Последнее дело Шейлока Холмса

Это последнее дедуктивно-продуктивное расследование знаменитого сыщика изложено со слов его личного патологоанатома, биографа и по совместительству собутыльника доктора Уатсона.

Пролог

       В этот кислый осенний вечер печально известная всему Лондону Бейкер-стрит казалась ещё более унылой, чем обычно. Редкие испуганные прохожие, волею судьбы попавшие на эту загаженную собакой Баскервилей улицу, старались пробежать её как можно быстрее, чтобы не дай Бог не попасться на глаза этому старому маразматику Шейлоку Холмсу. Повадки Шейлока были хорошо известны читающей публике. Стоило какому-либо несчастному ненароком задержаться лишнюю секунду на Бейкер-стрит, как тут же к нему применялся знаменитый дедуктивно- продуктивный  метод. После этого весь Лондон уже в вечерней газете мог прочитать, какого цвета нижнее белье носит этот несчастный и что он делал в квартире урождённой леди Шмеерзон, жившей как раз напротив Холмса. 

       Вечерняя лондонская газета шла нарасхват, её издатель молился и подсчитывал выручку, а скандальная популярность Холмса росла из года в год, по мере увеличения количества его выбитых зубов. Вечно индифферентные лондонцы почему-то безумно любили своего знаменитого сыщика и таким путём выражали ему своё восхищение. Они даже представить себе не могли, что бы они без него делали. 

       Единственная, кто таки ненавидела Шейлока, была эта стареющая корова, урождённая леди Шмеерзон. Он делал её чересчур популярной в широких лондонских кругах. Связь с ней становилась сладостно опасной, несмотря на зуд в промежности.

       И все же, этот вечер был особенно мерзопакостным. Серый ободранный в клочья туман опускался на улицы Лондона, густел на глазах и оплавленным свинцом давил на расшатанную психику. Было холодно и пусто. Тусклые фонари освещали только самих себя и ещё несколько обгаженных булыжников у своего основания. 

       Лондон медленно погружался во мрак.


Часть  1 :  Бейкер – стрит .

       Шейлок Холмс, после очередного паралича, сидел у окна в своём любимом рваном и засаленном халате, в захезаном кожаном кресле и парил пятки в горчичном кипятке. Застиранные кальсоны землистого цвета были закачаны до самого пупка, чтобы не дай бог не намокли. 

       Великий сыщик курил трубку и, чтобы не потерять форму, одновременно играл на рассохшейся поломанной скрипке. Настороженные ушные раковины медленно вращались вокруг лысого черепа Шейлока, улавливая малейшие криминальные шорохи, раздающиеся из квартиры Софочки Шмеерзон. Глаза Холмса радостно мерцали во мраке комнаты и слезились, то ли от трахомы, то ли от едкой махорки. Тем не менее, знаменитый сыщик продолжал сжимать трубку своими беззубыми дёснами и безжалостно рвать струны ни в чем не повинной скрипки.
 
       Божественная игра Шейлока Холмса не оставляла равнодушным никого. На опустевшей улице выли обезумевшие псы, на чердаке стонали припадочные коты, а во всем доме ругались матом пьяные кухарки. Облезлая собака Баскервилей, страдающая хроническим недержанием стула, в очередной раз обделалась от ужаса, забилась под крыльцо и молча проклинала своего хозяина Холмса, забывшего покормить её на ночь и поцеловать.

       “Жизнь удалась“, - думал в эти недолгие сладостные мгновенья Шейлок Холмс, продолжая играть на скрипке свой любимый похоронный марш, постоянно сбиваясь с фа-диез мажора на этот проклятый ре-минор. Чтобы не терять время зря он попутно парил мозги своему закадычному собутыльнику - доктору Уатсону. Делать одновременно три дела: курить трубку, играть на скрипке и разговаривать с лечащим доктором у Шейлока получалось весьма недурственно.

       Доктор Уатсон уже пятый час подряд слушал похоронный марш и красочный бред своего выжившего из ума друга. Зная сволочной характер и ничем не объяснимую вспыльчивость Холмса, он предпочитал его не перебивать. Себе только дороже, да и сломанные  после вчерашнего диспута ребра ещё побаливали. Глаза доктора мечтательно закатились, он посинел и прерывисто дышал, но шприц из окоченевших пальцев не выпускал. 

       Миссис Хадсон, эта старая, пересохшая коряга, тоже слегка прибалдела, то ли от передозировки горячего глинтвейна, куда Холмс втихаря сыпанул пол упаковки снотворного, то ли от нездорового увлечения слабительным. Заснула она прямо на унитазе, потеряв контроль над сфинктерами и не прекращая процесс ни на секунду. 

       Чтобы наслаждаться чарующей музыкой и быть в курсе всех домашних событий, миссис Хадсон оставила дверь в клозет широко открытой, так чтобы Холмс не выпадал из поля её зрения. Холмс из поля её зрения не выпал. Зато выпала прямая кишка миссис Хадсон. Прямо в унитаз, окончательно и уже надолго.

        После особо удачного шейлоковского пиццикато, у ближайших соседей Холмса сдохла их любимая кошка, а у проезжающего по улице кэба отвалились колеса. 

       Кэб даже не остановился, Холмс - тем более. Остановить Холмса уже было невозможно. Его несло. У него ещё было достаточно сил, чтобы спокойно пережить страдания близких. 

       Торжественные и величественные звуки похоронного марша возбуждали Шейлока, делая его непредсказуемым. У остальных же эта музыка вызывала только стенокардию и преждевременное семяизвержение. В эти минуты отёкший от бездействия мозг Холмса начинал работать с умопомрачительной быстротой,  поражая даже ненормальное воображение. 

       Обычно, когда мыслительный процесс застревал, Холмс, согласно рекомендации доктора Уатсона, принимал позу лотоса, забросив левую ногу за правое ухо, или же вставал на уши, согласно новомодной гимнастике йогов. Мысли тогда текли как канализационные сточные воды - спокойно, неторопливо и только в одном направлении. 

       Если же с мыслями было туго, то тогда Холмс ставил на уши весь дом. Но в этот промозглый вечер неутомимый сыщик был настроен лирически - он музицировал. От  удовольствия он слегка прибалдел, начал пускать слюни и даже забыл поменять памперсы. 
 
