевом транспорте. Со станции Кандалеп от Гусакова пришло дочери письмо. Оно было единственным. Это означает, что биография моего деда Максима Гусакова на этом оборвалась. Моя мать и бабушка Маня говорили: «Был бы жив, дал бы знать. Уж очень он был сильным, волевым человеком». Да! Скольких сильных работящих людей угробили!
Сыновьям Гусакова Василию и Григорию удалось спрятать жён и детей на родине. Ходили слухи, что братья пытались бежать с этапа, но неудачно. Дальнейшая их судьба неизвестна.
Были высланы и брат Гусакова с двумя сыновьями и их семьями. Один из сыновей – Василий – впоследствии стал директором крупнейшего леспромхоза в Иркутской области. Будучи на высокой должности, пытался навести справки о дяде Максиме и двоюродных братьях (Василии и Григории) – безрезультатно.
Гусаков (судя по воспоминаниям матери и бабушки Мани) был рослый и плотный, но ниже Максима Алтынника.
Николай и Пелагея Алтынники
2-е поколение
Николай, женившись на Пелагее, построил дом, несколько сараев, завёл пасеку, худобу, накупил инвентаря для обработки земли и начал жить.
В 1913 году Пелагея родила Владимира. В 1914 году началась первая мировая война. Николай подлежал призыву в армию. Вместо него добровольно ушёл Павел.
– У тебя, Николай, семья, дети. Останутся беспризорными. А я пока один. Пойду, повоюю за тебя, – сказал Павел.
И ушёл на войну навсегда. К сожалению, Николая это не спасло. Несмотря на то, что вместо него ушёл воевать брат, и, несмотря на существующий в царской России закон – единственного сына, оставшегося в семье, в армию не призывать, Николай был призван и попал на румынский фронт. Пришлось воевать, мёрзнуть в окопах и вместо хлеба есть мамалыгу.
Из оставшихся в моей памяти рассказов бабушки Мани: «С фронта вернулся худой, как щепка, лица нет, одни очи. Глядя на хлеб, молился. Со стола собирал до единой крошки. Бывало, глядя на хлеб, плакал и говорил сквозь слёзы: «Боже! Какое счастье есть настоящий хлеб!»
В 1916 году Пелагея родила Александру. В 1917 году в государстве Российском началась смута – революция февральская, а за ней – октябрьская.
В 1918-м Пелагея родила Матрёну – мою мать.
Из воспоминаний бабушки Мани: «Полька родыла Мотьку в жныва, пид копыцэю. Хлиб вязалы в снопы…». Кто принимал роды, был ли там Николай? Не знаю. Раньше не спросил. А теперь уже не у кого спросить.
1918 год был неспокойный. В хутор наезжали белые, красные, зелёные, анархисты, марусины хлопци. Агитировали мужиков вступать в их ряды и бороться за справедливость.
Не знаю, чем руководствовался дед, но себя он определил в Красную армию. Бабушка Маня говорила: «У Мыколы булы красноармийськи нагороды».
Неоднократно слышал про такой эпизод. Вовсю полыхала гражданская война. Воинская часть, в которой воевал Николай, подошла к Волчьему. Николай отпросился у командования навестить семью. А в хуторе как раз была банда. Так назвала баба Маня это войско. Только зашёл в родные стены, не успел раздеться, ребята с саблями по его душу. Ввалились в хату, связали и повели на луг голову рубить. Анастасия и Пелагея в ногах у них валяются. Плачут, причитают: «Пожалийтэ, сыночкы. У нёго ж трое дитэй». Женщин отталкивают ногами, бьют по спинам шашками, орут: «А вин нас жалие. Красна сволочь. Усих вас вырубаемо!». Не могу передать в деталях всей этой картины, хотя она и стоит этого (на память потомкам). Когда бабушка Маня рассказывала об этом случае, свидетельницей которого она была, плакала навзрыд, глотала слова и слёзы, а у меня уже не хватало мужества об этом слушать.
Жизнь спас Николаю дед Свиридёнок. Не знаю, что это – уменьшительное имя (от Свирида) или кличка хуторская. Как рассказывает бабушка Маня, этот дед бежал к месту события напролом через огороды, махал рукой и кричал: «Джя! (так в его произношении звучало нельзя). Не трогать!» У этих ребят он почему-то пользовался авторитетом. Деда послушались, остепенились. Дед Свиридёнок подошёл и произнёс миролюбиво: «Мыкола хлопэць толковый. Хай видоспыться. Я завтра з ным побалакаю».
Николай, дождавшись темноты, ушёл в свою часть. Вернулся нескоро, но с победой. Если можно говорить о победе в гражданской войне.
Вернувшись с гражданской войны, Николай принялся за своё ремесло – пахать, сеять, убирать.
В 1923 году родился сын Андрей. В стране – НЭП. На хуторе начинают образовываться машинные товарищества. Николай и ещё четыре мужика образовали одно из них. Купили вскладчину два тракторка – Фордики. Деньги на трактора дали четверо членов товарищества. У пятого денег не было, его взяли в товарищество за то, что он хорошо смыслил в технике. Это был Андрей – будущий муж Александры (отец Нины).
Николай сделал две молотилки (он был большой мастер по дереву), построил помещения для техники. Начали работать. Дела пошли неплохо. Начали обзаводиться дополнительной техникой. Но коллективизация и сопутствующее ей раскулачивание было не за горами. Плохо бы работали – может быть, живы остались.
Теперь о коллективизации. На хуторе Николай считался середняком. Вступил в колхоз, свёл в общий гурт свою худобу и начал трудиться на общее дело. Раскулачивание уже прошло. Мужиков зажиточных с семьями так же, как и Гусаковых, уже отправили в Сибирь. От них на хутор никаких весточек не приходило. Пелагея ежедневно плакала за отцом, матерью, братьями и родственниками, которых увезли ни за что, ни про что неизвестно куда. Николай, безусловно, тоже был подавлен и находился в предчувствии какой-то ещё большей беды.
Однажды поздним вечером к ним кто-то настойчиво постучал в окно. Николай вышел на крыльцо. Во дворе стоял Фёдор, колхозный активист. Он тоже принимал участие в раскулачивании, но рвения особого не проявлял. И не проявлял гнусности и подлости, граничащей с безумием, которое было присуще этим людям: у них хватало ума пописать в тесто, из которого могли испечь пироги «кулацкие морды». И многое другое, которое не позволяли себе даже враги. Но это была линия партии – кулак, который кормил Россию, был объявлен врагом.
Фёдор приблизился к Николаю и, оглядываясь, произнёс шёпотом:
– Мыколо! Завтра тэбэ кулачить будуть. Збирайся швыдэнько и тикай на шахты.
– Ты шо, здурив? Я ж у колхози, – произнёс Николай недоверчиво.
– Я тэбэ попэрэдыв, – сказал Фёдор, – потом нэ обижайся. Твоя жинка чия дочка? Ось то-то и воно! А ще…
Фёдор нагнулся к самому лицу Николая и шёпотом дополнил:
– Рознарядка з району така – ще кулачить. Наш актив выбрав тэбэ. Зминыты вжэ ничого нэ можна. Тикай на шахты. Можэ, воно ще всэ вляжэться. Тоди повэрнэшся.
Фёдор ушёл. Николай потоптался во дворе. Зашёл в дом. Дети спали. Володька уже большой, жених можно сказать. И за Сашей уже хлопцы бегают. А вот Мотя и Андрюша совсем детвора.
Поля сидела на постели – ждала, что он скажет. Предчувствие беды уже не покидало её.
Не спали всю ночь. Держали семейный совет. Как быть? Что предпринять? Куда идти, на ночь глядя?
Наконец Николай сказал:
– Никуда я не пойду. Да у кого ж на хуторе заслуг больше перед этой властью? Они же, эти активисты, были у Махно, да у Маруси, да по запечкам прятались. А я-то в Красной армии воевал за эту власть.
Рано утром на подводах прибыл актив. И надо же так: лошади в упряжке – все Николая. Узнали хозяина, ржать начали. Николай заплакал. Старший из актива сунул в лицо какую-то бумажку и сказал:
– Решение актива бедноты. Освобождайте дом. Дом теперь будет принадлежать нам – бедноте. Из дому ничего не брать. Даже личных вещей.
– А куда же я денусь?! С семьёй?! – воскликнул Николай, ещё не веря происходящему.
– Это нас не касается, – холодно ответил старший активист и дал команду своим, чтобы приступали к делу.
Среди активистов был и Фёдор. Он укоризненно – и в какой-то мере виновато – посмотрел на Николая, но ничего не сказал.
Из дома выгнали всех. Николая и Пелагею увели в сельсовет. Владимира не было. Он ушёл на работу в колхоз. Александра, Матрёна и Андрей крутились во дворе – наблюдали, как выносят уже не из их дома, некогда принадлежавшие им и их родителям вещи. Фёдор у подводы стоял за сторожа. Затем он начал отбирать детскую одежонку и складывать её отдельно. Один из активистов заметил это и сделал замечание:
– Не торопись! Потом поделим!
Фёдор промолчал. Затем его позвали в дом:
– Иды, поснидаемо!
Фёдор подождал, пока тот скрылся в доме. Связал отобранные вещи шалью и быстро бросил их за угол сарая. Затем шепнул детям:
– Бэрить и тикайтэ в садок.
Мать неоднократно со слезами на глазах вспоминала:
– Цэ всэ, шо нам лишылось од батькив.
Лишившись дома, одежды, средств к существованию, Николай рассовал семью по родственникам, и ушёл искать счастья в город Валуйки (50 километров от Волчьего). Работу нашёл сразу. Устроился в строительную артель. С первого заработка снял квартиру и забрал к себе семью. Казалось, всё утряслось. Однако уже через три месяца его уволили с работы как раскулаченного. Был приказ (гласный или негласный, не знаю): кулаков на работу не брать. Все были вынуждены возвратиться в Волчий и проситься к родственникам пожить, хотя бы временно. А сколько это временно, никто не знал. Принимали нехотя – боялись, как бы и их не постигла та же участь. Это уже не говоря о том, что чем-то же надо было и кормить эту ораву.
