Сирень, черёмуха и белый голубок. Глава 8

       Васьки дома не оказалось. Его жена Агата рубила около сараюшки свекольные листья для скотины. Увидев гостей, она бросила в корыто сечку и заголосила:
       – Горюшко-то какое...
       Заплакали и Дарья с Машкой.
       Немного успокоившись, хозяйка подняла на вдову измождённое лицо:
       – Если что надо... ты скажи... приду помочь.
       – Скажу... – высморкалась в носовой платок Дарья. – Я деньги-то за гроб отдам... потом...
       – И не вздумай даже.
       – Почему?
       Агатка опять захлебнулась слезами:
       – Он, конечно, дурень у меня... Но кто ж знал, что всё так выйдет.
       Наступила минута зловещей тишины. Чтобы разрядить её, несчастная принесла из сарая маленькую скамеечку:
       – Присядь... Ноженьки-то натрудила небось.
       Дарья села.
       – Ты только... это... – Агата мазнула по глазам концом застиранного фартука, – в суд не подавай.
       Дарья отвернулась и плечи её тут же свела короткая судорога.
       – ...а то ведь не возвратится... – Васькина жена снова заплакала и, прислонившись длинной костлявой фигурой к бревенчатой, порядком изъеденной короедом, стене сарая, взвыла как по усопшему: – Это только здесь он геро-о-ой-то...
       Машка, растирая кулаком слёзы, зло затопала ногами:
       – И пусть не возвращается! Пусть! Ведь папы-то больше нет! Вы понимаете – папы больше не-е-т! Не-е-е-т!
       – Не смей встревать в разговоры старших! – опешив, рявкнула на неё мать и отвесила дочери щедрый подзатыльник.
       Девчушка, яростно сглатывая рыдания, бросилась прочь. Затем остановилась и выпалила залпом в изумлённую Дарью:
       – И ты... И ты с ними заодно! Предательница! Ненавижу тебя!
       – Молчи, негодяйка! – мать в сердцах сжала кулаки.
       Дочь побежала. А она, опомнившись, тут же сгорбилась, словно старушка, и без сил поплелась вслед за нею.
       Как в тумане поднялась на веранду, прошаркала по тёмным сеням до середины стены, нашла ручку и открыла дверь в прихожую. Переступив порог, споткнулась о кучку мокрой одежды. Ничего не понимая, побрела в комнату и... остановилась растерянная. Устинья помогала Машке натягивать сухое платье.         
       – Смотрю из окошка, несётся как угорелая. Потом – шась, как была в одежонке, в пожарное прудно. Вижу, с девкой-то нелады. Выбежала я на улицу – а она, слава тебе Господи, уже плывёт обратно, – доложила о случившемся бабушка.
       Машка уткнулась взглядом в пол и начала старательно вырисовывать пальцем босой ноги невидимые узоры на паласе. Капельку помолчав, буркнула:
       – Не в прудно, а в пруд.
       – Это по-вашему, теперешнему – пруд. А по-нашему, старинному – прудно, – пробрюзжала немного задетая за живое Устинья. Затем она тронула Дарью за плечо: – Выйдем-ка на чуток?
       Дарья проследовала за бабушкой в коридор. Включила свет.
       – Ты это... – придерживая ручку двери, полушёпотом произнесла старушка, – с дочкой-то помягче. Тринадцатый год всё же. Выкинет что – и не уследишь.
       Золотарёва понурилась:
       – Не ожидала от неё такого.
       – Вот то-то... не ожидала. А ожидать-то надо. А ещё лучше – не доводить дело до греха.
       – Но как?
       – А это, родненькая, тебе сердце обязано подсказать... – Немного помолчав, добавила: – Маня-то передо мной открылась как на духу... Я ей и растолковала, что папка-то не имеет права забирать другие жизни. Ими, нашими жизнями-то, мол, волен распоряжаться только Господь. И ещё сказала, что отца всё равно не вернёшь – и у него теперь осталась только лишь одна-единственная нужда в нас... – Свободным концом головного платочка Устинья вытерла заслезившиеся глаза.