       “Бедняга Лейстред, - внезапно сказал Шейлок, не вынимая трубку изо рта и обрывая очередную струну у несчастной скрипки, - у него таки настоящая аденома предстательной железы. Я себе представляю, как он страдает. Полицейский, на службе ...... и такая аденома.“

       Доктор Уатсон уже привык к пароксизмам гениальности Холмса, но в этот раз ему показалось, что Шейлок просто перепарил ноги. Он попытался выразить свой восторг, восхищаясь гением дедукции, но судорожные тики мешали ему членораздельно выразить свою мысль. Горячая слюна неудержимо вытекала через отвисший и открытый левый угол рта Уатсона. Сказывался паралич лицевого нерва, полученный Уатсоном в безнадёжных спорах со своим другом.

       Холмс внезапно прекратил терзать музыкальный инструмент, швырнул скрипку в угол комнаты и в два прыжка очутился у затёртого до дыр окна. Стоя босиком в луже горчичной воды и в застиранных кальсонах Шейлок Холмс был неотразим. Уши его торчали торчком. Шерсть на них встала дыбом, глаза сверкали. Из оскаленной пасти вырывались языки пламени и клубы дыма. Гения сыска понесло.

       “Слышите, - произнёс Шейлок, хрипло дыша прокуренными, туберкулёзными лёгкими, - слышите Уатсон, как бьёт в окно струя горячей жидкости. А ведь дождя то нет. Туман есть, а дождя нет“.
 
       “Гениально Холмс, - вяло произнёс доктор Уатсон, - вы гений дедукции, конечно, но мне кажется, что вы вчера в замочную скважину подсмотрели, как я делал этому несчастному Лейстреду массаж предстательной железы, а теперь выпендриваетесь перед читателями“.

       “Вы облезлый, вонючий козел, Уатсон, - почему-то обиделся Шейлок Холмс, осторожно выглядывая в туман из-за грязной занавески, -  я потратил на вас столько времени, а вы до сих пор не уяснили себе, что такое мой знаменитый метод“.

       “Это же так элементарно, - великодушно продолжил Холмс, сплёвывая туберкулёзные ошмётки в чашку с недопитым чаем доктора Уатсона, - только мой старый друг, Лейстред, пользуясь густым туманом и отсутствием видимости, может позволить себе безнаказанно писать на моё окно. Раньше, когда он был помоложе, струя добивала до форточки второго этажа, а сейчас, из-за аденомы, она с трудом достаёт до нижнего шпингалета“.

       “Да, вот так проходит людская слава, - глубокомысленно посочувствовал частный сыщик своему коллеге на государственной службе, - надо попросить начальство, чтобы его уволили. Мне невыносимо видеть, как он страдает“.

       “Знаете, Уатсон, - сморкаясь в полу халата, вновь заговорил Холмс, - я вам честно скажу, люди охотно простят вам зло, причинённое им однажды, но никогда Уатсон, слышите меня, никогда они не простят вам ваших достоинств!“   

       И Шейлок Холмс вновь опустился в своё кресло. Но долго сидеть ему не пришлось. В дверь нерешительно постучали. Холмс встрепенулся, быстро надел смокинг поверх халата, а на голую, волосатую грудь успел даже повязать галстук. Единственное, что выдавало его решительный характер - были босые пятки. Но в вопросах этикета Холмс не был педантом. 

       Доктор Уатсон тоже взбодрился и даже вытащил градусник из прямой кишки, где он мерил себе температуру. Градусник зашкаливало. Доктор Уатсон расстроился, глотнул остывшего чая с горячими ошмётками и засунул градусник себе в рот. Он был большим педантом в диагностике.

       Миссис Хадсон встрепенулась, встала с унитаза и привела себя в порядок. Затем она спустила за собой воду прямо на пол. С чувством собственного достоинства миссис Хадсон открыла входную дверь, которая тут же свалилась с петель, едва не прибив гостя. 

       В дверях стоял седой, побитый молью старикашка с поникшим носом и со сломанным, слуховым аппаратом в скомканной ушной раковине. Его проницательные глаза прокололи насквозь покрытый пылью натюрморт холостяцкой квартиры Холмса и безошибочно упёрлись в Шейлока.

       “Лорд Кацман,“ - с достоинством представился он.         

       При этих словах лорда, доктор Уатсон нечаянно подавился собственной слюной, затем вытащил градусник изо рта и засунул его подмышку. Миссис Хадсон, то ли от удивления, то ли от неожиданности, села в тазик с горчичной водой и только Шейлок Холмс невозмутимо выбил пепел из своей трубки в чашку с недопитым чаем доктора Уатсона. Немного подумав, он все-таки натянул на свои распаренные пятки носки. 

       “Проходите, проходите“, - закудахтала миссис Хадсон, приходя в себя и продолжая нестись. Она вылезла из тазика, отряхнула с себя воду и забегала вокруг лорда, как залежавшаяся невеста вокруг запоздалого жениха. 

      Миссис Хадсон втащила старика в комнату, аккуратно стряхнула с него перхоть и предложила ему снять галоши. Оказывая честь такому дорогому гостю, она даже выволокла из чулана старое кресло и вежливо закричала ему в ухо: 

       “Вот вам кресло, лорд, садитесь”. 

       Но старик не садился. Он слегка вспотел, пошёл синюшными пятнами и с подозрением покосился на то, что миссис Хадсон называла креслом.

       “Садитесь, садитесь, ребе, - поддержал миссис Хадсон проницательный сыщик, - все равно в ногах ваших правды нет, только грибок“. 

       “Да садись же ты, идиот“, - в сердцах сказала миссис Хадсон, устав ухаживать за лордом и запихивая его в старое разваливающееся кресло, густо посыпанное нафталином. 

       Лорд сделал отчаянную попытку избежать погружения в кожаное чрево, но ему никто не помог и он, побултыхавшись, затих. Из кресла торчали только худые коленки и взволнованные уши лорда.   

       Доктор Уатсон и миссис Хадсон удивлённо смотрели на Холмса, пытаясь понять, как он догадался, кто перед ним. Когда аплодисменты затихли, Шейлок заговорил:

       “Пусть вас не удивляет, ребе, как быстро я догадался, кто вы. Мои друзья знают эту мою маленькую слабость, вернее талант, анализировать факты, но вам я вкратце изложу свой принцип”. 

       Раскурив потрескавшуюся трубку и забив свежий косячок, Холмс продолжил:

       “В этом нет ничего сложного, милейший ребе. Видите ли, кипа на вашей плешивой голове могла бы ввести в заблуждении кого угодно, только не такого тонкого аналитика как я. Папа Римский тоже носит ермолку, но никто же не считает его раввином. 

       То, что вы расцарапали мне весь дверной косяк, пытаясь найти мезузу, тоже ни о чем мне не говорит. Возможно, вас очень интересовало, когда я в последний раз делал ремонт и чем выкрашены мои двери. 

