Красивым жить легче

       - Красивым жить легче, - сказала моя дочь и укоризненно посмотрела на меня.
   
       „Опять у нее что-то случилось”, - с тревогой подумала я.

       Будучи ещё подростком, она часто придирчиво разглядывала себя в зеркале и            всегда оставалась не довольна собой. Ей казалось, что она некрасива. Однажды дочь даже упрекнула меня в том, что все то лучшее, что есть в моей внешности, ей я не дала. Это просто ошарашило меня. Ах, дочки-матери! Каждая мать попадает в ситуации, которые бывают неожиданными и трудноразрешимыми. Помню, я сказала ей тогда:

      - Глупышка, у тебя такие большие красивые карие глаза. А какие густые   роскошные каштановые волосы! Этому любая женщина позавидует. Многие женщины специально красят свои волосы в такой цвет. А тебе просто так досталось - по наследству. И мучиться не надо, крася каждый раз отросшие волосы. И краску не надо покупать. Экономия какая! Ты только представь, сколько за жизнь денег сэкономишь.

      - Да, но это все от отца, - упрямо говорила она.

      - А фигурка какая точеная, - возражала я.

      - Да, фигура. Это все, что ты мне своего дала. А я теперь с таким противным носом должна мучиться всю жизнь. У тебя-то вон какой красивый носик! И вообще, думаешь, я не замечала, что, когда ты идёшь по улице, на тебя многие мужчины заглядываются, а на меня не обращает внимания никто.

       Наверное, я была неправильной мамой и вместо того чтобы приструнить свою дочь и назидательно сказать ей, что еще рано думать о таких вещах в шестнадцать лет, я попыталась успокоить ее, избрав при этом другую тактику.

      - Знаешь, а я хотела бы иметь такие глаза, как у тебя. У тебя же не глаза, а очи! А на мои посмотри! Маленькие, серенькие, невыразительные. Нет, ты посмотри! Посмотри внимательно! При таких глазах никакой нос не поможет. А волосы у меня совсем жиденькие, и цвет вообще противный. Красить приходится. А я эту процедуру просто ненавижу. Кожу, знаешь, как щиплет!? И потом, ты же еще растешь.

       И дочь на какое-то время успокаивалась. Она выросла, превратившись в стройную симпатичную девушку. И, конечно же, у нее появились поклонники. Один из них даже стихотворение сочинил о ее прекрасных волосах. Но если у моего чада случалась очередная неприятность, она приходила домой и говорила вновь:

      - Красивым жить легче!

      - Опять двадцать пять! - сказала я однажды с досадой. - Ты думаешь, у красивых не бывает неприятностей. Ого, еще как бывают! Запомни, девочка моя, красота - не панацея от неприятностей, ссор и всякой там жизненной дребедени. Подумаешь, поссорилась со своим другом. Помиритесь. И вообще, кажется, у восточных народов есть поговорка - красива не красавица, а красива любимая. И это правильно. Ну, представь себе на минутку, что все женщины мира были бы красивы, но абсолютно одинаковой красотой. Лица были бы одинаковые, фигуры тоже. Какая это была бы жуть!

      Тогда мы еще не знали слово «клонирование». Шли только восьмидесятые годы, в конце которых моя дочь вышла замуж, родила прелестную девочку, переведя меня тем самым в ранг бабушки. Надо сказать справедливости ради, что я этому была несказанно рада. Хотя мои подруги в таких ситуациях реагировали иначе, считая, что звание «бабушка» очень старит. Я же выглядела лет на двенадцать моложе своего возраста и любила удивлять людей, сообщая с гордостью, что у меня уже есть внучка.

      Моя внучка, как и я, родилась на Крайнем Севере. Родилась в самые лютые январские морозы в Воркуте. И я тут же помчалась к ним, теперь уже к двум моим любимым женщинам. Север встретил меня на удивление спокойно, без пурги и сильных морозов.

      Всего-то было минус 25°. Даже солнышко успело выглянуть в течение короткого зимнего дня. И эта земля вечной мерзлоты навеяла воспоминания, воспоминания моего далекого детства.

      Удивительно, но я очень четко представила себя совсем еще маленькую, лет трех отроду. И в том моем далеком прошлом тоже была зима. Мы мчались на оленьей упряжке по снежной пустыне. Мама пыталась как можно лучше укутать меня в теплое одеяло, потому что от быстрой езды донимал пронизывающий, леденящий кровь ветер. А молодой оленевод, одетый в малицу, - ненецкую национальную одежду, сшитую из оленьих шкур, лихо поглядывал на оленей и изредка подталкивал их длинной палкой с железным наконечником. От очередного толчка олени неслись еще быстрее. Казалось, сани летели по воздуху сами по себе, а не с помощью этих красивых, стройных, быстроногих животных с ветвистыми рогами на гордых изящных головах. Олени для народов Севера были источником жизни: из их шкур делали юрты и шили одежду, которая спасала от лютого холода; оленье мясо утоляло голод, а из рогов делалось лекарство.

