Печатный аналог: Зуев А.С. Русская политика в отношении аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири (XVIII в.) // Вестник НГУ. Серия: История, филология. Т. 1. Вып. 3: История / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2002. C. 14–24.
К началу XVIII в. русские землепроходцы завершили свое триумфальное шествие по Сибири, выйдя на ее северо-восточные рубежи — Чукотку, Корякию и Камчатку, где встретились с народами — чукчами, азиатскими эскимосами, коряками и ительменами, которые по уровню и характеру своего политического и социально-экономического развития находились еще на стадии каменного века и первобытного строя, только вступив на путь перехода от эгалитарного к стратифицированному обществу [1]. В этом отношении они резко контрастировали не только с пришельцами-русскими, но и со многими другими сибирскими аборигенами, уже попавшими под власть Москвы. Однако несмотря на то, что за русскими служилыми и промышленными людьми стояла вся мощь огромного государства, их усилия по подчинению малочисленных обитателей Северо-Востока Сибири трудно назвать успешными. Последние в своем большинстве, не желая платить ясак и противодействуя русским попыткам закрепиться на их землях, оказали ожесточенное сопротивление, в результате чего вторая половина XVII — первая четверть XVIII вв. были насыщены многочисленными русско-аборигенными столкновениями.
К концу первой четверти XVIII в. степень подчинения северо-восточных народов сильно варьировалась. Чукчи и эскимосы оставались непокоренными, на их территории не было построено ни одного русского поселения, с их основной массой не удалось установить мирных отношений, и самым распространенным вариантом контактов с ними были вооруженные столкновения. Ситуация с коряками была не столь однозначной. Многие их территориальные группы в отдельные годы фигурировали среди ясачноплательщиков, но процесс их объясачивания (а, соответственно, и приведения в подданство) был далек от завершения. Ясачное состояние коряков было крайне нестабильным, ясак вносился нерегулярно, в незначительном и произвольном размере, а часть коряков, и, возможно, значительная, вообще никогда не платила ясак. Не увенчались успехом и попытки русских закрепиться на их земле. Более активно и успешно благодаря возведению на Камчатке русских острогов с постоянными гарнизонами и администрацией шло подчинение ительменов. Но и среди них не все еще признали русскую власть, причисляясь последней к категории «немирных иноземцев» [2].
Численность и расселение аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири представляли следующую картину. К началу XVIII в. чукчи, часть которых была кочевыми оленеводами («оленными»), часть — оседлыми морскими охотниками и рыболовами («сидячими», «пешими»), образовывали две территориальные группы: одна занимала собственно Чукотский полуостров, вторая обитала между низовьями рек Колымы и Алазеи. Последняя по не вполне выясненным причинам бесследно исчезла к 1720-м гг. Ближайшими соседями чукчей были азиатские эскимосы, которые проживали на побережье от Анадырского залива до мыса Шелагского и занимались морским промыслом. В XVII–XVIII вв. русские не отличали особо эскимосов от чукчей, называя всех их чукчами. По весьма приблизительным подсчетам чукотско-эскимосское население в это время насчитывало 8–10 тыс. чел. обоего пола.
Коряки также делились на «оленных» и «сидячих» и на несколько территориальных групп, именовавшихся, как правило, по названию рек, на которых обитали (пенжинцы, паренцы, гижигинцы, алюторы, апукинцы, укинцы и т. д.). Они занимали северную половину Камчатки, северную часть Охотского побережья и побережье Берингова моря до р. Анадырь. Их численность на рубеже XVII–XVIII вв. определяют ориентировочно от 7 до 13 тыс. чел., а в 1760-х гг. — около 5 тыс. чел.
В отличие от своих северных соседей все ительмены были оседлыми рыболовами, но и они делились на несколько территориальных групп, обитавших на Камчатке к югу от рек Тигиль и Ука до мыса Лапатка. Причем проживавшие к северу представляли собой смешанное ительмено-корякское, а к югу — ительмено-айнское население. К началу XVIII в. их насчитывалось около 13 тыс., на рубеже 1730–1740-х гг. — 8–9 тыс., в 1760-х гг. — около 6 тыс. чел. [3].
С конца 1720-х гг. российское правительство активизировало усилия по подчинению народов и земель на крайнем Северо-Востоке Сибири. Причиной этого явилось стремление новоявленной империи закрепить и расширить свои позиции в северной части Тихого океана с целью увеличения доходов казны путем развития торговых связей с Японией, Китаем, американскими колониями Испании, поиска и добычи полезных ископаемых и пушнины, а также овладения морскими путями и контроля над ними. Преследуя эту цель, необходимо было обеспечить прочный тыл — подчинить и привести в подданство население северо-восточных земель. Для решения этой задачи в 1727 г. была создана специальная военная экспедиция, названная позднее Анадырской партией [4]. Ее деятельность, однако, вопреки ожиданиям, привела не к быстрому умиротворению «иноземцев», а к резкому обострению русско-аборигенных отношений в регионе, вылившихся в длительную войну, которая с переменным успехом продолжалась до 1760-х гг.
События, развернувшиеся в 1730–1750-х гг. на Чукотке, Камчатке и в Корякии, представляют собой, пожалуй, самую драматическую страницу истории русского присоединения Сибири, поскольку были насыщены многочисленными сражениями, взятием русских и аборигенных острогов, взаимным ожесточением и немалыми жертвами (особенно со стороны «иноземцев»). В историко-этнографической литературе они до сих пор не получили должного освещения. Даже в исследованиях А. С. Сгибнева [5], С. Б. Окуня [6], И. С. Вдовина [7], И. С. Гурвича [8], которые специально обращались к истории русско-аборигенных отношений в указанном регионе, этот сюжет прописан лишь в самых общих чертах, без необходимой детализации и конкретизации. И в целом состояние историографии по данной проблеме таково, что мы не имеем ответов на многие вопросы, в том числе такие значимые, как причины и факторы, вызвавшие длительное и жесткое противостояние русских и аборигенов и упорное сопротивление последних установлению русской власти, стратегия и тактика русских по подчинению «немирных» иноземцев, расклад сил и потенциал противоборствующих сторон и т. д. В свою очередь, отсутствие обстоятельного анализа русско-аборигенных отношений было обусловлено недостаточным вниманием исследователей к фактографии событий с привлечением всего комплекса сохранившихся источников. В результате в литературе слабо, поверхностно, а иногда даже неверно представлена картина развития русско-аборигенных отношений на крайнем Северо-Востоке Сибири в XVIII в.
В настоящей статье на базе архивных и опубликованных документов, а также наработанного предшественниками материала будет освещен и охарактеризован один из важнейших компонентов русско-аборигенных отношений, во многом диктующий направление их развития, а именно правительственная политика, определявшая основополагающие установки по методам подчинения непокорных народов. Причем основное внимание будет акцентировано на политике в отношении чукчей, эскимосов и коряков, поскольку ительмены после жестокого подавления их восстания 1731 г. были обессилены и прекратили массовое и активное сопротивление.
К моменту активизации русского наступления на Северо-Востоке Сибири в конце 1720-х гг. в активе аборигенной политики российского правительства уже имелись основополагающие и универсальные при покорении любой новой «землицы» установки по взаимодействию с иноземцами и их подчинению. Суть их сводилась к тому, что ради пополнения государственной казны пушниной необходимо было объясачивать аборигенное население с последующим взиманием с него максимального и стабильного ясака. Это, в свою очередь, требовало не только сохранения, но и увеличения численности ясачноплательщиков, невмешательства в их внутреннюю жизнь и даже консервацию их социального устройства. Отсюда декларируемое в правительственных наказах сибирским властям предписание подчинять аборигенов и обращаться с ними «ласкою, а не жесточью», «напрасных обид и налогов не чинить».
Однако, сделав ставку в деле присоединения новых земель и народов на максимальное извлечение с них прибыли, Московское государство рассматривало иноземцев только как потенциальных плательщиков ясака. И это обстоятельство привело к принципиальному противоречию в конкретной политике и тактике правительства и его агентов на местах. С одной стороны, государство постоянно провозглашало миролюбивое и покровительственное отношение к аборигенам, пытаясь оградить их от злоупотреблений и лихоимств, к которым прибегали местная администрация и служилые люди. Но, с другой стороны, оно же требовало безусловного объясачивания иноземцев, рекомендуя воеводам и приказчикам использовать для этого любые способы и меры вплоть до силовых:
«А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем».
А поскольку пополнение казны являлось делом первостепенным, то и получалось, что в условиях нежелания аборигенов добровольно вносить ясак и идти в подданство служилые люди, действуя в рамках правительственных предписаний, принуждали их к тому силой оружия.
В результате заложенный в правительственной установке приоритет «ласки» над «жесточью» на практике воплощался, как правило, с точностью до наоборот, а провозглашаемая охранительная патерналистски-прагматическая политика государства на этапе присоединения новых территорий превращалась в пустую декларацию и даже фикцию. Более того, указанное выше противоречие в значительной степени было формальным и практически разрешалось в пользу силовых методов, главным инициатором которых в конечном счете было государство. В связи с этим можно согласиться с А. П. Уманским, который пришел к выводу, что «жесточь» в отношении сибирских аборигенов была результатом не только и не столько действий непосредственных исполнителей (воевод и служилых людей), сколько проявлением правительственной политики, поскольку «если бы даже воеводы не были корыстолюбивыми насильниками и т. п., конфликты между царской администрацией и ясашными волостями были неизбежны — во-первых, не кто иной, как царское правительство требовало от воевод собирать ясак полностью, принимать все меры по ликвидации недобора ясака… во-вторых, именно оно настойчиво требовало от воевод „приискивать новые землицы“ и приводить их в подданство, и не только добром, но и силой» [9]. Кроме того, в сибиреведческой литературе уже аксиоматичным является утверждение, что ясачный режим и система ясачного обложения неизбежно порождали злоупотребления со стороны представителей местной администрации и служилых людей, а это являлось сильным дестабилизирующим фактором.
Иначе говоря, силовые методы подчинения аборигенов являлись нормой в действиях землепроходцев и «покорителей», а насилие с их стороны становилось неизбежным фактором русско-аборигенных отношений [10]. Все это усугублялось незнанием или в лучшем случае слабым представлением о культурно-психологических нормативах жизни аборигенов. Как писал М. А. Демин, «стремление подойти к коренным народам Сибири с мерками русского общества XVII в., непонимание особого менталитета туземцев было, пожалуй, слабой стороной… системы взаимоотношений представителей российской государственности с сибирскими автохтонами» [11].
Все эти нормативы вполне проявились в правительственных установках по поводу активизации укрепления и расширения русского присутствия на дальневосточных окраинах Сибири. Рассчитывая на легкое приобретение новых земель и новых подданных, правительство, исходя из предшествующей традиции, ставку сделало на мирные методы. Указы Сената и Верховного тайного совета 1727 г., определявшие эту активизацию и организацию Анадырской партии, призывали к осторожности во взаимоотношениях с иноземцами и рекомендовали уговаривать их в подданство «добровольно и ласкою», дабы они не имели поводов к «озлоблению». Однако при этом создаваемая экспедиция имела характер военного предприятия: она снабжалась вооружением (вплоть до артиллерии) и насчитывала в своих рядах до 400 военнослужилых людей [12].
Но, начиная очередное наступление на восток, правительство, как ни странно, не удосужилось собрать необходимую информацию о тех землях и народах, которые предстояло покорить. Имея лишь самое общее представление о предшествующем присоединении Сибири, когда казаки с относительной легкостью подчинили почти все сибирские народы, руководители тогдашней российской политики посчитали, что и новые земли на тихоокеанском побережье «к содержанию и владению под российскою державою не трудныя, но таковыя, каковы во всей Сибири в поданстве обретаютца» [13] (здесь и далее курсивы в цитатах мои.— А. З.). Только несколько позже, когда подводились итоги Первой Камчатской экспедиции В. Беринга, Сенат в своем «суждении» от 13 сентября 1730 г. вынужден был констатировать, что не было произведено «описания верного о тамошних народах, обычаях, о плодах земных» [14].
Осуществление на практике задач экспедиции привело, тем не менее, к возобладанию силовых методов над мирными. Военные походы казачьего головы А. Ф. Шестакова из Охотска на север вдоль Охотского побережья в 1729–1730 гг., капитана Д. И. Павлуцкого из Анадырска на Чукотку в 1731 и 1732 гг. и в район Пенжинской губы в 1732 г. с целью подчинения и объясачивания коряков и чукчей вызвали активное вооруженное противодействие со стороны последних. Это и неудивительно, поскольку оба руководителя не отличались терпением и умением вести переговоры с «немирными иноземцами», предпочитая дипломатии грубую силу [15]. В результате вместо «умиротворения» деятельность экспедиции вызвала эскалацию напряженности от Камчатки до Чукотки.
Против русских открыли боевые действия коряки с рек Яма, Иреть, Сиглан, Парень, Олютора и полуострова Тайгонос, которые уничтожили несколько русских отрядов, сожгли Ямской острог и вынудили казаков покинуть только что (в 1732 г.) построенный Олюторский острог, нападали на ясачных коряков и юкагиров [16]. Под угрозой оказалось сухопутное сообщение с Камчаткой. В. Беринг позднее, в донесении 1741 г., по поводу выступления коряков сообщал, что «алюторские ясашные мужики изменили и острог тот отбили и казаков тамошних побили, и хотя оной острог от дороги, где путь лежит х Камчатке, и не во близости, токмо и от них имеетца опасность же, понеже они там по времяни везде ходят и на дорогу приходят, ища где что урвать можно» [17].
Чукчи в марте 1730 г. на р. Егаче (впадающей в северную оконечность Пенжинской губы) наголову разгромили отряд А. Ф. Шестакова, убив и самого казачьего голову, а в следующем 1731 г. «в штыки» встретили команду Д. И. Павлуцкого, совершавшую поход по Чукотскому полуострову, дав ей три крупных сражения. И хотя они потерпели в них значительные поражения, тем не менее категорически отказывались идти в подданство. Как отмечал сам капитан в одном из своих отчетов, «оные чюкчи народ непостоянной, не так как протчие иноземцы в ясашном платеже обретаютца» [18].
Вдобавок летом 1731 г. разразилось восстание ительменов, охватившее почти всю южную половину Камчатского острова. Восставшие сумели захватить Нижнекамчатский острог, чуть ли не поголовно перебив его гарнизон и жителей. Почти целый год, до мая 1732 г. казаки при помощи бывшей в то время на Камчатке морской экспедиции под командованием штурмана Я. Генса подавляли «бунтовщиков», жестоко расправляясь с ними [19].
Но, получив информацию о жестком противодействиии аборигенов, правительство и местные сибирские власти все же продолжали декларировать мирные способы их подчинения. Так, Сибирская губернская канцелярия, узнав о разгроме Шестакова, предписала в 1730 г. действовать в отношении коряков исключительно ласкою, уговаривая их миром идти в ясачный платеж [20]. Вслед за этим она же указом от 10 августа 1731 г. рекомендовала Павлуцкому (оставшемуся после гибели Шестакова единственным командиром военной партии) поступать с «немирными» иноземцами в соответствии с прежде данными ему инструкциями и указами, т. е. «призывать в подданство ласкою» и «на чюкоч и на протчих немирных иноверцов войною до указу Е. И. В. не поступать, дабы людям не учинилось какой грозы… а ежели поступать с ними войною, то за малолюдством в тамошнем крае служилых людей не учинилось бы какой траты людям, також их иноверцов не разогнать в другие дальние места» [21]. 1 сентября 1731 г. сибирский губернатор А. Плещеев подтвердил указание Павлуцкому «о призыве в подданство немирных иноземцов чинить по данной инструкции, а войною на них не ходить» [22]. Иначе говоря, категорически запрещалось применение военной силы, поскольку существовало опасение потерпеть новое поражение.
Через два года правительство уделило пристальное внимание ситуации на Камчатке. 11 марта 1733 г. Сенат, рассмотрев поступившие к нему документы по поводу восстания ительменов (донесения охотского командира и Сибирской губернской канцелярии, экстракты допросов лиц, причастных к восстанию и его подавлению), признал, что «большою причиною бунта» стали «несносные обиды комиссарские» (т. е. управителей камчатских острогов и ясачных сборщиков) и «их злые и разорительные с таким диким народом поступки». Определив таким образом главными виновниками происшедшего восстания представителей администрации, сенаторы в своем докладе императрице рекомендовали проявить снисходительность по отношению к ительменам, казнив из них только «одних пущих заводчиков», а «прочих от смертной казни освободить, для того, что народ дикий и пущую причину к бунту имели от озлобления своих управителей», зато в отношении «обидчиков» принять самые жесткие меры: «о тех комиссарах и подчиненных их, на которых оные бунтовщики показали разорение свое и обиды, жесточае розыскивать и самих их, смотря по доказательству и винам, пытать… и кто явятся пущие разорители, таких, не отписываясь за дальностию, казнить смертию, дабы другие такие ж командиры имели страх и от таких злых поступок воздерживались». Кроме того, Сенат предлагал послать на Камчатку для публичного объявления императорские указы, которыми, во-первых, объявить инородцам «милость и призрение» и обнадежить, что их «пущие разорители» будут казнены, «взятые с них лишние сборы и пограбленныя их имения» и побранные в холопы родники возвращены и впредь им будут даны указы с разъяснением порядка ясачного сбора, а, во-вторых, призвать всех служилых людей повиниться в злоупотреблениях и лихоимствах, обещая за это смягчение наказания [23].
9 мая 1733 г. императрица Анна Иоанновна полностью утвердила предлагаемые Сенатом меры [24], и в тот же день появился соответствующий именной указ [25]. Вскоре, 21 мая 1733 г., появился обещанный для публичного объявления указ «о нечинении обид и притеснений ясачным людям, живущим в Якутском ведомстве и в Камчатке». В указе говорилось, что для пресечения злоупотреблений посланы следственные комиссии, «которым повелено в вышеупомянутых разорениях и обидах не только жестоко разыскивать, но самих разорителей и смертью казнить, а взятые с них лишние сборы и пограбленные их имения, сколько отыскано будет, возвращать». Кроме того, ясачным людям указывалось, чтобы они «лишних никаких ясаков и взяток воеводам, комиссарам и сборщикам, которые они с них своим вымыслом с разорением неволею брали, не давали». Для всеобщего обозрения этот указ было повелено как в Якутске и Охотске, так и во всех острогах, зимовьях и волостях, укрепить на специально установленных столбах, «и хранить, чтобы всегда всем был известен», помимо этого раздать князцам и старшинам «каждого народа», «и сверх того, при платеже ясачном толмачам перетолмачивать всем вслух, на их языке» [26].
Рассматривая предлагаемые меры правительства по наведению порядка на Северо-Востоке Сибири, нетрудно заметить, что оно, по крайней мере на уровне официальных заявлений, продолжало в отношении аборигенов четко придерживаться принципа «не жесточью, а ласкою», пытаясь защитить их от произвола со стороны местных управителей и служилых людей. В то же время также очевидно (и это уже отмечалось в литературе), что за этим принципом стоял холодный казенный расчет: аборигены являлись действительными или потенциальными ясачноплательщиками, соответственно, необходимо было сохранять и даже увеличивать их численность, а также поддерживать порядок в ясачном сборе, чтобы пушнина поступала в казну, а не в карманы ясачных сборщиков.
Правда, все эти правительственные декларации и благие пожелания с трудом воплощались в жизнь, а то и вовсе оставались на бумаге. На той же Камчатке, где по итогам следствия, проведенного Розыскной канцелией под руководством В. Мерлина и Д. Павлуцкого, в 1735 г. было казнено четверо, подвергнут телесным наказаниям 61 служилый человек, а все прочие казаки, смотря по их вине, оштрафованы [27], «лихоимства», хотя и сократились, но не прекратились вовсе. В частности, в 1738 г. под суд за незаконные поборы с ительменов попали камчатский управитель М. Латышев, ясачный сборщик Аргунов и несколько казаков [28].
Равным образом давала сбой и установка на мирное взаимодействие с непокорными народами. Непосредственные исполнители правительственных предписаний на местах предпочитали действовать в рамках уже сложившегося ранее, в «эпоху землепроходцев», стереотипа взаимоотношений с аборигенами, делая ставку на силовые методы. Наиболее наглядно подобную «тактику войны» продемонстрировал командир Анадырской партии казачий сотник В. Шипицын.
Летом 1740 г. он с отрядом казаков, совершая поход по р. Анадырь, в урочище Чекаево встретился с крупными силами чукчей. Не рискуя вступить с ними в сражение, сотник предложил чукотским тойонам вступить в переговоры. Последние откликнулись на это предложение и безоружными прибыли в казачий лагерь, оставив своих воинов далеко от него. Однако Шипицын вместо того, чтобы воспользоваться шансом установить с чукчами мирные отношения, приказал своим казакам перебить чукотских вождей. В результате казаками вероломно были зарезаны 12 тойонов, после чего они атаковали и разогнали чукчей, оставшихся без предводителей [29]. Подобная военная хитрость Шипицына, будучи тактически несомненно удачной, стратегически принесла огромный вред, поскольку на долгие годы подорвала веру чукчей в мирные намерения русских.
А вскоре и на правительством уровне произошел пересмотр принципиальных установок в отношении северо-восточных народов — чукчей и коряков, не желающих идти в российское подданство и оказывающих активное сопротивление. Толчком к этому послужила активизация чукчей, которые, оправившись от поражений начала 1730-х гг., в 1737–1741 гг. осуществили несколько крупных грабительских набегов на оленных юкагиров и коряков и, по некоторым сведениям, угрожали даже захватить Анадырский острог: «в Анадырску руских людей смерти предать и острог Анадырской огнем зжечь и пуст сотворить» [30]. Чукотские набеги напрямую задевали русские интересы в регионе, поскольку разгрому подвергались «верноподданные» ясачные, что наносило ущерб казне, да к тому же подрывало авторитет русской власти, которая оказалась не в состоянии их защитить.
Сибирский приказ, получив информацию о чукотских набегах, в срочном порядке 29 апреля 1740 г. разослал в Иркутск, Якутск и Охотск указы с предписанием «коряк и протчих тамошняго ж народа подданных Е. И. В. ясашных и руских людей до раззорения не допускать, и от носовых и решных чюкч и от прочих немирных народов иметь крепкую предосторожность» [31]. Через месяц, 21 мая 1740 г., состоялось первое заседание Кабинета министров, специально посвященное «чукотской проблеме». В ходе ее обсуждения один из министров, князь А. М. Черкасский, высказал мнение: «того не довольно, что впредь только одну иметь от тех чюкч предосторожность, но вышеписанное разорение надлежит им отмстить и самих в конец разорить и старатца их в подданство привесть, и для того, собрав из ближних тамошних мест людей, военною рукою на них итти». С этим полностью согласился другой министр Г. И. Остерман, предложив немедленно отправить соответствующие указы [32].
В результате этого и последующего обсуждений Кабинет министров и Сенат издали три указа (4, 6 июня и 6 июля 1740 г.), предписывающие иркутскому вице-губернатору Л. Лангу, «собрав из ближних к Якуцку городов и жилищ, також из якуцких и Анадырского острога служилых людей и обывателей, сколько потребно, и определя к ним достойных командиров из гарнизонных офицеров, с принадлежащим оружием, и велеть оным итти на немирных чюкч военною рукою и всеми силами старатца не токмо верноподданных Е. И. В. коряк обидимое возвратить и отмстить, но их, чюкч самих в конец разорить и в подданство Е. И. В. привесть» [33].
Однако вскоре это распоряжение было дезавуировано. 25 ноября 1740 г. Сенат обратился в Кабинет министров с предложением отказаться от походов на Чукотку: «по неудобности того пути и отдалению для раззорения их немирных чюкч команды посылать не надлежит, дабы в таком отдаленном и трудном пути, по которому потребного в пищу запасу возить с собою за неудобность признаваетца, напрасно людей не потерять и голодом не поморить». Хотя при этом сенаторы посчитали все же необходимым увеличить в Анадырском остроге воинскую команду, «чтоб впредь от тех чюкч нечаянного на коряк и Анадырской острог нападения и раззорения не было». Кабинет министров 14 января 1741 г. согласился с этим представлением, приказав «в Чукотскую землицу для разорения живущих тамо чукоч… за весьма дальним и неудобным путем … оруженных людей не посылать , а для предосторожности впредь от помянутых чукч прибавить в Анадырский острог регулярных и нерегулярных лехких людей», добавив при этом, чтобы иркутский вице-губернатор обстоятельно выяснил, почему между чукчами и коряками ссоры происходят, и «старался их наипаче ласканием, нежели суровыми поступками от того отвратить и усмирить и до дальнейших ссор не допустить». Предложения Сената и резолюция Кабинета были окончательно оформлены в сенатском указе 29 января 1741 г. [34].
Но через год правительство, получив сообщение об очередном нападении чукчей на оленных коряков, все же отказалось от своего «миролюбия» и решилось на безусловное подчинение чукчей военными средствами. На этот раз инициатором жестких мер выступил иркутский вице-губернатор Л. Ланг, настаивавший на полном истреблении всех сопротивляющихся русской власти. По его предложению Сенат 3 февраля 1742 г. принял резолюцию, а 18 февраля издал указ, который гласил: «на оных немирных чюкч военною оружейною рукою наступить и искоренить вовсе ; точию которыя из них пойдут в подданство Е. И. В, оных, так же жен их и детей взяв в плен, и из их жилищ вывесть и впредь для безопасности распределить в якуцком ведомстве по разным острогам и местам между живущих вероноподданных, где пристойно» [35]. Иначе говоря, предлагалось уничтожить всех чукчей, оказывающих вооруженное сопротивление, а сдавшихся и захваченных в плен увести с полуострова, расселив по Якутии.
Для претворения в жизнь этих намерений в Анадырск в 1742 г. вновь был направлен Павлуцкий, а численность Анадырской партии к октябрю 1744 г. доведена до 479 чел. [36]. В 1744–1746 гг. эта партия при поддержке верноподанных ясачных коряков и юкагиров совершила три похода (вглубь Чукотского полуострова, вниз по р. Анадырь и к Чаунской губе). Павлуцкий, как и ранее, практически не прибегал к дипломатии, предпочитая действовать против чукчей методами подавления и устрашения. В частности, по поводу одного из его походов анадырские казаки позднее сообщили, что их начальник «чукоч, не призывая в подданство, побил до смерти» [37]. Правда, последние по-прежнему наотрез отказывались идти в подданство, а в марте 1747 г. в ходе очередного набега на анадырских оленных коряков сумели даже наголову разгромить русский отряд, бросившийся на защиту своих союзников-ясачных. В этом сражении погиб и Павлуцкий [38].
Установки 1740 и 1742 гг. в «чукотском вопросе» достаточно быстро были распространены и на коряков, значительная часть которых в 1745 г. подняла восстание, охватившее практически всю «корякскую землицу». Начался очередной этап русско-корякской войны, сопровождавшийся активными боевыми действиями и взаимным ожесточением. Как только начался корякский «бунт», охотский командир А. Зыбин и командир Анадырской партии Д. Павлуцкий, в ведомстве которых находилась территория обитания коряков, сразу же, в том же 1745 г., обратились в Иркутскую провинциальную канцелярию с предложением «всех изменников коряк военною оружейною рукою побить и вовсе без всякого милосердия искоренить». При этом Павлуцкий в своем рапорте от 12 декабря 1745 г. особо обращал внимание на то, что «миролюбие» и «милосердие» русских властей расценивается коряками как проявление слабости и провоцирует их на измену: «за прежния их бунты и измены никакой по силе Е. И. В. указов им, пущим бунтовщикам и изменникам, казни не было, но оное де они кладут себе в великую похвалу и удачу» и «те де иноземцы чинятся ослушны и ясак де платят повольно без аманатов» [39].
Иркутский вице-губернатор Л. Ланг, будучи сам сторонником решительных действий против «изменников», полностью поддержал инициативу «с мест». В своих распоряжениях второй половины 1740-х гг. — начала 1750-х гг. он предписывал охотским и анадырским властям «с изменниками коряками», а также с чукчами, «буде они добровольно по уговорам даватся не станут и учнут противится», «поступить яко со злодеями оружейною военною рукою и всеми силами стараться… всех безо всякого милосердия побить и вовсе искоренить…», и только тех, кто не будет оказывать сопротивление, пойдет в ясачный платеж, даст шерть (присягу) и аманатов, «не побивать и ни малейшаго раззорения не чинить» [40]. Эта тактика подтверждалась и на правительственном уровне (указы и резолюции Сената 15 января 1747 г. [41], Сибирского приказа 17 сентября 1752 г. [42]).
Все эти указы, начиная с 1740 г., означали решительное смещение акцентов в российской политике в отношении чукчей и коряков с мирных методов («ласкою и приветом») к военным («оружейною рукою»). Точнее говоря, признавая и ранее силовое давление как важнейшее средство приведения в подданство, но рассматривая его лишь как крайний вариант, правительство в 1740-е гг. отдало ему безусловный приоритет, провозгласив войну и поголовное истребление непокорных единственным способом «умиротворения» чукчей и коряков. И надо заметить, что к таким способам во взаимоотношениях с сибирскими аборигенами, даже «бунтовщиками» и «изменниками», российская власть прибегала впервые [43]. Правда, подобная откровенно жесткая установка распространялась только на тех, кто оказывал сопротивление. «Добровольно» признавшим подданство обещалось сохранение жизни и имущества, хотя им могло угрожать массовое переселение подальше от «породных» земель, как это требовалось сделать с чукчами. Последнее, кстати, также было принципиальной новацией в русской аборигенной политике в Сибири.
Указанная «смена вех» в подходе к разрешению чукотской и корякской проблем определялась, конечно, развитием ситуации в самом регионе, когда все чукчи и значительная часть коряков упорно не принимали российское подданство, оказывая вооруженное сопротивление. Причем если чукчи преимущественно оборонялись, то коряки (охотские и камчатские) нередко переходили в наступление, нанося русским существенный урон, подрывая авторитет и позиции российской власти на дальневосточных рубежах империи. Вдобавок к этому опыт общения с коряками показал, что им нельзя доверять: они с легкостью нарушали принесенную присягу, вводили русских в заблуждение своей показной покорностью, не держались аманатов и в любой момент готовы были, усыпив бдительность противника, нанести удар. Следствием этого стало формирование к концу 1740-х гг. русского взгляда на коряков и чукчей как на «закоренелых злодеев», которым «по их азиатскому непостоянству» верить нельзя, а, соответственно, разговаривать с ними можно только «через прицел винтовки».
Так, Иркутская провинциальная канцелярия в указах начала 1750-х гг. неоднократно отмечала следующий факт: «оленные и пешие коряки из давных лет быв под российскою державою и в ясашном платеже, неоднократно бунтовали и верноподданных русских людей и ясашных людей побивали, и между тем по прежнему приходили в подданство и в ясашный платеж и, зловымышленно объявя себя верноподданным народом ласковыми, и изождав… оплошности, нечаянно смертно побивали и изменя бунтуют, а хотя де с них для верности и берутца аманаты, однако ж де они по закосненному азиатскому непостоянству, оставя сожаление о тех аманатов, бунтуют же и верноподданных без всякой притчины немилосердно убивают и не только на русских оружие свое поднимают, но своих родников коряк же, кои русским чинят в походах вспоможение, нещадно военною рукою умертвляют и всегда всеми мерами тщатся злодействовать». Констатировав, что корякам «в их верности твердой надежды нет», канцелярия рекомендовала охотским и анадырским начальникам ни в коем случае не верить тем «изменникам», которые «склоняться будут якобы по прежнему в подданство», а «всеми силами стараться… всех побить и в конец раззорить без всякого сожаления» [44]. Аналогичные указания Иркутская канцелярия давала командиру Анадырской партии и по поводу чукчей: «велено ему в поиске неприятелей чюкч и во искоренении их, яко всегдашних злодеев, военною рукою без всякого милосердия, не приемля того, что они будут якобы склонятца в подданство… стараться» [45]. В свою очередь охотский и анадырский командиры соответствующим образом наставляли руководителей карательных отрядов. Но, таким образом, получалось, что правительственные рекомендации не применять силу к принявшим подданство иноземцам практически дезавуировались, поскольку никаким их обещаниям и присягам нельзя было верить, а, соответственно, оставалось только одно — «всех безо всякого милосердия побить и вовсе искоренить».
При этом важно отметить, что «бунтующие» коряки и чукчи к середине XVIII в. однозначно рассматривались правительственными инстанциями как бывшие подданные, впавшие в измену — «отпадшие из подданства Е. И. В. воры чюкчи и коряки».
Русская оценка коряков как «изменников» в значительной степени соответствовала действительности, так как значительная их часть в разное время уже стала ясачными, а, соответственно, подданными, и только после этого вышла из подчинения. В отношении чукчей применение эпитетов «изменники» и «воры» являлось, однако, неправомочным, поскольку обитатели Чукотки никогда не признавали своего подданства русским и не платили ясак. Появление же восприятия чукчей как «отпадших из подданства» объясняется, видимо, тем, что к середине XVIII в. в правительственных инстанциях по-прежнему отсутствовали сведения и представления о самих чукчах, не было там и никакой информации по истории русско-чукотских отношений. Следовательно, лица, принимавшие решения по «чукотской проблеме», просто не знали, что чукчи никогда не входили в состав подданных российской короны. С другой стороны, после экспедиций В. Беринга вся северо-восточная оконечность Сибири считалась уже частью Российской империи (что нашло отражение на географических картах, в частности, в «Атласе Российском, состоящим из девятнатцати специальных карт», изданном в 1745 г.), а значит, и все ее обитатели, включая чукчей, рассматривались как «подданные». В связи с этим можно привести реакцию Коллегии иностранных дел в 1751 г. на запрос Военной коллегии по поводу внешнеполитической ситуации на северо-востоке империи: «Из той Коллегии иностранных дел сообщено ж, что оная коллегия из Атласа Российского усматривает: тот народ, чукчи, кочевье свое имеет в самом углу между Северным Ледовитым и Восточным Тихим морем, а в соседстве им с южной стороны подданные коряки, а разделяют их река Анадырь и российский Анадырский острог, а от Ледовитого моря подданные ж якуты, а разделяет их река Колыма и 3 российския по оной зимовья или остроги, других же от России заграничных народов никаких там нет; и тако сие дело стало быть не заграничное, но внутреннее » [46].
Пиком «милитаризации» политики в отношении чукчей и коряков, пожалуй, можно считать передачу в 1752 г. Анадырской партии из ведения гражданских властей — Иркутской провинциальной канцелярии — в прямое подчинение военным — командующему войсками, дислоцированными в Сибири, генерал-майору Х. Киндерману, а через него Военной коллегии [47]. Однако сразу же вслед за этим последовал постепенный отказ от силовых методов и возврат к прежней модели подчинения «иноземцев», более того, правительство решительно отрицает вообще какие-либо военные акции, сделав ставку исключительно на мирные переговоры. Этот перелом произошел во второй половине 1750–1760-х гг. и связан был с рядом обстоятельств, из которых в рамках данной статьи мы обозначим кратко лишь важнейшие.
Во-первых, развернувшиеся в 1740 — начале 1750 х годов на Северо-Востоке боевые действия потребовали от русских значительных сил и средств, как материальных, так и людских. По подсчетам, сделанным в 1763 г. командиром Анадырской партии Ф. Х. Плениснером, на содержание партии за все время ее существования было израсходовано 1 381 007 руб. 49 коп., тогда как в приходе от ясачного и других сборов по Анадырскому ведомству оказалось всего 29 152 руб. 54 коп. [48]. К это-
му можно добавить и значительные траты на обеспечение отрядов, действовавших против коряков из Охотска. Получалось, что главная цель организации партии — покорение новых земель и народов ради пополнения казны — не только не была выполнена, но, наоборот, результаты ее деятельности были прямо противоположны поставленной цели: расходы колоссально превзошли доходы.
Во-вторых, в ходе активного наступления на коряков во второй половине 1740-х — первой половине 1750-х гг. с трех сторон: из Анадырска, Охотска и камчатских острогов удалось не только нанести им поражение, существенно подорвав их военный потенциал (в результате массовой гибели боеспособных мужчин-коряков), но и наконец-то прочно обосноваться на корякской территории, построив там ряд крепостей, позволявших держать коряков под более бдительным контролем. В результате обессиленные от многолетней борьбы, потеряв к 1760-м гг. по сравнению с началом века более половины своего населения [49] и многие укрепленные поселения, разрушенные русскими, коряки к концу 1750-х гг. полностью прекратили сопротивление и признали свое подданство русской власти. К этому их подтолкнули и грабительские набеги чукчей, защиту от которых они пытались найти у русских. Таким образом, в отношении коряков установка на силовые методы выполнила свое предназначение, но вместе с тем потеряла и свою актуальность.
Зато взаимоотношения с чукчами, и это в-третьих, развивались по иному сценарию. После разгрома отряда Павлуцкого в 1747 г. активность русских в направлении Чукотки резко упала. С 1748 по 1755 г. Анадырская партия провела семь походов на чукчей, не заходя, однако, вглубь Чукотского полуострова, а ограничиваясь нижним течением Анадыря. Сами чукчи также старались избегать столкновений с русскими отрядами, хотя охотно грабили ясачных оленных юкагиров и коряков. К середине 1750-х гг. стала очевидной бесперспективность попыток подчинить чукчей путем эпизодических карательных походов, а планы по строительству на их территории русских крепостей оказались совершенно невыполнимы. Иначе говоря, стало ясно, что в отношении чукчей военные усилия русских не дают требуемого эффекта.
В-четвертых, к этому времени вполне обозначилась смена вектора русского движения на восток. Если до середины XVIII в. Чукотка рассматривалась как один из плацдармов расширения российских владений на территорию Северной Америки, то после начала в 1740-х гг. плаваний русских промышленников к Аляске вдоль Алеутских островов она потеряла это значение. В результате стратегический статус «Чукотской землицы» кардинально изменился. В петровское время и чуть позже ее покорение осмысленно увязывалось с поиском и продвижением на «Большую Землю» — в Америку, а в начале 1760-х гг. сенатор Ф. И. Соймонов уже недоумевал, зачем понадобилось посылать военные партии на Чукотку: «неизвестно, по каким бы то причинам: завоевать ли ту пустую и вовсе бесплодную землю, или для единого распространения российских пределов» [50].
В-пятых, к началу 1760-х гг. благодаря в первую очередь усилиям Ф. Х. Плениснера в распоряжении правительства наконец-то оказались первые описания Чукотки и чукчей, из которых стало ясно, что ожидать от последних прибыли в казну совершенно бессмысленно, поскольку «Чукоцкую землю... можно назвать последнейшею и беднейшею всего земного круга в последнем краю лежащую» [51].
В результате Сенат в майском 1764 г. докладе императрице Екатерине II пришел к мнению, что «чукоч, в разсуждении лехкомысленного и зверского их состояния, також и крайней неспособности положения мест, где они жительство имеют, никакой России надобности и пользы нет и в подданство их приводить нужды не было» [52].
Все эти обстоятельства заставили правительство пересмотреть свои установки в отношении «немирных» иноземцев, прежде всего чукчей. Первым шагом стали сенатский указ и инструкция, данные И. С. Шмалеву, назначенному в декабре 1752 г. командиром Анадырской партии. В них, помимо прежних наставлений «искоренять» «бунтовщиков» и «изменников», уже содержались указания начать с ними мирные переговоры: «призвав из них лутчих людей, уговаривать, буде же не послушают, то поступать с ними яко с неприятели, однако ж без крайней нужды» [53]. Шмалев, прибыв в Анадырск, прекратил военные акции против чукчей и дважды, в 1755 и 1756 г., вступал с ними в мирные переговоры, которые, однако, не дали желаемого успеха [54].
В 1754 г., по предложению сибирского губернатора В. Мятлева, Анадырская партия была возвращена в ведение иркутского вице-губернатора [55]. Чуть позже, в инструкции 1757 г., данной Мятлевым охотскому командиру В. Шипилову, в последний раз на уровне правительственных распоряжений прозвучали наставления жестко действовать против «изменных» коряков с целью их поголовного «искоренения»: «ежели они непременно в своей злости пребудут и ни по каким ласковым уговорам в склонность и в верность не придут и набегов для раззорения и убивства чинить не престанут, а всегда теми предосторожными командами побеждаемы и побитием их умаляемы будут, то не по долгом времяни и все оныя бунтовщики без остатку искоренятца, а верноподданные народы в покое остатца могут» [56]. Но к этому времени «идея» силового давления на коряков уже потеряла смысл, поскольку последние начиная с середины 1750-х гг. в массовом порядке стали прекращать вооруженное сопротивление, облагаться ясаком и принимать российское подданство [57].
Вскоре в аборигенной политике правительства произошел кардинальный поворот от войны к миру. Он был связан с именами сибирского губернатора в 1757–1763 гг. Ф. И. Соймонова и анадырского командира в 1760–1764 гг., а затем главного начальника Охотско-Камчатского края в 1764–1772 гг. Ф. Х. Плениснера. Первый, будучи принципиальным сторонником патерналистско-охранительного отношения к «иноземцам», еще в 1757 г. в наставлении иркутскому купцу И. Бечевину, намеревавшемуся плыть с Камчатки вокруг Чукотки, приказывал «как живущим на островах подданным ясашным, так, ежели сыщут, и таких народов, которыя еще не под областию Российской империи, отнюдь никаких обид и не малейших озлоблений… не чинили, но обходились бы с ними… со всякою ласкою» [58]. 7 ноября 1760 г. он посылает в Сенат донесение, в котором высказывает мнение, «что надлежит отныне с теми чукоцкими и протчих разных и многих родов иноверцами бунтовщиками при склонении оных в российское подданство к платежам ясаков не столько военною и оруженною рукою поступать, сколько ласкою, благодеянием и добрым с ними обхождением», поскольку применение силы оказалось безполезным [59]. Вслед за этим Соймонов поручает Плениснеру собрать известия о деятельности Анадырской экспедиции: «для чего оная учреждена и какая ис того польза, також о числе тамошнего народа и о собираемых с них ясаках на какую сумму всего оного в зборе бывает, також и на всю ту экспедицию казенных росходов исходит» [60]. Затем инструкцией от 20 февраля 1761 г. Плениснер получает от Соймонова задание не оказывать на чукчей военного давления, добиться мирного приведения их в подданство — «без воинских действ ласкою» — или хотя бы в «мирную соседнюю дружбу», а также найти способы прекратить вооруженные столкновения между чукчами и коряками, которые дестабилизировали обстановку в регионе [61].
Плениснер, прибыв в Анадырский острог в 1763 г., вступил в переговоры с чукчами, закончившееся взятием с них небольшого ясака [62]. Затем, внимательно ознакомившись с ситуацией и историей русско-аборигенных отношений (по материалам анадырского архива и распросам анадырцев-старожилов), а также собрав информацию о чукчах и коряках, он в октябре 1763 г. отправляет Соймонову обширное «Представление», в котором обосновывает необходимость упразднения Анадырской партии, ликвидации Анадырского острога и сокращения численности вооруженных сил на крайнем Северо-Востоке Сибири [63]. Соймонов, который с 1763 г. был уже сенатором [64], горячо поддержал инициативу Плениснера (см. его «Предложения» в Сенат от 19 ноября 1763 г. [65]). При этом оба апеллировали к тому, что на Анадырскую партию затрачены огромные финансовые и материальные средства, тогда как отдача от ее деятельности фактически равна нулю: чукчи в подданство не приведены, чукотско-корякско-юкагирские столкновения не прекратились и, более того, «иноземцы», «вместо того, чтобы от российских регулярных войск защищаемы были, но от тех же команд, во первых, в крайне раззорение приведены, а притом от них так озлоблены, что в дальные места откочевали» [66].
Сенат согласился с закрытием Анадырской партии, признав, что она «бесполезна» и «народу тягостна». В мае 1764 г. в докладе Екатерине II сенаторы констатировали: «В разсуждении лехкомысленного и зверского их (аборигенов.— А. З.) состояния, також и крайней неспособности положения мест, где они жительство имеют, никакой России надобности и пользы нет и в подданство их приводить нужды не было» [67]. Тем самым получалось, что все предшествующие усилия по присоединению крайнего Северо-Востока Сибири признавались бессмысленными.
4 мая 1764 г. появился императорский указ «об отмене сибирской отдаленной Анадырской экспедиции и о выводе из Анадырского острогу военной команды» [68]. В 1765 г. из Анадырска начался вывод гарнизона и гражданского населения (в Гижигинскую и Нижнеколымскую крепости). Он закончился к 1771 г., когда крепостные и все прочие постройки в Анадырске были разрушены. Форпост русской власти на Северо-Востоке Сибири, более ста лет служивший опорной базой подчинения чукчей и коряков, перестал существовать.
Это событие ознаменовало окончательный поворот в русской аборигенной политике от силовых методов к мирным. Начиная с 1760-х гг. русско-аборигенное вооруженное противостояние в регионе сменяется мирным взаимодействием. С этого времени не отмечено уже ни одного случая военного столкновения русских с коряками, которые окончательно признали себя ясачными и российскими подданными. С чукчами отношения также выстраивались по мирному пути. Более того, их отдельные группы стали сами проявлять инициативу в установлении контактов с русскими с целью торгового обмена. Правда, данный процесс чуть было не сорвали неоправданные действия командира Гижигинской крепости Я. М. Пересыпкина, который, не разобравших в ситуации, приказал атаковать группу чукчей, прибывшую в 1775 г. к Гижигинской крепости с изъявлением желания принять российское подданство. Произошедший «чукотский погром» мог привести к началу нового русско-чукотского вооруженного противостояния. Но ситуацию спасли умелые действия прибывшего на смену Пересыпкина Т. И. Шмалева, который благодаря изучению истории и этнографии Северо-Востока Сибири хорошо разбирался в русско-аборигенных отношениях [69].
К этому времени российское правительство, хотя и отказалось от силового давления на чукчей, вновь активизировало усилия по подчинению Чукотки. Необходимость этого диктовалось стремлением включить-таки северо-восточную оконечность Сибири в состав Российской империи ввиду усиления внимания Англии и Франции к северной части Тихого океана (в последней четверти XVIII в. к российским владениям на Дальнем Востоке выходили экспедиции Дж. Кука, Г. Диксона и Н. Портлока, Ж. Лаперуза, У. Дугласа, Ч. Дункана, Дж. Ванкувера и др.).
26 января 1776 г. Екатерина II указала приложить все усилия для принятия в российское подданство чукчей. С этой задачей в Гижигинскую крепость, которая после ликвидации Анадырска стала ближайшим к Чукотке русским поселением, и был отправлен Т. И. Шмалев. Ему при помощи крещеного чукчи Н. Дауркина удалось разрешить конфликт, возникший из-за действий Пересыпкина, а в марте 1778 г. провести успешные переговоры с «главным» чукотским тойоном Омулятом Хергынтовым и заключить с ним договор о принятии российского подданства [70]. И хотя этот договор на деле имел локальный характер, поскольку распространялся только на те чукотские стойбища, которые признавали власть Омулята, Шмалев, а с его подачи и правительство расценили данное событие как признание подданства всеми чукчами. В результате в 1779 г. Екатерина II объявила чукчей подданными Российской империи [71].
Подводя итог вышеизложенному, можно констатировать, что на протяжении XVIII в. правительственная политика в отношении аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири — чукчей, эскимосов и коряков — не оставалась статичной и дважды претерпела принципиальные изменения. До начала 1740-х гг. она характеризовалась приверженностью традиционным установкам во взаимоотношениях с «иноземцами», когда пытались сочетать два метода их приведения в подданство и ясачный платеж — «ласку» и «жесточь», отдавая приоритет в формальных декларациях мирным уговорам, а в практических действиях — силовому принуждению. В 1740–1742 гг. последовал первый решительный пересмотр прежних установок: даже на уровне декларативных заявлений власть отказалась от попыток мирными средствами решить «чукотскую» и «корякскую» проблемы и в деле подчинения «немирных иноземцев» сделала ставку на войну. Более того, принципиальным новшеством в русской аборигенной политике в Сибири стало стремление к поголовному уничтожению всех чукчей и коряков, не желающих «добровольно» принять русское подданство и оказывающих этому вооруженное сопротивление. Данная установка на безжалостное искоренение «бунтовщиков» и «изменников» была исключением на фоне проводимой в то время патерналистско-охранительной государственной политики в отношении сибирских аборигенов.
Во второй половине 1750-х — первой половине 1760-х гг. правительство вновь кардинально меняет стратегические и тактические подходы к урегулированию ситуации на северо-восточной окраине империи. Оно полностью отказывается от применения военной силы, которая выполнила свою задачу в отношении коряков, но оказалась совершенно неэффективной в отношении чукчей, и пытается опробовать новый сценарий взаимодействия с непокорными «иноземцами»: мир любой ценой. В результате начавшиеся в середине 1750-х гг. переговоры русских властей (сначала командира Анадырской партии, затем командира Гижигинской крепости) с главами отдельных чукотских стойбищ закончились в конце 1770-х гг. официальным принятием чукчей в состав подданных Российской империи. Правда, до реального подчинения обитателей Чукотского полуострова было еще далеко. Даже в середине XIX в. правительство признавало, что чукчи относятся к народам, «не вполне покоренным» [72], а в конце того же века известный этнограф В. Г. Богораз, проведших несколько лет на Чукотке, замечал, что они находятся вне всякой сферы русского влияния [73].
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: История и культура чукчей: Историко-этнографические очерки. Л., 1987; История и культура ительменов: Историко-этнографические очерки. Л., 1990; История и культура коряков. СПб., 1993; Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.; Л., 1965; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973; Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966; Орлова Е. П. Ительмены: Историко-этнографический очерк. СПб., 1999.
2. Гурвич И. С. Этническая история… С. 9–62, 94–98, 103–104, 112–114; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 102–116.
3. О численности и расселении народов см.: Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 560, 569–571, 577; Гурвич И. С. Этническая история… С. 97–103, 107–109, 111–112, 180; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. С. 21; Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVII — начало XX веков). Л., 1973. С. 11, 13, 30; Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов и камчатских коряков в конце XVII в. // Вопросы истории Сибири. Л., 1961. С. 171–208; Патканов С. К. О приросте инородческого населения Сибири. СПб., 1911. С. 134.
4. Зуев А. С. Анадырская партия: причины и обстоятельства ее организации // Вопросы социально-политической истории Сибири (XVII–XX века): Бахрушинские чтения 1997 г. Новосибирск, 1999.
5. Сгибнев А. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке с 1650 по 1856 г. // Морской сб. СПб., 1869. Т. 101. № 4; Т. 102. № 5–6; Т. 103. № 7–8.
6. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935.
7. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.; Л., 1965; Он же. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973.
8. Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири.
9. Уманский А. П. Телеуты и русские в XVII–XVIII веках. Новосибирск, 1980. С. 32. См. также: Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. СПб.; Барнаул, 1995. С. 94.
10. См. об этом также: Зуев А. С. «Конквистадоры империи»: русские землепроходцы на Северо-Востоке Сибири // AbImperio. Казань, 2001. № 4.
11. Демин М. А. Коренные народы Сибири в ранней русской историографии. С. 107; Демин М. А. Использование метода устного опроса в ходе русской колонизации Северной Азии // Историческое краеведение: теория и практика. Материалы Росс. науч. -практич. конф. Барнаул, 1996. С. 45.
12. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 6об.–16, 8–8об., 9об., 10–11об., 14, 17–25об.; Сб. ИРИО. СПб., 1888. Т. 63. С. 44, 248–249, 283–297, 400; 285–291; ПСЗРИ-I. СПб., 1830. Т. 7. № 5049. С. 770–772; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. Магадан, 1984. С. 30–38.
13. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 6об.
14. Экспедиция Беринга. Сб. док. М., 1941. С. 89.
15. Об этих походах см.: РГАДА, ф. 248, кн. 666, л. 31–36, 39; ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 356об.–357; № 527, д. 13, л. 80об.–82; № 528, ч. 1, д. 17, л. 2об., 5об.; ч. 2, д. 1, л. 13а–13а об.; д. 3, л. 11; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27–27об., 68; Сгибнев А. Материалы для истории Камчатки. Экспедиция Шестакова // Морской сб. СПб., 1869. Т. 100. № 2. С. 14–16; Сгибнев А. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке… № 4. С. 114, 129; Иохельсон В. И. Коряки. Материальная культура и социальная организация. СПб., 1997. С. 213, 214; Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма… С. 69, 70; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. С. 70, 71, 72, 91, 92; Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России. Хабаровск, 1988. С. 41, 42; Зуев А. С. Поход Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г. // Актуальные проблемы социально-политической истории Сибири (XVII–XX вв.): Бахрушинские чтения 1998 г. Новосибирск, 2001.
16. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 343, 357об.; № 527, д. 13, л. 101–102об., 103об., 104, 106об.–107об.; № 528, ч. 2, д. 1, л. 12об., 13а об.–15, 77; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27–27об. 199; Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области (с 1650 г. до 1800 г.). Якутск, 1916. Т. 1. С. 125–129; Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 130–131; Гурвич И. С. Этническая история… С. 105; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. С. 157.
17. Экспедиция Беринга. С. 129.
18. Зуев А. С. Поход Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г.
19. Истории камчатского «бунта» 1731 г. касались многие исследователи (П. С. Словцов, А. Сгибнев, В. Маргаритов, С. Б. Окунь, И. С. Гурвич и др.), однако до сих нет ни одной работы, специально посвященной этому событию, ставшему весьма значимой вехой в истории Камчатки и судьбе ительменов. Наиболее полные сведения можно найти лишь в сочинении С. П. Крашенинникова (Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. С приложением рапортов, донесений и других неопубликованных материалов. М.; Л., 1949. С. 487–500, 511–513, 761–767).
20. Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области. С. 131.
21. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 4об.–5об.; ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 28.
22. Там же, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 26; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. С. 78–79.
23. Сб. ИРИО. Юрьев, 1899. Т. 106. С. 210–212.