       О грязных цицит, торчащих у вас из ширинки, я уже вообще молчу. Вы, наверное, недавно были в сортире и не успели заправиться как следует. Мы все люди, с кем не бывает. 

       Но глина, глина на ваших галошах сказала мне все! Точно такая же глина находится перед старой синагогой на Уайтчепль. Отсюда я заключаю, что вы регулярно справляете там свою духовную нужду. А кто ещё, кроме бедного ребе, будет наведываться в такое затрапезное место, куда уже даже тараканы не наведываются“. 

       Холмс закончил спектральный анализ личности посетителя и от удовлетворения закатил глаза. 

       “Если ты такой умный, то, может быть, скажешь, зачем я к тебе пришёл?“ - грустно сказал ребе и закашлялся от густого табачного дыма. 

       Великий Холмс долго молчал, напряжённо кряхтел и сосредоточенно икал, но ничего путного ему в голову не пришло. И тогда он пошёл напролом с дедуктивной прямотой: 

       “Выкладывайте, лорд Кацман, ваши цурес. Не стесняйтесь, здесь все свои“. 

       Чтобы не терять время зря и взбодрить клиента, миссис Хадсон даже угостила его остывшим чаем, отлив его из чашки доктора Уатсона. Так она экономила на заварке, да и доктору этот чай уже порядком остохренел. 

       А чтобы лорд почувствовал себя как дома, она даже взяла для него отдельную чашку, выплеснула из неё на пол вчерашний суп и, что даже для неё было не характерно, протёрла её подолом своей давно не стираной юбки. Так что лорд мог быть спокоен, этикет был соблюдён.         
 
       “Видите ли, мистер Холмс, - начал издалека ребе Кацман, с чувством собственного достоинства отхлёбывая остывший чай, - у меня и в мыслях не было связываться с таким законченным мудрецом как Вы, и только очень большое несчастье могло меня заставить прийти сюда. Вчера в синагоге пропали последние подсвечники. Это единственное, что ещё оставалось в нашей синагоге после очередного погрома. Все остальное спёрли ещё раньше. Ещё в последний шабес они были, а вчера им приделали ноги. Не бог весть, какая ценность, но мы к ним уже привыкли. Такая жалость. Я просто не знаю, как людям в глаза смотреть. 

       Сначала мы хотели обратиться за помощью к этому известному кретину, Конан Дойлю, но потом, когда до конца прочитали весь его напечатанный бред, поняли, что он в преступлениях ни хрена не разбирается, и расстроились окончательно. Я, право, не знаю, что и  подумать“.

       Шейлок Холмс пристально посмотрел на доктора Уатсона.

       “Я тут непричём, - закричал Уатсон, захлёбываясь слюной, - сами спёрли, наверное, свои подсвечники, а на порядочного человека уже катят бочку с дерьмом”. 

       “Нет, это не доктор, ребе, - сказал Холмс грустно, у доктора вторую неделю запор, ему не до канделябров“. 

       “Но я вам обещаю, - оживился Холмс, - мы с моим юным другом займёмся вашим антиквариатом немедленно. Нас не остановит даже размер вашей благодарности, лорд!“ 

       С этими словами Шейлок Холмс торжественно встал в свой знаменитый профиль, упираясь левым глазом в бесконечность. Уши великого сыщика напряглись и приняли вертикальное положение. Трубка загадочно потухла, рот пересох, и даже мутная слюна перестала капать на пол. В комнате вдруг резко запахло нерастраченным адреналином и свежей туберкулёзной палочкой. От этого запаха закачалась люстра и едва не свалилась на голову миссис Хадсон. Окна густо запотели и покрылись бурым налётом надежды. Даже тараканы поняли, что шмон на этот раз будет приличным и поспешили спрятаться за рваные обои. 

       Но Холмс опять свалился в своё старенькое кресло и даже прекратил дышать.  Видя, что Холмсу уже никто не интересен, и он полностью загрузился, миссис Хадсон вежливо вытолкала лорда Кацмана на улицу, пообещав ему, что Шейлок сразу же займётся его горем, как только к нему вернётся сознание, память и у него отойдут газы.      


Часть  2 :  В  синагоге .

       К вечерней молитве, в шабес, евреи собирались не спеша, стараясь вести себя прилично, хотя это им давалось с трудом. Расправляя порванные талесы и просматривая засаленные молитвенники, они старались громко не пукать, чтобы не нарушать святость субботы. Негромко перекрикиваясь, они жаловались всем, кто ещё этого не знал, на свою несчастную жизнь, на свой запущенный парапроктит и на своих сумасшедших жён, которые им уже с утра успели сделать вырванные годы, а после этого ещё чего-то хотят. В синагоге стоял лёгкий гвалт, к которому все уже давно привыкли, и без которого невозможно было представить себе культурное еврейское общество.

       Только один молящийся выделялся своим экзальтированным поведением и страстной верой во Всевышнего. Набросив на голову не первой свежести дырявый талес, так что его совершенно невозможно было узнать, он мерно раскачивался в такт своей безумной молитве и припадочно бился головой о восточную стенку синагоги. Синагога раскачивалась, но не падала, и только жалобно стонала в ответ. 

       Периодически из под талеса высовывалось взволнованное ухо, чутко прислушиваясь к обрывкам пролетавших вокруг майс. Иногда в дырке талеса мелькал блестящий от перевозбуждения глаз, лихорадочно проверяя всех присутствующих на благонадёжность, и опять исчезал в сумраке молитвы. Он так пронзительно кричал и жаловался о чем-то своём, наболевшем, господу богу, что оглушённые евреи периодически посматривали на него, неодобрительно покачивая головами. Они были хорошо воспитаны и, хотя они сразу узнали в этом мишигине знаменитого лондонского сыщика, виду не подавали и продолжали так же непринуждённо, как и всегда, перемывать всем кости. 

       Шейлок Холмс, а это был именно он, долго и тщательно готовился к осмотру места преступления. Он надел хасидский парик с пейсами, сделал себе обрезание и покрылся талесом, чтобы незаметно пробраться в синагогу. 

       Холмс немного нервничал и поэтому переигрывал, но остановиться он уже не мог. Под талесом было жарко, потно и очень неопределённо. Информация внутрь не поступала, а наружу выходил только тухлый сероводород и спёртый дым, когда знаменитый сыщик раскуривал трубку, пытаясь сосредоточиться на поставленной задаче. Сосредоточиться тоже не получалось, потому что переполненный мочевой пузырь грозился лопнуть прямо на штаны. К тому же, очень чесался, после передозировки портвейна, отёкший мозжечок.

