Отец и сын Пушкины. Часть вторая

Поздней осенью, в ноябре, они вернулись из Михайловского и застали Сашку, которого уже затянуло в омут легкого времяпрепровождения. Старшие друзья его, Тургенев Александр Иванович и Жуковский Василий Андреевич, сразу же пожаловались, что его сын попусту растрачивает время, не сочиняет, а проводит время среди праздной золотой молодежи Петербурга, да в театре и борделях...
 
В этом родители и сами убедились: Сашка почти не бывал дома, или возвращался под утро, спал до полудня, принимал ванну, и даже, не пообедав, опять исчезал. Они его ругали, не пускали домой, запирая дверь; запрещали ее открывать и дядьке, но он стучал до тех пор, пока своего не добьется, крича, что имеет право, что устал быть всегда в подчинении.

– Смотри, ты слишком распущенно себя ведешь! Как бы не пришлось тебе пожинать роковые последствия! – закричал однажды выведенный из терпения отец.

На что сын, насмешливо поблескивая глазами, выпалил:
– Без шума никто не выходил из толпы.– Ошарашенный Сергей Львович несколько минут молча глядел на него, а потом, оценив острую мысль в высказывании, рассмеялся. К нему присоединилась и мать. А он, сверкнув на них яркими глазами, юркнул к входной двери.

– Что Надин, раз Сашка продолжает печататься в журналах, работает над своим сборником, может, есть надежда, что он еще одумается – станет настоящим стихотворцем?

– Слишком он чувствует себя свободным. Над сборником-то работает, но – спустя рукава. Этак он никогда не подготовит его к изданию! – пробурчала жена.

Сергей Львович не стал вступать в спор, боясь, что не выдержит и начнет ворчать о том, что ее расстроит: Александр не только весело проводит время. «На беду – он нашел дорогу в революционное общество «Союз Спасения»... А знакомство с Николаем Тургеневым, горячим сторонником освобождения крестьян?.. А дружба с Чаадаевым?.. А встречи с членами тайного общества?.. До добра его  это не доведет!.. Боже, за что мне это бремя?!» – украдкой глянул на Надежду Осиповну, будто боясь, что она услышит бурлящие в его голове мысли.

Хоть и терзался страхом за судьбу Сашки, не хотел обременять ее лишними тревогами: может в горячке наговорить ему много всего, а он не прощает ничего... Их взрывоопасные отношения не дают покоя в доме никому.
 
Зря, оказывается, он, как только сын был выпущен из лицея, ввел его в лучшие кружки большого света, где имел связи: в дома князей Бутурлина, Воронцова, Трубецкого; графов Лаваля и Сушкова. Надеялся на их влияние. Супруга последнего, любившая изящную словесность, привечала Сашку – нравился он ей своим остроумием и веселостью. Но, что удивительно, там он скрывает свою литературную известность, не желает отличаться от светской молодежи. Что это? Скромность?..  «Не-е-ет… в скромности сына моего трудно заподозрить... Что – тогда?»

Он терялся в догадках. Знал, что так же часто Сашка бывает и у Карамзина да у Тургеневых, где обычно собирается серьезная публика. Бегает он и к княгине Голициной, образованной, но своеобразной. Ее прозвали «Княгиня ночи» из-за того, что всегда в полночь у нее встречается немногочисленное, но избранное общество, с которым она время проводит до утра.

Ее разговор действует на него, как музыка, как Сашка признавался Жуковскому. А Василий Андреевич написал об этом в Варшаву Вяземскому, который там находится по службе. А тот, в свою очередь, в письме об этом сообщил Базилю, брату.

«Все разговоры старших друзей только и вертятся о нем, но что толку твердить о его исключительности, таланте, если воздействовать на него не могут? – Гневно раздул ноздри, но с опаской огляделся по сторонам. Успокоился: аллея была пустынной из-за плохой погоды… – С ростом популярности Сашки, литературной и личной, возрастает и слава его. А она кружит голову... Он наслаждается, что молодежь твердит его стихи, повторяет его остроты… Герой анекдотов!.. Но что обидно – легко бросает направо и налево свои сочинения…»

Отец семейства был прав. Популярность Сашки так взлетела, что он стал желанным гостем везде, начиная от великолепных светских салонов вельмож до пирушек офицеров... И все постоянно зазывали его к себе. «Я знаю цену такой популярности – сам таким был… Но слава, в отличие от меня, на Сашку действует опьяняюще, и он еще больше опускается в пучину наслаждений… Серьезной поэзией занимается неохотно… только мимоходом». – Все не мог простить сыну, что не заканчивает поэму, начатую еще в лицее.

