Лёд

Утром, на потолке спальни, проступил сверкающий белой изморозью лёд.



 ***


Дверь простуженного парадного хлопнула за спиной гулким выстрелом в морозный воздух февраля. И тут же яростный порыв ветра хлестнул больно, бросил, обжигая, в лицо пригоршню колючего чёрного снега. Он рванулся назад, в спасительную темноту выстуженного февральскими вьюгами подъезда; рванулся, впрочем, где-то внутри, в самой глубине сердца. Это был сиюминутный порыв, слишком быстрый, чтобы его осуществить, порыв скорее тела, выраженный в неясном, внезапно охватившем его страхе и внутреннем колебании. Но всего лишь какая-то доля мгновения потребовалась для принятия решения. Теплота и уют, ждавшие его там, откуда он вышел в февральскую ночь были сомнительными. Слишком сомнительными, чтобы долго над этим раздумывать. Так же сомнительно было и то, что там, впереди, в чёрно-лиловой пустоте, во тьме морозной февральской ночи, в завывании ветра и ярости бушующей метели его ждало что-то… Что-то большее. Что-то дающее надежду. Что-то спасительное. Он вполне понимал это. Как понимал и то, что в этот февральский вечер ему просто некуда бежать. Ни назад, где его ждал оставленный на столе ужин, ни вперёд, туда, где в призрачном тусклом свете жёлтых уличных фонарей кружились поднятые метелью хохочущие хороводы снежных бесов. Помедлив какое-то мгновение, будто бы ему оставался ещё какой-то выбор, он решительно накинул капюшон куртки и шагнул в лиловую темноту февраля. Тьма и снежное карамельное крошево подхватили его, закружили в своём безудержном хороводе, и вскоре тёмный силуэт человека, одетого в куртку с капюшоном, отороченным меховым воротником, растаял во тьме и рёве бушующей метели.


На улицах Города было довольно оживлённо. Карамельные сугробы, на обочинах дорог и тротуаров имели тот жёлтый сливочный цвет, какой бывает зимой, от падающего на них электрического света редких уличных фонарей. Несмотря на метель, Город жил своей обычной жизнью. Мигали светофоры, потоки фар, гудков клаксонов и людей, двигались во всех направлениях по определённым им правилам и маршрутам, витрины магазинов, ресторанов, кафе, сверкали ярким неоновым светом реклам. Он бежал, не разбирая дороги; бежал то против потока людей, текущего ему навстречу, то обгоняя спешащих укрыться от непогоды в своих тёплых домах и квартирах пешеходов, расталкивая их локтями, не обращая внимания на удивлённые и гневливые оклики; его ботинки иногда скользили на льду и тогда он балансировал, стараясь не упасть; иногда он проваливался ногой в хрустящую жёлтую снежную карамель. Ветер обжигал лицо, выбивал жгучую слезу и он видел смутно: силуэты движущихся пешеходов, расплывчатые огни светофоров, очертания угрюмых старинных особняков и ажурных заснеженных оград. И над всем этим, над утопающим в снежной круговерти Городом, распласталось подсвеченное таинственной розовой лампой февральское небо. А на нём кое-где, в просветах тяжёлых туч, мерцали загадочно и призрачно далёкие звёзды. Неба и звёзд, он, в сущности, не видел. Просто не поднимал голову вверх.  Тёр глаза матовой ледяной кожей перчатки, но слезы, выбиваемые ветром, текли помимо его воли, застилая ему путь. Впрочем, пути, как и конечной его цели, собственно, у него не было. Ему было абсолютно всё равно, куда он бежит. Возможно, ему и хотелось прекратить паническое бегство в никуда, но он просто не мог остановиться в этом сумасшедшем своём безумном беге. Он понимал… Да, конечно, он понимал, что бежать в никуда не имело никакого смысла. То, отчего он бежал не было оставлено им позади, где-то далеко в прошлом или там, откуда он вышел в февральскую ночь несколькими минутами назад, в его тёмной и пустынной квартире; то отчего он бежал не было оставлено им никогда и нигде. Он было, оно жило в нём. Оно поселилось в нём давно. Сколько он себя помнил.