       Неопределённость затягивалась, и Шейлок Холмс начал уже было подумывать о гиюре, но тут евреи вдруг угомонились и стали дружно молиться.

       Видно было, что Бог уже давно не прислушивается ни к их жалобам, ни к их молитвам. От вечных, еврейских цурес его уже прилично мутило, и он уже был не рад, что связался с этим капризным народом. Он давно послал бы его подальше, но тогда он остался бы один на один с гоями. А долго выдержать такое даже Господь Бог был не в состоянии. Поэтому Всевышний кряхтел, потел и терпел. А что ещё ему оставалось делать. 

       Шейлок, пользуясь всеобщей экзальтацией и частичным помутнением сознания, тихонько опустился на корточки и пополз по полу, придирчиво осматривая половицы. Холмс искал компромат, и он его таки нашёл. Откуда-то из-за прогнившего плинтуса неунывающий сыщик выковырял рыжий, кудрявый волосок. 

       “Похоже, лобковый”, - сказал сам себе Холмс и опять закурил. Потом он сел в позу лотоса, достал скрипку и немного попиликал на ней, чтобы слегка размяться и успокоиться. Его игра никому не мешала, потому что молящимся евреям помешать могли только потоп или землетрясение. 

       Волосок явно принадлежал злоумышленнику. Все находившиеся в синагоге евреи были как на подбор перхатые брюнеты. Встречались и плешивые, но они были такие перхатые, шо боже упаси. Ни одного рыжего еврея в этой синагоге не было. Где-то он уже видел такой же точно волос, но Холмс никак не мог вспомнить где. Чувствовалось размягчение мозга, на почве нездорового увлечения портвейном. Шейлок взял себя в руки, недолго подержал и положил на место. Физиологические потребности требовали своего, и он пополз к выходу, расстёгивая на ходу ширинку. Конечно, можно было бы помочиться прямо в синагоге, но Холмс дорожил последними оставшимися, целыми зубами. Эти евреи, когда речь касалась их сраной синагоги, становились просто невыносимыми.

       У выхода ненавязчиво и как бы случайно, третий час подряд, топтался на одном месте знаменитый биограф великого сыщика - доктор Уатсон. Он забыл дома талес и в синагогу не заходил, чтобы его, не дай бог, не узнали. 

       Было омерзительно сыро и так паскудно на душе, как будто кто-то, невзначай, справил нужду в докторские галоши. Поэтому, боясь подхватить сифилис, доктор Уатсон надел на себя шерстяные носки, валенки и укутал яйца шотландским пледом. Ему было не до конспирации. Он должен был успеть, до выхода вечернего номера “Times“, запротоколировать и отредактировать похождения бравого сыщика и его собаки. 

       Удручённая таким развитием событий, несчастная собака Баскервилей ошивалась тут же, возле синагоги. Она  краснела и стыдливо опускала глаза, боясь, что её кто-нибудь узнает в этом неприличном месте. Доктор Уатсон даже привязал бедного пёсика к своей левой ноге, чтобы тот не сбежал. Холмс так любил своего вечно больного и голодного пса, что постоянно таскал его за собой и не позволял никому гавкать на него. 

       Собачка недавно получила прививку от коровьего бешенства, и оставлять её дома было опасно. Её колотило, знобило и просквозило прямо на асфальт. Милый пёсик, страдающий от редкого вида собачьего поноса, уже перекусал всех блох в округе, обгадил всем соседям подъезды и зарился загрызть насмерть любимую скрипку Холмса.

       Зная, что Шейлок очень болезненно воспринимает свои перевоплощения, доктор делал вид, что не замечает выползающего из синагоги загримированного и измученного Холмса. 

       Проползая мимо доктора, Холмс, как-бы ненароком, снял с себя талес и позволил себя узнать. Затем он опростался и душевно облегчил свой мочевой пузырь, незаметно для окружающих, прямо в правый валенок доктора. Как порядочный лондонец и настоящий джентльмен, наш великий сыщик не был приучен мочиться прямо на мостовую. Кроме того, условия конспирации требовали не привлекать к себе внимания.   

       Доктор Уатсон с трудом изобразил на своём жутко помятом лице не то лучезарную радость, не то искреннее удивление - как же он сразу не догадался по этим гнусным повадкам, что перед ним его лучший друг - Шейлок Холмс. 

       Холмс самодовольно захихикал, и чуть было не попал под колеса проезжавшего мимо кэба. Плюнув кэбу вслед и покрыв его трёхэтажным матом, Шейлок поделился добытой уликой со своим биографом. Рассматривая волосок под старенькой лупой, сыщик заметил несколько засохших гнид. 
      
       “Напоминает мандавошки, - с зоологическим умилением подумал Холмс, - и ведь где-то я их раньше уже видел! Но где?“ 

       Холмс попытался задуматься и даже захотел принять позу лотоса, прямо здесь на грязных булыжниках мостовой. Но когда он увидел, как его любимый пёсик загадил рельеф, Шейлок передумал.

        И только доктор Уатсон потускнел и покрылся копотью. Он-то сразу узнал и кому принадлежал волос, и кому принадлежали мандавошки. Почесав лобок, доктор предложил поискать недостающие улики в клубе английских  джентльменов. 

       Шейлок Холмс, оценив по достоинству совет своего собутыльника, сделал вид, что он и сам догадался, куда ведут следы. 




Часть  3 :  В  английском  клубе .

       В старинном, английском клубе в этот вечер было чересчур тихо и сонно. В мягких креслах дремали заплесневелые лорды, покрытые липкой паутиной. Канделябры не зажигали не то с целью экономии, не то, потому что они просто отсутствовали.

       Да и смотреть было не на кого. Все друг друга прекрасно знали, и как облупленных, и как обрезанных, несмотря на столичный снобизм и промозглый туман. Кто у кого, что спёр на прошлой неделе, или кто кого обжулил десять лет назад, ни для кого не представлялось секретом. Молчаливый слуга обходил спящих с графинчиком недопитого кашерного виски и с блюдечком мелко накрошенного прошлогоднего штруделя - все, что осталось с последнего песаха. Периодически он бил мухобойкой заснувших мух и громко сморкался на ковёр, вытирая пальцы о занавеску. Никто не реагировал. Все уже давно привыкли к выходкам этого доморощенного антисемита. Слуга вздыхал, стряхивал с лордов пыль и тихо шелестел дальше, стараясь никого не разбудить. 

