Ужас многоногий

Всеизвестна распространенная девичья боязнь насекомых организмов и всего вообще ползающего. Если кто-либо имеет сложную форму тела вместе с чрезвычайною его подвижностью – девица, наблюдая такое явление, отказывается хранить спокойствие, и ей удобнее, если она будет немного шевелиться. До некоторых границ это и допустимо, и гармонично, да только мужеское население нашлось и из этого соорудить цельный спорт.

В средней школе производилась практика, ученики были на улице в перчатках и с граблями. И там они отдыхали на скамейке и пили лимонад, и смотрели окружающую природу освеженными глазами. Была там Олька, был и Тимофей, и Лада. А Боря дружил с Нашкой. Тут как раз пролетала бабочка, и Олька вскрикнула:

- Ой, еще «Парусник»! – и бросила грабли, да так и осталась стоять без граблей.

- Не «Парусник», а обычная «Крапивница»! – возмутился Тимофей.

- Лови, Нашка! – взвизгнула Лада, и сама побежала ловить.

- Пусть сядет, пусть сядет! – кричала Нашка, и бабочка села на веточку совсем рядом.

Хоть бабочка – вещь вполне насекомая, ее видом Нашка с девочками сначала даже наслаждалась и вовсе радовалась ему. Но подошел Боря и взял бабочку в руки, и руками оторвал у нее крылья и бросил их на траву. Олька ойкнула, Лада прикусила нижнюю губу. Тимофей визгливо хохотнул. А Боря приготовил бабочку и показал ее всем. И в таком виде он отдал бабочку Нашке. Он отдал, а она не берет, не хочет. То ли она не ожидала, что у бабочки может быть такой же самый вид, как у любой другой ползающей насекомой или у многоножки, то ли же она ощутила отталкивающее настроение супротив вывернутых насекомых мяс – а только бабочку она брать не стала, и даже ее испугалась и побежала, чтобы скорей отстраниться от последнего впечатления. Сознание ее как бы от перепуга выключилось и опять включилось после нескольких пройденных шагов. Но бабочку Боря еще вначале ей отдал насовсем, да только Нашка этого будто сама не признала, а обнаружила данную обстановку дел позднее, отбежавши: бабочка-то была отдана ей в волосы и теперь висела в них, и прямо напротив ее глаз.

Теперь описание событий как бы просит для своего выражения более поэтическую форму, более, скажем, образную. Если образы и имели место прежде, то уже надобны единственно образы, и иначе никак. Ведь вы вот помыслите: если, положимте, прямо так описывать, что наша Нашка невольными движениями рук в среде своих сплетшихся волос разделила бабочку на некоторые части, и далее тем же стилем – то это, согласитесь, выходит предметно. Не художественно, а все равно как фотографично, и подробно, детально. По такой причине эта форма воспринимается почти как цинизм и вообще – воспринимается скучно. Но, с другого ракурса, – для таких прямых событий трудно привлечь отвлеченные и вместе соответственные образы. А потому остается лишь один удобный способ изложения – прежний мой способ, который применялся сначала. А сказано все для цели объяснения читательских недоумений, могущих возникнуть о таком способе без последнего объяснения; и для также некоторого воздействия.

Значит, бабочка висела возле глаз, и картина эта перед Нашкой обналичилась неожиданно: ведь она не думала, что забрала кого-нибудь с собой в волосах. Тогда она и решилась довериться естественным побуждениям, которые не берут много времени для обдумываний, сомнений. Она просто доверилась сама себе – и там уже смотрела, что из этого произойдет.

А произошло много.

Сначала получилось множество звука и вместе с тем движения. В результате всего при помощи рук удалось размножить бабочку по волосам. В волосах проявились дополнительные цвета, каких ранее не значилось. Волосы стали отчасти скомканные и отчасти слипшиеся. Там, скажем, одна деталь, там – третья. Посередине – промежуточная; и как будто движется. А это уж и совсем неприлично, согласитесь со мной, когда движется что-то, чему двигаться не полагается, а еще в волосах. Это надо убрать; а чем убрать, если кроме рук под руками нечего не содержится? Нашка и хотела руками, но вышло обидное неудобство: руки у нее у одной были вне перчаток. Тогда она пыталась кричать перчатки у Лады, но слов ее, оказалось, не разобрали. Нашка хотела брать тогда их у Ольки, и побежала к ней. А Олька не отдает перчатки – она бежит от Нашки! И бежит она так, будто от нее хотят не перчатки, а все платье целиком, и башмачки. Встревожилась и Лада, и тоже побежала. Тимофей, казалось, не мог дышать: у него что-то случилось с дыханием, и он нагнулся, упершись руками в колени, и так стоял и хрипел, пока, наконец, не удалось ему сделать глубокий вдох, так что произошел непонятный звук, будто кричит индюк или ослик. Но это было едва слышно за Нашкой: она громко требовала помощи. Но поскольку все разбежались, помощи не прибавилось, и, не добившись даже перчаток, Нашка наткнулась тут на бочку. А в бочке плавает вода. Сообразив волосы с водой, Нашка сполоснула их достаточно хорошо, и почти вполне обменяла бабочку на бывшую в воде листву и сор. Может быть, она и не плакала, а просто так тихонько сопела – да только Боря что-то в этом разглядел особенное, и он приблизился к ней, осмотрел ее вид и смущенно пролепетал:

 – По мне – так бабочка будто вся сошла…

Постепенно подошли прочие; а через каких-нибудь минут сколько-нибудь наши ученики продолжали заниматься граблями и все у них шло вроде как ровно.

Итак, мы прочли случай, который мог показать нам одну из сторон девичьего сознания. Мы могли также увидеть, как слабо аргументирована эта необъяснимая страсть: ведь логика протестует излишним движениям, вызванным беспочвенными осторожностями. Если ядоносный паук или гусеница угрожает здоровью, то простая бабочка или паучок – никак. Чем же можно объяснить поведение моей героини? Да уж разве тут подведешь краткую мораль! Некоторые даже сложные явления хорошо поясняются двумя – пятью словами. Некоторые же явления лучше поясняемы сюжетно, и тогда приходится писать слов довольно много, и в результате можно надеяться, что даже самое, казалось бы, странное человеческое поведение хоть отчасти было пояснено, а недоумения наблюдателя были хоть несколько устранены.