«Так ли? Сколько я себя помню? Когда-то всё было иначе… Когда-то… Боже, Боже, да какая разница! Это живёт во мне и я… Я не могу с этим справиться! Я не могу с этим справиться! К чёрту! К чёрту!». Мысли его были хаотичны. Они возникали из ниоткуда, сталкивались между собой, производили какие-то странные сплетения, создавали некие неясные импульсы, вспыхивали, в расплавленном горячкой мозге и исчезали в никуда. Почти бесследно. Он отмечал какие-то из них, пытался сконцентрироваться, остановить хаотичное мыслеверчение, вычленить из этого безумного коловорота что-то главное… Но ничего, ничего, кроме удушающей, обжигающей боли и горечи, мысли, рождающиеся в его разгорячённом воображении, ему не оставляли.
 

«Я, верно, сошёл с ума! Надо остановиться, сейчас, прямо сейчас! Боже, куда я бегу? Это безумие какое-то! Стой!» - приказал он себе. Он остановился под старинным заснеженным фонарём на витой чугунной ноге. Жестянка фонаря надсадно скрипела, пьяно качаясь на ветру. Попытался отдышаться. Сколько времени он бежал в никуда, в пустоту? Он не знал. Ему казалось, что прошло несколько часов. Или нет? Мимо прошли какие-то люди. Два парня и, кажется, три девушки. Одна в короткой шубке посмотрела на него мимоходом и отчего-то рассмеялась. Наверное, он имел нелепый и смешной вид. Ухватившийся судорожно за чугунный столб фонаря, в распахнутой настежь аляске, он никак не мог отдышаться от своего безумного ночного бега. А может быть его приняли за пьяного. Он и был похож то ли на пьяного, то ли на безумца. Расстёгнутая куртка, всколоченные, запорошенные снегом волосы, блуждающий взгляд… «Пьяному быть сейчас было бы просто ужасно! В такую ночь можно запросто и замёрзнуть! Замёрзнуть… Интересно, как это? Что чувствуют замерзающие люди? Говорят, будто ты проваливаешься в сон. И это совсем не больно! Это было бы выходом… Неплохим, чёрт возьми, выходом!».


- Извините, вам плохо? -  участливый женский голос приплыл из лиловой темноты.

- Мне очень, очень плохо. Я просто хочу умереть!

- Вам чем-то помочь? Может быть нужен врач, я могу…


Он посмотрел на неё. Глаза. Он увидел большие карие глаза, обрамлённые длинными заснеженными ресницами. И во взгляде их… Он увидел… Он, кажется, вспомнил… Он представил… Он хотел бы увидеть в их взгляде…


- Нет, лучше священника! Впрочем, спасибо! У меня всё в порядке. Простите.
 
«Напиться, кажется, не такая уж плохая идея! А потом можно и замёрзнуть…».

- Эй, подождите! Простите! Здесь неподалёку кафе. Не хотите ли чашку кофе? Может быть, зайдём, выпьем по рюмочке? Нет? Простите, ради всего святого, простите меня!

«Что за бред! Я точно схожу с ума! Цепляюсь к незнакомым женщинам на улице!». Внезапно тусклый свет фонаря померк перед его глазами. Он очутился…