24. Там же. С. 213.
25. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 42.
26. ПСЗРИ. СПб., 1830. Т. 9. № 6407.
27. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 358, 361об.–363об.; Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки… С. 497–498.
28. Сгибнев А. Исторический очерк… № 4. С. 133, 136.
29. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 17, л. 6–8; ч. 2, д. 3, л. 18–19об.; № 539, ч. 2, д. 6, л. 68–70об.; ф. 248, оп. 113, д. 71, л. 41–43об.
30. РГАДА, ф. 248, оп. 4, кн. 180, л. 540; оп. 113, д. 71, л. 1–1об.; д. 1552, л. 1; ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 344–346; № 528, ч. 2, д. 4, л. 7; ф. 214, оп. 1, ч. 7, д. 4871, л. 2–2об.; ф. 607, оп. 2, д. 9, л. 3–3об.; Сенатский архив. СПб., 1889. Т. 2. С. 35; Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке. Сб. архив. материалов. Л., 1935. С. 160; Экспедиция Беринга. С. 129, 230; Сгибнев А. Исторический очерк… № 5. С. 57–58; Гурвич И. С. Этническая история… С. 113; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 92, 119.
31. РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 71, л. 2–2об.
32. Там же. Л. 6–7об.; Сенатский архив. Т. 2. С. 35–36.
33. Там же. Л. 8–14об; ф. 214, оп. 1, ч. 7, д. 4871, л. 3–5об., 10–12об.; Сенатский архив. Т. 2. С. 36–37; Колониальная политика… С. 91, 160.
34. РГАДА, ф. 248, оп. 4, кн. 184, л. 479; оп. 113, д. 1552, л. 148об.–149; ф. 214, оп. 1, ч. 7, д. 4871, л. 24–25; Колониальная политика… С. 161; ПСЗРИ. СПб., 1830. Т. 11. № 8317.
35. РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 71, л. 28–28об; д. 1552, л. 150; ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 8об.; Сенатский архив. СПб., 1892. Т. 5. С. 325, 326; Колониальная политика… С. 12, 91, 162, 163.
36. РГАДА, ф. 248, оп. 4, кн. 184, л. 524, 536а–537; оп. 113, д. 1552, л. 2об., 150.
37. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 1, д. 6, л. 79.
38. Там же. № 528, ч. 1, д. 17, л. 13об.–14об.; ч. 2, д. 3, л. 19об.–20об.; д. 4, л. 12об.; д. 7, л. 5; ф. 248, оп. 113, д. 1552, л. 235–246об.; Колониальная политика… С. 169–174; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 123.
39. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 21–22; Колониальная политика… С. 12, 91, 162, 163.
40. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 19об.–20, 33об., 34об., 44об.–45об., 79, 91, 98; д. 4, л. 12; ф. 248, оп. 113, д. 1552, л. 54–56об., 57, 58об., 59, 364; 364об.; Колониальная политика… С. 92, 94–96; Сенатский архив. СПб., 1895. Т. 7. С. 7, 8; 1897. Т. 8. С. 207.
41. Колониальная политика… С. 94.
42. РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 17, ч. 9, л. 610.
43. Правда, на общем фоне тогдашней российской «аборигенной» политики чукчи и коряки не были одиноки среди тех народов, которых не устраивало их положение в составе Российской империи. Известно, что в отношении башкир, которые в 1730-е гг. подняли очередное антирусское восстание, правительство также предприняло беспрецедентные меры, взяв курс на его кровавое подавление, на поголовное истребление и выселение из края повстанцев и их семей (См.: Акманов И. Г. Башкирские восстания XVII — первой трети XVIII в. Уфа, 1978. С. 77).
44. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 44об.–45об., 98; ф. 248, оп. 113, д. 1552, л. 341об.–343об.
45. Там же. Ф. 248, оп. 113, д. 1552, л. 421–421об.
46. Сенатский архив. Т. 8. С. 743–744.
47. РГАДА, ф. 248, оп. 113, д. 1552, л. 332–339; ф. 24, оп. 1, д. 17, ч. 2, л. 83об.; Сенатский архив. СПб., 1901. Т. 9. С. 141.
48. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 17, 43–43об.
49. Гурвич И. С. Этническая история… С. 107–109.
50. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 6, л. 39.
51. Там же. Ч. 2, д. 4, л. 3об.
52. Там же. Л. 44.
53. Там же. Л. 88об.; № 539, ч. 2, д. 6, л. 78об.; Сенатский архив. Т. 8. С. 744.
54. Там же. № 539, ч. 2, д. 6, л. 34, 78об., 82; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 76, 78, 126.
55. Сенатский архив. Т. 9. С. 273–274.
56. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 2, л. 10–11.
57. Иохельсон В. И. Коряки… С. 216; Гурвич И. С. Этническая история… С. 106.
58. Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана во второй половине XVIII в. Сб. док. М., 1989. С. 49.
59. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 2, д. 6, л. 12–18.
60. Там же. № 528, ч. 1, д. 6, л. 4–5об.
61. Там же. Л. 6–14об.
62. Там же. Ч. 2, д. 4, л. 165; № 539, ч. 2, д. 6, л. 85об; Вдовин И. С. Очерки… С. 62.
63. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 1–36об.
64. Будучи сенатором, Соймонов курировал в правительстве сибирскую политику (Гольденберг Л. А. Каторжанин — сибирский губернатор. Жизнь и труды Ф. И. Соймонова. Магадан, 1979. С. 215–223).
65. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 6, л. 33–36.
66. Там же. Л. 12–18, 33–36; ч. 2, д. 4, л. 1–36об.
67. Там же. Ч. 2, д. 4, л. 37об.–41об., 43–45.
68. Там же. Л. 37.
69. Об этих событиях см.: РГАДА, ф. 7, оп. 1, д. 2451; ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 2, д. 6; ф. 1096, оп. 1, д. 43.
70. Зуев А. С. Русско-чукотский мирный договор 1778 г. // Гуманитарные исследования: итоги последних лет. Новосибирск, 1997. С. 76–79.
71. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. С. 137.
72. Колониальная политика… С. 197.
73. Богораз В. Г. Чукчи. Л., 1934. Ч. 1. С. 76.
Начало деятельности Анадырской партии и русско-корякские отношения в 1730-х годах
30.09.2002 Зуев А.С.
Печатный аналог: Зуев А.С.Начало деятельности Анадырской партии и русско-корякские отношения в 1730-х годах // Сибирь в XVII–XX веках: Проблемы политической и социальной истории: Бахрушинские чтения 1999–2000 гг.; Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. В. И. Шишкина. Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2002. C. 53–82.
В конце 1720-х гг. на северо-востоке Сибири — в районе Охотского побережья, Камчатки и Чукотки — начала разворачивать свою деятельность военная экспедиция, позднее получившая название Анадырской партии. Возглавляли ее капитан Тобольского драгунского полка Дмитрий Иванович Павлуцкий и казачий голова якутского гарнизона Афанасий Федотович Шестаков. Для нужд экспедиции выделялось 400 служилых людей, несколько моряков и кораблестроителей, а также вооружение, в том числе артиллерия, боеприпасы, строительные и морские инструменты.
Главной задачей экспедиции, обозначенной в 1727 г. указами Сената и Верховного тайного совета, являлось подчинение русской власти народов, обитавших на крайнем северо-востоке Сибири:
«Изменников иноземцов и вновь сысканных и впредь которые сысканы будут, а живут ни под чьею властию, тех к российскому владению в подданство призывать».
При этом в первую очередь рекомендовалось «прежде изменников иноземцев примирить и на Пенжине реке, или в другом месте вместо прежняго разоренаго острогу вновь острог зделать, а потом итти на реку Алютору, где прежде был острог же, и тот острог построить и изменников алюторских и островных иноземцов примирить, а ис того острогу в разные места для покорения иноземцов вновь в подданство». Таким образом, первый удар должен был наноситься по корякам, проживавшим на р. Пенжине и Олюторе [1]. Этот выбор не был случаен [2].
Коряки занимали территорию к югу от р. Анадырь и мыса Наварин до р. Уки и Тигиля на Камчатке, до верховьев р. Омолон и до р. Олы и Тауй, впадающих в Тауйскую губу. К началу XVIII в. общая численность коряков составляла, по подсчетам разных исследователей, от 7 до 13 тыс. чел., и они делились на несколько территориальных групп, часть которых были оленными, часть — пешими («сидячими»). Оленные коряки кочевали по своей территории, «сидячие» жили оседло в острожках, стоявших на реках: или непосредственно в их устьях, или недалеко от побережья. К числу наиболее крупных поселений принадлежали Паренский, Акланский, Косухинский, Олюторский, Каменский острожки. Кроме того, в условиях начавшейся войны с русскими коряки, как «сидячие», так и оленные, стали возводить специальные укрепления, как правило, в труднодоступных местах [3].
Со времен первого знакомства русских с коряками, еще в середине XVII в., отношения с ними складывались неблагоприятно для русской власти. Особенно они обострились после того, как В. Атласов открыл Камчатку, и через «корякскую землицу» из Анадырского острога на полуостров и обратно стали проходить русские отряды, пытавшиеся заодно объясачить и пограбить коряков. Поскольку движение на Камчатку осуществлялось двумя путями — через р. Пенжину и Олютору, то, соответственно, наиболее активное сопротивление русским оказали коряки, обитавшие вблизи этих рек — пенжинцы (косухинские, каменские, паренские, итканские) и алюторы. Периодически в конфликты с казаками входили и другие территориальные группы коряков: гижигинские, ямские, туманские, иретские, анадырские, апукинские, паланские. В результате первые пятнадцать лет XVIII в. ознаменовались многочисленными русско-корякскими вооруженными столкновениями, причем успех сопутствовал то одной, то другой стороне. Попытки русских закрепиться в это время на р. Пенжине и Олюторе успеха не имели. Построенный в 1709 г. Пенжинский острог был к концу 1710-х гг. заброшен, а построенный в 1714 г. Архангельский Олюторский острог уже в следующем году был осажден коряками и покинут русским гарнизоном [4].
С середины 1710-х гг., после того как началось морское сообщение с Камчаткой из Охотска, сухопутная дорога на полуостров через землю пенжинцев и алюторов почти перестала использоваться, что привело к прекращению столкновений. Но и после этого большая часть коряков отказывалась признать русскую власть. Весьма скромными были и результаты их объясачивания. В 1730 г., по данным окладных ясачных книг Анадырского острога, служилые люди которого отвечали за сбор ясака с большинства коряков, в числе ясачноплательщиков значилось всего 558 оленных и пеших коряков [5], тогда как численность одних только взрослых мужчин-коряков, «подведомственных» Анадырску, к этому времени была не менее 2 тыс. чел. [6] По другим сведениям за 1730 г., среди исправных ясачноплательщиков Анадырского острога указаны только оленные коряки, тогда как алюторы (Култушного и Олюторского острожков в устье р. Олюторы) и паренцы (с р. Парень) платили ясак «повольно», а о сборе ясака с остальных пеших коряков даже не упомянуто [7]. И. С. Гурвич отмечал, что к 1730 г. ясак платили далеко не все пенжинские и олюторские коряки [8]. Среди самой западной группы коряков, обитавшей близ Тауйской губы и находившейся в ведении Охотского острога, в 1730 г. в числе «староплатежных» ясачных упоминались сигланские, ямские и иретские коряки [9]. Зато самая восточная группа — кереки, жившие к северо-востоку от Олюторского полуострова, полностью находилась вне сферы русского влияния. В первой четверти XVIII в. не отмечено не только попыток взимания с них ясака, но и вообще ни одного контакта русских с ними.
В связи с этим вполне понятно, почему инициатор экспедиции А. Ф. Шестаков, много лет прослуживший на северо-востоке Сибири и знавший ситуацию в регионе, в качестве первоочередной задачи обозначил подчинение коряков и строительство на их земле русских острогов, вследствие чего под русским контролем оказалась бы территория ранее «немирных» коряков и, соответственно, сухопутная дорога между Анадырским острогом и Камчаткой. Только после этого, обеспечив тыл, предполагалось начать подчинение других «немирных иноземцев» — в том регионе к ним относились чукчи, — а также движение на новые земли. Правительство согласилось с этим, признав, что необходимо «утвердить те места, которыми уже российское владение было, и кои народы на Камчатке и в других тамошних поморских местах [то есть на Охотском и Берингоморском побережьях. – А. З.] еще были не покорены».
Согласно первоначальным планам, Шестаков предполагал нанести удар по корякам с нескольких направлений. Экспедиция, прибыв в Якутск, должна была разделиться на две части: одна двинуться к Охотску, другая — в Среднеколымский острог. В Среднеколымске опять должно было произойти разделение на два отряда. Один следовал в Анадырский острог, а оттуда, взяв с собой анадырских казаков и местных ясачных юкагиров и коряков, — к Пенжинскому морю [10] против «немирных» акланских, пенжинских, чендонских (гижигинских) и паренских коряков. Другой отряд выступал из Среднеколымска сразу к Пенжинскому морю через Колымское нагорье. Охотская группа также должна была следовать к Пенжинскому морю, но из Охотска и тремя отрядами: первый — вдоль побережья, второй — морем «подле берега в ботах», третий — сначала на Камчатку к Большерецкому острогу, а затем вдоль камчатского побережья к р. Пенжине. «Примирив» таким образом коряков, проживавших по берегу Пенжинского моря, русские объединенными силами должны были обрушиться на алюторов Берингоморья, подчинить их и построить русский острог на р. Олюторе [11].
Однако реальный ход дел внес в эти планы существенные коррективы. Начались дрязги между двумя руководителями — Павлуцким и Шестаковым. Первый, как офицер регулярной армии, был назначен главным командиром экспедиции в Тобольске, однако между ним и казачьим головой правительственными указами не были четко распределены полномочия. В результате, Шестаков, вполне справедливо считая себя «главным двигателем» экспедиции, лично добившись ее организации в самом Петербурге, отказался подчиняться драгунскому капитану. Конфликт привел к тому, что оба, прибыв 29 июня 1728 г. в Якутск, стали действовать по собственному усмотрению [12]. Дело закончилось тем, что Шестаков с меньшей частью экспедиции 22 июня 1729 г. отправился в Охотск, а Павлуцкий с основными военными силами 4 декабря 1729 г. выступил к Анадырскому острогу [13].
В Охотск Шестаков прибыл в августе 1729 г. Здесь в его распоряжение поступили суда Первой Камчатской экспедиции — шитик «Фортуна» и двухмачтовый бот «Святой архангел Гавриил», а также построенные к его прибытию боты «Восточный Гавриил» и «Лев». Но, не располагая достаточными силами, он вынужден был изменить свои планы.
Теперь предполагалось, что один из кораблей экспедиции, «Св. Гавриил», отправится из Охотска на юг, составляя по пути опись западного побережья Охотского моря, осмотрит Шантарские острова и пройдет вдоль Курильских островов до Большерецкого острога, а оттуда в Нижнекамчатский острог и далее до «Большой Земли». «Фортуне» отводилась роль основного транспортного судна, курсирующего между Охотском и Камчаткой. На «Восточном Гаврииле» Шестаков намеревался идти сам до Пенжинской губы и, построив в районе р. Пенжины и Олюторы остроги, заняться «примирением» коряков, после чего предполагал направиться к Анадырскому острогу по сухопутному маршруту. На «Льва» возлагались вспомогательные функции [14].Однако и скорректированным планам не суждено было сбыться.
1 сентября 1729 г. из Охотска в морской поход отправились «Св. Гавриил» во главе с 24-летним племянником А. Ф. Шестакова дворянином Иваном Григорьевичем Шестаковым и «Фортуна» под командованием его 14-летнего сына Василия Афанасьевича Шестакова и служилого Андрея Шергина [15]. Вслед за ними, в сентябре того же года, на боте «Восточный Гавриил» [16] из Охотска вдоль побережья Охотского моря в корякскую землю отплыл и казачий голова. На борту бота поместились 93 чел., в том числе мореход Н. Треска, казаки, якуты, тунгусы и ительмены [17].
Шестаков собирался плыть к устью р. Пенжины. Однако, обойдя мыс Алевина (п-ов Кони), бот попал в шторм и из-за встречного ветра повернул назад. Возникшие при этом повреждения заставили Шестакова пристать к берегу, куда благополучно высадилась часть команды [18]. Большинство историков указывали, что это произошло рядом с Тауйским острогом, не отмечая более точно, где именно. Л. А. Гольденберг на основе архивных документов уточнил место высадки — неподалеку от о. Талан (у Гольденберга — Талак) [19]. На мой взгляд, можно внести еще большую ясность. Рядом с о. Талан расположен п-ов Хмитевского, в южной части которого находятся бухта Шестакова и мыс Шестакова. Вряд ли будет ошибкой считать, что такое название они получили потому, что как раз в этом месте и высадился А. Шестаков.
«Восточный Гавриил» после небольшого ремонта пошел морем в Тауйский острог. Туда же с п-ва Хмитевского вдоль берега в конце сентября 1729 г. добрался и Шестаков с командой. Ордером от 30 сентября 1729 г. он выделил из ее состава небольшую группу во главе с урядником (по другим данным, есаулом) Иваном Остафьевым, которому приказал, взяв корякских князцов Короткова, Чабугу и других, идти со служилыми людьми из Тауйского острога сухим путем в корякскую землю на р. Яму и Пенжину. И «идучи надлежащим трактом, немирных коряк уговаривать ласкою и приветом… в платеж ясаку, причем объявлять, что они, иноземцы, от русских людей и оленных тунгуссов и от протчих народов от всяких налог, обид и разорения будут весьма охранены», если будут проявлять «благосклонность, послушание и постоянство». Помимо сбора ясака, Остафьеву поручалось описывать ландшафт и «записывать в книги по статьям имянно», «какие имеютца реки и сколько велики, от реки до реки коликое число расстоянием, и в которых местах бывает какое довольствие рыбных и других кормов, и какие звери в промыслу бывают», а также «смотреть всяких вещей, в раковиных жемчюгу, руды, каменья, краски и кости мамонтовой и рыбей и, где что сыщетца, ради опробацыи при репортах в партию присылать». В помощь неграмотному Остафьеву Шестаков определил «для письма» казака Андрея Чупрова и для переговоров с коряками двух толмачей — Тимофея Гиляшева и Луку Ярыгина [20].
Группе Остафьева повезло — она направилась в путь не пешком, а на боте «Лев», который прибыл из Охотска в Тауйск под командой пятидесятника Ивана Лебедева примерно в первых числах октября. Лебедев, забрав на борт Остафьева, трех казаков и 30 коряков, отправился в Сигланскую губу. Высадив 20 октября 1729 г. в устье р. Сиглан (п-ов Кони) группу Остафьева, «Лев» пошел далее, к Гижигинской губе [21]. Согласно показаниям, данным Остафьевым в Анадырске 17 ноября 1730 г., Лебедев со своей командой (46 чел.) имел от Шестакова задание идти на р. Гижигу, где «усмотря удобное место», «построить острог» [22]. Сам же Остафьев с Сиглана вышел на р. Яму и двинулся далее вдоль побережья на северо-восток.
Через месяц, 17 ноября 1729 г. (по другим данным, 23 или 29 ноября, или даже в начале декабря), в поход к Пенжинской губе сухим путем отправился казачий голова. В его партии находилось 107 чел. (по другим данным 106 чел.), в том числе 17 служилых, писарь казак Осип Хмылев, 30 оленных ламутов, 30 охотских пеших тунгусов, 10 якутов и 19 коряков [23]. В Тауйском остроге Шестаков оставил под командой казака Т. Крупышева и гренадера С. Селиванова наряд служилых людей «на заячьи промыслы и для строения шерхбота и починки судна» («Восточного Гавриила»). В остроге также находился местный приказчик Андрей Тарабыкин со своими казаками-годовальщиками.
Оба отряда, Шестакова и Остафьева, продвигаясь на северо-восток, объясачивали немирных коряков. К сожалению, эти их действия нашли весьма скупое отражение в источниках, хотя можно все же предположить, что больших успехов добился Остафьев. Имея в своем распоряжении всего 3 казаков да 30 малонадежных коряков, он предпочитал действовать «ласкою и приветом». Вероятно, именно благодаря этому ему удалось по дороге от Ямы до Пенжины взять ясак с 42 «староплатежных» коряков да склонить в ясачный платеж дополнительно 168 «новоплатежных» коряков, проживавших на р. Яме, Тумане, Капанаге, Вилиге, Гынчегое, Таватоме, Ункане, Аякане, Гижиге (Чендоне) [24].
Шестаков, отряд которого был значительно больше, действовал жестко. Павлуцкий в своем рапорте в Сибирскую губернскую канцелярию от 26 ноября 1730 г. со слов И. Остафьева сообщил, что на р. Таватоме Шестаков нашел «староплатежного» коряку Иллику с родниками, которые в 1728 г. разграбили у служилого Василия Калаганова ясачную казну. На призыв вернуть награбленное и уплатить ясак Иллик ответил отказом, после чего Шестаков применил силу и отбил 6 лисиц, а самих коряков сжег в их юртах [25]. В. И. Иохельсон, собиравший, в частности, материал о русско-корякских отношениях, дополняет эту картину: «Он [Шестаков. – А. З.] удачно пересек малонаселенную часть берега между Тауйском и рекой Гижигой, бесчеловечно жестоко обращаясь с коряками, которые отказывались или, вернее, не могли платить ясак мехами… Он осмелился поджигать селения и сжигать живыми коряков, отказавшихся платить дань или давать заложников. Так он сжег дотла Таватум, приказав предварительно завалить все выходы из подземных жилищ. Такая зверская жестокость восстановила против него даже самых мирно настроенных коряков» [26].
1 января 1730 г. оба отряда соединились в районе р. Туманы. К этому времени состав партии Шестакова несколько изменился. Теперь она насчитывала 127 чел.: 19 русских служилых людей, 81 оленного и пешего ламута и тунгуса из Охотского и Тауйского острогов, 10 якутов, 22 коряка из района р. Темы и Туманы. Группа Остафьева, в свою очередь, имела 4 служилых и 30 коряков. Всего, таким образом, насчитывалось 23 русских служилых человека (вместе с Шестаковым) и 143 «иноземца» [27].
Пройдя с р. Туманы до р. Гижиги, объединенный отряд не нашел здесь ни острога, ни «Льва», ни команды Лебедева. Последний из-за осенней непогоды смог дойти от Сиглана только до устья р. Ямы, где вынужден был поздней осенью 1729 г. остановиться на зимовку.
На р. Гижиге Шестаков простоял около шести недель, дожидаясь прибытия подкрепления из Анадырского острога. Вероятно, он по-прежнему ориентировался на свой первоначальный план и надеялся, что Павлуцкий выйдет на соединение с ним из Анадырска. Ожидания не оправдались, более того, в стычке с гижигинскими оленными коряками отряд потерял убитыми двух казаков [28].
Не получив подкрепления, Шестаков отправился далее и 9 марта 1730 г. перебрался через р. Парень, затем, достигнув р. Вахлы, встал здесь «станом». Отсюда он послал в разведку казаков Луку Ярыгина и Григория Сараха. Вернувшись, они сообщили, что обнаружили чукчей, которые громят и грабят оленных коряков [29]. Вскоре в походный лагерь под защиту казаков прибыли и сами коряки, спасшиеся от разгрома [30]. Вероятно, именно об этом чукотском нападении сообщалось в донесениях 1730 г. в Якутскую воеводскую канцелярию из Анадырского острога. В одном из них говорилось, что «промеж Паренем и Акланском» чукчами «оленных коряк побито немалое число, а полевых и езжалых оленей взято 8 табунов, жен и детей оленных коряк помянутые чукчи немалое число в плен увели» [31]. В другом донесении анадырский комиссар Колесов сообщил, что в марте 1730 г. «приходили немирные чукчи во многолюдстве в поход военнооружейною рукою, аленного коряку Яллаха с родниками погромили, аленные табуны и юрты и всякой их домовой скарб, жен и детей в плен побрали», убив при этом 40 коряков [32]. 30 ноября 1730 г. сами ясачные коряки жаловались в Анадырске прибывшему туда Павлуцкому, что «приезжают немирные неясашные чукчи и их, ясашных коряк, побивают, а жен и детей их в полон себе берут, также и оленные их табуны отгоняют, и тем их, коряк, оные немирные чюкчи разорили вконец. И того ж 1730 году в марте означенные немирные чюкчи приехали де незапно на их родников и меж Пареном и Пенжиной на речке Ягаче побили они, чюкчи, и з сидячими коряки тритцать пять человек, а жен их и детей в полон взяли и оленные табуны отогнали. И от того де их чюкоцкого воровского нахождения они, коряки, и паки вконец разорились и отстали от ясашного платежа» [33]. По сообщению анадырских властей, всего в 1730 г. чукчами было убито около 100 оленных коряков [34].
Дальнейшие действия Шестакова поддаются объяснению с трудом. Имея в своем распоряжении всего 21 казака да полторы сотни ненадежных союзников, окруженный враждебно настроенными коряками, он двинулся на чукчей, хотя знал, что их «превеликое множество». Можно предположить, что, будучи «государевым человеком», он хотел защитить ясачных коряков и продемонстрировать силу русского оружия. Дело в том, что чукчи среди всех северо-восточных народов считались самыми воинственными, и их разгром мог бы напугать и склонить к подчинению еще не покоренных коряков. Но, переоценив свои возможности, Шестаков недооценил военные способности чукчей.
Ненадежность союзников проявилась очень быстро. Когда 13 марта Шестаков с Вахлы двинулся навстречу чукчам, часть оленных ламутов, Багачан с родниками, «учинились противны» и наотрез отказались участвовать в дальнейшем походе. Но Шестакова это не остановило. 14 марта отряд наехал на покинутые чукотские станы. Здесь Шестаков с имуществом, ясачной казной и частью боеприпасов оставил Остафьева с несколькими казаками, а сам бросился в погоню за чукчами, с которыми столкнулся на р. Егаче (Эгаче, между р. Паренем и Пенжиной), впадающей в Пенжинскую губу. Несмотря на значительное численное превосходство чукчей (по некоторым данным, до 2 тыс. чел.), Шестаков вступил с ними в бой. По сообщению Т. И. Шмалева, баталия произошла у сопки, расположенной недалеко от р. Егачи [35] (позднее р. Егача была переименована в Шестаково побоище, а затем просто в Шестаковку).
Для сражения Шестаков построил свой отряд так, что на правом фланге оказались ламуты и тунгусы, на левом — коряки, а в центре — маленькая группа русских и якутов. Сам Шестаков засел в построенном из санок укреплении позади своего отряда.
Желание Шестакова вступить в бой с превосходящими силами противника говорит о том, что весь свой тактический план он строил из расчета на силу огнестрельного оружия, залпы которого, вероятно, должны были испугать чукчей и нанести им значительный урон. Но казачий голова жестоко просчитался. После первого же выстрела русских чукчи, не дав им времени перезарядить ружья, бросились в атаку. Правый и левый фланги, где находились ясачные, были быстро смяты и обращены в бегство. Затем всю свою силу чукчи направили на малочисленную группу русских, которые в рукопашной схватке устоять уже никак не могли. Выбежавший из укрытия Шестаков был ранен стрелой в горло, после чего бросился на первую подвернувшуюся оленью упряжку, которая завезла его в центр чукотского отряда, где он и был добит. Кроме казачьего головы, в бою погибли дворянин Борис Жертин, 10 служилых, 6 якутов, 11 ламутов и один новокрещенный коряк. В качестве трофеев чукчи захватили знамя, 12 фузей, 3 винтовки, 12 ручных гранат, 12 железных куяков. Отогнав стадо корякских оленей, чукчи ушли в свои кочевья.
Оставшиеся в живых после погрома аборигены-союзники возвратились «назад на свои жилища». Из русских служилых уцелело только 9 чел., включая тех, кто остался охранять имущество и в сражении не участвовал. Из них трое казаков отправились в Тауйский острог, а остальные под командой И. Остафьева — в Анадырский. Остафьев вез в Анадырск тело Афанасия Шестакова, а также уцелевшую ясачную казну, порох, свинец, котлы, оружие. В апреле 1730 г. он с товарищами прибыл в Анадырск [36].
Тогда же, в апреле, добравшиеся до Тауйского острога казаки сообщили о гибели Шестакова. Отсюда это известие пошло в Охотск, затем в Якутск и Петербург. Павлуцкий, которого весть о разгроме Шестакова застала 25 апреля 1730 г. в Нижнеколымске, куда она поступила из Анадырска, уже на следующий день разослал по отдельным отрядам экспедиции ордера с приказанием всем им двигаться к Анадырску, куда он сам прибыл 3 сентября 1730 г. [37] Судя по всему, Павлуцкий решил сконцентрировать там все силы и нанести удар по чукчам. 30 ноября того же года побитые чукчами коряки обратились к нему с просьбой о помощи, предлагая взамен свои военные услуги: «… чтоб их, коряк, в партию принять и на немирных чюкоч взять их с собою и от нахождения чюкоцкого охранить» [38]. Идя навстречу пожеланиям коряков, и в соответствии со своим замыслом, капитан в марте – октябре 1731 г. совершил первый поход на Чукотку, который, несмотря на троекратное поражение чукчей, не привел к их покорению [39].
Разгром отряда Шестакова стал первым звеном в очередном обострении русско-аборигенных отношений в регионе. Деятельность экспедиции вместо планировавшегося замирения «иноземцев» дала совершенно противоположный эффект. Новое вторжение русских в корякскую землю, сопровождавшееся объясачиванием и жестокими мерами к непокорным, привело к тому, что коряки, обитавшие по Охотскому и Берингоморскому побережью и бывшие в своем большинстве неясачными, открыли против русских боевые действия.
Первыми на борьбу поднялись коряки, проживавшие на р. Яме, Ирете и Сиглане. Их выступление было, видимо, вызвано действиями отряда И. Лебедева, который остановился на зимовку со своим ботом «Лев» в устье р. Ямы. Здесь Лебедев наспех построил острог и по какой-то причине задержался до осени 1730 г., то есть почти на год.
То, что произошло с отрядом Лебедева, поведали прибывшие с Ямы в Тауйский острог казаки Еким Писарев и Павел Баев: «Сего де 730 году, сентября месяца, а которого числа не упомним, будучи де на Яме реке, командир Иван Лебедев, собрав староплатежных ясачных иноземцов коряк средних и ямских и ирецких для охранения в отстой мореходного судна, и будучи оные коряки у означенного судна изменили, а имянно средние коряки Упко с родом, ямские Амама да Етитка с родами, ирецкие Ивилкут да Чабуга с родами ж, сигланские Емага с родом, и помянутого Лебедева со служилыми людьми побили в дватцати во шти человеках. А оставлено де было нас в остроге для обережи его императорского величества казны одиннатцать человек. И побив оные иноземцы помянутого Лебедева с товарыщи пришли к острогу воровски ночным временем и припали неотступно и зажигали огнем и палили из фузей, которые фузеи отбили они, коряки, у него Лебедева с товарыщи. И тем приступом убили из нас служилых людей четырех человек, а достальных нас семь человек Бог помиловал, едва вышли живы и пошли для известия в Тауйской острог».
Таким образом, нападение произвели «староплатежные» ясачные коряки, то есть те, кто уже достаточно давно был знаком с русскими и их обхождением. Непосредственным поводом, как явствует из показаний, послужил якобы призыв коряков для охраны судна. Однако трудно поверить, что только это могло вызвать корякское нападение. Возможно, Писарев и Баев чего-то не договаривали, а может быть, и не знали, какими действиями сопровождал Лебедев «сбор» коряков. Учитывая, что казаки при любом удобном случае не прочь были поживиться за счет аборигенов, можно предположить, что и в данном случае не обошлось без «насильств» и «грабежей». Общая численность русского отряда в 37 чел. была вполне внушительной, и Лебедев мог позволить себе действовать силой.
Численность нападавших коряков не известна. Но сколько бы их ни было, успеха они смогли достичь благодаря внезапности нападения, а также умению пользоваться огнестрельным оружием. И хотя взять острог штурмом они не смогли, но нанесенный ими значительный урон защитникам заставил тех, спасая собственные жизни, просто бежать. Правда, надо заметить, что казаки все же захватили с собой знамя (образ Пресвятой Богородицы) и 6 фузей.
После ухода русских коряки сожгли Ямской острог и судно «Лев», захватили и разделили «товарную» и ясачную казну, боеприпасы, судовые инструменты, казачьи пожитки и даже пушку. Как позднее донесли разведчики-ламуты, «… оружья у них, пороху и свинцу, взятого много, а пушка взята ж и у него, Етитка, у юрты на тундре… ».
Бежавшие 7 казаков [40] разделились: пятеро остались на полпути между Ямой и Тауем на р. Оле «для пропитания и за скудостию», а двое (Е. Петров и П. Баев) пришли 19 ноября 1730 г. в Тауйский острог и в тот же день подали в ясачную избу приказчику А. Тарабыкину «известие» о случившимся разгроме. Тарабыкин, опасаясь, что с Ямы коряки могут двинуться к Тауйску, ближайшему к ним острогу, послал в Охотск двух казаков (Федора Жернокова и Михаила Маныкина) с просьбой о помощи, сообщив охотскому комиссару Семену Лыткину, что в Тауйске живут они в великой опасности от коряков-изменников, поскольку «служилых зело малолюдство, человек десятка не имеетца, в том числе престарелые и хворые… також… оружейного пороху не иметца», а ясачные пешие тунгусы «сошли» на р. Иню и в Охотск, «а другие на промыслы». Кроме того, Тарабыкин сообщил, что прибывшие в Тауйск из Охотска три ясачных сборщика (отправленные на р. Яму и Сиглан), узнав о корякской измене, «идти в малолюдстве» за ясаком не рискнули и остались в Тауйске. А с «вышеписанных» коряков полагалось взять в ясак 12 соболей и 19 красных лисиц.
Получив сообщение Тарабыкина 16 декабря 1730 г., Лыткин в январе следующего года отправил в Тауйск двух служилых и 20 фунтов пороха, а Тарабыкину приказал послать на разведку оленных тауйских ламутов, которые должны были узнать, «означенные изменники коряки где ныне по убиении оного Лебедева, на своих ли жилищах обретаютца или откочевали куда в другие места, и можно ли их чрез кого пригласить по прежнему к ясачному платежу». Судя по этому последнему замечанию, Лыткин стремился урегулировать конфликт путем переговоров. 19 января 1731 г. он послал донесение в Якутск, информировав о произошедших событиях, не преминув добавить: «И ныне я в Охотцком живу в великом опасении, понеже и в Охотцку служилых малолюдство и острог ветхой и розвалился».
Через месяц, 22 февраля 1731 г., Лыткин сообщил в Якутскую воеводскую канцелярию, что, по известию из Тауйска, тамошний приказчик Тарабыкин отправил на р. Яму для проведывания изменников-коряков и призыву их обратно в ясачный платеж тауйских ясачных оленных ламутов Бобочика «с товарищи», всего 8 человек. Бобочика до Ямы доехал и звал в ясачный платеж Етитку, Амаму и Утку с родниками. Однако те в ответ заявили: «… мы де в Тауской острог с ясачным платежем нейдем и впреть де к нам не ходите людно, будем де мы бить из ружья и живы де в руки казакам не дадимся… ». Посланцы сообщили также, что означенные изменники живут на р. Яме и около нее «на своих жилищах». В этом же донесении Лыткин поставил в известность Якутск, что охотские ламуты находятся в спокойствии, и ясак с них собран сполна, а также попросил от вышестоящих властей указаний по дальнейшим действиям [41].
Оба донесения Лыткина, от 19 января и 22 февраля, были получены в Якутске 9 апреля 1731 г., а 22 апреля туда поступил указ Сибирской губернской канцелярии, бывший реакцией на весть о разгроме А. Шестакова. Губернские власти предписывали служилых людей, оставшихся от партии Шестакова, определить в «неопасные остроги», снабдив их из Якутска жалованьем и провиантом, а в отношении коряков действовать исключительно ласкою, уговаривая идти в ясачный платеж. Корякских аманатов, которые были разобраны служилыми людьми, требовалось у них отобрать и содержать, как положено, в острогах в аманатских казенках, а захваченных у коряков девок было приказано «отдать тем корякам по прежнему». Но одновременно с этими «миролюбивыми» мерами из Якутска для усмирения коряков и сбора с них ясака должны были послать служилых людей во главе с дворянином или сыном боярским [42].
Якутская воеводская канцелярия 30 мая 1731 г. распорядилась отправить в Охотский острог сына боярского с достаточным числом служилых людей, оружия и припасов. Этому сыну боярскому в отношении иноземцев указывалось действовать традиционным методом: «… помянутых изменников призывать ласкою… в ясашной платеж… взять у них от каждого рода аманатов лутчих людей из их детей против прежняго с излишеством и содержать в безопасных острогах… », но в случае сопротивления «поступать войною» и взятых в плен изменников прислать «для подлинного розыска» в Якутск. Он также должен был «разграбленную ими Е. И. В. товарную и вновь собранную ясашную казну и артилерию и казачьи пожитки, отыскав, взять в казну Е. И. В.» [43]. Однако последующие действия этого отряда по «умиротворению» коряков совершенно не прослеживаются по источникам. Скорее всего, он так и не появился в заданном районе.
Между тем, известие о разгроме Шестакова вызвало у сибирских и центральных властей некоторое замешательство относительно дальнейшей судьбы оставшейся «партии» Павлуцкого. Иркутский вице-губернатор А. И. Жолобов, в частности, в растерянности вопрошал Сибирский приказ, «каким образом с ним, Павлуцким, поступать»: посылать ли его для «призыва немирных народов» или отозвать в Якутск? [44] И. С. Вдовин считал, что правительство в тот момент, по существу, даже отказалось от выполнения тех широких планов, которые возлагались на сухопутные отряды [45]. Однако это не так.
Указом от 10 августа 1731 г. Сибирская губернская канцелярия подтвердила полномочия Павлуцкого как главного командира — ему было предписано принять все имущество, вооружение и команду, ранее находившиеся в распоряжении Шестакова, и «о призыве в подданство и примирении немирных иноверцов и о прииске новых землиц чинить по данной инструкции во всем непременно, смотря по тамошним случаям». В ответ на запрос Павлуцкого, что делать с теми иноземцами, которые не пойдут добровольно в подданство, губернская канцелярия в духе прежних правительственных наставлений («как изображено в данной ему инструкции и в прежде посланных указех») рекомендовала «немирных иноземцев» «призывать в подданство ласкою»: «… на чюкоч и на протчих немирных иноверцов войною до указу Е. И. В. не поступать, дабы людям не учинилось какой грозы… а ежели поступать с ними войною, то за малолюдством в тамошнем крае служилых людей не учинилось бы какой траты людям, також их иноверцов не разогнать в другие дальние места» [46]. 1 сентября 1731 г. сибирский губернатор А. Плещеев подтвердил указание Павлуцкому «о призыве в подданство немирных иноземцов чинить по данной инструкции, а войною на них не ходить» [47]. Более того, по сведениям И. С. Вдовина, указом от 3 сентября 1731 г. Павлуцкому предписывалось «из Анадырского острогу на немирных иноземцев отправления никакого в поход не иметь» [48]. Иначе говоря, правительство категорически запрещало применение военной силы, поскольку существовало опасение (и это явно сквозит в указе) потерпеть новое поражение.
Указ Сибирской губернской канцелярии от 10 августа 1731 г. был получен в Анадырске спустя год — 18 августа 1732 г. [49] К этому времени ситуация в регионе изменилась уже кардинально. Павлуцкий, будучи человеком деятельным и самостоятельным, не дожидаясь распоряжений сверху, действовал на свой страх и риск, сообразуясь с местными обстоятельствами. К этому времени он успел совершить еще два похода: один на чукчей, другой на коряков.
Поход на коряков для Павлуцкого был вынужденной мерой. К этому его подтолкнуло полученное 16 января 1732 г. известие об антирусском восстании ительменов на Камчатке [50]. Он сам, или, что более вероятно, по подсказке старожилов-анадырцев понял, что «измена» коряков существенно подрывает русские позиции в регионе, поскольку «бунтовщики» перекрывают сухопутное сообщение между Анадырском и Камчаткой, что в условиях ительменского «бунта» для русских было крайне нежелательно. Поэтому уже 26 февраля 1732 г. капитан выступил против коряков [51].
Для похода были собраны весьма значительные силы: одних только русских (казаков, промышленников и казачьих детей) насчитывалось 225 чел. (по другим данным, 221 или 226). Отряд сопровождали ясачные юкагиры и коряки, которые должны были снабжать его оленями для транспортировки и пропитания. В числе коряков для «розговору» (то есть переводчиками) были пять «лучших паренских мужиков — Умьев Сопляков с товарищи» (вероятно, из числа аманатов).
С р. Анадырь отряд направился к р. Гижиге, чтобы оттуда двинуться на коряков, разгромивших Лебедева. Однако в пути планы Павлуцкого изменились. Он узнал, что значительное число «изменников» собралось в укрепленном селении в устье р. Парень, впадающей в Пенжинскую губу, и повернул туда. Участники похода, вспоминавшие о нем 40 лет спустя, сообщили, что сделал это Павлуцкий «для призыву в подданство пеших паренских коряк и збору с них в казну ясака». Сам Павлуцкий указал, что ходил в поход на «Парень на сидячих неясашных и неплатежных коряк».
К Паренскому острожку отряд подошел 25 (или 26) марта 1732 г. [52] Заметив русских, коряки заперлись в остроге. Павлуцкий «чрез перевод толмачей тех коряк увещевал бытием в высочайшем подданстве и платеже каждогодно бездоимочно ясаке» и потребовал выдать аманатов. По сведениям А. С. Сгибнева, коряки попросили день сроку для раздумья. Через день они вывели пятерых аманатов и дали в ясак 25 одежд из оленьих и волчьих шкур. Однако следующей ночью один из аманатов бежал. После чего Павлуцкий, не вступая более в переговоры, в полдень 29 марта [53] начал штурм корякского острожка. Как он сам позднее (в 1733 г.) вспоминал, «стоял под тем острогом четыре дни и неясашных и неплатежных коряк ласкою и приветом в платеж ясаку призывал и в склонение призвать их, иноземцов, никоими делы и уговорить в платеж ясаку не могли».
Участвовавшие в походе коряки и юкагиры на допросе в Анадырске несколько иначе изложили ход переговоров. Они утверждали, что Павлуцкий «многократно призывал де их, паренских коряк… в ясашной платеж и аманатов с них просил». Коряки выдали двух аманатов и в ясак дали несколько кухлянок [54]. Павлуцкий кухлянки положил в юрту, не приставив к ней караул. Воспользовавшись этим, вечером, под покровом темноты, коряки украли кухлянки: «воровски все без остатку побрали». На следующий день Павлуцкий вновь «призывал ласкою и приветом неоднократно» коряков в ясачный платеж. Но на этот раз они категорически отказались дать ясак и аманатов. И только после этого Павлуцкий приказал штурмовать острожек.
Паренский острожек представлял собой довольно серьезное укрепление. Он стоял на высоком крутом утесе, выступавшем в море, которое служило ему надежной защитой с одной стороны. С другой стороны, с суши, острожек был защищен земляным валом, увенчанным «стоячим полисадом» (частоколом). Внутри находились юрты, сделанные из «мелкого лесу» и осыпанные землей.
Чтобы уберечь своих людей от корякских стрел и камней, Павлуцкий приказал сделать большие деревянные щиты. В начале атаки он лично выстрелил по острожку из пушки, убив одного из защитников. После этого, прикрываясь щитами, русские пошли на приступ. Коряки встретили их стрелами и камнями из пращей и даже пытались контратаковать («вышли на выласку»), ранив пять казаков и самого Павлуцкого (в ногу). Тем не менее, русские, забросав палисад ручными гранатами, сбили коряков со стен и, проломив ворота, ворвались в острожек. Поняв, что сражение проиграно, часть коряков пыталась бежать из острога, но была перебита. Другие бросались в море и кончали жизнь самоубийством, убивая заодно своих жен и детей. Некоторые пытались сопротивляться до конца, укрывшись в юртах и отстреливаясь из луков. Но Павлуцкий велел у всех юрт завалить входы и сжечь их вместе с людьми.
Бой, продолжавшийся с полудня до заката солнца, закончился полным разгромом коряков, понесших значительные потери. Не считая женщин и детей, было убито более 200 чел., в том числе несколько ясачных. Какая-то часть была взята в плен и уведена в Анадырск. На пепелище Павлуцкий оставил только 10 подростков и 5 женщин, проявив тем самым «заботу» о том, чтобы местное население не исчезло совсем и имело возможность «размножаться». Правда, сам Павлуцкий утверждал, что поймать живыми удалось 25 коряков с их женами и детьми. С них были взяты 3 аманата, а прочие оставлены на пепелище [55]. В трофеи русским практически ничего не досталось, так как юрты с корякским имуществом были сожжены. Позднее казаки с явным сожалением вспоминали, что «у того неприятеля никакого скота не было, кроме одних собак, на которых они ездили, также из платья, кроме собачьих парок и деланных из морскаго зверя кож ремней, не было, кое все созжено». Со своей стороны, русские, несмотря на жестокий штурм, не потеряли ни одного человека убитым. Павлуцкий сумел продемонстрировать свое знание «хитростей ратного строя».
Действия Павлуцкого против паренских коряков позднее вызвали недовольство анадырских ясачных комиссаров. Один из них, И. Тарабыкин, сообщил в Якутскую воеводскую канцелярию, что «капитан Павлуцкой минувшаго 732 году ходил в поход в паренские сидячие коряки, острог их разорил и самих их коряк побил, в том числе и ясашных, от чего ныне в ясашном зборе чинитца недобор» [56]. В октябре 1735 г. другой комиссар, П. Шадрин, выслал в Якутск «следственное дело» о походе Павлуцкого. Но в чем заключалось это следствие и к каким результатам привело, по источникам не прослеживается. Как отметил позднее Т. И. Шмалев, собиравший материалы по истории русско-аборигенных отношений в Анадырско-Камчатском крае, «по оному доношению и по сообщенным при нем допросах было ль куда в главную команду представляемо и какая на то резолюцыя воспоследовала или нет и для чего, о том бытности показанного камисара Петра Шадрина по делам не отыскано» [57].
После погрома Паренского острожка Павлуцкий 31 марта отправился на р. Аклан в Акланский острожек, куда прибыл 8 апреля. Жившие там «староплатежные» коряки, вероятно, продемонстрировали полную покорность. Отсюда 10 апреля капитан отправил на р. Олютору отряд казаков в 95 чел. во главе с пятидесятником Иваном Атласовым, дав ему приказ:
«На реке Алюторе старой раззореной острог возобновить, а ежели старого острогу возобновить не можно, то построить вновь в удобном месте острог же, а которые неплатежные и неясашные коряки при реке Олюторе имеютца и таких велено в платеж ясаку призывать ласкою и приветом, а военною рукою на них до указу не ходить» [58].
С остальной командой Павлуцкий отправился в Анадырск, куда прибыл в апреле 1732 г. (11-го или 21-го числа).
Атласов, выполняя указание, начал строительство на Олюторе «крепосцы»: «… будучи он в Алюторску в удобном месте ниже старого раззореного острогу на усть Посторонной речки, которая пала в Алютор, построил острог, мерою в длину и в ширину по 20 сажень, агорожен в заплот. И в том остроге построил часовню и государев двор и ясашную избу и казенные анбары и служилым людем казармы в стене. И тож строили с великою нуждою, для того против прежних годов ныне в Алюторску в рыбных промыслах великая безпромыслица» [59]. Оставив в новом Олюторском остроге небольшой гарнизон, пятидесятник выехал в Анадырск. На смену ему Павлуцкий 20 октября 1732 г. отправил из Анадырска служилого Василия Софронеева с 10 казаками, которому приказал закончить строительство и остаться в Олюторске «до указа» [60].
Восстанавливая Олюторский острог, Павлуцкий действовал в соответствии с правительственными указами 1727 г. Но и позже этому острогу власти придавали большое значение. В инструкции от 30 июля 1731 г. начальнику новообразованного Охотского правления Г. Г. Скорнякову-Писа-реву Сенат требовал «возобновить при Алюторе реке прежний острог, и оставить охотников… чтоб имели страх чюкчи» [61]. Через год, указом от 2 мая 1732 г., Сенат вновь подтвердил необходимость постройки там русского острога «для охранения корятского народу и юкагирей» [62]. В этих распоряжениях, конечно, отразилось слабое представление сенаторов о географии региона, поскольку тогдашние чукотские кочевья располагались достаточно далеко от р. Олюторы. Скорняков-Писарев, ознакомившись с ситуацией, прямо указал в своем донесении от 1 июля 1732 г. на то, что острог на р. Олюторе для защиты ясачных коряков от чукотских набегов бесполезен [63]. И в самом деле, Олюторский острог был необходим не столько для защиты коряков, сколько для их подчинения.
Разгром паренских коряков и восстановление Олюторского острога позволили русским предпринять очередную попытку объясачить еще неясачных коряков. В донесении 3 марта 1733 г. в Иркутскую провинциальную канцелярию Павлуцкий сообщил, что «в бытность свою алюторских изменников примирил и обыскал Анадырского острогу в оленных коряках и в Алюторском остроге неплатежных и неясашных коряк и алютор шестьдесят шесть человек и с них взято в казну Е. И. В. ясаку на 730 и 731 годы» [64]. В 1732 г. удалось «вновь» взять ясак со 136 коряков на р. Олюторе, Апуке, Апаче и Ягаче (Эгаче) [65]. В январе 1733 г. анадырский комиссар И. Тарабыкин собирал ясак с «ближних» оленных коряков, взяв с них 127 красных лисиц, затем поехал для ясачного сбора к сидячим корякам. Но о том, насколько этот сбор был удачен, Тарабыкин ничего в своем донесении не сообщил, а только подытожил, что со всех «анадырских ясашных иноземцов» (включая и юкагиров) собрал 469 лисиц [66].
Однако «умиротворение» коряков оказалось весьма кратковременным. Меры Павлуцкого совершенно не изменили ситуацию в пользу русских. Как писал В. И. Иохельсон, «вообще весь поход [Павлуцкого] был не что иное, как карательная экспедиция, столь же жестокая, сколь безрезультатная, так как после ухода Павлуцкого корякская территория вернулась в прежнее положение. Конечно, судьба паренцев произвела сильное впечатление на другие группы коряков, но как только прошла непосредственная опасность, они возобновили свои нападения на казаков и опять отказались платить ясак, хотя именно этот отказ и был первоначальной причиной войны» [67]. Противостояние коряков русским не только продолжилось, но и стало набирать «обороты».
В августе 1733 г. олюторские пешие коряки из Олюторского и Култушного острожков [68] внезапно напали на русских из Олюторского острога, которые находились на рыбных промыслах, у оленного табуна, на заготовке строительного леса и дров. Были убиты 11 служилых людей, гренадер, толмач, казачья жена и казачий сын (по другим данным, 10 или 18 чел.). Нападение произошло в разных местах, но в один день — 12 августа, что говорит о заранее спланированной акции. Как показал позднее, 3 мая 1736 г., на допросе в Нижнекамчатском остроге взятый в плен алютор Теличинского острожка Харуха Кыргяков сын, в выступлении против русских участвовали около 80 коряков, а «в ызмене главными завотчиками» были тоены Олюторского острожка Ваян, Култушного — Петитка, Ильпейского — Кивка (все трое — родные братья). Причиной «измены», по его утверждению, было то, что казаки требовали у коряков продовольствие и «били их за то, что им кормовых припасов не припасали».
Оставшиеся в Олюторском остроге около 40 казаков сели было в осаду. Однако отсутствие продовольствия и начавшийся голод заставили их прекратить сопротивление. Согласно показаниям, данным в том же 1733 г. в канцелярии Охотского порта казаками Василием Макаровым и Василием Поповым, «в Олюторском остроге учинился великий голод» от того, что Иван Атласов «взятых Павлутским в походе от чюкоч оленей близ тысячи» не давал на пропитание казакам, «сказывая, бутто те олени ево, Павлуцкого». Отъезжая из Олюторска, Атласов забрал с собой и весь олений табун. Казакам осталась только мертвечина. Причем и ее пришлось покупать. Некий служилый Алексей Сукнев «продавал же им кожи оных мертвых оленей на корм же, большие по полтине, а малые по десять алтын, и как де помянутые мертвих оленей мяса и кожи они съели и одежду с себя иноземцам проели, нестерпя великаго голоду многие служилые люди из Алюторского острогу бежали».
4 сентября казаки двумя партиями покинули острог. Семь человек во главе с В. Софронеевым (во время нападения коряков он с 4 служилыми находился в Теличинском острожке) бежали в Акланский корякский острожек (на р. Аклан), а затем в Анадырск, потеряв в пути умершими от голода двух (или четырех) человек. Двенадцать человек, в том числе подпрапорщик В. Макаров, группами перебрались на Камчатку. Олюторский острог вновь был разорен коряками [69]. Под угрозой оказалось сухопутное сообщение с Камчаткой. В. Беринг позднее в донесении 1741 г. по поводу этого события сообщал, что «алюторские ясашные мужики изменили и острог тот отбили и казаков тамошних побили, и хотя оной острог от дороги, где путь лежит х Камчатке, и не во близости, токмо и от них имеетца опасность же, понеже они там по времяни везде ходят и на дорогу приходят, ища где что урвать можно» [70].
