Изюм...

                Изюм из булки 



                рассказ



Пегий старикашка с мутным, недобрым взглядом, дряблой серовато-желтоватой кожей и всклокоченными редкими волосами сидел у окна в сумрачном львовском кафе. 
   Деревья давали густую тень и девушка у барной стойки вынуждена была работать под яркими лампами. Когда на днях электричество отключали – правда, ненадолго – ей пришлось нести в сумрак церковные свечи из подсобки.  И это не вечером – днём!  Честно говоря, ей не очень приятно было работать в этом Богом забытом заведении, но иных вариантов пока, увы, не предвиделось. 
   Девушка мельком взглянула на пегого человечка.  Он опять мелко накрошил в блюдце купленные час назад булочки, зачем-то выковыривая из них изюм.  Странная привычка. Сколько она помнит, он всегда заказывал одно и то же – и всегда вот так их крошил.  Интересно знать, почему? 
   Затем человечек трясущимися руками подносил к бескровным узким губам чашку густого чёрного кофе, шумно, с каким-то сиплым присвистом, втягивал воздух с глотком жидкости, блестевшей как нефть, после этого неизменно звякал чашкой о накрытую чистой скатертью столешницу, из-за грубого движения «нефть» плеснула за край – а на скатерти моментально, буквально на глазах, уже начинало расплываться жирное пятно – и вновь принимался терзать несчастную булку. 
   Чем же провинилась перед ним свежая пухлая сдоба? 
   „Вiн, мабуть, хворый – подумала девушка. – Якийсь вiн… так, страшний – мовби якийсь маньяк.  И зыркае навкругы* якось ненормально... Ось, і зараз – мов скаженим вогнем зіниці спалахнули. Та як зиркнув, як зиркнув, мерзота...” 
   Пигментные пятна, рассыпанные в совсем не живописном беспорядке по лысоватому черепу, напоминали армейскую маскировку – особенно по контрасту с ярким освещением старой брусчатки за окном;  солнце жгло лишь её.  Пятна можно было принять за скользящие тени от листьев. 
   - Хто це? – кивнул на сухонькую фигуру возле окна новый посетитель – стройный мужчина, который только что присел у края барной стойки.  Дорогие брюки, яркий галстук, модная куртка.  Девушка запомнила этого посетителя – киевский журналист, он приезжал в прошлом году, зимою.  Внешность, признаться, неординарная, такие люди сюда редко заходят. 
   - О, це наша мiсцева гордiсть! – тихо заговорила девушка, словно произнося выученный заранее текст (некое несоответствие резануло по ушам опытного журналиста, не падкого на заграничные гранты, в отличие от подавляющего большинства своих неплохо зарабатывающих, преуспевающих столичных коллег – явное несоответствие между пафосными словами и совсем не воодушевлённым их произнесением). – Справжнiй гэрой*, – продолжала выдавать свой текст наёмная работница львовской кафешки, – колишнiй вояка УПА, нещадний борець проти росiйських окупантiв.  На святах вiн завжди стоїть поряд з нашим головою, на майданi.  Дуже, дуже поважна людина.    
_______________   
* в этих строчках сознательно применена «смешанная графика», чтобы уточнить специально для читателя, с украинским алфавитом незнакомого:  далее в подобных вкраплениях «И» должно читаться как «Ы», «і» как «и», «Е» как «Э», «Є» как «Е»;  наконец, «ї» как быстропроизносимое «йи».  Остальные тонкости произношения читатель (при желании) может найти самостоятельно – в Интернете и не только!   
------------------------- 
   - Та ви що? – щиро здивувався журналіст і поглянув на старОго вже уважніше – таким собі, професійним поглядом. Як на майбутнього персонажа загальнореспубліканської газетної публікації.  Зараз це модна тема, навіть золотА, гроші дають саме за подібні „патріётичні” матеріали.  „А чом би й ні? Напишу про нього швиденько яку-небудь херню... тобто, статтю, „слава гєроям”, все таке... Треба ж купити жінці шубу нову, та й картоплі на зиму.  А якісні твори почекають, то не біда... Але ж чому так огидно, гидко стаЕ на душі?..” 
   Киевский журналист на самом деле ощутил приступ непонятной тоски – и тут же вспомнились ему первые страницы булгаковского романа, те, на которых без пяти минут покойному Берлиозу в сердце воткнулась игла, воткнулась беспощадно, с резкой, невыносимой болью…   
   