Сашка с ними не заговаривал: злился на отца и мать из-за того, что они отказались дать ему денег на модные бальные сапоги. Сергей Львович, раздувая ноздри, возмущался: «А откуда у меня деньги? Сами еле концы с концами сводим. – Не любя деревню, он  никогда еще не посетил свою родовую вотчину, Болдино, и все там пришло в упадок. Но возмущался не на себя, а на сына: играет в карты, но проигрывает больше. – На службу в Коллегию не ходит, а жалованье, которое, все же, ежемесячно там берет, ему не хватает. Конечно… если он проводит время в попойках или проигрывает... Антон Дельвиг возмущался, что Сашка проиграл шалопаю Всеволожскому сборник стихов, подготовленный для издания и то – под нажимом старших друзей – Жуковского и Тургенева… Меня-то он ни во что не ставит…» – вынужден был себе признаться, повесив нос уныло.
 
Он беспомощно разводил руками, не зная, как сладить с сыновьями. Левушка, который с выпуском Сашки из лицея тоже не захотел оставаться в Пансионе, тоже бил баклуши и пропадал неизвестно где. «Надо думать, куда его пристроить на учебу… Опять придется просить Тургенева... Александр Иванович – палочка-выручалочка… Даже и не знаю, что без него делал бы со своими отпрысками».  – Но никак не решался на просьбу.

После долгих взаимных упреков с Надин, которая настаивала на визите к другу, тщательнее обычного оделся и направился к Тургеневым. Хорошо – застал Александра Ивановича. Но сначала пришлось наслушаться о художествах Сашки.

 Когда он пожаловался, что Сашка никого не слушается, Тургенев проговорил убеждающе:
–  Да пойми ты! Все дело в том, что его жажда наслаждений ничем не отличается от окружающих, и он хочет идти с ними рядом... Давай будем ждать, пока запас страстей, еще не растраченных и не успокоившихся, увлечет его за общим потоком литературы. Верю, что это случится обязательно. У него умная голова.
 
– Пока это случится, он растеряет в попойках весь свой дар. Или попадет  в крепость, – проворчал Сергей Львович.

– Но так случилось, что ныне господствующий тон в обществе тоже совпадает с его наклонностями! Предприимчивое удальство и молодечество,  необыкновенная раздражительность, которая происходит от ложного понимания своего достоинства, приводит нашего чертенка к ссорам со многими. Гм-м-м… Из этого же ряда и те две в театре: с Перевощиковым и Денисевичем.

– Меня по этому поводу вызывал советник Убри. – Замялся. – Петр Яковлевич – непосредственный начальник Сашки в Коллегии иностранных дел.  Говорил еще о других его проказах и буйствах в театре…

– И что?

– Пообещал держать Сашку под своим надзором... А как я это сделаю, если он совсем не подчиняется? Он никого не слушает! Беззаботная растрата ума, времени на знакомства, похождения и связи всех родов – вот что нынче составляет его жизнь.

– Но так живут почти все, кто его окружает, – возразил Александр Иванович – Он и пишет свои легкие бездумные стихи, чтобы сорвать шумные похвалы тех, с кем вращается…  Он не дурак у тебя – оправдывает ими брожение юности, воспевая вседневные предметы и образы… – Поднявшись на ноги из широкого уютного кресла, добавил: – Перебесится. Успокойся, Сергей Львович.

– Да пусть их пишет, сколько влезет! Но меня страшит его участь, если до правительства дойдут эпиграммы на царя… и членов правительства…

– Ну... давай не думать об этом. Авось обойдется…

Сергей Львович завертел беспокойно головой, повздыхал. Долго тер ладони, глядя на то, как друг неспешно одевается с помощью толстобрового камердинера.

Наконец, решился на то, за чем, собственно пришел:
– Но у меня и другая беда, Александр Иванович… Лев… бросил Пансион после того, как Сашку выпустили из лицея. И теперь ни за что не хочет туда возвращаться. Помоги мне… определить его ко мне ближе. В Петербурге… хоть куда-нибудь, – лицо его багровело пятнами от шеи к лицу.