Успех коряков Олюторского и Култушного острожков сподвиг присоединиться к ним жителей других олюторских острожков — Теличинского (Теличинская губа, тоен Кениткин с 11 воинами), Говенского (Говенская губа, тоен Тепеню, 18 чел.) и с Олюторского носа [71] (тоен Тытгыля, 11 чел.) [72]. Естественно, все они перестали платить ясак. Более того, анадырский ясачный комиссар якутский сын боярский Петр Шадрин (Щедрин?), получив известие о «бунте» коряков, сам запретил ясачному сборщику Григорию Роздуеву, который собрал ясак на Апуке и Пахаче, поездку на Олютору для ясачного сбора [73]. Он же, Шадрин, в донесении от 18 ноября 1734 г. в Якутскую воеводскую канцелярию сообщил, что из Анадырска «к показанным алюторам за малолюдством анадырских служилых и казачьих детей за ясашным збором послать некого, понеже де при карауле служилых имелось шесть человек, а казачьих детей восемь человек и те де малолетны, а для призыву и разговору оным олюторам послать некого, понеже анадырские служилые, умеющия тамошний язык, взяты в партию и служат в партии» [74]. Нехватка служилых объяснялась тем, что основная их часть числилась в Анадырской партии и подчинялась не анадырскому ясачному комиссару, а командиру партии.
В сентябре 1735 г. и марте 1736 г. олюторские коряки во главе с тоенами Ваяном, Кивкой и Аупетамом (из Олюторского острожка) дважды нападали на ясачных «иноземцев» р. Караги (северо-восточное побережье Камчатки), пограбив у них «кормовые запасы и платье и всякие пожитки», убив при этом 4 человек. Для охраны карагинцев камчатским властям пришлось отправить из Нижнекамчатского острога 6 солдат и 14 служилых людей [75].
Сибирская губернская канцелярия, получив известие о разгроме Олюторского острога, потребовала в 1735 г. от охотских и анадырских властей провести следствие о «корякском бунте» [76]. Начать его анадырские власти смогли только в 1737 г., когда, вероятно, олюторские коряки пришли в некоторое спокойствие. В феврале этого года ясачный комиссар Федор Татаринов и командир Анадырской партии Иван Тарабыкин (Павлуцкий еще 5 ноября 1732 г. уехал из Анадырска) послали к алюторам подьячего Степана Сорокоумова, служилого Ивана Енисейского и толмача Козьму Долгих. Вернувшись в Анадырск, «следователи» доложили, что расспросили «лучших» коряков Кивко, Давана и Эвьючина с их родичами. Последние дали свое объяснение обстоятельств «бунта». Причиной его, по их версии, стало поведение казака Михаила Плеханова, отправленного из Олюторского острога в Анадырск с отписками. Плеханов якобы, взяв у алюторов двух человек в провожатые, дошел до Култушного острожка и собирался идти далее на р. Пахачу. Однако провожатые наотрез отказались туда следовать. Тогда Плеханов избил проводников палкою и «метался на них с копьем», говоря при этом, «что де на осень прибьют их всех коряк, а жен и детей их в полон себе поберет». Когда эти речи дошли до Кивки, Давана и Эвьючана, они решили, что Плеханов идет в Анадырск «для призыву войска к раззорению их алюторов». Не дожидаясь осуществления угроз Плеханова, коряки напали на Олюторский острог. При этом, правда, они заявили, что никаких претензий к служилым людям Олюторского острога не имели: «… а новопостроенного Алюторского острогу управитель Василей Софронеев со служилыми людьми никаких обид, налог и раззорения не чинили, також де и от других зборщиков никакова раззорения и обид к ним не бывало». Вдобавок коряки твердо заверили следователей, что «ясак платили и впредь платить будут по прежнему и никакой измены вчинить не будут», но попросили аманатов с них не брать, мотивируя это тем, что им, как «сидячим» корякам, не имеющим оленей, ездить в Анадырск «для перемены тех аманатов… не на чем». Рассказ олюторских коряков был подтвержден показаниями коряков Култушного и Теличенского острожков [77].
Но если на р. Олюторе было достигнуто «умиротворение», то кое-где в других местах коряки во второй половине 1730-х гг. вели себя достаточно агрессивно, совершая нападения не только на русских и юкагиров, но и друг на друга.
В июле 1735 г. коряки Куикка (Каюкка) Элгав и Эчювья (Ачювью) Кахтуланов, бывшие пастухами при русском казенном оленном табуне под Анадырском, «всех тех оленей воровски отогнали» «в Чендонскую сторону», убив при этом другого пастуха Махилгина и ранив пастуха Еета. Как потом рассказал в Анадырске Еет, Куикка и Эчювья намеревались убить следующего из Анадырска на Камчатку служилого Анику Унжакова. Возможно, им удалось это сделать, поскольку Унжаков, достигнув жилищ косухинских сидячих коряков, пропал после этого «безвестно» [78].
В 1736 г. тайгоноские оленные и пешие коряки напали на ясачных юкагиров Тепега Соболькова с товарищи (всего 60 чел.), которые промышляли соболей и лисиц на п-ове Тайгонос. В ходе вооруженного столкновения коряки «военною рукою побили из них юкагирей одного», а юкагиры, в свою очередь, убили 15 коряков и взяли в плен 17 мужчин и женщин. Пленные были приведены в Анадырск и розданы обывателям, «чтоб за них платили ясак» [79].
В сентябре 1736 г. юкагиры-ходынцы Сопина Юкольников и Гришка Соплеков «скаскою» объявили в Анадырской ясачной избе, что зимой того же года коряки на р. Гижиге убили двух русских служилых людей, а коряк Яхочь Матгихинов (Магитов), который «прежде сего в Анадырску живал в пастухах», «согласясь» с другими коряками, пошел на «рускую дорогу» из Анадырска на Камчатку для «побития тех руских людей» [80]. Матгихинов осуществил свои планы, с его деятельностью оказался связан трагический инцидент, случившийся в феврале 1737 г.
Об этом инциденте рассказывается в «скаске» ясачных ягачинских коряков Каменского острожка Энвичана и Апапа «с товарыщи», поданной в Анадырскую ясачную избу через казака Леонтия Налетова. Согласно «сказке», прибывшие в Ягачинский Каменный острожек (на р. Эгаче, ныне р. Шестакова на севере Пенжинской губы) служилые люди во главе с солдатом Семеном Араповым стали требовать от местных ясачных коряков, чтобы они «наскоре» перевезли их на байдарах на другой берег реки. Коряки в это время занимались разделкой туши пойманного кита и попросили подождать, ибо «как де покинут кита, то де згниет и ясаку будет промышлять и одежды купить не на што». Однако русские не вняли просьбе и начали избивать коряков и «с ножами наголо ходить». Более того, они стали корякских жен «блудно насиловать попеременно». Возмущенные подобным обращением коряки, «не стерпя безчинства», перебили отряд Арапова [81].
В эти сведения некоторые уточнения внесли показания юкагира Тепега Соболькова, бывшего на Тайгоноском мысу. Он рассказал в Анадырске следующее: «… приходили к ним, юкагирам, Дайгоноского носу коряка князец Ахаммит Аяхычев тесть и сказывал: зять де ево Яхочь Матгихинов был в Акланском остроге и, согласясь купно с тутошними акланскими пешими коряками, убили салдата Семена Арапова с товарыщи, и впредь де похваляется убивать которые будут посылатца по ясашной збор служилых людей. Да паренской де ясашной коряка князец Игничь приходил и данной ему указ объявлял и сказывал тож, что показал вышеявленной Ахаммит на зятя своего Яхоча» [82]. Таким образом, получается, что нападение на Арапова было не спонтанной вспышкой гнева, а заранее спланированной акцией, направленной против ясачных сборщиков, причем в нападении наряду с ягачинскими коряками участвовали акланские. Разумеется, это не исключает того факта, что отряд Арапова мог творить «безчинства» в отношении коряков. Судя по реестру, составленному в канцелярии Охотского порта, коряки убили 5 чел. из отряда Арапова [83].
Эти, хотя и локальные, спонтанные, не связанные между собой выступления коряков Охотского и Берингоморского побережий, никак не давали русским укрепиться и расширить свое присутствие на корякской территории от р. Анадырь до Камчатки. Попытка воздвигнуть здесь опорный пункт — Олюторский острог — опять провалилась. Только к западу, в районе обитания ямских коряков, русским удалось наконец-то окончательно закрепиться. Во второй половине 1730-х гг. на р. Яме охотские казаки восстановили Ямский острог [84].
Почти не улучшилась к концу 1730-х гг., по сравнению с началом этого десятилетия, ситуация с ясачным обложением коряков. Полных и точных данных о соотношении ясачного и неясачного населения, как и вообще о численности коряков, к сожалению, нет, но некоторые косвенные свидетельства дают определенное представление.
В ответах на анкету Г. Ф. Миллера Якутская воеводская канцелярия в 1737 г. среди 682 ясачноплательщиков Анадырского острога наряду с юкагирами и чукчами назвала и коряков, указав, что по переписным книгам 1734 г. к данному острогу были приписаны для платежа ясака следующие корякские острожки: Акланский, Каменский, Косухинский, Паренский и Олюторский, [85] принадлежавшие территориальным группам пенжинцев, паренцев и алюторов. Но сколько среди ясачноплательщиков было собственно коряков, канцелярия умолчала.
По другим источникам известно, что в 1732 и 1737 гг. в Анадырский острог ясак платили анадырские оленные коряки, которых возглавлял князец Айги Плаксин. Причем оба раза сбор ясака сопровождался злоупотреблениями со стороны ясачных сборщиков. В 1732 г. анадырский комиссар И. Тарабыкин после взятия окладного ясака «взял с них, коряк, из-за принуждения на служилых людей, которые приезжали с ним, Тарабыкиным, на сорок человек, езжалых по два да по десяти неезжалых аленей на каждого человека, от чего учинил им немалое раззорение». А в 1737 г. командир Анадырской партии Федор Татаринов брал с них же «сверх их окладов… из-за пристрастия за умерших акланских и Жироваго острогу сидячих иноверцов ясак, за которых они напред того не плачивали, понеже де акланские и Жироваго острогу иноверцы живут своими острогами и ясак платят, кроме их собою» [86]. В 1736 г. тот же Айги Плаксин пригнал к р. Тигиль на продажу Камчатской экспедиции 620 оленей. Из них ему удалось продать русским только 200 голов. С остальными он простоял на Тигиле до 1739 г. [87] Последний факт свидетельствует, что анадырские оленные коряки, несмотря на все издержки ясачного сбора, стремились поддерживать с русскими дружественные отношения, надеясь на их защиту от чукотских набегов.
Другим пунктом сбора ясака с коряков к этому времени стал Тауйский острог, переняв эту функцию от Охотска. В 1737 г. среди приписанных к нему ясачных было отмечено 126 коряков, проживающих на р. Яме и других ближайших к ней реках [88].
Наконец, третьим пунктом, казаки которого осуществляли сбор ясака с коряков, стал Нижнекамчатский острог. В его ведение в 1730-е гг. перешли коряки, обитавшие на севере Камчатки и формально числившиеся до этого за Анадырском. С. П. Крашенинников в своей работе, несомненно, на основе личного ознакомления с ясачными книгами, привел данные о числе «иноземческих» острожков и ясачных людей (как коряков, так и ительменов), приписанных к камчатским острогам (Большерецкому, Верхне- и Нижнекамчатскому). По мнению Б. О. Долгих, эти данные можно датировать 1738 г. Согласно им, среди ясачноплательщиков Нижнекамчатского острога значились коряки: тигильские — 182 чел. (проживающие в Тигильском, Напанском, Аманинском, Утколотском острожках), паланские — 250 чел. (острожки Ваемпольский, Кахтанский, Верхне- , Средне- и Нижнепаланские, Лесной, Подкагирный), укинские — 153 (Укинский, Пильченгылып (Маимлянский), Уакамелян (Кахтанский), Русаков, Хангота (Уакангатынум), Юмгин), карагинские — 50 (Карагинский острожек и Карагинский остров), всего 635 чел. [89] Но опять же непонятно, какой процент от численности всего мужского корякского населения Камчатки составляла эта цифра. И. И. Огрызко считал, что к 1741 г. все корякское население Камчатки (муж. и жен. пола) насчитывало 2 160 чел. [90] Но эту цифру надо считать весьма условной, поскольку вычислена она чисто гипотетически, когда в основу расчета общей численности аборигенного населения положена численность ясачных, априорно приравненная к численности взрослых мужчин [91]. Но вопрос как раз в том и заключается, что по имеющимся источникам невозможно проследить, какой процент мужчин-аборигенов был объясачен, а какой находился вне ясачного обложения и, соответственно, не учитывался в ясачных книгах [92]. Кроме того, по мнению И. С. Вдовина, население Карагинского острова до 70-х — 80-х гг. XVIII в. было не корякским, а ительменским [93].
Крашенинников не один раз в своем труде дает дополнительные сведения о ясачном состоянии коряков на конец 1730-х гг. Согласно этим сведениям, среди ясачноплательщиков числились ямские сидячие коряки, отчасти карагинские (на Карагинском острове «живут коряки… считается их человек до ста и больше, но ясак платят токмо человек с тритцать, а прочие во время збору по горам укрываются»), паланские («на Лесной, Кинкиле и Паллане реках живущие коряки… И хотя оные ясак платят, однакож повольно почти, и есть много таких, которые ясаку не платят, и во время ясашного платежа скрываются… ») и алюторские. К числу неясачных он отнес тайгоноских («между Чондоном и Паренем есть Тайноцкой мыс… На сем мысу живет множество сидячих коряк, которые поныне ясаку не платят») [94]. По другим данным, в это же время ясак платили коряки «Тайночики реки князец Авгуту до Ейлепин» (местоположение не выяснено) и на «Жиге реке» (Гижиге) коряк Чачаба [95].
Принимая в расчет эти отрывочные данные и учитывая факты русско-корякских столкновений, можно, к сожалению, только приблизительно нарисовать картину ясачного состояния коряков к концу 1730-х гг.
«Сидячие» коряки Охотского побережья от Тауйской губы до р. Гижиги (ямские, туманские, гижигинские), Пенжинской губы на р. Парень, Пенжина, Аклан (паренцы, акланцы, каменцы, косухинцы), на северо-западном берегу Камчатки от р. Подкагирной до Тигиля (паланцы, к которым относились и тигильцы), Берингоморья по берегам Карагинского и Олюторского заливов (алюторы, апукинцы, карагинцы, в том числе укинцы) формально числились ясачными, но пребывали в состоянии нестабильного ясачного обложения, уплачивая ясак время от времени, в небольшом количестве и далеко не со всех взрослых мужчин. Для них всех, вероятно, было характерна ситуация, известная по источникам в отношении алюторов. Так, с одной стороны, когда в Олюторский и Култушный острожки весной 1737 г. из Нижнекамчатского острога прибыли ясачные сборщики во главе с Иваном Карташевым, корякские «тоены» Кенитка (Кениткин) «с товарыщи» заявили им, что уже сполна заплатили ясак с 1734 по 1737 г. ясачному комиссару из Анадырска Ф. Татаринову, предъявив «отписи» за подписью последнего [96]. Но с другой стороны, Крашенинников, говоря об этом же времени, отметил, что «анадырские ясашные зборщики в Олюторской и в другие остроги, где сидячие коряки не очень мирны, никогда не ездят, понеже они часто их убивают… » [97]. То есть уплата или неуплата ясака зависела от стечения конкретных обстоятельств, например, поведения самих ясачных сборщиков, которые могли спровоцировать «измену» коряков (как в случае с убийством Арапова и его людей).
Коряки, проживавшие на п-ове Тайгонос (итканцы), по свидетельству Крашенинникова, ясак не платили. О сборе с них ясака в это время не известно и по другим источникам. Что касается оленных коряков, кочевавших от р. Тауй до Апуки, Анадыря и на севере Камчатки, то о них на тот период нет вообще никаких свидетельств, подтверждающих или отрицающих их ясачное состояние. Возможно, только оленные коряки, кочевавшие близ Анадыря, были в числе постоянных плательщиков ясака. Обитавшие же к востоку от р. Апуки кереки в это время вообще не упоминаются в источниках. Соответственно, можно утверждать, что у русских не было с ними никаких контактов, по крайней мере, постоянных и официальных.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Река Олютора — р. Вывенка, или Ынпываям, на современных картах, впадает в залив Корфа (прежнюю Олюторскую губу).
2. О задачах и организации экспедиции см.: РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 6об–25об; кн. 690, л. 249–254; Сб. РИО. СПб., 1888. Т. 63. С. 44, 84, 85, 101, 194, 195, 248, 249, 283–297, 400; ПСЗРИ. СПб., 1830. Т. 7. № 5049. С. 770–772; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. Магадан, 1984. С. 9–38; Зуев А. С. Анадырская партия: причины и обстоятельства ее организации // Вопросы социально-политической истории Сибири (XVII–XX века). Новосибирск, 1999.
3. О расселении, численности и территориальных группах коряков см.: Народы Дальнего Востока СССР в XVII–XX вв. Историко-этнографические очерки. М., 1985; История и культура коряков. СПб., 1993; Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960; Вдовин И. С. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973; Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966.
4. Русско-корякские отношения во второй половине XVII — начале XVIII вв. не привлекали пристального внимания исследователей. Наиболее обстоятельные на данный момент сведения о них можно найти только в работе И. С. Гурвича (Гурвич И. С. Этническая история… С. 50, 51, 103, 104). Подробная информация о русско-корякских столкновениях содержится в «Памятниках сибирской истории XVIII века» (СПб., 1882. Кн. 1; 1885. Кн. 2) и сочинении С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки» (М.; Л., 1949; новое издание: СПб.; Петропавловск-Камчатский, 1994).
5. Материалы для истории Северовосточной Сибири в XVIII веке / Сообщ. С. Шашков // ЧОИДР. М., 1864. Кн. 3. Смесь. С. 65; Вдовин И. С. Очерки этнической истории… С. 64.
6. В начале XVIII в. общая численность коряков, попавших в «ведение» Анадырского острога, то есть проживавших на территории к югу от р. Анадырь и от полуострова Тайгонос, р. Гижиги и Пенжинского залива на западе до р. Апуки, Пахачинского носа (Олюторского п-ова) и Карагинского залива на востоке, составляла порядка 8 тыс. чел., в том числе около 2–2,5 тыс. мужчин (подсчитано по: Долгих Б. О. Указ. соч. С. 561). К 1730 г. в результате военных действий она, конечно, сократилась, но, с учетом естественного воспроизводства, вряд ли упала ниже 2 тыс. чел. взрослого мужского населения.
7. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 6, 6об.
8. Гурвич И. С. Указ. соч. С. 108.
9. Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области (с 1650 до 1800 г.). Якутск, 1916. Т. 1. С. 125, 126.
10. В то время Пенжинским морем называлась акватория современного залива Шелихова, Гижигинской и Пенжинской губ.
11. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 690, л. 249–254; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 16–19.
12. О конфликте между Шестаковым и Павлуцким и их деятельности в Якутске см.: Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 58–60.
13. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 354об; № 528, ч. 2, д. 3, л. 8; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 64, 65.
14. Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 66; Алексеев А. И. Сыны отважные России. Магадан, 1970. С. 35; Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до середины XIX века // История открытия и освоения северного морского пути. М., 1956. Т. 1. С. 259. Другие трактовки плана Шестакова см.: Греков В. И. Очерки из истории русских географических исследований в 1725–1765 гг. М., 1960. С. 48; Ефимов А. В. Из истории русских географических экспедиций на Тихом океане. Первая половина XVIII века. М., 1948. С. 159; Он же. Из истории великих русских географических открытий. М., 1971. С. 222.
15. О плавании «Св. Гавриила» и «Фортуны» см.: Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 67–69; Греков В. И. Указ. соч. С. 48, 49. Ефимов А. В. Из истории русских географических экспедиций… С. 159.
16. Г. Ф. Миллер, а вслед за ним В. Н. Берх считали, что А. Шестаков отправился на «Фортуне» (Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий по Ледовитому и по Восточному морю, с Российской стороны учиненных // Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 63, 64; Берх В. Н. Путешествие казачьего головы Афанасия Шестакова и поход майора Павлуцкого в 1729 и 1730 годах // Сын Отечества. СПб., 1819. Ч. 54. № 20. С. 6). Но источники свидетельствуют, что Шестаков плыл именно на «Восточном Гаврииле». Равным образом ошибался и Т. И. Шмалев. В одной из своих работ 1775 г. он сообщал, что, по сведениям охотских старожилов, А. Шестаков отправился из Охотска к Тауйску сухим путем. Вероятно, Шмалев просто был введен в заблуждение (РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 1, д. 12, л. 1об).
17. Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки. Экспедиция Шестакова // Морской сб. СПб., 1864. Т. 100. № 2. С. 15, 16; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 70.
18. Г. Ф. Миллер утверждал, а вслед за ним это повторяли и многие другие исследователи, что судно, причем ошибочно считалось, что это «Фортуна», было «разбито» и «большая часть людей команды его потонули, и он сам [Шестаков] едва спас жизнь свою в лодке с 4 человеками» (Миллер Г. Ф. Указ. соч. С. 64). На самом деле бот (речь идет о «Восточном Гаврииле», а не о «Фортуне»), хотя и сильно пострадал, но после ремонта продолжал ходить в плавания. В частности, в донесении участника экспедиции подштурмана И. Федорова штурману Я. Генсу от 30 ноября 1730 г. сообщалось, что судно «Восточный Гавриил» «весьма было дряхло, понеже прошедшаго 729-го году оное восточное судно в розбое было на Тауе с казачьим головой Афонасьем Шестаковым, и от онаго розбою у онаго судна в правом боку неподалеку от киля кокоры все изпереломаны, да в 730-м году оное же восточное судно, идучи в Таую в Охоцк, было же в розбое против урацкаго устья» (Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана в первой половине XVIII в.: Сб. док. М., 1984. С. 94).
19. Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 70.
20. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31, 31об, 32об, 33, 39об; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 70, 71; Берх В. Н. Указ. соч. С. 8.
21. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 28, 40. Л. А. Гольденберг в описании этого факта допустил ошибку. Он утверждал, что «Лев» прибыл в Тауйск уже после ухода оттуда Шестакова. Однако, по его же собственным данным, «Лев» появился в Тауйске в октябре, а Шестаков отправился в поход в ноябре, так что они никак не могли разминуться. Лебедев взял на бот группу Остафьева и отправился в путь с ведома казачьего головы. (Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 70, 71.)
22. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 28, 40; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 71.
23. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 33–36; Миллер Г. Ф. Указ. соч. С. 64; Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… С. 15, 16; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 70; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. М., 1984. Т. 3. С. 95; Греков В. И. Указ. соч. С. 48. В. А. Дивин почему-то считал, что в этом отряде было более 100 одних только тунгусов (Дивин В. А. Русские мореплавания на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971. С. 77), а Ф. Г. Сафронов общую численность отряда определил в 130 чел. (Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России. Хабаровск, 1988. С. 41, 42).
24. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36, 39.
25. Там же, л. 31–36.
26. Иохельсон В. И. Коряки. Материальная культура и социальная организация. СПб., 1997. С. 213. См. также: Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… С. 15, 16; Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935. С. 69, 70.
27. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 71. В литературе приводится и другая численность отряда Шестакова — 133 чел. (Дивин В. А. Указ. соч. С. 77), 130 чел. (Народы Дальнего Востока СССР… С. 55), более 150 чел. (Миллер Г. Ф. Указ. соч. С. 64; Берх В. Н. Указ. соч. С. 8; Греков В. И. Указ. соч. С. 48; Гурвич И. С. Указ. соч. С. 113). Утверждается, что была даже артиллерия (Этническая история народов Севера. М., 1982. С. 203). Последнее вряд ли имело место, поскольку о наличии пушек в отряде Шестакова не упоминается ни в одном источнике.
28. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36.
29. Там же, л. 33об. А. С. Сгибнев почему-то считал, что чукчи разгромили четыре юрты сидячих пенжинских коряков (Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… С. 14).
30. Гурвич И. С. Указ. соч. С. 113.
31. Вдовин И. С. Анадырский острог. Исторический очерк // Краеведческие записки. Магадан, 1960. Вып. 3. С. 65.
32. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 2, л. 26.
33. Там же, № 481, ч. 7, л. 340; № 527, д. 13, л. 80об.
34. Этническая история народов Севера… С. 213.
35. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 539, ч. 1, д. 13, л. 9. В некоторых работах ошибочно сообщают, что сражение произошло на р. Парень (Этническая история народов Севера… С. 203).
36. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36. См. также: Ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 80об; № 528, ч. 1, д. 17, л. 2об; Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… С. 15, 16; Он же. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке с 1650 по 1856 г. // Морской сб. СПб., 1869. Т. 101. № 4. С. 114; Иохельсон В. И. Коряки… С. 213; Окунь С. Б. Указ. соч. С. 69, 70; Дивин В. А. Указ. соч. С. 76, 77; Гурвич И. С. Указ. соч. С. 113; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 72; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М.; Л., 1965. С. 117; Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России… С. 41, 42; По сведениям А. С. Сгибнева, И. Остафьев прибыл в Анадырск только осенью 1730 г. (Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 127). Н. Н. Зубов в своей работе неверно указал дату сражения и гибели Шестакова — 1729 г. (Зубов Н. Н. Отечественные мореплаватели — исследователи морей и океанов. М., 1954. С. 62).
37. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 80об; Стрелов Е. Д. Указ. соч. С. 132; Экспедиция Беринга. Сб. док. М., 1941. С. 73, 74; Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана… С. 91, 92; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 74, 78.
38. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 80об.
39. Зуев А. С. Поход Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г. // Актуальные проблемы социально-политической истории Сибири (XVII–XX вв.). Новосибирск, 2001.
40. В литературе часто встречается упоминание почему-то только о 5 выживших казаках.
41. О нападении коряков на отряд И. Лебедева см.: Стрелов Е. Д. Указ. соч. С. 125–129. По данным канцелярии Охотского порта 1738 г., «на Яме реке побито с Иваном Лебедевым дватцать три человека» (РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 343).
42. Стрелов Е. Д. Указ. соч. С. 131.
43. Там же. С. 133–135.
44. Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 78.
45. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… С. 117.
46. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 4об–5об; ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 28.
47. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 26; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 78, 79.
48. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… С. 117.
49. Там же.
50. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 294, 316, 317; Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 122, 123.
51. Л. А. Гольденберг неверно датировал начало похода мартом 1732 г. (Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 91, 92). Описание похода дано по следующим источникам: РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 341, 356об, 357; № 527, д. 13, л. 81об, 82; № 528, ч. 1, д. 17, л. 5об; ч. 2, д. 1, л. 13а, 13а об; д. 3, л. 11; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27, 27об, 68; Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 129; Он же. Материалы для истории Камчатки… С. 31; Иохельсон В. И. Коряки… С. 214.
52. По данным В. И. Иохельсона, это произошло 23 марта.
53. По А. С. Сгибневу — 27 марта.
54. Кухлянка — меховая рубашка из собачьих или оленьих шкур.
55. А. С. Сгибнев считал, что Павлуцкий оставил только одного коряка, чтобы он рассказал всем прочим корякам, как русские умеют наказывать бунтовщиков (Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 129).
56. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 341об.
57. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 13а.
58. Там же, № 481, ч. 7, л. 338об, 357; № 527, д. 13, л. 82. В донесении анадырского комиссара И. Тарабыкина от 20 марта 1733 г. указывалось, что Павлуцкий «человек со сто послал на Олюторскую реку для строения нового Олюторского острогу» (Там же, л. 341об). См. также: Иохельсон В. И. К вопросу об исчезнувших народностях Колымского округа // Известия Вост. -Сиб. отдела РГО. Иркутск, 1897. Т. 28. С. 466.
59. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 357об; № 527, д. 13, л. 82.
60. Там же, № 481, ч. 7, л. 338об, 357об; № 527, д. 13, л. 83об, 84. А. С. Сгибнев утверждал, что Павлуцкий осенью 1732 г. отправил для постройки Олюторского острога капрала Шадрикова (Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… С. 32; Он же. Исторический очерк… С. 130). Неизвестно, на основе какого источника Сгибнев сделал такое утверждение, но имеющиеся в нашем распоряжении документы сообщают изложенную версию; капрал же Шадриков в них вообще не упоминается.
61. Русские экспедиции по изучению Северной части Тихого океана… С. 100.
62. РГАДА. Ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 83об.
63. Там же, л. 329об, 330; Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 130.
64. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 83об.
65. Там же, № 481, ч. 7, л. 357.
66. Там же, л. 341об–342об.
67. Иохельсон В. И. Коряки… С. 214.
68. Олюторский, Култушный, Ильпейский, Теличинский и Говенский острожки располагались на побережье заливов, носящих сегодня названия Анапкаэ и Корфа, от Ильпинского п-ова до п-ова Говена. Локализовать точнее их местоположение весьма затруднительно вследствие того, что топонимы и гидронимы XVIII в. почти полностью заменены. По крайней мере, это требует отдельного исследования. Только в отношении Култушного острожка можно утверждать, что он находился в районе современной р. Култушной, впадающей в северо-восточную оконечность залива Корфа.
69. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 343, 357об; № 528, ч. 2, д. 1, л. 12об, 13а об, 77; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27; Сгибнев А. С. Исторический очерк… С. 130, 131; Гурвич И. С. Указ. соч. С. 105; Гольденберг Л. А. Указ. соч. С. 157.
70. Экспедиция Беринга… С. 129.
71. Олюторский нос — ныне п-ов Говена.
72. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 527, д. 13, л. 103об, 104, 107, 107об. Любопытно отметить, что в Ильпейском острожке жили два беглых нижнекамчатских казака — Дмитрий Матвеев и Кузьма Саватеев.
73. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 12об, 13.
74. Там же, л. 13.
75. Там же, № 527, д. 13, л. 101–102об, 106об, 107.
76. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 13а об.
77. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 14, 14об.
78. Там же, л. 13, 13об, 15; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27.
79. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 14об, 15; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27об.
80. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 1, л. 13а об, 14; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27об.
81. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 14; № 539, ч. 2, д. 6, л. 27об.
82. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 15.
83. Там же, № 481, ч. 7, л. 343.
84. По поводу даты основания этого острога существуют две версии. Большинство историков вслед за С. П. Крашенинниковым указывают 1739 г. (Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. М.; Л., 1949. С. 152, 153; Сгибнев А. С. Охотский порт с 1649 по 1852 г. // Морской сб. СПб., 1869. Т. 105. № 11. Отдел «Неофициальный». С. 30; Крылов В. Материалы для истории камчатских церквей. Казань, 1909. С. 26; Вдовин И. С. Очерки этнической истории… С. 213; Алексеев А. И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки до конца XIX века. М., 1982. С. 36; Сафронов Ф. Г. Русские на северо-востоке Азии в XVII — середине XIX в. Управление, служилые люди, крестьяне, городское население. М., 1978. С. 29; Он же. Тихоокеанские окна России… С. 138). Только Т. И. Шмалев, скрупулезно собиравший материалы по истории северо-восточной Сибири, датировал постройку острога 1735-м годом (РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 19, л. 6, 6об).
85. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 224.
86. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 6об, 7.
87. Экспедиция Беринга… С. 229, 230.
88. РГАДА. Ф. 1199, оп. 1, д. 481, ч. 2, л. 336; Долгих Б. О. Указ. соч. С. 556.
89. Крашенинников С. П. Указ. соч. С. 512, 513. Эти данные Крашенинникова приводят в своих работах исследователи-этнографы: Долгих Б. О. Указ. соч. С. 556, 557; Огрызко И. И. Расселение и численность ительменов и камчатских коряков в конце XVII в. // Вопросы истории Сибири. Уч. зап. Ленинград. гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена. Т. 222. Л., 1961. С. 199, 200; Гурвич И. С. Указ. соч. С. 107; Вдовин И. С. Очерки этнической истории… С. 20, 21.
90. Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVII — начало XX веков). Л., 1973. С. 33.
91. Подобную методику подсчета аборигенного населения Сибири предложил Б. О. Долгих. По его мнению, соотношение между ясачным и всем населением было 1 : 4, то есть за точку отчета взята средняя численность семьи (4 чел.), а численность взрослых мужчин приравнена к численности ясачных. В частности, по Камчатке Долгих, взяв приведенную Крашенинниковым за 1738 г. цифру ясачных (2 816 чел.) и умножив ее на 4, рассчитал общую численность аборигенного населения Камчатки (коряков и ительменов) — 11 264 чел. (Долгих Б. О. Указ. соч. С. 572). Эту цифру, как и способ ее получения, приняли и другие исследователи — И. С. Гурвич, И. С. Вдовин, И. И. Огрызко. Последний, используя отрывочные данные о прибыли-убыли коренного населения Камчатки и учитывая, что удельный вес среди него оседлых коряков составлял примерно 21 %, определил численность последних на протяжении первой половины XVIII в., в том числе для 1741 г. — 2 160 душ обоего пола (Огрызко И. И. Очерки истории… С. 33). Необходимо, правда, заметить, что Б. О. Долгих и последующие исследователи признавали, что полученные с помощью этой методики цифры аборигенного населения весьма приблизительны.
92. Даже в середине XIX в. ясаком была обложена всего лишь треть мужского населения «инородцев» Камчатки (Патканов С. О приросте инородческого населения Сибири. Статистические материалы для освещения вопроса о вымирании первобытных племен. СПб., 1911. С. 131).
93. Вообще, по поводу этнической принадлежности населения Карагинского острова, р. Уки и Караги нет ясности. Современники (Крашенинников, Миллер, миссионеры) относили его то к корякам, то к ительменам. Б. О. Долгих и И. С. Гурвич считали его безоговорочно корякским, а И. И. Огрызко — скорее корякским, нежели ительменским. По мнению И. С. Вдовина, «нет достаточных оснований считать население этих южных поселков (Ука, Начик, Хайлюля и Русаково) корякским», так как оно было смешанное — ительменско-корякское, а жители Карагинского острова были, безусловно, ительменами. См.: Вдовин И. С. Очерки этнической истории… С. 18–21.
94. Крашенинников С. П. Указ. соч. С. 136, 152, 153, 609.
95. РГАДА. Ф. 607, оп. 2, д. 9, л. 3.
96. РГАДА. Ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 366об, 367.
97. Крашенинников С. П. Указ. соч. С. 728.
Поход Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г.
01.10.2001 Зуев А.С.
Печатный аналог: Зуев А. С. Поход Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г. // Актуальные проблемы социально-политической истории Сибири (XVII-XX вв.): Бахрушинские чтения 1998 г.; Межвуз. сб. науч. тр. / Под ред. В. И. Шишкина; Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2001 C. 3–38
В 1727 г. российским правительством была организована военная экспедиция, имевшая своей целью установление и укрепление русской власти на дальневосточном побережье и островах Тихого океана и приведение на этой территории в российское подданство «изменников иноземцев» и новых народов, которые «живут не под чьею властию». В состав экспедиции зачислялись 400 казаков и солдат, набранных в Тобольске, Енисейске, Иркутске, Якутске, а также несколько морских чинов для осуществления морских плаваний (реально численность партии к 1728 г. достигла 591 чел.). Начальником партии назначался капитан Тобольского драгунского полка Дмитрий Иванович Павлуцкий, а его помощником якутский казачий голова Афанасий Иванович Шестаков [1].
Согласно правительственным указам экспедиция должна была начать свою деятельность с «примирения» коряков, обитавших по охотскому и берингоморскому побережью, построить и возобновить в этих районах русские остроги (на р. Пенжине и Алюторе), после чего заняться подчинением других «иноземцов вновь в подданство». Такими ближайшими еще не покоренными «иноземцами» были чукчи, чьи стойбища начинались к северу от «коряцкой землицы» за р. Анадырь. Одновременно морская часть экспедиции должна была провести разведку островов к востоку от берегов Сибири и, по возможности, привести их население в российское подданство [2].
Деятельность экспедиции, получившей позднее в официальных документах наименование «Анадырская партия», на северо-востоке Сибири в конце 1720 — начале 1730-х гг. в общих чертах описана в исторической литературе, особенно в исследованиях, посвященных истории географических открытий. Однако она всегда рассматривалась лишь как частный сюжет. А советские историки к тому же начиная с 1960-х гг. старательно приуменьшали значение военной стороны деятельности экспедиции, умалчивая о тех методах и средствах, которыми она подчиняла «иноземцев».
Внимательное же ознакомление с сохранившимися источниками показывает, что история экспедиции далеко не частный сюжет и заслуживает самого пристального внимания, ибо демонстрирует, как именно осуществлялось подчинение новых территорий и народов, что, в свою очередь, позволяет лучше понять внешнеполитическую стратегию России на дальневосточных рубежах в целом, а также в отношении аборигенного населения.
Деятельность экспедиции, имея самые различные направления — от географических исследований до боевых действий, охватила значительную территорию и была насыщена важными событиями (морскими плаваниями, военными походами против чукчей и коряков, подавлением восстания ительменов). Однако в данной статье внимание будет сосредоточено на одном, наиболее, пожалуй, интересном, сюжете — военном походе Д. И. Павлуцкого на Чукотку в 1731 г.
Этот поход согласно замыслам правительства не входил в число первоочередных мероприятий экспедиции и стал в значительной степени результатом стечения обстоятельств. Началось все с того, что, по причине нечеткого определения в указах и инструкциях полномочий Павлуцкого и Шестакова, а также амбиций того и другого, между ними возникли резкие разногласия, что в конечном счете привело к тому, что, прибыв 29 июня 1728 г. в Якутск, капитан Павлуцкий и казачий голова Шестаков окончательно прервали отношения и стали действовать независимо друг от друга [3]. Это обстоятельство значительно изменило первоначальные планы. К тому же правительственные указы не определяли четко конкретные действия экспедиции, оставляя их на усмотрение Павлуцкого и Шестакова («чтоб они поступали, смотря по тамошним случаям и местам»). В результате, вместо того чтобы сконцентрировать все силы на направлении главного удара — «коряцкой землице», экспедиция разделилась. Шестаков с частью сухопутной команды и морскими чинами отправился в Охотск, чтобы оттуда начать наступление на коряков и организовать плавания для поиска островов в Охотском море, а Павлуцкий с другой, большей частью отряда направился в Анадырский острог.
Почему капитан избрал именно такой маршрут движения, остается только гадать. Вероятно, получив в Якутске более точные сведения о географии северо-восточной Сибири, он посчитал возможным повести наступление на коряков с севера, из Анадырского острога, тогда как Шестаков действовал бы с юго-западного направления, из Охотска. Однако последующие события заставили Павлуцкого изменить планы.
Из Якутска Павлуцкий 27 августа 1729 г. выслал в Анадырск команду подпрапорщика Василия Макарова, чуть позже, в Нижнеколымск, — команду сотника Василия Шипицына, а 4 декабря выступил и сам с основной частью своего отряда [4]. До Зашиверского острога, куда прибыли 5 февраля 1730 г., двигались на конях. Далее на оленях и собачьих упряжках к 23 марта добрались они до Среднеколымского, а к 17 апреля до Нижнеколымского острога. По дороге, в Зашиверском, Алазейском, Индигирском и Нижнеколымском острогах, Павлуцкий набирал в свой отряд местных казачьих детей. В Нижнеколымском «за распутием и за неимением рыбных кормов» пришлось задержаться до 5 июля.
25 апреля 1730 г. Павлуцкий получил от В. Макарова, уже прибывшего в Анадырск, трагическое известие о гибели Афанасия Шестакова [5], отряд которого был полностью разгромлен «в корякской земле» на р. Эгаче (между реками Паренем и Пенжиной, ныне р. Шестакова) чукчами, совершавшими военный набег на коряков [6]. На эту весть Павлуцкий отреагировал немедленно: 26 апреля он отдает распоряжение руководству морским отрядом экспедиции штурману — Я. Генсу, подштурману И. Федорову, «судовых дел подмастерью» И. Спешневу и геодезисту М. Гвоздеву, взяв часть служилых людей отряда Шестакова, отправиться морем из Охотска на Камчатку, а оттуда в Анадырский острог. На Камчатке они должны были получить дополнительные распоряжения, которые Павлуцкий обещал прислать уже из Анадырска. В тот же день капитан направил ордер в Якутск служилому человеку Петру Шестакову, приказав ему принять от Якутской воеводской канцелярии причитавшуюся экспедиции денежную казну, забрать на Аноторской переправе экспедиционный провиант и прибыть в Охотск. Из Охотска П. Шестаков, взяв под свою команду оставшихся там экспедиционных служителей (матросов, солдат и казаков) и забрав все экспедиционные припасы, должен был отправиться в Анадырск (ордер дошел до Якутска 23 июня 1730 г., когда военно-политическая ситуация в регионе изменилась, и П. Шестаков в Анадырск так и не прибыл). Одновременно Павлуцкий посылает распоряжения в Удский острог и Жиганское зимовье с требованием прислать служилых людей в Анадырск [7]. Рассматривая эти распоряжения, вряд ли будет ошибкой полагать, что Павлуцкий, оставшись единственным начальником партии, решил сконцентрировать основные сухопутные и морские силы в Анадырском остроге. Вероятно, он решил сменить направление главного удара, рассчитывая нанести его сразу по чукчам. Чем мотивировалось такое решение, источники умалчивают. Вероятно, дело было в том, что разгром Шестакова показал, какую опасность могут представлять чукчи. Кроме того, несмотря на все несовершенство географических карт того времени, Павлуцкий наверняка имел представление о местоположении Анадырского острога и, соответственно, знал, что в географическом отношении он наиболее удобен в качестве базы для развертывания действий и против чукчей, и против коряков. Вдобавок среди частных задач экспедиции, определенных правительством, значился и поиск некой «Большой земли», которая согласно тогдашним географическим представлениям, а также сведениям, полученным от Первой Камчатской экспедиции, размещалась где-то к востоку от Чукотского полуострова [8].
Пятого июля отряд Павлуцкого отправился из Нижнеколымска на судах (шитиках) вверх по р. Большой Анюй и к 1 августа дошел до р. Ангарки, где построил зимовье. Здесь, под охраной 20 служилых во главе с Иваном Бутусиным, был оставлен тяжелый груз. Остальной отряд (95 чел.) налегке, имея при себе только оружие, амуницию и боеприпасы, пешком «в ташках» поспешил далее. Перевалив на лыжах Яблонный хребет, 22 августа 1730 г. вышли на р. Яблонную, где из лиственничного леса изготовили плоты и дощатые лодки, на которых сплавились до р. Анадырь и далее вниз до Анадырского острога. В пути из-за недостатка «харчевых припасов», как вспоминали позднее казаки, «претерпевали крайную нужду».
3 сентября 1730 г. Павлуцкий с основной частью отряда достиг Анадырска. Отсюда он сразу отправил на Ангарку юкагиров с оленьими упряжками для доставки экспедиционного имущества. 11 октября Бутусин со всем грузом и людьми явился в Анадырск [9].
Согласно доношению Павлуцкого от 26 ноября 1730 г. вместе с ним в Анадырск прибыло: «взятых из Якуцка и собранных по разным острогам и зимовьям… дворянин Семен Зиновьев, служилых 150, казачьих детей и промышленных людей 55, кузнец 1, итого 207 человек». Капитан особо отметил, что «пушек и мортир и материалов и инструментов никаких не имеетца». В самом Анадырске находилось 18 казаков [10]. 8 сентября Павлуцкий вручил местному управителю комиссару Петру Колесову промеморию, поставив его в известность, что берет в свои руки командование Анадырским гарнизоном [11].
Деятельность Павлуцкого в Анадырске в течение сентября — ноября в общих чертах известна благодаря трем его рапортам, отправленным 26 ноября 1730 г. в Тобольскую губернскую канцелярию (полученные 28 июля 1731 г.) [12]. Из них видно, что капитан достаточно энергично взялся за дела. Уже 3 сентября 1730 г. он получил донесение от урядника Ивана Остафьева [13], участника похода А. Шестакова, прибывшего в Анадырск с оставшейся после разгрома казачьего головы ясачной казной, оружием, боеприпасами, «пожитками» и телом Шестакова еще в апреле того же года[14]. Полученную информацию о походе и гибели Шестакова Павлуцкий изложил в одном из рапортов в Тобольск, поставив перед губернскими властями заодно и вопрос о снабжении служилых людей в зимовьях и острогах жалованьем, которое они не получали «за много лет», в результате чего «за неимением провианта претерпевают великую нужду, а питаютца мясным и рыбным кормом и то с великою скудостию».
Первой заботой командира Анадырской партии стал учет ясачной казны. 12 сентября он «пошел для осмотру зборной с новоплатежных коряк е. и. в. казны». Подпрапорщик В. Макаров, пятидесятники Конон Чириков и Осип Старостин доложили ему, что во время приема у прибывшего из корякской земли Остафьева ясачной казны «в трех чемоданах» обнаружилась недостача 36 красных лисиц. Остафьева и бывшего при нем в корякском походе писаря Хмылева тотчас посадили под караул, начав следствие. Павлуцкий, проводивший его, в своем рапорте в губернскую канцелярию охарактеризовал Остафьева как человека «недоброго состояния», «который напредь сего был в бунту, будучи на Камчатке якуцкого сына боярского Василия Качанова сажал в тюрьму» [15], а во время сбора с коряков ясака делал «непорядочные поступки». В ходе допросов выяснилось, что Остафьев и Хмылев при участии анадырского комиссара Колесова вскрыли казенный амбар, забрав оттуда несколько десятков лисиц, горностаев и белок, а также пожитки Шестакова.
Столь повышенное внимание к ясачной казне и личности Остафьева в первые же дни пребывания в Анадырске объясняется, как нам кажется, не столько заботой Павлуцкого о «казенном интересе», сколько желанием дискредитировать соратников погибшего А. Шестакова, неприязнь к которому капитан перенес и на его приближенных. Досталось не только Остафьеву, но и близким родственникам А. Шестакова — Ивану и Василию Шестаковым. Не имея ни малейшего представления об их деятельности в тот момент (а они совершали плавания по Охотскому морю к Шантарским и Курильским островам [16]), Павлуцкий тем не менее сообщал в Тобольск, что они живут «на Камчатке втуне».
Тобольская губернская канцелярия, получив эту информацию, в августе 1731 г. распорядилась провести точный пересчет ясачной казны, собранной Остафьевым и Шестаковым, и отправить ее вместе с ясачными книгами в Иркутск. В случае обнаружения «похищения» казны иркутскому вице-губернатору А. И. Жолобову предписывалось начать следствие. Заодно ему было поручено расследовать злоупотребления, допущенные Шестаковым и Остафьевым при сборе с коряков ясака [17].
Таким образом, Павлуцкому удалось «бросить камень в огород» Шестакова. Но начавшееся следствие отчасти задело и самого капитана, действия которого на пути из Якутска в Анадырск также выходили за рамки дозволенного. Бывший последним командиром Анадырской партии подполковник Ф. Х. Плениснер, собиравший материал по ее истории, в своем донесении сибирскому губернатору в 1763 г. отмечал, что в свое время Якутская воеводская канцелярия вела следствие по поводу «обид, грабежа и взятья иноверцов в подводы капитаном Павлутским… и о взятье оным же Павлутским в неволю служилых людей и детей их и промышленных тритцать человек, и в зборе из-за пристрастия казаком Иваном Астафьевым с ясашных коряк ясаку с тритцати шести, и о побитых дватцати пяти человек головою Шестаковым». Правда, Плениснеру не удалось выяснить, чем закончилось следствие («о том по делам ничего не отыскалось») [18].
9 октября Павлуцкий послал из Анадырска на Камчатку морехода Прокопья Нагибина с ордерами к И. Шестакову, Генсу и Федорову, которым велел всем вместе, взяв подмастерья Спешнева и геодезиста Гвоздева, а также матросов, солдат и служилых людей, плыть на боте «к нам, к анадырскому устью, в самой скорости без упущения удобного времяни, для проведывания морских островов», а кроме того, выслать к 1 февраля 1731 г. в Анадырск сухопутным трактом подкрепление. Павлуцкий также счел нелишним напомнить, что согласно «присланным е.и.в. указом и по силе данной ис Тобольской губернской канцелярии инструкцыи» он является главным командиром всей экспедиции [19].
Настойчивое стремление Павлуцкого добиться прибытия морского судна к устью Анадыря связано, как представляется, с двумя обстоятельствами. Во-первых, с необходимостью сконцентрировать все силы в районе Анадыря. Судя по всему, Павлуцкий расчитывал, что сухопутный и морской отряды должны были встретиться в устье Анадыря, чтобы одновременно, и с суши и с моря, начать наступление на Чукотский полуостров. Кроме того, на судне должны были доставить подкрепление, артиллерию и боеприпасы. С. П. Крашенинников, собиравший, как известно, материалы по истории Камчатки, отмечал, что морской партии «велено следовать на боте „Гаврииле“ к Анадырю, чтоб соединиться с капитаном Павлуцким, который главную команду имел над партиею, и идти бы с ним вместе против немирных чукоч» [20]. Во-вторых, прибыв в Анадырск, Павлуцкий получил новые важные сведения о Чукотке и близлежащих островах. Их доставил служилый человек Афанасий Мельников, 19 ноября 1730 г. подавший Павлуцкому подробное донесение в 11 «пунктах», в котором рассказал о своем походе 1729–1730 гг. на Чукотку. Если верить ему (а другими данными исследователи не располагают), события развивались следующим образом.
16 сентября 1729 г. Мельников, выполняя указ Якутской воеводской канцелярии от 1725 г., отправился из Анадырска на Чукотку для «призыву» чукчей в ясачный платеж и «проведывания морских островов». В декабре он прибыл к сидячим чукчам и жил у них до середины марта 1730 г., собрав за это время ясак с 4 человек (четыре красные лисицы). 15 марта он поехал от сидячих к носовым чукчам. Прибыв на Чукотский нос в апреле, он сумел здесь взять ясак еще с двух чукчей (две красные лисицы). В это время «пришли к ним, носовым чюкчам, при нем, Мельникове, с морского острова два человека, которые имеют у себя в зубах моржовое зубье, и те зубные люди сказывали ему, Мельникову, на словах: до жилища де их, на котором острову они жительство имеют, от Чюкоцкого Большого носу день ходу, а от того де острову вперед до другова острова, которая называется Большая земля, день же ходу». Эти островные люди поведали, что на Большой земле «имеетца всякой зверь: соболи, лисицы, бобры решные, рассомахи, рыси и дикой олень, також де есть всякой лес, а оленных де и пеших иноземцов довольное число». Однако на просьбу Мельникова доставить его на острова «зубатые люди» ответили отказом. Зато с собой в Анадырский острог Мельников привел двух пеших чукчей — «лутчих мужиков» с женами и детьми [21].
Разумеется, эта информация не могла не вызвать интерес у Павлуцкого. Особенно он заинтересовался островами. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить два его ордера Я. Генсу. 26 апреля 1730 г. Павлуцкий приказывает ему «с Камчатки морем быть к нам в Анадырской острог». Ни о каких островах даже не упоминается. А в ордере от 9 октября Павлуцкий уже добавляет, что морское судно должно прибыть не просто «к анадырскому устью», но и «для проведывания морских островов». Более того, свой рапорт в Тобольск с изложением «пунктов» Мельникова Павлуцкий завершил сообщением:
«Чего ради со служилыми людьми и казачьими детьми и промышленными людьми ныне я из Анадырского острога отправление возымел для призыву и примирения немирных неясачных чукоч и ради проведывания морских островов» [22].
Однако от намерения идти в поход поздней осенью без всякой предварительной подготовки Павлуцкий отказался. Л. А. Гольденберг и И. С. Вдовин считали, что зимой 1730/31 г. он занимался реконструкцией обветшавшего Анадырского острога [23]. Однако мы позволим себе усомниться в данном факте. Во-первых, указ Тобольской губернской канцелярии о постройке нового Анадырского острога появился только 10 августа 1731 г., а до Павлуцкого дошел через год. Во-вторых, сам Павлуцкий в «промемории» в Якутскую воеводскую канцелярию от 10 февраля 1732 г., описывая свою деятельность в Анадырске за прошедший год, ни словом не упомянул о каком-либо строительстве или даже ремонте крепостных сооружений [24]. Наконец, в третьих, очень трудно представить себе, чтобы в суровую чукотскую зиму (когда температура опускалась до -30 © в условиях вечной мерзлоты можно было заниматься копкой земли и каким-либо строительством.
С осени 1730 до весны 1731 г. Павлуцкий занимался сбором информации и готовился к предстоящему походу (о чем позволяет судить упомянутая «промемория» от 10 февраля 1732 г.). Несомненно, что он получил информацию о чукчах, о которых до этого вряд ли имел хоть какое-то представление. Помимо рассказов Мельникова и анадырских старожилов Павлуцкий мог ознакомиться с документацией Анадырской ясачной избы, а также с жалобами коряков на чукотские набеги.
А походы чукчей на коряков с целью грабежа имущества и отгона оленей к этому времени стали приобретать уже систематический характер и угрожающие масштабы. В 1725 г. чукчи сделали «страшное опустошение в земле коряков». В 1728 г. прибывшие в Анадырск коряки сообщили, что «на них напали чукчи, многих из них покололи, разграбили 11 юрт, отогнали 11 табунов оленных и увезли сани со скарбом и кормом». 30 ноября 1730 г. ясачные коряки, явившись в острог, пожаловались уже Павлуцкому, что на «их жилища приезжают немирные неясачные чюкчи и их, ясачных коряк, побивают, а жен и детей их в полон себе берут, также и оленные табуны отгоняют и тем их, коряк, оные немирные чюкчи раззорили вконец». Коряки просили защиты, указывая, что они платят ясак, и даже предлагали свои услуги в случае похода русских на чукчей. По данным анадырских служилых людей, чукчи убили в 1730 г. до сотни оленных коряков [25]. В том же году они разгромили и отряд Шестакова.
Перед анадырскими властями, в ведении которых находился сбор ясака с юкагиров и коряков, а также их «умиротворение», во весь рост вставала «чукотская проблема». Чукчи своими набегами не только нарушали спокойствие, снижали платежеспособность ясачных людей, но и подрывали авторитет русской власти и веру в эту власть со стороны «верноподданных иноземцев». Вставал вопрос: кому принадлежит реальная власть и сила в регионе — русским или чукчам? Бессилие русских в отношении чукчей могло привести (и в конечном счете привело) к «шатости» и «измене» коряков и отчасти юкагиров.