Николай стал искать случайные заработки, но везде первый вопрос:
– Ты не из раскулаченных? Таких не берём. Время такое.
Да! Было такое время. Раскулаченных на работу не принимали. Они должны были умереть. Зачем! В чём их вина? Они не нарушили ни один закон государства. Это были трудяги. Именно они кормили страну. Именно на них сделал ставку Столыпин. Тогда зачем их сживали со свету? Ответ на этот вопрос знает только сатана.
И что же можно было делать в этой ситуации? На шахтах таких тоже уже не брали. Да они и не близко. Пешком не дойдёшь. Денег на поезд нет. Так что же делать в этом положении, худшем, чем у бездомной собаки? Ту хоть виноватой не считали.
Стал дедушка Коля ходить по деревням просить милостыню, чтобы хотя бы что-нибудь принести семье. Сам недоедал и катастрофически на глазах худел. Однажды, поздней осенью, когда начали прихватывать первые заморозки, возвращался он со своего похода и, обессиленный, не дойдя до хутора шесть километров, умер в яру. Кто-то ехал на подводе, узнал в умершем Николая, и привёз на хутор.
Пелагея, потеряв мужа, едва не сошла с ума. Совсем растерялась от свалившегося горя. Как кормить детей? Где взять для них кусок хлеба? Зиму пережили, переходя от одних родственников мужа к другим. Никто не выказывал особой радости от того, что поселялись лишние рты. Конечно, сочувствовали, конечно, что-то давали поесть. Но если бы кто-то знал, сколько это будет продолжаться. Власть на тот момент не определила срока их виноватости. Вина была пожизненной.
Весной, когда с кормёжкой стало совсем плохо, пошла бабушка Поля просить милостыню по хуторам. В 1933 году на троицу она умерла от голода. А ведь она была не белоручка. Она была лучшей модисткой на хуторе. Во времена НЭПа бабушка Поля шила одежду взрослую и детскую всему хутору. У неё было две зингеровские машинки, которые ей в приданное дали родители. Но шить в голодовку было некому, не из чего, да и машинок не было. Их отобрали при раскулачивании активисты и обе довольно быстро сломали. Отбирать и созидать – это разные вещи.
В 1966 году я сдавал в Валуйках в камеру хранения чемодан. Назвал приёмщику свою фамилию (так требовалось при сдаче вещей на хранение). Приёмщик (мужчина в солидном возрасте) поднял на меня глаза и спросил:
– А не родственник ли тебе Николай Алтынник?
Разговорились. От него я узнал, что он был у деда в строительной бригаде.
– Какой это удивительный мастер! – произнёс приёмщик восхищённо. – Ты, Иван, пойди, посмотри на его работу. Столяр от Бога. Столько лет прошло, а работа, как живая.
Я не пошёл. Был молод. Не придал значения этим словам. Сейчас жалею.
А что же исполнители сатанинских приказов? Некоторых из них я знал. Это прирождённые лодыри и придурки. Именно на таких в периоды смуты негодяи делают ставку. И, тем не менее, один из них на старости лет сказал: «Что ж, молодой я был и совсем дурной. Что говорили, то и делал». Кстати, делал он немало и от себя. С бабушки Поли стянул шаль с плеч, оставив на ней только лёгкий платочек. Мотю и Андрюшу (мою мать и дядю Андрея) выгонял из школы. Орал на учителей: «Дитэй кулацькых учить здумали!» А когда началась Великая Отечественная, ума хватило прятаться по родственникам, пока не пришли немцы. Надо сказать, что ума хватило, в отличие от своих дружков активистов, не пойти к ним на службу. А когда пришли наши, опять скрылся до мая 1945 года. Потом притворился полным идиотом и ушёл от наказания за то, что закосил от призыва на фронт. Что ж, дуракам везёт, и спросу с них никакого. Ради справедливости надо сказать, что его сын прошёл всю войну от начала до конца, вернулся весь израненный осколками снарядов, целый год учился ходить, а когда выдюжил, работал в колхозе наравне со всеми. Время расставило всех по своим местам. Но не всем досталось места на этом свете. Часто хорошим людям не досталось.
Ещё об одной активистке, принимавшей участие в вышвыривании дедушки Колиной семьи, мне рассказывала мать. Вот эта история.
Мать с бабушкой Маней были во дворе. Что-то делали. На хуторе редко просто так сидят. Там всегда есть какая-нибудь работа. Вдруг к ним во двор заходит эта активистка. Просит дать поесть, хотя бы что ни будь. Изодранная. Пропитая. Накормили. Не знаю, что бы сделал я. Но они накормили. Утолив голод, она оглядела мать и бабушку и, как ни в чём не бывало, говорит:
– Яки на вас чоботы добри. Чи кулачили вас мало? А в мэнэ нэма ничого.
На что бабушка ответила:
– У нас було, е и будэ. Тому шо мы робымо. А у тэбэ и такых, як ты, николы ничого нэ було, нэма й нэ будэ.
Вскоре эта активистка умерла от чрезмерного употребления водки.
Матрёна Алтынник
3-е поколение
По тексту, в зависимости от ситуации, Матрёну Алтынник я буду называть Матрёна, Мотя или мать.
До момента коллективизации детство у Моти (моей матери) было светлым. Отец вернулся с гражданской войны, образовалась полнокровная семья – дедушка, бабушка, мать, отец, сестра и два брата. И ещё были дедушка Максим и бабушка Фёкла, которые жили в Яропольцах. Когда дедушка Максим Гусаков приезжал в гости, это для Моти были самые счастливые минуты. Он привозил для детворы гору гостинцев – пряники и конфеты для всех, а всякие обновки (платочки, платьица, штанишки) – для каждого. Но дело было даже и не в гостинцах. С его приездом в доме создавалась по-особенному праздничная обстановка и было особенным настроение. Мотя видела, как с его появлением светилось радостью лицо матери, и эта радость наполняла весь дом.
Но ещё интереснее было у дедушки Максима гостить. Зимой к нему ездили очень часто. Почти на все праздники. Отец запрягал пару лошадей, все усаживались в сани. Мать укрывала детей шалью. Зимы тогда были снежные, забойные. Второй шалью мать укрывалась сама, и сразу трогались в путь. До дедушки Максима и бабушки Фёклы семь километров, из них шесть – по яру. В яру тихо, вдоль конной дороги сугробы снега. Бегают зайцы и лисы. Дети долго не сидят, начинают сталкивать друг друга с саней, вываливаются из них, бегут за санками вдогонку. Отец подстёгивает лошадей, делает вид, что не замечает потери членов семьи и может уехать без них. Володя уже большой, он знает, что отец шутит. Андрей самый маленький, но он самый быстрый. Он уверен, что догонит сани. Мать говорила, что он бегал настолько быстро, что мог и зайца загонять. Мотя и Саша отстают. Вскоре переходят с бега на шаг вперемешку. Так и движутся, считай полдороги. По приезду, влетают вихрем в дом, и сразу же в объятья к деду Максиму. Дедушка Максим каждому вручает гостинцы, а уж затем бабушка Фёкла зовёт на пироги.
Любила Мотя своё хозяйство – скотный двор, пасеку, поля, куда её брали во время работы на них. Трудились всей семьёй. Батраков не было. Поэтому и приходилось взрослым работать от зари до зари, а детям – с утра до вечера.
Особой любовью у Моти была отцовская мастерская. И дело не только в том, что в ней было множество разнообразных инструментов. Чего там только не было! Рубанки, фуганки, рейсмусы, разнообразные пилы, калёвки, ярунки, малки, ватерпасы, коловороты, молотки, киянки… Всего не перечислишь. Мотя расспрашивала отца о назначении каждого инструмента. Отец объяснял и, смеясь, говорил: «Мотя, зачем это всё тебе? Пусть Володя с Андрюшей интересуются. А ты иди к матери шитьё постигай». А жене говорил: «Поля! Хватка у Моти ваша, Гусаковская».
Я, выслушав рассказ матери, спросил: «Почему всё-таки Вас так интересовала мастерская?». И получил несколько неожиданный ответ: «В мастерской отец смотрелся, как царь. Да, он был небольшого роста. Ростом он не пошёл в отца, деда Максима. Ростом он – в мать, в бабу Настю. Но когда он завершал отделку только что изготовленной им оконной рамы, стола или стула, лицо его светилось, как солнце. В такие минуты он мне казался царём».
Любила Мотя кобылу Маруську. Летала на ней, как ветер. Однажды, когда вся семья трудилась в поле, окончилась питьевая вода. Всех мучила жажда. Отец подозвал Мотю к себе и говорит: «Принеси нам, доця, водички. Только бегом. Одна нога здесь, другая там». Мотя прибежала домой. Схватила ведро и на луг, к колодцу. Набрала воды в бидончик. Чувствует, что долго возится. А отец просил: «Одна нога здесь, другая там». Тогда она решила, что быстро без Маруськи ей не управиться. Она вскочила с бидончиком воды на лошадь и поскакала в поле. Дальше свой рассказ мать продолжала с чувством огромной вины, как будто она совершила какое-то преступление. «Отец, когда увидел меня скачущей верхом на Маруське, побежал навстречу, махая руками – давал знак, чтобы я немедленно остановилась. Я выполнила его команду и слезла с лошади, не понимая, что случилось. Он подбежал, лицо бледное, растерянное. Подошёл к Маруське, погладил её, осмотрел кругом и говорит с укором: «Мотя, Маруся жеребиться скоро будет. Нельзя на ней ездить». Всё обошлось благополучно. Но мать, когда мне это рассказывала, говорила сквозь слёзы: «Столько лет уже прошло с той поры, а я всё равно иногда вспоминаю растерянное и бледное лицо отца».