       – Какая нужда? – спросила явно заинтересованная вдова.
       – В нашей памяти и молитве. – Бабушка тихонько перекрестилась.
       – Ну и как... Маша-то? Поняла что?
       – Не ведаю, Дарьюшка. Не ведаю... Но, вроде, сделалась поспокойнее.
       Старушка заторопилась домой. Дарья следом за нею вышла на веранду. В раздумьях села на скамью.
       Вскоре в сенях скрипнула дверь, раздались шаги. И вот уже Машка виновато жмётся к Дарьиному тёплому боку. Подавив рыдания, Золотарёва расправила дочери на понурых плечиках мокренькие косички. Затем осторожно дотронулась до высохших русых прядей, забавно кучерявившихся у висков. У неё ещё сильнее защемило сердце. Она поцеловала дочь в макушку. Машка, не привыкшая к таким нежностям, осторожно высвободила материны руки, встала со скамьи и приблизилась к гробу. Пальцем провела по его днищу.
       Домовина была околочена синей бархатной материей. На крышке, стоящей рядом с лежаком, болтался пластмассовый крест. Девочка подошла к висевшему тут же на веранде самодельному шкафчику и открыла дверки. Вытащила молоток и ящичек с гвоздями. Помедлив, протянула матери:
       – Мама, ты извини меня... Я правда – не хотела...
       Дарья прижала Машку к себе:
       – Уже не сержусь... И ты меня извини. Это было в первый и последний раз... – Указав на гроб, произнесла: – Великоват будет.
       – Великоват, – подтвердила Машка, – линейкой измерено.
       Выпустив из объятий дочь, вдова развернула крест и вколотила недостающий гвоздь. Отдала инструмент Машке. Та положила его на место и, не по-детски вздохнув, еле перебирая ногами, поплелась в дом.
       А Дарья снова села на лавку. Слёзы, как будто пробившиеся сквозь землю родниковые струи, хлынули из глаз.
       Так вот оно какое – последнее Сашкино пристанище... И не надо нашему (она взглянула на второй венок) «ДОРОГОМУ ОТЦУ И МУЖУ» теперь ни дома, ни знакомых, ни родных. Хотя из родни-то у него были лишь она да детки.
       Отца и мать Золотарёв не помнил. Воспитывался в казённых учреждениях. По окончании восьми классов он и ещё два друга-детдомовца поступили в автодорожное училище на специальность «техник-механик».
       Поначалу Сашка планировал окончить десятилетку и в дальнейшем связать свою судьбу с историей. Больно любил он этот предмет. Но что изменило его планы, Дарье муж никогда не рассказывал. Да и сама она особо-то у него не выпытывала.
        Крошечной стипендии не хватало. А сидеть за партой здоровым во всех отношениях парням было не столько тяжело, сколько голодно. Вот и приходилось бедолагам где только возможно подрабатывать. По ночам разгружали вагоны. Весной на тракторе, который предоставлял им мастер, пахали и боронили огороды, возили на дачи торф и навоз. Зимой же халтурили на заготовке дров. В общем, работы было хоть отбавляй. Но деньжат трудолюбивым паренькам ссужали мало. Большей частью население расплачивалось натурпродуктами. Кто молочка даст, кто сметанки, кто картошечки. Тем и кормились.
       «Не надейся на дядю, поменьше разглагольствуй, а побольше трудись», – вот та премудрость, которую в стенах родного техникума усвоил сметливый юноша. А следующую не менее полезную мысль заложил в Сашкину голову физкультурник Анатолий Георгиевич, тоже бывший детдомовец. Он частенько говаривал: «На протяжении всей своей сознательной жизни человек должен САМ себя воспитывать». Эти фразы и стали у Сашки основными ориентирами в путешествии по нелёгкому жизненному пути.