Попытки анадырских служилых людей объясачить чукчей и привести их в подданство не имели никакого успеха. Тот же Афанасий Мельников из своего путешествия по Чукотке привез всего 6 лисиц, которых объявил ясаком, хотя на самом деле это был скорее всего не ясак, а подарки чукчей Мельникову, либо он приобрел их в обмен на какой-то товар. В 1729–1730 гг., судя по некоторым данным, из Анадырска предпринимались и попытки воздействовать на обитателей Чукотки военным способом. Описи архива Якутской воеводской канцелярии содержат упоминания о том, что 1 апреля 1730 г. в эту канцелярию поступило донесение от «закащика» Анадырского острога Ивана Батанкуева «о происходивших в походе делах», о присылке в Анадырск служилых людей и боеприпасов, а 23 мая 1730 г. в Якутске был допрошен служилый человек Борис Суханов «с товарищи» «о походе и о бывшей баталии с чукчами» [26].
Между тем сибирским и центральным властям весной 1731 г. стало известно о разгроме Шестакова. Это вызвало у них некоторое замешательство в отношении дальнейшей судьбы «партии» Павлуцкого. Иркутский вице-губернатор А. И. Жолобов в частности в растерянности вопрошал Сибирский приказ: «…и каким образом с ним, Павлуцким, поступать?», посылать ли его для «призыва немирных народов» или отозвать в Якутск? [27] И. С. Вдовин считал, что правительство в тот момент по существу даже отказалось от выполнения тех широких планов, которые возлагались на сухопутные отряды [28], однако, мы полагаем, это не так.
Когда 28 июля 1731 г. в Тобольске были получены рапорты Павлуцкого от 26 ноября 1730 г., губернская канцелярия приняла решение продолжить экспедицию. Указом от 10 августа 1731 г. она подтвердила полномочия Павлуцкого как главного командира: ему было предписано принять все имущество, вооружение и команду, ранее находившиеся в распоряжении Шестакова, и «о призыве в подданство и примирении немирных иноверцов и о прииске новых землиц чинить по данной инструкции во всем непременно, смотря по тамошним случаям». В ответ на запрос Павлуцкого, что делать с теми иноземцами, которые не пойдут добровольно в подданство, Сибирская канцелярия в духе прежних правительственных наставлений («как изображено в данной ему инструкции и в прежде посланных указех») рекомендовала «немирных иноземцев» «призывать в подданство ласкою»:
«…На чюкоч и на протчих немирных иноверцов войною до указу е. и. в. не поступать, дабы людям не учинилось какой грозы…. а ежели поступать с ними войною, то за малолюдством в тамошнем крае служилых людей не учинилось бы какой траты людям, також их иноверцов не разогнать в другие дальние места».
Кроме того, Павлуцкому запрещалось забирать в свою команду вооружение и амуницию «из тамошних острожков», «дабы те острошки пусты не остались и не причинилось бы на те острожки какого незапного нападения», а также предписывалось «х китайской стороне и границам оружейною рукою отнюдь не приближатся и подвластным их людям никакого озлобления не чинить». В этом же указе содержалось требование «паче же всего Анадырску вместо старого и ветхого острогу строить новый» [29]. Указание Павлуцкому, находящемуся в Анадырске, не приближаться к китайским границам, не является показателем отсутствия у правительства представлений о географии Дальнего Востока, но говорит о том, что районом деятельности экспедиции по-прежнему считалось все дальневосточное побережье от Чукотки до р. Амур.
1 сентября 1731 г. сибирский губернатор А. Плещеев подтвердил указание Павлуцкому «о призыве в подданство немирных иноземцов чинить по данной инструкции, а войною на них не ходить» [30]. Более того, по сведениям И. С. Вдовина, указом от 3 сентября 1731 г. Павлуцкому предписывалось «из Анадырского острогу на немирных иноземцев отправления никакого в поход не иметь» [31].
Как видим, в целом никаких принципиальных изменений в планах правительства не произошло. Павлуцкий, взяв на себя полное командование, должен был действовать в соответствии с прежними инструкциями, охватывая ту же самую территорию. Разве что применение военной силы фактически запрещалось, поскольку существовало опасение (и это явно сквозит в указе) потерпеть новое поражение.
Указ Сибирской губернской канцелярии от 10 августа 1731 г. был получен в Анадырске спустя год — 18 августа 1732 г. [32] К этому времени ситуация в регионе изменилась уже кардинально. Павлуцкий, будучи человеком деятельным и самостоятельным, не дожидаясь распоряжений сверху, стал действовать на свой страх и риск, сообразуясь с местными обстоятельствами. Поддавшись на настойчивые просьбы коряков защитить их от чукчей, он предпринял поход на Чукотку. Причем маршрут этого похода показывает, что капитан скорректировал свои первоначальные планы. Отказавшись от «проведывания морских островов», он решил всей своей силой обрушиться на чукчей. По мнению А. С. Сгибнева, Павлуцкий намеревался из Анадырска дойти до Ледовитого океана, далее вдоль побережья на восток до «Чукотского носа», откуда, повернув на юг, опять же по побережью, дойти до устья р. Анадырь [33].
Чукотский поход 1731 г. достаточно известен в литературе. Однако после Г. Ф. Миллера [34], В. Н. Берха [35], Н. Щукина [36] и А. С. Сгибнева [37] никто из историков не брался детально проследить события этого похода, ограничиваясь лишь самыми общими и зачастую краткими сведениями в рамках изучения этнической ситуации в регионе [38], истории географических открытий [39], истории России [40], Сибири и Дальнего Востока [41]. При этом ряд исследователей рассматривали поход почти исключительно как географическую экспедицию, умаляя, соответственно, значение военной стороны дела (Л. А. Гольденберг, И. С. Вдовин, В. В. Леонтьев).
Круг источников, которыми можно оперировать при описании этого похода, весьма незначителен и представлен следующим комплексом документов, отложившихся в фонде («портфелях») Г. Ф. Миллера:
1. «Промемория от посланной партии из Анадырского острогу в Якуцкую воевоцкую канцелярию» Д. И. Павлуцкого от 10 февраля 1732 г. Это единственный обнаруженный мной аутентичный документ. Он содержит очень краткую информацию о походе (численность отряда, даты сражений, потери с обеих сторон, количество трофеев) [42].
2. «Ведомость, сочиненная от Анадырской партии в котором году из города Якуцка до Анадырского острогу отправление возымела и из Анадырска куды путь шествовала и в том пути какое было с немирными иноземцы действие». Ведомость приложена к промемории Д. Павлуцкого, посланной им 20 ноября 1738 г. из Большерецка с Камчатки в Якутск к Г. Ф. Миллеру по запросу последнего (запрос датирован 30 июня 1737 г.). Ведомость содержит краткую информацию о деятельности Анадырской партии с 1729 по 1733 г. и представляет собой хронологический перечень основных событий. Содержащиеся в ней известия о походе 1731 г. очень лаконичны, обобщены и почти дословно повторяют предыдущую промеморию от 10 февраля 1732 г. (видимо, Павлуцкий имел при себе соответствующие копии) [43].
3. Сведения Г. Ф. Миллера в его «Известиях о северном морском ходе из устья Лены реки ради обретения восточных стран». Данное «Известие» было приложено к рапорту В. Берингу от 27 апреля 1737 г. [44]
4. Известия Г. Ф. Миллера в его «Описании морских путешествий по Ледовитому и по Восточному морю, с Российской стороны учиненных» [45]. Миллер, судя по всему, использовал в своих работах указанные выше промеморию и ведомость Павлуцкого. Кроме того, будучи в Якутске, он мог воспользоваться и другой документацией Якутской воеводской канцелярии, а также расспрашивал непосредственных участников похода. Он сам отметил, что о походе «собрал я не токмо письменныя, но и словесныя известия от людей, в том походе бывших» [46], и «в Якуцке по словесному сказыванию некоторых казаков, которые в той партии были, о путевом тракте и о случившихся в пути реках записал» [47].
5. Известия переводчика Второй Камчатской экспедиции Якова Ивановича Линденау в его работе «Описание о Чюкоцкой землице, где оная имеетца» 1742 г. [48]
6. Карта Северо-Восточной Сибири 1742 г. Я. И. Линденау, на которой пунктирной линией обозначен маршрут похода 1731 г. [49] Линденау, как уверял Л. А. Гольденберг, пользовался документами Охотской канцелярии, прежде всего материалами, связанными с деятельностью экспедиции Шестакова-Павлуцкого [50].
7. Показания 1763 г., взятые командиром Анадырской партии Ф. Х. Плениснером у сотников Осипа Нижегородова, Ивана Попова, пятидесятника Алексея Русанова, казаков Василья Кургуцкого, Степана Перфильева, Ивана Русанова, Алексея Шипунова, Прокопия Чертовских. Показания содержат воспоминания казаков о походе 1731 г. [51]
8. Показания 1772 г., взятые командиром Гижигинской крепости Я. М. Пересыпкиным у отставных казаков Василия Куркуцкого (Кургуцкого), Прокопья Чертовских, Ивана Русанова. В этих показаниях «респонденты» по сравнению с показаниями 1763 г. внесли существенные дополнения, которые позволяют детализировать ряд событий похода 1731 г. [52]
9. Пересказ показаний 1772 г., содержащийся в работе Т. И. Шмалева 1775 г., — «Примечание, учиненное капитаном Тимофеем Шмалевым, с которого времяни чукоцкой народ россианам стал быть известен и как с чукоцкой так и российской стороны что примечания достойнаго следовало до произшествия в Гижигинской крепости нынешняго 775 году учиненного с чукчами капитаном Пересыпкиным» [53].
Все эти сведения дополняет ряд других документов, сохранившихся как в «портфелях» Миллера, так и в других фондах РГАДА и ранее не использовавшихся или слабо использовавшихся историками [54].
Необходимо заметить, что в некоторых указанных источниках содержится неверная датировка похода Павлуцкого, на что ранее исследователи не обращали внимания. Миллер первоначально, в своих «Известиях о северном морском ходе» 1737 г., датировал поход 1730-м годом. Позднее, получив более достоверные сведения, в «Описании морских путешествий» он уточнил хронологию.
Указание на 1730 г. содержится также в «воспоминаниях» анадырских казаков 1772 г. В этом году к командиру Гижигинской крепости капитану Пересыпкину обратился Т. И. Шмалев [55], который собирал сведения по истории русско-чукотских отношений. Шмалев прислал «вопросные пункты», на которые просил дать ответы, используя вывезенные из Анадырска в Гижигинск архивные материалы, а также свидетельства непосредственных участников событий. Уже первые три пункта «вопросника» Шмалева касались начала деятельности в Анадырске Павлуцкого и его походов на Чукотку. На эти пункты Пересыпкину пришлось составлять ответы на основе опроса свидетелей, т. к. «прежние дела Павлуцкого» не сохранились. Пересыпкин сообщил, что 1 октября 1772 г. взял «сказку» с находившихся в Гижигинске участников первого похода Павлуцкого отставных казаков Василия Кургуцкого, Прокопия Чертовских и Ивана Русанова. Их показания Пересыпкин включил в ответы, которые переслал Шмалеву. В этих ответах поход и датирован 1730-м годом [56].
Произошла несомненная ошибка: то ли казаки за давностью лет перепутали годы (хотя в 1763 г. они же сами в «сказках», поданных Плениснеру, датировали его 1731-м годом), то ли писарь допустил неточность. Интересно, что в тех же самых «ответах» Пересыпкина сообщается: Павлуцкий в Анадырск прибыл только в сентябре 1730 г. [57], соответственно, никак ранее этой даты не мог совершить свой поход. Сам Пересыпкин не заметил этого противоречия. В свою очередь, Шмалев полностью доверился ответам из Гижигинска и впоследствии во всех своих работах уверенно датировал первый поход Павлуцкого 1730-м годом и, более того, на один год позднее сдвинул ряд последующих событий [58]. При этом он абсолютно игнорировал датировку похода 1731-м годом, содержащуюся в материалах Миллера и Плениснера, хотя и был с ней знаком.
Сопоставление всех вышеназванных источников не позволяет с максимальной точностью восстановить картину похода 1731 г., поскольку имеются хотя и непринципиальные, но многочисленные противоречия (которые в разных вариациах повторяются в литературе).
Во-первых, по-разному указывается численность отряда, отправившегося на Чукотку: 230 регулярных и нерегулярных чинов, 270 коряков и юкагиров [59]; 236 пятидесятников и казаков и 280 коряков и юкагиров [60]; 215 русских служилых людей, 160 коряков и 60 юкагиров [61]. Последние цифры указал в своей «промемории» Павлуцкий, и поэтому они представляются наиболее достоверными. Впоследствии ими оперировали Миллер и Сгибнев, а затем большинство исследователей. Общая численность отряда (435 чел.) по сибирским меркам являлась значительной. Никогда до этого русские на северо-востоке Сибири для одного похода против «иноземцев» не собирали столь внушительные силы. Причем в составе служилых людей, как явствует из «промемории» Павлуцкого, было какое-то количество казачьих детей и промышленных людей.
Во-вторых, фигурируют разные даты выступления отряда Павлуцкого в поход. Миллер сначала указал середину февраля, затем 12 марта 1731 г. В казачьих «воспоминаниях» 1763 г. указывается 2 марта, а в «воспоминаниях» 1772 г. — начало февраля. Сам Павлуцкий называл 12 марта 1731 г. [62]. Скорее всего, он выступил в поход после того, как с Камчатки, из Большерецкого острога, в ответ на его требования от 9 октября 1730 г. в Анадырск прибыло небольшое подкрепление (3 гренадера и 10 казаков), которое доставило необходимые боеприпасы — пушечные ядра, пули, порох, фитили [63].
Равным образом по-разному датируются события похода. Мы располагаем по меньшей мере четырьмя версиями. Первая принадлежит Павлуцкому и имеет точные датировки важных событий («баталий» с чукчами). Ее использовал и Миллер в своем «Описании…», но с дополнением ряда существенных моментов (о которых Павлуцкий не сообщил). Вторая и третья версии изложены в казачьих воспоминаниях 1763 и 1772 гг. В них хронология похода весьма размыта, что вполне объяснимо: через тридцать, а тем более сорок лет казаки уже с трудом вспоминали даты. И «сказка» 1772 г. как раз больше всех других свидетельств грешит отсутствием точных хронологических «привязок». Четвертая версия содержится в «Описании…» Я. Линденау и вообще не имеет ссылок на конкретные даты. Зато в ней встречается точная периодизация похода с разбивкой по неделям.
Естественно, что в датировке основных событий похода мы должны придерживаться версии Павлуцкого, но ее необходимо дополнить сведениями Миллера, Линденау и казачьих «воспоминаний». Последние представляют особую ценность, так как содержат более развернутую иноформацию о самих событиях, ибо казаки обратили внимание на подробности и детали, которые Павлуцкий, Миллер и Линденау не сочли нужным зафиксировать.
В-третьих, из-за почти полного отсутствия в источниках точных указаний на географические объекты невозможно четко определить маршрут движения отряда Павлуцкого. Сам капитан, кроме упоминаний о «Ковымском» и «Анадырском» морях, не дал более никаких географических привязок. В других документах упоминаются только реки Убойная (ныне Убиенка), Белая (Белая) и Черная (Танюрер), впадающие в р. Анадырь с севера, и гора Сердце-Камень (судя по описаниям и картам XVIII в., это гора Прискальная на восточном берегу залива Креста [64]). Все остальное — это «неведомые» и «незнаемые» реки и заливы.
Не вносит никакой ясности и карта Линденау, хотя на ней и обозначен маршрут движения отряда Павлуцкого и даже места его сражений с чукчами. Дело в том, что эту карту из-за ее несовершенства (неверное и весьма приблизительное изображение Чукотки, отсутствие градусной сетки) абсолютно невозможно сопоставить с современной картой и, соответственно, точно определить маршрут движения. Предпринятая Магидовичами попытка сделать точные географические привязки, хотя и заслуживает внимания, но все же вряд ли может быть признана безусловной, поскольку является лишь авторским предположением, не подкрепленным фактическими данными [65].
Итак, 12 марта 1731 г. Павлуцкий с отрядом, состоявшим из русских казаков, казачьих детей, промышленных людей и союзных ясачных юкагиров и коряков, отправился в свой первый чукотский поход. Много лет спустя Шмалев записал со слов бывших анадырских жителей легенду, согласно которой находившийся в Анадырске священник Ермолай посоветовал Павлуцкому выступить в поход «не обыкновенною дорогою», «а приказал, как Анадырской острог стоял на острову, на коем поблизости острога и во весь остров был лес густой, которой оной священник приказал просекать и тою просекою команде следовать. Но и тогда днем отправитца не приказал же, а смотря по звездам, дождав времяни, благословил выступить в ношныя часы» [66].
От острога отряд двинулся на север. В качестве провожатых выступали юкагиры, лучше всех знавшие местность. По сведению Миллера, отряд продвигался очень медленно, делая в день не более 10 верст. Пройдя гористыми и безлесными местами вершины р. Убиенки, свернули на северо-восток и через верховья р. Белой вышли в верховья р. Танюрер (Черной). Отсюда, по-прежнему держа путь на северо-восток, достигли побережья Чукотского моря, выйдя в конце апреля — начале мая к устью какой-то реки. Вряд ли будет ошибкой считать, что этой рекой была Амгуэма, самая крупная река в данном районе [67]. Верховья р. Амгуэмы вплотную подходят к верховьям р. Танюрер, и вполне логично предположить, что отряд Павлуцкого с Танюрера перевалил на Амгуэму и по ее замерзшему руслу спустился к устью. Отсюда отряд повернул на восток. Миллер сообщал, что он шел по льду на значительном удалении от берега, а казаки в своих воспоминаниях утверждали, что они двигались по берегу «болотными ж гористыми и безлесными местами».
9 мая, как вспоминали казаки в 1763 г., отряд обнаружил на берегу юрту «сидячих» чукчей, «в коей бывших чукоч, — как утверждали те же казаки, — не призывая оной Павлуцкой в подданство побил до смерти». Были убиты 6 мужчин. Причем сами чукчи, понимая, что им не избежать смерти или пленения, успели до собственной гибели умертвить (заколоть) своих женщин и детей. В добычу были захвачены 100 оленей.
В казачьих воспоминаниях 1772 г. дается несколько иная трактовка этого первого столкновения с чукчами. Были обнаружены не одна, а две юрты, причем оленных чукчей. Из них 30 мужчин были убиты, а остальные разбежались. В добычу захватили до 2 тыс. оленей, а имущество чукчей было разделено среди команды.
После этого следовали далее, вдоль побережья, на восток до «первой» губы, «коя не очень велика». Перейдя эту губу по льду ночью «с вечера до солночного всходу», увидели в море недалеко от берега отпрядыш (одиноко стоящую скалистую гору или скалу), на котором заметили одну «земляную» юрту «пеших» чукчей. Юрту атаковали и «бывших в ней чюкоч побили»: по одним данным, до 6 чел., по другим — «дватцать человек, да баб и робят побито, а сколько не упомнят».
Двигаясь далее вдоль берега, перешли по льду, на этот раз уже днем, еще одну губу, «коя противу прежней более». Последнее обстоятельство дало основание И. П. и В. И. Магидовичам считать, что это была Колючинская губа — самый большой залив на Чукотском полуострове [68]. Однако для подобного утверждения нет достаточных оснований, поскольку от р. Амгуэма до Колючинской губы имеется несколько заливов разной величины (лагуны Укоугепильгын, Кутывги, Ванкарем, Пынгопильгын). Так что, какую губу имели в виду казаки, можно только гадать.
Перейдя губу, отряд повстречался с 30 оленными чукчами, с которыми Павлуцкий через переводчика казака Семена Онкудинова вступил в переговоры. Павлуцкий пытался уговорить чукчей «поддаться Российской державе». Чукчи в свою очередь, не без ехидства, попросили русских не уничтожать захваченных чукотских оленей, заявив, что все равно отберут их назад. Более того, они стали угрожать Павлуцкому полным уничтожением его отряда, бахвалясь собственными силами. В пересказе казаков это звучало следующим образом:
«Наше де войско сами в их Чукоцкую землю принесли свои головы и тулова, которыми де головами и костями будет белеть имевшей близ того места каменной мыс… они де неприятели не будут по российскому войску из своих оружей луков стрелять, но по многолюдству своего войска ременными чаутами (коими они обыкновенно езжалых своих оленей имают) переимают, а головами и костьем разные звери — медведи, волки, россомаки и лисицы — будут идать, а огненное ружье и другое, что есть из железного, получено будет в добычу».
Намекнув таким образом на то, что ждет отряд Павлуцкого, чукчи удалились. Но, будучи не робкого десятка, капитан уверенно повел отряд дальше вдоль берега моря. Через пять дней после переговоров, 7 июня (по данным Павлуцкого и Миллера, около 23 мая — по хронологии Линденау; «на Троицын день» — по казачьим воспоминаниям, 17 июня — по Сгибневу), произошло первое крупное сражение с чукчами. Подробное описание этой баталии дано в «сказке» В. Кургуцкого, П. Чертовского и И. Русанова 1772 г. События развивались следующим образом.
Отряд дошел до устья большой «незнаемой» реки, впадающей в Чукотское море. На реке был паводок, и она разлилась, лед подтаял, из-за чего перейти реку не было никакой возможности. Тогда Павлуцкий приказал обойти устье реки по морскому льду. Завершив обход и уже подходя к противоположному берегу, увидели большую толпу чукчей, которых «было до тысячи и более» (по другим данным, 700 чел.) под предводительством тойона «северо-восточного моря» Наихню. Чукчи были одеты в железные и лахташные куяки, вооружены луками и копьями с железными и костяными наконечниками, но по большей части, как грозились, имели только ременные чауты, которыми собирались перевязать противника.
Первоначально чукчи (как стало ясно из последующих расспросов пленных) думали атаковать отряд Павлуцкого сразу при его выходе на берег, но потом решили сделать это на берегу.
Павлуцкий, несмотря на численное превосходство противника и невыгодность своей позиции (между льдом и берегом было пространство талой воды в 30 саженей шириной и глубиной по пояс), приказал идти в атаку. Отряд бросился в воду, чтобы выйти на берег. Здесь на берегу чукчи пытались окружить его, однако в их «поспешности ничего полезного не оказалось».
Павлуцкий, будучи офицером регулярной армии и впервые столкнувшись в бою с чукчами, пытался действовать по правилам тогдашнего военного искусства: «против того неприятеля поставя команду в парад так обыкновенно, как и в России на сражениях бывает и чинят сражение». Командовавший левым флангом казачий сотник Василий Шипицын стал убеждать капитана, что в силу малочисленности русских сил, лучше их рассредоточить «человек от человека сажени на полторы, дабы тем неприятелю не дать сильного нашему войску окружение и от того замешания». Павлуцкий отказался это сделать. Но Шипицын тем не менее, апеллируя к интересу «державнейшаго царя государя», стал действовать по своему усмотрению. Он рассредоточил свой левый фланг так, как предлагал, и пошел в атаку на неприятеля. Павлуцкий же повел в атаку свой правый фланг регулярным строем, но просчитался, ибо на этом фланге помимо русских были коряки и юкагиры. Последние не умели воевать сомкнутым строем и «по их всегдашней непостоянности от множественного числа неприятеля пришли в робость», дрогнули и стали отступать. Чукчи потеснили правый фланг к морю. Но тут на выручку корякам и юкагирам подоспели находившиеся при обозе (стоявшем на морском льду) казаки Иван Пурга, Иван Ворыпаев и Василий Заледеев, которые, «усердуя к службе и оказали свою отменную противу протчих храбрость», помогли устоять правому флангу.
Тем временем левый фланг отогнал чукчей за их юрты. Сражение, длившееся «с утра во весь день до закату солнца», закончилось победой русских и их союзников. Эту победу обеспечили огнестрельное оружие, грамотная военная тактика Шипицына и, конечно, храбрость и боевая выучка казаков, а также самонадеянность чукчей, многие из которых были «вооружены» только ремнями. К тому же численность чукчей не намного превышала численность отряда Павлуцкого. Судя по воспоминаниям казаков, бой шел на большой дистанции и до рукопашных схваток дело не дошло. Если все обстояло именно так, то русские, действительно, могли продемонстрировать преимущество «огненного боя», которое в рукопашной схватке свелось бы фактически на нет.
Чукчи, по разным данным, потеряли убитыми от 450 до 700 воинов, да после того, как исход боя уже определился, чукчанки успели зарезать часть своих детей. В плен попало 100–150 мужчин, женщин и детей, в добычу было взято от 500 до 4 тыс. оленей и чукотские «пожитки» (которые разделили по команде). Оставшиеся в живых чукчи во главе с тойоном Наихню бежали.
Отряд Павлуцкого понес незначительные потери: один пятидесятник (Конон Чириков), 1 или 2 казака и 5 коряков были убиты, да 70 чел. получили «легкие раны».
Простояв на месте сражения для отдыха и лечения раненных какое-то время, Павлуцкий двинулся дальше. По дороге был встречен чукотский острожек, сооруженный из «езжалых каргышных санок», обтянутых моржовой кожей и обсыпанных камнями, кочками и песком. По окружности острожек для прочности был обвязан ремнями. Жившие там в 8 юртах чукчи, вероятно, отказались подчиниться русским, поскольку были перебиты или взяты в плен, а острожек и юрты разорены и сожжены.
Каким путем пролегал дальнейший маршрут отряда, совершенно непонятно. Павлуцкий сообщал, что «пошел еще вперед», но куда именно, не пояснил. Миллер утверждал, что он двинулся по побережью к Чукотскому носу (м. Дежнева), не доходя до которого рядом с устьями двух каких-то рек произошло второе сражение с чукчами. Данные Линденау (в том числе его карта) согласуются с этим утверждением, хотя о реках нет никаких упоминаний. Однако казаки оба раза, в 1763 и 1772 гг., определенно заявили, что, разорив чукотский острожек, отряд повернул вправо и двинулся от берега вглубь Чукотского полуострова. Точно так же считал и А. С. Сгибнев, по мнению которого Павлуцкий сразу после первого сражения повернул вправо от Чукотского моря, чтобы пересечь Чукотский мыс и выйти к «Восточному океану» (Берингову морю). Посередине этого мыса и состоялось новое сражение. И. С. Гурвич вообще полагал, что после первого сражения отряд повернул от Чукотского моря к Берингову и баталия состоялась уже на Берингоморском побережье. И. П. и В. И. Магидовичи попытались соединить эти противоречивые версии, предполагая, что отряд все же дошел до окрестностей м. Дежнева и только потом, оставив морской берег, повернул на юго-запад и, пройдя по безлюдной и гористой местности, столкнулся с чукчами где-то в центре Чукотского полуострова.
Но как бы там ни было, 30 июня [69] (по данным казаков, 29, по данным Миллера, 30 июня) отряд Павлуцкого на марше внезапно с двух сторон — с тыла и во фронт — был атакован несколькими тысячами чукчей во главе с тойоном «северо-восточного моря» Наихню и тойоном «восточного моря» Хыпаю (по «сказке» 1763 г. чукчей было 1 тыс., по «сказке» 1772 г. — до 3 тыс.). Павлуцкий, приказав быстро соорудить из аргышных (обозных) санок защиту для больных и раненных, вступил в бой, который продолжался несколько часов. Казаки один раз (в 1763 г.) утверждали, что он шел с утра до обеда, в другой раз (в 1772 г.) — с часу дня до 9 часов вечера. Можно предположить, что и на этот раз дело не дошло до рукопашной и русским удалось отбиться с помощью «огненного боя». Чукчи, потеряв 300–500 чел. убитыми, обратились в бегство. Посланная за ними погоня уничтожила еще несколько человек. Правда, пленными удалось взять не более 10 чел., да в добычу некоторое количество оленей. Вероятно, чукчи, не успев бежать, предпочитали или погибнуть в бою, или покончить жизнь самоубийством. С российской стороны в этом сражении оказалось всего только 20 чел. раненных.
В тот же день, после боя, Павлуцкий выслал разведку, чтобы узнать, куда делись чукчи. Разведка дошла до побережья (непонятно, какого), где обнаружила две юрты оленных чукчей. Ее обитатели успели разбежаться, а юрты были сожжены. От плененных в бою чукчей удалось узнать местонахождение большого стада оленей (до 40 тыс. голов), которое и захватили.
На месте баталии простояли несколько дней. Далее, по Миллеру, двинулись к Чукотскому носу (м. Дежнева). Но Линденау сообщал, что Павлуцкий только намеревался идти туда, чтобы «Чукоцкой каменной острог разорить», но «за неимением тамо оленного корму, партия туда не следовала, но пошла чрез хребты и шла 2 ; недели до места, на котором с чукчами третию баталию имела». Казаки (а за ними и С. А. Сгибнев) в соответствии со своей версией утверждали, что отряд продолжил движение по Чукотскому полуострову по направлению к Сердце-Камню (г. Прискальной). Сам Павлуцкий, опять-таки весьма неясно, сообщал, что «пошли с Ковымского моря на Анадырское море».
Место третьей баталии локализовать также невозможно. По Павлуцкому, она произошла 14 июля, причем отряд не дошел до Анадырского моря [70]. По Миллеру, 14 июля недалеко от побережья Чукотского моря. По Линденау, где-то посреди Чукотского полуострова в середине июля на расстоянии 2,5 недель пути до г. Сердце-Камень. По данным казаков 1763 и 1772 г., непосредственно около г. Сердце-Камень, рядом с побережьем Анадырского залива, причем не в июле, а в августе.
Подробный рассказ об этом сражении сохранился в воспоминаниях 1772 г., согласно которым, в августе отряд недалеко от г. Сердце-Камень встретился с тойоном «восточного моря» Кею, который объявил Павлуцкому, что желает подчиниться русским и заплатить ясак, обещая доставить его на следующий день. Однако на другой день Павлуцкий, не дождавшись к полудню Кею с ясаком, двинулся с половиной своей команды к чукотскому стойбищу, которое располагалось недалеко от русского лагеря и насчитывало 500 воинов [71]. На этот раз тойон на требование выдать ясак ответил категорическим отказом и бросился «вдруг со своим людством на наше войско с копьями». Что произошло, можно только догадываться. То ли чукчи, посовещавшись, решили не платить ясак, то ли это была заранее спланированная хитрость с их стороны (попытка заманить русских в засаду). Но они опять просчитались. Сражение, шедшее с полудня до самого вечера, закончилось очередным разгромом чукчей, потерявших до 200 убитыми и 200 раненными (по другим сведениям убитых было только 40 чел.). Кею удалось бежать с «небольшими людьми». Российскому отряду досталось в качестве добычи 30 оленей и несколько пленных чукчей (возможно, потому, что это были «сидячие» чукчи). Потери составили: один убитый (казак Данила Татаринов) и 30 чел. раненных.
В этой третьей «баталии» против отряда Павлуцкого бились «чюкчи с обеих морь». Вместе с чукчами участвовали в битве и несколько эскимосов. Миллер в связи с этим сообщал: «…уверяют, что между убитыми на последнем сражении неприятелями найден один, у коего по обеим сторонам рта на верхней губе были диры, в которые вставливаются зубы из моржевых зубов вырезанные» [72]. Эти данные подтверждаются материалами экспедиции М. Гвоздева, предпринятой в Беринговом проливе. Когда в конце августа 1732 г. экспедиционный корабль вторично прибыл к о-ву Ратманова и Гвоздев с матросами пытался на шлюпке подойти к острову, его неожиданно атаковали местные жители — островные эскимосы, которые, как сообщал Гвоздев, «стали по нас из луков стрелять и мы против их противления выстрелили из трех ружей». Напугав аборигенов, Гвоздев через толмача стал выяснять, что они за народ. Островитяне ответили, что они «чукчи», добавив при этом, что их «родники» «пошли с оленными чюкчами против капитана биться и там де их всех побили» [73]. В данном случае речь, несомненно, идет об участии эскимосов о-ва Ратманова в сражениях чукчей против отряда Павлуцкого в 1731 г. Правда, Крашенинников утверждал, что «маеор Павлуцкой по бывшем некогда сражении с чукчами нашел между мертвыми чукоцкими телами двух человек того народа, у которых по два зуба моржовых под носом были вставлены… А приходили они по объявлению пленников не для вспоможения чукчам, но посмотреть как они с россиянами бьются» [74].
На следующий день отряд, по сведениям казачьих воспоминаний, подошел к г. Сердце-Камень, где к Павлуцкому явились тойон Чимкаиган и «лучший человек» Копенкин. Они предложили себя в аманаты, заявляя, что их «родники» будут тогда вносить ясак. Павлуцкий согласился. Однако «родники» вместо уплаты ясака «по каменьям и сопкам разбежались», чем поставили под угрозу жизнь аманатов. В результате, через несколько дней Копенкин зарезал себя ножом, а Чимкаигин попросил Павлуцкого убить его, «потому что как дети, так и родники ево за ним не пошли». Просьба была исполнена.
От г. Сердце-Камень отряд пошел вдоль губы, «коя лежит от устья Анадырского в море» (залив Креста), обошел ее и вышел к верховьям р. Танюрер. Отсюда прежним путем, через верховья рек Белой и Убиенки, вернулись в Анадырск.
По данным Миллера, только после третьего сражения отряд за 10 дней пересек Чукотский полуостров и вышел к Анадырскому заливу. Далее, двигаясь частью на байдарках по воде, частью по суше, подошли к Сердце-Камню, откуда «тою же дорогою, которою шел к Чукотскому носу», Павлуцкий вернулся в острог.
Дата возвращения в Анадырск, разумеется, также варьируется в разных источниках: называются сентябрь, октябрь, ноябрь. В литературе, как правило, вслед за Павлуцким и Миллером указывают 21 октября 1731 г.
Поход, длившийся 8–10 месяцев, несомненно, был очень труден и изнурителен. Отряд Павлуцкого по горам, болотам и тундре прошел около 2 тыс. км. Причем важно отметить, что в походе на Чукотку впервые принимало участие такое большое количество людей. А это требовало соответствующей организации, в первую очередь обеспечения продовольствием, вооружением, боеприпасами и средствами передвижения. И здесь нельзя не отметить заслуги самого Павлуцкого, который, будучи командиром, на должном уровне сумел обеспечить и провести столь ответственное и сложное мероприятие. Как писал В. Н. Берх, «поход его по Чукотской земле есть подвиг, заслуживающий отличное уважение, и приносящий особенную честь его имени» [75].
Пока стояли холода и лежал снег, люди передвигались на санках, запряженных оленями, которыми снабдили отряд коряки и юкагиры. Всего было около 700 упряжек, кроме того, за отрядом гнали стадо запасных упряжных оленей. На 5–6 чел. везли меховой полог для ночлега. С наступлением тепла (казаки вспоминали, что с 15 мая) от санок пришлось отказаться, «шкарб» по 1,5–2 пуда стали грузить на вьючных оленей, а люди шли пешком, неся на себе амуницию и вооружение.
С продовольствием, судя по всему, проблем не было. Первоначально гнали за собой каргин — оленей, специально предназначенных для питания. Потом кормились оленями, захваченными у чукчей. Зато казаки в своих воспоминаниях особо отметили огромные сложности с приготовлением горячей пищи. Отсутствие леса заставляло разводить огонь «с нуждою» из ерника и мха. От голода, правда, никто серьезно не пострадал, но зимние холода и летняя сырость, изнурительные переходы по болотистой тундре и горам, случавшиеся переправы через реки привели к повальным заболеваниям. «От поветрия» (вероятно, простуды) к концу похода болела почти половина отряда, а 8 человек казачьих детей и промышленных людей даже умерло. В боях же погибло 4 (по данным Павлуцкого, 3) русских казака, 1 юкагир (неизвестно в каком сражении) и 5 коряков, один (Семен Каначкин) потерялся в тундре. По другим данным (отраженным в «Реестре, сколько в партии служилых людей побито и померло и безвестно пропало», составленном в январе 1738 г. в Канцелярии Охотского порта), в походе погибло 3 казака, умерло 10 чел. и 1 пропал без вести [76].
Понесенные материальные затраты, как и усилия, не дали, однако, ожидаемого результата. Главные цели остались недостигнутыми: несмотря на три крупных разгрома чукчи не были покорены, а о поиске морских островов Павлуцкий во время самого похода, вероятно, вообще перестал думать. Итоги оказались более чем скромными: отряд мог бы поставить себе в заслугу только нанесение чукчам материального урона (захват оленей) и уничтожение какой-то части их боеспособного населения (мужчин-воинов).
О потерях противника Павлуцкий скромно сообщил, что «побили их чюкоч немалое число». Если верить другим свидетельствам, за все время похода российским отрядом было убито, не считая женщин и детей, по минимальным подсчетам 802, по максимальным 1450 чукотских воина (казаки в 1772 г. говорили о 1452 убитых). Но данные цифры вызывают большое сомнение. Гурвич считал, что они сильно преувеличены [77]. И на самом деле, в начале XVIII в. общая численность населения Чукотки составляла примерно 8–9 тыс. чукчей, да около 4 тыс. эскимосов [78]. Считая, как принято в литературе, число мужчин вдвое меньше, получается около 6 тыс. чел., а взрослых мужчин, соответственно, 3 тыс., возможно, даже еще меньше. Побывавший у чукчей в 1711 г. казак Попов указывал, что у них насчитывалось около 2 тыс. лучников, т. е. воинов [79]. В таком случае получается, что отряд Павлуцкого уничтожил половину взрослого мужского населения Чукотки. А это совершенно невероятно, учитывая, что после 1731 г. военная активность чукчей не только не снизилась, но, наоборот, возросла. Так что казаки в воспоминаниях, выпячивая свои заслуги, весьма преувеличили потери чукчей. Речь может идти скорее всего о нескольких сотнях убитых. Хотя и эта цифра, учитывая малочисленность чукчей, была для них, конечно, ощутимой.
В добычу отряд захватил, по некоторым данным, 40 630 оленей, которые были разбиты на 12 табунов, «в коих было по 1000 и по две». Табуны отданы под присмотр коряков и юкагиров, но из-за их нерадивости многие олени разбежались. Часть сумели отогнать чукчи, часть была употреблена на пропитание. В итоге в Анадырск привели не более 500 оленей.
В числе значимых трофеев оказались 12 железных куяков, а также вещи, принадлежавшие отряду Шестакова (знамя, фузеи, винтовки, личное имущество казачьего головы [80]), 136 красных и 5 «сиводущатых» лисиц. Кроме того, удалось освободить из чукотского плена 42 коряка и 2 русских (Илью Панкарина и Анну Ворыпаеву) и взять, в свою очередь, в плен около 150–160 чукчей (мужчин, женщин и детей). К отряду также присоединился бежавший из чукотского плена якутский служилый Семен Рыпаев [81]. По сведениям П. А. Словцова, много чукотских пленных было впоследствии выслано из Анадырска в Якутск и Иркутск, но все они погибли в дороге [82]. Таким образом, приобретения были незначительны. Как писал Гурвич, «поход не принес дохода казне, не обогатил он и участников» [83]. Более того, союзники русских юкагиры и коряки потеряли в этом походе более 4 000 оленей, отданных ими для обеспечения движения и пропитания [84].
Ряд историков считает, что к несомненным заслугам экспедиции Павлуцкого 1731 г. надо отнести географическое обследование Чукотки [85]. Но подобное утверждение не имеет под собой никакий оснований. Павлуцкий в своей «промемории» в Якутскую воеводскую канцелярию дал только самое общее краткое описание Чукотки:
«Чюкоцкая земля кругом Анадырского носу самая малая и пустая, лесов и никаких угодей в той земле, рыбных и звериных промыслов не имеетца, токмо довольно каменных гор и шерлобов да воды, а больши каменных гор и воды во оной земли ничего не обретаетца, и вышеписанные немирные чюкчи живут во оной земле при морях и питаютца нерпой и моржевым и китовым жиром и травой… оные чюкчи народ непостоянной, не так как протчие иноземцы в ясашном платеже обретаютца» [86].
Аналогичные сведения содержит и его рапорт в Тобольскую губернскую канцелярию, где, кроме того, есть интересные замечания о самих чукчах:
«Чукчи народ сильный, рослый, смелый, плечистый, крепкого сложения, разсудительный, справедливый, воинственный, любящий свободу и не терпящий обмана, мстительный, а во время войны, будучи в опасном положении, себя убивают. Стреляют из луков и бросают камни, но не очень искусно» [87].
Как видим, впечатление от Чукотки у Павлуцкого сложилось довольно удручающее и не вселяющее никакого оптимизма в вопросе быстрого подчинения чукчей русской власти. Вероятно, и у остальных русских участников похода мнение о чукотской земле оказалось подобным. Однако общие впечатления о Чукотке и чукчах не означают, что проводилось географическое исследование данного района — этого отряд Павлуцкого как раз не предпринимал.
В пользу этого говорит следующее обстоятельство: если бы действительно велось обследование Чукотки, то результатом стали бы разного рода описания и картографические материалы. И эти описания и карты, поступив в Петербург, несомненно были бы переданы в распоряжения руководства Второй Камчатской экспедиции, которая как раз в это время разворачивала свою деятельность и собиралась, в частности, совершать плавание к проливу между Чукоткой и Аляской. В материалах экспедиции, достаточно обстоятельно изученных историками, сохранились бы хоть какие-то данные о географических исследованиях Павлуцкого. Однако обнаружить их не удалось. Даже Миллер, участник Второй Камчатской экспедиции, который специально и по «свежим следам» собирал информацию о географических открытиях на Северо-Востоке Сибири, находясь в Якутске, не нашел никаких документов о маршруте Павлуцкого и вынужден был довольствоваться рассказами очевидцев. Как он писал, «последней поход капитана Павлуцкого, которой в 1727 году из Правительствующаго сената отправлен был с якуцким казачьим головою Афонасьем Шестаковым для покорения немирных чукчей, подает нам в географии сих стран также некоторое изъяснение, котораго бы, может быть, без того получить невозможно было. Но я о том ничего больше объявить не могу, кроме того, что я здесь в Якуцке по словесному сказыванию некоторых казаков, которые в той партии были, о путевом тракте и о случившихся в пути реках записал» [88].
Другой современник и участник Камчатской экспедиции Линденау, судя по его карте Чукотки и «Описанию о Чюкоцкой землице, где оная имеетца», также смог использовать только самые общие сведения и не располагал никакими описаниями и картами похода 1731 г., хотя специально занимался сбором сведений, в частности, составил подробное «Географическое описание реки Анадыря» и описание «Дорога из Анадырского острога в полуденную сторону». Обратим внимание на то, что Охотское побережье и Камчатка изображены на его карте достаточно точно и с подробностями, тогда как изображение Чукотки и течения р. Анадырь дано весьма «грубыми мазками» и без детализации.
Так что встречающиеся в литературе указания на карту Линденау как свидетельство результатов географических исследований Павлуцкого [89], вряд ли обоснованны. Более правильным представляется мнение П. А. Словцова, который в свое время писал:
«Из Чукотского похода, к сожалению, наукам не досталось никакой добычи: ни указаний рудных, ни замечаний географических или физических» [90].
Вместе с тем, поход 1731 г. ясно дал понять, что быстро подчинить чукчей не удастся. Павлуцкий в упомянутом рапорте в губернскую канцелярию безнадежно констатировал: «…привести чукоч в подданство невозможно, потому что у них нет ничего святого: дети отступаются от отца, отцы от детей», имея в виду, что система аманатства в отношении чукчей совершенно не работает.
Сохранилось, правда, смутное известие, что после похода Павлуцкого какая-то группа чукчей якобы стала вносить ясак. В 1733 г. анадырский заказчик И. Батанкуев сообщал в Тобольск: «Сидячие чукчи платят ясак лисицы красные малое число повольно, а иного году не платят» [91]. Якутская воеводская канцелярия, заполняя в середине 1737 г. анкету Миллера, в общей массе ясачноплательщиков Анадырского острога назвала и чукчей: «имеютца народы ясашныя иноземцы, называемыя юкагири, коряки, чукчи шестьсот восмьдесят два человека», на которых был положен годовой оклад ясака 38 соболей, 3 «сиводущатых» и 638 красных лисиц [92]. Но сколько именно было чукчей, канцелярия не уточнила.
К тому же неизвестно, был ли это на самом деле ясак или чукчи приносили пушнину для обмена на русские товары. Зато вполне определенно можно говорить о том, что политическая ситуация в регионе после похода только ухудшилась. Жесткие действия отряда Павлуцкого не умиротворили чукчей, а наоборот, усилили их воинственный пыл. Участие в походе юкагиров и коряков, с которыми у чукчей и до этого были враждебные отношения, еще более способствовало углублению межэтнических конфликтов. Вдовин отмечал, что от расправы Павлуцкого пострадали не только те чукчи, которые совершали набеги на коряков, русских и юкагиров, но и те, которые к этим набегам были совершенно непричастны, «следствием этого было то, что чукчи получили моральное оправдание для нападений на оленных коряков и юкагиров как участников похода Д. Павлуцкого» [93]. Другой известный этнограф Гурвич обратил внимание на то, что «хотя чукчи понесли известные жертвы, экспедиция не изменила соотношение сил между коренным населением северо-востока, тем более что после похода 1731 г. военные действия против чукчей не предпринимались почти на протяжении целого десятилетия» [94].
Особо стоит отметить методы, которыми Павлуцкий действовал против чукчей. В свое время Берх писал, что он «употреблял все способы на склонение их в подданство, но буйный народ сей, отвергши миролюбивые предложения, принудил его вступить с ними в сражение» [95], т. е. «виноватыми» были сами чукчи, не понимавшие всех благ российского подданства. Ряд советских историков, затушевывая военную сторону дела, пошли еще дальше. В частности, в «Очерках истории Чукотки» утверждалось, что «на посту начальника Анадырского острога Павлуцкий зарекомендовал себя активным сторонником именно мирного сотрудничества с коряками, юкагирами, чукчами» [96]. Но были и противоположные оценки. Так С. Б. Окунь указывал на «опустошения, которые произвел Павлуцкий в Чукотской земле» [97], а Гурвич писал, что «действия Павлуцкого имели чисто карательный характер» [98].
Сам Павлуцкий в своих донесениях неизменно подчеркивал, что в отношении «немирных чюкоч» стремился действовать «ласкою и приветом», а силу применял только потому, что они отказывались «ясак платить и аманатов дать» и оказывали сопротивление. Однако имеющиеся в нашем распоряжении другие источники однозначно свидетельствуют, что Павлуцкий был жестким и даже жестоким человеком. Будучи храбрым офицером-служакой, он не отличался дипломатическими способностями и не смог найти с чукчами общий язык. На свои прямолинейные призывы в российское подданство он получал такие же прямолинейные отказы, а подчас вообще даже не утруждал себя переговорами, предпочитая сразу действовать грубой силой, «побивая чукчей до смерти». Понятно, что такие действия не способствовали взаимопониманию между русскими и чукчами. На русских чукчи могли смотреть только как на врагов и союзников своих врагов — юкагиров и коряков. Не зря в чукотских сказках и преданиях Павлуцкий запечатлен как безжалостный воин, желающий истребить всех чукчей. Они даже дали ему прозвище «Якунин» (Jakуннiн), что значит «худоубивающий» [99].
Вернувшись в Анадырск, Павлуцкий, не получив еще никаких предписаний от губернского начальства, продолжал действовать по собственному усмотрению. К этому времени ситуация в регионе стала развиваться совсем не так, как планировали организаторы экспедиции в 1727 г.
После разгрома Шестакова из повиновения русской власти стали выходить коряки Охотского и Берингоморского побережий. В сентябре 1730 г. ямские, ирецкие и сигланские коряки уничтожили оставшуюся часть отряда А. Шестакова (26 чел. во главе с пятидесятником И. Лебедевым), захватили и сожгли Ямской острог. В июле 1731 г. вспыхнуло восстание ительменов на Камчатке, из-за которого морская партия экспедиции вынуждена была отложить свой вояж к Анадырскому устью.
Выступление коряков первоначально не сильно озаботило Павлуцкого: он продолжал действовать по своему плану и совершил поход на Чукотку. Но известие о восстании ительменов, полученные им 16 января 1732 г. [100], заставили его переключить внимание с севера на юг. Он или сам, или, скорее всего по подсказке старожилов-анадырцев, понял, что «измена» коряков существенно подрывает русские позиции в регионе, поскольку «бунтовщики» перекрывают сухопутное сообщение между Анадырском и Камчаткой. Поэтому весной 1732 г. он наносит удар по корякскому Паренскому острожку (в устье р. Парень, впадающей в Пенжинскую губу), где сконцентрировались значительные силы восставших. Поход завершился полным разгромом паренских коряков, после чего капитан отправил отряд казаков (95 чел.) во главе с пятидесятником Иваном Атласовым восстановить разрушенный коряками еще в 1715 г. Олюторский острог и призвать в подданство олюторских пеших коряков [101]. Атласов выполнил задание: «на усть Посторонной речки, которая пала в Алютор, построил острог мерою в длину и в ширину по 20 сажень, агорожен в заплот, и в том остроге построил часовню и государев двор и ясашную избу и казенные анбары и служилым людем казармы в стене» [102].
Таким образом, Павлуцкому удалось (правда, только на короткое время) «утихомирить» коряков и восстановить русские позиции на перешейке, связывающем Камчатку с материком.
Вернувшись в начале мая 1732 г. в Анадырск, Павлуцкий организовал еще один поход на Чукотку. В отличие от предыдущего он остался фактически неизвестным в исторической литературе. Из всех исследователей о нем упомянул только В. Маргаритов. Согласно его версии, Павлуцкий отправил из острога отряд казаков к устью р. Анадырь для встречи судна «Св. Гавриил», которое под командой Я. Генса должно было прибыть с Камчатки [103]. Иную версию в 1738 г. изложил в своей «Ведомости» сам Павлуцкий. Он очень кратко сообщил следующее: «А маия 27 числа по вскрытии вешней полой воды путь возимел на судах вниз реки Анадыря до Анадырского устья для проведывания Анадырского устья и усмотрения неясашных и неплатежных немирных чюкоч на старые их жилища и приплыли по край моря июля 14 числа и их чюкоч изыскивали и сыскать нигде не могли для того мореходных судов в Анадырску не обретаетца» [104]. Как видим, во-первых, Павлуцкий сам ходил в поход, во-вторых, он по-другому представил цель похода.
Однако верной представляется все же первая версия. Дело в том, что своим «ордером» от 11 февраля 1732 г. Павлуцкий приказал геодезисту М. Гвоздеву (Генса он отстранил от командования) после подавления восстания ительменов действовать согласно прежним планам: выйти в море и идти к устью Анадыря и к «Большой Земле» против «Анадырского носа» (Чукотского мыса). Поскольку планировалось совместное действие морского и сухопутного отрядов, Павлуцкий вполне естественно должен был встретить бот «Св. Гавриил». Однако встречи не произошло, т. к. капитан не дождался судна и 14 июля отправился с устья Анадыря в острог, а «Св. Гавриил» под командованием Гвоздева появилось в устье только 3 августа [105]. Позднее, в 1738 г., в своей «Ведомости» Павлуцкий отразил только случившиеся события, ограничившись общими фразами о «поиске» чукчей.
Вероятно, по возвращении из второго чукотского похода, получив 18 августа 1732 г. указ Тобольской губернской канцелярии от 10 августа 1731 г., капитан и его команда приступили к реконструкции Анадырского острога. К этому времени острог, располагавшийся на острове на р. Анадырь, представлял собой небольшое поселение, имевшее незначительные укрепления в виде частокола и одной сторожевой вышки. В остроге стояли ясачная изба, «казенка» для содержания аманатов, сени, 6 амбаров, государев двор из трех строений. За стенами острога находились несколько жилых построек. Павлуцкий построил «вновь рубленой деревянный острог мерою в длину и поперег по 20 сажень, в вышину в полпята аршина, да на том же остроге на четырех стенах по углам построены 4 башни, пятая над проезжими воротами». Были отремонтированы старые и построены новые казенные здания внутри острога. За острогом разместилось около 80 дворов служилых людей и часовня [106]. Правда, нельзя исключить, что реконструкция острога проводилась постепенно, в течение 1731–1732 гг. По крайней мере, сам Павлуцкий в своей «Ведомости» не назвал точной даты окончания строительства, а просто сообщил, что новый острог построен в его «бытность».
Тем же указом Тобольской канцелярии подтверждались полномочия Павлуцкого как главного командира экспедиции, а также ему предписывалось «на чюкоч и на протчих немирных иноверцов войною до указу Ея И. В. не поступать», а «призывать в подданство ласкою». Поняв, что данный указ обрекает его на бездействие (ибо «разводить» дипломатию с иноверцами он не хотел или не умел), Павлуцкий для прояснения общей ситуации и своей собственной роли выезжает 5 ноября 1732 г. в Якутск, оставив в Анадырске вместо себя начальником военной команды гренадера Машрукова [107].
Анадырский комиссар Тарабыкин, у которого, судя по его репликам в адрес Павлуцкого, сложились с ним недружелюбные отношения, сообщил в Якутскую воеводскую канцелярию, что «Павлуцкой минувшаго 732 году без указу Ея Императорского величества из Анадырска уехал в Якуцк, також с собою пятнатцать человек взял служилых же». Он же негативно отнесся к действиям Павлуцкого против коряков, заметив в своем донесении: «Оной же капитан Павлуцкой минувшаго 732 году ходил в поход в паренские сидячие коряки острог, их разорил и самих их коряк побил, в том числе и ясашных, от чего ныне в ясашном зборе чинитца недобор» [108].
Не исключено, что жесткие действия Павлуцкого против паренских коряков вызвали недовольство властей. Сохранилось известие о том, что в октябре 1735 г. анадырский комиссар П. Шадрин выслал в Якутск «следственное дело» о походе Павлуцкого. Но в чем заключалось это следствие, и к каким результатам привело, по источникам не прослеживается. Как отметил позднее Шмалев, «по оному доношению и по сообщенным при нем допросах было ль куда в главную команду представляемо и какая на то резолюцыя воспоследовала или нет и для чего, о том бытности показанного камисара Петра Шадрина по делам не отыскано» [109].