       Старый лорд Гамильтон сидел в кресле, сняв галоши и засунув ноги прямо в камин, чтобы просушить носки. От носков остались уже только одни воспоминания, пятки лорда Гамильтона покрылись нежной хрустящей корочкой, ногти скукожились и выпали, но лорд этого не замечал. Ему было тепло и приятно. На его лице блуждала лёгкая педерастическая улыбка, и помутневший взгляд говорил о том, что лорд периодически впадает в детство.

       Урождённый лорд Фултон, больше известный в народе как граф Фельдман, накрылся прошлогодней газетой и с упоением переваривал вчерашний обед, тихонько освобождая сероводород под удары мухобойки. Он мирно дремал, запрокинув мозжечок на спинку кресла. Голова и руки его тряслись в такт усиленной перистальтике кишечника.

       Ветхозаветный лорд Веллингтон, в девичестве просто Пиня Левинзон, тоже кимарил в кресле после обильного употребления несвежей овсянки на завтрак, обед и ужин. От передозировки овсянки сон у него был какой-то нервный и немного даже истеричный. Лорд постоянно просыпался от ударов мухобойки, вскрикивал, мочился под себя и срыгивая овсянку прямо на фамильную манишку. Никто, правда, не обращал на него внимания, так как все уже привыкли к причудам этого представителя древнего аристократического рода.

       Милый и обаятельный герцог Мальборо, единственный в этой конторе, не спал. Он втихаря курил сигареты своего имени, доставляемые ему с фамильной фабрики в Жмеринке. Стараясь, чтобы его не засекли соседи и на халяву не стреляли сигареты, он, незаметно для окружающих, выпускал дым через заднепроходное отверстие. В эти минуты он был очень сосредоточен и совершенно неадекватен. 

       Достопримечательностью клуба был старый, побитый молью персидский ковёр, которым был устлан центральный зал. Он так прилип к грязному полу, что отодрать его уже не было никакой возможности. Впрочем, никто и не пытался. Ковёр был покрыт таким чудовищным слоем пыли и грязи, что в нем не могли выжить даже рафинированные английские блохи.

       Но в этот вечер ковёр почему-то причудливо вздымался бугром посередине зала. Там в данную минуту незаметно для английских лордов проползал Шейлок Холмс с собакой Баскервилей и с доктором Уатсоном на поводке. Знаменитый сыщик искал улики. Его не менее знаменитая собака справедливо считала, что Холмс просто ищет цурес на свою поцоватую голову. Доктор Уатсон уже не считал ничего, он задыхался, потел и молча составлял завещание.      

       Деликатно, почти по-английски, никому не мешая и не нарушая ничей сон, наш великий лондонский сыщик проводил расследование на местности. Периодически задыхаясь от скопившихся под ковром миазмов, Шейлок изредка переводил дух и раскуривал трубочку. Видя, что трубка не помогает, он садился в позу лотоса, доставал скрипку и пиликал на ней какой-нибудь забытый полонез. На похоронный марш времени уже не оставалось, надо было работать.       

       Под персидским ковром было темно как в гробу и тоскливо как на кладбище. Шёл уже третий час пребывания Холмса под ковром, но улик все ещё не хватало. Как любой уважающий себя сыщик, Холмс знал, что когда улик не хватает - их надо создать самому. И Шейлок принялся за дело. 

       Первым делом Холмс выполз из-под ковра и огляделся. На него никто не обращал внимания, даже мухи. То ли из-за врождённой английской деликатности, то ли принимая Холмса за своего. Это было ясно всем, даже слугам. 

       Идя на дело, великий сыщик перевоплощался до неузнаваемости. В английский клуб он напялил поверх рваных подштанников свой лучший килт, шотландскую юбку в крупный зелёный горошек, натянул на пятки шерстяные валлийские гетры и даже почистил гуталином свои резиновые, ирландские галоши. Узнать в этом мишигине Шейлока Холмса было практически невозможно. К слову сказать, никто и не пытался. 

       Чтобы не раздражать аборигенов своим типично шотландским видом, Холмс, для отвлекающего манёвра, волочил за собой доктора Уатсона, укутанного в грязную простынь с куфией на голове. Урождённый лондонец, Холмс справедливо считал, что эта неброская арабская экипировка будет англичанам куда более по душе, чем вид какого-то шотландца неопределённой сексуальной ориентации. Но и на доктора Уатсона никто не обращал внимания.   

       Выползая из под ковра, и выволакивая за собой доктора вместе с отчаянно сопротивляющейся собачкой Баскервилей, Холмс уже чувствовал себя победителем. Оглядываясь по сторонам, он с трудом приходил в сознание, и восстанавливал утерянный под ковром ритмичный пульс. Жизнь в этом изысканном клубе теплилась только в одном месте - в зале, где играли в карты. 

       Холмс пошёл на запах и увидел трёх лордов: лорда Гальфура, лорда Нельсона и такого же урождённого лорда Кац-Нельсона, с большой буквы К. Английские лорды играли в старый добрый, английский преферанс.

       Где-то в уголке, стараясь никому не мешать, какой-то подвыпивший натурально рыжий шотландец наигрывал на волынке давно забытый шотландский фрейлахс. 

       Зал был ярко освещён старинными фамильными канделябрами, в которых без особого труда можно было узнать обычные замизганные, еврейские семисвечники из синагоги. И Холмс их сразу узнал, даром что он ещё окончательно не протрезвел после последнего дедуктивного анализа. Забыв про доктора, Шейлок стал пробиваться в первые ряды зрителей, чтобы выяснить, кто притащил эти подсвечники в английский клуб.
      
       Однорукий и одноглазый лорд Нельсон тасовал одной рукой засаленную колоду карт с некоторой надменностью и снобизмом, Это был стареющий джентльмен с гладко выбритыми рыжими подмышками и хорошо ухоженными ушами. В свои неполные сто двадцать лет он выглядел ещё вполне прилично, несмотря на полное отсутствие зубов и такое же полное отсутствие мозговых извилин. Впрочем, отсутствие мозгов только украшало этого славного, английского дворянина. Тасуя неполную колоду, он постоянно ронял карты и слюну на пол, что не мешало ему сохранять полное спокойствие и невозмутимость. Присутствующие не обращали на такие мелочи внимания, так как сами были в таком же удручающем маразме. 