«Где я? Господи! ГДЕ ЭТО Я?!».  Он обернулся и не увидел ни улицы, ни тротуаров, ни спешащих по ним машин и пешеходов, ни домов, ни Города, утопающего в снегу.  Ничего. Всё провалилось одним мигом в чёрную гулкую пустоту. В какую-то адскую дьявольскую бездну. Бездну настолько бесконечную, что от невозможности промыслить человеческим разумом её глубины захватывало дух. Он стоял у одинокого старинного, единственного, между прочим, во всей Вселенной, чугунного фонаря и вокруг него, сверху и снизу, вспыхивали мириады звёзд. «А, да! Точно. Как это я не догадался! Это же центр Вселенной. Этот самый фонарь! Я в центре Вселенной! Эй, кто-там? Эй, отзовитесь! Есть там кто-нибудь живой?». Но крик его никем не был услышан. Впрочем, известно: когда кто-то кричит, где-нибудь кто-нибудь крик этот да слышит.  Особенно если кричат громко и отчаянно.  Но сегодня, похоже, был абсолютно не тот случай. Чёрная Вселенная ничего не ответила. Она мерно дышала космической пустотой. Звёздные светляки и луны тоже молчали. Мигали загадочно своими разноцветными огнями; косматые огненные и холодные солнца проносились мимо него, ледяные хвостатые кометы, тысячи планет, огромных, малых, туманности, галактики – всё двигалось в едином и соразмерном ритме, по своим выверенным, предначертанным им кем-то, ещё с незапамятных времён, орбитам. И только он стоял одиноко и неприкаянно на мерцающем таинственно и загадочно звёздном мосту, у старинного заснеженного фонаря, тускло светящего во мраке космоса, а всё кружилось, кружилось вокруг него в странных призрачных танцах. Туманные звёздные рукава раскручивались от центра мира, от того маленького арендованного им пятачка, на котором пьяно болтался и скрипел ржавой жестянкой на февральском ветру старинный чугунный фонарь.



«Неплохо! Совсем неплохо! Это то самое! Вот оно, кажется, началось! Куда теперь? Сдаться в «скорую помощь»? И что же? Отвезут в Жёлтый дом? Добрые люди в белых халатах привяжут меня к железной сетке кровати и воткнут в трубопроводы моих вен острые никелированные иглы? А потом забытье, спасительное забытье?  Иглы в трубопроводах моих вен?  Ха-ха!  Бред! Что за параноидальный бред! Мне просто стало на минутку нехорошо. Вообразил себя в центре мира… Идиот!».



Он застегнул куртку, огляделся вокруг ещё раз. Звёздный мост рушился с оглушительным треском и хрустом, рассыпался кусками лилового льда под его ботинками. Старинный фонарь, его единственный надёжный и вещественный оплот во мраке февраля, во мраке замёрзшего космоса, в этой чудовищной бездне космического одиночества, накренился, начал сминаться, как будто он был вылеплен из пластилина, а через минуту и вовсе медленно стаял, вылившись на чёрный февральский снег жёлтой призрачной субстанцией. Вылился и сразу же замёрз.  Снег вокруг растаявшего фонаря стал такого нежного сливочно-карамельного цвета, какой бывает только зимой, в феврале. А низкое зимнее небо, подсвеченное таинственной розовой лампой вернулось на положенное ему место.



«Этому никогда не будет конца! Для чего? Для чего мне всё это? Я просто не могу выносить этого сумасшедшего давления одиночества. Никого, никого вокруг! Куда, куда вы все делись? Предатели! Как будто вас никогда не было… Провалились вы, что ли в преисподнюю? Ненавижу! Ненавижу! И себя ненавижу! Господи! Я так устал! Ты бы прибрал меня уж поскорее, что ли! Ну что тебе стоит? Сколько мне ещё здесь мучиться?». Он ещё что-то шептал потрескавшимися от мороза губами, скулил, как бродячая собака, ругался и молился и, наконец, сумел успокоиться. Его отпустило, только нервическая дрожь ещё била тело глубоко внутри, вырываясь наружу во всхлипах и горловых спазмах.



Он огляделся вокруг, махнул рукой проезжающему мимо остановки зелёному огоньку таксомотора. «Домой!». Весёлый таксист что-то оживлённо и без умолку рассказывал о свалившейся, неизвестно за какие грехи, на Город снежной буре, о том, как машины не могли утром выехать из парка, что на весь Город имеется всего двенадцать действующих грейдеров, да и то старых и что, как всегда, в начале февраля коммунальщики не ждали зиму. Он слушал вполуха этот дурацкий бессмысленный трёп, радио передавало ещё одно штормовое предупреждение… Он слушал и не слышал ни вещающего новости и музыку приёмника, ни пустой болтовни весёлого водителя. Остановились у магазина, он сбегал и купил бутылку абсента. Подумал, хлопнул дверью… И вернулся, купив ещё одну. Абсент был спасением от одиночества. Правда, кратковременным. Слишком кратковременным. И что хуже всего, в последнее время действовал он не так эффективно.  Не так эффективно, как ему бы хотелось. То ли абсент стал паршивый, не тот, что продавали раньше, то ли… У подъезда расплатился по счётчику и дал прилично сверху.