                ***   

   Человечек, истязавший булку, и не подозревал, что на время превратился в объект пристального внимания окружающих – откровенно говоря, ему было глубоко начхать на их мнение.  Он по-прежнему, как заведенный механизм, ковырял мякоть, обсасывал очередную изюминку и посматривал исподлобья на другую сторону улицы. 
   Там, почти напротив скрытого в тени кафе – приоткрытая тёмно-коричневая дверь под узкой оранжево-чёрной вывеской:  «музей iсторiї упа».  Сегодня он опять войдёт в эту мрачную дверь.  Войдёт в неё, потому что его постоянно тянет туда будто некое колдовство – вернее, тянут воспоминания, скрытые в потёмках затуманенного сознания. 
   Впрочем, он вспоминает и сейчас. 
   Терзатель булки в далёком сорок втором «работал»… провокатором.  Да-да, он с маниакальным «вдохновением» неустанно «трудился на ниве» искоренения «коммунистической заразы». А говоря по-простому, служил в немецких концлагерях. «Прошёл» их семь или восемь (сейчас он уже и сам сбивался со счёту, все его кровавые «подвиги», свершаемые под чутким руководством гитлеровских лагерных начальников, при попытках вспомнить подробности неизбежно сливались в одно непрерывное коричневое пятно), сдавая в каждом по две-три дюжины борцов антифашистского Сопротивления.   

   Конечно, попадались и французы, голландцы, чехи, поляки и словаки, удалось как-то «сдать» пару-тройку отощавших сербов и одного болгарина – братьев славян этот провокатор почему-то ненавидел особо сильно.  Вероятно, те, кто чуточку «не такый», вызывает у мещанина и торгаша с полупустым мозгом особую ненависть – куда большую, чем «совсем не такие».  Достаточно слегка по-иному произносить некоторые слова, чтобы вызвать звериную, ослепляющую ненависть. Например, наше «пыво» произносить как «пи-иво», а нашу «бэрэзку» преступно выговаривать как «берьозка».  И здесь уже лагерным эсесовцам не требуется подталкивать добровольных помощничков – они сами рьяно берутся исполнять свою предательскую функцию.   

   Помнится, в одном из послевоенных кинофильмов генерал вермахта говорил разведчику об этом явлении – мол, именно упитанные бюргеры, торгаши, интересующиеся только деньгами, эта серая агрессивная масса, готовая на любое преступление вплоть до убийства (ради обещания новых прибылей), легко и с болезненным удовольствием «демократически» отдаёт власть любому диктатору, у которого хорошо подвешен язык.  Мол, чем больше у нас свобод, тем больше нам хочется СС и гестапо.  Генерал тогда сказал разведчику: «Будь проклята любая демократия в нашем рейхе!»… которая чревата подлой «диктатурой мелких лавошников».   