В декабре 1732 г. Сенат назначил Павлуцкого помощником к майору В. Ф. Мерлину, отправленному на Камчатку для расследования причин ительменского бунта. Сенатским указом 23 февраля 1733 г. за свою «чукотскую» службу и «за долговремянное в таком дальном крае бытие» он был произведен в майоры [110].
ПРИМЕЧАНИЯ
1. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 354об; ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 8–25об; Экспедиция Беринга. Сб. док. М., 1941, с. 71–72; Русская тихоокеанская эпопея. Хабаровск, 1979, с. 137; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. Магадан, 1984, с. 40; Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России. Из истории освоения русскими людьми побережий Охотского и Берингова морей, Сахалина и Курил. Хабаровск, 1988, с. 41.
2. О целях, задачах и организации экспедиции см. подробнее: Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга; Зуев А. С. Анадырская партия: причины и обстоятельства ее организации // Вопросы социально-политической истории Сибири (XVII-XX века). Новосибирск, 1999.
3. Конфликт между Д. И. Павлуцким и А. И. Шестаковым достаточно подробно описан в работе Л. А. Гольденберга. Там же дан обстоятельный обзор подготовительных мероприятий экспедиции, которые проводились Павлуцким и Шестаковым по пути следования до Якутска и в самом Якутске в течение 1727–1729 гг. (Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 45–65).
4. Описание движения отряда Павлуцкого см.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 354об. -355об; № 528, ч. 2, д. 3, л. 3–12; В. И. Греков ошибочно датировал выступление Павлуцкого из Якутска 27 августа, а Ф. Г. Сафронов — сентябрем (Греков В. И. Очерки из истории русских географических исследований в 1725–1765 гг. М., 1960, с. 49; Сафронов Ф. Г. Тихоокеанские окна России, с. 41).
5. Экспедиция Беринга, с. 73; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 78.
6. О походе А. Шестакова и его разгроме см.: РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36; Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки. Экспедиция Шестакова // Морской сб. СПб., 1869. Т. 100. № 2, с. 15–16.
7. Экспедиция Беринга, с. 73–74; Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана в первой половине XVIII в. Сб. док. М., 1984, с. 91–92; Стрелов Е. Д. Акты архивов Якутской области (с 1650 г. до 1800 г.). Якутск, 1916. Т. 1, с. 132; Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий по Ледовитому и по Восточному морю, с российской стороны учиненных // Миллер Г. Ф. Сочинения по истории России. М., 1996, с. 65; Берх В. Н. Путешествие казачьего головы Афанасия Шестакова и поход майора Павлуцкого в 1729 и 1730 годах // Сын Отечества. СПб., 1819. Ч. 54. № 20, с. 12–13; Дивин В. А. Русские мореплавания на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971, с. 77; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями Беринга. с. 74, 78.
8. См. также: Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 79.
9. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 355об., 340; № 528, ч. 2, д. 3, л. 8–8об.
10. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 27об. -29об. По сведениям казаков Кургуцкого и Чертовского, вспоминавших в 1772 г. обстоятельства похода Павлуцкого в Анадырск, вместе с ним прибыло 230 чел. (РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 3, л. 8). А. Сгибнев считал, что после появления Павлуцкого в Анадырске военная команда там стала насчитывать 235 человек. (Сгибнев А. С. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке // Морской сб. СПб., 1869. Т. 101. № 4. с. 126–127. Сгибнев А. C. Материалы для истории Камчатки. Экспедиция Шестакова // Морской сб. СПб., 1869. Т. 100. № 2, с. 27).
11. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 3, л. 8.
12. Там же, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 26–37об., 39–46.
13. Там же, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340.
14. Там же, № 528, ч. 1, д. 17, л. 2об; ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31–36.
15. Речь идет о событиях 1719 г., когда большерецкие казаки самовольно сместили с поста приказчика острога В. Качанова (см.: Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. М., Л., 1949, с. 745–747).
16. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 68–69; Греков В. И. Очерки из истории… с. 48–49.
17. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 4, 5.
18. Там же, л. 3об.
19. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 27об-29об. Частично опубликовано: Русские экспедиции по изучению северной части Тихого океана… с. 91–92; Экспедиция Беринга, с. 74–75.
20. Крашенинников С. П. Описание… с. 493.
21. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 31об-32об; Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций на Тихом океане. Первая половина XVIII века. М., 1948, с. 142–152, 212.
22. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 27об. -31.
23. Вдовин И. С. Анадырский острог // Краеведческие записки. Магадан, 1960. Вып.3, с. 42; Гольдеберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 83.
24. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340–341.
25. Там же, л. 340. Сгибнев А. С. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке… с. 127; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей. М., Л., 1965, с. 64–65; История и культура коряков. СПб., 1993, с. 19; Гурвич И. С. Этническая история Северо-Востока Сибири. М., 1966, с. 104.
26. Актовые источники по истории России и Сибири XVI-XVIII веков в фондах Г. Ф. Миллера. Описи копийных книг. Новосибирск, 1995. Т.2, с. 227.
27. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 78.
28. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 117.
29. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 4, л. 4об. -5об; ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 28. См. также: История и культура чукчей. Историко-этнографические очерки. Л., 1987, с. 124; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 117; Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… с. 32; Дивин В. А. Русские мореплавания… с. 77.
30. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 26.
31. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 117.
32. Там же, с. 117.
33. Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… с. 28–30; Он же. Исторический очерк… с. 127–129.
34. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 12, л. 21–22; Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… с. 65–66.
35. Берх В. Н. Путешествие казачьего головы… с. 13–17.
36. Щукин Н. Поход капитана Павлуцкого в Чукотскую землю // Журнал для чтения воспитаникам военно-учебных заведений. СПб., 1854. Т. 107. № 428, с. 422–426.
37. Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… с. 28–30; Он же. Исторический очерк… с. 127–129.
38. Богораз В. Г. Чукчи. Л., 1934, с. 49; Иохельсон В. К вопросу об исчезнувших народностях Колымского округа // Изв. Вост. -Сиб. отдела РГО. Иркутск, 1897. Т. XXVIII, с. 464–465; Этническая история народов Севера. М., 1982, с. 203; Народы Дальнего Востока СССР в XVII-XX вв. М., 1985, с. 55; История и культура чукчей… с. 123–124; Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней. Новосибирск, 1974, с. 89–91; Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 117–118; Гурвич И. С. Этническая история… с. 104, 113.
39. Белов М. И. Арктическое мореплавание с древнейших времен до середины XIX века // История открытия и освоения Северного морского пути. М., 1956, с. 258–263; Зубов Н. Н. Отечественные мореплаватели-исследователи морей и океанов. М., 1954, с. 61–62; Дивин В. А. Русские мореплавания… с. 75–77; Ефимов А. В. Из истории русских географических экспедиций… с. 158–159; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. М. 1984, Т. 3. с. 95–97; Берг Л. С. Открытие Камчатки и экспедиции Беринга. 1725–1742. М., Л., 1946, с. 99; Марков С. Земной круг. Книга о землепроходцах и мореходах. М., 1976, с. 429, 434; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 77–90; Греков В. И. Очерки из истории… с. 46–54.
40. Очерки истории СССР. Период феодализма. Россия во второй четверти XVIII в. М., 1957, с. 593.
41. Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. Новосибирск, 1995, с. 271–272; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области и состоянии Якутского казачьего пешего полка // Памятная книжка Якутской области на 1871. СПб., 1877, с. 167–168; Приклонский В. Л. Летопись Якутского края. Красноярск, 1896, с. 48; Щеглов И. В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири. Сургут, 1993, с. 129–130; Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики царизма в Камчатском крае. Л., 1935, с. 70; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма (XVII-февраль 1917 г.). М., 1991, с. 96; История Сибири. Л., 1968. Т. 2, с. 344; Очерки истории Чукотки с древнейших времен до наших дней. Новосибирск, 1974, с. 90–91; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели // Записки Приамурского отдела РГО. Хабаровск, 1899. Т. V. Вып. 1, с. 15, 42; Сафронов Ф. Г. Тихокеанские окна… с. 42.
О походе содержатся упоминания и в двух единственных биографических очерках, посвященных Д. И. Павлуцкому: Рудаков В. Е. Павлуцкий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1897. Т. 22а, с. 575; Бушнев Н. Конкистадор Чукотки // Русская Америка, 1995. № 6, с. 16–19.
42. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340–341. Скорее всего были и другие «промемории» и рапорты Павлуцкого. В описях Якутского архива имеются упоминания о делах: 1) «1733 году февраля 10 дня от посланной партии из Анадырскаго острогу в Якуцкую воеводскую канцелярию промемория о происходящих от немирных чукчей ясашным корякам раззорениях и о бывшем с чукчами бою». 2) «1733 году марта 31 дня от посланной партии в ЯВК промемория о происходивших оной партии в походах делах». (Актовые источники по истории России и Сибири XVI-XVIII веков в фондах Г. Ф. Миллера. Описи копийных книг. Новосибирск, 1995. Т. 2, с. 227). А. С. Сгибнев в своей работе приводит выдержки из рапорта Павлуцкого от 10 февраля 1732 г. в Тобольскую губернскую канцелярию. (Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… с. 30–31).
43. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 354–357об.
44. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 12, л. 21–22. Опубликовано с некоторыми сокращениями в «Примечаниях» к «Санкт-Петербургским ведомостям» за 1742 г. (Белов М. И. Арктическое мореплавание… с. 317), частично — в книге А. В. Ефимова, см.: Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций… с. 225–226.
45. Миллер Г. Ф. Описание морских путешествий… с. 65–66.
46. Там же, с. 65.
47. Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций… с. 225.
48. РГАДА, ф. 248, оп. 113, кн. 1552, л. 11об. -13; ААН, ф. 21, оп. 5, д. 103, л. 9–10об. Опубликовано по другому списку: Андреев А. И. Заметки по исторической географии Сибири XVI-XVIII вв. // Изв. ВГО. 1940. Т. 72. Вып. 2, с. 156–157. Л. А. Гольденберг, который извлек «Описание» из книги 1552, опубликовал выдержки из него с пропусками слов и ошибками в транскрипции (Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 84–85).
49. Первым ее краткое описание сделал И. С. Вдовин (Вдовин И. С. Чертежи Чукотки 1742 и 1746 гг. // Изв. ВГО. 1943. Т. 75. Вып. 4, с. 52–53), а опубликовал М. И. Белов (Белов М. И. Арктическое мореплавание… с. 262). Другие публикации карты: Орлова Е. П. Чертежи Чукотки Якова Линденау и Тимофея Перевалова // Вопр. географии Дальнего Востока. Хабаровск, 1957. Сб. 3, с. 120–122; Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 86.
50. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 87.
51. РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 37, л. 1–2об; ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 6, л. 79–80; ч. 2, д. 4, л. 108–109об. Вперые опубликованы по одной из копий В. Н. Берхом (Разные известия и показания о Чукотской земле // Северный архив. СПб., 1825. Ч. 18. № 22, с. 172–176), повторно по другому списку (из фондов РГАВМФ) — С. Б. Окунем (Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке. Л., 1935, с. 158–160). Все названные архивные и опубликованные документы являются копиями одних и тех же показаний 1763 г. Копии различаются незначительными деталями, не имеющими принципиального характера. Подлинника показаний обнаружить не удалось.
52. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 3, л. 9–11.
53. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 17, л. 2–5об; № 539, ч. 2, д. 6, л. 65–68. «Показания» 1772 г. впервые использовал И. С. Вдовин, построивший только на них свое изложение похода 1731 г. (Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 118; История и культура чукчей… С.124. Очерки истории Чукотки… с. 90).
54. РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 37; ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 341об. -343, 354–357об; № 528, ч. 1, д. 6, л. 79–80; ч. 2, д. 4, л. 108–109об; д. 12, л. 21–22. Любопытно то, что И. С. Вдовин, работавший с фондом 199 (Портфели Миллера), по непонятной причине не использовал данные документы в своем исследовании.
55. Шмалев Тимофей Иванович — офицер, всю жизнь прослужил на Дальнем Востоке. По просьбе Г. Ф. Миллера собирал материалы по истории, географии, этнографии Охотского края, Камчатки, Чукотки. Оставил ряд собственных интересных исследований по этим темам. См. о нем: Алексеев А. И. Братья Шмалевы. Исторический очерк. Магадан, 1958; Макарова Р. В. Роль Тимофея Шмалева в изучении истории русских географических открытий в Тихом океане во второй половине XVIII века // Тр. Моск. гос. ист. -архив. ин-та. М., 1954; Лодис Ф. Братья Шмалевы // Куда плывет Камчатка. Петропавловск-Камчатский, 1993.
56. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 3, л. 3–12.
57. Там же, л. 8, 12.
58. Там же, № 539, ч. 1, д. 17, л. 3–5об; ч. 2, д. 6, л. 65–68; д. 7, л. 2.
59. Там же, № 528, ч. 1, д. 17, л. 3. ч. 2, д. 3, л. 9. Эти данные повторил в своих работах И. С. Вдовин.
60. РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 37, л. 1; ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 1, д. 6, л. 79; ч. 2, д. 4, л. 108; Колониальная политика царизма… с. 158–159; Греков В. И. Очерки из истории… с. 53–54.
61. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340, 355об.
62. Там же, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 341, 355об.
63. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 102.
64. В литературе почему-то Сердце-Камень отождествляли либо с мысом, либо с горой на каком-то мысу (Миллер Г. Ф. Описание… с. 66; Словцов П. А. Историческое обозрение… с. 272; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… т. 3, с. 96–97).
65. Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… с. 96–97.
66. В последующем, когда Павлуцкий находился на Чукотке, этот священник якобы «пересказывал обывателям, что такого и такого числа происходили благополучныя для российскаго войска баталии и имел записку. По возвращении команды обратно в крепость оное священническое примечание оказалось справедливым» (РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 7, л. 2).
67. Впервые эту реку как Амгуэму определили Магидовичи. См.: Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… с. 96–97
68. Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… с. 96–97
69. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340об., 356.
70. Там же.
71. Встречающиеся в литературе данные, что этот чукотский отряд насчитывал 3 и даже 5 тыс. воинов вряд соответствуют действительности. См., напр.: Берх В. Н. Путешествие казачьего головы… с. 13–16; Щукин Н. Поход капитана Павлуцкого в Чукотскую землю… с. 423; Этническая история народов Севера… с. 203.
72. Миллер Г. Ф. Описание… С.66.
73. Дивин В. А. Русские мореплавания… с. 81–82.
74. Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки… с. 178–179.
75. Берх В. Н. Путешествие казачьего головы… с. 16. Аналогичную оценку давал Н. Щукин (Щукин Н. Поход капитана Павлуцкого… с. 425).
76. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 343.
77. Гурвич И. С. Этническая история… с. 113.
78. Там же, с. 117.
79. Колониальная политика… с. 158.
80. Одни историки считали, что вещи из отряда Шестакова были захвачены во втором сражении (Сгибнев А. Исторический очерк… с. 127–129), другие — в третьем (См.: Миллер Г. Ф. Описание… с. 66).
81. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340об., 356; Сгибнев А. С. Исторический очерк… с. 127–129. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 118; Гурвич И. С. Этническая история… с. 113.
82. Словцов П. А. Историческое обозрение… с. 271–272.
83. Гурвич И. С. Этническая история… с. 113.
84. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 118.
85. Очерки истории Чукотки… с. 91; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки… с. 96–97; История Сибири. Т. 2. с. 344. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 84; Греков В. И. Очерки из истории… с. 54.
86. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 340об., 356–356об.
87. Сгибнев А. С. Материалы для истории Камчатки… с. 30–31.
88. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 528, ч. 2, д. 12, л. 21. Ефимов А. В. Из истории русских экспедиций… с. 225.
89. Греков В. И. Очерки из истории… с. 54.
90. Словцов П. А. Исторический очерк… с. 272.
91. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 118.
92. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 224.
93. Вдовин И. С. Очерки истории и этнографии чукчей… с. 118. Очерки истории Чукотки… с. 90.
94. Гурвич И. С. Этническая история… с. 113.
95. Берх В. Н. Путешествие казачьего головы… с. 14
96. Очерки истории Чукотки… с. 91.
97. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… с. 70.
98. Гурвич И. С. Этническая история… с. 113.
99. Богораз В. Г. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, собранные в Колымском округе. Образцы народной словесности чукоч (тексты с переводом и пересказом). СПб., 1900, Ч. 1. с. XXVII, 91, 331.
100. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 294, 316–317; Сгибнев А. С. Исторический очерк… с. 122–123.
101. Об этом походе см.: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 356об. -357; № 528, ч. 1, д. 17, л. 5об; ч. 2, д. 1, л. 13а-13а об; д. 3, л. 11; № 539, ч. 2, д. 6, л. 68; Сгибнев А. С. Исторический очерк… с. 129. Иохельсон В. И. Коряки. Материальная культура и социальная организация. СПб., 1997. с. 214.
102. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 357об.
103. Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели… с. 15.
104. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 357.
105. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 114–116; Греков В. И. Очерки из истории… с. 49.
106. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 357; Вдовин И. С. Анадырский острог… с. 39, 42. Гольденберг Л. А. Между двумя экспедициями… с. 83. Сгибнев А. С. Исторический очерк… с. 127. Окунь С. Б. Очерки по истории колониальной политики… с. 70.
107. Сгибнев А. С. Исторический очерк… с. 130.
108. РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 341об.
109. Там же, № 528, ч. 2, д. 1, л. 13а.
110. РГАДА, ф. 248, оп. 12, кн. 666, л. 448.
Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. (Часть 1. Русско-аборигенные отношения на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв.)
19.01.2012 Зуев А.С.
Содержание [свернуть]
1 Введение
2 Часть 1. Русско-аборигенные отношения на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв.
3 Глава 1. Этническая ситуация в регионе на рубеже XVII–XVIII вв.
3.1 1. Этнический состав, численность и расселение аборигенов
3.2 2. Уровень экономического развития и социальная организация чукчей, коряков и ительменов
3.3 3. Межэтнические отношения в регионе
4 Глава 2. Русское движение на Северо-Восток
4.1 1. Причины и инициаторы русского движения на Северо-Восток
4.2 2. Правительственные установки по присоединению новых земель и взаимоотношению с местным населением
5 Глава 3. Развитие и характер русско-аборигенных отношений
5.1 1. Русские и чукчи
5.2 2. Русские и коряки
5.3 3. Русские и ительмены
Печатный аналог: Зуев А. С. Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск. 2002, 330 с. В рамках данной страницы публикуется введение и часть 1 указанной работы.
Читайте также:
Часть 2. Характеристика русского присоединения крайнего Северо-Востока Сибири
Приложение 1. Хроника присоединения крайнего Северо-Востока Сибири к России в XVII – первой четверти XVIII вв.
Приложения 2-3. Русские остроги на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII века. Приказчики камчатских острогов в 1700–1730 годы
Иллюстрации, библиография, комментарии и примечания
Введение
В начале 1580-х гг. казачья дружина Ермака, разгромив Сибирское ханство, проложила Русскому государству путь на необъятные просторы Сибири. Заняв за последующие восемьдесят лет огромную территорию от Уральских гор до р. Лены и оз. Байкал, отряды служилых и промышленных людей к середине XVII в. вышли на р. Яну, Индигирку, Алазею, Колыму и к Охотскому морю. Вслед за этим они двинулись дальше – на северо-восточную оконечность Азиатского материка, проникнув на Чукотку, в «Коряцкую землицу», а к началу XVIII в. – на Камчатку.
«Сибирская эпопея», сопровождавшаяся присоединением к России новых земель и народов, уже без малого три столетия привлекает внимание исследователей. Отечественными и зарубежными сибиреведами написано значительное количество специальных и обобщающих работ, в научный оборот введен большой массив архивных источников, часть которых опубликована. Благодаря этому в понимании феномена «сибирского взятия» достигнуты впечатляющие успехи. Однако в данной теме до сих пор можно найти сюжеты, которые являются недостаточно изученными как в проблемном, так и в территориальном плане, а то и вообще являются «белым пятном». К их числу, в частности, относится комплекс вопросов, связанных с пониманием характера присоединения Сибири к России и в первую очередь с анализом русско-аборигенных отношений в данный период, т. е. в тот момент, когда Русское государство устанавливало свою власть на присоединяемой территории и подчиняло ей местное население.
Особенно в этом отношении не повезло крайнему Северо-Востоку Сибири, населенному чукчами, азиатскими эскимосами, коряками и ительменами, которые позже многих других сибирских народов были включены в состав России. Усилия исследователей XVIII в. Г. Ф. Миллера[1], С. П. Крашенинникова[2], Г. В. Стеллера[3] и Т. И. Шмалева[4], которые в своих работах на основе личных наблюдений и архивных материалов пытались показать, как складывались и развивались русско-аборигенные отношения в данном регионе, какие факторы и в какой мере влияли на них, не были в должной мере продолжены в последующее время.
Исследователи XIX – начала XX вв.[5] своими работами и особенно публикацией многочисленных архивных документов, конечно, многое сделали для реконструкции хода событий. Но их труды имели скорее описательный, чем аналитический характер. Констатируя тот факт, что народы крайнего Северо-Востока Сибири оказали русским упорное сопротивление, а их подчинение по своему характеру было завоеванием, они не пытались глубоко и детально разобраться в причинах военного противостояния и проанализировать ход и параметры самого подчинения.
Не намного в понимании содержания и характера русско-аборигенных отношений в указанном регионе в период его присоединения к России продвинулась и советская историография. Оказавшись в плену идеологических догм и политических установок, она вынуждена была приспосабливаться к «генеральной линии» партийно-политического руководства страны в национальном вопросе.
На первых порах, в 1920 – 1930-е гг., увлеченные «решительной борьбой с пережитками великорусского шовинизма», историки стремились максимально разоблачить колониальную политику царизма и, говоря о присоединении Сибири, однозначно характеризовали этот процесс как завоевание и оккупацию, отождествляя «русских завоевателей» с конкистадорами, а политику Москвы – с политикой европейских колониальных держав. В этом духе, в частности, была написана и работа известного историка С. Б. Окуня, специально посвященная колониальной политике царизма в Камчатском крае. Правда, основное внимание в ней было сосредоточено на русско-аборигенных войнах второй четверти XVIII в., а предшествующий период оказался освещен крайне бегло и поверхностно[6]. В эти же годы были опубликованы и два ценных сборника документов под характерными названиями: «Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII в.» (1935 г.) и «Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII века» (1936 г.).
С конца 1940-х гг. под влиянием ряда идеологических факторов начинается кардинальная переоценка характера присоединения нерусских народов к России. Со страниц научных, а тем более популярных изданий исчезает термин «завоевание», и к 1970-м гг. утверждается концепция их преимущественно мирного присоединения. Некоторые историки пытаются писать даже о добровольном вхождении народов в состав России. Соответственно в изложении истории русско-аборигенных отношений в Сибири акцент делается на демонстрацию якобы их изначально мирного характера. «Негативные» явления и последствия русского движения в Сибирь замалчиваются, землепроходцы из воинственных «конкистадоров» под пером историков превращаются в мирных поселенцев и любознательных искателей новых земель, сопротивление сибирских народов низводится до статуса «отдельных фактов», которые не меняют общего мирного характера присоединения Сибири[7].
Все эти новации проявились и в изучении русского продвижения на крайний Северо-Восток Сибири. Представив этот процесс как великие русские географические открытия, проделав огромную работу по выявлению и публикации архивных документов, детально исследовав обстоятельства, направления и результаты движения «встречь солнцу», восстановив в основном хронологию событий, выявив места и даты постройки русских острогов и зимовий, проследив процесс накопления знаний о новых землях и их картографирования, написав биографии выдающихся землепроходцев (В. В. Атласова, С. И. Дежнева, И. М. Рубца, М. В. Стадухина), историки, однако, сознательно или невольно, обходили стороной вопрос о взаимодействии землепроходцев с местным населением[8]. В результате получилось так, что «географические открытия» подменили собой сам процесс присоединения новых территорий. Более того, в литературе утвердилось мнение, что открытие новых земель автоматически означало их присоединение к России (наиболее типичные примеры – плавание Дежнева вокруг Чукотского полуострова и поход Атласова на Камчатку).
В отличие от историков этнографы, изучающие историю народов крайнего Северо-Востока, не могли совершенно игнорировать вопрос о воздействии на эти народы «русского фактора». В середине 1960-х гг. появились две работы (И. С. Вдовина и И. С. Гурвича[9]), в которых уделялось внимание и русско-аборигенным отношениям в регионе. То обстоятельство, что в эти годы в историографии еще не возобладал взгляд на присоединение Сибири как преимущественно мирный процесс[10], дало возможность обоим авторам привести факты вооруженных столкновений и указать на сопротивление аборигенов установлению русской власти. Но, ставя перед собой все же другие задачи (изучение истории и этнографии коренных народов), Вдовин и Гурвич ограничились только беглым обзором событий, не анализируя детально все обстоятельства установления и развития первых контактов между русскими и аборигенами в XVII – начале XVIII в. В этом же ключе в те годы была написана и работа Е. П. Орловой, опубликованная только в 1999 г.[11]
Последующие историко-этнографические работы, вышедшие в свет в 1970-х – начале 1990-х гг. в большом количестве, старались уже не акцентировать внимание на негативных моментах русско-аборигенных отношений, зачастую совершенно умалчивая о них, но всячески подчеркивая «прогрессивное» и «положительное» влияние русских на аборигенов[12]. Такой же подход был характерен и для обобщающих трудов по истории Дальнего Востока[13].
В последнее десятилетие в результате известных событий, приведших к ликвидации идеологического контроля «сверху», отказу от методологического догматизма и появлению разнообразных подходов к исследованию и оценке исторических событий, начался пересмотр концепции «преимущественно мирного и добровольного вхождения» народов в состав России. С начала 1990-х гг. в исторической литературе, когда речь заходила о приобретении Россией в XVI–XIX вв. новых территорий, все чаще стали использоваться термины «завоевание», «колониальная политика», «экспансия». Перемены затронули и сибирскую историографию, которая стала признавать неоднозначный характер присоединения Сибири в целом и ее отдельных регионов в частности, сложность и противоречивость этого процесса. Уже отмечается, что нельзя приуменьшать масштабы конфликтов, имевших место на этапе присоединения Сибири к России, а также степень сопротивления русским отдельных групп местного коренного населения. Указывается на то, что взаимоотношения русских и аборигенов были крайне напряженными, имелось много моментов, приводящих к конфронтации и вооруженным столкновениям. В новейших исследованиях все большее внимание уделяется военно-политическому аспекту присоединения, характеру взаимоотношений русских с аборигенами, вооруженным столкновениям, т. е. тем сюжетам, о которых ранее предпочитали умалчивать.
Однако изучение собственно русско-аборигенных отношений на этапе присоединения Сибири только разворачивается. И, если применительно к Западной Сибири уже наметились существенные наработки[14], то Восточная Сибирь пока остается «историографической периферией». Достойным исключением является лишь добротное исследование В. Н. Иванова, специально посвященное анализу и оценке событий, «сопровождавших многосторонний процесс открытия и “приобретения” Северо-Восточной Азии Русским государством» в XVII в.[15]. Речь, правда, в нем идет преимущественно о присоединении Якутии и русско-якутских отношениях; крайний же Северо-Восток и отношения русских с обитавшими там чукчами, коряками и ительменами не попали в зону внимания автора. К тому же в исследовании имеется принципиальное противоречие. С одной стороны, В. Н. Иванов пытается доказать, что процесс русского проникновения в Якутию и подчинения якутов имел преимущественно «мирный характер». С другой стороны, приводимые в работе факты достаточно жесткого противостояния якутов установлению русской власти говорят скорее не о мирном «вхождении» Якутии в состав России, а о ее «завоевании».
Что касается крайнего Северо-Востока Сибири, то изучение его истории последние десять лет по-прежнему велось в рамках традиционных для советской историографии сюжетов: географические открытия[16], развитие местных этносов и этнокультурные контакты[17], хозяйственное освоение[18]. Не наблюдается никаких принципиально новых подходов, трактовок, осмысления событий. Общая характеристика русского продвижения на данную территорию в целом соответствует концепции «преимущественно мирного присоединения», факты вооруженного противостояния упоминаются случайно и как нечто несущественное, походы русских казаков «встречь солнцу» преподносятся лишь как «великие географические открытия», а сами казаки предстают в облике бескорыстных землепроходцев, этаких «рыцарей без страха и упрека».
Правда, определенные подвижки все же наметились, о чем свидетельствуют статьи В. А. Тураева, который пришел к выводу, что «русский казак или промышленник по своим человеческим качествам мало отличался от европейского траппера», а присоединение Северо-Востока Сибири к России имело характер «конкисты», сравнимый с завоеванием европейцами Америки[19]. Наметившиеся сдвиги демонстрирует также переиздание сочинений С. П. Крашенинникова[20] и Г. В. Стеллера[21], наблюдения которых по истории русско-аборигенных отношений на Камчатке в первой половине XVIII в. явно диссонируют с указанной выше концепцией[22].
В отличие от отечественных исследований зарубежная историография неизменно, в рамках общей концепции «русской восточной экспансии» и «извечной агрессивности» России, придерживалась и придерживается (правда, в различных вариациях) трактовки завоевания и колонизации Сибири, обращая особое внимание на то, какие последствия для аборигенов имело их включение в состав Русского государства. Впрочем, зарубежные историки также акцентировали свое внимание преимущественно на географических открытиях и сибирских этносах, оставляя «за скобками» проблемы собственно присоединения Северо-Востока Сибири к России. К тому же, по вполне понятным причинам источниковая база их исследований, как правило, весьма ограничена и их работы (в своем большинстве) представляют собой скорее общие обзоры с явным уклоном в геополитику, чем детальные исследования конкретного хода событий[23].
В целом знакомство с историографией показывает, что история крайнего Северо-Востока Сибири присутствует большей частью в историко-географических и историко-этнографических исследованиях. Они, несомненно, внесли ценный вклад в понимание того, как шло проникновение русских в данный регион и как складывались их отношения с аборигенами. Однако бросается в глаза то обстоятельство, что эти сюжеты никогда не оказывались в фокусе исследований, никто из историков даже не ставил перед собой задачу их детального рассмотрения и анализа. В результате такие важнейшие проблемы, как характер взаимоотношений русских с аборигенами и, соответственно, характер присоединения новых «землиц» и «иноземцев» к Российскому государству, оказались изучены крайне недостаточно и поверхностно.
Такое положение дел в историографии едва ли можно признать нормальным. Особенно, если принять во внимание то важное обстоятельство, что чукчи (вместе с азиатскими эскимосами), коряки и отчасти ительмены, в отличие от почти всех других сибирских народов[24], оказали русским упорное и ожесточенное сопротивление. Их подчинение и присоединение их земель растянулось на длительный срок: ительменов и коряков удалось «примирить» только к середине XVIII в., а чукчи, формально объявленные российскими подданными в 1789 г., сохранили свою фактическую независимость до 1920-х гг. Естественно, возникает целый комплекс вопросов, связанный с пониманием того, почему ситуация в этом регионе стала развиваться именно таким образом, вследствие каких причин здесь почти целое столетие шла самая настоящая война между русскими и аборигенами, какие обстоятельства вели к конфронтации, а затем обеспечили «умиротворение» и т. д. Но найти ответы на эти и многие другие вопросы невозможно, не обратившись к изучению хода, обстоятельств и характера самых первых контактов русских землепроходцев с местным населением, которые приходятся на вторую половину XVII – начало XVIII вв.
Настоящая работа посвящена исследованию именно тех сюжетов, которые позволяют получить представление о том, как и каким образом шло присоединение к России крайнего Северо-Востока Сибири – территории, охватывающей районы обитания интересующих нас чукчей, коряков и ительменов, т. е. Чукотку, север Охотского и Берингоморского побережий и полуостров Камчатку (см. карту «Расселение народов Северо-Востока Сибири к началу XVIII в.»).
Кроме того, в территориальные рамки исследования попадает и низовье Колымы, где в означенное время проживала небольшая группа чукчей. Отмечу также, что под чукчами будут подразумеваться и азиатские эскимосы, населявшие побережье Чукотского полуострова. Дело в том, что русские источники XVII–XVIII вв. совершенно не выделяли последних как особый этнос, считая их чукчами. Соответственно, исследователям практически невозможно разобраться, когда в документах речь идет о чукчах, а когда об эскимосах. Поэтому, чтобы избежать надуманных предположений, в настоящей работе в отношении всего населения Чукотского полуострова будет употребляться этноним «чукчи», охватывающий и азиатских эскимосов.
Необходимо также оговорить отнесение обозначенной территории к Сибири. Сейчас, она, как известно, в административно-территориальном отношении считается частью Дальнего Востока, да и в исторических трудах ее зачастую причисляют к дальневосточному региону или в более общем плане – к северо-востоку Азии. Пояснение можно дать довольно простое: в рассматриваемое время, да и позднее, вплоть до второй половины XIX в., данная территория во всех отношениях считалась частью Сибири, ее естественным продолжением. Поэтому, следуя за историческими реалиями того времени более правильно, на мой взгляд, использовать географическое понятие «Северо-Восток Сибири», а не какое то другое, что, однако, не имеет сколько-нибудь принципиального значения.
Поставив в центр своего исследования проблему «присоединения», я собираюсь после краткого обзора этнической ситуации на крайнем Северо-Востоке Сибири и уровня социально-экономического развития местных народов 1) обозначить причины и инициаторов русского движения «встречь солнцу», 2) рассмотреть ход проникновения на эту территорию русских и их взаимоотношение с аборигенами, 3) выявить факторы, влиявшие на эти взаимоотношения, в первую очередь на действия и поведение землепроходцев – служилых и промышленных людей, тех, кто первыми вступал в контакт с аборигенами и от которых во многом зависело развитие и характер событий, 4) соотнести правительственные установки в вопросе подчинения аборигенов с их реальным исполнением на местах, 5) определить методы этого подчинения, а также овладения новыми «землицами». Все это позволит сформулировать параметры и критерии «присоединения» и в конечном счете ответить на главный вопрос: удалось ли в течение второй половины XVII – начала XVIII вв. включить чукчей, эскимосов, коряков и ительменов и их земли в состав Российского государства?
Чтобы решить поставленные задачи, потребовалось максимально детально восстановить ход событий, выявив при этом наиболее значимые факты русско-аборигенных контактов. С этой целью, а также, чтобы не перегружать аналитическую часть работы фактологией, была составлена подробная «Хроника присоединения Северо-Востока Сибири к России». При работе над ней, как и в целом в настоящем исследовании, использовались документы XVII – первой четверти XVIII в., в достаточно большом количестве опубликованные в последующие два столетия, прежде всего в таких изданиях, как «Дополнения к актам историческим» (СПб., 1851–1869. Т. 4–11), «Памятники Сибирской истории» (СПб., 1882–1885. Кн. 1–2), «Колониальная политика царизма в Якутии XVII века» (Л., 1936), «Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке» (Л., 1935), «Открытия русских землепроходцев и полярных мореходов XVII века на северо-востоке Азии» (М., 1951), «Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах» (Л.; М., 1952), «Материалы по истории Якутии XVII века. (Документы ясачного сбора)» (М., 1970), «Русская тихоокеанская эпопея» (Хабаровск, 1979), а также в других изданиях[25]. Кроме того, была проработана вся основная научная литература по истории Северо-Востока Сибири в указанный период. Особенно ценным оказалось, конечно, «Описание земли Камчатки» С. П. Крашенинникова, собравшего большой фактический материал по русско-аборигенным отношениям в первой трети XVIII в. Отчасти были использованы неопубликованные документы, собранные и обработанные Г. Ф. Миллером и Т. И. Шмалевым и сохранившиеся в Российском государственном архиве древних актов[26].
Все эти документы и исследования позволили составить еще два приложения, облегчающие написание основной части работы: «Даты основания и местоположение русских острогов на крайнем северо-востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII века» и «Приказчики камчатских острогов (1700–1731 годы)».
Разумеется, поиск и привлечение новых архивных документов могли бы расширить представление о проникновении русских на новые земли и их присоединении. Однако вряд ли эти дополнения принципиально изменят картину, поскольку, как упоминалось выше, с историко-географической и историко-этнографической точек зрения тема «русские на Северо-Востоке Сибири» прописана достаточно основательно: выявлены все более-менее значимые факты и события, опубликовано большое количество источников. Задача заключается в том, чтобы взглянуть на них под другим ракурсом и заметить то, на что ранее почти не обращалось внимания. При этом, правда, надо обозначить две проблемы.
Первая – относительная условность датировки ряда событий по причине отсутствия или противоречивости соответствующих сообщений в источниках. В результате этого ряд моментов в процессе русского движения на северо-восток прорисовывается лишь «грубыми мазками», а их трактовки остаются дискуссионными.
Вторая – насколько составленная «Хроника» отражает всю гамму русско-аборигенных отношений. Дело в том, что в исследовательской литературе существует мнение, что аутентичные источники (в первую очередь казачьи и воеводские отписки о походах и подчинении «иноземцев») «сознательно» акцентировали внимание на конфликтных экстраординарных ситуациях и не отражали всей палитры русско-аборигенных связей, а их «авторы», преувеличивая свои заслуги, якобы «сгущали краски», уделяя много внимания боям с иноземцами. Однако представляется сомнительным, чтобы землепроходцы, а вслед за ними воеводы сознательно преувеличивали число вооруженных столкновений, а тем более пускались в фантазии. Это явно диссонировало бы с правительственной установкой на мирное подчинение иноземцев. Выгоднее было как раз, наоборот, продемонстрировать мирное развитие событий. К тому же объясачивание иноземцев «ласкою и приветом» ставилось в заслугу не менее их вооруженного подчинения. Исходя из того, что землепроходцы (во всей Сибири) охотно хвастались не только боевыми заслугами, но и успехами в мирном подчинении аборигенов, можно утверждать, что наличие в источниках многочисленных сообщений о вооруженных конфликтах отражает реальное развитие ситуации, особенно учитывая, что властями опрашивались все участники похода, каждому из которых трудно было бы сочинять небылицы в присутствии своих товарищей. Поэтому вслед за источниками (а не вопреки им) «Хроника» получилась насыщенной как раз военными событиями. По поводу же того, что источники не представляют всей «палитры» русско-аборигенных отношений, можно сделать следующее замечание. Разумеется, в казачьих отписках и сказках нашли отражение не все стороны контактов русских с аборигенами (на это в данной работе будет обращаться внимание), однако, во первых, трудно, а подчас и невозможно судить, о чем они умолчали (предположения же могут привести к каким угодно выводам), и, во вторых (это, пожалуй, главное!), они зафиксировали то, что в глазах их авторов являлось самым важным.
Часть 1. Русско-аборигенные отношения на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв.
Глава 1. Этническая ситуация в регионе на рубеже XVII–XVIII вв.
1. Этнический состав, численность и расселение аборигенов
Этнография и история народов, населяющих Северо-Восток Сибири – чукчей, эскимосов, коряков и ительменов, – достаточно обстоятельно представлены в исследовательской литературе[27]. Это дает возможность на основе уже накопленных знаний сделать краткий, но содержательный обзор этнической ситуацией в регионе на момент появления там русских, т. е. во второй половине XVII – начале XVIII вв., акцентировав внимание на те аспекты, которые представляют особый интерес для заявленной темы. Правда, надо заметить, что, несмотря на значительное число исследовательских работ, до конца не выясненными, дискуссионными и толкуемыми зачастую с диаметрально противоположных позиций остаются многие вопросы этнической истории данного региона.
Современная наука относит коряков, чукчей, ительменов и азиатских эксимосов (наряду с юкагирами, нивхами и кетами) к северо-восточным палеоазиатам[28], отмечая при этом, что степень их близости между собой в языковом, культурном и генетическом отношениях была различной. Так, между чукчами и коряками прослеживается больше общего в языке, материальной и духовной культуре, нежели между ними и ительменами. Несколько особняком от тех и других стояли азиатские эксимосы. В то же время коряки не представляли собой монолитную этническую общность. Разделяясь по местам обитания и диалектам языка на несколько групп, одни из них (обитавшие на Берингоморском побережье[i]) были более близки чукчам (считается даже, что коряки-алюторы генетически восходят к чукчам), другие (на севере Камчатки и Охотском побережье) существенно отличались от них. Равным образом и у ительменов языковые различия (диалекты) наблюдались даже между жителями отдельных поселений. С. П. Крашенинников по этому поводу замечал: «На Камчатке почти нет такого острожка, в котором бы не было разности в языке от другого самого ближайшего»[29]. По этим причинам у названных народов исследователи выделяют несколько территориально-диалектных групп, хотя единого заключения по их численности, количеству и соотношению нет (что вызвано в первую очередь состоянием источниковой базы).
Чукчи во второй половине XVII – начале XVIII вв. образовывали две территориальные группы. Территория расселения первой, основной, с трудом прослеживается по сохранившимся источникам. Скорее всего, в это время она занимала собственно Чукотский полуостров к востоку от бассейна р. Амгуэмы и залива Креста (Анадырского лимана). При этом, как считал Б.О. Долгих, чукчи кочевали только во внутренней части полуострова, тогда как прибрежную полосу вокруг Чукотки от залива Креста до Шелагского мыса населяли оседлые эксимосы. Ряд исследователей утверждает, что территория расселения чукчей была больше и включала побережье от устья Анадыря до Амгуэмы и даже распространялась на запад до Чаунской губы и на юг до Анадыря, а в прибрежных районах чукчи перемежались с эскимосами[30].
Ближайшими соседями чукчей были эскимосы, которые, занимая побережье Чукотского полуострова от Анадырского лимана до мыса Шелагского, составляли четыре территориально-диалектные группы: уназигмит (по-чукотски айваны), проживавшие от бухты Проведения до района залива Лаврентия, нывукахмит (пээки) – в районе мыса Дежнева, сигиныгмит (вутээнцы) – от залива Креста до бухты Проведения, уэленцы – по берегу Чукотского моря от пос. Уэлен и далее на запад до мыса Рыркапия[31]. Как отмечалось выше, русские достаточно долго не отличали эскимосов от чукчей. Более того, в первое время служилые люди иногда называли чукчей коряками (вследствие сходства языка), а настоящими чукчами считали как раз эскимосов[32]. Данное обстоятельство не позволяет для XVII – XVIII вв. четко отделять эскимосов от чукчей.
По ориентировочным подсчетам Б. О. Долгих, к середине XVII в. кочевых чукчей насчитывалось около 2 тыс., а оседлых эскимосов – 4 тыс. чел. Соответственно общая численность населения Чукотки составляла 6 тыс. чел. обоего пола[33]. Но эти данные представляются заниженными, поскольку, по сведениям русских служилых и промышленных людей, побывавших в начале XVIII в. на Чукотке, численность одних только взрослых мужчин-воинов («лучников») достигала примерно 2 тыс. чел. Такой же численности были и ополчения, собираемые чукчами во второй четверти XVIII в. Оперируя последней цифрой, И. С. Гурвич рассчитал, что мужское население полуострова составляло около 4 – 5 тыс. чел., а все население – 8–9 тыс., включая эскимосов[34].
Вторая, меньшая, группа чукчей, вероятно, незадолго до середины XVII в. отделившаяся от первой, занимала тундру между низовьями р. Алазеи и Колымы и насчитывала около 400 чел.[35]. В первой четверти XVIII в. эта территориальная группа чукчей полностью и бесследно исчезла с этнографической карты Северо-Востока. Историки, выясняя причины этого, предполагали, что исчезновение произошло вследствии эпидемии оспы, охватившей регион в конце XVII в. (в 1684, 1691 – 1693 гг.), когда значительная часть чукчей вымерла, а остатки откочевали на восток от Колымы[36]. Но иная версия вырисовывается на основе документов («сказок» якутских и туруханских служилых людей 1737 и 1739 г.), обнаруженных А. Х. Элертом в фонде Г. Ф. Миллера. Согласно им, в конце первой четверти XVIII в. «тундровые» колымско-алазейские чукчи в результате неоднократных нападений «каменных» чукчей (с Чукотского полуострова) вынуждены были бежать на запад, и, возможно, достигли р. Оленек и даже Енисея, где были полностью уничтожены русскими и местными племенами (то ли тунгусами, то ли самоедами)[37].
Более подробные и обстоятельные сведения сохранились о расселении и численности коряков. Они занимали пространство от р. Уки (на п ове Камчатка) по берегу Берингова моря до мыса Наварин и даже чуть севернее – до Анадырского лимана. Северная граница их расселения проходила несколько южнее р. Анадырь, затем спускалась к верховьям р. Пенжины и поворачивала на запад по р. Омолон. На юге селения коряков распространялись по побережью Охотского моря до р. Олы, впадающей в Тауйскую губу (к концу XVII в. коряки, вытеснив тунгусов, продвинулись на р. Олу и Тауй). На Камчатке граница проходила от р. Уки на востоке и несколько южнее р. Тигиль на западе[38]. И. С. Вдовин считал, что оленные коряки на Камчатке заходили и южнее, вплоть до Курильской Лопатки[39].
Русские, познакомившись во второй половине XVII в. с коряками, отделили всех их по этническим признакам от соседних народов – чукчей, ительменов, юкагиров, ламутов, и стали считать единым народом. Но в то же время они обнаружили и зафиксировали (первым это сделал В. Атласов) разделение коряков на несколько территориальных групп, которые отличались друг от друга по ряду антропологических, культурно-бытовых и языковых признаков. Подобное восприятие коряков как единого народа, разделенного на несколько групп, сохранялось и в XVIII в. С. П. Крашенинников писал: «Коряки разделяются на оленных и сидячих. Оленные называются чаучю, а сидячие – нымылыгу... А сидячие коряки не токмо (хотя тем же языком говорят), весьма от аленных в языке разнствуют, но и между собою великою разность имеют»[40]. Диалектные особенности в корякском языке отмечал и Я. Линденау: «Почти каждый острог имеет свой особый язык, и если даже слова и одинаковы, то всегда есть отличие в произношении»[41]. Такая ситуация продолжала существовать в XIX в. и даже в начале XX в., когда коряки еще не слились в единый этнос (народ) и составляли «племенные типы этнических общностей»[42].
Расчет численности коряков исследователи строят преимущественно на источниках XVIII в., в первую очередь на данных ясачного обложения (ясачных книгах). Первым такую методику предложил Б. О. Долгих, который для конца XVII в. насчитал 10 785 коряков, в том числе 2969 взрослых мужчин[43]. Другие исследователи, коррелируя подсчеты Долгих, определяли численность коряков на рубеже XVII–XVIII в. от 7 до 13 тыс. чел.[44] При этом они отмечали, что расчеты, сделанные по материалам ясачных книг, являются весьма приблизительными[45]. Новые, обнаруженные А. Х. Элертом, данные по истории коряков начала XVIII в. показывают, что эти расчеты значительно занижают численность коряков, которая, скорее всего, была на порядок выше, чем это можно предполагать, оперируя данными ясачных книг[46]. Используемые в настоящей работе источники также приводят к мысли, что численность корякского населения была больше, чем указывали Долгих и другие исследователи. По ходу работы на это будет обращаться особое внимание. Однако и отказываться от их подсчетов не стоит, хотя бы по той причине, что других обобщенных данных в литературе просто не приводится. Поэтому я и счел возможным дать ниже расклад численности территориальных групп коряков, опираясь на сведения Б. О. Долгих. Нужно только иметь в виду, что этот расклад отражает минимально возможную численность коряков в указанное время.
Первые упоминания о коряках в русских источниках относятся к середине XVII в. Уже тогда они отчетливо разделялись на две культурно-хозяйственные группы – тундровых (оленных) и береговых (пеших или сидячих). Первые кочевали во внутренних районах Камчатки и материка, вторые «сидели» по побережью. В зависимости от места жительства и диалекта языка в современной историко-этнографической литературе для конца XVII – начала XVIII в. признано деление коряков на несколько групп[47] (см. карту «Расселение народов северо-востока Сибири к началу XVIII в.»).
Коряки побережья Берингова моря:
Апукинцы в составе пеших и оленных обитали на северном побережье Берингова моря на р. Пахача, Апука, Кавача. Пешие («сидячие») насчитывали примерно 640 чел. Численность оленеводов из за неполноты сведений установить невозможно. Равным образом практически отсутствуют данные об их поселениях для XVII – XVIII вв.
Пешие алюторы (алюторцы) (1025 чел.) группировались на побережье залива Корфа в районе р. Вывенка (или Ынпываям)[ii]. Камчатский приказчик В. Колесов в 1704 г. насчитал у них 9 постоянных поселений – острожков, среди которых выделялся своей величиной «Большой острог, он же слывет и посад»[48].
Кереки (кэрэки, они же катыркинские коряки) в числе 320 чел. проживали по берегу моря от мыса Олюторского[iii] до мыса Наварин и даже, возможно, до р. Анадырь[49].
Коряки Восточного побережья Камчатки:
Пешие карагинцы, или укинцы, располагались на побережье Карагинского залива от р. Уки до р. Тымлат и насчитывали 1200 чел., проживавших в 18 острожках. К числу последних, по данным С. П. Крашенникова (1730 е гг.), относились Укинский, Маимлянский, Кахтанский, Русаков, Острожек на устье губы, Юмгин, Карагинский и острожек на о. Карагинский[50]. Правда, И. С. Вдовин считал, что население о. Карагинского до 1770 – 1780 х гг. составляли ительмены[51]. По его же мнению, в южных районах обитания карагинцев, где они соприкасались с ительменами, от р. Уки до р. Русаковй, шел активный процесс взаимной ассимиляции двух соседних народов[52]. Именно поэтому современники XVIII в. (С. П. Крашенинников, Г. В. Стеллер, Я. И. Линденау, Г. Ф. Миллер, камчатские приказчики и миссионеры, казаки) относили карагинцев то к корякам, то к камчадалам (ительменам).
Коряки Западного побережья Камчатки:
Пешие паланцы занимали побережье залива Шелихова от р. Подкагирной на севере до р. Тигиль на юге. Численность их составляла 2580 чел. Они проживали в 26 поселениях, среди которых известны такие острожки, как Тигильский, Напанский, Утколовский, Аманинский, Воямпольский, Кахтанинский, Паланский, Лесновский (Лесной) и Подкагирный. Отдельные поселения паланцев существовали и южнее Тигиля на р. Гохлин, Авача, Хайрюзова, т. е. уже в слошном ительменском окружении. Так же, как и карагинцы, паланцы в языково-культурном отношении смешивались с ительменами, переставая быть собственно коряками, в связи с чем русские и их нередко называли камчадалами.
Коряки севера Охотского побережья:
Каменцы, или акланцы (вайкынэльо), имели поселения на северном побережье Пенжинской губы на р. Пенжине и Оклан[iv] и насчитывали 640 чел. К западу от них на р. Парень и восточном побережье п ова Тайгонос проживали паренцы (пойтыльо) (450 чел.). На западе того же полуострова обитали итканцы (итканэльо). Итканцы, паренцы, каменцы (акланцы) уже в самых ранних русских известиях именовались одним словом «пенжинцы».
К юго-западу от пенжинцев от р. Гижиги до Тауйского залива обитали коряки, которых Б. О. Долгих свел в три группы – гижигинские (400 чел.), туманские (400 чел.), ямские (450 чел.), а И. С. Вдовин определил как одно территориальное подразделение – «коряки северо-западного побережья Охотского моря» – айгывэлгу[53]. Но данное разделение достаточно условно, поскольку до нас не дошло ни одного общего самоназвания коряков Охотского побережья. Я. Линденау, составивший в 1743 г. «Описание коряков, их нравов и обычаев», писал, что коряки, живущие от р. Сиглан до р. Гижиги, «свое название… получили от рек и местностей, где селились и разделялись на обособленные роды»[54]. Документы первой половины XVIII в. донесли их названия: сигланские, ямские, тахтоямские, туманские, вилигинские, таватумские, наяханские, вархаламские, гижигинские. Сколько они имели острожков к началу XVIII в., не известно. Но позднее, в 1729 г., И. Остафьев обнаружил корякские поселения на р. Яма, Тумана, Вилига, Таватум, Наяхан и Гижига, а Я. Линденау в начале 1740 х гг. насчитал 11 корякских поселений на р. Сиглан, Яма, Тахтояма, Туманы, Вилига, Таватум, Наяхан, Тайносин и Гижига[55].
Коряки-оленеводы (чавчувены) представляли собой пять территориальных групп: тайгоносские (около 300 чел.), пенжинские (около 900); камчатские (около 400 чел.), гижигинские (700 чел.) и иретские (200 чел.). Они кочевали по р. Тауй, Сиглан, Яма, Иреть, Наяхан, Большая и Малая Гарманда, Гижига, Омолон, Парень, п ову Тайгонос, р. Пенжина, Парапольскому долу, правым притокам р. Анадырь, Вывенка, Апука, Пахача. Оленные коряки как бы окаймляли с материковой стороны поселения приморских коряков – от р. Олы до р. Тигиля на Охотском побережье, и от р. Апуки до р. Панкары (Ивашки) на Берингоморском. Отдельные группы оленеводов забредали и далеко на юг Камчатского полуострова. В. Атласов сталкивался с ними на р. Большой и, видимо, еще южнее.