«О, мне бы таких пассажиров почаще! Спасибо, дружище!». Такси приветственно моргнуло фарами и отъехало, пробуксовав в глубоком карамельном крошеве. Он откинул капюшон, поднял голову вверх, как будто ещё пребывая в нерешительности. Окна его квартиры чернели тёмными провалами. «Будто пустые глазницы черепа мертвеца! - подумалось ему -  А кто, кто бы, скажите на милость, зажёг свет, когда меня там не было? Некому! Вот, глупость какая лезет в голову!».

 

Открывать дверь парадного не хотелось. Просто он знал, что за этой дверью не будет ничего. Ничего кроме… Нескольких пролётов ступеней… Да что нескольких – ровно девять – за столько-то лет он знал на ощупь каждую выбоину в камне!  Девять шагов длинным коридором, два поворота ключа. Направо. И два налево. И дальше… А дальше - ничего! Никогда ничего! Дальше - сплошная пустота! Бесконечная пустота февраля. Бесконечная гулкая пустота и лиловая темнота этой проклятой, проклятой бесконечно-долгой зимы! Идти туда было просто приговором. Открыть эту дверь, ведущую в никуда, было хуже смертной казни. «Может быть, поехать в бар, набраться там, познакомиться с какой-нибудь девицей? Притащить её домой… Всё не спать одному в склепе мрачной холодной спальни!». Это могло стать выходом. На сегодняшнюю ночь. Это могло быть… Это было выходом какое-то время назад. Может быть год, месяц назад он так бы и сделал. Снял бы в баре не слишком притязательную девицу, веснушчатую и рыжеволосую, пил с ней коньяк и болтал ни о чём, а потом просто заснул бы с незнакомой, но тёплой телом подругой в одной постели. Может быть, предварительно занявшись любовью. Может быть… Сейчас это было… В этом не было ни смысла, ни выхода, ни необходимости, ни спасения. В этом не было спасения от убивавшего его одиночества. От чёртова одиночества, запустившего свои острые ледяные когти слишком глубоко к нему в душу. От проклятого одиночества, с которым он сросся намертво, как сплетается своими корнями с немым гранитом могильной плиты старое корявое дерево. К чёрту!.. К чёрту!



«Просто ни о чём не думать! Как-нибудь пережить эту ужасную февральскую вьюжную ночь. Как-нибудь продержаться до утра. В конце концов, в пакете есть пара бутылок… С Феей легче сражаться с ночными демонами.  Утром взойдёт солнце, пускай оно будет холодное, пускай тусклое, но утром… Утром всё будет по-другому…».  Верил ли он в это? Пожалуй, что он и сам не знал. Пожалуй, что не верил. Но обмануть себя хотелось, очень хотелось. В конце концов, это было жизненно-необходимо! Хотя, сказать по правде, обманываться он перестал уже слишком давно. Такое глупое действие как самообман… Да, это просто не работало!  «Идти или не идти? Идти или… Идти или..?». Окна дома напротив светились тёплым призывным жёлтым светом. От их живого тепла ему стало ещё горше и тоскливей. Он потянулся перчаткой к обледенелой ручке входной двери. Дверь парадного натужно заскрипела… А через секунду хлёстким ударом пистолетного выстрела завершила его мучительные размышления и безумный лихорадочный бег в лиловой февральской ночи.




 ***


Ночью он долго не мог заснуть. Выпитая бутылка абсента не дала никакого результата. Вернее, результат был. Но результатом этим стало не спасительное забытье, а тошнота, горечь во рту, ужасные мысли и воспоминания, будоражащие его воспалённый снедаемый горячкой мозг. И ещё видения. Известно, видения -  обычные спутники абсентье. Абсентье со стажем, таким, как он. Но сегодня происходило нечто невообразимое.


