Фиолетовое пальто

«Научи нас так счислять дни наши,
чтобы нам приобресть сердце мудрое».
(Библия, Пс. 89:12)

     Всякий, кто когда-то в детстве, взглянув на стену, обратил вдруг внимание на изделие, разделённое по кругу на шестьдесят равных отрезков, с того самого момента обрёл какое-то новое, доселе не посещавшее его чувство, которое теперь уж и не покинет никогда. Это чувство однажды повлечёт его к неизвестным прохожим людям с каким-то невыносимо навязчивым вопросом, и впоследствии приведёт его к прилавку, где, отсчитав в чужую руку некоторую сумму, он стянет свою золотым или кожаным браслетом. После этого события он обретёт неизлечимую привычку. Постоянно, летом и ночью, в холод и обед будет он извлекать руку откуда бы то ни было и глядеть на обременяющий её хомут. Нет, тогда не вспомнится ему тот далёкий день, когда стоял он напротив стены и удивлённо взирал наверх, прислушиваясь к размеренному щёлканью; но единственная мысль пронесётся сквозь его сознание, оставив в нём гнетущую дыру отчаяния: «Как быстро оно летит... Я снова опаздываю».
     В маленькой мрачной комнатке, странно обставленной и будто не моей, по общей атмосфере своей напоминающей больше тюрьму, чем постоянное моё пристанище, - в этой комнатке я спал и проснулся. Пробуждение выразительно облеклось в неприятное чувство, и, как это ни странно, даже умиротворяющее. Чувство это, названное условно умиротворением, теперь безусловно распознано мной, как защитная реакция на то тягостное и обременяющее чувство, которое и являлось действительным.
     Поднялся с кровати я почему-то одетым. Ходя по комнате в потёмках, я дивился тому, что невольно пытаюсь сам убедить себя в том, что и комната эта, и предметы быта, обставляющие её, и весь интерьер – всё мне привычно, и таким же было вчера и третьего дня. Но сознание упорно сопротивлялось этим убеждениям, пытаясь напомнить мне моё настоящее жильё. Теперь я усиленно искал кругом, по всем углам, наверху, внизу, на полках, за окном что-нибудь очевидное, бесспорное, чтобы ухватиться за это и вытащить себя из бездны недоумения; но единственным таким очевидным казалось мне то, что скоро я должен буду смиряться с чем-то, много более удивительным.
     Я сел за письменный стол. Отметил, что физическое моё состояние в порядке, не болит голова, чувствуется бодрость, и даже пропала куда-то постоянная моя заложенность носа; но это тягостное чувство…  Я опустил голову на стол, обхватив её руками, так же, как, помнится, в школьные годы, во время лекции, когда строки в тетради уже погрузились на дно какого-то бассейна, и оттуда, со дна, доносится речь преподавателя, слившаяся в неразборчивое и продолжительное гудение... Звенит звонок.
     Я вскочил из-за стола, но тут же вновь спокойно направился к двери. Я открыл своей матери. Из столь же мрачного, как и моя комната, коридора, она вошла, и я почувствовал, как от её присутствия расползлось, разбежалось по сторонам то холодное, что звенело в темноте.
-           Только проснулся? – спросила она, почему-то не глядя на меня.
-           Да… - я смотрел на её молодое, а в темноте ещё более помолодевшее лицо, между тем
как она, пройдя мимо меня, освобождала руки от пакетов.
     Не зажигая света, мама подошла к окну и поглядела в сторону горизонта, вдоль которого была прочерчена полупрозрачная сине-зелёная и пока ещё темная полоса. Только начинало светать, и ещё небо не налилось спелым розовым свечением.
-           Посмотри туда, - обратилась вдруг она ко мне. – Видишь там часы?
-           Да, почти пять утра.
     Тут мама неожиданно повернулась ко мне всем телом и обняла меня, и мне почудилось, что я окружён со всех сторон её фиолетовым пальто и свежестью зелёного летнего запаха…
