В тюрьме

За особо опасное преступление против государства, о котором мне
не хотелось бы говорить, мне предложили на выбор один из двух при-
говоров: либо пожизненную отсидку в тюрьме с сокамерниками, либо
двадцать лет одиночного заключения. Я выбрал последнее, ведь в этом
была хоть какая-то надежда увидеть ещё раз цветущий свободный мир,
хотя ко времени моего освобождения мой возраст позволял бы боль-
ше думать о загробном существовании, нежели о бренной жизни. Но
так уж устроен человек, что надежда в нём умирает последней, и по-
тому я согласился, чтобы меня поселили в одиночку со стенами полу-
тораметровой толщины, с тусклым оконцем под очень высоким по-
толком, с кроватью, с её вмурованными в стену и пол спинками и нож-
ками, со столом и одним стулом, также прочно укреплёнными. Я был
полностью локализован от внешнего мира и даже от внутреннего, тю-
ремного. Начальство позаботилось оградить меня тишиной. В кори-
доре для обслуживающего персонала, для неслышной их поступи были
расстелены толстые мягкие ковры. Пища подавалась специальным
устройством, а нечистоты из камеры удалялись хитроумным спосо-
бом, так что в этих обоих случаях не было возможности обмолвиться
с кем-то словом или даже просто увидеть человеческое лицо. Ко все-
му тому всё было тщательно продумано, чтобы человек в этом месте
не смог покончить свою жизнь самоубийством. Правда, к этому, всему
отрицательному, примешивалось что-то обнадеживающее к жизни. Мне
разрешили писать, и для этого выделили всё необходимое. Первые ме-
сяцы, а можно сказать, что и год, я был в состоянии какого-то помеша-
тельства от мыслей из-за длительности данного мне срока, но вместе с
тем думалось, что государственный строй в моей стране не так уж и
совершенен, и, что правовые нормы рано или поздно будут пересмот-
рены, и все поймут тогда, что на мне нет вины, и освободят меня дос-
рочно.
На втором же году (а начало каждого года мне объявляли запиской,
доставленной с едой) я резко изменил свои мысли о добром чуде пра-
вительства и начал думать о побеге. Одно дело думать, а другое осу-
ществлять задуманное. По этому поводу на стенках камеры были на-
царапаны предостережения бывших узников, которые пытались это
сделать, но были за попытки брошены в страшнейшие, сырые каме-
ры-карцеры, получили там неизлечимые болезни и умерли, переве-
дённые опять в эту же камеру. Это меня несколько усмиряло, но всё
равно ропот мыслей о свободе проникал в каждую клетку моего тела.
Воображение побега выхватывало из сознания варианты исчезнове-
ния меня из камеры: то я совершал подкоп, то в стене нарушал кладку,
то… Вот с этого то и началась моя, ни с чем не сравнимая, теперешняя
жизнь.
Однажды, лёжа на кровати в этой, давящей на психику, камере, я в
какой-то нежной полудрёме замечтался о степи, где в юности мне при-
шлось идти среди её цветов, которые я рвал своей любимой, идущей
рядом, девушке. Алело закатное солнце, и я протянул ей собранный
букет. Хорошо помню, что тогда она, смущаясь, нежно отстранила мою
руку...
В это время в камере что-то заставило меня вздрогнуть, и нежная
полудрема слетела с моих глаз. В руках моих был необыкновенный
красивый букет цветов. В эту ночь я не сомкнул глаз от возбуждения,
от какой-то неимоверной радости, от чего-то тайного, прекрасного,
что существует в природе. Чудо с цветами послужило только проло-
гом к необыкновенности действий загадочных сил, почему-то заинте-
ресовавшихся моей жизнью.
Каждый раз потом, когда я, замечтавшись, уходил в своё прошлое,
то мне оттуда что-либо появлялось в моей камере, хотя её теперь нельзя
назвать таковой, это богатая отделкой комната с окнами, в которые льёт
свои лучи солнце и светит луна, из которых видно плещущееся голубое
море, а я же, любующийся им, одет каждый день в новую, красивую
одежду. Тюремные власти не обращают на это никакого внимания, либо
не замечая своим зрение, что всё изменилось, либо просто думают, что
здесь поселился дьявол или колдун, и боятся нарушить мой покой и, как
ни в чём не бывало, продолжают давать мне еду. А я же боюсь, что всё
это пройдёт бесследно, прижимаю к груди те мои степные цветы, что до
сих пор благоухают и красивы, как прежде. Через месяц кончается мой
срок, но я не хочу выходить на волю от этих чудес, которые возможно
могут происходить только здесь, а не где-то, и я первый раз за двадцать
лет сегодня взялся за перо и бумагу, чтобы написать прошение, чтобы
меня пожизненно оставили в тюрьме.