С мыслями разобраться было нелегко. Но он очень старался. Он думал о том, о чём думать обычному человеку, с неотягощённым грузом одиночества сердцем, было бы думать страшно. Он думал о сотнях разнообразных вещей: о том, например, что ему некуда идти. И о том, что раньше было. Было куда податься. О бывших своих подружках.  О своих друзьях. О друзьях, которые жили, были где-то в этом заснеженном Городе, где-то… Но только никогда не с ним. Он думал о том, как друзья превращаются в предателей. О том, как легко мы отказываемся от своих близких, попавших в трудное, стеснительное положение. О том, что никакой дружбы на самом деле не существует. И что дружба – это просто миф. Придуманный хитрым кем-то для облапошивания наивных добрых простаков. А на самом деле ничего этого нет!  А есть только взаимовыгодные отношения. Которые кто-то умный умело подогревает лживыми словами о благородстве, о братстве и искренности, а кто-то очень глупый наивно верит в эту подлую ложь. И что хуже всего продолжает верить, когда точно знает, что в этом нет ни единого слова правды!  Думал он о том, что с любовью дело обстоит точно так же! Если не хуже. Если она, вообще, эта любовь на белом свете имеется! Ещё он думал о проклятом восточном ветре, никогда не заканчивающимся и навевающим опасные мысли и метели, яростно бушующей за окном. О карамельных сугробах и жёлтом унылом свете призрачных фонарей. Думал он и о домах со светлыми тёплыми окнами. О незнакомых людях, которые в них живут. И о том, как у них дело обстоит со всем тем, о чём он сейчас думал. Он с горечью вспоминал о том, что сегодня в который раз он бесцельно бродил по заснеженным улицам, постылого и так ненавистного ему Города. Города, никогда не понятого им, Города в котором он прожил чёртову уйму лет, Города, так никогда и не принявшего его в своё сердце. Ещё он думал о пистолете, который лежал в ящике письменного стола. О том, что возможно… Он думал том, что это был чертовски хороший и надёжный пистолет с патронами «Магнум» сорок четвёртого калибра… И что, если из него можно запросто уложить крупного зверя, то человеческий череп выстрел разнесёт на куски, как перезревший арбуз. Проклятые бесконечные мысли одолевали его с навязчивостью пьяной, вышедшей в тираж, шлюхи. Свет призрачной холодной луны проникал сквозь серебристо-чёрный тюль гардин. Луна, его вечная верная спутница, обычно безразличная к его переживаниям, сегодня была излишне любопытна. Она пыталась дотянуться до прикроватного столика, со стоящим на нём хрустальным бокалом, наполненным изумрудным абсентом, скользила лучами по паркету спальни… «Сука! Холодная любопытная сука! Что ты можешь мне сказать? Может, расскажешь мне, как всё чудесно устроено в этом подлунном мире? Ненавижу тебя! Дать бы тебе ногой с разбегу! Вот было бы грохоту, если бы ты свалилась с неба на этот паршивый городишко! Да, я бы посмеялся… Пошла ты к чёрту!». Он встал с постели, плотнее зашторил окна и прошёл в кухню. Зажёг газ. Сварил крепкий имбирный кофе. Кофе оказался пережжёным и горьким, отвратительно-горьким на вкус.



В спальне было темно и холодно, будто в склепе. Пустынно и бесконечно одиноко. Бесконечно одиноко, если не считать присутствия любопытной круглой луны и призраков его воспоминаний. Воспоминания приходили всегда в неурочный час, подобно незваным гостям, которым никогда не бываешь рад, хотя бы лишь потому, что тебе, попросту, нечего им предложить, кроме, разве, своих сомнений и тревог, усталости, своего разочарования, тоски и отчаянной безысходности. Воспоминания приходили, в основном, по ночам.  Чаще в полнолуние. Чем их привлекала круглая оранжевая луна, нависающая над Городом огромной пупырчатой жабой, он никогда не мог понять. Но в ночи полнолуния призраки воспоминаний стремились заполнить его спальню с завидным упорством. С чертовски завидным упорством! В то время, когда добрые люди в тёплых уютных постелях погружаются в приятные сны в объятиях своих верных жён, воспоминания проявлялись одно за другим, проявлялись из ниоткуда, из лиловой черноты пустой его спальни. Рассаживались чинно вокруг на колченогих стульях, нахохлившись словно жирные чёрные кладбищенские вороны и после недолгого молчания начинали с ним немой мучительный диалог. Воспоминания были всего лишь призраками, мертвецами. Он это понимал. Но они были очень требовательными и настойчивыми мертвецами.  Говорили они на таинственном языке мёртвых. А он отлично знал этот язык. Диалоги с призраками могли продолжаться часами. Мучительными бесконечными часами, зачастую вплоть до самого рассвета. От воспоминаний не избавляли ни таблетки, ни включаемое до отказа радио, ни добрая бутылка Зелёной феи. Иногда, впрочем, призраки воспоминаний отступали. Но это случалось только в те редкие ночи, когда он напивался мертвецки пьян. А пить он умел много, и долго не пьянея.