      Наконец, мы приехали в какое-то стойбище. Там было всего несколько юрт. Около одной из них полыхало яркое огнище, вокруг которого суетились люди. Время от времени костер с треском выбрасывал вверх снопы ярких искр, красивым веером разлетавшихся в разные стороны. Мы подошли к костру, и я засмотрелась на огонь, как завороженная. Уже настала ночь, и от этого костер казался еще ярче и ослепительнее. Языки пламени покачивались в разные стороны от ветра и, видимо, поэтому костер казался мне живым, красивым, но опасным существом.

      А рядом с ним оленеводы свежевали тушку оленя, ловко и быстро снимая с нее шкуру. Примерно через полчаса они уселись вокруг небольшого чана с дымящейся оленьей кровью, затем каждый ножичком отрезал небольшой ломтик мяса от тушки, макал его в свежую оленью кровь и, запрокинув голову, отправлял этот ломтик себе в рот.

      На их довольных лицах плясали отблески огня. А мне было очень жалко бедного оленя, который уже больше никогда не помчится по бескрайней снежной пустыне. Я сначала захныкала, глядя на это странное для меня зрелище, а потом заплакала, может, из-за того, что устала или тоже захотела есть. Из юрты вышла женщина с добрыми глазами и стала что-то говорить мне на непонятном для меня языке. Слов я не понимала совсем, но мне нравилась ее мягко журчащая, успокаивающая речь.

      Я не помню, что было дальше. Наверное, меня накормили и уложили спать, потому что уже вспоминается яркий солнечный день, а мы опять мчимся на оленях, поднимая серебристую пыль из сухого, морозного, искрящегося на солнце снега. Нам обязательно надо было до наступления ночи добраться до Харьяги.

      О, Харьяга! Уж тебя-то я никогда не забуду. Тебя и поселком-то нельзя было назвать. Там мы жили в двухэтажном доме, который одиноко возвышался на абсолютно ровной местности. И только метрах в двухстах от него несла свои мощные, глубокие, темные воды северная река Печора. Жителей в этом доме было немного. Все хорошо знали друг друга. И мама не боялась отпускать меня одну на улицу. Собственно говоря, улицы, как таковой, и не было вовсе. Дом-то был единственный. Да и заблудиться было негде, потому что даже летом кроме мха, травы, невзрачных цветочков да карликовых березок, таких низеньких, что их трудно было назвать деревьями, вокруг из растительного мира ничего не было. Зато комаров - тучи! Они летали, злобно впиваясь в зазевавшегося человека. И даже собакам доставалось от злющих комаров, несмотря на густые шубы. Именно поэтому дома мне соорудили небольшой шатер из марли, чтобы я, не боясь укусов «кровососиков», так я их называла, могла спать спокойно ночью. Внутри него на полу лежала большая, густая и очень мягкая медвежья шкура, которую наша семья выменяла за буханку хлеба у одного из охотников. Ведь шла Великая Отечественная война. Продуктов не хватало, поэтому хлеб стоил дорого.

      Так вот, на этой медвежьей шкуре лежала постелька, на которой я засыпала под настырный звон летающих вокруг комаров. Утром, просыпаясь от маминой возни на кухне, от звяканья кастрюль и каких-то булькающих звуков, я осторожно выползала из своего марлевого домика и кричала на всю квартиру: «Ма-а-а, а кьёвососики улетели уже?» Потом я завтракала, и мама, чтобы ей не мешали делать работу по дому, выпроваживала меня гулять.

      Гулять чаще всего приходилось в полном одиночестве. Разве что прибегала какая-нибудь собачка из собачьей упряжки. Ведь на Севере, как известно, люди часто добирались из одного населенного пункта до другого на собаках. А расстояния преодолевались огромнейшие.

      Я до сих пор помню ощущение восторга, который охватывал меня всякий раз, когда мама брала меня с собой на работу, а ехать надо было именно на собачьей упряжке. Пушистые зверьки бежали так быстро и дружно, что, казалось, везти тяжелую поклажу и людей им было очень легко и даже приятно. Эти красивые, выносливые, северные собаки были незаменимыми помощниками для людей.