   Впрочем, человечку, терзавшему булку, этот фильм не нравился. Он вообще почти не смотрел советские фильмы – откровенно говоря, старикашка ненавидел всё «совэтськое», да и всё «руське» тоже, заодно, «за компанию». 
   Он вовсе не думал о том, что ещё в первую мировую войну тысячи западных украинцев попали в австро-венгерские лагеря только за то, что считали себя «руськими людьми», и заподозрены были в сочувствии российской армии или большевикам – хотя обе эти силы представляли, по сути, полную противоположность, но такие «мелочи» оккупантов не беспокоили.  Откровенно говоря, человечек в кафе и не знал об этих фактах – он вообще мало интересовался историей своего народа (единственный его крупный «интэрэс», единственная его по-настоящему сильная страсть была – деньги), почти ничего не читал (да и вообще читать мог с определённым напряжением, фактически по слогам, хотя неграмотным признавать себя не хотел), а редкие разговоры окружающих о ТОЙ войне и ТЕХ лагерях проходили по краю сознания, занятого совсем другими вещами.  Какими другими?  Догадаться несложно, а выразить вообще можно двумя словами:  хапнуть побольше! 
   Несмотря на то что человечек-терзатель при случае сдавал своим лагерным хозяевам всех подряд, специализация у него была вполне конкретная – славяне.  И, думается, незнание иностранных языков являлось тут не главной причиной. 
   Человечек сдавал нацистам украинцев и русских.  Украинцев из Донбасса (которых земляками не считал), с Полтавщины, Сумщины, Слобожанщины, земляков с Галичины, неземляков из Брянска и Витебска, Минска и Тулы…   
   Он сдавал фашистам всех, кто хоть как-то мог попасть под его личное определение «совэтських»:  белорусов и русских, смуглых аджарцев и светловолосых горцев-сванов, даже узбеков и армян – в Красной армии попадались и такие солдаты – в плен, увы, попадали всякие.  А Советский Союз богат был многим, в том числе и национальностями – большими и малыми народностями, коих насчитывалось более ста. 
   За одно особо успешное «дело» его щедро наградили хозяева – на личный счёт, с номером вместо данных о «заказчике» в квитанции, поступила довольно внушительная сумма – около восьмидесяти рейсмарок! 
   Поясним:  в одном из концлагерей широко практиковалось применение труда лояльных к режиму заключённых за пределами лагеря – они могли в сопровождении охранника и соответствующего «аусвайс» выйти за колючую проволоку на одну из ферм и поработать у местного богатея, вычистить свинарник или выкопать яму, в общем, в общем, «срубить деньжат». 
   Правда, здесь имелась одна интересная тонкость. Когда свободный бюргер, владелец фермы, оплачивал ближайшему концлагерю работу заключённого и на счёт этого заключённого помещалась некая часть этой суммы (около четверти поступивших марок), в карточке «сумлинного работяги» помечался и характер выполненных работ и конкретный заказчик – имя, фамилия, всё как положено. 
   А вот в некоторых, особо редких и, скажем прямо, секретных случаях, в карточке напротив поступившей суммы ставился прочерк или шифр. 
   Это были как раз те случаи, когда провокатору удавалось войти в доверие к своим, скажем так, сокамерникам, собратьям по несчастью (как те думали) и поймать доверчивых земляков на каком-нибудь «террористическом замысле», направленном против нацистов.  Например, группа заключённых замыслила побег – а провокатор смог дознаться об этом.  Тут же выявленных «террористов» отправляли в печь, не тратя патроны в целях типично арийской спокойно-деловитой экономии, процедура была поставлена «на конвейер» – а щуплый «патриот рейха» получал некоторую сумма на свой денежный счёт. 
   Человечек, сидевший сейчас во львовском кафе, однажды сумел раскрыть целую группу бойцов Сопротивления – тогда, в начале 44-го, когда Красная армия уже начинала гнать нацистов и их пособников со своей земли, наступил «звёздный час» одного конкретного провокатора.  Ни ранее, ни позже ему не удавалось уничтожить столько врагов – семнадцать человек удалось выявить с его «бескорыстной помощью» лагерному начальству и отправить антифашистов «на переплавку»…    

   Был и ещё один эпизод в его «богатой» биографии, о котором он часто – и с тоской – вспоминал. 
  Но это воспоминание было навязчивым и болезненным – вызывая неясную тревогу и… нет, не раскаяние, ничего подобного предатель и убийца никогда не испытывал – вызывало внутреннюю дрожь и… страх.   Постоянный, уходивший лишь ненадолго страх. 
   Особенно худо приходилось по ночам.  Если раньше, когда человечек был помоложе, ночные кошмары беспокоили его крайне редко – ну, раз в два месяца, ну, пусть раз в месяц – то теперь ЭТО приходило почти каждую ночь. 
   Он просыпался от собственного крика в холодном поту и долго лежал, тяжело дыша и уставившись невидящими, остекленевшими глазами в потолок, покрытый уродливыми свастиками трещин. 
   
       Антипартизанская, или, как выразилось начальство, «антитеррористическая» операция проведена была блестяще, на самом что ни на есть высоком уровне, организованно и «чисто».   
   …В церковь – небольшую бревенчатую церквушку – согнали народ со всего села – женщин, детей, стариков – и сожгли, подперев для надёжности хлипкую дверь бревном, облив со всех сторон керосином и подложив сена.  Занялось мгновенно – пламя охватило сухое дерево, поднялось чуть не до купола, затрещало, заглушая детские и женские крики.  Стреляли в оконца, если кто показывался в них, пытаясь пролезть, в последней надежде спастись.  Но не спасся никто. Сопротивлявшихся расстреливали прямо на единственной улице или в избах, на пороге домов, затем затаскивали внутрь и поджигали избу. Ни одно дитё не смогло спрятаться в каком-нибудь погребе, ни один человек не убежал в лес – деревенька была загодя окружена плотным кольцом полицаев, а все подполы-погреба каратели тщательнейшим образом обследовали «на предмет выявления террористов». 
…Священника убили сразу же, как вошли – ворвались – в село.  Так и остался он лежать чёрным крестом, там, где встретил карателей, в дорожной пыли и крови, широко раскинув руки в стороны, с простреленным сердцем... 