– Конечно, я поговорю, с кем надо. Не беспокойся, Сергей Львович, – произнес тот, глядя на него с жалостью и провожая до двери. Был рад, что свободен от семейных уз и от хлопот за детей.

Его помощь оказалась неоценимой – Лёлька очутился в Благородном пансионе при Главном педагогическом институте. «Хоть бы теперь учился… – Решив с младшим, и поняв, что со старшим ничего не получится, Сергей Львович отдался течению жизни.
Ничего не оставалось, кроме этого: Сашка не собирался подчиняться.

На днях, когда они с Александром Ивановичем, поймав его дома, упрекнули его, что он теряет время и рассеивает свой талант, сверкнув на них стальными глазами, он отрезал:
– Никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в большом обществе замкнуть круга своего счастья. – Им с Тургеневым только и осталось, что переглянуться.

Но эта вредная мысль, похоже, укоренилась в нем надолго. Вернется ли сын на серьезную поэтическую стезю? – Сергей Львович в этом сомневался. Но с надеждой наблюдал, как иногда, рано проснувшись, он пишет прямо на кровати, поджав под себя ногу, «Руслана и Людмилу». Тогда дом замирал, чтобы не спугнуть и не оторвать его от работы.

Встретившись в один из таких дней на бульваре с Жуковским и Тургеневым, на их вопрос, что делает сын, Сергей Львович не удержался и радостно выдохнул:
– Творит… Пишет «Руслана».

Александр Иванович обрадовался:
– Неужто? Ах, как бы он преуспел в литературе, с его необычайной памятью, если б оставил безделье и занялся учебой и поэзией! Стал бы величайшим гением нашей словесности…

Жуковский с улыбкой добавил:
– На моей прошлой субботе твой чертенок поразил нас  своей остротой.

 – Какой? – Сергей Львович с готовностью приготовился слушать. Приятно было услышать о сыне что-то хорошее.

– Николай, как ты знаешь, поборник освобождения крестьян от рабства, – неспешно начал Александр Иванович. Они с Жуковским, идя с ним рядом, нависали над ним. Оба высокие, тучные. Вздохнул: сам выглядит рядом с ними маленьким. Но, услышав следующие слова, встрепенулся: – Вот брат и выразился так, имея в виду свободу: «Мы на первой станции к ней». На что твой сын молниеносно ответил: «Да-а-а… – в Черной Грязи»*. - Они улыбнулись и откланялись, оставив ему удвоившуюся тревогу: значит, сын думает о вольнодумстве!

И скоро его подозрения подтвердились: Антон Дельвиг принес ходившую по рукам «Вольность». Сашкину оду. Глянув на серый лист, Сергей Львович почувствовал, как задрожали руки и зашевелились остатки волос на голове. Бо-о-о-же! Что это?

Вперил глаза под тяжелыми веками в бумажку:
…Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.

– О-о-о! – простонал Сергей Львович, по-птичьи озираясь и ничего не видя. Вернулся к чтению, шевеля бледными тонкими губами, и забыв о рядом стоящем бароне, переминающемся с ноги на ногу.

Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,

– О, злодей! Что творит?.. Что он творит? Погубит всех нас, чует мое сердце… – И чем дальше продвигался в чтении, тем больше дрожал неудержимо... Но и не читать не мог!

Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
Глядит задумчивый певец
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

– Господи! Что он хочет сделать с нами с таким своим сочинением? Крепости?.. Виселицы?.. – с безумным видом сорвался с места и помчался, скомкав в кулаке бумагу, к жене. Было не до Дельвига, ни до кого!
 
Долго он бегал перед Надеждой Осиповной, проклиная безумного сына, который навлекает на их головы кару государя. «Он не думает ни о ком из нас! Ни об Олюшке, еще не определенной, ни о Левушке. О нас с тобой не говорю, о том позоре, который обрушится на нас. Стервец!.. Он ломает их судьбы! – Показывая на испуганных Олю и Льва, который находился в этот раз, дома, простонал: – О-о-о!.. Кто на Оле женится, когда у нее такой брат?.. А ты, бедный Левушка?! Перед тобой он тоже захлопывает все двери, отнимая будущее. О-о-о, безумец!..»