      В одну из таких поездок я впервые увидела северное сияние. Мы летели в бескрайнюю даль на собаках, а в небе происходило что-то невообразимо чудесное: сполохи разнообразных красок, переливающихся в бездонном небе, постоянно сменяющих одна другую, приводили нас всех в восторг. О, как это было красиво!

      Выходя на улицу поиграть, я часто прихватывала с собой что-нибудь вкусненькое, чтобы угостить какую-нибудь собачку, если она вдруг появится. Но это случалось гораздо реже, чем хотелось бы. Играть одной мне быстро надоедало. Иногда из дома выходила женщина из соседней квартиры с тазиком в руках и выплёскивала грязную воду после стирки. Ведь женщины обычно вели хозяйство, а мужчины, их мужья, в летнее время уплывали на огромных баркасах по реке Печоре на работу на две-три недели, а то и на целый месяц, потому что добираться было очень далеко.

      Я с удовольствием подбегала к любой вышедшей женщине, чтобы пообщаться, ведь детей, тем более моих сверстников, в доме не было. К тому же я знала, что была любимицей всех людей, живущих в нашем доме.

      О, женщины! Они, даже очень маленькие, всегда чувствуют, когда их любят. Тем более, что почти каждый из жильцов дома говорил мне, улыбаясь:

      - Красавица наша!

      Однажды я прибежала домой вся перепачканная, громко вопрошая:

      - Ма-а-а, я что ли пьявда кьясавица?

      Произнести звук «р» мне тогда еще явно не удавалось. Мама нахмурилась, увидав свое измазанное чадо, которое утром было отправлено на прогулку в чистеньком светлом наряде, и ... отшлепала меня.

      Нет, в этот раз красота, увы, не спасла меня.

      Оказывается, к повышенному вниманию привыкаешь, как к наркотику.

      - Красавица наша вышла погулять, - так всегда говорили жители нашего дома, увидев меня во дворе.

      Они старались чем-то угостить маленькую белокурую симпатичную девочку. Домашние тоже баловали меня. И я чувствовала себя центром Вселенной.

      Но однажды всё вдруг разом изменилось. В семье появился еще один человечек. Этот человечек беспрерывно противно орал, требуя неизвестно чего, и замолкал только тогда, когда его кормили.

      Итак, в доме появилась моя сестренка. Всё внимание домочадцев теперь было обращено на этот небольшой живой комочек со сморщенным старушечьим личиком. Мать с отчимом суетились около нее, как будто она была самым главным человеком на Земле. Теперь, если мама выходила погулять с ней во двор, брала с собой и меня. И соседи, будто сговорившись, обращали свое внимание только на мою капризную сестричку. Они сюсюкали, ахали, восхищались ею. Теперь уже ее, а не меня они называли красавицей. И чем там было восхищаться?!

      «Совсем не красавица», - обиженно думала я.

      Мама, заметив мой хмурый взгляд, говорила мне:

      - Ну-ну! Ты должна понимать. Ведь большая уже, а она совсем еще крошечная.

      Что ж, оказывается, и в четыре года красота может померкнуть, не устояв перед другой красотой. Возраст, знаете ли!

      И лишь много позже, став уже совсем взрослой, я поняла, что значительно важнее чувствовать себя любимой дорогими для тебя людьми, чем ощущать себя красивой. Хотя... это тоже приятно.

      Но в ту пору, видя, как относятся взрослые к моей маленькой сестричке, мне самой хотелось стать совсем-совсем малюсенькой, чтобы хотя бы половина их внимания переключилась на меня. Я вдруг начинала громко петь или декламировать какой- нибудь стишок и неожиданно для себя получала затрещину за то, за что раньше меня все дружно расхваливали. Оказывается, я могла разбудить нашу спящую красавицу!

      Случилось так, что у мамы в груди было слишком много молока, сестренка не успевала справляться с ним, и бедной мамочке приходилось часами сцеживать грудь. От этого занятия она слишком уставала, да и времени приходилось тратить очень много на мало приятную процедуру. Одна сердобольная старушка и присоветовала ей:

      - А ты попроси свою старшенькую. Пусть отсасывает да сплевывает. Мастита точно не будет.

      Видимо, мне это предложение очень понравилось, и я усердно взялась за дело. Да только и не думала сплевывать. Я с удовольствием глотала мамино молоко, чувствуя себя при этом такой же маленькой, как и моя младшая сестренка, и справедливо полагала, что теперь-то уж на меня больше будут обращать внимания. Таким вот образом получилось так, что мне дважды в жизни пришлось питаться материнским грудным молоком. Думаю, не каждый может этим похвастаться.