Коллективизация, как смерч, перечеркнула всё и сразу. Матрёне шёл четырнадцатый год, Андрею – только девятый, когда они остались без родителей, без средств к существованию. Как выживали? Мать рассказывала, что вначале она нашла работу в Воеводском, у каких-то хозяев. Работала у них по хозяйству. Всё это: за жидкие завтрак, обед и ужин. А бывало, что и без обеда оставалась. А работы было много: и в огороде, и во дворе, и в хлеву. Потом некоторое время работала, опять же у хозяев, в Яропольцах. Здесь в её обязанности входило нянчить ребёнка и всё та же работа по хозяйству. Андрей, чтобы не умереть с голоду, ходил по окрестным хуторам, просил милостыню. Подавали с украдкой, боялись гнева власти за то, что кормят кулацкого выродка. Ходить в школу, по требованию актива, им запретили как кулацким детям. Учителя по воскресеньям, а иногда в будние дни вечером приглашали Мотю и Андрюшу к себе домой и тайно учили грамоте. Мать с огромной благодарностью вспоминала этих людей, научивших её читать, писать, считать, что безусловно помогло ей в дальнейшей жизни.
Изменения в их жизнь внёс председатель колхоза по кличке «Слышака». Её он получил за то, что ко всем обращался, как правило, не по имени, а: «Слышь». Однажды он пригласил Мотю и Андрея в контору, а также, с ними вместе, их дальнюю родственницу. Он усадил их перед собой и сказал, обращаясь к нашей троюродной тётке: «Слышь, это неправильно, что эта детвора (он кивнул в сторону Моти и Андрея) беспризорная и голодная. Они ж ни в чём не виноваты. Слышь, – обратился он вновь к нашей тётке, – возьми их к себе. У тебя место найдётся. А харчишек на них я тебе буду выписывать».
Я не знаю, что повлияло на решение председателя. Принял ли он на себя личную ответственность – кормить детей врагов народа – или сработало сталинское изречение: «Дети за родителей не отвечают». Теперь я уже не могу сопоставить во времени эти два события. Но мать о председателе всегда вспоминала, как о деловом толковом человеке.
С этого момента Мотя начала работать в колхозе. Работа куда пошлют – в поле, на ферме, иногда пасла худобу – коров, овец, свиней. Работа нередко тяжёлая, но за неё начали платить трудодни. То есть за каждый отработанный день в тетради учёта писали палочку. Мотя старалась и вскоре стала передовиком в труде, а затем и звеньевой в полеводческой бригаде. Кроме благодарностей иногда получала вознаграждения – отрез на платье или что-то ещё. И – почётные грамоты. Их у матери было очень много.
Но оскорбления, вроде «кулацкая морда», в основном, от тех, кто их сделал сиротами и бездомными, продолжались. Не обошла эта участь и Владимира. И тот, в конце концов, не выдержал и уехал с женой Таней и малюткой сыном Лёней в Сибирь. Без адреса, куда глаза глядят. Взяли с собой и Андрея. В пути следования, на неизвестной станции назначения им улыбнулась удача. То ли на длительной стоянке, то ли на станции пересадки Владимир пошёл по ближайшим пристанционным магазинам. Может, что-то купить. Вдруг он заметил, что за ним следует какой-то мужчина. Первое, что пришло Владимиру в голову, – жулик, который хочет на нём поживиться. Но он сделал вид, что ничего не замечает, и зашёл в очередной магазин. Незнакомец следом. Владимир не на шутку испугался и начал лихорадочно соображать, что предпринять в этой ситуации. Помог сам преследователь.
– Ты ж Володя Алтынник! – сказал он.
– Ну, да, – произнёс Владимир.
– Ну а я ж твой дядько Васыль. Гусаков. Не узнал?
– Теперь узнал, – ответил радостно Владимир.
Гусаков выяснил у Владимира, как тот оказался в этих местах, а затем скомандовал (он уже был директором леспромхоза):
– Собирайтесь все в кучу. Поедем ко мне домой. И будете работать у меня, в леспромхозе. Я за вами пришлю транспорт.
Оттуда, из Сибири, в июне 1941 года, в первый день войны, Владимир ушёл на фронт, воевал до мая 1945 года, до Победы. На фронте был дважды ранен. После Победы работал до октября 1945 года по обустройству наших воинских частей в Германии. Андрея призвали в 1943 году, воевал до госпитализации по ранению.
А те, кто их преследовал, далеко не все ушли на фронт. Некоторые даже себя изувечили, чтобы закосить от него. Так было у прошедших поколений, так и у нынешних. В минуты смуты ставку всегда делают на негодяев. Но это эмоциональное отступление.
Матрёна в Сибирь с братьями и невесткой тётей Таней не уехала. Причин я не знаю. Возможно, потому что она уже была в почёте. А, может быть, потому, что у неё на тот момент был кавалер, и она из-за него осталась в Волчьем.
Вскоре после отъезда родных в жизни Матрёны произошло ещё одно незаурядное событие. Её, и с ней ещё шестерых девушек (все незамужние), пригласили в контору. Девчата терялись в догадках: зачем они понадобились? У Моти на душе было тревожно. Она боялась всего, потому что за неё некому было вступиться.
Всех девчат пригласили в кабинет председателя. Слышака был не один. С ним рядом сидел ещё какой-то незнакомый мужчина, судя по его виду, какой-то начальник. Девчат он поприветствовал первым. Но речь начал председатель. И начал он её, как говорят, издалека. Он стал рассказывать о том, что наступило новое время – время машин. И кому, как не молодым, надо осваивать новую технику.
Мать, вспоминая, говорила: «Мы все не могли взять в толк: зачем он нам всё это рассказывает. Если это обычная лекция, так её читают в клубе и вечером, а не с утра, когда надо работать. Но вдруг он произнёс: «В общем, девчата! Есть мнение записать вас на курсы трактористов. Дело это добровольное, но я думаю, что вы все согласны».
Мать, вспоминая об этом, даже вздрогнула, как будто это событие было совсем недавно. Едва не вчера. «Я сразу же расплакалась, – говорила мать. – Я подумала, что все найдут причину и откажутся. У них родители. У них есть защита. А я сирота. Кто за меня вступится. Вскоре вслед за мной расплакались и остальные. В общем, все отказались. И тут, после некоторой паузы, поднялся этот незнакомец, осмотрел нас всех. Сообщил, что он работник райкома партии. А затем сказал: «Стать трактористками – это не просьба. Это приказ Родины. Так надо». После некоторого замешательства мы начали задавать вопросы. Главный из них – почему выбрали нас, девчат? У нас же на хуторе столько парней.
На что представитель райкома ответил: «Парням скоро найдётся ещё более ответственная работа». Что это за работа? Мы не спросили. Когда ребята узнали обо всём этом, побежали к председателю с просьбой записать и их на курсы. «Что же мы хуже девчат в технике разберёмся!» – возмущались они. Но председатель всем отказал, сославшись на мнение представителя райкома. Вскоре, однако, взяли двух ребят, но они были инвалиды, непригодные к военной службе.
Есть много инсинуаций на тему: знал ли Сталин о том, будет война или нет? Приводятся какие-то сложные рассуждения, доказательства и опровержения. Из приведенного выше рассказа матери вывод следует однозначный – знал. Знал ли председатель колхоза? Знал ли представитель райкома: зачем такой приказ дала Родина? Но Сталин знал. И, если верить моему учителю географии, который перед войной служил на западной границе, – знали все жители приграничных районов. Знали наверняка, потому что за полгода до начала войны на базаре рубли советские уже не брали. Уже тайно ходили немецкие марки или меняли товар на товар.
Курсы трактористок были организованы в Вейделевке. Съехались девчата со всего района. Наука, по воспоминаниям матери, была для всех мудрёная и давалась нелегко. В это я поверю. Каждому поколению своя техника. В то время для матери трактор, как в моё время для меня компьютер. А вот уже наши дети с компьютером на ты. А внуки, создаётся впечатление, уже в утробе матери знали об операционных системах, материнских платах и прочих премудростях компьютерной науки.
Окончили курсы все семь девушек. Но на тракторе смогли полноценно работать не все. Тем не менее, к началу войны пахать и сеять в отсутствие мужчин было кому.
С первого дня войны, Андрея, – мужа Александры, призвали на фронт. Нину-малютку Андрей нёс на руках на край хутора, за Суботивську кручу – название такое потому, что недалеко от неё хата хуторского жителя с фамилией Суббота. От этой кручи его и таких же, как он мужиков, повезли на подводах в Вейделевку, в военкомат. Знали ли они, чувствовали ли, что все они уходят навсегда? Именно все! С призыва 1941 года с войны на хутор не вернулся никто.
С той военной поры в Волчьем зародилась неписанная традиция – провожать в армию всех на край хутора, за Суботивську кручу. Так провожали в армию и меня.
Андрей на прощанье поднял Нину высоко на руках, затем поцеловал её и передал Александре. С фронта он не вернулся. Александра, моя тётя Саша, растила Нину сама в труднейших условиях военного и послевоенного времени. Хорошо, что у неё был своя небольшая хатка, которая ей досталась от мужа. И сейчас помню эту низенькая хатку, в ней небольшой зальчик, небольшая спаленка, небольшая кухонька, сенцы и крылечко. В зальчике у окна стол, над столом портрет Андрея в военной форме. А на самом столе, на самой его средине, орден Великой Отечественной войны и письмо-треугольник. Что в этом письме? Когда был молод, не поинтересовался, не попросил прочитать или хотя бы узнать о его содержании. Теперь нет ни тёти Саши, ни Нины. Нет ни письма, ни ордена. Но память об этом осталась.
Вначале войны из района пришло постановление: эвакуировать технику глубоко в тыл. Из Волчьего на эвакуацию были отправлены два трактора – моей матери и её подруги Зины. В тот же день мать и тётя Зина отправились, каждая на своём тракторе, в Вейделевку. Там были организованы тракторные колонны, которые, не мешкая, двинулись на восток. Я не знаю, сколько времени понадобилось, чтобы добраться до Вейделевки на её «Фордике», на этой железяке, движущейся со скоростью пешехода. Какую выносливость должны были иметь девчата-трактористки, чтобы доехать до Вейделевки (25 километров). А ведь они в составе колонны добрались до Россоши (ещё около полутора сот километров).