Каждая из названных выше территориальных групп коряков отличалась от остальных диалектом языка, рядом культурных, хозяйственных и бытовых особенностей[56]. Принципиально важно и то, что коряки, отделяя себя от других народов (называя себя лигыуйамтавыльан – «настоящий человек»), не имели этнического единства – каждая территориальная группа отделяла себя от другой. Оленеводы именовали себя чав’чу (чавчувен, чаучу), что означает «оленевод», «человек, богатый оленями», «человек, живущий оленями, которых он выпасает». Так же звали их и все подразделения оседлых коряков. У оленеводов-алюторов, кроме того, существовало самоназвание нымылг’-аремку – «кочующий житель». Оседлые коряки называли себя по другому – нымылг’ын, нымылыгу, нымыланы, т. е. «жители», «поселяне». Так их именовали и оленеводы. Вдобавок коряки часто именовали себя (и именуют до сих пор) по месту жительства, по названию населенного пункта, которое подчас совпадало с названием реки, т. е. существовало самоназвание отдельных территориальных групп: каран’ныльо – карагинцы, алутальу – алюторы, вайкынэльо – каменцы и т. д. Наблюдались также особенности в языке у отдельных территориальных групп оседлых коряков – практически каждый корякский острожек, по сведениям С. П. Крашенинникова, говорил на своем диалекте. Зато оленные коряки, в отличие от оседлых, составляли определенное хозяйственно-культурное и языковое единство[57].
Помимо этого, как отмечают исследователи, между отдельными территориальными группами коряков отсутствовали регулярные связи, в которых не было никакой экономической необходимости. Следовательно, не возникало условий для их консолидации[58].
Еще слабее была выражена этническая консолидация у населения южной части Камчатки – ительменов, которых русские долго время именовали камчадалами. К началу XVIII в. в их составе выделялось несколько территориальных групп. По мнению Б. О. Долгих, который оперировал сведениями С. П. Крашенинникова, таких групп было пять: по р. Камчатке – бурин, авачинские или суаачю ай, большерецкие или кыкша ай (кыхчерен), западного побережья Камчатки или лигнурин, хайрюзовские или кулес. Кроме того, на юге полуострова (мысе Лопатка) и о. Шумшу проживали «ближние курилы» («курильские мужики»)[59]. Авторы «Истории и культуры ительменов» выделяют только четыре территориально-языковые группы: первая – в долине р. Камчатки и ее притоков, вторая – на западном берегу полуострова от р. Большой к северу до р. Коль и на восточном берегу от Авачинской губы на юге до острожка Ынапу (?) на севере, третья – от р. Коль далее на север до р. Морошечной, четвертая – от р. Морошечной до р. Тигиль[60].
Все эти группы обитали в 120 поселениях (прозванных казаками острожками), названия которых обычно совпадали с названием рек, на которых они стояли. Основная часть поселений находилась восточнее Срединного хребта: на р. Камчатке – 31 острожек, на р. Еловке (приток р. Камчатки) – 5, р. Аваче и в Авачинской губе – 12, от р. Уки до Авачинской губы – 20. На западном побережье от р. Аманиной до р. Большой располагалось 24 поселка. Еще 8 стояло по р. Большой и ее притокам и 20 – южнее этой реки до южной оконечности полуострова[61].
Однако, безусловно, ительменами, вслед за С. П. Крашенинниковым, можно считать только группу бурин, занимавшую бассейн р. Камчатки[62]. Принадлежность к собственно ительменам остальных групп является в известной мере условной, поскольку они представляли собой уже смешанное с другими народами население. Так, территорию южнее р. Большой одни исследователи считают уже не ительменской, а курильской, т. е. айнской. Другие предполагают, что юг Камчатки («Курильская Лопатка») и, возможно, два северных острова Курильской гряды (Шумшу и Парамушир) представляли собой ительменско-айнскую контактную зону со смешанным населением (здесь обитали ительмены, подвергшиеся сильному влиянию со стороны курильских айнов). По крайней мере, русские вплоть до конца XVIII в. четко отделяли жителей «Курильской лопатки» и о. Шумшу, которых называли «курильскими мужиками», от собственно айнов, населявших Курильские острова, которых звали «мохнатыми курильцами». Но, с другой стороны, они также четко выделяли «курильских мужиков» из общей массы камчадалов[63].
Б. О. Долгих считал, что юг полуострова от р. Большой и Авачинской губы занимали айны, «воспринявшие камчадальский язык и культуру». К этим ительменизированным айнам он отнес группы суаачю ай и кыкша ай. Он же утверждал, что проживавшие к северу от р. Большой группы лигнурин и кулес были ительменизированными коряками[64]. И на самом деле, если обратиться к свидетельствам первой половины XVIII в., вполне заметно, что, чем далее к северу от р. Большой, тем чаще в определении этнической принадлежности местных обитателей возникала путаница: их называли то камчадалами, то коряками. Даже Крашенинников, специально изучавший ительменов, не смог точно определить северную границу их расселения, относя население от р. Воровской на юге до р. Тигиль на севере то к камчадалам, то к корякам[65]. Равным образом и население, жившее к северу от р. Уки, как отмечалось выше, было смешанным – корякско-ительменским.
Весьма сложной была картина и в языковом отношении. Современные исследователи считают, что в ительменском языке можно выделить три основных диалекта: северный – долина р. Камчатки и восточное побережье от р. Уки до р. Налачевой, южный – по восточному побережью от р. Налачевой до мыса Лопатки и по западному от Лопатки до р. Хайрюзовой, западный – от р. Хайрюзовой до Тигиля[66]. Но при этом еще Крашенинников и Стеллер указывали, что «на Камчатке нет такого почти острожка, в котором бы не было разности в языке от другого самого ближайшего», т. е. каждое поселение говорило на своем собственном наречии (диалекте). Только живущие по р. Камчатке бурин, если верить Крашенинникову, «в языке нигде почти никакой не имеют отмены»[67].
Таким образом, вряд ли ошибкой будет утверждение, что ительмены к началу XVIII в. представляли собой по меньшей мере три территориальные группы: собственно ительмены (бурин), смешанное корякско-ительменское (лигнурин и кулес) и ительменско-айнское (суаачю ай и кыкша ай) население. Трудно судить, каким образом пошел бы процесс этнокультурного развития этих групп, не приди на Камчатку русские. Вполне возможно, что все они слились бы в один народ. В пользу этого говорит то обстоятельство, что все территориально-языковые группы так называемых камчадалов к середине XVIII в. осознавали, видимо, свою принадлежность к одному народу. Г. В. Стеллер отмечал, что «все жители Камчатки, обитающие на пространстве между Тигилем до мыса Лопатки и оттуда дальше на протяжении до 100 верст по верховьям реки Камчатки, несмотря на наличие у них множества весьма различных наречий, единодушно именуют себя ительменами, или ‘ительмелахч’, считают себя единым народом и постоянно заявляют об этом»[68]. Схожее наблюдение сделал и С. П. Крашенинников: «камчадалы как северные, так и южные называют себя ительмень»[69]. Правда, эти суждения относятся к 1740 м гг., и нет уверенности, что такое же ощущение общности присутствовало у ительменов ранее, к началу прихода русских. По крайней мере, тот же Крашенинников высказывал и прямо противоложное мнение: «камчадалы… на своем языке общего звания не имеют»[70]. Но в любом случае появление русских и их сильнейшее культурное влияние на аборигенов Камчатки прервало процесс этногенеза ительменов. Последние, так и не сложились в единый народ и фактически исчезли с этнической карты Камчатки, будучи почти полностью ассимилированы русскими. Данное обстоятельство, кстати, свидетельствует о том, что ительмены были менее этнически консолидированы, чем коряки и чукчи, которые сохранили до сегодняшнего дня свою этническую идентичность.
Изложенное выше заставляет особо оговорить условность применения этнонима «ительмены», поскольку далеко не все население южной части Камчатки являлось собственно ительменами. Им я буду обозначать конгломерат территориальных групп (бурин, суаачю-ай, кыкша-ай, кулес, лигнурин, «курильские мужики»), не являвшихся единым народом, но обладавших схожей материальной и духовной культурой, говоривших на разных диалектах одного языка, и тем самым отличавшихся от своих соседей – коряков на севере и айнов на юге (Курильских островах). Это отличие было замечено уже первыми русскими, пришедшими на Камчатку.
Использование другого этнонима – «камчадалы», применявшегося к населению Камчатки в XVIII – начале XX вв., было бы неверным и внесло бы путаницу в исследование, поскольку в указанное время камчадалами называли не только ительменов, но подчас и камчатских коряков. Наконец, употребление этнонима «ительмены» является практически общепринятым в современной этнографической литературе.
Что касается численности ительменов к моменту прихода русских, то этот вопрос не раз рассматривался исследователями, которые, однако, приводили самые разные данные, в зависимости от методики подсчета и от того, шла речь о собственно ительменах или о всех камчадалах (включая и камчатских коряков). Так, П. А. Словцов определял общую численность населения полуострова в 10 – 15 тыс. чел.[71], а А. С. Сгибнев предполагал, что в начале XVIII в. было около 10 тыс. одних только ясачноплательщиков (соответственно, до 40 тыс. всех жителей)[72]. По подсчетам С. К. Потканова, в конце XVII в. на полуострове проживало около 20 тыс. чел. (ительменов и коряков)[73]. Л. С. Берг, основываясь на сообщениях В. Атласова, предположил, что только в низовьях р. Камчатки в это время было около 25 тыс. камчадалов[74]. И. И. Огрызко, специально исследуя вопрос расселения и численности ительменов в конце XVII в., пришел в выводу, что их насчитывалось не менее 15 – 18 тыс. чел.[75]. Б. О. Долгих, используя материалы ясачных книг, пришел к выводу, что в 1697 г. численность ительменов равнялась 12 680 чел., в том числе 3170 мужчин-ясачноплательщиков, из них 6900 чел. принадлежало к группе бурин, 1020 – к суаачю-ай, 1600 – к кыкша ай, 2220 – к лигнурин, 940 – к кулес, да, кроме того, 270 – к «ближним курилам»[76]. В целом исследователи на данный момент пришли к заключению, что установить точное количество ительменов не представляется возможным и речь может идти только об ориентировочных цифрах: от 8 до 25 тыс. чел. обоего пола[77].
2. Уровень экономического развития и социальная организация чукчей, коряков и ительменов
Авторы первых известий о чукчах XVII – начала XVIII вв. делят их по роду занятий на оленных, сидячих и пеших.
Термин «оленные чукчи» относился к тем, которые имели стада оленей, вели кочевой образ жизни, не отрываясь, однако, от занятий охотой и морским зверобойным промыслом. Это были обитатели континентальных районов. По мнению И. С. Вдовина, оленеводство как основное занятие к середине XVII в. было распространено у незначительной части чукчей, причем оно имело скорее транспортное, чем «мясное» направление[78].
Под «сидячими чукчами» подразумевали группу полуоседлых чукчей, которые имели оленей лишь в незначительном количестве, необходимом для передвижений в целях охоты. Обитали они в районах тундры, примыкавших к морскому побережью, откуда по мере хозяйственной необходимости перемещались в континентальные области для охоты на дикого оленя и выходили на побережье, где занимались морским зверобойным промыслом.
«Пешими чукчами» называли оседлых охотников, которые не имели оленей и не использовали, по видимому, даже ездовых собак. Их основными занятиями были морской зверобойный промысел и охота на диких оленей. Определение «пешие» чаще всего применялось к оседлым жителям побережий Тихого и Ледовитого океанов, т. е. к азиатским эскимосам и какой то части чукчей.
Таким образом, как считают исследователи, экономика чукчей была комплексной, с выделением групп, ориентированных преимущественно на оленеводство, с одной стороны, и на морской зверобойный промысел (тюленей, моржей, китов), с другой. В то же время очень важное место в жизни всех групп чукчей занимала охота на дикого оленя. Некоторое значение имели рыболовство и охота на дичь, диких животных (горных баранов, лосей, медведей, росомах, волков, лисиц, песцов). Комплексный характер хозяйственной деятельности и возможность при необходимости переходить от кочевой формы жизнеобеспечения к оседлой, в зависимости от конкретной экологической и социальной обстановки, делали чукчей весьма резистентными по отношению ко всяким внешним воздействиям[79].
Особо стоит отметить, что со второй половины XVII в. наблюдаются важные перемены в «чукотской экономике». Во первых, в это время происходят распад некогда единого хозяйственного комплекса чукчей и выделение из него оленеводческого пастушеского хозяйства и хозяйства приморских оседлых охотников. Во вторых, благодаря благоприятным климатическим условиям, начинается бурное развитие оленеводства, что требовало увеличение пастбищ, а, соответственно, приобретения новых территорий[80]. Анализируя эту ситуация, Е. А. Михайлова сделала очень интересное и имеющее принципиальный характер наблюдение: «Практически не располагая конкретными данными о состоянии чукотского оленеводства в XVII в., все же можно предположить, заглядывая несколько вперед, что это время должно было быть отмечено каким то динамическим напряжением культуры: ростом населения и расширением географических границ чукотского этноса». Она же отметила значительный «энергетический потенциал», накопленный чукчами к XVIII в.[81].
У коряков уже в самом начале знакомства с ними русских было засвидетельствовано наличие двух типов хозяйств: оседлых морских охотников и рыболовов, а также кочевников-оленеводов. Оленные коряки занимались разведением домашних оленей и охотой на диких оленей, других животных (горных баранов, медведей, лосей, зайцев и т.п.) и дичь. Причем в отличие от чукчей оленеводство у них было более развитое. Оседлые коряки занимались рыболовством, морским зверобойным промыслом (на тюленей, китов, моржей) и охотой на диких оленей и других животных, собирательством, разводили собак.
В отличие от чукчей и коряков все ительмены были оседлыми. Основу их хозяйства составляли рыболовство, прежде всего на лососевых, морской зверобойный промысел, охота, собирательство и транспортное собаководство. Это был хозяйственно-культурный комплекс оседлых рыболовов.
Все указанные народы основные продукты питания получали от охоты, морского промысла и собирательства. Эти же занятия давали основные средства для хозяйства, одежды и обуви (шкуры, кожи, жир, кишки, клыки и т. п.). Для изготовления оружия, орудий труда и предметов быта, кроме того, использовались кость, камень, дерево, глина. Металла (и, соответственно, металлических изделий) до появления русских аборигены Северо-Востока почти не знали,[82] хотя впоследствии довольно быстро приобрели первичные навыки кузнечного ремесла, перековывая металлические изделия, попадавшие к ним, на наконечники стрел и копий, а также в ножи
Слабые зачатки товарообмена прослеживались только между оленными и «сидячими» (обмен продукции оленеводческого хозяйства на продукцию морского промысла), и то, судя по источникам, лишь с начала XVIII в., когда оленеводство стало выделяться в отдельную отрасль хозяйства. В целом, у коряков, ительменов, чукчей (и эскимосов) господствовала присваивающая экономика. Соответственно слабая потребность в экономических связях, а зачастую ее полное отсутствие не способствовали консолидации этносов. Каждое оседлое поселение и кочевое стойбище представляло собой самодостаточный хозяйственный комплекс, было слабо связано или совсем не связано с другими поселениями и стойбищами. Вся производственная деятельность, а значит, и социальные отношения формировались внутри замкнутых, экономически обособленных друг от друга общественных коллективов. Это накладывало существенный отпечаток на социальную организацию аборигенов.
Чрезвычайно скудные, поверхностные и зачастую противоречивые сведения, дошедшие до нас из русских источников XVII–XVIII вв., не позволяют определенно говорить о том, что представляла из себя социальная организация народов крайнего Северо-Востока Сибири в данное время. Некоторую помощь оказывают фольклорные и экспедиционные материалы, собранные во второй половине XIX – XX в., которые исследователи пытаются экстраполировать на историческое прошлое, что, однако, не гарантирует от искажений и ошибок. Поэтому параметры и характер общественного устройства и общественных отношений у чукчей, коряков и ительменов представляют трудноразрешимый вопрос, ответ на который до сих не найден в историко-этнографической литературе. При этом каждый исследователь дает, как правило, собственную трактовку, частично или полностью не совпадающую с трактовкой других авторов.
Тем не менее, наблюдения и выводы историков и этнографов, а также использованные источники позволяют сделать некоторые заключения, имеющие непосредственное отношение к заявленной теме.
Основной социальной и производственной единицей у всех указанных народов являлась семья. Малые семьи объединялись в большие семейные группы-общины (патриархально-семейные общины?[83]), состоявшие из нескольких поколений. У коряков и чукчей (а также эскимосов) в состав такой группы входило несколько (до 10 и более) взрослых мужчин (глав малых семей), связанных между собой узами родства. Эти семейные родственные группы составляли у оседлых байдарную артель, у оленеводов – стойбище, которые были основными хозяйственными единицами, обладали общей собственностью на средства производства и домашних животных, вели совместное хозяйство, имели своих глав, которые фактически распоряжались имуществом и хозяйственной деятельностью. Этих глав приморские чукчи именовали ‘ытвэрмэчьын’ (лодочный начальник, сильный человек), кочевые – ‘эрмычьын’ (силач, старшина, начальник), коряки – ‘еует’ (сильный, силач). Русские глав патриархальных семейных общин прозвали «лучшими мужиками».
Байдарные артели, в свою очередь, объединялись в приморский поселок, а «семейные» стойбища – в более крупные стойбища. Правда, неясно, по какому принципу происходило это объединение: по родовому или территориально-производственному. Во главе поселков и крупных стойбищ стояли, по терминологии русских источников, тойоны (у чукчей) или князцы (у коряков). Эти поселковые и стойбищные объединения русские иногда именовали «род», что делали по аналогии с другими сибирскими народами для удобства взимания ясака и учета ясачных. Но этот термин в отношении коряков (и ительменов) зачатую применялся и для обозначения отдельной семейной общины.
Связи между семейными общинами были менее прочными, чем внутри общины между малыми семьями. Сохранялась их полная независимость друг от друга. Община могла с согласия других общин присоединиться к ним и в то же время, даже без предупреждения, прервать свое участие в любом деле и выделиться из селения в любой момент. В свою очередь каждое поселение (поселок, стойбище) было вполне независимо от других поселений и относительно замкнуто. Хотя не исключались ситуации, когда более сильные в экономическом отношении семейные общины могли подчинять себе более слабые.
Несколько иное общественное устройство имели ительмены. У них малые семьи также сосуществовали в рамках большой семейной общины. Несколько таких общин могли составить объединение, каждое из которых группировалось в собственном отдельном поселении (острожке) и которое отдельные исследователи именуют «родом». Однако большинство острожков населяли всего одна – две семейные общины. Плотность населения острожков колебалась достаточно сильно. По данным первой половины XVIII в., поселения насчитывали от 20 до 100 чел., а некоторые гораздо больше – до 150–300 чел. Один острожок – Машурин – включал в себя около 400 жителей. Правда, В. В. Атласов в конце XVII в. несколько иначе определил численность жителей острожков: «человек по 200 и 150». Соответственно, в одном острожке концентрировалось обычно от 5 до 12 малых семей. Г. В. Стеллер отмечал, что «обычно острог образуется из членов одной семьи, путем браков и деторождений невероятно размножающийся»[84].
Семейная община и «род» (объединение семейных общин) являлись у ительменов основными производственными единицами. Расположенные на одной реке острожки-«роды» (и общины) были связаны кровным родством и коллективным владением рыболовными и охотничьими угодьями. Как отмечал С. П. Крашенинников, «всякий острожек ту реку, при которой живет, почитает за владение своего рода, и с той реки на другую никогда не переселяется»[85]. Во главе общин и «родов» стояли «лучшие мужики», а объединение поселений («родов») на одной реке возглавляли тойоны. Однако объединение «родовых» общин на одной реке было весьма непрочным, они были обособлены в своей экономической деятельности и общественной жизни.
В то же время русские, хотя и выделяли по аналогии с другими сибирскими аборигенами «лучших мужиков», тойонов и князцов, одновременно отмечали, что их авторитет и влияние на общину были весьма ограничены, т. е. с точки зрения русского человека, знавшего «государевых начальных людей», у чукчей, коряков и ительменов отсутствовал, выражаясь современным языком, устойчивый и постоянный слой управленцев, которых в терминах политической антропологии можно было бы назвать «потестарно-политической элитой». Приведу по этому поводу несколько свидетельств за разные годы.
В отношении чукчей: «начальных де людей никого у них нет» (1711 г.)[86]; «власти над собою никакой не имеют и живут самовольно родами» (1718 г.)[87]; «старшинство оные имеют по своему иноземческому древнему обыкновению, так же как и коряки, по родам: кто из них постояннее и прожиточнее оленными табунами, тот у них и старшина» (1751 г.)[88]; «предписанные чукчи главного командира над собою не имеют, а живет всякой лутчей мужик своими родниками собою, и тех лутчих мужиков яко старшин признавают и почитают по тому только одному случаю, кто более имеет у себя оленей, но и их вменяют ни во что, для того ежели хотя за малое что осердятся, то и убить их до смерти готовы» (1756 г.)[89].
В отношении коряков: «Начального человека они над собою не знают, а слушают, которой у них есть богатый мужик» (конец XVII в.)[90].
В отношении ительменов: «А вышеписанные иноземцы державства великого над собою не имеют, только кто у них в котором роду богатее – того больши и почитают» (конец XVII в.)[91]. «Никто никем повелевать не мог, и никто сам собою не смел другого наказывать» (1730 е гг.)[92]. «Но их [старейшин] решению они тоже подчинялись только в тех случаях, когда уже имелось предварительное всеобщее решение; старшина не мог ни принуждать к смертной казни, ни налагать телесных наказаний; ему разрешалось только увещевать словами всех буянов и злоумышленников» (1740 е)[93].
Если следовать буквально этим сообщениям, то получается, что главами семейных общин, поселков и стойбищ были лица, обладавшие наибольшим богатством, и, соответственно, весом и авторитетом среди сородичей, т. е. богатство было «первично», а власть «вторична». Однако на деле все могло быть наоборот. На это обратил внимание И. С. Вдовин, который подметил следующее: старший в семейной общине мужчина в силу своего старшинства пользовался наибольшим авторитетом, руководил хозяйственной деятельностью, распоряжался имуществом общины и в силу этого казался русским «богатым мужиком»[94].
У коряков старшины семейных общин (лучшие мужики) и князцы были наследственными «титулами» и замещались сыновьями или другими ближайшими родственниками, а в случае их отсутствия (вымирания «династии») выбирались[95]. Какова была ситуация у чукчей и ительменов, не ясно. Хотя в отношении последних есть утверждение, что у них старейшины (тойоны) выдвигались из наиболее авторитетных и наиболее старых по возрасту членов рода[96]. Г. В. Стеллер отмечал, что «в своих деревнях или семейных поселках они имели особых старшин, которые большей частью выбирались из самых старых и мудрейших»[97].
Говоря о родственных отношениях внутри семей и семейных общин у чукчей, коряков и ительменов стоит обратить внимание на одну достаточно специфичную (для народов Сибири) особенность. Речь идет о практике насильственного умервщления («добровольной смерти») стариков и больных, массовых убийствах членов семей в случае военного поражения, а также о том, что все три народа, как это выяснилось с приходом русских, совершенно не «держались» аманатов (заложников), бросая их на произвол судьбы. Подобные родственные связи и отношения сильно поражали русских людей, их неизменно отмечали почти все современники, писавшие об этих «диких народах». И они, как будет показано ниже, оказали оределенное влияние на русско-аборигенное взаимодействие.
У чукчей группы близко расположенных селений и стойбищ могли составлять более крупные территориальные объединения, размеры которых были различны. Их возникновение вызывалось не столько производственными задачами, сколько взаимоотношениями с другими народами и появившимися русскими. Эти объединения имели почти исключительно военный характер – для обороны и нападения. В XVIII в. (для более раннего времени таких сведений нет) эти военные объединения в момент наибольшей опасности и борьбы с русскими подчас приобретали характер «всенародного» ополчения, когда «под ружье» становилось все взрослое мужское население Чукотки. Однако они выстраивались не по родовому, а по территориальному принципу, имели временный, экстраординарный характер.
В целях организации военных действий у чукчей имелись руководители военных отрядов: йин’ычьыт – «передовые», «впереди идущие», очоттэ – «повелевающие», эрмэчьыт – «силачи», «витязи», объединяющие вокруг себя небольшие дружины воинов (орачекыт). Во главе крупных объединенных отрядов вставали предводители, выбранные из числа глав семей или общин, отличавшиеся организаторскими способностями, силой, ловкостью. Но они исполняли свои функции только во время военных действий. Русские именовали их «главные тойоны».
У коряков также в случае войны могло произойти объединение нескольких поселков и стойбищ. Но, в отличие от чукчей, у них ни разу не встречается «всенародное» ополчение, в котором бы объединились все семейные общины, поселки и стойбища. Поэтому у коряков русские до второй половины XVIII в. не фиксировали наличие «главных князцов» («главнокомандующих»). Функции «военачальников» исполняли главы семейных общин (лучшие мужики) и князцы, а также «сильные люди», лучшие воины. Вот что по этому поводу в своем «Описании коряков» отметил Я. И. Линденау: «Только те роды, которые могли выставить больше воинов, всегда пользовались преимуществом перед другими, так как если созывался совет или сильнейший из Gitoepitschan’ов задумывал совершить нападение, то более слабые должны были действовать заодно с ним…»[98].
У ительменов для ведения боевых действий возникали объединения семейных общин в пределах территориальной группы, проживающей на одной реке. Они также носили временный характер и распадались после исчезновения чрезвычайной ситуации. Во время войны предводительство поручалось специально избираемому для этой цели военачальнику из числа старшин, прославившихся силой, храбростью, сноровкой, военным опытом, организаторскими способностями. Его функции ограничивались лишь кругом военных операций. Как писал Г. В. Стеллер, «…в былое время у них действительно были эремы, или повелители, которым они добровольно предоставляли властвовать над ними, ставя, однако, их тут же в известность, что власть его касается только военных походов…»[99].
Некоторые исследователи, указывая на подобные «военные» объединения и ряд других моментов, считают, что у коряков и чукчей существовало родовое устройство (или некое его подобие) и род объединял несколько семейных групп-общин. Однако большинство отвергает эту точку зрения, полагая, что у данных народов к моменту появления русских и позже не было родовой организации и соотвествующих ей родовых институтов, а употребляемое русскими слово «род» на деле означало территориальные производственные группы. Точно так же и в отношении ительменов одни исследователи признают наличие родовой организации (рода) и даже племенных союзов, другие высказывают обоснованные сомнения в этом, утверждая, что семейную общину или «речное» объединение нельзя отождествлять с родом.
У всех указанных народов было известно домашнее рабство. Рабами становились только иноплеменники, захваченные в плен или купленные, причем среди них преобладали женщины и дети, поскольку мужчин, как правило, убивали. Однако рабство было не развито и не имело сколько нибудь значительно хозяйственного применения.
Используя терминологические и понятийные наработки современной этнополитологии и политической антропологии, можно утверждать, что чукотский, корякский и ительменский социумы изучаемого периода вполне соответствовали стадии первобытного общества на этапе его самого начального перехода от «эгалитарного общества» к «стратифицированному обществу», когда только-только начался процесс институализации социальных статусов. На этом этапе их общества представляли собой аморфные, не имеющие четких структурных границ и общего руководства совокупности сегментов различных таксономических уровней (семья, семейная община, род). Эти сегменты объединялись отношениями реального или фиктивного родства, имели единую территорию обитания, общие хозяйственные интересы, общее название, собственный диалект, однако еще не доросли до уровня племени[100]. Упоминаемых в русских источниках у всех трех народов лучших людей, князцов и тойонов вполне можно отнести к категории так называемых бигменов (от англ. big-man), «местных авторитетов», чьи авторитет и власть базировались на личных деловых, физических и нравственных качествах, организаторских и военных способностях, удачливости и т. п., они были лидеры по реальным функциям, имея одновременно и репутацию богатого человека. Причем «бигменство» могло передаваться по наследству, но только вместе с «богатством» – имуществом семейного клана[101].
Не углубляясь более в описание социальной организации народов Северо-Востока Сибири, выделю только те ее главнейшие моменты, которые представляются актуальными для настоящего исследования.
Во первых, хотя и прослеживалась некоторая имущественная дифференциация между семьями и семейными общинами, особенно заметная у оленеводов, и присутствовало рабство, в целом у этих народов наблюдались отсутствие четко выраженной социальной иерархии и господство равенства в производственной, имущественной и социальной сферах.
Во вторых, совершенно не просматривался стабильный и оформленный правящий слой – потестарно-политическая элита. Управление, преимущественно хозяйственными процессами и внутрисемейными, внутриродовыми отношениями, находилось в руках неких старейшин-бигменов, чья власть базировалась исключительно на личном авторитете, который, однако, был весьма относительным.
В третьих, основной устойчивой социальной единицей являлись семейные общины («кланы», «роды»). Но численность их членов была относительно невелика. Более крупные объединения имели менее устойчивый или даже временный характер. Между общинами отсутствовали прочные хозяйственные или родственные связи.
3. Межэтнические отношения в регионе
Этнополитическая ситуация в регионе к моменту появления там русских (вторая половина XVII в.) не отличалась стабильностью. Согласно данным фольклора (чукчей, коряков, ительменов, юкагиров, эвенов) и русских письменных источников, между народами, населяющими Северо-Восток Сибири, случались военные столкновения.
Чукчи, совершая в это время переход к пастушескому оленеводству и расширяя ареал своего обитания, совершали периодические набеги на коряков и юкагиров. Коряки, в свою очередь, вели войны с окружающими соседями – чукчами, юкагирами, тунгусами (ламутами) и ительменами. Последние, соответственно, враждовали с коряками[102]. Любопытно отметить, что даже в языках этих народов для названия иноэтничных соседей использовались слова, содержащие в себе значение «чужие», «воинственные чужие», «враги», «воины». Так, чукчи называли коряков ‘тангго’, ‘таньгытан’, коряки чукчей – ‘та’нну’, ‘майнетанг’, ‘лыгитанн’ытан’, ительмены коряков – ‘таулюган’, ‘таннулуган’[103].
Кроме того, у коряков и ительменов случались столкновения между отдельными семейными общинами или объединениями семейных общин. У коряков «водораздел» проходил, как правило, между приморскими оседлыми и оленными кочевыми коряками. При этом победителями обычно оставались оленеводы, которые презрительно относились к свои оседлым собратьям[104]. У ительменов вражда шла между отдельными территориальными («речными») группами, а иногда и между поселениями-острожками на одной реке[105]. Уже В. Атласов по их поводу сообщал в своих «сказках»: «А остроги де они делают для того, что меж собою у них бывают бои и драки род с родом почасту... Род на род войною ходят и дерутся»[106]. Данные Атласова о межродовых столкновениях у ительменов подтвердили позднее С. П. Крашенинников и Г. В. Стеллер[107]. Они же зафиксировали сведения, что как раз накануне появления русских на Камчатке у ительменов образовалось четыре враждующих между собой территориальных группы: одна на р. Камчатке, другая – от Кронок (района озера Кроноцкого) до Лопатки, третья – от р. Голыгиной до р. Колпаковой, четвертая – около Курильского озера, на мысе Лопатка и Курильских островах[108].
У чукчей междоусобные столкновения были отмечены только между «речными» (алазейско-колымскими) и «каменными» (с Чукотского полуострова). После же исчезновения алазейско-колымской группы ни один источник не фиксирует более внутриэтнических столкновений у чукчей. Даже их отношения с азиатскими эскимосами к моменту прихода русских носили устойчивый мирный характер (хотя в прошлом, судя по фольклорным данным, между ними шла борьба[109]). Правда, с эскимосами Америки и островов Берингова пролива чукчи находились, вероятно, во враждебных отношениях[110]. На это обстоятельство хотелось бы обратить особое внимание, поскольку оно говорит об исключительной (по сравнению с другими народами) этнической монолитности чукчей и свидетельствует в пользу теории, утверждающей, что они представляли собой единый разросшийся род, не имеющий подразделений, которые могли бы выделиться в самостоятельные экзогамные роды[111]. То есть, все чукчи считали и ощущали себя кровными родственниками. Исключение, видимо, составляли лишь алазейско-колымские чукчи, которые когда то отделелись от своего «родового древа», обособились, и, следовательно, перестали считаться «родственниками», превратившись в «чужих».
Оценивая причины межэтнических и внутриэтнических столкновений, можно согласиться с В. В. Антроповой, которая писала: «Военные столкновения между отдельными народностями вызывались как внеэкономическими, так и экономическими причинами. К первым следует отнести насильственный увод женщин, месть за оскорбление, кровную месть и другие нарушения норм родового права. Экономическими причинами являлись борьба за обладание охотничьими территориями и захват пищевых запасов». При этом она верно добавляет, что «в конфликтах юкагиров с ламутами, чукчей с коряками, приморских коряков с кочевыми внеэкономические причины отступают на второй план. На первое место выдвигается борьба за охотничьи угодья, захват оленьих стад и т. д.»[112]. Кроме того, мотивами грабительских набегов, как отмечают другие исследователи, могли выступать захват рабов, средств производства (особенно железных и медных изделий), оружия,[113] а также (добавим от себя) испытание силы и мужества молодых воинов.
Однако и преувеличивать частоту и активность межэтнических и межродовых столкновений, как считают исследователи, не следует. Взимные набеги и междоусобицы в это время носили не систематический, а эпизодический характер, преобладали все же мирные отношения, подкрепляемые обменными связями (меновой торговлей) и взаимными браками[114]. И. С. Вдовин, в частности, утверждал, что «эти межплеменные пограничные стычки носили частный характер, имея отношение к интересам не того или иного племени в целом, а только отдельных его групп. Все это, однако, не нарушало основных условий жизни этих племен»[115]. Разве только отношения коряков с тунгусами (ламутами) во второй половине XVII в. характеризовались, как считал Н. Н. Степанов, «крайним обострением и частыми военными столкновениями»[116].
Подытоживая, можно согласиться с И. С. Гурвичем, который писал, что «все этнические общности Северо-Востока могут быть продразделены на основные, то есть народы или этносы (хотя и с незавершенным процессом этнической консолидации) и субэтнические группы двух таксономических уровней – одного подразделения – «береговые», «оленные» и второго, состоящего из ряда локально-диалектных эндогамных групп, сохраняющих значительные особенности в культуре, хозяйстве и быту»[117].
Все три народа – коряки, чукчи (включая эскимосов) и ительмены – относились к единой (или относительно единой) языковой семье и находились к началу XVIII в. практически на одинаковом уровне социально-экономического развития, будучи в то же время отдельными этническими образованиями. Причем каждый из них более или менее осознавал свою идентичность и отличал себя от других этнических образований, называя себя «настоящими людьми» (чукчи – ‘ора’велат’, ‘лоуроветланы’, коряки – ‘войе’мтиволану’, ительмены – ‘итэнмьн’), а других – «чужими» и «врагами».
Наиболее сплоченными являлись чукчи, у которых хотя и наличествовали территориальные и хозяйственные подразделения (кочевые и оседлые, колымские и проживавшие на Чукотском п ове), но они, после исчезновения «колымских» чукчей, находились исключительно в мирных отношениях друг с другом[118]. В отличие от них коряки и ительмены были гораздо менее монолитны. У них существовало достаточно четкое деление на территориальные, а у коряков и хозяйственные, группы, связи между которыми едва прослеживались. Не было единства и на уровне составляющих территориальные группы семейных общин. Более того, эти территориальные группы, а, возможно и семейные общины, могли находиться во враждебных отношениях друг с другом.
Глава 2. Русское движение на Северо-Восток
1. Причины и инициаторы русского движения на Северо-Восток
Заняв во второй четверти XVII в. Якутию и начав подчинение юкагирских и тунгусских племен к северу и востоку от нее, русские вслед за этим в середине столетия стали продвигаться на территорию обитания чукчей и коряков.
Первая встреча русских (отрядов И. Р. Ерастова и Д. М. Зыряна) с чукчами, их западной, алазейско-колымской группой, произошла летом 1642 г. на р. Алазея. В 1647 г. новые известия о них доставил в Якутск М. Стадухин, а в 1649 г. – В. Бугор. В 1647 г. произошла, вероятно, и первая встреча с «каменными» чукчами (обитавшими на Чукотском п ове). Это случилось в Чаунской губе, куда с Колымы морем прибыла партия промышленников во главе с И. И. Мезенцем. В 1648 г. последовала заменитая морская экспедиция из устья Колымы во главе с приказчиком устюжского купца Алексея Усова Федотом Алексеевым Поповым и якутским казаком Семеном Ивановичем Дежневым, остатки которой под руководством последнего обогнули Чукотский п ов и вышли на р. Анадырь. Весной 1650 г. туда же, уже пешим ходом, с Колымы продвинулись отряды С. Моторы и М. Стадухина, а весной 1654 г. отряд Ю. Селиверстова. Таким образом было положено начало русскому проникновению на Чукотку.
Вторыми на очереди после чукчей оказались коряки. Еще в 1639 г. И. Ю. Москвитин с группой томских и красноярских казаков вышел к Охотскому морю, где в устье р. Улья основал зимовье, из которого совершил плавания вдоль берегов Охотского моря к северу – до Тауйской губы и к югу – до р. Уды. Это была территория расселения охотских тунгусов-ламутов. Но к северу от них обитали уже коряки, с которыми москвитинцам повстречаться, скорее всего, не удалось. По крайней мере об этом нет никаких известий. Но Ульинское зимовье, а затем основанный на р. Охоте Охотский острог стали базами русского продвижения в северо-восточном направлении – в земли коряков. Вторым опорным пунктом явился Анадырский острог. Именно отсюда зимой 1651 г. М. Стадухин с небольшим отрядом прошел к устью р. Пенжины, откуда перебрался на р. Гижигу, затем на р. Тауй, и в 1657 г. вышел к Охотскому острогу. Стадухин первым принес в Якутск известие о новых неясачных иноземцах – коряках.
В 1654 г. с коряками (вероятно, кереками) в устье Анадыря познакомились Ю. Селиверстов и С. Дежнев. Последний в 1654/55 г. совершил поход и к пенжинским корякам. А два года спустя, в 1657 г., с Колымы на Пенжину ходил Ф. А. Чюкичев. По данным Б. П. Полевого, в середине XVII в. русские также доходили до района Карагинского залива на Берингоморском побережье[119]. Во второй половине века отряды служилых и промышленных людей из Охотского и Анадырского острогов совершили еще несколько походов к охотским и берингоморским корякам (прилож. 1).
В самую последнюю очередь, в конце XVII в., началось знакомство русских с ительменами и, соответственно, продвижение на Камчатку. Правда, известия о ней стали поступать еще с середины века от землепроходцев (первые от М. В. Стадухина, затем от И. М. Рубца, И. И. Камчатого, Ф. А. Чюкичева и участников их походов), которые сообщили о существовании большого «каменного носа» между р. Анадырь и Пенжина[120]. Наименование «Камчатка» встречается уже на чертеже Сибири тобольского воеводы П. Годунова 1667 г., а в «Списке с чертежа 1672 г.» говорится о р. Камчатке[121]. Река Камчатка указана и на чертеже 1684–1685 гг.[122]. В 1690 г. якутские казаки уже знали о существовании «за Носом» «Камчатки-реки»[123]. Сведения о Камчатке проникли и за границу. На карте голландского географа Н. Витзена 1687 г. (или 1690 г.) также обозначена р. Камчатка (Kamtzetna), впадающая в Тихий океан[124].
Есть версии (в разной степени убедительные и подкрепленные архивными данными), что появление русских на полуострове произошло ранее конца XVII в.: на Камчатке якобы высадилась часть экспедиции Попова-Дежнева во главе с Ф. А. Поповым[125]; в 1651 г. на севере Камчатки побывал отряд М. Стадухина[126], в 1658–1660 гг. на Камчатку до р. Лесной и Карагинского залива проникал отряд енисейского казака целовальника Чендонского зимовья И. И. Камчатого, вскоре туда ходил Ф. Чюкичев, который с р. Гижиги через р. Пенжину достиг р. Камчатки, где провел зиму 1660/61 гг.[127]; в 1662 г. на Камчатку с Анадыря приплыл И. М. Рубец (Бакшеев) с казаками, которые ходили «вверх реки Камчатки», зимовали там и в 1663 г. вернулись морем в Анадырский острог[128]; в конце 1680-х – первой половине 1690-х гг. на полуостров из Анадырска не менее пяти раз ходили отряды служилых и промышленных людей (И. Голыгина, Л. Морозко и др.)[129].
Но, как бы там ни было, лавры первооткрывателя Камчатки все же принадлежат якутскому казачьему пятидесятнику В. В. Атласову, поскольку именно он не только побывал на полуострове, но и буквально «открыл» его тогдашнему цивилизованному миру, изложив в своих «сказках» достаточно подробную информацию о населении и географии Камчатки.
Движение на Камчатку Атласов начал из Анадырского острога. Его отряд в 1697–1699 гг. прошел и обследовал почти весь полуостров до р. Голыгиной, откуда видел «на море остров» (один из Курильских островов). В течение похода русские помимо камчатских коряков познакомились с ранее неизвестным народом – ительменами. Оставив часть своих людей на р. Камчатке (во главе с П. Сюрюковым) и на р. Еловке (Л. Морозко), Атласов с остальными 2 июля 1699 г. вернулся в Анадырский острог, откуда в феврале 1700 г. выехал в Якутск, а затем в Москву для подробного доклада о совершенном открытии новой «землицы».
Якутские власти, получив известие о Камчатке, с 1700 г. стали направлять туда отряды служилых людей. К 1706 г. они продвинулись в южную часть полуострова (на Курильскую Лопатку), а в 1711–1713 гг. вышли на первые два северных острова Курильской гряды – Шумшу и Парамушир[130].
Выйдя на новые земли, русские вошли в непосредственный контакт с их обитателями – чукчами, коряками, ительменами. Но прежде чем перейти к описанию и характеристике взаимодействия с ними, необходимо выяснить три принципиальных момента, которые оказали существенное влияние на русско-аборигенные отношения: во-первых, какие мотивы и обстоятельства побуждали Московское государство и непосредственно самих землепроходцев двигаться все дальше «встречь солнцу»? во-вторых, кому принадлежала инициатива в этом движении: государству или землепроходцам? и, наконец, в-третьих, каковы были правительственные установки по поводу присоединения новых земель?
Ответ на первый вопрос найти достаточно просто в многочисленных документах XVII в. – грамотах и наказах Сибирского приказа, отписках воевод, челобитных и донесениях служилых и промышленных людей.
В первую очередь главным двигателем русского «натиска на восток», как признает большинство историков, была погоня за пушным зверем, прежде всего соболем, который в XVII в. выполнял в России роль важнейшего валютного товара («мягкого золота»)[131]. Погоня за соболем сыграла главнейшую роль в продвижении за Урал, она же стимулировала дальнейшее движение до берегов Тихого океана. Пушнина, как магнит, манила промышленных и служилых людей, но, если первые добывали ее ради собственной прибыли, то вторые должны были заботиться, кроме того, и о пополнении государственной казны. Последнее, как известно, достигалось путем обложения ясаком местного аборигенного населения. Отсюда стремление к поиску еще необъясаченных иноземцев и, соответственно, новых «неведомых землиц», а в конечном счете к расширению сферы ясачного обложения. Эта задача формулировалась правительством перед всеми сибирскими воеводами: «новых землиц неясачных людей призывати и под государеву царскую руку приводити, и ясак с них збирати с великим радением». А они, в свою очередь, или сами направляли поисковые отряды, или давали соответствующие установки приказчикам острогов и зимовий[132]. Последние, если позволяли людские ресурсы, действовали достаточно активно, рассылая служилых людей по всем направлениям. Командиры отдельных отрядов (например, М. Стадухин, С. Дежнев) также стремились исследовать максимально большую территорию.
Но кроме пушнины, на Северо-Востоке Сибири роль важнейшего стимула стала выполнять моржовая кость («рыбий зуб»), которая также высоко ценилась на рынках Западной Европы[133]. Лежбища моржей и залежи моржовой кости были обнаружены в 1641/42 г. на Охотском побережье (р. Мотыклейка[v])[134]. Затем известия о них принесли походы на Колыму и далее на восток, в частности, плавание к Чаунской губе в 1646 г. партии промышленников во главе с И. И. Мезенцем[135]. М. Стадухин после похода на Колыму в 1647 г. сообщал, между прочим, в своей отписке: «за Ковымою рекою на море моржа и зубу моржового добре много»[136].
Подобные сведения подогревали аппетиты казаков и промышленников – ведь пуд «рыбьего зуба» стоил по казенной оценке от 15 до 25 руб., по рыночной – от 30 до 70 руб.[137], а в Москве в середине XVII в. один фунт моржовой кости равнялся примерно стоимости среднего соболя[138]. Вызывали они большой интерес и у центральных, и местных властей. Спрос на моржовый клык за границей заставлял правительство заботиться об увеличении промысла. Небезызвестно, что одной из главных целей экспедиции Попова–Дежнева, был поиск, помимо богатой соболями реки, моржовых лежбищ. Власти вполне осознавали ценность моржовой кости, ставя ее вровень с пушниной. В грамоте Сибирского приказа от 16 июня 1652 г. к якутскому воеводе М. С. Лодыженскому по поводу открытия моржовых лежбищ на р. Погыче (под которой, скорее всего, подразумевалась р. Анадырь) пояснялось: «И с тех де новых иноземцов с новых в нашем ясачном соболином зборе и в рыбной кости мочно нашей казне учинить прибыль многую»[139]. Якутские власти стали включать в наказы колымским и анадырским приказчикам специальные указания о поиске и добычи «кости рыбьего зуба»[140].
Стоит заметить, что надежды на солидную добычу оправдали ожидания властей и землепроходцев. Летом 1652 г. Дежнев в устье Анадыря открыл богатую залежами моржовой кости коргу[vi], и к 1656 г. в Анадырском остроге скопилось 289 пудов «моржового зуба»[141]. Сам Дежнев вывез в Якутск столько моржовой кости, что у местных властей не нашлось даже необходимой суммы денег, чтобы рассчитаться с ним, и удачливого казака отправили для расчета в Москву[142].
Развернувшаяся на Анадыре добыча «костяной казны» стимулировала прибытие туда новых партий служилых и промышленных людей[143]. Надо думать, что они (как и Дежнев) не оставались в накладе. А слух о богатствах (в многом, конечно, преувеличенных) манил все новых искателей счастья. Дошло даже до того, что дважды, в 1685–1686 гг. и в 1690 г. в Якутске составлялись заговоры служилых людей, которые намеревались, бежать «за Нос» на реки Анадырь и Камчатка[144].
Некоторую роль в качестве стимула сыграли также слухи о серебряной руде[145]. В 1639 г. в поход на поиск р. Чиркол, на которой якобы есть гора, «а в ней серебреная руда», Д. Копылов отправил отряд И. Москвитина[146]. В 1640 г. енисейский казак П. Иванов рассказывал в Якутске, что на р. Индигирке «у юкагирских же де, государь, людей, серебро есть, а где де они серебро емлют, того он, Посничко, не ведает»[147]. Вслед за этим, вернувшийся в 1642 г. с Индигирки Е. Буза привез в Якутск трех аманатов, которые сообщили о какой-то реке Нелоге (Нероге) к востоку от Колымы, на которой есть серебрянная руда и живут люди, имеющие «много серебра»: «Руда серебряная лежит в горе, недалеко от моря, в утесе, а повыше от устья, по реке, руды той немного»[148]. Сведения о серебре на р. Нелоге, а также о россыпях жемчуга на северо-восточных реках поступили в Якутск и в 1644 г. от казака Л. Григорьева и сына боярского И. Ерастова[149]. В 1668 г. якутский воевода Иван Петрович Барятинский сообщил о якобы найденной серебрянной руде на р. Охота[150]. Был даже слух о золотоносности р. Анадырь[151]. И хотя реально найти удалось только жемчуг – в 1667 г. на р. Чендон (Гижига?) и в 1668 г. на р. Охота[152], все эти слухи сильно возбуждали интерес частных лиц и властей к новым землям. Со времен Петра I поиски даже активизировались. В наказе 1713 г. анадырскому приказчику предписывалось «проведывать с превеликим прилежанием и искать руд золотых и серебреных»[153]. Все перечисленные стимулы, каждый в отдельности и все вместе, толкали русских на захват все новых и новых территорий.
Историки давно обратили внимание на то, что большинство походов по Северо-Восточной Сибири организовывались по инициативе и на средства промышленных и служилых людей (своим «коштом»). Как последние сами писали, «а поднимались мы, холопи твои, на те твои государевы дальные службы собою, кони, и оружье, и одежу, куяки и збрую конную покупали на свои деньги дорогою ценою»[154].
Это обстоятельство заставляет поднять вопрос о соотношении частного и государственного начал в ходе русского продвижения по Северо-Восточной Сибири. В свое время С. В. Бахрушин писал, что «открытие земель к востоку от бассейна Лены… производилось по инициативе самих служилых и промышленных людей» и «на Лене царила полная анархия. Здесь хозяйничали стекавшиеся из всех углов царской Сибири искатели добычи и приключений. Поиски «новых землиц» производились без всякой системы, небольшими партиями служилых людей, иной раз в несколько человек, к которым присоединялись всякие «охочие люди». «Вожами» в эти «далекие от века неведомые земли» становились промышленные люди, при непосредственном участии которых совершались наиболее рискованные предприятия»[155]. Позднее это наблюдение подкорректировал Н. И. Никитин, который, признавая хаотичность движения «встречь солнцу», отмечал все же роль в этом процессе местной администрации: «По мере углубления в восточносибирские земли инициатива все полнее переходила в руки местной администрации, получавшей из Москвы предписание поступать «смотря по тамошнему делу»… Движение на восток становилось не только стремительным, но и все более стихийным, нередко хаотичным»[156]. Однако совсем недавно В. Н. Иванов подверг тезис о «стихийности и хаотичности» большому сомнению. Отмечая, что движение землепроходцев находилось под контролем и руководством центральных и местных властей, он утверждал, что в Якутии «действия служилых людей носили систематический характер; они инициировались и корректировались властями и были направлены на решение задач государственного значения – присоединения новых земель и обложения их жителей государственным налогом – ясаком… промышленное освоение занимало всегда подчиненную роль по отношению к правительственному, но они всегда шли вместе, взаимно обуславливая друг друга»[157].
По моему мнению, обе, на первый взгляд противоположные, оценки соответствуют действительности. Просто, говоря о соотношении частной и государственной инициативы, стихийности и систематичности, необходимо разводить два «уровня». Первый – это собственно «государственный», представленный правительством и его агентами на местах (местной администрацией). И здесь мы видим, безусловно, стремление контролировать и координировать движение на восток. Об этом свидетельствуют наказы как Сибирского приказа воеводам, так воевод – приказчикам и командирам отрядов[158]. Второй «уровень» – это деятельность непосредственно землепроходцев, которые зачастую отправлялись в походы на свой страх и риск. При этом между воеводами и отрядами из разных городов порой отсутствовала координация действий, что приводило к конфликтам и даже вооруженным столкновениям между ними («и в том де меж себя у служилых людей бывает ссора великая, а ясачным людям налога»), причина которых была банальна – соперничество за право сбора ясака и, соответственно, за возможность личного обогащения. Подобные факты достаточно известны в литературе[159].
Однако не стоит преувеличивать самодеятельность землепроходцев. Подавляющее их большинство, даже те, кто шел по собственной инициативе и на своих «проторях», «били челом» об «отпуске» ближайшему представителю государственной власти – воеводе или приказчику и, если были служилыми людьми, получали от них наказы-инструкции (памяти), а если промышленными, то к ним в качестве государственного представителя (для официального объясачивания иноземцев) приставлялся служилый человек (пример С. Дежнева при Ф. Попове и его «сотоварищах»). Даже на первый взгляд полная самостоятельность землепроходцев соответствовала общим правительственным установкам и инициировалась ими. Посмотрим на три самых ярких примера.
Первый – это действия Дежнева на Анадыре. Оказавшись на несколько лет без всякого руководства и контроля сверху с незначительными силами и в условиях враждебного окружения, он предпринимает усилия по объясачиванию юкагиров и даже коряков. Срабатывает стереотип поведения служилого человека, которому был дан наказ объясачивать иноземцев на новых землях.
Второй пример – поход на Камчатку В. Атласова. Казалось бы, осуществлен он был безусловно по собственной инициативе анадырского приказчика. Это отмечал даже якутский воевода Михаил Афанасьевич Арсеньев, называя Атласова единственным организатором экспедиции[160]. Однако, не умаляя инициативности Атласова, следует все же отметить, что он, как приказчик Анадырского острога, получил от якутского воеводы, коим был тот же Арсеньев, наказ, содержащий стандартное для того времени требование поиска новых земель[161].
Наконец, еще один, пожалуй, самый показательный пример – морская экспедиция на Курильские острова камчатских казаков под руководством Д. Я. Анциферова и И. П. Козыревского. Она состоялась в августе – сентябре 1711 г., сразу же после казачьего бунта (об этом ниже). Казаки, перебив приказчиков и провозгласив казачью вольницу, действовали, на первый взгляд, по собственному почину (как утверждается в литературе, чтобы загладить свою вину перед царем). Однако стоит обратить внимание на то, что после отчета Атласова в Москве, с 1700 г. вышло несколько правительственных указов, предписывающих, в частности, «проведать земли и острова» у побережья Камчатки и «привести иноземцев в ясачный платеж»[162]. Буквально накануне отплытия экспедиции Анциферова-Козыревского на Камчатку прибыл новый приказчик В. Савостьянов, который имел от якутского воеводы предписание наладить «торги немалые» с Японией и «проведать» путь на Курильские острова[163].
Казаки, конечно же, хотя бы в общих чертах имели представление о правительственных пожеланиях, возможно, они еще до отплытия успели узнать содержание наказа, данного Савостьянову[164]. Не зря после возвращения с Курильских островов в своей «повинной» челобитной от 26 сентября 1711 г. «бунтовщики» не преминули сообщить о выполнении правительственных распоряжений: «И ныне мы, раби твои, против твоего великого государя указу, каков был дан указ прежде бывшим приказщиком о проведании в Курильской земле против Камчадальского Носу на море за переливами, землю проведали»[165]. То есть, опять же получается, что тактические действия казаков по собственной инициативе соответствовали стратегическим установкам правительства. И в дальнейшем, как свидетельствуют документы, казаки неоднократно предпринимали походы по собственной инициативе для объясачивания иноземцев. Но каждый раз они заручались санкцией ближайшего приказячика («били челом» и брали от него «память»)[166].
