Всё это было бы смешно... Очман - Прищепу и Карпен

             


                О книге Александра Карпенко и Валерия Прищепа
                «Оправдание Лермонтову». Нальчик, 2014.

                А.В. Очман,
                профессор ПГЛУ, Пятигорск

  Авторы, далёкие от лермонтоведения, как они сами подчеркивают, вознамерились «восстановить справедливость в память о поэте» и одарить российское культурное сообщество якобы истиной о лермонтовской гибели. Если до сей поры все были убеждены в том, что поэт погиб в результате дуэльного столкновения с Николаем Мартыновым у подножия Машука 15 июля 1841 года, то теперь нам преподносят сенсационную новость: в реальности никакой дуэли не было, это фикция, выдумка, ложь. На самом деле отставной майор Гребенского казачьего полка Николай Соломонович Мартынов самолично расправился с Лермонтовым, в уединённом месте подкараулил его и без лишних сомнений и колебаний расстрелял – без всяких свидетелей, и уж затем вместе с покрывавшими почему-то злодейское преступление корнетом Глебовым и князем Васильчиковым начал громоздить вокруг этого события горы лжи, говорить и свидетельствовать о якобы состоявшемся дуэльном поединке, вводя, таким образом, в заблуждение следствие и суд, т. е. профессионалов в своём деле, вкупе со всеми теми, кто хотел бы узнать об экстремальном, катастрофическом происшествии в Пятигорске в душный июльский вечер 1841 года.
   Аргументация выдвинутой гипотезы не выдерживает, с моей точки зрения, никакой критики. Мало того, что в исследовательский оборот не введено чего-то нового, прежде неизвестного, – взамен же предлагается немыслимое количество несуразных интерпретаций, выворачивание буквально наизнанку неоднократно обнародованных сведений – и всё, как мне видится, в угоду заданной концепции. Главное же – ни единого доказательства, опирающегося на фактологическую основу озвучиваемой версии, в которую авторы свято веруют, поскольку это их любимое детище. Поэтому полемизировать с ними – дело бесполезное, а соображения, излагаемые мною, сведутся к тому, чтобы показать, как изготавливается муляж, выдаваемый за нечто натуральное, дабы завлечь в силки своих «новаций» неосторожную и мало знающую о предмете повествования легковерную читательскую публику.
   Можно начать хотя бы с того, что Александр Карпенко и Валерий Прищеп не «Колумбы» в окучиваемом пространстве, какими они предстают в своей книге. Умалчивается о первопроходце темы – Анатолии Герасименко, который ещё в 2001 году в книге «Божественный певец» настаивал на уничтожении поэта группой заговорщиков – самым ближайшим окружением, – без всяких дуэльных изысков отправивших его на тот свет. Не вдаваясь в детали, во вполне графоманских стихах Анатолий Герасименко прямо-таки в библейском духе начертал:

                Иуда Соломоныч, спеша топор острит,
                Поэт, остерегись!
                Убийцы у Верзилиных
                На тайную вечерю все собрались!

   Поначалу наши авторы след во след ступают за Герасименко, обвиняя «в сговоре троицы на умышленное убийство поэта» (с. 111). Под «троицей» имеются в виду сам Мартынов и его подельники Васильчиков и Глебов. Правда, затем сей обвинительный пассаж несколько корректируется: предварительного сговора, оказывается, не было, поскольку Мартынов проявил собственную инициативу и, ни с кем не посоветовавшись, осуществил подлое злодеяние, и уж post factum приятели договорились о совместном вранье с целью выгораживания преступника.
В книге рядовому читателю разобраться будет очень трудно, ибо путаные словесные хитросплетения на предмет выявления противоречий в свидетельствах, высказываниях, суждениях причастных к лермонтовской гибели лиц создают впечатление, что авторы не отрицают дуэльного противостояния: что находит отражение в названиях отдельных глав: «Повод к дуэли», «Вызов», «Дуэлянты», «Секунданты». Лишь изредка, скупо, время от времени оговаривается «невсамделишность», фиктивность дуэльного базиса. Зато ближе к финишу текста чётко формулируется авторское кредо – в двух вариантах: кратком – в один абзац, и более пространным – более детализированным.
   Приведём оба фрагмента с сопутствующими комментариями.
   Итак: «Мартынов без свидетелей выстрелил в безоружного Лермонтова, не дав сойти с лошади, почти в упор. Возможно, лишь протягивал поэту заряженный пистолет, предлагал стреляться. Может, хотел убить не так, как получилось» (с. 199).