      Моей сестренке было уже месяцев пять, когда однажды вечером родители ушли в гости к соседям, жившим в этом же доме. А мне, четырехлетней, поручили нянчить мою вечно орущую сестру. Она спала в колыбельке.

      - Если проснется, - объяснили мне родители, - покачивай ее вот так.

      И ушли, полагая, что только что уснувший ребенок проспит хотя бы часа два. Колыбелька стояла на полукруглых ножках и ее можно было раскачивать довольно сильно. Теперь таких люлек не делают. И, слава Богу! Потому что в тот вечер я пережила первый в своей жизни огромнейший стресс.

      Через несколько минут затишья моя сестренка закряхтела, заерзала в пеленках, пытаясь освободиться, потом открыла глаза и, как всегда, требовательно заревела. Я, вспомнив наставление родителей, начала легонько покачивать колыбельку. Сначала это помогло. Малышка затихла и лежала с открытыми глазами. Она хоть и не спала но, по крайней мере, молчала.

      Я качала ее и качала, но сестрица и не думала засыпать. Вскоре я очень устала (силенок явно не хватало) и перестала качать. Не тут-то было! Сестрица взревела так, что я вздрогнула от испуга. И опять пришлось раскачивать тяжелую люльку. Усталость донимала меня все больше и больше. Наконец, от монотонного укачивания мне уже самой захотелось спать. Да и время было уже довольно позднее. И я, чтобы иметь хоть небольшую передышку, стала отталкивать колыбельку от себя все сильнее и сильнее. Таким образом, она возвращалась ко мне обратно на несколько мгновений позже, давая хоть незначительную, но передышку.

      Однако моя мучительница почему-то опять начала плакать. Это маленькое вредное существо даже не думало спать.

      « Ну, погоди! Вот вырастешь, я тебя так отшлепаю. Вредная какая!» - думала я.

      Не зная, что делать, сильнее качнула люльку, и она... перевернулась.

      В комнате вдруг стало тихо-тихо. Но тишина была какая-то зловещая! Люлька лежала вверх тормашками, накрыв собою маленькое тельце. Я инстинктивно ощутила, что случилось что-то ужасное, и виновата в этом я. Сердечко бешено заколотилось в груди. Я растерялась и не знала, что мне делать. Потом все-таки попыталась поднять кроватку сестры и перевернуть ее, но она была слишком тяжела для меня. От отчаянья теперь заревела я. Дрожа от страха, забралась под широкую родительскую кровать, наивно полагая, что меня там не найдут.

      Я еще долго всхлипывала, слезы градом катились по моему мокрому личику, ужас от содеянного парализовал меня, но, видимо, усталость взяла своё, и я уснула на жестком полу под кроватью.

      Вернувшись домой, родители испытали шок, думаю, не меньший, чем я. Они бросились поднимать колыбельку. А на полу, на своем маленьком матрасике, укрытая одеяльцем, мирно посапывая, спала моя маленькая сестренка. По счастливой случайности, во время падения постелька перевернулась в воздухе и упала на пол, улегшись под малышкой. Наверное, мне и ей помог мой ангел-хранитель.

      Меня, наконец, обнаружили спящую под кроватью, вытащили оттуда сонную и уложили спать. Вот ведь, действительно, - не родись красивой, а родись счастливой. Как я была счастлива тогда, что наша маленькая крикунья жива и здорова!

      Потом, когда мы обе немного подросли, мама стала работать продавцом в магазине, а нас отвозили в детский сад. Время было суровое, военное. Немцы не добрались до Севера, по крайней мере, до наших мест, но и тут ощущались все тяготы войны.

      В небольшом магазинчике мама торговала разными товарами, но в нём развелось много крыс. Они поедали и портили все, что там находилось. Особенно им пришлись по вкусу резиновые галоши. Сейчас такие уже не носят. Эти ужасные твари были очень умны и обходили стороной капкан.

      Как-то вечером, когда надо было уже запирать магазин, в помещение заскочил молодой кот. Он спрятался и на зов не откликался. И как мама ни старалась выпроводить его на улицу, ничего из этого не получилось. Махнув рукой, она заперла его и ушла домой.

      Не помню почему, но на следующий день мама взяла на работу и меня. Как только была отперта дверь, из нее опрометью выскочил окровавленный кот. Мы увидели, что одно ухо у него было оторвано, и из раны струилась алая кровь. Он бежал прочь от магазина, прихрамывая на заднюю лапу, а на полу лежали аккуратно сложенные одна за другой в рядок мертвые крысы. Их было около десятка. Бедный кот всю ночь вел неравный бой с этими острозубыми чудовищами и победил. Мне было так жаль этого глупого, нет, нет, очень даже умного молодого котика.