На въезде в Россошь колонна попала под бомбёжку. «Когда начали бомбить голову колонны, – вспоминала мать, – мы с Зиной заглушили трактора и бросились в ближайший овраг. Страх такой, что не передать словами. Перетрусили все: и мы – девчата-трактористки, и взрослые мужики – механики. Они же тоже такого никогда не видели. Спустя некоторое время пришла команда: «Расходиться по домам». И мы, оставив свои трактора, двинулись в обратный путь».
Не знаю, сколько времени они шли назад, в свой хутор Волчий, чем питались. Когда мать об этом вспоминала, я не поинтересовался. Может быть, из-за недостатка житейского опыта не вник в трудность этого непростого дела. Только сейчас я задаюсь этими вопросами и восхищаюсь тем, на что способны были наши родители.
Вернувшись из-под Россоши, мать с тётей Зиной отправились в город Валуйки за солью. В военное время соль всегда дефицит, имеет баснословную цену. Не знаю, сколько стоила соль, где мать взяла на неё деньги. Знаю, что шли они в Валуйки и обратно пешком, а это полсотни километров в одну сторону. На обратном пути, ещё в Валуйках, уже с заветной покупкой, во время прохода под мостом, переброшенным через железную дорогу, попали под неимоверную бомбёжку. «Это был настоящий ад, – вспоминала мать, – вокруг всё гудело, ревело, взрывалось. Бомбили и мост, и железнодорожные пути. Мы с Зиной попадали, укрыли сумками с солью головы и лежали неподвижно пока всё не стихло».
Не прошло и недели после возвращения из Валуек, как их обеих вызвали в контору, Там уже был другой председатель, Слышаку призвали на фронт. В конторе им сказали: «Надо вернуть трактора назад в колхоз».
За тракторами отправились на подводах. Очевидно, на них везли и горючее. Трактора оказались целыми, и их удалось вернуть обратно без приключений.
Доставив свои «Фордики» в родной хутор, девчата – мать и тётя Зина, – продолжили на них работать в колхозе. Вскоре из района пришло распоряжение: при ночных работах свет не зажигать.
Однажды бригадир послал Мотю культивировать поле в ночную смену. Тётя Зина почему-то в этот раз была прицепщицей (возможно, её трактор был неисправным). Вначале девчата возразили против ночной культивации, мотивируя тем, что ночью без света ничего не видно. На что бригадир, шморгая носом (такая у него была привычка, когда он выражал крайнее недовольство), ответил:
– Партия требует наутро тридцать гектаров культивации.
Делать нечего. Поехали. Ночь тёмная. Поле едва различимо. Наутро, если бригадир увидит огрехи в культивации, матов не сосчитать. Если вообще не объявит врагами советской власти.
Поле выходит к шляху, идущему на Донбасс.
Что это за шлях, я не знаю. Некоторые из местных жителей называли его чумацким, некоторые казацким, некоторые купеческим. Сейчас этого шляха нет, но до войны, по воспоминаниям матери, «цэ була добротна, быта дорога, яку звалы шляхом».
Сделали пару гонок от хутора к шляху и назад, осмотрели свою работу. Поняли, что культивация идёт с огрехами, они видны даже ночью. Посовещались, что делать. Продолжить работу, матерщины не оберёшься за брак в работе. Не выполнить работу – объявят преступниками. Решили: работу не прекращать, будь, что будет. Пошли на следующий проход. Когда начали подходить к шляху, с него, несмотря на тарахтение трактора, стал различим какой-то непрекращающийся шум. Присмотревшись, Мотя разглядела непрерывно качающиеся тени и идущую от них пыль. Она остановила и заглушила трактор, соскочила с него. Подбежала Зина. До шляха считанные метры. И тут они различили в темноте движущиеся колонны войск. Поняли, что это немцы. Через несколько минут их окружили люди в чужой незнакомой форме. Мать вспоминает: «Страх охватил невероятный. Мы дрожали, как будто нас вытащили из ледяной воды. Немного пришли в себя, когда к нам обратился на русском языке, правда, с небольшим акцентом, один из них, этих чужих, незнакомых людей: «Матка, – обратился он сначала ко мне, – матка, – обратился к Зине, – вы нас не бойтесь. Вас никто не тронет».
Затем, он (наверное, немецкий офицер) что-то ещё спрашивал у матери и тёти Зины. Возможно, уточнял дорогу. Мать, наверное, говорила, но я забыл. Когда колонны ушли, девчата, немного придя в себя от полученного страха, посовещались, что делать дальше. Решили продолжить работу.
Наутро, пригнали трактор на место его стоянки – в тракторный отряд. Вокруг ни души. Хутор словно вымер. Стоит немой. Тишина. На хуторе, в основном, всегда тишина. Но от неё веет жизнью. В то утро от тишины веяло страхом.
– Мне кажется, что-то случилось, – предположила мать и сказала об этом тёте Зине.
– Может быть, это связано с немцами? – высказала своё предположение тётя Зина.
– Но немцы же ушли по шляху. В хуторе их будто нет, – возразила мать. – И почему никого нет в тракторном отряде? Где все? Где бригадир?
Вспомнив о бригадире, решили идти к нему. Пошли по улице. Путь недалёк – надо минуть всего с десяток хат. Во дворах никого. Это действует угнетающе. Вот и хата бригадира. Двор пуст. Постучали в калитку. Залаяла собака. Слава богу! Живые существа есть. Может, всё, как всегда? Ощущение опасности просто показалось от ночного испуга?
На стук вышел бригадир. У него бледное лицо. Или, может, опять показалось? Начали рассказывать о ночном происшествии, о немцах. Бригадир, как будто пропустил эту информацию мимо ушей. Перебил наш рассказ на полуслове предложением: «Идите по домам, отсыпайтесь. Если вас вечером не позовут, сидите, не рыпайтесь».
Зина ушла домой. У матери дома не было. Я не знаю, у кого она на тот момент жила. То ли у троюродной тётки, то ли у сестры, тёти Саши, которая жила с Ниной и со свекровью. Может, ещё у кого-то жила. Покочевала она в то время по многим хозяевам. И в любой чужой хате приходилось не сладко.
Придя к месту жительства, мать узнала страшную новость, которая всё объясняла. Оказалось, что ночью трое подростков, гулявших по выгону, встретили невесть откуда взявшегося немецкого солдата. Похоже, он отстал от колонны, а теперь пытался найти дорогу к своим. Не успел немец произнести и нескольких предложений стоящему в двух шагах мальчишке, как двое других завалили его наземь, а затем все втроём убили его. Об этом происшествии узнал кто-то из взрослых, а затем новость облетела хутор с быстротой молнии. Несмотря на то, что с немцами ещё никто не имел дела, разве что о них и их нравах знали древние деды по опыту первой мировой. Так или иначе, все от мала до велика осознали цену случившегося. Если немцы узнают о причине потери их солдата, спалят всех заживо. Немца немедленно зарыли в круче и притаились в ожидании чуда – авось пронесёт.
Чудо свершилось. Карательных операций не было ни в Волчьем, ни в соседних хуторах и сёлах. Очевидно, немцы пропажу солдата не связали с действиями мирного населения. А жители хутора ни разу нигде не обмолвились об этом случае. Даже после войны никто никогда о нём не вспоминал. Может даже и потому, что поступок подростков к геройству, которое могло обернуться трагедией для всего хутора, никто не причислил. Я узнал об этом происшествии случайно. Мать, рассказывая о войне, перечисляла по именам мужчин, ушедших на фронт, и обмолвилась об этом случае. «Тры сопляка отакэ учудылы, – сказала мать. И даже перекрестилась, произнеся слова молитвы: «Мать Богородица, царица небесная…».
После оккупации этих троих ребят призвали на фронт. Никто из них не вернулся. Впрочем, не вернулись девяносто процентов призванных на фронт. А из возвратившихся не было ни одного избежавшего ранения или контузии.
В оккупации мать жила в семье сестры (у тёти Саши). Кормились овощами с огорода, да ещё продуктами, которые получали от коровы. Корова стояла в хлеву, там, где и полагалось ей стоять, но в то сложное время все боялись, чтобы её не увели. Однажды, в один зимний вечер, они услышали какой-то шум за окном. Мать с тётей Сашей, преодолевая страх, вышли во двор. Мороз с первых минут пробирал до костей. К тому же было боязно. Корова в хлеву вела себя беспокойно. Страх ещё более усилился. Но причину беспокойства коровы надо было установить. Потеря коровы означала голод.
Подойдя к двери сарая, мать и тётя Саша обнаружили, что с петли снят запирающий крючок (замков тогда не было). Страх всё более одолевал их. Но отступать было нельзя. Тётя Саша открыла дверь, и женщины обе закричали: «Кто там! Выходи!» К их изумлению, на пороге показался вооружённый немец. И у мамы, и у тёти Саши, что называется, отнялись языки. В чувство их привела речь немца: «Матка, матка, – тараторил он скороговоркой, – Гитлер капут. Я арбайтен (рабочий), у меня киндер, пять киндер. Я не хочу война. Матка спрятать меня. Матка спрятать меня. У меня пять киндер, – он достал из нагрудного кармана фотографию и показал её тёте Саше. На фотографии в бледном свете луны можно было рассмотреть семью, в которой двое взрослых и пятеро маленьких детей. Мать и тётя Саша растерянно смотрели на немца и не понимали, что происходит. Наконец решили, что пусть он идёт с ними в дом, в тепло, и там уже, может, что-то прояснится. Но в дом ему попасть было не суждено. Послышалась грозная команда: «Бросай оружие, сволочь!» Во дворе стояли два лыжника, одетых в маскхалаты. Откуда они взялись? Как будто выросли из-под земли. Немец отбросил в сторону автомат и поднял руки.
«Выходи!» – последовала следующая команда, и немцу показали, чтобы тот уходил со двора. Немец повиновался. Один из лыжников поднял немецкий автомат и взял его с собой. Когда немец покинул двор, через несколько секунд прозвучала короткая автоматная очередь.
Не дождалась тётя Саша, простая крестьянка, своего мужа Андрея с фронта. Растила дочь Нину сама, кормила на трудодни, на каждый из которых в конце года причиталась не более двухсот граммов хлеба. Не дождалась с войны мужа и немка, мать пятерых детей. Она никогда не узнает, где он погиб, потому что на заре подберут его и таких же, как он, погрузят на телегу, отвезут и свалят всех вместе в общую кручу и закидают землёй. Не поставят на этом месте никакого знака, никакой отметки. И только старожилы иногда вспомнят: «То ж та круча, в який прыкопалы нимцив».