   Стало быть, у Мартынова два пистолета. Возможно, один из них он предлагал Лермонтову, чтобы сойтись в дуэльном противоборстве. В таком случае, надо понимать, поэт отказался от предложения. Как? Почему? Что руководило им? Тогда Мартынову ничего не оставалось, как бросить на землю лишний, мешающий ему пистолет, взяв в правую руку другой, вонзить заряд в лермонтовский бок. Так что ли? Получается, всадник позволил безропотно расстрелять себя. Откуда такая покорность? Ведь не составило бы никакого труда, видя приготовления к убийству, опрокинуть незадачливого пешего Мартынова с помощью коня наземь и достойно наказать мерзавца. Ведь в храбрости, воинских умениях, искусстве верховой езды едва ли кто-нибудь мог с Лермонтовым сравняться. На мой вкус, ситуация – из разряда абсурдных.
   Умножение сущностей (по Оккаму) в подобном же роде происходит в итоговом, программном живописании лермонтовского устранения – фантазии чисто романического свойства...
   Читаем: «Безоружный Лермонтов выехал из Железноводска с расчётом вовремя прибыть на именинный бал князя Голицына. Мартынов выехал ему навстречу из города в одиночку. Его пистолет уже был заряжен.
   К месту трагедии Лермонтов приблизился в уже начавшийся дождь. Возвращаться в Железноводск не имело смысла. До пятигорской квартиры оставалось минут 14–16 галопа. Здесь, после поворота на небольшой меридиональной отрезок дороги, у первых кустов его заждался Мартынов. Его боявшаяся выстрелов лошадь уже привязана к кустам. За время ожидания Лермонтова Мартынов пережил воображаемую сцену предстоящего разговора, свою заготовленную речь, возможно, взвинтил себя так, что вместо сдержанного увещевания стал угрожающе требовать больше не подшучивать над ним.
   <…> Лермонтов остался в седле своей лошади, а Мартынов сбросил с себя черкеску и достал пистолет. Если имел при себе два, то и Лермонтову протянул с предложением тут же стреляться. В любом случае поэт отказался, что и сообщил Мартынов начальству при аресте. Слова, реакцию на них, мимику и позу
Лермонтова и Мартынова в той ситуации каждый вообразит в соответствии со своим представлением. В варианте грубой неосторожности Мартынова допустимо представить неудобную тонкую рукоять пистолета азиатского типа, что скользит в его мокрой руке. Шарик спуска поддаётся непривычно легко, и свой же выстрел при полусогнутой руке обжигает горячим клубом порохового дыма.
   Возможно, всё было иначе. Всякий волен представить своё видение последних секунд жизни Лермонтова. В этом видении придётся считаться с неподкупной математикой, а она ставит Мартынова справа от всадника, почти вровень с мордой его коня. Выстрел в подреберье Лермонтова справа прогнал свинцовую пулю через внутренние органы, и та на выходе повредила ткани левого плеча. Эта рука уже не сдерживала поводья. Лермонтов не сброшен с коня. Рефлекторно вцепившись в поводья правой рукой, он пытался удержаться в седле. Не смог. Упал на дорогу и не удержал своего скакуна. Так и остался лежать с полусогнутой в локте правой рукой. Тело быстро коченело, хотя прохладный дождь прекратился.
   Мартынов после выстрела отвязал свою лошадь и помчался с места убийства к своим друзьям. Скакун Черкес стоял возле тела погибшего хозяина, не дождался его команд и куда-то побрёл. Долго никто не появлялся. Часа через полтора-два
приехал Глебов, взглянул на тело убитого поэта, возможно, из милосердия накрыл его шинелью, забрал мартыновскую черкеску и оставил следы беговых дорожек на мокрой траве. Часов около 22-х приехали без сопровождающих Вертюков и Козлов, уложили тело Лермонтова на телегу и повезли Михаила Юрьевича в предпоследний путь, уже за пределами земной юдоли»(с. 207–210).
   Сознательно уклоняюсь от комментариев по той простой причине, что всё изложенное выше – игра авторского воображения. Ни один из посылов, воспроизведённых эпизодов не может быть подтвержден – ни прямо, ни косвенно – фактами, с психологической же точки зрения, происходящее, учитывая, что действие разворачивается в дворянской среде, немыслимо. Иначе перед нами «отморозок» Мартынов, напоминающий бандита российских 90-х, и бесчувственный Глебов, явившийся удостовериться, не врёт ли Мартынов, – из той же породы.
