Коммунальная квартира. Коварная флейта

     Приближалось седьмое ноября. Советский народ традиционно готовился отметить этот день парадами, демонстрациями, гуляньями и возлияниями. А как же иначе? Такой великий праздник! День свершения болшевиками Великой Октябрьской социалистической революции. Здесь, как говорится, займи, но выпей!

     Готовился к седьмому ноября и Сергей Петрович. Он в полголоса и даже в четверть голоса прогонял трудные места басовой партии большого хорового произведения. Он готовился к седьмому ноября, но не как к большевистскому празднику, а, как ко дню памяти Петра Ильича Чайковского.

     Скажи на Востоке что-нибудь непочтительное об Аллахе и тебе очень не поздоровится. И правильно – не богохульствуй. Поровозгласи в Европе что-либо грязное о Деве и общество от тебя отвернется. И справедливо – не святотатствуй. И так везде, но не в России.

    Когда большевики сказали народу, что бога нет, а религия – дурман, мужики не стали возражать, а борзо полезли на колокольни и на купола снимать кресты, весело поволокли длинногривых в чека, деловито стали приспосабливать церковные помещения  для разных хозяйственных нужд.


         Оказалось, что при целой армии духовенства, истинно верующих людей в царской Росси было немного, около 4-5%. Так можно предполагать, основываясь на докладах морского ведомства, где сообщалось, что после отмены Временным правительством прежде обязательного для всех моряков ежедневного богослужения,  утреннюю молитву стали посещать не более 4% от общего числа матросов.  Ясно, что революционные матросы – та еще публика, бога они поминали только в сочетании с матерными оборотами,  но и проценты тоже –  ой-ё-ёй, какие убийственные.

      Советская власть позакрывала бОльшую части церквей, оставив в строю как раз, наерное, те, указанные выше 4%, и этих процентов вполне хватало верующим.
 
      Так на всей Петроградской действовала лишь одна церковь – Князь-Владимирский собор. По-настоящему богомольцами он наполнялся в Пасху, на Рождество, да в Троицу, а так стоял полупустым.  В основном ошивались в нем утлые бабки.

          Но 7-го ноября бабки оттеснялись на второй план, церковь заполнялась  пестро одетой молодежью. Среди юношей и девушек фланировали благообразные старики в строгих костюмах.

     Это профессора Консерватории привели своих студентов, чтобы те  смогли ознакомится с замечательным духовно-музыкальным произведением Чайквского – Литургией Святого Иоанна Златоуста, которая традиционно исполнялась певчими собора в день памяти композитора. Профессоров можно было понять: где, как не в соборе, может услышать студент звучание этого замечательного сочинения. Так сложилось, что при социализме исполнение духовной музыки в концертах, мягко говоря, не поощрялось.

     Для усиления церковного хора в этот день приглашались солисты оперы.  Не за бесплатно, конечно, и даже очень не за бесплатно: певцы рисковали. Узнай в театре о их «гастролях», вызова на партком (с обязательными последлствиями) не миновать.

     Сергей Петрович тоже пел в этом хоре, но не на постоянной основе, а только по праздникам и воскресеньям. Основным местом работы был у него завод «Электрик», где он числился на должности инженера-электрика.

     Утром 7-го ноября, пока Большой еще не был запружен демонстрантами, Сергей Петрович вместе со своим сыном Андреем отправился в храм.

     Андрей учился в музыкалтной школе, где осваивал технику игры на флейте.  Папа вплотную занимался музыкальным воспитанием сына: водил его в оперу, на концерты, помогал штудировать упражнения для флейты, отбивая при этом такт ногой. Когда у Андрея что-то не получалось, папа начинал сильнее шлепать подошвой по паркету, да так, что было слышно у соседей.

       Соседи однако не возмущались. Они снисходитльно воспринимали и басовые раскаты, когда Сергей Петрович распевал голос, и пронзительные фиоритуры флейты, и громкое, как заколачивание гвоздей, отбивание такта.

        Особенно благосклонно и с пониманием относился к такому музицированию заводской паренек Лешка Барсуков, который жил вместе с мамой через стенку от музыкальной семьи. Он в заводском неаполитанском  оркестре исполнял партии  второй мандолины и ему как музыканту, хотя и любителю, были понятны проблемы соседа. Лешка с Андреем пытались пару раз составить дуэт, но куда там: пальцы на ладах мандолины не успевали за потоком шестнадцатых, а то и тридцать вторых,  лившихся из виртуозной флейты.

     Квартирный люд, а особенно женщины, уважал Сергея Петровича за общительность, веселый нрав, умение растолковать сложные вопросы. Андрей вовсю подражал отцу. Он легко входил в контакт со взрослыми, был вежлив и доброжелателен. Потешно пересказывал анекдоты, услышенные от отца.

      Мама тоже положительно влияла на мальчика. Она преподавала в школе русский язык и литературу.  Андрей уже за два года до школы свободно читал и писал, знал  много стихотворений, а книга «Легенды и мифы Древней Греции» была у него настольной книгой. Он воспринимал её, как сборник волшебных сказок.