      Я еще много раз приходила с мамой в магазинчик, надеясь угостить его кошачьим лакомством, то есть рыбкой. Но напрасно. Больше мы его никогда не видели.

      Вскоре всем взрослым пришлось добираться на работу на огромных баркасах прямо от самого дома, выбираясь через окна, потому что могучая северная река Печора вышла из берегов, разлившись на десятки метров вокруг за те несколько потеплевших дней, которые предшествовали короткому северному лету. Она затопила первый этаж нашего деревянного дома, так что пол нашей квартиры, который был одновременно потолком у соседей снизу, стал влажный.

      Все, кто жил на первом этаже, перебрались к тем, кто жил на втором, прихватив с собой самые необходимые вещи. Мы потеснились, как могли, помогая людям спастись от бушующей стихии.

      Река бурлила и казалась очень грозной. Она и в самом деле была в то время чрезвычайно опасной. Взрослые, добираясь на работу, вооружались баграми. Мужчины отталкивали огромные льдины, пытавшиеся раздавить баркас.

      Я помню, как стояла между взрослых людей в центре огромной лодки и видела только клочок синего - синего неба, по которому мирно проплывали светлые, легкие тучки. А здесь грозила опасность перевернуться от нового удара огромной льдины. Таким же образом приходилось добираться обратно домой.

      Не помню, почему я, маленькая пятилетняя девочка, осталась дома в тот день, который запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь, совершенно одна. Я смотрела в окно, за которым совсем близко плескалась темная, зловещая вода. Было одиноко и страшно. И это чувство усиливали несущиеся мимо серовато-белые льдины.

      Вот на одной из них проплыл стог сена, а на другой нервно мычала корова, растопырив для устойчивости ноги в стороны, пытаясь не упасть на скользкой поверхности. Через некоторое время на большущей льдине проплыл молодой стройный олень с грустными глазами. И никто не мог помочь этим беднягам.

      Ощущение тревоги и опасности как будто висело в воздухе. И вдруг дом задрожал, а затем раздался зловещий треск. Это огромная льдина задела наш утлый деревянный дом. Мне казалось, что он вот-вот рухнет в эту мутную ледяную воду, которой я так боялась. Плавать я тогда еще не умела, да и вряд ли это спасло бы меня. К счастью, на этот раз дом устоял, получив только небольшие повреждения.

      Через неделю половодье ушло, река вошла в свои берега, и наступило короткое северное лето.

      В Печоре водилось много всякой рыбы, но больше всего было хищных, прожорливых щук. Мой отчим часто сидел над рекой с удочкой и никогда не возвращался с пустыми руками.

      Помнится, однажды я побежала ему навстречу и увидела странную картину. Он шел, что-то волоча по земле, и громко чертыхался. Подойдя ближе, увидела, что в его указательный палец правой руки вцепилась огромная щука. Время от времени она изгибалась и сильно хлестала отчима по ногам своим мощным хвостом. Лицо его перекосилось от боли, палец кровоточил, а расцепить щучьи зубы он пока не мог. Так и пришел домой, волоча за собой это дергающееся чудище не менее метра в длину. Благо, что было совсем близко от реки. Зато, какую вкусную уху приготовила в тот день мама!

      А на следующий день более мелкую рыбешку она решила поджарить. Мама очистила ее от чешуи, вынула потроха, подсолила ее и, обваляв в муке, бросила на раскаленную сковородку,политую растительным маслом.

      Из комнаты донесся рев сестры, и мама побежала туда. А я увидела, как вдруг одна из рыб стала подпрыгивать на сковороде очень высоко.

      - Мама, мама, - закричала я в восторге, - иди скорей сюда. Посмотри, рыба на сковороде танцует!

      Теперь-то я понимаю, что это был «смертельный танец» маленькой рыбешки, так хотевшей пожить еще. О, великая жажда жизни! Каждый борется за нее как может.
   

      Однажды, вернувшись с прогулки, я увидела, что мама пакует наши домашние вещи в большие тюки.

      - А что ты делаешь? - заинтересовалась я.

      Она объяснила мне, что мы уезжаем в Украину. Итак, прощай Север, прощай суровый климат, вечная мерзлота и злые летние комары! Мы едем на родину отчима.
Говорят, там много солнца и легче жить, несмотря на то, что еще совсем недавно на плодородных землях Украины лютовали фашисты, разрушив все, что можно было разрушить. В этой страшной войне погиб мой родной отец. Он скончался в госпитале от многочисленных ран, полученных в жестоком, неравном бою с захватчиками. Но об этом я узнала значительно позже, будучи старшеклассницей.