   Всё же не удержусь от одного из многочисленных вопросов, которые возникают по мере знакомства с фантазийными наворотами следствия, сознавая заведомую его риторичность, ибо ответа не приходится ожидать в силу «виртуальности» авторских суждений и предположений. Меня интересует «долгое созревание» Мартынова, накала его мстительного чувства, ведь почти два дня прошло с момента ссоры на вечеринке в верзилинском доме. Неужто он всё это время копил злобу, чтобы выплеснуть её вечером 15 июля, выехав (когда? во сколько? куда?) караулить Лермонтова за его иронический выпад («горец с большим кинжалом») и безжалостно застрелить его? Как говаривал Станиславский: «Не верю!» Ещё куда ни шло, если б убийство произошло в состоянии аффекта, временной невменяемости. Так нет же: сознательно, хладнокровно, с сознанием собственной правоты.
   И что? – угрызения совести не терзали в дальнейшем, в течение более тридцати лет, этого Каина? Александр Карпенко и Валерий Прищеп более чем уверены – ни в коем разе. Каково?! Рядышком – аристократ Васильчиков и юный Глебов, повязавшие себя по таинственной причине подельничеством с мерзопакостным типом. Авторы в затруднении: «Отчего у дворян Васильчикова и Глебова не оказалось элементарной порядочности? Чем они успели так повязать себя с Мартыновым, что азартно включились в обеление убийцы? Пока   остаётся загадкой» (с. 187, 188).
  Ждём-с разгадки: трансформация, личностная мутация, как нас убеждают, произошла мгновенно: «Что-то произошло в сознании фигурантов 15 июля. Вечером Васильчиков и Глебов не были потрясены сообщением об убийстве Лермонтова. Сразу приступили к нагромождению лжи для властей и окружающих, продолжали говорить до конца своих жизней» (с. 188). Что и говорить, простенько и со вкусом: были нормальными людьми и вдруг (за час? за два?) превратились в негодяев. Возможно ли?!
   Всё дело в том, что в книге, как мне кажется, обнаруживается незнание и непонимание специфики русской культуры первой половины XIX века, оттого мы не найдём даже упоминания о кодексе дворянской чести – становой нравственной составляющей социальной и повседневной жизни дворянского класса означаемого периода, в рамках которого поступки и действия «троицы» немыслимы и невозможны по определению.
   Наряду с этим любопытно одно, не акцентированное авторами, обстоятельство. Они деликатно выводят из обвинительного поля князя Трубецкого и Столыпина-Монго, не затрудняясь мотивацией их непричастности к разгулу низменных страстей. Столыпин, понятное дело, родственник, в лермонтоненавистничестве заподозрить его вроде не с руки. Ну а Трубецкой? Что-либо конкретное о нём в связи с разыгравшейся трагедией не сказано.  Выходит, они ничего не знали, не ведали. Как такое могло произойти, ведь они все жили рядом. Видели, слышали... И молчали? Впрочем, это опять же риторические вопросы, обнажающие уязвимость авторских конструкций, воздвигаемых во имя доказательства безмерности человеческой подлости не где-нибудь – в дворянской среде. А в качестве доказательной базы фигурирует совокупность абсолютно, на мой взгляд, произвольных домыслов, связанных с не до конца прояснёнными обстоятельствами насильственного ухода из жизни русского гения. Доныне, как уже сказано, не существовало каких-либо сомнений, что катастрофа связана с лермонтовско-мартыновской дуэлью, что и стремятся оспорить Александр Карпенко и Валерий Прищеп, пытаясь дезавуировать фактические свидетельства о ней. О них стоит напомнить.
   Сохранилась переписка Васильчикова и Глебова с Мартыновым с целью корректировки мартыновских показаний в суде как раз относительно дуэли. Попытка авторов книги вывести документ за пределы дуэльной сферы оказывается безуспешной. Куда, к примеру, деть упоминание о трёх выстрелах как заранее определённых условиях грядущей дуэли, которые на суде лучше не затрагивать?
Достоянием гласности стали свидетельства и воспоминания Васильчикова.
Через две недели после дуэли он пишет из Кисловодска своему другу в частном, конфиденциальном письменном послании:
   «Ты, вероятно, уже знаешь о дуэли Лермонтова с Мартыновым и что я был секундантом у первого. Признаться, смерть его меня сильно поразила, и долго мне как будто не верилось, что он действительно убит и мертв. Не в первый раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о последствиях и твердо убежден, что дело обойдется, по крайней мере, без кровопролития. С первого выстрела Лермонтов упал и тут же скончался».