После освобождения хутора от немцев колхоз возобновил своё существование. Мать продолжила работу трактористкой. А кто же ещё, кроме неё и тёти Зины? Вместо призванных на фронт ребят на хутор пришли похоронки. Пришла похоронка и на материного кавалера. Возвратилось с фронта несколько мужиков искалеченных, контуженных. Некоторые после длительной реабилитации приступили к работе, а те, которые остались без ног, без глаз, жили на мизерные подачки государства. Но жизнь у них была недолгой. Редко кто прожил после войны более десяти лет. И всё же, многие из них (немногих) оставили после себя потомство. Я рос без отца, но рядом со мной росли такие же, как я, безбатченки. Возможно, нас было большинство.
Тракторную науку начало постигать подрастающее поколение. Теперь в трактористы уже шли ребята. С одним из них (Василием Резниченко) мать зачала меня.
На тракторе (со мной в утробе) она работала почти до восьмимесячного срока, а затем её перевели на более лёгкую работу – кажется, в контору уборщицей. Где и у кого жила, каюсь, не знаю. Но знаю, что перед самыми родами она поселилась на окраине хутора, в доме бывших раскулаченных. Теперь в нём жила семья учителей, которым колхоз выделил его во временное пользование. Скорее всего, поселить мою мать у себя была инициатива этих учителей. Они всё же были не только грамотными, но и душевными людьми. В этом доме я и родился. У матери начались схватки, позвали акушерку с военным опытом медсестры, она и приняла решение: принимать роды на месте.
Сколько жили мы в этом доме, не знаю. Может, год, может, два. Но потом учителя сменили место работы и уехали из хутора. На хуторе не было постоянных учителей – наверное, потому, что Волчий – это захолустье. В одном из моих стихотворений есть строки: «Я вырос вдалеке от всех столиц, где знают смысл понятия глубинка». Но надо сказать, что все сменяющие друг друга учителя были неплохими специалистами. А уж безответственных среди них не было, это точно.
Учителя уехали. Дом под что-то перепрофилировали, а мы с матерью поселились на колхозной молочно-товарной ферме, в помещении, в котором мыли молочные бидоны. Плотники выгородили в этом помещении крохотную комнатушку для нас, и мы в ней разместились. «Дверей в нашу комнату не было, – вспоминала мать, – брезентиной вход завесили, так и жили. Было полно мух, не успевала менять липучки. Крика, матов, как всегда, бывает на скотном дворе, тоже было много. Но, правда, было вдосталь молока».
Трудно сказать, сколько бы нам пришлось жить на этой ферме, вместе с коровами, мухами, криками, матами, но случилось ещё одно событие. Умерла женщина, мать троих детей, вдова. Несмотря на то, что я был совсем маленький, помню день похорон. Меня мать посадила на кучу песка, возле хаты, в которой умерла эта женщина. В ней я игрался с такими же маленькими, как и я. Вокруг много народа. Слёзы, вопли, причитания. Главное из которых – куда девать сирот. «Детский дом. Только детский дом. У неё же нет здесь никого из родни», – звучала фраза из многих уст.
И ещё: почему-то мать всё время подходила ко мне с какими-то людьми, которые её в чём-то убеждали и главным аргументом, чтобы она согласилась с их советом, был я. Потом, когда я подрос, узнал, что мать уговаривали поселиться в этом доме. Она не соглашалась, потому, что его рано или поздно надо будет вернуть этим деткам, а куда же потом она со мной.
На похороны во второй половине дня прибыли из Сибири родственники усопшей. Эти люди были сосланы туда в годы коллективизации. Они и решили судьбу детей и нашу жилищную проблему. Детей они забрали с собой, а нам разрешили поселиться в этом доме, точнее хатке. Разрешили без бумаг, под честное слово.
Итак, мы наконец-то поселились в подаренной на словах хатке. Возле неё не было даже махонького сарайчика. Скот и птица жили вместе с людьми. Так впоследствии будет и у нас. С сеней направо – наше жильё, налево – чулан с поросёнком, прямо – помещение для коровы, вверху чердак – там куры. Мух не меньше, чем на скотном дворе. Но в момент поселения у нас не было никакого хозяйства. Было два узла барахла – один с материными вещами, второй – с моими. Нет своего жилища – значит и ничего нет.
Вскоре мать начала постепенно хозяйством обзаводиться. Она работала в полеводческой бригаде звеньевой, а впоследствии стала бригадиром. Однажды её премировали молодой тёлочкой однолеткой. Впоследствии она стала доброй коровой, нашей кормилицей. Завела мать свинью и кур.
Вскоре к нам из Валуек на постоянное жительство приехала бабушка Маня. Мать от зари до зари на работе и, чтобы за мной был присмотр, она и пригласила в свою семью родную тётю. Бабушка Маня была моей духовной наставницей. Я провёл с ней своё детство и юность. Когда меня провожали в армию, дала мне напутствие: «Ваня, случись тебе быть в других державах, ничего не отнимай у людей, даже если они и враги. С чужого пользы не будет». Я тогда посмеялся над этими словами, а сейчас вспомнил о них с теплотой. Хорошо, если бы дети и внуки наши их восприняли.
Спустя некоторое время мать накопила денег (она была очень рачительный, бережливый человек), и мы построили сарай. Я говорю теперь уже «мы», потому что я тоже принимал участие в строительстве. Сарай глиняный, крыша соломенная, но это уже был прогресс. Отныне в доме остались только люди. А ещё спустя некоторое время, когда я уже был в десятом классе, мы построили дом. Это был сборный финский домик. Из него меня и проводили в армию.
Домой на постоянное место жительства я не вернулся. Жизнь вносила свои коррективы. Я осуществил желание матери – получил высшее образование.
Бабушка Маня умерла, когда я, уже отслужив армию, учился в институте. Мать, будучи бережливым человеком, поднакопила денег и купила половинку небольшого домика на окраине Харькова и жила в нём до старости. Умерла мать на восемьдесят седьмом году жизни. Ей посчастливилось нянчить внуков, выдать внучку Таню замуж и даже немного понянчить правнука Кирюшу, Таниного сына.
На памятнике матери я написал: «Вынесла всё: голод, сиротство, войну, одиночество. Дала продолжение жизни. Ушла с достоинством».
Пусть земля ей будет пухом.
Иван Алтынник
Четвёртое поколение
Свою биографию я писать не планировал. Но сын настоял. «Напиши! Пусть не прерывается история родословной» – сказал он. Поколебавшись, я согласился, потому что этот рассказ будет не только обо мне.
Четвёртое поколение, к которому на схеме родословной отношусь я – послевоенное. Я родился в год великой победы над фашизмом. В стране разруха. В деревне беспросветная бедность. Мужское население – старики, дети и калеки. Дефицит товаров. В хуторской лавке только керосин, соль и спички, которые отпускают только по спискам, либо за ними очередь. Женщины – основная рабочая сила и дома, и на работе. По стране ходит песня:
«Вот окончилась война
И осталась я одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик».
Если оценить работу женщины-колхозницы за световой день, скажем, в тонно-километрах, то не каждой лошади был под силу этот труд. А женщины тянули. Скот колхозный (быки, лошади) был сдан государству во имя победы. Пахать, сеять, возить было не на чём. Носили грузы на своих плечах, сеяли вручную, как когда-то делали предки. Колхозные поля пахали на двух-трёх уцелевших клячах, да на двух-трёх тракторках-фордиках (один из них – тот, на котором до войны и после оккупации работала мать). Личные огороды обрабатывали вручную, лопатами, но не у всех они были. Поломать в те годы этот простой нехитрый инструмент считалось трагедией. Помню, как мать с тётей Сашей пытались вспахать огород, впрягая в плуг корову. Это невыносимое зрелище. Корове эта работа не под силу. Пройдя несколько метров, она останавливалась и с недоумением смотрела на людей. В её глазах были слёзы. Я не выдумываю. Именно так и было. Корова плакала. Плакали и мать с тётей Сашей. В конце концов, они бросили эту затею и продолжили обрабатывать огород лопатами. Слава Богу, они у нас были.
С огорода и со своего небольшого хозяйства надо было не только прокормить себя и свою семью. Надо было кормить и одевать город. Яйца, молоко, картофель, шкуры крупного рогатого скота – всё подпадало под поставку. А где же всё это взять? А это твои проблемы. Был обязательный оброк, который назывался налогом. Жизнь колхозника в послевоенные годы была страшнее барщины. Существовала своего рода продразвёрстка. По хуторам и сёлам ездили специальные люди, их называли агенты, которые вместе с партийным активом колхоза (это, в основном, бригадиры с партийными билетами) выбивали из нищих, обездоленных людей государственную поставку. Весь домашний скот и птица были зарегистрированы в документах этих агентов. За каждую птичью и скотскую голову, за каждую сотку личного приусадебного хозяйства надо было заплатить налог. Как правило, оплатить его было не под силу, и тогда на колхозника записывали долг. Все поголовно были должниками государства. Агенты жировали. Едва не в каждом населённом пункте у них были любовницы, которым они списывали долги. То же самое творили и местные партийные начальнички. Кроме того, ещё навязывали обязательную подписку на облигации. Поскольку денег у колхозников не было, эти бумажки давали в долг. Каждый был должен до гробовой доски. Неоднократны были случаи, когда мать пряталась от агента, убегая от него в сад или на луг. Я или бабушка Маня говорили ему, что не знаем, где она есть. И получали от этого вышибалы угрозу в виде предупреждения об обязательном выполнении поставки. Я слышал фразу, которую якобы сказал какой-то полководец своим солдатам, взявшим город:
«Грабьте, невзирая на вопли и стоны. Остановитесь тогда, когда начнут смеяться. Этот смех означает, что у них уже ничего нет. Дальше грабить опасно». Грабить колхозников было не опасно. Все боялись попасть под машину смерти. Свежи в памяти были расправы в предвоенные годы. Потому на жизнь вслух никто не жаловался. Даже о сукином сыне бригадире говорили шёпотом. А тот вёл себя, как наместник феодала. Сколько было надругательств над людьми с применением физической силы. Чтобы выжить в таких нечеловеческих условиях, колхозникам приходилось воровать на колхозных полях солому для обогрева жилища и подстилки свинье и корове, а на току – зерно для птицы (кур, гусей, уток). Несмотря на лозунг «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», это своё надо было взять тайно, то есть украсть. Украсть вроде бы у самого себя. Так на лекциях и говорили: «Воруя у колхоза, вы воруете у себя».