      Мы быстро собрали свои скромные пожитки и ринулись в долгий и, как потом оказалось, небезопасный путь.


      В Москве на железнодорожном вокзале, где суетилось, толкалось, сидело на скамьях и стояло в очередях множество людей, меня украли. Да, да, я не оговорилась. Меня украла какая-то женщина. К счастью, мама вовремя спохватилась, что ее беспокойного чада рядом нет. Она подняла крик, на который прибежал дежурный наряд милиции. Выяснив, в чем дело, милиционеры на удивление быстро перекрыли все входы и выходы вокзала и вскоре обнаружили женщину, державшую на
руках маленькую, красивую (извините, так утверждала моя мама, а для каждой мамы
свое дитя, как известно, самое красивое) белокурую малышку. Милиционеры узнали меня по описанию моей перепуганной матери.

      Я же всё это время рыдала и громко звала маму. Потом выяснилось, что укравшая меня женщина не имела детей, а она всегда мечтала о дочке. Ей очень понравилась симпатичная светловолосая девочка, и она поманила меня конфеткой, а вкусные конфетки в то послевоенное время были большой роскошью. Я, конечно же, соблазнилась этой вкуснятиной и оказалась на руках у похитительницы. Конфетка была тут же съедена, а я, обнаружив, что рядом нет моих родных, почувствовала что-то неладное и начала громко плакать.

      Таким образом, красота в очередной раз подстроила мне большую неприятность. Вот и не верь после этого мудрой народной поговорке: «Не родись красивой, а родись счастливой». Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается.


      Украина встретила нас голодными пайками, длинными очередями за черным, как земля, хлебом. И когда, наконец, хлеб привозили, начинался штурм маленького окошечка, откуда по талонам выдавали вожделенную буханку.

      И мне, еще не достигшей шести лет, худенькой и слабенькой от недоедания, приходилось стоять в большущих очередях, чтобы добыть хлеб для семьи, так как мать с отцом работали. Но стояние в очереди не было самым тяжелым, самое страшное начиналось тогда, когда, наконец, привозили хлеб. Люди, с перекошенными от напряжения и злобы лицами, начинали толкаться. Многие из них, кто был посильнее, лезли напролом вперед, чтобы иметь возможность первыми получить долгожданный хлеб, в воздухе висел отборный мат остервенелых и отчаявшихся восстановить очередь мужчин и кислый запах потных, давно не мытых тел.

      Силой меня природа явно обделила, но помогала врождённая смекалка. После многократных поражений, когда меня вытесняли в давке из очереди, я приспособилась удерживаться в ней следующим образом: высматривала сильного дядьку, цеплялась за него, схватившись за то, за что можно было ухватиться в этой жуткой кутерьме, в этой борьбе не на жизнь, а на смерть, и с большим трудом, но все-таки добиралась до заветного окошечка. Из него выдавали по талонам хлеб, а оно располагалось слишком высоко для меня. Теперь надо было умудриться подпрыгнуть и отдать талон продавцу, выдающему хлеб. В такой тесноте это было просто невозможно. И я начинала клянчить:

      - Дяденька, передайте мой талон, дайте его тётеньке, которая хлеб даёт.

      Надо сказать, что это часто помогало, так как рядом с заветным окошечком люди чувствовали себя увереннее, наверняка зная, что теперь-то уж они хлеб смогут получить. В них просыпалась жалость и мне охотно помогали. Выбраться из очереди было тоже невероятно трудно. От жестокой давки трещали ребра и гудела голова, иногда сдавливали так сильно, что дышать становилось трудно. И, однажды, когда было уж совсем невмоготу, потому что какая-то невообразимо толстая, мощная тетка, как ледокол, пробивающая дорогу вперед, положила мне руку на лицо, я стала задыхаться и ... укусила женщину за руку. Она взвизгнула и отдернула ее. А я, ухватившись за мужчину, который уже выбирался из толпы с только что полученным хлебом, цеплялась за него, как обезьяна, стараясь удержать свою добычу в этой нелегкой для меня ситуации.

      Раскрасневшаяся и всклокоченная, с отдавленными ногами и ноющими от боли боками я шла домой, гордо неся аппетитно пахнущую буханку черного хлеба, и боролась с огромным искушением откусить от нее хотя бы маленький кусочек, надеясь, что этого никто из моих родных не заметит. Нести в руках хлеб и не надкусить его хотя бы немножко - было выше моих сил, потому что в ту пору мы все, взрослые и дети, ходили голодные или в лучшем случае полуголодные. И частенько я все-таки надгрызала хлебушек с краю. Меня поругивали за это, но, помнится, не колотили.