Этой ночью воспоминания были особенно настойчивы. И они были не просто призраками прошлого, тревожащими его и без того вымученную, опустошённую одиночеством душу. Сегодня они затеяли с ним свою нехорошую, гадкую игру.  Такой подлости от них он не ожидал.


Вначале он пытался отгородиться от мертвецов лошадиной дозой снотворного. Но они никуда не исчезли. А сон так и не пришёл. Мертвецы-воспоминания издевательски смеялись над ним и уходить туда, откуда пришли абсолютно не собирались. Более того, они начали проявляться в странных и мрачных видениях. Виной ли тому была зловещая магия туйона или его окончательно расстроенное воображение, он не знал. К середине ночи он почти прикончил вторую бутылку Феи. В хрустальном бокале, где оставалось пару глотков вязкого полынного настоя, плескался призрачный лунный блик. Лиловая темнота в спальне сделалась плотной, практически осязаемой. Темнота была холодной, пугающей и пахла миндалем. По паркету, в неверном лунном свете, ползли чернильные тени, похожие на жадные фиолетовые языки. В замёрзшее окно яростно колотил ледяной дождь, сменивший в ночи овсяные хлопья снега. Льдинки били по стеклу с такой силой, что иногда, казалось, прочный стеклопакет не выдержит, разлетится и комнату тут же заполнят осколки стекла и льда.



Ему чудились странные вещи. Мерещились в разных углах спальни чьи-то лица, иногда смутно знакомые, грезились зовущие его издалека, из страшного далека тихие голоса… Он видел то незнакомое бескрайнее море, скованное прочно панцирем льда, вмёрзшие в лёд намертво, намертво корабли и лодки, и нигде, нигде в этой ледяной пустыне его взгляд не находил ни единого живого человека…  То перед его взбудораженным взором представало заснеженное кладбище, до самого горизонта усеянное крестами, утопающими в сугробах; он видел чью-то чёрную и угрожающую фигуру, стоявшую у занесённой снегом могильной ограды. Кто это был, он никак не мог разобрать: женщина ли, мужчина… Внезапно, фигура повернулась к нему и он с ужасом увидал, что то был не человек, а… древний одинокий ворон. Ворон каркнул глухо и утробно и, расставив в стороны огромные чёрные крылья, тяжело взлетел и уселся на покосившийся от старости крест. Склонив голову набок, ворон пристально поглядел ему в глаза. Как будто он хотел проникнуть взглядом в самую глубину его тёмной неприкаянной души.