     Заключённый в объятиях и уже довольно долго ограниченный в движениях, я не чувствовал неудобства, а напротив, будто стал каким-то более настоящим. Теперь мне сильно хотелось жить, бодрствовать, замечать всё подряд… Чувство умиротворения, испытанное недавно, теперь пришло подлинно. Я ощущал, что это возможно только здесь, под пальто, и стоит высвободиться из-под этой завесы – как снова обрушится на меня каменным дождём всё то сокрушающее моё естество наваждение. А фиолетовое пальто, руки матери, сама она, всё, что с ней связано – нет, не подвержено ничему подобному. В закрытых глазах моих снова проявились запечатлённые через окно неоновые очертания стрелок аналоговых часов, установленных на одном из высоких зданий. Пальто зашуршало и сползло с меня, а перед лицом моим появилось лицо мамы, освещённое сбоку мягким светом. Теперь я был уверен, что за всё время она глянула мне в лицо только сейчас. Она плакала.
     Я был тихо взволнован. Мама была объята какой-то счастливой грустью, этим усугубляя общее моё недоумение.
- Я не ожидала, что откроешь ты, - прошептала она.
- Я тоже, я… не знал, что открываю тебе…
- Сын… - мама вытерла слёзы, повернулась, чтобы подойти к столу, - садись рядом…
     Я сел рядом. Зашуршал пакет, появился кулёк мандаринов и коробка сока из цитрусов. Я не тронул. Мы немного помолчали.
- Давно мы… виделись последний раз?.. – осторожно спросил я.
- Я вижу тебя каждый день, - спокойно говорила мама; я вздрогнул. – Зайду, посижу немного, и ухожу, - договорила она.
     Тут мама протянула руку, дотянулась до настольного календаря и перекинула листок; и вдруг я прочитал что-то ужасное: «17 июля 2014».
     Слева из окна на меня навалилось что-то осязаемое, синее, глубокое и не похожее на мамино фиолетовое пальто; оно словно одело меня, обуло и укутало. Я не помнил, как встал из-за стола, однако нашёл себя медленно бродящим по комнате. Снова я что-то искал на стенах, на столе, на полках, в окне… Встретившись с мамиными глазами, я поймал повисшую в них радостную грусть, и, наверное, часть той грусти устремилась на меня, а её глаза переняли часть моего напряжения, и теперь я увидел вдруг ещё одно: она устала… Это была необычная усталость, делающая её лицо таким, каким я запомнил его с детства, и каким больше не видел его уже так давно.
     На столе что-то пискнуло и засветилось зелёным светом. Мама чуть повернулась туда, а я подошёл к столу, взял электронные наручные часы и взглянул. Ровно пять. 17.07.2014. Зелёная подсветка погасла.
     Я желал чьей-то ошибки и надеялся на неё. Ведь это ошибка?! Просто ошибка с датой, да? Нужно перевести часы!.. На какую дату? Ведь я не помню даты! Какой месяц? За окном осторожно пробуждается лето, а я не помню и не узнаю его… Только отчётливо, без единого сомнения, знаю, какой должен быть год: две тысячи десятый со дня Рождества Христова.
Когда я сел на свою кровать, мне сделалось ещё хуже. Я снова подошёл к матери и сел рядом с ней. Всё это время она молчала и не сводила с меня глаз.
- Четыре года? – спросил я вдруг, будто бы что-то осмыслив.
- Почти, - ответила она. – Три с половиной.
Тяжело… Неожиданно и тяжело…
- Тяжело…
     Я разглядывал через окно медленно передвигающийся вдалеке силуэт человека. Куда он плывёт так рано? Значит, имеет заботу. Теплым зеленоватым светом, пропитанным тополиными листьями, освещался этот силуэт, освещались также моноблочные конструкции строящегося рядом объекта, - наверное, это будет многоуровневая стоянка. Необходимое строение! Вдоль дороги сияет автозаправочная станция, горит неонами вызывающий логотип «Пал или ПРОПАН». В высоком здании с часами неуверенно засветилось окно - и тут же погасло…
     «Шестая часть моей жизни!» - ужаснулся я, подсчитав в голове. Много ли это, или мало? По известной сводке мы и всегда проводим во сне треть жизни, но, конечно, это сведение не прибавляло покоя. Тяжело, очень тяжело принять это!
     По какой-то причине я всё ещё надеялся, что вот сейчас обнаружится какая-то нелепая ошибка, и смешно и глупо станет смотреться всё моё замешательство; мне казалось, будто всё дело-то ни в чём другом, кроме как в наручных часах и стопке бумажек на столе… Я сильно хотел куда-то пойти, куда-то взглянуть, увидеть что-то призванное меня в чём-то убедить; а ещё я сильно хотел жить каждым днём, каждым мигом, жить с учетверённой силой, что-то срочно узнавать, догонять кого-то, участвовать во всём происходящем, всё замечать, не пропуская ничего, даже того самого незначительного, что ускользает, не требуя к себе ничьего внимания; но вместо этого я встал, опустился на кровать и очень скоро уснул.

2011