           Лорд Кац-Нельсон, полный мужчина с плоским лицом и аккуратным пробором на рыжем, жирном затылке был доволен жизнью и выигрышем. Он сосредоточенно потел от счастья и собирался прикупить ещё один графский титул, если повезёт на вистах. Лорд загадочно улыбался сам себе и на всякий случай держал в кармане фигу, чтоб не сглазили. Улыбка Кац-Нельсона была загадочна как оскал Джихарханяна. Надо сказать, что в детстве голову маленького лорда прищемили дверью, и это очень сильно отразилось на его улыбке. Все прекрасно понимали, что этот законченный аристократ ещё не успел окончательно привыкнуть к своему диагнозу.

       Лорд Гальфур, ярко рыжий джентльмен в заштопанном смокинге, в бабочке и нестиранных шароварах, сидел с таким нецензурным выражением на лице как будто его долго били мордой о дверной косяк. Ободранные скулы с прожилками плесени, запавшие в колодца глазниц слезящиеся глаза, сморщенное как кожура печёного яблока лицо - все это производило несвежее впечатление на окружающих. Конечно, если бы лорд Гальфур не опохмелялся по утрам ацетоном, возможно цвет кожи у него был бы несколько здоровее. Чувствовалось невооружённым взглядом, что лорду сегодня жмут новенькие итальянские кеды корейского производства, купленные им по случаю на лондонской барахолке. 

       И только проницательный Шейлок Холмс заметил, что лорд просто перепутал левый и правый кед, одев их наоборот. Холмс тут же не преминул сказать об этом доктору Уатсону. 

       Доктор едва не поперхнулся от такой наблюдательности своего закадычного собутыльника. Он молча пожал Холмсу руку, выразив таким образом не то своё восхищение, не то соболезнование.    

       Лорд Гальфур курил одну сигару за другой. Сигары были такие же дешёвые, как и его серая монотонная жизнь, и пахли также как и его заношенные носки. Но лорду было на всех глубоко насрать, как впрочем, и всем было насрать на него. Он проигрывал, и подумывал, уже было, заложить замок, фамильные бриллианты и даже столовое серебро, если бы они у него были. 

       Лорд нервничал. Он постоянно вытаскивал изо рта свою ржавую, вставную челюсть, протирал её заботливо манжетами и, забыв засунуть челюсть обратно, выстукивал ею по карточному столику какую-то забытую сонату Шопена.      

       Вдруг в зале установилась напряжённая тишина. Даже пьяный в дугу шотландец протрезвел и заткнулся со своими народными мелодиями. Лорд Гальфур пошёл на мизер. Все замерли и даже перестали портить воздух. 

       В прикупе почему-то оказались два туза одной масти и лорд Гальфур тихо заподозрил лорда Кац-Нельсона в антисемитизме. Просто вокруг уже больше некого было подозревать. Сдающий одной рукой карты, лорд Нельсон, был выше подозрений. 

       Подозрения усилились и даже переросли в полную уверенность, когда лорд Гальфур зацепил, благодаря лорду Кац-Нельсону, паровоз на шесть взяток. 
      
       Он так расстроился, что в следующий раз пронёс всю свою пику и залетел в гору так, что слезть уже оттуда у него не было никакой возможности. Когда подбили висты лорд Гальфур, как истинный английский джентльмен, налился кровью как геморроидальный узел и достал бумажник. Увы, бумажник был пуст как английская казна. Платить было нечем. 

       Оставалось только поставить на кон последнее, что у него ещё оставалось - старинные семейные подсвечники. Лорд Гальфур очень дорожил этим фамильным металлоломом, постоянно таскал их с собой и не позволял никому прикасаться к ним. Ничего не оставалось, и тогда лорд Гальфур заложил свои канделябры. Карты были розданы и лорд снова проиграл.

       Все удовлетворённо молчали и заинтересованно следили за действиями лорда Гальфура. Лорд Кац-Нельсон, глядя на лорда Гальфура, омерзительно и загадочно улыбался, как Джоконда забеременевшая от Джигарханяна. Считать висты и деньги он умел. Собачка Баскервилей также загадочно улыбнулась лорду Кац-Нельсону и, подняв ногу, облегчилась на новенькие кеды лорда Гальфура. 

       “Вот увидите, - засипел доктор Уатсон на ухо Шейлоку Холмсу, - лорд Гальфур сейчас обязательно застрелится. В этом месяце он уже стрелялся три раза и всегда удачно. Пули пролетают через его голову, ничего не задев по пути. Уникальный медицинский феномен. Абсолютное отсутствие мозгов. Вы такое себе даже не можете представить. Я думаю, что когда-нибудь это для него плохо кончится“. 

       Но доктор Уатсон не угадал. Лорд Гальфур с отеческой нежностью уставился на свой ржавый подсвечник. Затем он взял канделябр в руки и оценил его солидный вес. Ему захотелось сделать что-нибудь приятное для лорда Кац-Нельсона, но он не знал что. Поэтому, помахав подсвечником в воздухе отгоняя мух, герцог, неожиданно даже для самого себя, со всей силы опустил его на голову довольного собой лорда Кац-Нельсона. 

       С того тут же слетел английский лоск и европейский снобизм. Оказалось, что под этим тонким покровом цивилизации находится жалкий, плешивый и испуганный еврей. Лорд Кац-Нельсон почему-то очень обиделся и даже закатил глаза. Потом он посинел и, не прекращая потеть, пошёл бурыми пятнами в лиловый горошек. 

       Поскольку дышать около Кац-Нельсона было уже невозможно, довольные таким ярким зрелищем члены английского клуба отодвинулись подальше от карточного столика. Мало ли что еще стукнет в голову этому ненормальному лорду Гальфуру. Подсвечник ещё дымился в его руках. 

       С чувством выполненного долга перед ещё не родившимися потомками лорд Гальфур положил канделябры в карман и покинул клуб. И только его ржавая вставная челюсть в знак протеста осталась лежать на карточном столике, как упрёк этим местечковым штинкерам. Вечер был окончательно испорчен, и даже новенькие кеды не радовали лорда. 

       В спину ему уже абсолютно трезвый шотландец играл на волынке старинную, кельтскую мелодию, больше похожую на “Семь сорок”.         


Часть  4 :  В  старинном  замке .

       В старинном, родовом замке Гальфуров паутины было больше чем света. Она ниспадала с закопчённого потолка изящными, ажурными кружевами и лёгким флёром окутывала поломанную после последнего погрома мебель. Такая дымчатая паутинка была семейной гордостью этого запущенного, аристократичного рода. Ещё бы, если последние двести лет даже сбрендившие мухи не залетали в этот захезанный замок справить нужду на порванные, гальфуровские гобелены. 