Но то были уже совсем другие глаза. Фиалковые глаза женщины, не зловещей чёрной птицы, преследовали теперь его во мраке спальни! Он всегда помнил эти глаза. Когда-то… Когда-то он любил эти прекрасные глаза, растворялся в их прозрачных чистых озёрах. И каждый раз это было леденящее кровь видение! Глаза, в которых горел древний мистический огонь, позвали его за собой, куда-то в лиловую темноту, в глубину кладбища. В самом центре древнего некрополя возвышался полуразрушенный, заметённый снегом старинный склеп. Женщина, с фиалковыми глазами, похожая на скорбного ангела, звала его за вслед собой. Ржавые двери склепа оказались открыты. Проваливаясь по колено в снег, он прошёл в притвор и увидел, как вниз, далеко вниз, может быть, и к самому центру Земли, закручиваясь спиралью, ведут истёртые временем гранитные ступени. Внутренность склепа освещалась зажжёнными чьей-то рукой чадящими смоляными факелами.  Он увидел, что старинная кладка стен сплошь покрыта слоями натёчного льда, блестящего тревожно в неровном свете пламенников, а она…. Призрак, так похожий на ту, которую он знал когда-то, когда-то давно, не на этой Земле, уже исчез где-то в глубине, за поворотом лестницы. Он начал спускаться вслед за ним, туда вниз, в чудовищное жуткое подземелье. Он не знал, как долго он шёл по витым гранитным ступеням лестницы. Наконец, он очутился в просторной зале, со сводчатым потолком, теряющимся в необозримой вышине, тёмной и загадочной. Посреди усыпальницы находился высокий беломраморный стол. Траурное ложе, убранное чёрными лентами и потухшими лунными цветами, освещалось тайными агатовыми лампами, парящими над мрачной плитой.  На хладном камне возлежала безмолвно и гордо та, которая привела его сюда, в этот таинственный склеп. Её волосы, иссиня-чёрные, увитые венками из нежных белых цветов, были тронуты серебристой изморозью. Гиацинтовый змеящийся локон прихотливо ниспадал вниз с её высокого мраморного лба гробовою змеёй. Он приблизился к возлежащей на ложе невесте. О, да! Он узнал её: то была его наречённая, его невеста, его суженная, одетая в свадебный чёрный наряд… Он подошёл ближе, ощущая исходящий от спящей вечным сном могильный холод, склонился над ней и поцеловал её в холодный высокий лоб. Она открыла глаза, с трудом разлепив заледеневшие ресницы, казалось, узнала пробудившего её… и указала слабой рукой куда-то за его спину. Агатовые лампы вспыхнули таинственным светом и начали тухнуть, он обернулся…


И вновь оказался в своей пустынной спальне, разметавшись на комканных чёрных простынях, постеленных на низкой тахте, посреди разбросанных шёлковых подушек. В противоположном углу комнаты он увидал мрачный силуэт стоящего согбенного старика. Старик, одетый в длинный плащ, широкополую шляпу, надвинутую низко на лоб, с лицом измождённым и худым, похожим на жуткий череп, обтянутый жёлтым пергаментом кожи, молча смотрел на него. Потом начал надсадно и долго кашлять. «Проклятый, проклятый старик!  Чтоб тебя! Изыди! Изыди, нечистый!». Но старик-немец никуда не уходил. Стоял и молча глядел на него. И, отвратительно улыбаясь беззубым ртом, манил его в тёмный угол своим жёлтым костлявым пальцем. Отчего немец? Он и сам не знал. Просто каким-то образом он понял, что этот страшный мерзкий старик – немец. Он потянулся к бокалу, сделал пару глотков и зашёлся в кашле и рвотном позыве. Слёзы застлали ему глаза.


Когда он оттёр слёзы ладонью, то увидал, что вместо дьявольского старика в том самом дальнем тёмном углу сидит дама. Одетая в чёрное платье, закрытое до верха, с наглухо застёгнутым воротником, дама низко склонив голову, производила странные и зловещие манипуляции с лежащим у неё на коленях… Чем? Он, напрягая зрение, пытался разглядеть её получше, и внезапно лунный блик, отразившись от хрустальной грани бокала высветил руки кошмарного призрака в длинных чёрных перчатках до локтей. Он с ужасом увидел, что на коленях у дамы в чёрном лежал круглый моток пряжи. А она (Он знал! Знал, наверное, как её имя!) вязала маленькими серебряными спицами нечто, как-будто похожее, на вычурный кружевной платок. Нечто, слишком похожее на… Похожее на паучью сеть. Блестящие спицы двигались быстро и ловко в забранных чёрными перчатками руках призрака, чёрная нить разматывалась без остановки, дело похоже спорилось, и призрак ужасной Кларимонды ( О, он ни одной минуты не сомневался, что то была она!) вязал свою бесконечную чёрную отвратительную паутину. Несмотря на низко склонённую голову, лицо, закрытое густой вуалью, она, казалось бы чрезмерно увлечённая своей чудовищной работой, между тем, внимательно наблюдала за ним. Наконец, Кларимонда медленно выпрямилась, отбросила вуаль и вперилась мёртвым немигающим взглядом на него.  Рассмеявшись тихим серебряным смехом, Кларимонда обнажила мелкие острые свои белоснежные зубки. Она отбросила моток пряжи на пол и тот покатился, подпрыгивая, в темноту. Кларимонда бесшумно поднялась из старинного кресла с высокой спинкой, сделала шаг и протянула ему своё кошмарное вязанье. Ловчая сеть блеснула в призрачном свете луны ледяными тонкими нитями.