Упоминавшиеся же «междуусобицы» отмечены только для первых лет проникновения в Якутию. После организации в 1638 г. самостоятельного якутского воеводства и появления в Якутске первых воевод П. П. Головина и М. Б. Глебова[167] столкновения, если не прекратились вовсе, то, по крайне мере, утратили свою остроту. Якутские воеводы стремились полностью контролировать ситуацию с расширением российских пределов на восток. Они не только раздавали наказы, но и требовали от землепроходцев отчета о совершенных походах, открытых землях и объясаченных народах. Делалось это, несомненно, по указанию Сибирского приказа, поскольку именно он получал собранные с землепроходцев сказки. Судя по информации, содержащейся в наказах, распросных речах и сказках (собственно ответах землепроходцев на воеводские вопросы)[168], воевод и Сибирский приказ интересовали следующие моменты (помимо сведений географического характера[169]): 1) наличие или отсутствие в новых землях пушнины, прежде всего соболя, а также всего того, что может представлять интерес для казны; 2) потенциальные возможности извлечения доходов; 3) ориентировочная численность и платежный потенциал иноземцев, а также количество уже собранного при первом знакомстве ясака; 4) государственная принадлежность иноземцев и их вероисповедание (например, «какие люди на том острове, и какой веры, и под чьим владением, или собою живут»); 5) необходимая численность служилых людей для подчинения местных племен; 6) возможности продовольственного обеспечения за счет местных ресурсов; 7) боеспособность иноземцев (оружие, оборонительные укрепления, способы ведения войны).
В свою очередь первопроходцы, зная, что им придется отчитываться, стремились в походах собирать сведения о новых землях и неясачных народах, в том числе путем расспросов самих иноземцев. Наглядный пример подобного рода буквально скрупулезного сбора информации дают сказки Дежнева и особенно Атласова.
Так что вполне можно говорить о том, что власти стремились «держать руку на пульсе», быть в курсе всех событий. Другое дело, что они не имели перед собой никакого общего плана действий, продуманных и скоординированных «расписаний» и маршрутов движения, ограничиваясь общим указанием на «прииск» новых земель. Точная координация в условиях огромных расстояний и слабой коммуникации была просто невозможна. Поэтому движения отдельных отрядов неизбежно становились хаотичными.
2. Правительственные установки по присоединению новых земель и взаимоотношению с местным населением
К моменту выхода русских на северо-восточные окраины Сибири (середина XVII в.) русская власть имела уже многовековой опыт присоединения земель с нерусским населением, в том числе опыт общения и подчинения сибирских народов[170]. И хотя никакой идеологической программы «сибирского взятия» и покорения сибирских аборигенов сформулировано не было[171], тем не менее Русское государство за это время выработало и приняло на вооружение ряд основополагающих принципов взаимодействия с «иноземцами». Коротко обозначим из них самые определяющие.
Первый. Поскольку иноземцы рассматривались как потенциальные плательщики ясака, т. е. обеспечивали доходы казны, рекомендовалось поступать с ними «ласкою, а не жесточью», и «иноземцов всяких руских людей от обид и от продаж и от насильства оберегать, и ласку и привет к ним держать». Отсюда цель: не уничтожение аборигенов, а, наоборот, сохранение и увеличение их числа. Применение против них вооруженной силы разрешалось только в случае сопротивления. При этом, однако, важно отметить принципиальный момент: под сопротивлением понималось не только вооруженное противодействие, но и просто отказ платить ясак. Для избежания «сопротивления» (в качестве превентивной меры) или для прекращения сопротивления требовалось захватывать заложников-аманатов из числа родоплеменной верхушки. Одновременно аманатство становилось гарантией исправной уплаты ясака сородичами.
Второй. Обложение ясаком новых групп иноземцов. Причем на первых порах допускалось взимание ясака в размерах, на которых были согласны сами иноземцы, со всего рода, а не с отдельных лиц (плательщиками в данном случае выступали, как правило, родовые вожди – князцы и «лучшие мужики»), а также одаривание взамен ясака подарками. Но достаточно быстро власть потребовала точно фиксированного размера ясака, переписи всех ясачноплательщиков, которыми становились все взрослые мужчины, индивидуального, или поголовного, обложения, ведения ясачных книг, в которых по годам фиксировались поименно ясачноплательщики, а также количество внесенного ими ясака. Подход к размеру ясака был достаточно гибкий и учитывал природно-климатические условия местности и характер принятия российского подданства: в тайге ясак был больше, чем в тундре и степи, более сильные в военном отношении платили меньше, чем слабые[172].
Третий. Обложенные ясаком аборигены автоматически в глазах правительства превращались в подданных царя и, соответственно, подлежали его защите. Так, первые якутские воеводы согласно наказу 1638 г. должны были передать ясачным царское «жалованное слово», «что великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Русии самодержец их, новых земель ясачных людей, учнет жаловати и держати в своем царском милостивом призрене и во всем велит оберегати накрепко»[173]. Заинтересованная в исправном поступлении ясака (пушнины) в казну, центральная власть стремилась оградить ясачных от произвола и разорения со стороны сибирских управленцев и русских людей (в первую очередь служилых и промышленных людей). С этой целью вмешательство местной администрации во внутреннюю жизнь аборигенного общества ограничивалось, как правило, только взиманием ясака и разрешением конфликтов между русским и аборигенным населением. Естественно, запрещались всякие насилия и злоупотребления в отношении ясачных («обиды», «налоги», «раззорения», «взятки» и т. п.). Эти нормы содержались не только в наказах воеводам. По этому поводу на протяжении XVII – начала XVIII вв. правительство издало не один специальный указ, угрожая за нарушение жестокими санкциями.
Четвертый. Сохранение в целом существующей социальной организации сибирских народов (за исключением, пожалуй, только сибирских татар, чья родоплеменная знать была частично вывезена в Москву, но большей частью зачислена в состав сибирских служилых людей и как таковая прекратила свое существование[174]). Из фискальных соображений правительство запрещало русским холопить или каким-либо образом обращать в зависимость ясачных людей, вторгаться в охотничьи и промысловые угодья аборигенов, вести до сдачи ясака (а подчас и вообще) торговлю с аборигенами. Фискальными задачами определялась и религиозная политика. Поскольку крещенные могли выйти из числа ясачноплательщиков, то в целях сохранения большей численности последних запрещалось насильственное крещение и не проводилась массовая христианизация. Крещение допускалось только добровольное, как правило, в том случае, если новокрещенных предполагалось верстать в государеву службу.
Пятый. Малочисленность русских вооруженных сил в Сибири также заставляла правительство и местные власти искать мирные пути взаимодействия с сибирскими племенами, заручаться их союзом и поддержкой. Это могли быть военные союзы, когда отдельные племена выступали в качестве федератов (например, кодские ханты, алтайские телеуты), зачисление на службу отдельных представителей родоплеменной верхушки и рядовых улусных людей, формирование из аборигенов отдельных подразделений в составе русских гарнизонов (служилые сибирские татары). Кроме того, заметно стремление русского правительства опереться на местную знать, привлекая ее к управлению соплеменниками, в первую очередь к сбору ясака. Но при этом знать попадала в зависимость от русской местной администрации, под ее контроль. Налицо было сочетание прямого и косвенного управления аборигенным обществом.
Обобщая, можно сказать, что «идеальная» установка московской политики в отношении сибирских аборигенов сводилась к необходимости сохранения и увеличения числа ясачноплательщиков в целях максимального и стабильного взимания с них ясака, а это требовало невмешательства во внутреннюю жизнь и консервацию существующего социального устройства аборигенного общества. Как писал И. С. Гурвич, «при всей жесткости методов сбора ясака, нельзя не видеть, что это была политика, направленная на введение определенной налоговой системы, а не грабеж»[175]. В воеводских наказах это выражалось в следующей формулировке: «взять с них государев ясак, как мочно, чтоб им было не в тягость, и тем бы их наперво не ожесточить и от государевы царьские высокие руки не отринуть, а в государеве в казне в ясачном сборе учинить прибыль».
Эти общие правительственные установки определяли и конкретные наказы-инструкции непосредственным исполнителям – воеводам и землепроходцам. Сохранилось и даже опубликовано достаточное их количество[176], что позволяет сделать ряд наблюдений. В первую очередь бросается в глаза то обстоятельство, что при всей вариативности применительно к присоединению отдельных «землиц», основные принципиальные установки на протяжении второй половины XVII – начала XVIII в. практически не изменились. Следовательно, независимо от того, какую землю присоединяли и какой народ подчиняли, землепроходцы должны были действовать согласно определенной универсальной схеме. Достаточно четко в наказах (памятях) оговаривались механизм и методы действия в отношении иноземцев.
Служилые люди по новой еще необъясаченной территории должны были идти «смирно» и «иноземцом никакие тягости не чинить» и «лишнего ничего с них не имать». Встретив неясачное население, рекомендовалось собрать «улусных людей» и объявить им «государево милостивое слово», которое заключалось в том, что они отныне поступают под защиту «великого государя» и с них будет взиматься ясак, «и они бы иноземцы были на государьскую милость надежны и жили бы на своих кочевьях по-прежнему без боязни и ясак бы государю с себя и с улусных своих людей платили». После этого требовалось «лутчих иноземческих князцов» привести по их вере к «шерте» (присяге): «и учинити б тех землиц людей вперед под государевою царскою высокою рукою в прямом холопстве навеки неотступны и к шерти их на том привести» (эта норма, правда, встречается не во всех наказах). При этом крайне важно было знать в точности истинный смысл обряда принесения клятвы («прямой шерти») в соответствии с верованиями каждой народности или племени. Поэтому в наказах предписывалось «приводить их к прямой шерти, разыскав подлинно, какая у них вера и на чем они шертуют, чтоб у них никакого обмана и лукавства не было». Одновременно с шертованием (из наказов неясно, до или после него) из числа лучших иноземцев в обязательном порядке необходимо было взять аманатов: «А для береженя с собою за тем ясаком и в оманаты велети им имати в острог к себе тех землиц лутчих людей по сколку человек пригоже».
Приведя к присяге и обезопасив себя взятием заложников, служилые люди могли приступать к сбору ясака. Во время первой встречи и в течении какого-то срока после разрешалось брать ясак ненормированный в умеренном размере: «и имати бы с них государев ясак по сколку будет мочно по одиножды в год», «смотря по их мочи, чтоб им было не в тягость и не в озлобление». Кроме того, для снятия напряженности рекомендовалось взамен ясака раздавать иноземцам подарки. Но спустя уже несколько лет с объясаченных иноземцев ясак требовалось собирать с «великим радением», «пред прошлыми годами» «без недобора с прибавкою», обеспечивая эту прибавку за счет включения в платеж «подростков их и детей, и братью, и племянников, и захребетников».
Во время приведения к присяге и взятия ясака (как в первый раз, так и в последующем) русские должны были избегать какого-либо насилия. На этот счет наказы строго предписывали «приводити под государеву царскую высокую руку… и ясак с них на государя имати ласкою, а не жесточью», «ходячи по ясак, ясачным людем напрасных обид и налогов отнюдь никому никаких никоторыми мерами не чинили…».
Однако установка на «миролюбие» не означала полного «пацифизма». Те же самые наказы не только разрешали, но и предписывали в случае сопротивления и отказа от дачи аманатов и ясака применять к «немирным» иноземцам вооруженную силу: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем», используя при этом все доступные средства – «чинить над ними военный поиск огненным и лучным боем». Смирив иноземцев войною, требовалось привести их к «шерти», взять аманатов и ясак.
В целом весь смысл и дух наказов сводился все же не к «ратным обычаям», а к «ласке и привету». В отношениях с сибирскими иноземцами, в том числе обитавшими на крайнем Северо-Востоке Сибири, власти ставку пытались делать не на насилие, а на мирные способы взаимодействия. Но реальная практика и действия непосредственных исполнителей (сибирской администрации и командиров казачьих отрядов) вносили существенные коррективы в эти правительственные установки.
Во-первых, далеко не все сибирские народы сразу и безусловно признавали русскую власть. Многие из них оказали вооруженное сопротивление разной степени силы и активности (сибирские татары, ханты, манси, прибайкальские буряты, тунгусы). Причины этого сопротивления в каждом конкретном случае применительно к каждому народу надо рассматривать и анализировать отдельно (что не входит в наши задачи). Но в любом случае принцип «не жесточью, а ласкою» при первых контактах с аборигенами, как правило, не срабатывал. Русским приходилось применять оружие и подчинять их силой.
Во-вторых, благие пожелания правительства защитить аборигенов от произвола со стороны местной администрации и ее представителей фактически не реализовывались. Можно привести огромное количество примеров жестокого отношения царевых слуг к аборигенам: насилия, вымогательства, грабежи почти неизменно сопровождали сбор ясака. Ситуация осложнялась и вторжением русских промышленных людей в охотничьи промысловые угодья местного населения. Все это, естественно, вызывало отпор со стороны ясачноплательщиков, приводило их к «шатости» и «измене», вплоть до вооруженных восстаний.
Аналогично развивалась ситуация и на Северо-Востоке Сибири. Уже присоединение Якутии и покорение якутских племен шло с тяжелыми боями[177]. Использовать военную силу русским пришлось и против юкагиров, обитавших на Индигирке, Колыме и Анадыре. Правда, отношение разных групп юкагиров и родственных им чуванцев, анаулов и ходынцев к посланцам «белого царя» было неоднозначным. Одни из них, ослабленные в результате межплеменных и межродовых столкновений, искали у русских покровительства и защиты. Эти группы (роды) достаточно быстро признали русскую власть, оказали русским содействие в продвижении в новые районы крайнего Северо-Востока, стали плательщиками ясака и даже начали креститься. Другие, наоборот, оказали сопротивление, отказывались вносить ясак, преследовали ясачных юкагиров. Частыми были и ситуации, когда уже объясаченные юкагиры выходили из повиновения и совершали нападения на русских. Для XVII – начала XVIII вв. зафиксировано немало случаев вооруженных столкновений казаков с юкагирами, которые иногда принимали достаточно серьезный и опасный для русских оборот (прилож. 1). Но все же разъединенные юкагирские роды не сумели дать должного отпора и были сломлены. Процесс обложения их ясаком шел довольно быстро и успешно как в Колымском крае, так и на Анадыре и к началу XVIII в. был уже завершен[178].
Еще более драматично шло подчинение охотских тунгусов-ламутов[vii]. Уже первое знакомство с ними отряда И. Ю. Москвитина ознаменовалось несколькими вооруженными столкновениями в 1639–1640 гг. Участник этого похода Н. Колобов сообщал, что с ламутами «бои были у них беспрестанные» и ясак брали «на погроме за саблею»[179]. В дальнейшем на протяжении всей второй половины XVII в. русским с боями пришлось покорять ламутов, которые то вносили ясак, то выходили из подчинения и брались за оружие, уничтожая даже крупные отряды служилых и промышленных людей и захватывая русские остроги и зимовья[180] (прилож. 1). Но к началу XVIII в., используя практику захвата заложников и опираясь на укрепленные пункты, русским все же удалось смирить и охватить ясачным обложением большую часть ламутов. В последующем с их стороны уже не заметно сколько-нибудь активного сопротивления.
В целом накопленный русскими к моменту знакомства с чукчами, коряками и ительменами опыт взаимодействия с сибирскими народами был достаточно противоречивым. Реальная практика взаимоотношений далеко не всегда и не везде соответствовала правительственным пожеланиям, поскольку как русские подчас предпочитали «ласке» «жесточь», так и аборигены не отличались желанием добровольно подчиняться пришельцам. В результате в первое время русско-аборигенные контакты нередко сопровождались вооруженными столкновениями.
Глава 3. Развитие и характер русско-аборигенных отношений
1. Русские и чукчи
В XVII – начале XVIII в. контакты русских с чукчами были немногочисленны, затрагивали только их отдельные группы – на р. Алазея, Колыма, арктическом побережье восточнее Колымы и в устье р. Анадырь, и, за редкими исключениями, имели характер военной конфронтации[181] (прилож. 1).
Уже первая встреча русских (И. Ерастова и Д. Зыряна) с чукчами на р. Алазея летом 1642 г. закончилась вооруженным столкновением, в котором на стороне чукчей принимали участие и юкагиры[182]. В последующем, с середины 1640 х гг., активное проникновение русских в Колымский край поставило на повестку дня вопрос об объясачивании местных чукчей. Соответствующие предписания с конца 1640 х гг. стали включаться якутской администрацией в наказы колымским приказчикам[183].
В отношении чукчей русские предполагали действовать по опробованному и зарекомендовавшему себя прежде методу: захват аманатов и принуждение к уплате ясака. Однако он сразу же дал сбой. Оказалось, что чукчи совершенно не «держались» аманатов и отказывались платить за них ясак. Один из таких аманатов «сирота чюхачей детина» Апа, сидевший в Нижнеколымском остроге, жаловался в своей челобитной, поданной не ранее 1 сентября 1648 г.: «В прошлом, государь, в 156 м году на усть Колымы реки поимал меня, Апу, Якутцково острогу сын боярской Василей Власьев. И с тоя поры, государь, и отец, и мати мои, и род, племя отступилися и твоего, государева, ясаку под меня не платят»[184] (разумеется, это не «прямая речь» самого Апы, а перевод, адаптированный толмачом к русскому восприятию). Позднее, в 1675 г., уже якутский воевода А. Барнешлев сообщал в Сибирский приказ: «с тех чюкоч и коряк емлют в аманаты отцов и братей и детей, и те коряки и чюхчи тех аманатов покидают, и ясаку под них не платят»[185].
Чем объясняется такое специфическое, по сравнению с другими известными русским сибирскими народами, отношение чукчей к своим сородичам, не понятно. Этнографы не дают на этот вопрос ясного ответа. Но стоит обратить внимание на один интересный факт. В 1656 г. русским с помощью юкагиров удалось захватить в плен вождя алазейской группировки чукчей некоего Миту. Его сородичи вместо того, чтобы начать платить ясак, взяли в блокаду Нижнеколымское зимовье, где содержался Мита: «чюхчи своими родами неотступно приезжали к ясачному зимовью». Угроза нападения вынудила русских пойти на компромисс: обменять Миту на «чюхочьих робят». Отпущенный на свободу, Мита расквитался с юкагирами и продолжил вооруженную борьбу с русскими[186].
Из этой истории можно сделать два важных вывода: во первых, чукчи все же дорожили своими «лучшими людьми» и готовы были драться за них; во вторых, дорожили не настолько, чтобы платить ясак. То есть, как представляется, в ответе на вопрос о том, почему чукчи (а также коряки) не держались аманатов, акцент надо делать не на своеобразное чувство родства, а на принципиальное нежелание платить ясак. Они готовы были отдать за Миту своих «робят», наперед зная, что бросят их на произвол судьбы, как бросали и других аманатов. Г. Ф. Миллер в одной из своих работ по поводу стойкого нежелания чукчей и коряков идти в русское подданство, отметил, что даже демонстративные казни казаками взятых в плен заложников на глазах у их непокорных родственников не приводили к согласию платить ясак[187]. Кроме того, стоит указать на тот момент, что попавшие в плен сородичи, вероятно, рассматривались чукчами как безвозвратно погибшие. Об этом в известной мере позволяют судить показания взятого в аманаты чукчи Тыгагина, который сообщил приказчику Анадырского острога А. Пущину следующее: «как ево взяли в аманаты в прошлом во 198 [1690] году, и он де на корге с коча с ними, чюхчами, перекликался и призывал их под себя в Анадырский острожек великих государев с ясачным платежом, и они де, чюхочьи мужики, родники ево, сказали: “не будут под него в Анадырском острожке великих государей с ясачным платежом, буто ево земля взяла и не столько у них, чюхоч, морем емлют”»[188] (курсив мой. – А. З.).
Натолкнувшись на нежелание платить ясак, приказчики Нижнеколымского острога попытались применить к колымско-алазейским чукчам жесткие меры, организовав в 1648–1659 гг. против них несколько походов. Видимо, в результате их в списках ясачноплательщиков и среди аманатов Нижнеколымского острога появилось несколько чукчей, но ясак они вносили время от времени[189]. В целом же походы не только не дали ожидаемого эффекта, а, наоборот, привели к эскалации вооруженного конфликта. Чукчи не только категорически отказывались платить ясак, но и предприняли активные боевые действия против русских, принудив их даже перейти от наступления к обороне. По нашим подсчетам, до конца XVII в. произошло 19 взаимных нападений, причем не менее 9 из них закончились вооруженными столкновениями. При этом русские совершили всего 8 походов, тогда как чукчи выступали актакующей стороной 11 раз, в том числе 8 раз подступали к Нижнеколымскому острогу и держали его гарнизон в блокаде (в 1653, 1656, 1659, 1662, 1678, 1679, 1685, 1687 гг.) (прилож. 1).
Нападая не только на русских, но и на их союзников – ясачных юкагиров, чукчи существенно ограничивали сферу русской власти в Колымском крае, нанося прежде всего урон ясачному сбору. В 1680–1690-х гг. нижнеколымские приказчики неоднократно сообщали в Якутск о том, что «немирные неясачные чюкчи» «служилых людей по вся годы на рыбных промыслах побивают», что «многие ясачные иноземцы… от чюкоч побиты», что в Алазейском и Нижнеколымском острогах с «малыми служилыми людьми ясак збирать и жить страшно»[190]. При всех возможных преувеличениях (когда «от страха глаза велики») приказчики все же констатировали факты, которые заставляют думать, что действия чукчей в принципе ставили под сомнение господство русских на данной территории, ибо последние не только с трудом собирали ясак, но и не могли защитить своих подданных-юкагиров, вызывая у последних вполне естественное неверие в силу и могущество «великого государя».
Проблема с колымско-алазейскими чукчами разрешилась в первой четверти XVIII в. В 1708 г. против них предпринял поход нижнеколымский приказчик И. Енисейский, который «побил ратным боем 12 юрт». В январе 1710 г. «воровские чюкчи с обманом» последний раз подъезжали к Нижнеколымскому острогу. После этого, как указывалось в 1 й главе, произошли какие то события, в результате чего эта западная группа чукчей бесследно исчезла, соответственно, прекратились вооруженные стычки, и ситуация в Колымско-Алазейском крае стабилизировалась. Важно при этом заметить, что русским так и не удалось объясачить местных чукчей. Буквально накануне их исчезновения, в 1714 г., якутские власти по их поводу однозначно констатировали: «живут иноземцы вольные, никакова ясаку в казну великого государя не платят»[191].
Отношения с восточной группой чукчей, населявшей Чукотский полуостров, начиная с самой первой встречи с ней участников экспедиции Попова–Дежнева в 1648 г., на протяжении второй половины XVII – начала XVIII вв. оставались преимущественно враждебными. Правда, контакты русских с «каменными» чукчами в это время были в большинстве своем случайными и касались в основном групп, приходивших на Анадырь на сезонные промыслы диких оленей. От Анадырского острога чукчи жили далеко. Ближайшие из них обитали на устье р. Канчалан (левый приток Анадыря), около 650 км от острога. Сами русские места обитания чукчей посещали спорадически, во время торговых или разведовательных морских походов, контактируя при этом лишь с оседлым населением Чукотского побережья[192]. Вглубь полуострова долгое время никто не решался продвинуться.
Дежнев, находясь на Анадыре до 1659 г., а также бывшие здесь Мотора и Стадухин, ни разу не рискнули выйти на Чукотку. Возможно, они считали свои силы недостаточными, но скорее всего им было просто не до этого, поскольку их внимание отвлекали проблема объясачивания анадырских юкагиров – анаулов и ходынцев, с которыми приходилось вести боевые действия, а также добыча моржовой кости. Время уходило и на походы против коряков.
Первым на «Чукотский нос» для «прииску неясачных иноземцев» и моржовых лежбищ отправился приказчик Анадырского острога К. А. Иванов. Его морской поход в июне – сентябре 1660 г. сопровождался двумя вооруженными стокновениями с сидячими чукчами где то в районе залива Креста и бухты Провидения.
После этого до конца 1680 х гг. источники не сообщают о походах (сухопутных или морских) на Чукотский полуостров. Соответственно, можно говорить о том, что анадырские власти не предпринимали в это время сколько-нибудь активных усилий по объясачиванию чукчей, хотя направляемые в Анадырск приказчики неизменно получали предписание призывать «вновь неясашных иноземцов». Тем не менее какие-то мелкие стычки между чукчами и русскими, вероятно, случались. Последние стремились захватить аманатов, чтобы взять под них ясак, но как и в отношении колымско-алазейских чукчей этот метод не срабатывал. Казачий десятник И. Рубец в 1676 г. сообщал якутскому воеводе А. Барнешлеву: «На реке Анадыре живут неясачные иноземцы чухчи, и близ моря, и тех чухоч многие служилые люди преж того поимывали и аманатов с них брали детей и братию и они де чукчи тех аманатов отступаютца и аманаты их не держат»[193].
Невнимание к Чукотке объясняется скорее всего опять-таки отвлечением усилий анадырских приказчиков и якутских воевод на другие направления – походы в «Коряцкую землицу»[194]. Надо иметь в виду, что к этому времени пришел в упадок и промысел моржовой кости на Анадырской корге. Анадырский острог терял свое значение. В какой-то момент само его существование было поставлено под сомнение. В 1676 г. А. Барнешлев поставил перед Сибирским приказом вопрос о ликвидации Анадырского острога, содержать который было невыгодно – затраты на гарнизон превышали доходы от сбора ясака и десятинной пошлины с промышленных людей[195]. Однако правительство не пошло на это. Аргументация Сибирского приказа нам неизвестна, но можно предположить, что в это время до Москвы уже дошли слухи о Камчатке, и Анадырский острог стал рассматриваться как возможная база продвижения на юго-восток.
Ситуация стала меняться с 1680 х гг. Вероятно, именно с этого времени чукчи начали свои систематические набеги на юкагиров и коряков с целью грабежа и захвата оленных стад. Вместе с тем какая-то их часть с полуострова стала продвигаться ближе к Анадырю, что неизбежно привело к учащению русско-чукотских контактов. В результате источники зафиксировали вооруженные столкновения русских с чукчами. В 1685 г. прибывший в Якутск из Анадырского острога бывший его приказчик В. Тарасов сообщил: «И будучи в Анадырском зимовье, жил я, Васька, с великим бережением. А ясачные иноземцы великому государю ясак платят по своей воле, потому что видя служилых людей малолюдство великое, а идучи в Анадырское зимовье на дороге многих служилых людей побивают и из зимовья, ясачные и неясачные иноземцы ходынцы и чюванцы и коряки и чюхчи разных родов под зимовье приезжают, и для рыбного промыслу и для аманатских кормов и из зимовья не выпущают и на рыбных ловлях служилых и промышленных людей побивают»[196]. В 1688 г. другой бывший приказчик Анадырского острога А. Цыпандин рассказывал в Якутской приказной избе: многие юкагиры «от немирных неясачных иноземцов от чюхоч и от коряк на соболиных промыслищах и на своих жилищах побиты… и в Анандырском зимовье от неясачных немирных иноземцов от коряк и от чюхоч за малолюдством служилых людей жить страшно и на рыбных ловлях служилых людей те коряки и чюхчи, приходя под зимовье, побивают»[197].
Однако анадырский гарнизон не был пассивным наблюдателем активности чукчей и сам совершил против них несколько походов. Казак Г. Федоров, прослуживший в Анадырском остроге с 1682 по 1688 г., писал в своей челобитной, что, будучи на той службе, «на немирных неясачных иноземцов на коряк и на чюхчи с служилыми людьми ходил, и на многих боях был»[198]. В 1680 х в Анадырском остроге имелся ясырь – чукчанки и «парни чухотского роду»[199].
К этому же времени относятся и сведения о начале объясачивания чукчей. Однако они не позволяют говорить об успехах этого предприятия. С одной стороны, И. С. Вдовин, а вслед за ним и Е. А. Михайлова утверждали, что первые упоминания о ясачных «носовых» чукчах появляются еще в 1670 х гг.[200] Б. П. Полевой приводил данные о сборе ясака с чукчей в 1687–1688 гг.[201] Возможно, это был результат упомянутых выше походов. Известно также, что в 1687 г. с «морских каменных чюхоч» собрали ясак подъячий И. Анкудинов и казак В. Борисов. Но, с другой стороны, тот же И. С. Вдовин обратил внимание на то, что «в списках аманатов Анадырского острога за указанные годы (70–80-е. – А. З.) чукчей нет. Нет их и в списках ясачных плательщиков»[202]. То есть анадырские приказчики не фиксировали чукчей как ясачных, более того, во всех сообщениях, идущих во второй половине XVII в. из Анадырска, чукчи неизменно фигурировали в числе «неясачных» и «немирных» иноземцев.
Скорее всего, говорить можно о сборе в это время с чукчей не фактического, а фиктивного ясака, когда в качестве ясака выступали военные трофеи или продукты товарообмена («ясак» в обмен на подарки). В любом случае мирные отношения с чукчами не выстраивались, а, наоборот, становились все более напряженными.
В декабре 1688 г. близ залива Креста чукчам удалось уничтожить отряд анадырского приказчика В. Ф. Кузнецова, который возвращался в Анадырский острог из плавания вдоль Берингоморского побережья (погибли 12 казаков и 18 промышленников). В 1689 г. чукчи собирались уже идти под «Анадырский острожек и ясачное зимовье взять». В этом же году они убили посланных к ним «по Анандырю реке к морю… для ясашного костяного збору» ясачных сборщиков. Вооруженные столкновения русских с чукчами отмечены также в 1690, 1691 и 1692 г. (прилож. 1). В последующие несколько лет анадырский гарнизон не предпринимал активных действий против чукчей, поскольку его основные усилия оказались сосредоточены на южном направлении (походы в Корякскую землю и на Камчатку).
Тем временем участились грабительские набеги чукчей[203]. Нанося серьезный урон ясачным юкагирам и корякам, они напрямую задевали интересы русской власти и государевой казны. Рассматривая ясачных как подданных «великого государя» (который, кстати, обещал им защиту и покровительство), анадырский гарнизон вынужден был выступить в роли их защитника. В результате он предпринял два похода против «носовых» чукчей с целью их «умиротворения» и объясачивания.
Первый состоялся, вероятно, осенью 1699 г., когда по просьбе ясачных коряков «анадырского платежа» служилые люди ходили на «немирных» чукчей, которые подошли близко к устью Анадыря и грозились отогнать у коряков оленей. С чукчей был взят ясак и аманаты.
Вскоре с просьбой о защите от чукотских набегов в Анадырск обратились юкагиры Ходынского рода «Некраско с родниками». Анадырский приказчик С. Чернышевский отправил против чукчей отряд в 24 служилых и промышленных человека и 110 ясачных юкагиров и коряков во главе с А. Чудиновым. Поход состоялся в апреле – июне 1702 г. и был неудачным: отряд, дойдя до «Анадырского моря»[viii], имел три сражения с чукчами, которые наотрез отказались платить ясак. При этом два сражения были выиграны, а третье, последнее, проиграно, и отряд Чудинова с трудом ретировался в Анадырск.
Поход Чудинова был первой и последней крупной военной акцией русских против чукчей в первой четверти XVIII в. Внимание и силы анадырского гарнизона опять были отвлечены на покорение отчаянно сопротивлявшихся коряков и ительменов[204]. Но сами чукчи тем временем продолжали проявлять активность. В 1709 г. они в устье р. Большой (к востоку от Колымы) напали на отряд Д. Бусорманова (из 7 казаков спаслись только трое). В том же году другая группа чукчей шла «с боем» «во многолюдстве» на Анадырский острог. Однако столкновения удалось избежать. Анадырский приказчик Е. Петров в своей отписке в Якутск сообщил, что посланный к чукчам для «призыву в ясачной платеж» новокрещенный юкагир И. Терешкин сумел не только отговорить их от похода, но даже привел с собой в Анадырск «для веры» одного чукчу, с которого взяли в ясак красную лисицу. С Терешкиным же чукчи отпустили взятого в «давные годы» в плен казачьего сына И. Анкудинова. Правда, позднее, уже в Якутске, Петров несколько иначе изложил ход событий. Оказывается, он послал к немирным чукчам для призыва в ясак и взятия аманатов отряд во главе с И. Локосовым. Последнему удалось привести в Анадырск одного чукчу, который обещался платить ясак. Привели также И. Анкудинова, который провел в чукотском плену 12,5 лет (прилож. 1).
За все время знакомства русских с чукчами это был первый документально зарегистрированный случай, когда чукчи продемонстрировали склонность к миру (отпустили пленного), пошли на переговоры, а один из них даже внес ясак (в данном случае неважно, по собственной воле, под давлением обстоятельств или в обмен на подарки). Таким образом, выяснилось, что с чукчами в принципе можно договариваться. Кроме того, данное событие показывает, что анадырские приказчики все же проявляли усилия по их объясачиванию.
Мирный диалог с чукчами в 1709 г. внушил оптимизм. Е. Петров, информируя о случившимся якутские власти, сообщил, что намеревается в 1710 г. вновь отправить к чукчам Терешкина «для ясачного сбору»[205]. Вероятно, он сделал это, поскольку под 1710 г. в источниках упоминается о пяти «речных» чукчах-ясачноплательщиках (некий Нокон «с родниками»), которые внесли по одной красной лисице[206]. В 1711 г. к этим «речным» чукчам для сбора ясака ходили упоминавшийся Терешкин, а также служилый П. И. Попов и промышленный Е. В. Толдин в сопровождении юкагиров. Нокон «с родниками» ясак заплатили. Более того, Ноконов брат Капочила сам прибыл в Анадырск с ясачным платежом (прилож. 1).
Однако нельзя не обратить внимание на то, что речь шла всего о пяти «речных» чукчах. И. С. Гурвич вполне справедливо полагал, что это были представители не основной массы чукчей, а какой-то их весьма небольшой группы, оторвавшейся от своих сородичей и обитавших изолированно от остальных на Анадыре[207]. Последнее обстоятельство как раз и делало их слабыми и беззащитными перед лицом русских. Отсюда и удивительная для чукчей готовность платить ясак.
Основная же масса чукчей, обитавшая на полуострове, по прежнему была настроена весьма враждебна к любым попыткам их объясачивания. Те же Терешкин «со товарищи», которым после взятия ясака с речных чукчей было велено идти в Нос «для призыва немирных чукоч» в ясачный платеж, наткнулись там на категорический отказ. Приморские сидячие чукчи заявили им: «и прежде сего руские люди у них, чюкоч, кочами морем бывали, и в то де время они, чюкчи, им, руским людем, никакова ясаку не платили, и ныне де платить не будем, и детей своих в аманаты не дадим»[208].
Более того, из казачьих донесений начала XVIII в. можно заключить, что чукчи в это время уже представляли реальную конкуренцию русской власти в районе Анадыря, вытесняя оттуда на запад анадырских юкагиров. В 1710 г. анадырские казаки жаловались в Якутске: «Из того де Анандырского острогу служилые люди и ясачные юкагири плавают по Анадырю вниз для промыслу оленей; и тех де служилых людей и ясачных юкагирей немирные чюкчи побивают и жен и детей берут в полон. И ныне де у тех чюхоч в полону казачьи дети есть, в разные годы те чюкчи под Анандырской острог подходили во многолюдстве, Анандырской острог хотели взять и служилых людей побить, и по вся годы острог разорить хвалятца; и от тех де чюхоч анандырским служилым людем и ясачным юкагирям жить вельми опасно»[209]. В данном сообщении сквозит явное преувеличение чукотской опасности: ни об одной осаде Анадырска, ни об одном крупном вооруженном столкновении с чукчами в районе Анадыря с 1702 г. до конца 1720 х гг. неизвестно. Тем не менее мелкие стычки с чукчами на Анадыре, вероятно, случались, и анадырский гарнизон жил в постоянном напряжении, ожидая их нападения. К тому же, сообщение казаков свидетельствует, что отношения с чукчами, по крайней мере с их основной частью, оставались враждебными.
В ответ на сообщение анадырских казаков якутский воевода Д. А. Траурнихт 7 сентября 1710 г. приказал назначенному приказчиком в Анадырск М. Скребыкину идти в Анадырский Нос (Чукотский полуостров) и призвать немирных чукчей в «вечной ясачной платеж ласкою и приветом», а если понадобиться, и «войной», переписав их в ясачные книги[210]. Но о выполнении этого предписания ничего неизвестно.
Во втором десятилетии XVIII в. контакты с чукчами были редкими и случайными. В 1718 г., по сведениям Г. Ф. Миллера, какие-то «природные» чукчи приходили в Анадырский острог и «поддались добровольно Российской державе». В 1723 г. промышленный человек И. Вилегин взял ясак с «шелагского мужика» Копая[ix], жилище которого находилось в 200 верстах к востоку от Колымы. В 1724 г. с него же брал ясак якутский сын боярский Ф. Амосов. Однако вскоре Копай изменил и перебил несколько человек из отряда последнего. В 1725 г. чукчи уничтожили на Анадыре небольшой отряд морехода и промышленника П. Нагибина (прилож. 1).
Таким образом, к концу первой четверти XVIII в. организовать регулярное ясачное обложение чукчей не удалось. Хотя с отдельных их представителей, скорее всего отколовшихся по каким-то причинам от своих сородичей, и удавалось взять ясак (даже не важно, в обмен на подарки или нет), основная масса чукчей оставалась недосягаемой для русской власти, соответственно, не попадала в разряд ясачноплательщиков и не являлась подданными российского самодержца. Это признавалось и современниками. В частности, солдат Григорий Корболин, подавший в 1730 г. в Анадырскую ясачную избу «ведение» с кратким этнографическим описанием юкагиров, коряков и чукчей, отметил: «к северной стороне близ моря и подле моря Ледяное к Анадырскому устью в Носу званием чукчи немирные и ясаку не платят… а из их сидячие чюкчи платят ясак лисицы красное малое число повольно, а иного збору не платят»[211].
Установить мирные отношения с чукчами также не удавалось, поскольку русские при контактах с ними стремились к взятию ясака, на что чукчи отвечали отказом, и это приводило к конфронтации. Но одновременно, в тех редких случаях, когда русские вместо требования ясака предлагали товарообмен, дело могло обойтись и без вооруженных столкновений. Выше упоминалось о походе и торговли с чукчами в 1646/47 г. промышленников И. Игнатьева Мезенца и С. Алексеева. В 1648 г. с алазейскими чукчами – князцами Ауной и Тыкой – торговал служилый И. Б. Пинега, который выменял у них 5 зубов «рыбья кости». В 1728 г. во время первого плавания В. Беринга экипаж его судна мирно общался и торговал «близ Чукотского угла» с прибрежными чукчами (вероятно, эскимосами). Причем один из них даже заявил, что бывал с торгом в Анадырском остроге.
2. Русские и коряки
Еще более сложно, неоднозначно и противоречиво развивались отношения русских с коряками. Их покорение сопровождалось многочисленными и серьезными вооруженными столкновениями, которые начались с конца 1640-х гг., опять-таки с самых первых контактов.
Пальма первенства в знакомстве с коряками принадлежит, вероятно, М. Стадухину, который по некоторым сведениям в 1648 г. с Колымы ходил на р. Пенжину, где нашел «многих корятцких людей». На следующий год во время плавания с Колымы на поиски р. Погычи отряд Стадухина в районе Шелагского мыса имел столкновение с забредшими сюда коряками. Захваченные пленные сообщили, что в прошлом году их «родники» где-то южнее Анадыря перебили людей с двух «розбитых» кочей (часть экспедиции Дежнева–Попова). Скорее всего, нападавшие были кереками, поскольку именно они среди коряков ближе всего обитали к Анадырскому заливу. Примерно в это же время, если верить легенде, коряки уничтожили другую часть экспедиции во главе с Ф. Поповым (в данном случае неважно, где это произошло: на р. Тигиль, Парень или между Анадырским и Олюторским мысом; в любом случае это был район расселения коряков).
В 1650-х – первой половине 1660-х гг. отряды землепроходцев (М. В. Стадухина, С. И. Дежнева, Ф. А. Чюкичева, П. Ф. Травина, К. А. Иванова, И. Ермолина) имели столкновения с коряками на Аклане[x], Пенжине, Гижиге, южнее Анадырского лимана, в районе Анадырского острога. При этом, насколько можно судить по сохранившимся данным, коряки оказывали в основном серьезное сопротивление, и брать с них ясак удавалось только силой. К началу 1660-х гг. русские, вероятно, уже познакомились с коряками, обитавшими на Камчатке (походы И. И. Камчатого и Ф. А. Чюкичева с Гижиги до р. Лесной, Карагинского залива и р. Камчатки). Основным районом действия русских в эти годы были реки Пенжина и Гижига (прилож. 1).
В последующие 15 лет в русско-корякских отношениях наблюдается некоторое затишье. Отмечены всего два похода в корякскую землю, датированных 1669 г. (К. Дмитриева и И. Ермолина). Итог обоих походов оказался трагическим – русские отряды погибли.
С конца 1670-х русские в поисках неясачных «землиц» и народов усилили свое проникновение на север Охотского побережья и Камчатку. Наступление, как отмечал М. И. Белов, велось из трех точек: Анадырского острога (походы И. Голыгина, С. Бычана, Л. Морозко, В. Кузнецова, И. Анкудинов, Г. Томского, М. Многогрешного, В. Атласова), Охотского острога (Ф. Кондратьева, М. Жегарева, И. Соловья) и с Колымы (А. Прохоров, Д. Потапова)[212]. В 1680–1690-х гг. русские предприняли по меньшей мере 23 похода. При этом точно известно, что 10 из них сопровождались вооруженными столкновениями с коряками на реках Яма, Иреть, Пенжина, Аклан, Апука, Олютора[xi], в северо-западной части Камчатки, причем подчас достаточно серьезными (действия отрядов М. Ворыпаева и Л. Морозко, уничтожение в 1699 г. отрядов Л. Морозко и П. Сюрюкова). В 1680 г. коряки даже впервые пытались захватить русское зимовье на Пенжине. Прибывший в мае 1681 г. на Пенжину новый приказной Иван Исаков сообщал в Якутск о крайне тяжелой ситуации, сложившейся на Пенжине при М. Ворыпаеве: «у него, Михаиле, я, Ивашко, на Пенжине реке аманатства… ни единого человека, а казны великого государя ясашной и книг нет, потому что он, Михайло, ходил в походы и иноземцов в походах не нашел, потому что те иноземцы от рек прочь отъехали»[213]. Что касается остальных 13 походов – И. Голыгина в северную часть Камчатки (1682, 1686–1688, 1691–1692 гг.), В.Ф. Кузнецова (1688 г.) и Г. Томского (1689 г.) к югу от Анадырского лимана, Ф. Кондратьева (1688 г.) и И. Соловья (1692 г.) на Яму и Тауй, Д. Потапова на Вилигу и Табон (1690, 1691, 1696 г.), И. Антипина в «корякскую землицу» (1692 г.), М. Многогрешного на Пенжину (1693, 1696 г.), то известные о них данные настолько лапидарны, что не позволяют ни утверждать, ни отрицать вероятность вооруженных столкновений.
Итогом этих походов стало взимание ясака с некоторых территориальных групп коряков. К началу 1690-х гг. по меньшей мере дважды удалось взять ясак с ямских коряков (на р. Тауй и Яма). В 1692 г. где-то в «корякской землице» брал ясак И. Анкудинов, в 1693–1694 гг. Л. Морозко собирал ясак с коряков в северо-западной части Камчатки, а в 1695–1696 гг. – с «оленных опутцких коряк, с олюторов и камчацких первых людей» и привез в Анадырск двух аманатов князьцов «коряк Эвонту и Инону». В 1693–1694 гг. С. Бычан объясачил несколько оленных коряков на Пенжине. В 1696 г. там же, но уже с «пеших коряк сто человек» взял ясак М. Многогрешный. В 1691, 1696–1698 гг. взимал ясак с туманских коряков на р. Вилиге и Тобоне (Тубане) пятидесятник Д. Потапов. В 1697 г. В. Атласов собрал ясак с пеших коряков Акланского, Каменского и Усть-Пенжинского острожков «человек ста с три и больше», а также с «олюторских людей» и сидячих коряков на р. Тигиль. В 1700 г. с каких-то пенжинских неясачных коряков (князцов Цынпана и Аглупова) собрал ясак И. Енисейский (280 соболей), а с паланских и тигильских – Т. Кобелев (прилож. 1).
Хотя вся эта «статистика» и не позволяет определить, какова была численность и точная территориальная принадлежность коряков, обложенных ясаком во второй половине XVII в., насколько регулярно и на каких условиях они вносили этот ясак, тем не менее, сам факт, пока пусть даже единовременного, взимания ясака говорит о том, что какая-то часть коряков оказалась в сфере русского влияния. Правда, процесс объясачивания шел медленно и с трудом. Редкие посещения корякских селений и стойбищ русскими служилыми людьми не могли превратить их в исправных плательщиков ясака. К тому же, как упоминалось выше, по отношению к корякам не сработала система аманатства: «коряки и чукчи тех аманатов покидают и ясак под них не платят».
Б. О. Долгих, а за ним И. С. Гурвич утверждали, что более-менее регулярный сбор ясака с части коряков начался с конца XVII в. (после походов в Корякскую землю в 1695–1699 г. Д. Потапова, Л. Морозко и В. Атласова). Ясак собирался анадырским гарнизоном, соответственно, ясачные коряки записывались в ясачные книги Анадырского острога[214]. По подсчетам Б. О. Долгих, сделанным на основе этих книг, за Анадырским острогом числилось ясачных коряков: в 1699 г. – 90, 1700 г. – 169, 1704 г. – 190 чел. Он же дал их расклад по территориям и «родам» (табл. 1)[215].
Таблица 1. Численность ясачных коряков, приписанных к Анадырскому острогу в конце XVII – начале XVIII в.*
Территориальная группа Имена глав групп Число плательщиков ясака
1699 г. 1700 г. 1704 г.
Акланские сидячие и оленные князец Напана 20 54 52
Пенжинские оленные Кайгин 14 19 26
Каменного (Каменского) острожка Акхема 7 18 9
Усть-Таловского острожка князец Тыхюлы 6 23 15
Сидячие на р. Парень тоен Кукей – – 11
Апукские оленные и сидячие князец Лотсухнат 10 20 18
Оленные апукские коряки Мегевя, Ивтыл, Эвутта, Кызутка (Кытыгын) 20 22 59
«Род Элюторский и Камчатцкой» Леглы (Ялгин) олюторский 10 10
«Реки Воемполки Камчатцкого роду» князец Таткагир (Подкагир) 3 3 –
Всего: 90 169 190
* Долгих Б. О. Родовой и племенной состав… С. 555.
Приведенные в табл. 1 данные, несомненно, интересны, поскольку показывают, что к началу XVIII в. ясачное обложение проникло к оленным и оседлым корякам, проживавшим на северном побережье Пенжинской губы на реках Пенжине, Аклане и Парени (пенжинским, акланским, паренским), на побережье залива Корфа и Олюторского залива[xii] на реках Олютора и Апука (апукинские и алюторские) и на западное побережье Камчатки на р. Воямполка (паланские). К ним, вероятно, следует добавить оседлых коряков на р. Яма, ясак с которых взимался в Охотский острог (в 1692 г. И. А. Соловей объясачил 60 ямских коряков). Остальные территориальные группы коряков находились к этому времени еще вне сферы ясачного обложения.
После похода В. Атласова началось проникновение русских на Камчатку. Почти ежегодные походы туда и обратно государевых приказчиков с сопровождавшими их отрядами служилых и промышленных людей пролегали через земли акланцев, каменцев, паланцев и алюторов. Соответственно резко активизировались русские контакты с ними, приняв форму жесткого военного противоборства.
Известные факты русско-корякских вооруженных столкновений подробно изложены в прилож. 1. Они показывают, что коряки Северной Камчатки и прилегающих к ней территорий, по которым двигались русские отряды, оказывали весьма активное противодействие «незванным гостям». На протяжении первых двух десятилетий XVIII в. почти все территориальные группы коряков, в том числе и уже объясаченные, хотя бы раз входили в вооруженное противостояние с русскими, длительное или кратковременное: сидячие паланцы (с р. Палана и Тигиль) в 1702 и 1720 г., сидячие алюторы в 1705, 1709, 1711, 1712, 1714 и 1715 г., оленные алюторы в 1709, 1711, 1714 и 1715 г., сидячие пенжинцы (косухинцы с р. Таловка) в 1706 г., косухинцы и каменцы в 1708 г., каменцы в 1712, 1715 г., акланцы в 1715 и 1716 г., оленные и сидячие паренцы в 1708 и 1709 г., гижигинские сидячие и оленные в 1708 и 1709 г., ямские в 1709 и 1712 г., туманские в 1712 г., анадырские оленные в 1712 г., апукинские оленные и сидячие в 1715 г. Не отмечено вооруженных столкновений только с кереками, карагинцами (укинцами), итканцами и оленными тайгоносскими и иретскими коряками.
Всего с 1700 по 1716 г. зафиксировано 31 вооруженное столкновение, причем в 10 случаях победа оставалась за коряками, в 15 – за русскими и 6 раз счет оставался «ничейным» – русским с трудом удалось отбить нападения. Пять раз коряки наносили весьма чувствительные удары по русским: в 1705 г. алюторы разгромили отряды Ф. Протопопова и В. Шелковникова, а в 1709 г. – отряд И. Панютина, в 1715 г. акланцы убили двух камчатских приказчиков, а апукинцы уничтожили отряд А. Сургутского, в том же году объединенными усилиями коряки вынудили казаков покинуть только что построенный Архангельский Олюторский острог и сожгли его. За это же время русские разорили 14 корякских острожков: 4 – паланцев, 2 – каменцев и косухинцев, 1 – гижигинцев, 2 – паренцев, 4 – алюторов, 1 – акланцев, но не смогли взять 4 острожка.
По частоте вооруженных столкновений видно, что русско-корякское противоборство достигло наибольшей остроты в конце первого – начале второго десятилетия XVIII в.: с 1708 по 1716 г. отмечено 24 столкновения. Причем «чаша весов» склонялась в пользу коряков. Ситуация усугубилась восстанием юкагиров в 1714–1715 гг. В отдельные годы под вопросом было даже сухопутное сообщение между Анадырском и Камчаткой. В 1708 г. камчатский приказчик П. Чириков, сидя в Анадырске, сообщал в Якутск: «А на Камчатку впредь кому идти прикащиком прискорбен и тесен путь, для того: убойство бывает по вся годы от Акланских, Косухина и Каменного (Каменского) острогов от ясачных коряк»[216]. Ему вторил анадырский приказчик Е. Петров: «на Камчатку пропуску от немирных людей не стало, чают и впредь ясачной сбор зело будет труден»[217], «а не умиря тех олюторов ласкою или войною, впредь на Камчатку проход служилым людем зело будет труден»[218]. В 1713 г. камчатский приказчик В. Колесов даже не рискнул выехать с Камчатки в Якутск, поскольку «от немирных иноземцов путь вельми тесен и прискорбен и выход тяжел, чтоб они иноземцы скопом своим, дорогою, видячи наше малолюдство, казны бы великого государя не отбили и нас бы со служилыми людьми не прибили»[219].
Таблица 2. Частота вооруженных столкновений русских с коряками в первой четверти XVIII в.
Территориальная группа Год Количество столкновений
Паланцы 1702 2
Алюторы 1705 2
Косухинцы 1706 2
Паренцы, гижигинцы, косухинцы, каменцы 1708 4
Гижигинцы, паренцы, алюторы, ямские 1709 8
Алюторы 1711 3
Алюторы, пенжинцы, ямские, туманские, анадырские оленные коряки 1712 4
Алюторы 1714 1
Алюторы, апукинцы, акланцы, каменцы 1715 3
Акланцы 1716 1
Паланцы 1720 1
Итого: 31
Но Камчатка давала много ценной пушнины, столь необходимой государственной казне в условиях развернувшихся петровских реформ и изнурительной Северной войны. Кроме того, стало известно, что с полуострова открывается путь в Японию, манивший соблазнительными перспективами для торговли[220]. Поэтому вполне закономерно возникла заинтересованность в скорейшем подчинении территории, по которой на Камчатку и обратно (уже с пушниной) двигались отряды служилых людей. Прямые указания на этот счет исходили из Сибирского приказа. А поскольку связь с Камчаткой осуществлялась через Анадырский острог, то он и выступил в качестве главной опорной базы в деле «умиротворения» коряков.
В 1708 г. анадырскому приказчику Е. Петрову было велено совершить поход на Пенжину и Олютору и привести местных немирных коряков в ясачный платеж и «вечное холопство»[221]. Через три года, в 1711 г., направленный на Камчатку приказчиком В. Колесов получил предписание от якутского воеводы (в соответствии с грамотами Сибирского приказа) подчинить коряков Олюторского Большого острога («пасада») – «всеконечно тех иноземцов смирить и в ясачной платеж привесть». Подчинение этого острога аргументировалось тем, что «того большаго посаду иноземцы в Камчадальском пути служилых людей с твоею великого государя казною многие годы не пропускают и служилых побивают»[222]. В 1713 г. анадырскому приказчику А. Петрову указом Якутской воеводской канцелярии было велено идти на Олюторский Большой посад и на тымлатских коряков и «тех иноземцов разорить и камчацкой путь совершенно очистить»[223].
В соответствии с этими указаниями из Анадырска были организованы два больших похода на коряков. Правда, их результаты, если не считать демонстрацию военной силы, оказались более чем скромными.