       Год до армии Золотарёв прокантовался на авторемонтном заводе. На том самом, где когда-то проходил учебную практику. Службу нёс в Североморске, в морской авиациии. Чинил моторы.
       После армии решил попытать счастья в деревне. Приехал в Петрово. Помимо кой-каких пожиток привёз с собой огромный рюкзак книг. Ему предложили должность главного инженера и выделили заброшенный дом на краю села. Дали неплохие подъёмные и месяц сроку, чтобы обжиться. Дом располагался неподалёку от кладбища, но это обстоятельство парня не смутило. Наоборот, засучив рукава он тут же взялся за дело. Подправил крышу, перестелил полы, подремонтировал кое-что из вещей, а неподдающийся ремонту хлам: рассыпавшиеся бочки, дырявые корзины и прочее – выбросил. Затем обновил лаком и морилкой мебель. Часть предметов оставил в комнатах, часть выставил на веранду, в отгороженную им же в углу летнюю каморку. Сейчас там в тёплое время года частенько спит Машка. Даже божницу с потемневшими иконами тщательно намыл и отполировал. Напоследок всюду сделал косметический ремонт. И дом-сиротинка в умелых руках превратился в уютное жилище. А вскоре и старенькую баньку трудно было узнать. Вместо развалюхи в огороде теперь стояло миленькое строеньице с новеньким, пахнущим свежей доской предбанником.
       Многие парни завидовали спортивной Сашкиной фигуре. Её Золотарёв усиленно тренировал ежедневными часовыми упражнениями. В дровяном сарае у него было оборудовано что-то вроде спортзала. Над входом вместо турника Сашка укрепил металлический лом, а посередине на потолок подвесил мешок с опилками, с успехом заменявший ему боксёрскую грушу. На гвозде, вбитом в стену, красовалось несколько разносортных эспандеров.
       Местным девчатам рослый, ладно скроенный инженер нравился. Но Сашкино сердце, казалось, было выточено из камня. Не одна красавица, прогуливаясь как бы случайно около Сашкиного дома, с душевным трепетом косила глазками в сторону трёх окошек, выходящих на дорогу. Но ни разу занавеска на них не шелохнулась. Ни разу не вышел молодой специалист как бы тоже случайно поколоть дровишек во дворе.
       Через год Золотарёв купил престижный по тем временам чешский мотоцикл «Яву» и однажды пригласил покататься... её, Дарью Тихомирову.
       Она согласилась.
       Машина, словно разыгравшийся барс, мощно перепрыгивала рытвины, ухабы, небольшие канавки. Где их только не носил в тот день утробно рычащий зверюга. На берегу широкой реки Загутьи они любовались закатным солнцем, как будто расплавленным в её задумчивых водах. Были у глубокой пещеры, лабиринты которой выходили на берег одного из карстовых озер. Затем Сашка привёз её на полянку, к трём огромным деревьям. Сами ли они тут выросли, посадил ли их кто, люди не знали. Но местечко недалеко от Петрова, уютно огороженное частым березнячком, нарекли Полянкою Трёх Дубов. Золотарёв расстелил под одним из великанов куртку. Дарья села, он устроился рядом.
       Где-то потрескивали припозднившиеся цикады и неназойливо жужжали редкие в этих краях комары. Было уже около двенадцати, но в июньские ночи на северо-западе светло до самого утра. Одной рукой парень несмело обхватил девушку за талию и проворковал ей что-то на ушко. Что – она не расслышала. Но от его голоса у Дарьи бешено заколотилось сердце, и она поплотнее прижалась к Сашкиному плечу.   