      Да ... Все хотят есть: и красивые, и не очень.

      Но, несмотря на трудные времена, мы, детишки, находили для себя кое-какие радости в этой нелегкой жизни. Летом ходили в лес за ягодами и за орехами, могли много играть на свежем воздухе, купаться в речке.

      Река протекала совсем близко от нашего дома, и я вместе с другими ребятишками часто бегала к ней, чтобы искупнуться в жаркий денек. Плавать я еще не умела, поэтому глубоко не заходила, боясь утонуть.

      В один из теплых летних деньков я сбежала из дому на речку без разрешения родителей. Подружки позвали меня на так называемую «ямку». Река была, в общем-то, мелководная, не чета Печоре, но именно в этом месте было довольно-таки глубоко. Рассказывали, что во время войны сюда попало несколько бомб. Вот и получилась на дне реки огромнейшая воронка. Конечно, малыши, вроде нас, купались только около берега, не заходя в глубокие места. Да нам и так было здорово! Мы плескались в воде, брызги летели в разные стороны, звенел смех, прерываемый веселым ребячьим визгом. Девчонки визжали от восторга и удовольствия, с головой окунаясь в мутноватую от наших ребячьих игр прибрежную воду. А мальчишки, которые были чуть постарше нас, лихо ныряли с высокого дерева и плавали наперегонки друг с другом.

      В тот день они где-то раздобыли лодку и, управляя одним веслом, подплыли к нам. Они были так горды и довольны собой! А мы, мелюзга, с завистью посматривали в их сторону! Попроситься к ним в лодку никто не решался, понимая, что это безнадежно! И вдруг один из мальчуганов сказал:

      - А давайте покатаем вон ту симпатичную малявку, - и ткнул пальцем в мою сторону.

      Я не могла поверить своему счастью! Мне так хотелось прокатиться в лодке, что я совсем позабыла о том, что не умею плавать, а мальчишки - народ непредсказуемый и ненадежный. Я гордо, на виду у моих поскучневших от зависти подружек, внезапно обласканная судьбой, забралась в довольно хлипкую и неустойчивую лодку. Сначала все было хорошо. Мы выплыли на середину реки. Вода там была такая прозрачная, что видны были стайки серебристых мальков, проплывающих на большой глубине. Кое-где росли огромные, красивые речные лилии. Они покачивались на больших широких темно-зеленых листьях и поражали своей совершенной формой. Капли воды на изящных белых лепестках сверкали и переливались на солнце. Красота какая! Но вдруг одному из моих благодетелей вздумалось поиграть в пиратов.

      - Атас! - завопил он истошным голосом. - На нас напали пираты!

      И он начал усиленно раскачивать лодку. Лодка, конечно, сразу же перевернулась. Мальчишки поплыли кто куда, позабыв обо мне. Как говорится, спасайся, кто как может!

      Странно, но я даже не успела испугаться тогда. Оказавшись в воде, даже не пыталась держаться на плаву, а сознательно пошла на дно, предварительно набрав воздух в легкие и посмотрев в сторону берега. Коснувшись ногами речного песка, прошла несколько шагов, преодолевая сопротивление воды, и, ощутив, что запас воздуха кончается, с силой оттолкнулась от дна и выскочила на поверхность. Там опять вдохнула как можно больше воздуха и опять спустилась на песчаное дно, пройдя еще несколько шажков.

      Не помню, сколько раз мне удалось такое проделать, но все-таки я, совсем потерявшая силы, добралась до берега. Там ревели от страха и беспомощности мои подружки. Через несколько минут после этого прибежала, кем-то уже оповещенная мама. Ох, и досталось же мне тогда! Даже рассказывать об этом не буду. А ведь не выбрали бы тогда мальчишки «симпатичную малявку», - мне не пришлось бы пережить такой ужас. В очередной раз подвела меня красота. Не безопасно, знаете ли! В этот раз дважды от нее пострадала: чуть не утонула, да и от мамы влетело... Что же, говорят, красота требует жертв. Где-то я такое слышала. Вот не знаю как насчет красоты, а жертвы явно были. К тому же намечалась еще одна неприятность.

      Мама собиралась ехать на Север в гости к своей маме, то есть моей бабушке, и обещала взять меня с собой.  Теперь же, в виду последних событий, она была очень сердита на меня.

      Я делала все, чтобы загладить свою вину: внеплановую уборку по дому, присматривала за сестричкой, ходила рвать траву и картофельную ботву для свиней, которых родители держали, чтобы как-то прокормить семью.