       Короче говоря, с тех пор как несчастные домашние пауки перестали питаться по-человечески, они перестали испражняться и давать паутину по-настоящему, полновесно и с достоинством. Паутина пошла какая-то хилая, облезлая и слегка ободранная по краям. Но род Гальфуров все равно гордился ею и считал её даже более древней, чем синюшная паутина королевы. А сравнивать её с грубой и липкой паутиной герцогини Мальборо было ну просто западло. 

       Такой паутины не было ни у кого: ни у лорда Гамильтона, ни у лорда Гладстона, а за лорда Фултона лучше вообще помолчать. Он так завидовал лорду Гальфуру за эту паутину, что в один прекрасный день повесился от зависти.
   
       Вот в такой изящной и изысканной обстановке доктор Уатсон и застал лорда Гальфура мирно беседующего с Шейлоком Холмсом. Судя по свежему синяку под глазом герцога и последним выбитым зубам знаменитого сыщика, беседа двух гигантов мысли удалась на славу. Лорд Гальфур наконец-то уяснил себе принцип дедукции, а Шейлок Холмс на старости лет понял, что герцог это не титул, герцог - это порода.      

       Уставший после утомительного диспута, лорд неподвижно сидел в своём затрапезном кресле и бессмысленно смотрел на выцветшие обои, порванные занавески и ржавую каминную решётку. Все было в лом, и только изысканная паутина радовала глаз и грела душу одинокого герцога. Он таки наконец понял принцип дедукции Холмса, но все ещё никак не врубался, почему его фамильные канделябры должны считаться достоянием еврейского народа. 
 
       Шейлок Холмс сидел напротив герцога в своей знаменитой позе лотоса, закинув левую ногу за правое ухо, и нервно курил трубку. Курить было неудобно, пепел постоянно падал за воротник и прижигал пупок. Но Шейлок был неумолим, он курил и вслух анализировал факты. У его ног лежала голодная и несчастная собака Баскервилей, слегка поскуливая, попукивая и испражняясь на фамильный паркет.
      
       “Я вас вычислил лорд Гальфур, - выплёвывая изо рта последний зуб, сказал Шейлок Холмс, - вы можете морочить голову кому угодно только не мне. Вы ещё не знаете, с кем вы имеете дело. Я вас выведу на чистую воду, даже если мне всю оставшуюся жизнь придётся работать на стоматологов!“

       Лорд Гальфур поднял удивлённо левую бровь и почесал ею за ухом. Он тоже размышлял, реагировать или нет на красочный бред знаменитого в этой округе сыщика. 

       Шейлок Холмс ошибался, герцог уже давно понял, с кем имеет дело, и, хотя это было ниже его достоинства, все же решил выслушать Холмса до конца. Дворцовый этикет обязывал, да и синяк под глазом ещё давал о себе знать. 

       Холмс пристально посмотрел в левый миндалевидный глаз герцога и с неожиданной для доктора Уатсона смелостью сказал: 

       “Лорд Гальфур, я тщательно проанализировал все факты и пришёл к выводу, что вы - еврей! Только еврей может повесить на шею такой массивный золотой крест, усыпанный таким количеством фамильных бриллиантов. Правда, при этом, он забывает снять свой старенький маген давид. Но это уже детали. Кто же обратит внимания на такую мелочь, когда в глаза возмутительно блестят фальшивые алмазы. За кого вы меня держите, лорд? Я что, по-вашему, не отличу фальшивый камень от настоящего?“ 

       Лорд Гальфур молча встал и взял в руки канделябр. Шейлок на всякий случай тоже встал, решительно и мужественно, но потом передумал и залез под кресло. Обиженная собака Баскервилей, не переставая испражняться, молча подвинулась, уступая великому сыщику место. 

       Лорд Гальфур поднял удивлённо правую бровь и покрутил ею у виска. Затем он поставил канделябр на место и снова сел. Видимо до него дошло, что знаменитый сыщик просто забыл принять утром свои таблетки. 

       Увидев, что герцог не агрессивен, а совсем даже наоборот, он мил и остроумен, отчаянный сыщик осмелел настолько, что вылез из-под кресла и вновь уселся в него с чувством собственного достоинства. И только мокрые в промежности брюки выдавали в нём человека, привыкшего смотреть смерти в глаза.

       “Холмс, - сказал герцог Гальфур, - вы редкий болван. Вы хоть знаете, что граф Шапиро вообще носит куфию поверх тфилина, но никто же не считает его евреем. Главное он вовремя делает намаз, сдаёт анализы и раз в году даже ездит в Мекку помочиться на святые камни.“

       “Я вам больше скажу, - продолжал лорд шёпотом, - наш английский король, чтоб он нам только был здоров, одевает корону прямо на кипу. Шоб я так жил, не сойти мне с этого места“. 

       “Ну и что? - продолжил с горечью свой монолог герцог Гальфур, - кто-то плюёт ему в след? Кто-то смеет прийти к нему домой и сказать, что он еврей? Я вас умоляю, никто же не хочет, чтобы ему случайно отрубили голову или просто ненароком посадили голой задницей на кол. Все трясутся за свои ягодицы, потому что знают, что наш король после таких вопросов сразу начинает нервничать“.

       “Холмс, - лорд Гальфур снова заговорил с дешёвым пафосом спикера английского парламента, - я вижу вы приличный человек, несмотря на ваши ужасные манеры. Давайте поговорим как благородные люди. Чего вы от меня хотите? Вы же наверняка догадываетесь, что все люди - евреи, только не все в этом признаются. Видимо, им хорошо объяснили за эту жизнь. Как антисемит антисемита вы меня должны понимать. 

       И потом, я же не кричу на каждом углу, что ваш дедушка торговал в Бердичеве селёдкой на базаре. Мы все люди, с кем не бывает”.   

       “И ещё учтите, Холмс, - продолжал лорд Гальфур, - подсвечники я в синагогу не отдам. Это семейное достояние - можно сказать наследство. Умирая, мой папа, чтоб ему земля была пухом, продал их мне буквально за гроши. Они мне дороги как память“.

       “Кстати, Шейлок, - сказал герцог фамильярно, - если бы вы не были таким провинциальным шлемазлом, как вы выглядите, вы бы знали, что настоящий английский джентльмен никогда не унизится до того, чтобы позаимствовать что-то у евреев. 

       Это евреи сами нам все отдают. Даже просят избавить их от излишков. Иногда, правда, им надо об этом напоминать. Но, в общем-то, совесть наша чиста“.