До сих пор свеж в памяти случай, когда мы с матерью ходили ночью в поле к колхозной скирде за соломой. Я совсем маленький. Бабушки Мани почему то дома не было. Мать побоялась оставить меня одного в хате и взяла с собой. До скирды около километра, если не больше. Одно дело прогуляться на такое расстояние и совсем другое – пронести на плечах вязку соломы.
Идём. Мать впереди. Я, как шарик, качусь следом. Стараюсь не отставать. Мороз. Скрип от снега слышен далеко вокруг. То и дело останавливаемся, прислушиваемся. Ночь, слава Богу, не светлая. Приблизившись к скирде, опять останавливаемся и прислушиваемся. От скирды доносится глухой разговор. Приседаем на корточки и почти не дышим. Если это бригадир, нам конец. Заметит нас, назавтра мать потащат в контору, там на неё наложат штраф. А может, возьмёт и побьёт и её, и меня кнутом. Такое он вытворял и не раз. Одного деда застал в силосной яме, отстегал кнутом, избил ногами, тот оглох и слух потерял навсегда. Сопротивляться нельзя. Можно угодить за решётку.
Наконец замечаем, как от скирды отделяются два силуэта и уходят в сторону хутора. Но не в нашу сторону. Мать узнаёт этих людей и шепчет мне: «Настя и Пашка». Я тоже узнаю тётю Настю и тётю Пашу. Они, согнув спины, чтобы легче было нести такую тяжесть, удаляются. Мы подходим к скирде, как можно быстрее набиваем вязку. Впрочем, всё делает мать. Я просто путаюсь у неё под ногами. Возможно, даже мешаю. Но вот вязка набита соломой и стянута. А также ухожена, чтобы в пути не наследить. Можно двигаться в обратный путь. Мать пытается поднять тяжёлый груз, но не может. «Ноги что-то, сынок, не держат», – жалуется она. Я пытаюсь ей помочь, и это у меня получается. Может, ей придаёт силы мысль, что у неё уже есть помощник. Значит, не зря приходил. По дороге мать несколько раз останавливается, чтобы перевести дух и поддёрнуть сползающую с плеч ношу. Я изо всех сил помогаю – поддерживаю вязку и подталкиваю её вверх. Наконец вот и наша хата. Дошли без приключений. Мать затаскивает солому в помещение. Вытирает пот со лба. Выходим вместе с ней за двор, проверяем, не наследили ли. Мать подбирает потерянные пучки соломы. И мы, наконец, идём в хату. Мать зажигает каганчик, затем запихивает в грубу несколько пучков свежей соломы и зажигает их. По хате сразу же распространяется тепло. Меня клонит в сон. Мать стаскивает с меня верхнюю одежду, и я в полудрёме взбираюсь на начинающую нагреваться лежанку и засыпаю. Сквозь сон слышу, как мать чмокает меня в щёку, гладит волосы, укрывает одеялом. Я ещё больше вжимаюсь в тёплое чрево лежанки. Сплю.
В то время топливом, кроме соломы, служили кизяки и стебли подсолнуха. Кизяки, или ещё это топливо у нас на хуторе называли гний, делали из коровьего навоза. Навоз смешивали с соломой, топтали ногами эту смесь, раскладывали по специальным деревянным станкам, придававшим изделию форму параллелепипеда или слегка усечённой четырёхугольной пирамиды. Сформованные изделия раскладывали для просушки на открытом воздухе. Как только изделия подсыхали, их специальным способом выкладывали в пирамиды. Способ этот заключался в том, что в гранях пирамиды оставлялись вентиляционные отверстия. В процессе сушки надо было время от времени эти пирамиды перекладывать с таким расчётом, чтобы при новой укладке нижние изделия, что лежали на земле, оказались на вершине. Гний в таких сооружениях высыхал и был пригоден к использованию в качестве топлива. Калорий в этом топливе было так же, как и в соломе, немного, но всё же он давал тепло, а с ним жизнь. Гний в помещение для зимнего хранения убирали мы с бабушкой Маней. На этих кизяках бабушка Маня пекла хлеб в печи. Хлеб в колхозы с государственных пекарен не возили. Каждый этим ремеслом занимался сам, как мог. А это целое искусство. Не выдержишь температуру в печи, получишь не хлеб, а клёцки или «пэрэпичку». Но у бабушки Мани хлеб всегда получался изумительный.
Топливом были также стебли подсолнечника или, как ещё их называют на хуторе, сояшнычиння. После завершения уборки на колхозном поле этой ценной масляничной культуры разрешалось взять это сояшничиння на топливо. Его заготовка тоже была нашим с бабушкой Маней делом. Мы уходили рано утром на колхозное поле и собирали там стебли подсолнечника в кучки. Этим промыслом занимался весь хутор. Разумеется, только старики и дети. Взрослые от зари до зари – на колхозной работе. Но в каждой хате есть кто-то из стариков: дедушка, бабушка или дети-подростки. Трудятся все. Я тоже, хотя и совсем малыш. Меня хвалят хуторяне, которые трудятся неподалёку. «Ты дывысь, якый хлопчик у Мотьки гарный, та такый трудяга», – скажет какая-нибудь бабуся. От таких слов я ещё больше стараюсь. Потом эта же бабуся или другая, или какой-нибудь дедусь подойдёт, погладит меня по голове и угостит пирожком или даже пряником. У простых людей даже в то бессердечное время в душе было место для тепла и сердечности. А бабушке Мане этот добродетель скажет:
– Выростэ й бэз батька. Малый, малый, а тут дывышся, а вин вже й парубок.
– Выростэ, – соглашается бабушка Маня и приглашает меня обедать.
Обед в поле – это особое удовольствие, хотя он и чрезвычайно скромный.
К вечеру мы усталые, но довольные возвращаемся домой. Бабушка Маня рассказывает матери, сколько мы сделали, где наши кучи. Теперь надо их перевезти. Это непросто. Тягловой силы, как я уже говорил, в колхозе мало. За ней очередь. Но, в конце концов, подходит материна очередь, ей выделяют арбу и пару волыкив. Так ласкательно называют колхозных быков. И мы едем за нашим товаром. Едем вдвоём с матерью. Она разрешает мне управлять быками, а значит, и всем экипажем.
– Цоб, цобэ, – командую я быками, подражая матери.
Быки, не обращая на мои команды никакого внимания, плетутся усталые от непосильной не только для людей, но и для них колхозной работы. Целый день, не выпрягаясь, таскают они за собой арбу – то с грузом, то без него. То в гору, то с горы. Хорошо, если попадётся сердечный человек, который не будет бить их палкой по натруженным спинам, на которых не сходят следы от побоев бессердечных людей. Раны кровоточат, на них непрерывно садятся мухи, которых невозможно отогнать хвостом. Шеи тоже растёрты деревянным неуклюжим ярмом, на эти раны тоже садятся мухи, и согнать их отсюда чрезвычайно трудно. И только поздним вечером их выпрягут и сопроводят на выгон, чтобы отдохнули и попаслись.
Мы подъезжаем к первой куче.
– Тпру-у-у, – даю я команду, чтобы быки остановились.
Они её с удовольствием исполняют. Но долго на месте не стоят, а продвигаются вперёд к растущему неподалеку от нашей кучи бурьяну. Тогда мы с матерью рвём его в охапки и кладём перед бычьими мордами. Быки смотрят на нас с благодарностью. Я глажу их по очереди по натруженным спинам, а мать грузит стебли.
Арба большая, высокая, поэтому времени на погрузку уходит много. Возимся до самого вечера. Возвращаемся, когда зажигается вечерняя заря. Разгружаем арбу уже втроём. Точнее, эту работу выполняет мать, бабушка ей помогает, а я верчусь возле быков, ласкаю их, выношу из дому им по кусочку хлеба и принимаю взамен немую благодарность.
Трудно в колхозе и людям, и скотине. Вырваться из него было практически невозможно. Колхозники не имели паспортов, а потому были прикреплены к колхозу, как некогда крестьяне к феодалу. Для молодых девчат единственной лазейкой вырваться из этого плена была вербовка на великие стройки социализма, а для ребят ещё и армия, после службы в которой можно было завербоваться опять же на великую стройку.
Но, несмотря на эти порядки, люди жили с песней. Это феномен, который непросто поддаётся объяснению. Едут женщины на полуторке в колхозные поля – поют, возвращаются – поют. Многие из них молодые – девчата. Большинство из них никогда не выйдет замуж, потому что их кавалеры лежат в земле; кто – в своей, кто – в чужой. Но они пели. Очень часто звучала песня про Колю-тракториста, который не успел с горочки спуститься, как немцы показались впереди. Песня вовсе не профессиональная, но людям она нравилась. Наверное, потому, что задевала болевые точки души. Много звучало украинских народных песен. Песни в то время были замечательные. Их можно было слушать бесконечно и наслаждаться ими. Наслаждаться так же, как полотном великого художника.
Однажды мы с сыном-школьником посетили наш Харьковский художественный музей. Это было уже давно. Скажу, что впечатление от посещения было сильное.
Подойдя к «Орловской деревне», мы не могли от неё оторваться. Мне казалось, что я нахожусь не у картины, а там, в той деревне, среди той природы. Пройдя все залы, мы вновь возвращались к этому полотну. Когда мы пошли на третий круг, к нам обратилась работник музея:
– Вновь возвращаетесь, чтобы посмотреть понравившуюся картину?
– Да, – ответили мы.
– Клодт покорил?
– Да.