      Среди свиней был один очень забавный молодой кабан по кличке Платон. Удивительно, но это было довольно умное и чистоплотное домашнее животное, поэтому ему часто разрешали гулять во дворе.

      Молодой и сильный, с большими темными пятнами на боках, с маленьким, смешным и свернутым в колечко хвостиком, он стремглав мчался к калитке, если видел, что кто-то из нашей семьи возвращался домой. Казалось, что он улыбался, и всё его поросячье существо излучало радость. А меня он и вовсе баловал. Он позволял мне ездить на нем верхом, конечно, если я перед этим почешу ему спинку хорошенько. В такие моменты он затихал, блаженно закрыв глаза, и изредка довольно похрюкивал. Когда же я, усыпив его бдительность, садилась на него верхом, он начинал с громким визгом носиться по двору.

      И вот однажды эту явно нелепую картину увидела моя мама. Она с удивлением уставилась на мчавшегося, визжащего то ли от удовольствия, то ли от негодования кабана и на свою непутевую дочку, которая изо всех сил пыталась удержаться на нем, схватив его крепко за уши. Это зрелище так рассмешило ее, что она перестала сердиться на меня. А значит, я была прощена!

      Вскоре мы поехали в гости к моей мудрой и очень доброй бабушке Анне, потерявшей во время войны мужа и пятерых сыновей. Мы долго ехали поездом, а потом нам еще пришлось добираться на попутных машинах через густой нескончаемый лес до Вологды.

      Я до сих пор помню, как радостно встречала она нас, выбежав из своего двухэтажного деревянного дома, широко раскинув руки, и обняла сразу обеих, а потом почему-то заплакала. Увидев плачущую бабушку, я растерялась и заревела вместе с ней.

      Лишь потом, став взрослой, я поняла, что люди, оказывается, плачут от радости тоже.

      В доме меня поразили большие светлые комнаты с деревянными некрашеными полами, но каждая доска была вымыта и выскоблена до золотистой желтизны. Горницы (так назывались комнаты) были почти пусты, так как мебель отсутствовала, если не считать стола да табуреток. Лишь в спаленке стояла широкая кровать и большой кованый сундук. Но заглянуть в него мне так и не разрешили, хотя я сгорала от любопытства. Дни пролетели быстро и незаметно, а накануне нашего отъезда случилось то, что я по сей день забыть не могу.

      Уже насупили густые синие сумерки. Где-то недалеко блистали ослепительно яркие молнии, а затем рокотал гром.

      Мама с бабушкой пошли на второй этаж, и я поплелась за ними от скуки и безделья. Они о чем- то оживленно разговаривали в совершенно пустой огромной комнате, стоя у стены. Стояла жара, и окна были распахнуты настежь. И вдруг в одно из окон влетел большой пылающий шар. Мы все остолбенели от этого невероятно красивого и, как я догадалась по лицам мамы и бабушки, опасного зрелища. Инстинктивно я поняла, что двигаться нельзя, но, несмотря на страх, зачарованно смотрела на это медленно плывущее по воздуху светящееся чудо. Золотистый огненный шар величаво проплыл мимо нас и так же медленно вылетел в другое окно. Видимо, его вынесло сквозняком. Мы молча провожали его глазами, не веря в происходящее. Как только шаровая молния исчезла, в ту же секунду раздался невероятной силы грохот, и мы увидели яркую вспышку. Первой опомнилась бабушка, она подбежала к окну и ахнула - стоявшее рядом с домом дерево было расщеплено пополам и уже пылало ярким пламенем, которое металось в разные стороны от сильного ветра. Надо было срочно загасить огонь, иначе он перекинулся бы на деревянное здание. Взрослые быстро закрыли все окна, поняв свою оплошность, и быстро побежали во двор с ведрами, полными воды. Огонь был потушен, тем более что тут же хлынул ливень, но в ту ночь гроза еще снесла крыши с нескольких деревенских домов...
   

      Громкие возгласы, встречающих меня в аэропорту дочери и зятя, заставили очнуться от воспоминаний.

      Потом мы быстро ехали домой по гладкой, хорошо укатанной дороге, но не на оленях или собаках, а на обыкновенном такси. Квартира у ребят была маленькая, уютная и теплая, несмотря на трещавший за окнами мороз. В уголке комнаты стояла детская кроватка, куда мы положили мою внучку. Она мирно спала, чему-то улыбаясь во сне, и каждый из нас, с любовью глядя на нее, любовался этим крохотным, родным существом.

      - Какая она у нас красивая! - восхищенно сказал ее отец.

      - Красивым жить легче! - радостно подхватила моя дочь, взглянув на меня, улыбаясь.