…Возле одного из дворов невзрачный каратель спокойно смотрел, как его напарник, раскрутив за ноги малого ребёнка, разбивает ему голову об угол дома, сам же скалится и рычит что-то звериное, нечленораздельное. 
   Мать этого несчастного дико закричала – и, схватив поленце в руки, бросилась на убийцу.  Тот моментально вскинул карабин и выстрелил в упор, ткнув ей в живот металл немецкого дула.  Крик женщины моментально прервался, она рухнула нАземь, как подкошенная.   
   В следующем дворе лилипут-каратель присоединился к новому «развлечению»:  пятеро земляков из его батальона, схватив молодицу, громко регоча и отпуская сальные шуточки, срывали с неё одежду. Она лишь молила о пощаде и вскрикивала: «Ой, лишенько! Що ж ви робите, нЕлюді, злОдії!..»   
   Через минуту они с силой швырнули почти полностью раздетую, в обрывках ночной сорочки, девушку – швырнули спиной на поленицу во дворе. Кажется, падая, она повредила позвоночник – что-то хрустнуло, и она потеряла сознание.  Когда мерзавцы начали её насиловать, она очнулась – но не надолго.  Лишь раз успела вскрикнуть – самый здоровенный бандит, который и начал это дело, схватил её за волосы и резко ударил затылком о деревянный брус. Девушка затихла. Кровь уже текла ручьём – по загорелой шее, которую исцарапали когти зверей в военной форме, по белым ногам, по левому плечу. 
   К «развлечению» подоспели ещё несколько «патриотов» из их батальона, стоявшие в оцеплении. Гогочущие «братки» оттеснили щуплого земляка в сторону, и заранее приспускали штаны, подступая к поленице, на которой, кажется, уже ничего не чувствуя, лежала обездвиженная.   
   Когда очередь дошла до хлипкого карателя, он уже скрипел зубами от ярости и неутолённого вожделения.  Ворвавшись в истерзанное тело, он хрипел и сопел, извивался и дёргался, как ненормальный.  Кровь и грязь его не смущали.  Перед бешеными, вылезающими из орбит глазами равнодушно, безжизненно колыхалась не полностью залитая кровью, что сочилась из многочисленных царапин, полная грудь изнасилованной – на левой груди виднелась крупная родинка, словно изюминка на белом хлебе.   
   Рядом уже никого не было, развлечение потеряло смысл для «сделавших своё дело», и они убежали к центру села – туда, где начинала гореть церковь.  Худой каратель остался один на один со своей бездыханной истерзанной жертвой.  Умерла она или ещё жива – его сейчас это не волновало.  Больше всего почему-то притягивала родинка на груди.  Остановиться он не мог и, двигаясь всё быстрее, наконец, закинув голову к свинцовому небу, дико завыл – как зверь – но не по-волчьи, а тоненько, с какими-то неясными всхлипываниями и присвистом, завыл, как шакал.   
   Теперь, опять уперев горящие глаза в белую грудь, застывшую перед ним на залитых кровью дровах, он зачем-то медленно потянулся к ножу, кожаный чехол ножен был пристёгнут к поясу. 
   Тяжело дыша, он сперва резко наклонился и укусил – там, возле родинки. Затем схватил эту грудь и начал резать, кромсать её тусклой сталью.  Девушка не шевелилась. Да, скорее всего, она была мертва. Карателя не смутила промелькнувшая в стороне, где-то на отшибе сознания, мысль, что насиловал он уже мёртвую, труп.   
   Несколько взмахов ножа и хлынувшая кровь залила его руки, скорченные в судороге пальцы с обгрызенными ногтями. Он, оскалившись, поднёс ко рту отрезанный кусок человеческой плоти и вонзился острыми зубами, стараясь откусить родинку, так напоминавшую изюм.  Кровь текла по его подбородку, капала на форменное обмундирование, но каратель этого не замечал… 
 

                ***   


…человечек (похожий то ли на гнома, то ли на гоблина из британской сказки) поднялся из-за стола, шаркающей походкой, как заведенный равнодушный механизм, направился к выходу из кафе.  Через минуту он в том же темпе несмазанного автомата шаркал по годами отполированным камням львовской брусчатки, переходя на ту сторону. 
   Вскоре он оказался перед коричневой дверью под оранжево-чёрной вывеской, буквы которой напоминали паучью свастику.  На какое-то мгновение он замер, будто в нерешительности – входить или не входить. 
   Но выбор сделан был им, этим странным человекоподобным гоблином без признаков человеческих чувств, уже давно.  Конечно, он переступил порог.   




                ***