Когда мы ушли из музея, ещё долго находились под впечатлением этого полотна. Потом я сказал сыну:
– Мне кажется, что эту картину рисовал не Клодт. Клодт только макал кисть в краски. Его рукой водил сам Господь Бог.
Как есть вечные полотна, так есть и вечные песни, и другие добрые дела. Зачем я всё это пишу? Ради справедливости. В каждом времени было и что-то своё прекрасное. Таким прекрасным были в то вовсе не прекрасное время эти песни. Какие там были простые, но душевные слова! Не то, что сейчас. Что в рифму въехало, то и вешается на уши неприхотливых слушателей.
Феодальные порядки в деревне существовали до кончины вождя (5-го марта 1953 года). Безусловно, после этой даты произвол существовал ещё очень долго. Но дата эта в жизни всего великого народа была знаковой.
В тот мартовский день нас отпустили из школы (я был первоклассником) после недолгого собрания. На нем объявили о непоправимом горе, которое постигло всю нашу огромную страну. Я, как и многие ученики начальной школы (в Волчьем была только начальная школа, сейчас никакой), не осознал слов учителей о непоправимой утрате. А потому бежал домой радостный по причине непредвиденного выходного. Бежал, размахивая полотняной сумкой, в которой лежал букварь, тетрадки, ручка и чернильница. Главное – чернильница. Если она прольётся, испортит и букварь, и тетрадки, и мою самодельную сумку. О том, что всё лицо и руки будут в чернилах, не в счёт. И то, что хворостина по спине походит, тоже не страшно. Обидно, конечно, но что поделаешь. Сумку тоже, в конце концов, мать сошьёт. Для пошива рубашек, нижнего белья, сумок выращивали коноплю. Вымачивали её в копанке, сушили, теребили, в конце концов получали нитку. Потом на самодельных станках ткали полотно. Шила мать. Шила не только себе, а многим. Особенно детворе. Она была неплохой модисткой. Уроки шитья она успела получить от своей матери, моей бабушки Поли. Машинка у неё была ручная, подольская. Где она её взяла, к сожалению, не знаю. Станка своего не было. Приходилось просить. Иногда ткали на станке, который смастерил дедушка Коля.
– Цэ ж наш станок, – говорила мне мать с обидой в голосе. – Твий дид Мыкола його робыв. Ну про цэ никому нэ трэба казать, а то бильшэ нэ дадуть.
Прибежав, запыхавшись, домой, я, несмотря на малолетство, понял, что причин для радости нет. У нас во дворе собрались мать, бабушка Маня, тётя Саша, соседи, и все они плакали. Плакали и повторяли слова: «Война. Нимэць пидэ на нас войной». Всех одолевал страх перед новыми людскими жертвами. Я не плакал. Но стоял перепуганный, не двигаясь, в предчувствии какой-то неизбежной беды.
Беды, слава Богу, не произошло. Год от года было движение вперёд. В лавке стали появляться ситчик, сахар, а для детей конфеты и напиток морс (сладенькая розовая водичка, которую лавочник тут же делал из какого-то порошка). Затем отмена трудодней. Появились новые трактора и новые машины. На смену руководителям с кнутом пришли специалисты с дипломами. Солому воровать было больше не надо. Её можно было выписать в конторе и привезти, оплатив транспортные расходы. Всё большее количество и разнообразие товара в лавке. Мать старалась жить не хуже других. Мерилом «не хуже», в основном, было то, как выгляжу я. У неё светилось лицо от радости, когда она мне покупала новые брюки или новую рубашку. Надо сказать, что я к обновкам всегда был равнодушен. Но сейчас, когда матери нет, вспоминаю о её стараниях с большой благодарностью.
Конечно, от цивилизации наш хутор отделяло порядочное расстояние. Радиофицировали нас, когда я был в третьем или четвёртом классе. Теперь Москва каждый день с шести часов утра через внушительную чёрную тарелку входила в наш дом. Поначалу возле неё проводили все свободные минуты. В основном, любили слушать песни и даже подпевать этому чудному предмету. А лампочка Ильича в нашей хате зажглась, когда я был уже в десятом классе. Это значит, что уроки я учил при керосиновой лампе. Но лампа по сравнению с каганчиком – это большой прогресс. Особенно если она большая – десятилинейная. Такую мы купили, когда я окончил семь классов. Когда засветилась в нашей хате электролампа, мне казалось, что она горит ярче солнца. Хуторяне начали обзаводиться телевизорами. Но приём телевизионного сигнала был настолько слаб, что на экране было либо белое молоко, либо тёмные движущиеся силуэты. Небольшой эффект давали и сверхвысокие в масштабах хутора антенны. Настоящую чёткую телекартинку я увидел только в армии. Там приём был надёжный. Ещё бы! Всё-таки это была Москва.
Несмотря на дремучую отсталость в познании достижений цивилизации, дикарём я не выглядел, потому что прилежно учился в школе. А школа даёт основные базовые знания. Я, будучи школьником, самостоятельно электрифицировал свою хату, опираясь на знания по физике, полученные в школе. Немаловажную роль сыграла в моём кругозоре наша сельская библиотека. Надо признать, что советская власть занималась не только пропагандой социалистического образа жизни, но и давала возможность приобщиться к мировой литературе. Поэтому никто из сослуживцев не верил, что я вырос и безвыездно прожил до призыва в армию в таком дремучем захолустье. Хочу ещё справедливости ради отметить положительную сторону советской власти в части образования своих граждан. Когда отбивали от немцев любой, какой бы он ни был малый, населённый пункт школа начинала в нём работать на другой день. После войны, если какой-либо ребёнок не посещал без уважительных причин школу больше двух недель, увольняли директора школы и председателя колхоза. Сейчас далеко не так.
Период времени с 1953 года по 1985 год считаю благодатным. На нас не давила диктатура личности. Мы не были рабами денег. Мы не знали насилия, нам доступны были образование и медицина. Мы не были богаты, но не сомневались в завтрашнем дне.
В этот период времени я успел многое сделать. Многое по меркам маленького (простого) человека, гражданина великой страны СССР. Мне удалось: окончить среднюю школу (Волчанская начальная школа, Белгородская область, Воеводская семилетняя школа, Луганская область, Викторопольская средняя школа (одиннадцать классов), Белгородская область); отдать долг Родине – отслужил в армии три года (Московский военный округ); получить высшее образование (Харьковский политехнический институт, 1-й, 2-й, 3-й курсы, Харьковский институт радиоэлектроники, 4-й, 5-й курсы); обзавестись семьёй (жена Галя, дети Таня и Саша. Саша родился в перестройку, но ещё в СССР); вырастить детей, помочь им получить образование. В чём заключалась моя помощь детям в получении образования? Я не безразличен был к их воспитанию вообще и в подготовке к урокам в частности. То же самое я могу сказать и о своей жене. Впрочем, она тратила времени на их учёбу больше, чем я. У моей матери не было времени уделять внимание моим урокам, а если бы даже и было, то в чём она мне могла помочь со своими двумя или тремя классами, и те были пройдены подпольно. Но в получении мной образования она сыграла не меньшую роль, чем я для своих детей. Она смогла меня убедить, что образование – залог успеха в жизни. При каждом удобном случае твердила: «Меня оставили безграмотной, но ты должен выучиться».
Практически вся моя трудовая деятельность посвящена ракетостроению; конкретно – испытанию систем управления ракет.
До перестройки я бы не позволил себе написать предыдущее предложение. Все разработки велись под грифом «совершенно секретно». Ведь мы ковали щит и меч нашей Родины. Кто такие мы? У меня есть стихотворение с таким названием. Написано оно по случаю распада СССР и последовавшего за ним уничтожения ракет. «Мы» в этом стихотворении относилось ко всем причастным к созданию баллистических ракет. А к их созданию был причастен по существу весь советский народ.
Приведу фрагмент из этого стихотворения.
……………………………………….
Нас не смущали ни обеты, ни заветы;
Работать надо? Мы – без выходных!
Ещё бы! Мы ведь делали ракеты,
Возможно, даже лучше чем у Них.
Если не лучше – больше! Это ясно.
Не надо ни считать, ни проверять.
Отстав по хлебу, молоку и мясу,
Мы по ракетам Их стремились обогнать.
И в этой гонке дикой, но азартной,
Мы силы напрягали, как могли.
Ковать победу в город безвозвратно
Ушла деревня. Бабы, мужики.
………………………………………..
Сейчас, когда мир стал более открыт и мы смогли увидеть, что было у них, могу с гордостью сказать: «Мы делали ракеты лучше, чем у них». Однажды, на техническом совещании была произнесена фраза: «Нам надо перенимать их опыт, стремиться делать как у них». На что начальник отдела ракетостроительного завода сказал: «Зачем как у них? Их ракеты падают. А наши летают!» Так сказать на тот момент он имел основание. А вообще ракеты падают и у нас, и у них в процессе их создания. Это болезненная тема, но она отдельная. И ещё есть у меня стихотворение «Сатана». Так нашу ракету называл наш потенциальный противник. Он её панически боялся, как немцы в войну боялись «Катюшу».
Привожу мою реакцию на сообщение об уничтожении «Сатаны».
САТАНА
28.02.00 г. все телевизионные агентства сообщили миру об уничтожении на Украине последней
ракеты стратегического назначения, именуемой потенциальным противником -- “Сатаной”.
Нет покоя ни ночью, ни днём.
И за что нам такое проклятье?
Сердце горит, полыхает огнём,
На публичное глядя распятье.
Распинают страну и её –
Нашу любовь и надежду.
Послеталось на пир вороньё,
Заправляют на кухне невежды.
Вот кромсают уже на куски.
На лицах довольство вандалов.
Фотовспышки, пожатья руки,
Что к нам сирым, вдруг щедрою стала.
Эта весть, словно пуля в висок:
Её нет; она зверски распята.
Мозг сверлит информации ток…
Это нам за предательство плата.
Её имя секрет был большой,
Не поведать о нём даже другу;
Злейший враг называл “сатаной”,
Эту милую сердцу подругу.
Это наша Катюша была.
Не узнать? Так ведь взрослою стала.
Как невеста она расцвела,
Та краса в мою душу запала.