   Позже он более чем критично оценит лермонтовскую роль в дуэли: «Положа руку на сердце, всякий беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам, можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не мог его не вызвать. Я, как свидетель дуэли и друг покойного поэта, не смею судить так утвердительно, как посторонние рассказчики и незнакомцы, и не считаю нужным ни для славы Лермонтова, ни для назидания потомства обвинять кого-либо в его смерти. Этот печальный исход был почти неизбежен при строптивом, беспокойном его нраве и при том непомерном самолюбии или преувеличенном чустве чести (point d’honneur), которое удерживало его от всякого шага к примирению».
   К этому надобно прибавить ещё одну деталь, без которой дуэльная картина будет неполной в свете последствий именно этого факта. Незадолго до смерти Васильчиков в беседе с В. Стоюниным рассказал ему, что, когда после отсчёта «раз-два-три» произошла заминка (Мартынов целился в противника, но медлил с выстрелом, а Лермонтов «в позе опытного дуэлянта стоял боком к противнику и ждал этого выстрела»), столыпинский возглас «Стреляйте, а то я вас разведу» вызвал презрительную лермонтовскую реакцию: «Стану я стрелять в этого дурака…». Мартынов нажал на курок.
   Как же квалифицируются васильчиковские свидетельства? Они просто-напросто аттестуются лживой, намеренной и продуманной фальсификацией. Остаётся только развести руками...
   Другой способ обращения с фактами – произвольная их интерпретация согласно авторской воле. Вот отрывок из воспоминаний П. Магденко: «Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом, как снег, белье и халатах. Лермонтов был в шелковом, темно-зеленом с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: “Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтоб послали за ним”».
   Казалось бы, лермонтовские слова однозначны по смыслу: это выражение радости при известии о присутствии в городе Мартышки (прозвище Мартынова с юнкерских времён. – А.О.) и нетерпеливое желание побыстрее увидеть приятеля, с которым расстался более полугода назад, участвуя в осенней чеченской кампании, за что, кстати, оба были представлены к наградам.
   Но как бы не так. У наших юристов совершенно иное мнение, не допускающее мысли о приятельских отношениях между Маёшкой (лермонтовское прозвище. – А. О.) и Мартышкой. Они изрекают: «Мы видим в этом описании (?) не радость от предвкушения встречи, а нормальную эмоцию ощущения (каков стилистический оборот, однако. – А.О.) сухой одежды и темпа после тряской открытой коляски в непогоду. Отмечаем такую мелочь, чтобы пояснить отличие взгляда заслуженно уважаемых литературоведов на детали обстоятельств от профессионального влияния тех же объектов сыщиком (криминалистом)» (с. 71).
   Бедные «заслуженно уважаемые литературоведы» (при чём здесь литературоведение, не очень понятно. – А. О.), не углядевшие в бытовой ситуации ярко выраженный криминалистический подтекст, который сделали зримым для читателя бдительные сыскари.
   Они же прибегают к перевиранию фактов, рассчитывая на читательскую неосведомлённость. Так, первым начал собирать сведения о последних лермонтовских днях по приезде в Пятигорск в 1846 году родственник поэта Аким Шан-Гирей, убеждённый в честности дуэльной схватки и писавший: «…Пистолет, из которого убит Лермонтов, находится не там, где рассказывают, – это кухенрейтор № 2 из пары: я его видел у Алексея Аркадьевича Столыпина, на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого Лермонтова».
   Авторы книги лукаво поправляют Шан-Гирея, мягко уличая его в некорректности сообщаемого свидетельства, – пистолет, мол, отношения к последней дуэли не имеет. «Один из этих (столыпинских. – А. О.) пистолетов видели многие годы спустя над кроватью Алексея, затем его младшего брата Дмитрия Столыпина, рядом с последним портретом поэта. Пистолет напоминал о тех святых минутах короткой жизни Михаила Юрьевича Лермонтова, когда он воскресным днём 1840 года на дуэли достойно защитил честь русского офицерства и великодушным выстрелом в воздух сбил спесь наглого Эрнеста де Баранта» (с. 164).
  Такие, мягко выражаясь, передержки – отличительная черта книги «Оправдание Лермонтову». Грустно сознавать, что выход ее приурочен к 200-летнему лермонтовскому юбилею.