Он закричал в невыразимом отвращении и ужасе, схватил со столика бутылку и запустил ею в кошмарное чудовище. Брызги стекла разлетелись от удара о стену по всей спальне, ужасная Кларимонда захохотала и шагнула к нему ближе, протягивая смертельную паучью сеть… Это не было сном, не было и явью… Это было… Это было… Он почувствовал, как его горячечный мозг взрывается тысячью, миллионами вспыхнувших одномоментно сверхновых звёзд, он увидел себя вновь на том самом звёздном мосту, в центре Вселенной, держащимся за старинный чугунный фонарь. Бушующая метель заносила лиловую черноту космоса карамельными сугробами… Он попытался позвать хоть кого-нибудь на помощь… И тут он впал в спасительное забытье.



 ***


Утром он проснулся в холодной, напрочь промёрзшей спальне. Сквозь серебристо-чёрный тюль зашторенных окон он не увидел, как где-то на востоке, над миром занимается яркими всполохами пожар рассвета. Он не увидел встающего над Городом солнца, скорее почувствовал, что алая кровь февральской зари излилась каплями брызг на плоские заснеженные крыши спящих домов. Но он не ощутил ни радости, ни облегчения. Потому, что он знал - это был ещё один рассвет, всего лишь ещё один серый рассвет, каких над бесконечностью плоских крыш заснеженных Городов случаются тысячи. Это был ещё один серый рассвет, который не несёт с собой, в себе, ничего. Ничего, потому что в феврале, в бесконечном лиловом феврале, солнце над замёрзшими, укрытыми саваном чёрных снегов, плоскими крышами мёртвых домов попросту не всходит. Никогда не всходит.


 
В квартире было ужасно холодно, тихо и сумрачно. На столике, у тахты, стояла плоская наполовину опорожнённая бутылка абсента и хрустальный бокал, наполненный чудесной изумрудной жидкостью. Там же, на столе, где валялись серебряная ложечка, квадратные кусочки сахара, лежал моток бельевой верёвки и пистолет, тускло отсвечивавший золотом ствола. Он безразлично поглядел на клубок верёвки, на оружие, на бутылку, оглядел комнату в поисках вещественных подтверждений вчерашнего разгула стихий и призраков. Ничего. Абсолютно ничего. Только на потолке, в углу, где ночью ему причудилась зловещая Кларимонда, он увидел проступивший, сверкающий морозной белизной лёд.  Он не удивился этому поразительному факту, лишь потёр ладонью небритые скулы. «Лёд? Верно, прохудилась крыша… Дом-то совсем ветхий… Старинный дом, а ремонта не было уж сколько лет… Вызвать, что ли, кровельщика… Да, к чёрту! К чёрту, кровельщика! Пускай будет лёд! Может быть, весной… Если этот проклятый лёд, вообще, когда-нибудь оттает…». Он укутался плотнее одеялом, отвернулся к стене, оклеенной дешёвыми жёлтыми обоями и уставился на неё пустым мёртвым взглядом, не пытаясь более уснуть.
 

А с обледенелого потолка вниз, на тоненькой серебристой нити-паутинке, спустился отвратительный чёрный паук, жирный чёрный паук с лиловыми пятнами на мохнатой спине; пробежал по замёрзлому паркету на своих хрустких ледяных лапках; ловко, будто заправский альпинист, забрался по краю тахты на человека, безразлично отвернувшегося к стене, и начал свою привычную рутинную работу.



Февраль, 2014г.



© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2014
Свидетельство о публикации №214020700188