У неё стройный стан, неземной,
А упругость и старца разбудит.
Я любил её всею душой,
Так любил, что жена не осудит.
Эх, бывало, по трассе идёт,
Нету слов передать восхищенье.
Я в восторге смотрел ей вослед,
Как статуя, застыв в изумленье.
Знаю я с колыбели её –
Она родом с днепровских излучин –
Там для свадеб калина цветёт,
По кончинам сыч плачет на кручах.
А она, как невеста была.
Ту красу с чем сравнить? Чем измерить?
Но напрасно калина цвела,
Сыч молчал: не мог в это поверить.
Стихи я, как правило, писал по поводу. Какое-то событие задевало душу и тут же рождались строки и строфы. Так было написаны стихотворения «Лодка» – по поводу затопления подводной лодки «Курск», «Письмо товарищу Сталину» – по поводу поголовной коррупции по всей вертикали власти, «Крутится, вертится шар голубой» – по поводу событий в Киеве и многие другие. Мои стихи любительские и к поэзии, безусловно, не относятся.
Зачем я пишу (иногда) стихи. На это я ответил в одном из своих стихотворений. Вот его фрагмент.
………………………………..
Зачем писал?
Писал как будто для забавы
(Редакций я не посещал).
Ни денег не хотел, ни славы…
Так ведь зачем тогда писал?
Отвечу честно: сам не знаю.
Вертелись рифмы на устах,
А я утеху получаю,
Коль есть гармония в словах.
Кроме стихов (детских и взрослых), есть у меня рассказы и сказки, повести, роман «Исповедь перед незнакомцем». Впрочем, на роман это произведение, наверное, не тянет. Но я его отнёс к этому жанру.
В 1985 году в нашей огромной стране СССР властью был провозглашён новый курс движения к коммунизму. Он был назван перестройкой. В результате движения по нему, этому новому курсу, мы утратили свою страну – СССР. Не знаю, почему это произошло. Возможно, по причине невежества прорабов перестройки, возможно, по причине их прямого предательства. Думаю, что без последнего не обошлось. Так или иначе, Родины, которой я служил и давал присягу быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, больше нет. Безусловно, присягу Родине давали и те, кто рулил перестройкой. И они произносили слова: «Если я нарушу эту присягу, пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Последнее, может быть, и постигло. Но никто не понёс никакого наказания. И вот теперь Родины, в которой было спокойно жить, которая не позволяла собой командовать, больше нет. Вот уже больше двух десятилетий наш корабль по имени Украина, раздираемый внутренними чварами, не может определить свой курс. Так он и болтается в тёмном болоте. Очень велика вероятность затопления корабля, который может так никогда и не выйти в открытое независимое плавание, в безбрежный океан, напичканный флибустьерами – как внешними, так и внутренними, подчас являющимися членами команды, живущими в самом сердце корабля. Для движения в таком океане нужна дружная слаженная команда, в которой каждый знает своё место. В команде нашего корабля каждый хочет стать капитаном. А всё потому, что капитаны за содеянное на корабле, даже ими лично, не отвечают.
И Украина, не имея внутреннего единого стержня, стала младшей картой в нечистоплотной игре сильных мира сего, которые породили и благословили на нашей земле неимоверную жестокость. И всё это в двадцать первом веке. Когда этот новый век начинался, мне, как предчувствие, в голову пришло стихотворение «Солнце только взошло». Там есть такие строки:
……………………………………………….
Я в авто не хочу – мне бы лучше в карете.
В новый век не стремлюсь – он жесток, нелюдим.
Мне бы лучше назад, хоть на пару столетий,
Тот бы воздух понюхать, надышаться бы им,
Искупаться бы в реках глубоких и быстрых,
И пожить бы с людьми, в коих души чисты,
И прилечь там навек под “ …и ныне и присно…”
В той земле, где покой охраняют кресты.
Но зло наказуемо. Не всё у них получится. Ибо с нами Бог.
Я надеюсь на это и в своём стихотворении «Потомкам» даю своему продолжению напутствие и молюсь за его светлое будущее.
Потомкам
Уже давно живу я вашим днём,
Всех вас люблю, за всех переживаю,
На добрые дела благословляю,
Мои потомки в поколении любом.
Нелёгок груз ответственности адской;
Он давит даже в суматохе дел –
Успел ли сделать всё для вас я,
Чтобы исток не пересох, не обмелел?
Я дохожу до пра-пра-пра-истоков,
Они и многоводны и чисты,
Свободны от сегодняшних пороков,
Добры, как земли-матушки пласты.
Мораль крестьянскую, как веру принимаю,
Её стремлюсь и детям передать.
Хочу и в вечность заглянуть, но как – не знаю,
Вот этим словом домолиться, докричать:
– Живите с верою в душе. Она поможет
В час жизненных изломов не упасть,
И различить, что истинно, что ложно,
И не убить, и не предать, и не украсть.
Отметит грань меж похотью и страстью,
Научит, уступая побеждать…
И я молюсь. Молюсь за ваше счастье:
– Не дай им, Боже, упоенья властью,
Избавь от рабства лгать, юлить и пресмыкать;
Избавь от плена и от тяжкой хвори,
На благородство и любовь благослови,
Дай сердце человечье и спаси от боли –
Не дай пролиться праведной крови.
Спаси от злобы, мерзости и мщенья,
От чёрной зависти и ярости слепой,
От подлого тупого откровенья,
И жалости не искренней, пустой…
Уже давно живу я вашим днём,
За вас молюсь, за всех переживаю,
На добрые дела благословляю,
Мои потомки в поколении любом.
Лишь Божий день забрезжит, зазорится,
Я в мыслях к вам иду через века,
К вам устремляю взор и вглядываюсь в лица,
И ваши руки жмёт моя рука.
В своей родословной я ни слова не сказал о моих предках по линии отца. Всё дело в том, что у меня о них практически никакой информации. Знаю только, что мой дед, Резниченко Иван Дмитриевич, в Великую Отечественную воевал, был ранен, осколком снаряда выбило глаз. Был спокойный, уравновешенный человек. На хуторе говорили, что я на него похож. Мать тоже неоднократно повторяла, что я удался в род отца и по характеру, и по росту. Наверное, оно так и есть. Если мать пошла в Гусаковых, то, если бы я пошёл в неё, был бы бизнесменом, а не ракетостроителем. Баба Настя (моя бабушка по линии отца) была обычной крестьянкой. Родители Резниченко Ивана – Дмитрий и Оксана, а также родители Анастасии – Павел и Оксана, по словам моей матери: «Задних нэ паслы и напэрэд нэ забигалы». Своего отца Резниченко Василия я видел один раз в жизни, когда мне было годика четыре. Он работал на походке (передвижной ремонтной мастерской). Кем не знаю. Почему-то он подъехал к нашей хате на этой походке. Он был за рулём. Мать передала меня ему на руки, и мы вдвоём (оба за рулём) проехали с полкилометра (на край хутора), затем он меня высадил на землю, и я помчался обратно, а он уехал по своим делам. Больше я его не видел. Говорят, он выучился на механика, женился и жил в городе Валуйки.
У матери к нему претензий не было. Она о нём никогда плохо не отзывалась. Я понимаю, было такое время. Кто-то должен был расти без отца. Главное – он дал мне жизнь. Заложил ветвь на её дереве. Как пелось в одной советской песне: «А остальное всё зависит от меня».
Дети и внуки, когда придёт время и если посчитают нужным, расскажут свои истории сами.
На обложке этой книги, на переднем плане, изображён молодой дуб, который сейчас растёт в моём хуторе Волчий. Его фотографию я нашёл случайно в интернете. Некая Валя Жучкова выложила несколько снимков моего хутора. Я догадываюсь, что это дочь Нины Жучковой – подруги моей матери. Как говорится, мир тесен. Надеюсь, что этот дуб простоит тысячелетия и будет хранить память о всех живущих когда-либо на этой прекрасной земле.
В заключение этого повествования привожу стихотворение, которое написано на память о моём хуторе, о моей Родине.
Мелькают дни
Всё так же солнце всходит и заходит,
Сменить друг друга День и Ночь спешат.
И жизнь спешит: едва восход приходит,
Вослед за ним уже горит закат.
Мелькают дни и, словно дым, уходят,
Бесследно исчезают вдалеке.
А сны всё чаще меня в край уводят,
Где я родился в тихом хуторке.
Уводят тайно, не сказав ни слова,
Ни детям, ни соседям, ни жене.
Мгновенье только – и скачу я снова,
Скачу на родину на дивном скакуне.
Скачу по детству, где яры и кручи,
На них учился падать и вставать,
Прощать обиды, как стерня колючи,
И друга среди прочих узнавать.
…Промчусь по детству, как по дивной сказке,
И в юности немного задержусь.
Увижусь там с соседкой-синеглазкой
И, если хватит духу, объяснюсь.
Пройду по хутору уверенной походкой,
Спущусь крутой тропинкой до криниц,
Там бьют ключи всё той же песней звонкой,
Увижу там знакомых много лиц.
Поговорю со всеми откровенно,
Пойму их всех, они поймут меня –
И кто живёт на этом свете бренном,
И кто ушёл с земного бытия.
Вернусь назад по вспаханному полю
И пашней напоследок надышусь.
Прилягу в борозде, когда устану вволю,
И в космосе навеки растворюсь.
Мелькают дни и, словно дым, уходят.
Прожитый день – так, вроде бы пустяк,
Но где-то день последний на исходе,
Хоть в это мне не верится никак.
Моя родословная
© Copyright: Иван Алтынник, 2014
Свидетельство о публикации №214102301820
Свидетельство о публикации №214102301820
Рецензии
Молодец, что не поленился. И я хотел бы да не получается.
Владимир Гольдин 04.11.2015 20:40 • Заявить о нарушении
Владимир Гольдин 04.11.2015 20:40 • Заявить о нарушении
Спасибо Владимир за отзыв. А написать свою родословную ещё придёт время. Главное, иметь желание. С уважением,
Иван Алтынник 05.11.2015 19:13 Заявить о нарушении
Иван Алтынник 05.11.2015 19:13 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.