       Неожиданно, в сильном смущении, девушка посмотрела парню в глаза. Только сейчас Дарья заметила, что они у Сашки были густо опушены тёмными ресницами и от этого взгляд их казался мягким и бархатистым. Этот необыкновенный взгляд тут же начал обволакивать Дарью непонятной чарующей истомой. Всё вокруг закачалось и поплыло куда-то в лёгком дрожащем мареве. Потом всё исчезло. Остались только эти, цвета озёрной воды, бесподобные Сашкины глаза. И, нырнув с головой в их бездонный омут, она стала тонуть, тонуть... без надежды на спасение. Сашка почувствовал её состояние. Дрожа всем телом, он нежно поцеловал Дарью в губы. Поцелуй вышел неуклюжим, но от него у девушки ещё сильнее забилось сердце и закружилась голова.
       Этой ночью она стала невенчаной Сашкиной женой.
       Матери Сашка поначалу не понравился. Ангелина Ивановна всячески отговаривала дочь от дальнейших встреч с Золотарёвым. Даже грозила судом. Но когда у Дарьи порядочно округлился живот, свадьба всё-таки состоялось. Свадьбой это событие назвать было трудно, так как после загса просто немного посидели в семейном кругу. В семейный круг Ангелиной Ивановной были допущены лишь бабушки Аглая и Устя, а также подруга дочери Нинка Жданова. Правда, Сашка хотел иную свадьбу и даже успел договориться с поручителями о ссуде в банке. Но мама Дарьи с искусной дипломатичностью отговорила его от такого расточительного шага. Главный козырь матери был следующий: кредитные деньги – вариант ненадёжный. Кто даст гарантию, что через год-другой банк не повысит процентную ставку. Ангелина Ивановна и на будущее не советовала детям связываться с банками. Мол, горят в них сбережения-то.
       Зато у самой Ангелины Ивановны никогда ничего не горело. Свободных денег у неё не водилось потому, что она всю жизнь промыкала с алкашом. Дарьин папанька нигде не работал, и день получки для матери всегда был днём траура. Сначала отец поджидал маму у сельсовета, где она раз в три-четыре месяца (зарплаты задерживали) получала скромное жалованье сельской учительницы биологии. Ну а потом... А потом начиналось методичное выколачивание и без того жалких купюр из маминого кошелька. Если мать выдерживала первый натиск разъярённого супруга, то дома её обязательно ждала крутая расправа. Вплоть до метания ножей. От их разящих жал мама научилась увёртываться не хуже цирковой артистки. Ангелина Ивановна неоднократно жаловалась на отца в милицию. Но там ей с завидным спокойствием твердили одно и то же: били вас дома? – дома, свидетелей не наблюдалось? – не наблюдалось...  так что, гражданочка, все ваши заявления – ничто, закон-то не на вашей стороне. «А если он убьёт меня?» – спрашивала мать. – «Вот когда убьёт – тогда нас и вызывайте».
       Вскоре отец умер от алкогольной интоксикации. Дарье к тому времени исполнилось восемнадцать.
       Девушка понимала, отчего мать не хотела этой свадьбы. Ангелина Ивановна не желала дочери своей судьбы и ждала богатого принца на белом коне. Это ей-то, Дарье Тихомировой, без высшего и даже технического образования, маленькой росточком, с недоразвитой грудью – принца. Единственное, что нравилось девушке в себе, – так это светлые чуть ниже плеч вьющиеся волосы. Подровнял – и не надо тратиться на парикмахера.
       Сашка же после женитьбы выбелил тёще потолки, поправил изгородь, отремонтировал сараюшки, и тогда Ангелина Ивановна зятя прямо-таки зауважала. И по нескольку раз в день всем рассказывала, какой у её Дашки работящий да уважительный муж. А характер-то какой золотой. Ведь ни разу за всё время она не слышала у них ругани. И деньги до копейки отдаёт...
       Мысли Дарьи прервал негромкий кашель. На пороге стоял оробевший Васька. Он ехал на попутке в город и подвизался «доставить скорёхонько гробик». Чтобы, значит, «утречком пораньше Дарьюшка смогла забрать из морга тело ненаглядного супружника».