Он трясся в бессильной злобе, а Надежда Осиповна, осознав, насколько они в опасности, начала всхлипывать и утирать глаза: до сих пор не предполагала, что пострадают ее дети-любимцы из-за такого сына. Оля подбежала к ней и обняла. Друг к другу прижавшись, они плакали, глядя на отца, который был и страшен, и жалок.

 Сергей Львович, бросив мерзкую бумагу, растоптал ее, а потом начал потирать ладони, которые дрожали. Капли пота сбегали с высокого лба...
 
Семья теперь постоянно жила в ожидании беды. Отношения с Сашкой, который продолжал жить как бы сам по себе, совсем зашли в тупик. Но он так тяжко заболел, что доктора не давали надежд на исцеление. «Водоворот жизни, постоянно шумный, постоянно державший его в раздражении, должен был привести к этому... Здоровье-то не железное. Вот и не выдержало оно... Лежит теперь… приговоренный к смерти...» – Сергей Львович находился за дверью, где совещались лучшие доктора, вызванные Жуковским.

А он не мог сдержать нервной дрожи во всем теле. Представив, что Сашка умирает, понял, что не перенесет этого и заплакал, терзая в руках большой лиловый платок. Он сморкался шумно, пытаясь за этими звуками скрыть свой плач. «Мало ли я уже своих детей похоронил... Четыре крошек моих… Но они были маленькие. А Сашка… мой Сашка… он уже вырос… и талант… Господи, помилуй…» – Еще минута, и он завыл бы в голос. Но тут Жуковский, который вышел из комнаты больного, подошел и погладил его легонько по плечу, говоря: «Будем надеяться на лучшее, Сергей Львович…
 держитесь…»

Тревога его не отпускала. Только на четвертые сутки Сашке стало лучше и  они счастливо перевели дух. Маленький, с обритой головой, потому и страшненький, Сашка, с румяным лицом от иссушающего внутреннего жара, с запекшимися толстыми губами, отрешенно лежал на постели. Но, как только смог удерживать книгу в руках, потребовал все тома «Истории государства Российского» Карамзина, и принялся читать.

– Ты не должен себя утомлять, сын, – обратился к нему Сергей Львович, зайдя поправить ему подушку, подать чего-нибудь, если пожелает... Но Никита, его дядька, находился при нем неотлучно и обволакивал его невидимой заботой. – Тебе не холодно? Хочешь, натопим здесь еще немного? – спросил.

– Не-е-ет. Тепло… даже душно. – Сашка не узнавал родителей. Впервые он увидел их неприкрытое беспокойство за него и их хлопотливую заботу. И благодарно слушался во всем, глотая пилюли, противные микстуры, и беспрекословно давая сажать себя в ледяные ванны по настоянию доктора Лейтона... Понял, что жизнь неизмеримо выше всего, что с ним до сих пор происходило.

И как только стало возможно вставать, он принялся за неоконченную поэму «Руслан и Людмила» – стало совестно. Столько об этом просят Жуковский и Тургенев… Пишут Вяземский – из Польши, и Батюшков – из Италии. И за время болезни закончил очередную, четвертую песню. «Прочитаю у Василия Андреевича, как и другие, как только начну выходить... Хоть бы скорее ее закончить… Надоела – мочи нет!»

Он много размышлял. Переоценивал свою жизнь. Обещал себе измениться. Писать больше. Но не быть таким откровенным, как прежде, со всеми. Вспомнил, как в послании к Каверину, в прошлом году, выразил свое отношение, как автора, на самого себя:

     Все чередой идет определенной,
     Всему пора, всему свой миг:
     Смешон и ветреный старик,
     Смешон и юноша смиренный;
     Пока живется нам - живи
     И черни презирай роптанье:
     Она не ведает, что дружно можно жить
     С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;
     Что ум высокий можно скрыть
     Безумной шалости под легким покрывалом.

Этой философии он решил и дальше придерживаться, не показывая всем свои раздумья и выводы обо всем.

