Горячий камень

(почти по А. Гайдару)))

* * *

Камень лежал себе, полёживал спокойно и одиноко на вершине холма — как раз за речкой, пробегающей между двумя довольно большими деревушками. Холм высился чуть в стороне от проезжей дороги, ведущей от дома отдыха к железнодорожной станции. Так что на холм взбиралось не так уж много народу — разве что для того, чтоб вылезти из машины, размять ноги да полюбоваться видом на раскинувшееся внизу буйное разнотравье. Послушать заливающегося над лугами жаворонка и сказать что-нибудь вроде: «Гляди, Маш, красотища-то какая!» А потом снова сесть в «жигули» или в «тойоту» и укатить прочь.

Камень, возлежавший на вершине холма, почти не удостаивался внимания путников. А между тем у него имелись две прелюбопытные особенности. Во-первых, он был горячим. Не до такой степени, чтобы обжечь, но нагревал приложенную к нему ладонь изрядно. И во-вторых, на спине Камня были аккуратно выбиты полустёртые от времени, почти неразличимые буквы, которые редко кто читал.

Камень не обижался на такое пренебрежение. Он привык терпеливо ждать. Он лежал на холме почти триста здешних лет и понимал, что немногие способны из любопытства наклониться к какому-то там камню. Кроме того, триста лет назад, к примеру, мало кто в этой части света и Галактики вообще умел читать.

Кроме того. Камень сам отбирал путников — тех, которые ему нравились. Одиноких. Явно неопасных и неагрессивных. Добрых. Достаточно сообразительных и любознательных для того, чтобы всё-таки наклониться и по слогам прочесть едва различимые буквы:

— А кто сядет на камень сей, тот вернёт свою молодость и начнёт жить сначала.

Дальше начиналось самое интересное.

Некоторые, — те, кто шёл не один, — бравируя друг перед другом, с размаху плюхались на Камень, а потом разочарованно пинали его ногами и с досадливым смехом или ругательствами торопились прочь. Стыдясь друг друга — вольно же было попасться на такой глупый розыгрыш!

Некоторые возвращались позже — уже в одиночестве, поразмыслив и поняв, что к чему. Таких Камень привечал за смекалку.

Ещё ему нравились весёлые путники, которые насвистывали или напевали вместе с жаворонками и сами были похожи на жаворонков — такие же лёгкие и радостные. Смешливые. Этим прохожим Камень нарочно подставлял спину, почти целиком высунувшись из земли. Он прекрасно понимал, что чем беззаботнее у человека нрав, тем легче он перенесёт всё, что должно будет с ним произойти после перерождения.

Людей Камень жалел. Они были такими хрупкими, мягкими, нежными, и жизни у них были такими короткими — словно жизни каких-нибудь ночных мотыльков!

Поэтому Камень считал, что оказывает им благодеяние, и его совсем не мучила совесть. Ну или почти не мучила. Всё-таки привычная жизнь всех этих людей резко менялась. Возможно, у них и после перерождения сохранялись некие остатки воспоминаний о своей прошлой жизни, и это могло слегка подточить их психику. Ведь они лишались всего, что любили, тех, кого любили, и снова вступали в мир — новорождёнными. Камень изо всех сил надеялся, что его избранники будут окружены надлежащей заботой. Ещё он надеялся на то, что когда закончится его дозор, — оставалось, в сущности, недолго, каких-то пятьдесят девять здешних лет, — он непременно их всех разыщет, всех до одного, все сорок пять тысяч восемьсот тринадцать человек. Плюс тех, конечно же, кого он переродит за предстоящие годы.

Он помнил каждого из них и чувствовал, что даже с изменённым набором генов легко их узнает.

Пусть он встречался с ними на очень короткое время и касался собственной кожей только той части их тел, которую они почему-то стыдились показывать окружающим и тщательно скрывали под одеждой.

Смешные!

Некоторые из них запомнились ему особенно хорошо.

Молодая простолюдинка, например, — в лаптях и тёмной поношенной одежде, с узелком, привязанным к палке. Лицо её почти скрывал чёрный вдовий плат, лишь глаза светились оттуда, из-под плата — огромные, полные невыплаканных слёз глаза. Она долго водила тонким пальцем по надписи на Камне, а потом уселась на него так торопливо, словно боялась передумать. И глаза при этом зажмурила, дурочка.

Камень вспоминал о ней с нежностью.

Ещё он сразу же проникся симпатией к юному безусому гусару, который вошёл, вернее, вполз на холм тяжело раненным. Мундир его был окрашен алым, и на каменистой дороге за ним оставались багряные следы. Его коня враги подстрелили в лесу, и гусар, видимо, желал умереть, глядя с вершины холма на далёкое поле брани, с которого доносились пушечные выстрелы. Он почти рухнул на Камень, даже не читая выбитых на нём букв… и Камень просто не мог ему не помочь, хоть это и было против установленных правил — всё-таки люди должны были сами выбирать свою судьбу.

Спустя сто тридцать лет Камень совершил ещё один подобный проступок. На сей раз такой же молодой солдат в испятнанной кровью гимнастёрке держал оборону рядом с Камнем. Его товарищи к тому времени пали рядом с ним, сраженные пулями и осколками гранат. Но он всё стрелял и стрелял из своего пулемёта, который, казалось, раскалился в его руках. Он скрипел зубами, и по его отчаянному лицу, замаранному пороховой гарью, катились слёзы, оставляя на щеках светлые дорожки. Он не хотел умирать! Ну как же Камень мог не помочь ему?! Пусть это и не стало добровольным и свободным выбором юноши.

А вот кряжистый основательный мужик, пришедший к Камню спустя несколько лет после перерождения молодого бойца, приходил сюда трижды. Камень даже знал, как его называют другие — председатель Иван Варфоломеевич или просто Варфоломеич. Этот самый Варфоломеич прочитал надпись на Камне, когда придирчиво оглядывал с холма будущий урожай пшеницы на колхозном поле — не разворовывают ли его. Хозяин! Такие Камню тоже были нужны. Но он не мог повлиять на выбор Варфоломеича, когда увидел, что тот колеблется. Камень ждал, терпеливо, как всегда, и в конце концов Варфоломеич махнул рукой со словами: «А, поебать!» — и, перекрестившись, основательно уселся на Камень. Так колхоз имени Двадцатого партсъезда, — Камень не смог даже смутно догадаться, что это такое, — лишился своего председателя.

Бывали годы, прямо-таки урожайные на людей. Ну а в некоторые годы Камень, увы, едва принимал три десятка человек.

Он надеялся, что за оставшиеся пятьдесят девять лет, что ему ещё предстояло провести на этом холме и на этой планете, он сумеет переродить не меньше пяти тысяч людей.

Пяти тысяч будущих вадеян.

— А кто сядет на камень сей, тот вернёт свою молодость и начнёт жить сначала.

Это была чистая правда.

Надпись умалчивала только о том, что усевшемуся на Камень предстояло родиться в нескольких тысячах световых лет от Земли, на планете Вадея.

Вадеяне утратили способность к размножению после Третьей сокрушительной Галактической войны и стали стерильны. Населению Вадеи предстояло постепенно вымереть, несмотря на необычайно долгую, по человеческим меркам, жизнь… если бы не способность вадеян преобразовывать и возрождать представителей любой другой разумной расы, превращая их в себе подобных.

Становясь для этой цели Камнями на других планетах.

Ведь жизнь — везде жизнь. Она не должна обрываться.