     Женщины прочили красивому, способному, воспитанному мальчику прекрасное будущее. И, действительно, взрослая жизнь Андрея начиналась красиво.
 
       «Ленфильм» снимал «Прощание с Петербургом»,  музыкальную картину о Иоганне Штраусе,  где оркестр играл очень большую роль. При просмотре молодых флейтистов на роль музыканта в киношном оркестре, выбор пал на Андрея. И сейчас, когда фильму почти полвека, юный, подвижный флейтист в последнем ряду оркестра прекрасно смотрится в кадрах фильма.


      Но после этого успеха начались сложности. Как ни старался папа, как ни натаскивал сына, поступить Андрею после окончания школы в Консерваторию не удалось. На следующий год снова неудача.

     И загребли Андрюшу в Армию Советскую служить. В холодную Кандалакшу. Поскольку он владел флейтой, то определили его в музкоманду.

      Понятно, что свистеть в дудку намного лучше, чем копать окопы. Да и окружение солидное. В основном (кроме трех срочников) оркестр состоял из немолодых сержантов-сверхсрочникков. Все они уже обзавелись  красными носами и двойными подбородками.

      Они говорили сиплыми голосами, употребляли грязные слова, рассказывали грубые и не смешные анекдоты. Они между собой не ссорились, но и не дружили, были как-то равнодушны друг к другу. Но зато заметно прогибались перед лысым пожилым майором, который руководил музыкантской командой.

      Майор держался гоголем и в выражениях не стеснялся: «Семенов, если еще раз лажанешься в трио  марша Победителей, яйца оторву!»

    «Гы-ы-ы! – ржала команда. – Правильно, товарищ майор.  Они ему все равно не нужны. Гы-ы-ы!». 

     Общительный и вежливый новичек понравился ветеранам и вскоре стал Андрей вместе со всеми берлять, хилять, друшлять, башлять, верзать и, конечно, кирять, осваивая при этом новые понятия, например:

 бемоль – живот;
 смычки – ножи, вилки;
 партитура – закуска к водке и т.д.

     Если посадить, скажем, ирис в заросли крапивы, то он там может не зацвести  или может заглохнуть, или вытянуться и поблекнуть, но он никогда, находясь в крапивном окружении, крапивой не станет.

     Андрей не обладал принципиальностью ириса. Он быстро перенял повадки и жаргон оркестрантов. Освоил нецензурщину. Начал курить. Стал участвовать, сперва как бы по обязанности, а потом и с удовольствием, в кирах, которые устраивались после выступлений. На них он отвечал за партитуру.


       Из армии Андрей вернулся совсем другим человеком. Теперь это был вертлявый, говорливый, несерьезный молодой мужчина от которого постоянно несло перегаром.  Два раза папа вызволял его из вытрезвителя.

     На родителей жалко было смотреть. Они ходили как побитые с опущенными глазами. А когда Андрей привел в семью сухую, длинноносую деваху , с которой они стали активно бражничать, папа и мама, один за другим,  тихо отошли в мир иной.

      С работой у Андрея был напряг. По-первости его еще брали во второстепенные  ансамблики, но вскоре брать перестали. Да и сам Андрей перестал предлагаться: пальцы стали плохо слушаться хозяина.

    Вскоре Алексей Барсуков ушел на флот, мама его переехала на другую квартиру и о жизни Андрея можно было судить лишь по слухам. Говорили, что он совсем опустился, что все, в том числе и флейту, распродал, что носатая баба его колотит.

     Однажды, будучи в Ленинграде, Барсуков случайно встретил Андрея. Тот в грязном капроновом плаще стоял на Большом возле гастронома. Барсуков никогда бы в этом зачуханном мужиченке не узнал бывшего красивого флейтиста.   А Андрей узнал Барсукова и с широкой улыбкой, обнажившей нездоровые зубы, направился к нему:

     -- Здравствуйте, Алексей. Давненько мы с вами не виделись.

    -- Привет, Андрей, тебя не узнать. Что ты здесь делаешь?

    -- Работаю грузчиком в гастрономе. Как здоровье вашей матушки? -- продолжил Андрей светский разговор. Понятно, воспитание – не талант, воспитание не пропьешь.

    В конце разговора Андрей вежливо попросил в долг десять рублей. Алексей дал сто, и бывший флейтист радостно поспешил в магазин. Отовариваться.

     Барсуков под впечатлением от встречи зашел в первое попавшее на пути кафе, заказал коньяк и кофе и стал рассуждать о зигзагах судьбы:
     «На заставь Сергей Петрович заниматься Андрея музыкой, и судьба у того была бы совсем иная. Или, поступи Андрей в консерваторию, и не был бы он грузчиком гастронома. Хотя, кто его знает.»

     Барсуков вспомнил рассказ О.Генри, в котором герою трижды разрешалось выбирать судьбу. И все три раза, кем бы он ни был, он получал пулю в сердце.  Может и верно: если суждено сгореть, то не утонешь.

     А родители, направляя детё на музыкальную стезю, должны помнить, что музыка – это непонятная, колдовская субстанция, которая на человека с неустойчивой психикой может повлиять самым коварным образом.

___________________________________
Иллюстрация из Интернета.