Встал с постели и, почувствовав силы, возобновил субботние визиты к Жуковскому; встречался с другими литераторами у Карамзина... Но как только полностью выздоровел, принялся за старое: с членами «Зеленой лампы", тайного общества у Тургеневых. Там, поссорившись с одним из братьев, Николаем Ивановичем, вызвал его на дуэль, но утром извинился, устыдившись... Выходил на барьер и с Кюхлей, лицейским другом, который обиделся на его эпиграмму. Но тоже обошлось: они примирились…

Но он стал писать, еще хлеще и злее, эпиграммы на царя:
 
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Все, что он творил, родители знали и с обреченностью ждали конца всему этому безумству, потеряв всякую надежду, что он образумится. Но старшие друзья продолжали восхищаться его стихами и ожидали от него чего-то необыкновенного. Батюшков говорил, что ему Аполлон дал чуткое ухо. Жуковский, которому Сашка написал «Посвящение», не мог сдержать восхищения: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!» А Вяземский  писал Тургеневу: Стихи чертенка-племянника (так Сашку зовет Базиль) чудесно-хороши. «В дыму столетий!» Это выражение – город! Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить  его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших. Знаешь ли, что Державин испугался бы «дыма столетий»? О прочих и говорить нечего…»

Они недоумевали. Неужели надежда их обманет? Неужели «Маленький Пушкин», как они его между собой называют, чтобы не спутать с дядей-поэтом, сам себе – враг? Неужели у такого умного человека не возобладает здравый смысл?..

И родители, и старшие друзья возмущались его поведением. Тот, о котором сложилось такое мнение, растрачивал себя на ничего не значащую словесную шелуху в угоду шалопаям-друзьям!

Сергей Львович, не выдержав, опять ходил к Тургеневу, чтобы просить повлиять на него. И Александр Иванович, тоже озабоченный его поведением, утешал его. А что им еще оставалось?

Но писал в Варшаву, князю Вяземскому: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты бл...дям, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк».

Батюшков, которому он писал о том же, ответил: «Не худо бы Сверчка запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»

Но Сашке не было до них дела. В обществе «Зеленая лампа», за пирушками, у них шло распространение либеральных идей и критика режима. Утром Антон Дельвиг, друг Сашки еще с лицея, полный не по летам молодой человек,  стеснительно сказал:
– Я боюсь за вашего сына, Сергей Львович. В обществе распространяются, под его именем, эпиграммы, направленные против царя, Аркачеева, против правительства… Ему грозит опасность… поговорите с ним. Они быстро разлетаются в списках. Да еще много чего ходит, не принадлежащее Сашке, но под его именем.

– Да как мне с ним разговаривать, если он ничего не понимает и слушать ничего не желает! Антон, поговори ты с ним сам, может, тебя послушается?

Дельвиг с жалостью посмотрел на сжавшегося от страха старика и кивнул головой. «Надо его просто поймать. Только вот – где?» – и ушел, отказавшись от обеда. Стол у них не очень…

Оставшись один в кабинете, Сергей Львович беспомощно развел руками: сын неутомимо посещает светские салоны, проводит много времени среди молодых  офицеров, пропадает у Софьи Остафьевны… «Бордель эта доведет его до беды… Или – Петр Каверин, который втягивает его в попойки, в карты… Или – золотая молодежь – во главе с Никитой Всеволожским и Мансуровым… Хоть бы он был обременен службой! Оставалось бы меньше времени, чтобы болтаться. Но и там он не появляется! Зато везде бравирует, что он – оппозиционный поэт… Правительство не может не заметить всего, и он навлечет на нас беду! Не понимает, что и над его головой собирается гроза…» – Не знал что делать, к кому обратиться. Сам был бессилен его образумить.

Сашка часто болел и будто жил от горячки до горячки: прошло еще четыре месяца, как подобное же приключение его опять пригвоздило к постели. Сергею Львовичу было стыдно перед друзьями, а все делать нечего: сын не понимает, что с собой делает… Плывет по течению.

Тургенев уже не говорил ничего, а писал Вяземскому: «Сверчок прыгает по бульвару и по бл…дям. Стихи свои едва писать успевает. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает поэму. Если бы еще два или три (триппера), так и дело в шляпе. Первая венерическая болезнь была и первою кормилицею его поэмы».

До Сергея Львовича дошли слухи, что сын хочет вступить в военную службу, и облегченно вздохнул: и он отдохнет от шалостей сына, и сын отдохнет от его нотаций… Но радость была преждевременной – его якобы отговорили друзья. И он продолжал летать мотыльком, бегая в публичные дома, на пирушки, в собрания. Опять заболел…

Тургенев, озабоченный уже его здоровьем, делился с другом, князем Вяземским: «Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной бл…ди, которая не пускала его в дождь к себе, для того, чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!..»