       Лорд Гальфур смочил фамильный носовой платок собачьей мочой и приложил его к подбитому глазу. Речь его слегка утомила, и он уже втихаря жалел, что снизошёл до примитивных разборок с этим штинкером. Его слегка колбасило, хотя он даже не понимал до конца значения этого слова.

       На всякий случай, и чтобы не оскорблять вкусы читателей, он перебрался на стульчак. Так даже было удобнее философствовать о собственной значимости, о никчёмности существования этих жалких и задроченных людишек, о ничтожности их универсальных концепций.   

       Торжественная речь, обстановка зала, изящная фамильная паутина, - все это производило на доктора Уатсона неизгладимое впечатление. Он не успевал конспектировать. Читатель ждал жареных фактов уже в вечерней газете, и доктор торопился.
 
       После такой проникновенной речи Шейлок Холмс глубоко задумался и даже впал в коматозное состояние. Все терпеливо ждали, когда рассеется туман и проветрится комната. 

       Наконец Шейлок пришёл в себя и, пожевав беззубыми дёснами, злорадно сказал: 

       “Лорд, должен вам сказать, что вы сидите по уши в дерьме”. 

       Все удивились проницательности великого сыщика, но даже глазом не моргнули. Мало ли как отреагирует герцог на такое откровение. Все молчали, процесс уже пошёл, и воздух стал тяжёлым и густым.   

       “Пока вы излагали нам свою концепцию мироздания, - продолжил Холмс, не замечая надвигающейся бури, - я провёл спектрально-дедуктивный анализ грязи с ваших башмаков и пришёл к выводу, что это элементарный, собачий кал“.

       Лорд Гальфур посмотрел на свои новенькие кеды и скривился. Собака Баскервилей поняв, что её сейчас будут бить мордой о паркет, и на ужин десерта ей уже не видать, как своих собственных ушей, тихо заскулила и начала жаловаться всем на свою собачью жизнь, на хроническое несварение желудка и на этого кретина Холмса, который кормит её всякой несвежей дрянью.       

       “Ну, хорошо - хорошо, - примирительно и быстро заговорил Холмс, стараясь замять назревающий скандал и выгораживая милого пёсика, - пишите евреям декларацию и считайте, что дело в шляпе. С нашими евреями я уж как-нибудь договорюсь. Кстати, налоговому инспектору тоже напишите декларацию. Он ведь тоже еврей и ему будет интересно узнать, откуда у вас в роду взялись канделябры”.

       Лорд Гальфур даже ушам своим отказывался верить. Одна декларация в пользу евреев и дело будет закрыто. Они, может быть, даже уберутся восвояси! Неужели он закроет навеки этот проклятый еврейский вопрос. Невероятно! Он, лорд Гальфур, войдёт в историю. 

       Они ударили по рукам и герцог тут же, не слезая с унитаза, написал свежую декларацию на мягкой и ещё пока чистой туалетной бумаге. Потом они распили по графинчику первоклассного ячменного первача, закусили фаршированной рыбкой и знаменитый сыщик, наконец-то, мирно убрался восвояси, диктовать мемуары своему закадычному биографу. Счастливая собачка Баскервилей молча трусила за своим хозяином, тихо радуясь, что в этот раз все обошлось без большого мордобоя.


Эпилог
      
       Теплым, апрельским вечером, ковыряясь в старом хламе заброшенной синагоги, Шлоймке Айзенхерц случайно наткнулся на старенькие, ржавые канделябры. 

       “Вот так дела, - подумал старик, - они же пропали чёрт знает когда, и вот они снова здесь.“

       Он протёр этот металлолом ветошью и понёс их показать умирающему ребе Кацману. Увидев эти семисвечники ребе даже не удивился.
 
       “Шлоймке, - прошептал тихо ветхий старик, - я пожертвовал этими семисвечниками, чтобы мой несчастный народ вспомнил о своей заброшенной земле. И шо же? Хоть кто-то о ней вспомнил? Она ещё кому-то нужна, эта выжженная земля?“ 

       “Шлоймке, - скорбно продолжал рав Кацман, - я отдал наши подсвечники за кусок бумаги. Ты где-нибудь видел ещё такого идиота? За кусок бумаги! Взамен этих подсвечников мы получили право вернуться на свою обетованную землю. Вместо своих старых майс мы получили право на своих собственных, доморощенных графов и баронов. И что? Кто-то все бросил и помчался туда сломя голову?” 

       “И знаешь, что я тебе скажу, Шлоймке, - завершил мудрый ребе свою речь, - они не так уж не правы, эти наши евреи. Я понял это только сейчас, перед смертью: право не просят - его берут. Несмотря на вопли окружающих. Потому что право -  быть самим собой, у тебя никто никогда не забирал. И знай, Шлоймке, что право давать и отнимать имеет только Господь Бог. И поэтому эта мучительная страна, Шлоймке, будет нужна только тем, кто будет готов умирать за неё. А мы ещё не готовы к этому.

       Так что отдай эти алте захен Арончику, он продаст их на рынке. Он и не такое дерьмо продаст втридорога. А так, хоть какой-то лишний грошик будет тебе на раздать нашим нищим.“

       Шлоймке не стал долго артачиться. Он обернул семисвечники бумагой, на которой была напечатана декларация Гальфура. Бумага была мягкая, податливая и нежная как пробуждающаяся совесть. Только на такой бумаге печатали настоящие декларации, и только такой бумагой можно было пользоваться при запущенном геморрое. После этого он отнёс канделябры Арончику Заксу. Шустрый Арончик Закс торговал на рынке Лондона протухшей, кошерной свининой по субботам. За приличную мзду, он добился того, чтобы стать поставщиком свинины для королевского двора. Что он им наплёл неизвестно, но королевская семейка возжелала употреблять только кошерную свинину, заверенную печатью лондонского раввината. После этого Арончику Заксу был  пожалован титул графа, его возвели в лорды и подарили старые, порванные кальсоны короля. Продав кальсоны с аукциона, Арончик купил полуразвалившийся замок, заказал фамильный герб и завёл любовницу на свою больную простату. Все были счастливы, особенно его вечно больная жена, потому что он перестал морочить ей голову. 

       А теперь скажите мне честно, кому нужна это обуглившаяся земля где-то там, на горизонте, когда вам сегодня на шею вешают графский титул. И это не важно, что завтра вам на шею повесят камень. А старые порванные кальсоны? Как замечательно и душевно они пахнут королевской благодарностью. Вы мне ещё будете рассказывать за этот запах. Шо мы разве не люди?

       Все всё знали, но продолжали делать вид, что так оно и было в старой, доброй Англии испокон веков. 

Февраль ,  2004