Сергей Львович спешно увез семью в Михайловское, найдя деньги на путешествие неимоверным трудом. И слава Богу -  сын был тише воды, ниже травы и только делал, что писал. Он видел его стихи: «Смирив немирные желанья, Без доломана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой…», «Приветствую тебя, пустынный уголок… Я твой: я променял порочный двор Цирцей…», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…» Закончил пятую песнь «Руслана», и говорил, что шестая – в голове. Значит, закончит, наконец, нашумевшую поэму, которую ждут-не дождутся все.

Но в город Сашка вернулся через месяц, не выдержав болезни бабушки. Теща таяла, и сын не мог на нее смотреть без слез. Но они все остались, и уже через неделю пришлось ее похоронить... Что толку было звать Сашку обратно?.. Лишние расходы…
 
Зато Тургенев обрадовался возвращению выздоровевшего Сашки и уже делился с Вяземским: «Явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью («Руслана и Людмилы») Здесь (в Царском Селе) я его еще не видал, а там (в Петербурге) он, как бес, мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи, как привидение».

Но князь получил от сестры и огорчившее его письмо. Екатерина Андреевна Карамзина сообщала: «Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы».
 
Тем временем, политические стихи сына становились злее, непримиримее. И, наконец, дошли до Александра I. За Сашкой установили надзор, даже Никиту пытались подкупить, чтобы он отдал его бумаги сыщику – за деньги. Но верный дядька отказался. А ночью сын сжег все, что у него было написано. И хорошо! Утром за ним прислал Милорадович, Петербургский генерал-губернатор...

 Сашки так долго не было, что они с женой пролили немало слез, пока не пришел Петр Яковлевич Чаадаев, старший друг Сашки,  и не объяснил, что происходит.
 
Вернувшийся к ночи домой сын был тих и покорен. Рассказал, что на предложение Милорадовича представить нелегальные стихотворения, он ему просто сказал: «Граф! все мои стихи сожжены! у меня ничего не найдется на квартире, но если вам угодно, все найдется здесь (и указал пальцем на лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкой, что мое, и что разошлось под моим именем.

– А когда подали бумаги, я сел и написал целую тетрадь, – тихо добавил: – чтобы он… не послал своих людей на обыск… к нам.

Сергей Львович шумно вздохнул. Он сам уже с самого утра бегал от Тургенева к Карамзину, от Карамзина к Жуковскому и обратно, так как не мог сидеть спокойно.
 
– Все друзья подключились к твоему спасению, – проговорил он дрожащими губами и сразу опустил взгляд на скомканный платок в руке. Сашка к нему бросился и приложился к руке губами, а он… погладил его голову с чуть отросшими волосами: – Иди… отдохни… Будем ждать решения государя…

Потекли томительные часы ожидания. Александр I, говорят, долго бушевал, возмущаясь, что «Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает». – Это лично слышал директор лицея Энгельгардт и передал Тургеневу.
 
 Николай же Михайлович Карамзин написал в Москву, другу Дмитриеву, такое письмо:
«Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное… Служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет».

Утром  шестого мая, когда сын уже трясся по российской беспутице на юг, Сергей Львович начертал такие строки Василию Андреевичу Жуковскому:
«Любезный Василий Андреевич! Я знаю всё, чем я обязан вам, Николаю Михайловичу, Тургеневу и пр. Никогда не буду в силах изъявить вам моей благодарности, но воспоминание о вас, конечно, будет последнею моею мыслию при последнем издыхании. – Тяжело мой друг! мне очень тяжело. Слезы (мне) мешают писать! Как же я бы мог благодарить вас лично. – В семье моей я один о сем знаю, но пожалуй уверь Николая Михайловича, что я ценю его дружбу. – Quant au Comte Милорадовичь –  je ne sais en le voyant si je me jetterai ; ses pieds ou dans ses bras.
Tout  ;  vous. S. Р.
Перевод: (Что касается Графа Милорадовича – я не знаю, увидев, брошусь ли я к его ногам или в его руки. Все зависит от Вас
Ваш С. П.)

* «Черная Грязь» – почтовая станция, где, по обычаю, провожающие в Петербург поворачивают обратно в Москву.