В 1708–1709 гг. анадырский приказчик Е. Петров ходил против косухинских, каменских, чендонских (гижигинских) и паренских коряков и разгромил Косухин, Каменный и Чендонский острожки. Однако объясачить «изменников» он не смог (в Анадырск привезли всего 8 красных лисиц, взятых с паренских коряков). Более того, к 1710 г. Косухин и Каменной острожки в устье р. Пенжины были коряками восстановлены и «паче укреплены», «и людей в них населилось много больши старого»[224].
В 1714 г. другой анадырский приказчик, А. Петров, после длительной осады не без труда взял штурмом Олюторской Большой посад, построив недалеко от него русский Архангельский острог. Но вслед за этим впавшие в «измену» юкагиры перебили отряд Петрова, а в 1715 г. последовало объединенное выступление акланских, пенжинских, апукинских и олюторских коряков, которые убили в Акланском острожке двух камчатских приказчиков, почти полностью уничтожили отряд А. Сургутского, затем осадили и вынудили русских покинуть Архангельский острог, уничтожив его (прилож. 1).
В марте 1715 г. анадырский приказчик П. Татаринов отправил в Якутск буквально паническое донесение: «а ныне де живут они, Петр со служилыми людьми, в Анандырском от тех изменников юкагирей и от акланских и от оленных коряк в осаде. А на тех изменников, юкагирей и коряк, в поход для выручки великого государя казны без присылки из Якуцка и с рек ратных людей и пороху и свинцу, за малолюдством служилых людей, никоими делы идти невозможно, потому что в Анандырску ныне их служилых малое число, и то старые и увечные; так де и на Камчатку, не умиря и не утвердя по прежнему к Анандырскому острогу оных изменников, идти не мочно, понеже оные изменники ныне камчацкую дорогу заперли»[225].
В 1716 и 1719 г. анадырский гарнизон вынужден был еще дважды ходить на акланских и пенжинских коряков.
Гораздо в меньшей степени для подчинения коряков был задействован гарнизон Охотского острога. Правда, в 1709 г. его приказчику И. Мухоплеву было велено совершить поход на немирных коряков Охотского побережья[226], следствием чего стали разгром и объясачивание в 1709 и 1712 г. части ямских, сигланских и таватумских коряков.
При всей активности коряков отчетливо заметно, что их противостояние русским было разрозненным. Ни разу все территориальные группы коряков (от Охотского до Берингоморского побережий) не пытались согласовать свои действия и объединить усилия. Даже внутри территориальных групп наблюдалось несовпадение позиций отдельных родовых общин (поселений и стойбищ).
Так, в то время, когда коряки нижней Пенжины (Косухин и Каменный острожки) неоднократно вступали в вооруженные столкновения с русскими, коряки с притока Пенжины р. Аклан[xiii](Акланский острожек), наоборот, поддерживали с ними дружественные отношения и даже защищали от своих воинственных соседей. Остатки разбитых другими коряками и юкагирами русских отрядов укрывались в Акланском острожке в 1705, 1706, 1708 и 1714 г. Более того, акланцы во главе со своими «лучшими мужиками» Понтелем и Юлтой в 1708 г. участвовали в походе Е. Петрова и П. Чирикова против коряков северного побережья Пенжинской губы. Правда, в 1715 г. акланцы все же «изменили».
Еще пример: в 1714 г. одни алюторы обороняли Большой посад от отряда А. Петрова, другие, из соседних трех острожков, спокойно наблюдали за этим со стороны, а оленные алюторы вместе с апукинцами даже снабжали русских продовольствием.
Подобные примеры можно было бы продолжить. Они доказывают, что среди коряков существовала сильная разобщенность. Не только каждая территориальная группа, но и каждое поселение действовали вполне независимо и самостоятельно от других. Кроме того, можно предположить (только предположить, поскольку прямых данных об этом нет), что между некоторыми корякскими общинами ко времени появления русских существовали враждебные отношения. Иначе как враждой с соседями не объяснишь неоднократную вооруженную помощь русским со стороны коряков Акланского острожка против этих соседей. Скорее всего далеко не дружественными были и отношения коряков-алюторов Большого посада с другими пешими и оленными алюторами. В противном случае трудно понять, почему последние остались сторонними наблюдателями разгрома самого мощного корякского укрепления.
Разобщенность коряков в известной мере «провоцировалась» и действиями русских отрядов, которые в каждый отдельный момент задевали интересы отдельных общин (поселений и стойбищ). Вполне отчетливо видно, что до начала 1710-х гг. не существовало единого фронта русско-корякского противоборства и вооруженные столкновения, несмотря даже на их частоту, были локальными и в известной мере единичными и случайными. Столкновения коряков с русскими происходили, как правило, в том случае, когда последние шли на Камчатку или обратно. А поскольку они двигались через устье Пенжины или через устье Олюторы, то и противодействие русским в первую очередь оказывали пенжинцы (каменцы, косухинцы) и алюторы.
Лишь после того, как с 1708 г. русские стали предпринимать целенаправленные и более масштабные усилия по подчинению коряков, которые проживали в районах, примыкавших к Камчатке, последовала эскалация конфликта, и к 1715 г. обозначился, правда, на короткое время единый фронт корякского противоборства русским. Походы 1708–1709 и 1714 г. задели интересы почти всех групп коряков от Пенжинского до Олюторского заливов. В результате мы видим начавшееся объединение отдельных общин.
В 1708 г. совместное нападение на отряд П. Чирикова планировали пенжинские (Косухина и Каменного острожков) и олюторские сидячие коряки. Как сообщал анадырский приказчик Е. Петров, «бывает де у него, Овона Косухина, да Каменного острожку с Авиткиным и с олюторскими коряки часто совет, которым бы обычаем и в которых местах чинить напуск и убиства над служилыми людьми»[227], а по словам П. Чирикова, «такие шатости и убийства чинятца от них, коряк, с ними алюторами заодно»[228]. В том же 1708 г. объединились и напали на Чирикова паренцы и гижигинцы. Наконец, в 1715 г. последовало совместное объединенное выступление оленных и сидячих олюторских, апукинских, пенжинских (акланских и каменских) коряков.
Однако добившись успеха (перебив или вынудив уйти все русские отряды между Пенжиной и Олюторой), корякские общины вновь стали действовать каждая вполне самостоятельно. Более того, с 1716 г. (после похода С. Трифонова) на длительное время, до начала 1730-х гг., полностью прекращаются вооруженные столкновения. И. С. Гурвич объяснил это «жесткими мерами», предпринятыми анадырским гарнизоном против пенжинских и олюторских сидячих и оленных коряков: «Пешие коряки, несомненно, понесли тяжелые потери в живой силе, значительная часть острожков была разорена, нарушились промыслы. Оленные пенжинские и олюторские коряки, опасаясь полного разгрома, вынуждены были согласиться на уплату ясака, выдали аманатов и участвовали в походах служилых людей»[229].
Соглашаясь в принципе с этим наблюдением И. С. Гурвича, отметим, однако, что не только и даже не столько жесткие меры анадырского гарнизона привели к временному умиротворению коряков. Потери последних, несомненно, были значительны. Точной их статистики, правда, никто не вел. Командиры русских отрядов сообщали, и то далеко не всегда, лишь самые приблизительные данные. Согласно их донесениям, самые серьезные потери коряки понесли при штурме Большого посада (около 1500 мужчин, в том числе 700 воинов, и неизвестное количество женщин), Чендонского острожка (около 300 чел.), в вооруженном столкновении на р. Сиглан и Таватум (70 мужчин и около 200 женщин и детей). В остальных боях потери, скорее всего, составляли несколько десятков человек в каждом.
Приведенные цифры корякских потерь заставляют поднять вопрос о том, какова же была численность коряков в указанное время. Так, в отношении алюторов в историко-этнографической литературе (прежде всего в работе Б. О. Долгих) указывается, что их было чуть более 1000 чел. обоего пола. Соответственно, даже если признать сведения о потерях защитников Большого посада преувеличенными (казаки, конечно, могли преукрасить свои «достижения»), все равно получается, что алюторы были уничтожены поголовно. А гижигинцы, которых по расчетам Долгих было около 400 чел., потеряли по меньшей мере половину своего населения. Но это не так, судя по тому, что в последующее время, во второй четверти XVIII в., алюторы и гижигинцы проявляли не меньшую военную активность. Исходя из этого, следует поставить вопрос о том, что введенная Б. О. Долгих методика расчета численности аборигенов Северо-Востока Сибири по данным ясачного обложения нуждается в пересмотре, а демографическая ситуация в этом регионе на рубеже XVII–XVIII вв. в серьезном изучении с целью корректировки используемых в литературе данных[230].
Но в любом случае, при любом раскладе корякских потерь, не они привели к прекращению боевых действий, так же как и не «жесткие меры» анадырского гарнизона. Последние отмечены как раз только до 1714 г. После же разгрома коряками и юкагирами русских отрядов в конце 1714–1715 гг. никаких особых усилий по подчинению коряков анадырский гарнизон не предпринимал, поскольку для активных действий у приказчика Анадырского острога просто не было сил. Поэтому причину прекращения боевых действий надо видеть в другом.
В 1716 г. открылось морское сообщение с Камчаткой из Охотска[231]. С этого года русские отряды и грузы на полуостров и обратно стали отправляться морем. Соответственно резко сократились русско-корякские контакты на корякской территории, примыкающей к Камчатке, а вместе с тем исчезли и поводы для столкновений. Но это в полной мере касалось только сидячих коряков.
В отношении оленных коряков ситуация была несколько иная. И. С. Гурвич указывал, что они испугались полного разгрома и потери своих оленьих стад[232]. И. С. Вдовин утверждал, что в силу своей разобщенности на небольшие группы они не могли оказать русским организованного сопротивления[233]. Но с этими утверждениями вряд ли можно согласиться. Полный разгром в то время оленным корякам не грозил: у анадырских казаков не было ни сил, ни возможностей гоняться за кочевниками по горам и тундре. Разобщенность также ни при чем. Пешие коряки были разобщены, но оказывали жесткое сопротивление, да и объединиться оленные коряки и между собой, и с пешими, как показали события 1715 г., вполне могли. Дело опять же было в другом.
Определенную роль сыграло прекращение «русских путешествий» по кочевьям оленеводов из Анадырска на Камчатку. Хотя это, в отличие от сидячих коряков, не имело особого значения, поскольку оленеводы, не привязанные к определенному месту жительства, всегда могли скрыться от русских. Более весомым, вероятно, даже главным фактором того, что оленные коряки, в первую очередь обитавшие к югу от Анадыря (анадырские, олюторские, апукинские) и отчасти пенжинские, стали стремиться к миру с русскими, явились начавшиеся с конца XVII в. нападения на их стойбища чукчей. Известно, что в 1699 г. анадырские оленные коряки первый раз обратились к русским с просьбой о помощи против «немирных» чукчей[234]. Они же всего раз, в 1712 г., участвовали в столкновении с казаками, и то не все, а какая-то небольшая часть – «Конгохунков сын Апкуй и Анаулев сын Умьявулхон да Янугвала».
Нападения чукчей на коряков участились с 1710 г.: крупные набеги отмечены в 1710, 1716, 1720 и 1725 г. В этих условиях оленные коряки, на что уже обращалось внимание в литературе, надеясь найти у русских защиту против враждебных чукчей, стремились к миру с казаками[235]. Вдобавок им нужна была поддержка и в изредка случавшихся столкновениях с юкагирами. В частности, принимавшие участие в 1715 г. в нападении на русских оленные коряки (Энгелин со своим родом), в 1717 г. пошли на мировую, поскольку им срочно понадобилась помощь против юкагиров (прилож. 1).
Какова была ситуация с объясачиванием коряков в первой четверти XVIII в., судить черезвычайно сложно. Данные на этот счет, которые содержатся в источниках и литературе, весьма разрознены, их невозможно обобщить. Поэтому неизбежно картина представляется сильно размытой. С одной стороны, мы видим, что процесс объясачивания продолжался. Среди ясачноплательщиков упоминаются олюторские пешие коряки (1708, 1714 гг.)[236], карагинские, или укинские, (1703 г.), паренские (1709 г.[237]), ямские на р. Тубана, Яма, Тауй (1709[238], 1710[239], 1721 гг.[240]), туманские (1721 г.[241]), апукинские на р. Пахача (1714[242], 1719–1720 гг.[243]), оленные и сидячие акланские, каменские и косухинские (1719–1720 гг.[244]). Но, с другой стороны, ясак платили не все указанные территориальные группы целиком, а лишь какие-то их части – отдельные поселения и стойбища.
Исследовавшие данную проблему И. С. Гурвич и И. С. Вдовин указывали на то, что ясачное состояние было крайне нестабильным, восстававшие коряки не платили ясак по нескольку лет, а те, кто платил, делали это нерегулярно, в незначительном и произвольном размере («повольно»). Камчатский приказчик П. Чириков замечал в 1708–1709 гг. в своих отписках в Якутск: «А в казну государеву Акланские, Каменного и Косухина острогов и Паренские мужики ясак платят малое число, без аманатов, повольно», «для того де они коряки по вся годы шатаютца, живут самовольно и русских людей побивают»[245]. В 1709 г. по поводу Каменного и Косухина острожков сообщалось: «преж сего плачивали они ясаку по 10 лисиц красных с острога и из-за того ясаку чинили многое воровство и убивство русским людям и ясачным юкагирам»[246]. До 1708 г., с их собственных слов, ясак совершенно не платили апукинские коряки р. Пахачи[247]. В 1737 г. Г. Ф. Миллера записал воспоминания одного из участников событий начала XVIII в. В. Атаманова по поводу ясачного обложения коряков: «Из этих острогов Акланский и Паренский всегда оставались верными и правильно выплачивали ясак в Анадырск. Каменный и Косухин остроги со времени путешествия Чирикова на Камчатку ясак не платили, а до этого платили мало. Чендонский острог хотя никогда по-настоящему и не восставал, но и не платил полный ясак… Оленные (с р. Ерохон недалеко от устья Чендона[xiv] – А. З.) раньше выплачивали вместе с живущими на реке Чендон вольный ясак в Анадырск… Платили ясак сидячие или нет, Атаманов не знает»[248].
Не исключено, что писавшаяся в ясак пушнина представляла собой добровольные взносы-подарки или плату русским за какие-то услуги с их стороны. Можно привести, в частности, следующий пример. В 1717 г. оленные алюторы согласились внести ясак, однако, взамен потребовали у приказчика Анадырского острога служилых людей на помощь против юкагиров.
К концу 1710-х гг., после прекращения боевых действий, с какой-то части коряков вновь начинают брать ясак. В 1717 г. его выдали оленные олюторские коряки во главе с Энгелином. В 1719 г. С. Трифонов «разговором» убедил «многих» оленных и пеших акланских, пахачинских, каменских и косухинских коряков выдать ясак и 8 аманатов (всего он собрал в ясак одну чернобурую, одну сиводущатую[xv] и 156 красных лисиц). Под 1721 г. упоминается о сборе ясака с коряков на р. Тауй и Тумана. Ясак платили также оленные коряки, кочевавшие к югу от Анадыря между Пенжинским и Олюторским заливами. В 1724–1725 гг. объясачили коряков Карагинского острова (всего, правда, только 21 чел.).
Но опять же совершенно невозможно судить ни о численности ясачноплательщиков, ни о величине взимаемого с них ясака, ни о территориальном охвате ясачного обложения. Ряд косвенных данных позволяет говорить о том, что ситуация с ясачным обложением коряков по сравнению с первым десятилетием XVIII в. не только не улучшилась, но даже ухудшилась.
В 1775 г. известный исследователь истории и этнографии Северо-Востока Сибири капитан Т. И. Шмалев обобщил собранные им в архиве Анадырского острога данные о сборе ясака с ясачных Анадырского ведомства в 1710–1718 гг. Согласно им, в ясак было собрано: в 1710 г. – 78 соболей (на 78 руб.), в 1714 г. – 48 соболей, 599 лисиц, 4 росомахи, один волк, 4 пуда 32,25 фунта кости (всего на 403 руб. 83 ; коп.), в 1715 г. – 2411 соболей, 792 лисицы, 12,5 фунтов кости, 21 камчатский бобер (всего на 3125 руб. 33 ; коп.), в 1716 г. – 973 соболя, 91 лисица, 46 бобров, 7,5 парки[xvi] (на 1952 руб.), в 1717 г. – 302 соболя, 178 лисиц, 2 парки (на 413 руб. 62 коп.), в 1718 г. – два соболя, 13 лисиц (63 руб. 29 коп.)[249]. Из этого ряда 1715 и 1716 г. можно смело вычеркнуть, поскольку под ними в числе «анадырского» ясака указан и «камчатский» ясак, разграбленный в 1714 г. юкагирами и возвращенный ими в Анадырский острог как раз в 1715–1716 гг. (именно поэтому размер ясака такой большой и в нем фигурируют камчатские бобры). В остальные годы, учитывая принятый тогда формальный показатель (одна шкурка с одного ясачноплательщика), численность уплативших ясак в Анадырск примерно составляла: в 1710 – 78, в 1714 – 652, в 1717 – 482, в 1718 – 15 чел. Если из их числа вычесть анадырских юкагиров (чуванцев и ходынцев), плативших ясак также в Анадырск, то число собственно коряков получается еще меньше. А в 1718 г. наблюдается просто катастрофическое падение ясачного сбора, которое, несомненно, было следствием того, что анадырский гарнизон понес большие потери в боях 1714–1715 гг. и от эпидемии оспы 1715 г., и анадырский приказчик просто не рисковал рассылать людей за сбором ясака.
В последующие годы ситуация со сбором ясака с коряков если и улучшилась, то весьма незначительно. К 1730 г. при Анадырском остроге формально по окладным ясачным книгам числилось 558 оленных и пеших коряков[250]. Даже приняв эту цифру на веру, мы видим, что степень и масштабы объясачивания коряков были далеки от 100%. «Юрисдикция» Анадырского острога распространялась на территорию коряков к югу от Анадыря и от п-ова Тайгонос, р. Гижиги и Пенжинской губы на западе до р. Апуки, Пахачинского носа (Олюторского полуострова) и Карагинского залива на востоке. Численность проживавших здесь оленных и пеших коряков в начале XVIII в., по самым минимальным расчетам (Б. О. Долгих) составляла 8 тыс. чел., в том числе около 2–2,5 тыс. взрослых мужчин. К 1730 г. она могла сократиться в результате военных действий, но с учетом естественного воспроизводства, вряд ли намного. А поскольку в ясачные книги должны были заноситься как раз взрослые мужчины, то получается, что ясачным обложением было охвачено не более 25% коряков, подведомственных Анадырску[251].
Но это чисто формальные расчеты, поскольку совершенно не ясно, сколько человек из записанных в окладные книги 558 коряков реально платили ясак. Так, по данным упоминавшегося Т. И. Шмалева, в 1729 г. с ясачных было собрано в Анадырский острог 32 соболя, 624 лисицы и 5 «зубов рыбьей кости» (на 708 руб.), но на следующий 1730-й год всего 8 лисиц, один камчатский бобер и два кошлака[xvii] (на 91 руб. 90 коп.)[252]. В 1730 г. солдат Г. Корболин, перечисляя ясачных, подведомственных Анадырскому острогу, назвал среди них анадырских оленных коряков, которые «платят ясак лисицами красными, а в закладе дают детей своих для верности в аманаты», алюторов из Култушного и Олюторского острожков («платят ясак лисицами красными повольно») и паренцев («платят ясаку малое число лисицами красными повольно»). Про остальные территориальные группы оленных и пеших коряков Корболин даже не упомянул[253]. Известно также, что в начале 1730-х гг. на р. Олюторе и Говенке[xviii] значилось всего 49 ясачных коряков, с которых в год собиралось 49 красных лисиц[254].
Кроме анадырского гарнизона объясачивание коряков проводили еще только охотские служилые люди. Они действовали на территории проживания итканских, туманских, ямских, сигланских, иретских коряков. Но каковы были их успехи, неизвестно. В 1730 г. среди «староплатежных» ясачных упоминались сигланские, ямские и иретские коряки[255]. Особо отметим, что самая восточная группа коряков – кереки, обитавшие к северо-востоку от Пахачинского Носа, вообще находились вне сферы русского влияния. В первой четверти XVIII в. не отмечено не только попыток взимания с них ясака, но и вообще ни одного контакта с ними русских. Равным образом почти не контактировали с русскими и коряки, жившие на п-ове Тайгонос.
3. Русские и ительмены
Продвижение русских на Камчатку и их закрепление там также сопровождались многочисленными вооруженными столкновениями с ительменами. Согласно легенде, правда маловероятной, ительмены якобы принимали участие уже в уничтожении остатков экипажа с коча Ф. Попова[256]. Столкновение с ними, возможно, имел Л. Морозко во время похода 1696 г., когда южнее р. Тигиль им был разгромлен некий «камчадальский» острожек (хотя, скорее всего, он принадлежал корякам)[257].
Первая встреча В. Атласова с ительменами на р. Еловке, напротив, прошла мирно. Правда, русские предупредительно одарили их одекуем[xix] и кое-какими украшениями. Жители обнаруженных четырех острожков (около 400 юрт) не только без принуждения дали ясак, но даже обрадовались приходу русских. Такое поведение объясняется просто тем, что они в тот момент находились в состоянии войны с нижнекамчатскими ительменами, и, поняв из речей Атласова («государева милостивого слова»), что взамен внесения пушнины они поступают под защиту какого-то «великого государя», тут же этой защитой решили воспользоваться, попросив у русских помощи против своих врагов. Атласову не оставалось ничего иного, как отправиться с новоявленными союзниками в поход в низовья р. Камчатки. Правда, этот «союз» был выгоден и русским, поскольку они получили не только проводников, но и дополнительную вооруженную силу в лице ительменских воинов. Однако, с другой стороны, участие в походе еловских ительменов напрочь лишило Атласова возможности мирно договориться с нижнекамчатскими ительменами. Последние, увидев с неизвестными пришельцами своих врагов, подчиниться и заплатить ясак, естественно, отказались. В результате произошел бой. «Низовые» ительмены были разбиты, а их острожек сожжен. «И он де Володимер с служилыми людьми их, камчадалов, громили и небольших людей побили и посады их выжгли».
Последующие действия Атласова достаточно подробно освещены в литературе, и поэтому нет смысла останавливаться на них детально. Отметим только, что заявления некоторых историков о том, что «везде его встречали гостеприимно, с открытым сердцем и одаряли тоже от всей души»[258], не соответствует, конечно, действительности. Кроме первого «добровольного» взноса ясака еловскими ительменами, все остальные платили его под страхом разгрома или в обмен на подарки, или просили отсрочки до следующего года (но многие своего обещания так и не выполнили), или же оказывали сопротивление. При этом Атласов, как отмечала Г. А. Леонтьева, действовал достаточно гибко, соглашался с просьбой ительменов об отсрочке внесения ясака, вступал в товарообмен, стремился подчинить их «ласкою и приветом», ясак брал «повольный» (сколько дадут), взамен одаривал подарками и только в случае отказа прибегал к силе оружия и «громил» острожки непокорных[259].
Трудно судить о том, какое количество ительменов удалось объясачить Атласову. Сам он на этот счет в своих «сказках» никаких данных не сообщил, а составленные им после похода ясачные книги пока не обнаружены (если они вообще сохранились)[260]. Известна лишь величина ясака, вывезенного Атласовым с Камчатки: 320–330 соболей, 191 красная и 10 сиводущатых лисиц, 10 морских бобров (каланов), 4 выдры, 7 бобровых лоскутов и одна соболья парка[261]. Но сколько «иноземцев» сдало этот ясак, даже невозможно предположить, поскольку атласовцы брали столько, сколько удавалось взять, без всякой регламентации. В число этого ясака, кроме сданной «повольно», могла войти и пушнина, захваченная силой после «погромов», к тому же не только у ительменов, но и у коряков.
Более определенно можно говорить о территории, на которой взимался ясак. Судя по сообщениям Атласова и более поздним Крашенинникова, ясак удалось взять с ряда ительменских общин на р. Еловке, вверх от устья Еловки по р. Камчатке, на западном побережье полуострова от р. Ичи до р. Большой (на реках Иче, «Нане, Гиге, Нике, Сгунчу, Харюзовой»)[262].
Однако, вопреки встречающемуся в литературе мнению[263], поход Атласова не привел к установлению на Камчатке ясачного порядка и тем более российского подданства. Во-первых, уже сам Атласов взял ясак далеко не со всех ительменов. Во-вторых, оставленные им на р. Камчатке и Еловке небольшие отряды во главе с Л. Морозко и П. Сюрюковым вообще не смогли собрать никого ясака из-за отказа со стороны ительменов, ограничивая свои отношения с ними мелкой торговлей[264]. В отношении Сюрюкова Черепановская летопись, в частности, сообщала: «Прожили они три года без всякого притеснения от камчадалов, потому что начальник отряда выдавал себя за купца, и только торговал с ними, не отваживаясь, по малолюдству своему, на сбор ясака»[265].
В то же время поход Атласова, несомненно, имел большое значение, поскольку именно он положил начало присоединению Камчатки к России и приведению ее населения в российское подданство. Поскольку фактическая сторона этого процесса в основном достаточно подробно изложена в прилож. 1, здесь заострим внимание на принципиальных моментах.
Сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что в отношении ительменов, в отличие от других, бывших тогда еще «немирными», иноземцев (чукчей и коряков), якутские власти стали действовать быстро и решительно. Едва только Атласов принес в Якутск весть о Камчатке, как туда в 1700 г. был послан первый приказчик Т. Кобелев с крупным отрядом. Тем самым Камчатка сразу же была изъята из ведения Анадырского острога (в отличие от острожков в корякской земле), т. е. власти быстро осознали ее «отличное» положение. И в дальнейшем вплоть до начала 1730-х гг. якутские власти, за редким исключением, ежегодно направляли на полуостров приказчиков с достаточно крупными отрядами служилых людей. С 1700 по 1730 г. там сменилось 30 приказчиков (прилож. 3).
В то же время компетенция камчатских приказчиков распространилась только на южную часть полуострова, где обитали ительмены. Камчатские коряки (карагинцы и паланцы) формально остались в ведении Анадырского острога. С ними камчатские приказчики взаимодействовали в лучшем случае по пути следования на Камчатку и обратно. Зато объясачивание ительменов проводилось весьма энергично, и на всей территории их обитания. Уже к 1706 г. русские отряды прошли до южной оконечности полуострова – мыса Лопатка, а в 1711 г. высадились на первый Курильский остров – Шумшу.
Процесс покорения ительменов сопровождался неоднократными крупными и мелкими вооруженными конфликтами. С 1700 по 1725 г. удалось насчитать по меньшей мере 40 русско-ительменских столкновений, причем в 25 случаях они явились результатом походов служилых людей и в 15 – нападений самих ительменов, в том числе три раза они наносили русским весьма ощутимые удары (взятие и сожжение Большерецкого острога в 1707 г., разгром отряда И. Харитонова на р. Большой в 1710 г., уничтожение отряда Д. Анциферова в 1711 г. на р. Аваче) (табл. 3).
Замирение Камчатки затруднялось ее отдаленностью. Путь от Якутска через Нижнеколымск и Анадырск на Камчатку занимал около года. К тому же выход на полуостров со стороны материка контролировали немирные коряки. Из-за их нападений с 1707 по 1714 г., т. е. в самый разгар борьбы с ительменами, связь с Камчаткой была существенно осложнена. Дело тормозилось и случавшимися внутриказачьими «разборками», которые нарушали единоначалие и координацию действий гарнизонов отдельных русских острогов на Камчатке (об этом см. ниже).
Но ительмены, как и коряки, ни разу не выступили единым фронтом. В лучшем случае объединение происходило на уровне «речных» общин, связанных между собой узами родства. Имеющиеся данные, представленные в табл. 4, позволяют говорить о существовании нескольких таких территориальных «речных» групп, которые одновременно являлись локальными очагами сопротивления. Особенно активно русским противодействовали лигнурин, проживавшие в районе р. Ичи, Облуковины, Крутогоровой, Колпаковой, Воровской, «курильские мужики» на Курильской Лопатке, суаачю-ай на побережье Авачинской губы и Бобрового моря, кыкша-ай и на р. Большой. В то же время северо-западная группа – кулес (р. Хайрюзова, Белоголовая, Морошечная) и «камчатская» группа – бурин (р. Камчатка) фактически не участвовали в столкновениях. Первая из них, скорее всего, находилась вне зоны активного действия русских. Вторая же, наоборот, раньше и быстрее всех подверглась русскому влиянию и была подчинена (на р. Камчатке уже к началу XVIII в. появились два русских острога – Верхне- и Нижнекамчатский (прилож. 2). Кроме того, у камчатских ительменов – бурин, вероятно, существовали враждебные отношения с их южными соседями. Видимо, поэтому они не только быстро, уже к 1704 г., прекратили сопротивление, но и сами стали принимать участие в русских походах на авачинцев (в 1707 и 1713 г.).
Таблица 3. Частота вооруженных столкновений русских с ительменами в первой четверти XVIII в.*
Год Нападающая сторона Всего столкновений
русские ительмены
1700 1 – 1
1703 – 1 1
1704 1 – 1
1705 1 – 1
1707 2 3 5
1708 – 1 1
1710 4 – 4
1711 3 1 4
1712 2 2 4
1713 2 – 2
1714 3 – 3
1715 2 – 2
1716 1 2 3
1719 1 1 2
1721 1 – 1
1724 1 – 1
1725 – 4 4
Итого: 25 15 40
* Составлено по данным прилож. 1.
Примечание: в отсутствующие годы вооруженных столкновений не зафиксировано.
Надо также указать на то, что отмеченные территориальные группы действовали, хотя иногда и одновременно, но совершенно разрозненно, оказывая противодействие русским каждая в одиночку. Более того, даже внутри территориальных групп далеко не всегда действия были согласованы между отдельными «речными» общинами и острожками: пока одни отчаянно сопротивлялись, другие, даже ближайшие соседи, оставались сторонними наблюдателями. За первую четверть XVIII в. можно отметить только два случая крупного объединения «речных» общин: в 1707 и 1711 г. – большерецких (якобы до 3 тыс. воинов) и в 1707 г. – авачинских (до 800 воинов). Известно также еще несколько попыток организовать совместное выступление. В 1715 г. иноземцы рек Колы, Воровской, Большой и верховьев р. Камчатки хотели «побить на Воровской реке ясашных зборщиков», в 1716 г. ительмены р. Колпаковой («Конпак с родниками») подговаривали иноземцев рек Облуковиной, Крутогоровой и Воровской напасть на отряд К. Соколова. Но все же в основном каждая «речная» община и даже нередко каждый острожек действовали самостоятельно и независимо друг от друга.
>Таблица 4. Количество вооруженных столкновений русских с отдельными территориальными группами ительменов*
Территори-альная группа Территория Кол-во столкно-вений Год
Западное побережье Камчатки:
Кулес р. Хайрюзова 1 1716
Лигнурин район от р. Ичи до Воровской, в том числе р. Облуковина, Колпакова 7 1710, 1710, 1712, 1712, 1719, 1719, 1725
Кыкша-ай р. Большая 6 1707, 1707, 1710, 1711, 1711, 1711
«Курильские мужики» Курильская Лопатка (оз. Курильское, р. Опала, Озерная, Голыгина и др.), в том числе первые два Курильских острова 10 1705, 1711, 1712, 1713, 1714, 1715, 1716, 1716, 1721, 1724
Восточное побережье Камчатки:
Суаачю-ай р. Авача и Авачинская губа 9 1707, 1707, 1708, 1712, 1713, 1714, 1714, 1715, 1725
Бобровое море (Кроноцкий залив), в том числе р. Островная, Жупанова, оз. Кроноцкое 4 1707, 1710, 1725, 1725
Бурин р. Камчатка и ее притоки (в том числе р. Еловка) 3 1700, 1703, 1704
* Составлено по данным прилож. 1
Более того, отмечены и случаи вооруженных столкновений между ними. В 1715 г. некий иноземец Нелюка совершил нападения на ясачных р. «Гомкины», Опалы, Озерной. В 1723 г. «мохнатые курилы» с островов напали и ограбили иноземцев р. Опалы. В 1725 г. иноземцы с р. Бобровой, Островной и Жупановой побили иноземцев р. Налычевой (Налачевой), а авачинцы разграбили острожки верхнекамчатских ительменов. Несомненно, межобщинных столкновений было больше, просто не все они оказались зафиксированы русскими источниками.
О существовании враждебных или, по крайней мере, неприязненных отношений между отдельными общинами и даже внутри них говорят факты доносительства ительменов друг на друга. В 1716 г. ясачный Кауж Урат сообщил русским о замысле его «родников» и ясачных с р. Колы, Воровской и Большой побить ясачных сборщиков[266]. В том же году ясачный Чакочева острожка Нанкоба донес о намерении иноземцев р. Колпаковой, Облуковины, Крутогоровой и Воровской напасть на экспедицию К. Соколова, которая, переплыв Охотское море, высадилась около р. Колпаковой[267]. В 1717 г. ясачный Курина острожка Галянач сообщил о намерении «прошлаго 716 году» иноземцев р. Островной побить ясачных сборщиков[268]. В 1719 г. тойон «Кыкчика реки» Окагыш доносил об измене иноземцов р. Воровской[269]. О нападении курильских мужиков на иноземцев р. Опалы рассказал в 1723 г. «лучший мужик» Хантай Кажихобин (Хажихобин)[270], а об измене иноземцев р. Островной и Жупановой в 1725 г. – некий Чароч[271].
Вполне понятно, что в условиях частых вооруженных столкновений и активного противодействия ительменов организовать их стабильное ясачное обложение на протяжении первой четверти XVIII в. не удалось[272], хотя ясак собирался и в достаточно большом количестве вывозился с Камчатки. В «Ведомости» Якутской воеводской канцелярии, составленной на запрос Г. Ф. Миллера в 1736 г., на этот счет содержатся следующие данные (табл. 5):
Таблица 5. Количество ясака, собранного с ительменов и вывезенного с Камчатки в 1702–1729 гг.*
Год Соболи Лисицы Бобры Собольи хвосты Итого В среднем в год
1702–1703 763 147 49 959 479,5
17041 731 197 44 972 972
1705–1706 3534 954 93 4581 2290,5
1707–1712 10335 3076 251 11022 136624 2277
1712–17132 5641 761 139 6541 3270,5
1714 1274 383 23 1680 1680
1715–17183 8209 3523 257 6617 119894 2997,25
1719–1720 3409 1673 110 5192 2596
1721 1223 996 2219 2219
1722 1651 1622 85 3358 3358
1723 1783 1227 66 3076 3076
1724 1695 1487 74 3256 3256
1725 1894 1131 24 3049 3049
1726–1727 1822 1868 57 1 3747 1873,5
1728 1466 1453 61 2980 2980
1729 1747 1161 27 2935 2935
Итого: 47 177 21 659 1 360 17 640 70 1964 2 507
* Составлено по данным: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 174 – 174об., 176, 178 – 178об., 179об. – 183.
Примечания: 1По другим данным – 1 600 соболей, 600 лисиц, 50 бобров (Крашенинников С. П. Описание… С. 751). 2 Эта «ясачная казна» была пограблена юкагирами в 1714 г. 3 По данным Б. О. Долгих, собрано в ясак в 1715 г. 2739 соболей, 1100 лисиц, 67 бобров (всего 3912 шкурок), в 1716 г. – 2351 соболь, 1118 лисиц, 70 бобров (всего 3539), в 1717 г. – 881 соболь, 264 лисицы, 54 бобра (всего 1199), в 1718 г. – 2250 соболей, 1036 лисиц, 63 бобра (всего 3 349). Подсчеты Долгих сделаны по данным: КПЦКЧ. С. 44 – 45. 4 Без учета собольих хвостов.
По подсчетам И. И. Огрызко, в 1714, 1715, 1716 и 1718 г. на Камчатке было собрано, по сведению казаков, в качестве ясака в общей сложности 14 293 шкурки соболей, лисиц и бобров, т. е. в среднем по 3573 шкурки в год (Огрызко И. И. Очерки истории сближения коренного и русского населения Камчатки… С. 13).
Исходя из того, что официально полагалось с одного ясачного брать одну шкурку любого пушного зверя[273], появляется соблазн рассчитать подобным образом численность и ясачноплательщиков. В таком случае их число примерно должно соответствовать среднегодовой цифре сбора ясака, приведенной в крайне правой графе таблицы. Подобную методику подсчета применяли Б. О. Долгих[274] и И. И. Огрызко[275]. Она вроде бы подтверждается и обнаруженной мной копией «Книги ясачного сбора» Большерецкого острога за 1712 г., из которой видно, что численность ясачных соответствовала количеству собранного ясака (табл. 6). Это, кстати, говорит о том, что на Камчатке, по крайней мере формально, уже был введен окладной ясак, и соответственно опровергает мнение С. Б. Окуня о том, что «ясак на Камчатке в этот период носил неокладной характер»[276].
Однако все же два обстоятельства не позволяют безоговорочно признать, что данная методика подсчета показывает реальное число ительменов-ясачноплательщиков. В первую очередь обратим внимание на то, что от первой четверти XVIII в. не дошло (по крайней мере не найдено) ни одной именной ясачной книги ительменов. Исследователи, к сожалению, оперировали весьма скупыми сводными данными ясачного сбора за отдельные годы, отраженными в донесениях камчатских приказчиков. Существенно расширяет картину ясачного сбора упомянутая «Ведомость» Якутской воеводской канцелярии 1736 г. Но и в ней содержатся лишь сводные данные по годам, без указания численности ясачных. Количество последних мы находим в копии «Книги ясачного сбора» за 1712 г., но опять-таки как сводку, без поименного перечисления ясачноплательщиков.
Кроме того, надо учитывать, что ясак на первых порах мог взиматься «повольно» (сколько дадут), а зачастую «с боя» (сколько возмут). В последнем случае ясак представлял собой просто трофеи или контрибуцию пушниной. Но эта «повольная» и «погромная» пушнина фиксировалась в ясачных книгах наряду с обычным ясаком. Естественно, встает вопрос: исходя из каких соображений казаки определяли тогда численность объясаченных ительменов? Ведь не исключено, что они, учитывая официальную установку (один ясачный – одна шкурка), могли действовать от обратного: не величину ясака определять от числа объясаченных, а, наоборот, от количества собранной пушнины «на глазок» фиксировать численность ясачных.
Вдобавок известно, что в отношении ительменов практиковалось поголовное обложение ясаком всех мужчин от младенцев до стариков. Однако мы не знаем, насколько это было распространено: в каких острожках ясак брался поголовно, в каких – только со взрослых мужчин.
Таким образом, определение численности ясачных от количества собранного ясака представляется для периода, когда еще продолжалось активное сопротивление ительменов, проблематичным. Ясность могли бы внести именные ясачные книги, однако, вряд ли они сохранились.
Таблица 6. Численность ясачных людей, приписанных к Большерецкому острогу, в 1712 г.*
Реки и острожки Всего ясачных В том числе
уплатили ясак
по одной шкурке числились в измене и бегах
Река Большая
Кушугин
19 5 14
Лошугин 19 7 12
Шелкашин 3 3 –
Верхний Нарымчин 28 10 18
Наялава 24 11 13
Кагилев 11 5 6
Тавачев 35 23 12
Кыкчанской 30 30 –
Коначев 11 11 –
Река Кола 16 16 –
Река Воровская
Верх Воровской реки 15 15 –
Верхний 36 36 –
Средний Эготов 21 21 –
Нижний 8 8 –
Река Кекчинская 8 8 –
Река Колпакова
Алков 5 5 –
«Конпаковой реки» 13 13 –
Якарымчин 3 3 –
Река Крутогорова 5 5 –
Река Камчатка
Курин и Чакачев 12 12 –
Ключи 1 1 –
Река «Немта»
Укитин 4 4 –
Авачинская губа
Шичачов 1 1 –
Ломтан 1 1 –
Курильская Лопатка
«Шангуча реки» 1 1 –
«Апалы реки» 10 10 –
«Пакчика реки» 3 3 –
«Шоховжахоты речки» 2 2 –
«Шаходы речки» 3 3 –
«Озерной реки» 1 1 –
Итого: 346 279 67
* Составлено по данным: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 527. д. 12, л. 8 об. – 15.
Но, в конце концов, вопрос о численности ясачных для нас является второстепенным по сравнению с вопросом об их удельном весе среди всех ительменов. В отношении же последнего можно только гадать, поскольку и численность ясачноплательщиков, и общая численность ительменов определяются исследователями-этнографами весьма гипотетично. Вдобавок их никогда не интересовало, на какие территориальные группы и к какому времени распространилось ясачное обложение. Поиск ответа на этот вопрос чрезвычайно затруднен, и опять-таки из-за отсутствия ясачных книг. Тем не менее, опираясь на другие источники, представить общую картину, правда, достаточно «грубыми мазками», все же можно.
Выше указывалось, на какой территории удалось взять ясак Атласову. Следующий за ним Т. Кобелев собирал ясак по р. Камчатке, по побережью Бобрового моря (Кроноцкого залива), по р. Налычевой и Аваче, и, возможно, на Курильской Лопатке. На западный берег полуострова его люди не ходили, поскольку сам Кобелев, отчитываясь в Якутске, заявил: «да подле Пенженского моря Большая и многия реки, а какие де на тех реках народы неизвестен»[277]. М. Многогрешный окончательно объясачил всю р. Камчатку и распределил сбор ясака между тремя острогами: Верхнекамчатским, Нижнекамчатским и Большерецким.
Последующим приказчикам к 1707 г. удалось охватить ясачным сбором ительменов на р. Большой, Иче, Облукоминой, Крутогоровой, Колпаковой, Кроноцком заливе. К 1705 г. относится первое точное известие о взятии ясака с одного из острожков на Курильской Лопатке. Предпринимались попытки объясачить и авачинских ительменов.
С 1707 г., за исключением ительменов, обитавших по р. Камчатке и ее притокам, все остальные территориальные группы или вышли из подчинения, или по-прежнему отказывались платить ясак. Лишь к середине 1710-х гг., жестоко раправляясь с непокорными, русским удалось вернуть в ясачный платеж или объясачить жителей р. Большой, побережья Охотского моря от р. Большой до р. Хайрюзовой и Кроноцкого залива. Большерецкие ительмены, понеся большие потери, окончательно смирились со своей новой ролью ясачноплательщиков. Но жители остальных рек (опять-таки исключая Камчатку и Еловку с их притоками) и в последующем периодически в разных местах выходили из подчинения, отказывались платить ясак и совершали нападения на ясачных сборщиков (табл. 4). В 1713 г. камчатские казаки сообщали, что они берут ясак «в камчадальских острогах (т. е. на р. Камчатке – А. З.) и на Большой реке с ясачных иноземцев и с новоприписных», а с «достальных ясачных иноземцов… ясак мы собираем с великою нуждою»[278].
Еще сложнее была ситуация с авачинцами и «курильскими мужиками». Русские неоднократно совершали на них походы, в ходе которых «с погрому» брали ясак. Но те постоянно выходили из подчинения, отказывались «добровольно» платить ясак и оказывали сопротивление. По поводу авачинских ительменов С. П. Крашенинников сообщал, что они до 1731 г. «почти всегда в измене были»[279]. Правда, в другом месте своей работы он пояснил, что после разгрома в 1713 г. «авачинские камчадалы начали ясак платить погодно, а прежде служивые довольны бывали тем, что камчадалы им давали, и то не повсягодно, ибо они по большей части бывали в измене»[280]. Это мнение вроде бы подтверждается челобитной одного из ясачных сборщиков Федора Булдакова, который заявил в 1718 г., что «с прошлого 1714 по нынешний 1718 на Аваче реке те ясачные иноземцы платят ясак повсягодно»[281]. Однако он приукрасил картину, поскольку зафиксированы крупные вооруженные столкновения с авачинцами по меньшей мере в 1714, 1715 и 1725 г.
Знакомство с источниками заставляет думать, что каждому очередному ясачному сборщику приходилось авачинцев «вновь в ясачный платеж» приводить, а «непокорных разным боем умирять». Равным образом складывались отношения и с «курильскими мужиками», которые почти постоянно фигурировали как немирные и неясачные. Вероятно, прав был Г. В. Стеллер, когда писал по поводу «курильцев»: «на этих людей только около 1730 года была наложена дань; они являются наиболее сильными и воинственными среди всех обитателей в районе Пенжинского моря»[282]. По крайней мере, еще в 1729 г. казачьи отряды ходили в Курильский Нос[xx] объясачивать «немирных иноземцев»[283].
За первую четверть XVIII в. отмечены всего два случая взимания ясака и с жителей ближайших Курильских островов. В 1713 г. на первом острове (Шумшу) взял ясак И. Козыревский, в 1715 г. он же послал «на ближние острова» Ф. Балдакова.
В целом к концу первой четверти XVIII в. ситуация с ясачным обложением представляется в следующем виде. Обитавшие на реках Камчатке, Большой и близлежащей территории ительмены были уже в числе постоянных ясачноплательщиков (после середины 1710-х гг. не отмечено фактов их сопротивления и отказа от уплаты ясака). Население побережьев Кроноцкого залива (Бобрового моря) с примыкающей территорией и Охотского моря от р. Большой до р. Хайрюзовой платило ясак непостоянно, то давая его без сопротивления, то впадая в «измену». Юг Камчатки (р. Авачу и Курильскую Лопатку) можно отнести к «немирной» территории: сбор ясака здесь почти каждый раз сопровождался вооруженными столкновениями. Наконец, первые Курильские острова, хотя и попали в сферу ясачного обложения, посещались, однако, ясачными сборщиками крайне редко.
Кроме того, надо, разумеется, учитывать, что даже на объясаченной, а тем более на «немирной» территории ясак платили не все местные жители, часть из них скрывалась от подобной процедуры. Г. В. Стеллер в начале 1740-х гг. отмечал: «Впрочем, по податным спискам никоим образом нельзя судить о численности местного населения, потому что казакам, за многочисленностью туземцов, не удавалось так точно подсчитывать их, как теперь, и еще потому, что при внесении ясака по крайней мере третья часть ительменов от него уклонялась»[284].
Уже упоминавшаяся книга ясачного сбора «на Большой реке в новопостроенном земленом остроге, по посторонним и иным рекам с прежних изменников и вновь приисканных» на 1712 г. показывает, что из 346 ясачных, приписанных к Большерецкому острогу, ясак заплатили 279 чел., т. е. 80,6% (с них взяли 248 соболей и 31 лисицу). При этом показательно, что среди большерецких ительменов, подвергшихся разгрому в 1711 г., в «измене» и бегах значилось 75 чел. (41,6%) из 180 ясачноплательщиков, а на «немирных» территориях – Авачинской губе и Курильской Лопатке – в ясак было записано всего 22 чел. (Табл. 6).
По подсчетам А. С. Сгибнева, сделанным на основе сборной ясачной книги камчатского комиссара Ф. И. Шелковникова, к 1724 г. из 3 582 ясачных ительменов, приписанных к трем камчатским острогам, 414 чел. (11,6%) числилось в бегах. Эта же книга показывает, что всего в ясак было записано 5138 чел., но из них 1556 чел. (30,3%) «померло» в разные годы[285]. К сожалению, здесь не указано, с какого именно года число ясачноплательщиков зафиксировано на уровне 5138 чел., вследствие чего невозможно определить, за какое время произошло столь резкое сокращение численности ительменов[286]. Причины же последнего более понятны. В первую очередь это, конечно, гибель мужчин, захват женщин и детей в ясырь в ходе вооруженных столкновений, а также имевшее массовый характер ограбление ительменов казаками (об этом см. ниже). Результатом того и другого неизбежно стал подрыв экономического потенциала ительменских хозяйств и, соответственно, появление дополнительных факторов, влиявших на сокращение численности – голода и болезней[287]. По подсчетам И. И. Огрызко, сделанным на основе казачьих донесений, в 1700–1710-х гг. ительмены потеряли в боях с русскими около 4500 чел.[288]. По данным других исследователей, в первые 18 лет после открытия Камчатки вследствие столкновений со служилыми людьми, а также участившихся междоусобиц, численность ительменов сократилась примерно на 20–23 %[289].
Силовое подчинение ительменов, разрушавшее заодно их хозяйство, наносило, в свою очередь, урон ясачному сбору. Первые признаки неплатежеспособности ительменов стали проявляться как раз после разгрома ительменского восстания в 1707–1711 гг. В последующие годы она все более нарастала. В 1719 г. нижнекамчатский приказчик И. Уваровский сообщил в Якутск: «А в Камчадальском нижнем остроге и к тому в присутствующих уездах казна великого государя с ясачных иноземцов, ради их скудости, на 719 год марта по 21 число в полусборе… А достальной недоборной ясак с ясачных иноземцов сбираю в казну великаго государя с великою нуждою»[290]. К 1724 г. по всей Камчатке из 3582 ясачных ительменов 80 чел. оказались не в состоянии заплатить ясак по разным причинам («скудость», «скорбь», «старость»)[291]. Несомненно, что из 414 «беглых» значительная часть ушла в «бега» также из-за невозможности рассчитаться с долгами. С. Б. Окунь отмечал, что начиная с 1720-х гг. наблюдается систематический и притом весьма значительный недобор ясака с ительменов[292]. Но говоря о недоборе, надо иметь в виду, что он касался лишь официального ясака. Про свой собственный карман казаки и ясачные сборщики, как будет показано ниже, никогда не забывали. И учитывая то обстоятельство, что сбор ясака сопровождался многочисленными поборами с ясачных, речь на самом деле должна идти не об их невозможности заплатить ясак, а об их невозможности вынести всю сумму поборов, как законных, так и незаконных.
Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. (Часть 2. Характеристика русского присоединения крайнего Северо-Востока Сибири)
19.01.2012 Зуев А.С.
Содержание [свернуть]
1 Глава 1. Методы подчинения «иноземцев» и их земель
2 Глава 2. Русские землепроходцы: мотивы поведения и образ действий
3 Глава 3. Русские и аборигены: факторы отторжения
4 Глава 4. Параметры и критерии присоединения
5 Заключение
Глава 1. Методы подчинения «иноземцев» и их земель
При движении по Северо-Востоку русские применяли уже опробованные на территории Сибири, прежде всего в ее северной части – таежной и лесотундровой, методы подчинения своей власти местного населения. Обозначим основные из них.
Первоначальное проникновение на новые «землицы» осуществляли в основном небольшие отряды русских, численность которых обычно составляла 20–40 чел., иногда даже меньше[293]. Более крупные подразделения практиковались редко. Можно назвать, пожалуй, только следующие примеры: экспедиция Попова-Дежнева (по разным сведениям, от 90 до 210 чел.), поход М. Стадухина на Охотское море (50 чел.) и В. Атласова на Камчатку (60 русских и 60 юкагиров). Малочисленность отрядов в свою очередь вызывалась следующими обстоятельствами.
Во-первых, на Северо-Востоке, в принципе, было немного русских людей. Гарнизон Якутска, из состава которого после образования Якутского уезда комплектовались отряды землепроходцев, насчитывал в середине – второй половине XVII в. от 400 до 900 чел. (см. ниже). Это количество должно было обслуживать огромную территорию уезда. Равным образом и промышленные люди, максимальная численность которых в середине XVII в. составляла 2,5–3,5 тыс. чел., были распылены по многочисленным пушным «угодьям» Якутии[294]. Надо также учитывать, что в середине века значительные силы русских из Якутии отвлекли походы на Амур (В. Пояркова и Е. Хабарова).
Во-вторых, такие отряды, как правило, комплектовались добровольцами, в известной мере за их собственный счет, но в основном на средства организаторов похода. Соответственно материальные ресурсы последних неизбежно ограничивали численность отряда.
В-третьих, небольшой отряд был более мобильным, мог легко и быстро передвигаться. Это должно было осознаваться организаторами, поскольку от скорости передвижения могла зависеть жизнь всех участников похода.
В-четвертых, небольшому отряду в условиях значительной удаленности от баз снабжения легче было экипироваться всем необходимым (вооружением, боеприпасами и т. д.) и прокормиться в походе за счет охоты, рыболовства и «подножного корма» (грибов, ягод, съедобных растений), не требуя значительных запасов продовольствия.
Добровольность комплектования отрядов и их преимущественное самообеспечение вели к тому, что среди землепроходцев наряду со государевыми служилыми людьми были и промышленные люди. Отсутствие полных сведений о социальном составе землепроходцев не позволяет выяснить удельный вес тех и других, но имеющиеся сведения позволяют утверждать, что численность промышленных подчас была даже больше, чем служилых. Например, в отряде Е. Бузы, шедшем в 1636 г. на Яну, было 6 служилых и 40 промышленников[295], в отряде И. К. Беляны на р. Алазее в 1643 г. – один казак и 6 промышленников[296], экспедиция Попова–Дежнева состояла в основном из промышленных людей. С С. Моторой в 1650 г. на Анадырь прибыло 10 служилых и 30 промышленных людей[297]. В 1659 г. в Анадырском остроге, по сообщению приказчика К. Иванова, находилось всего 5 служилых, но зато 32 торговых и промышленных человека[298]. Это и не удивительно, поскольку в середине века численность промышленников в Якутии в 6–8 раз превосходила численность служилых людей, причем около трети (а, возможно, и половина) из них сосредотачивалась на северных реках – Оленеке, Нижней Лене, Яне, Индигирке, Алазее, Колыме, Анадыре.
Правда, с 1660-х гг. в связи с упадком соболиных промыслов и добычи моржовой кости, когда организация новых промысловых экспедиций стала невыгодной и сошло на нет мореплавание по Ледовитому океану, многие промышленные люди покинули этот край, на постоянное жительство осталась там лишь малая часть прежнего состава[299]. В 1676 г. якутский воевода А. Барнешлев в своем донесении в Сибирский приказ вынужден был констатировать: «а ныне, государь, с дальних заморских рек промышленные люди все вышли в Якуцкой острог, потому что, государь, на тех реках соболиных промыслов не стало, а в твоих великого государя в ясачных зимовьях живет служилых людей за малолюдством человека по три и по четыре, и от иноземцов, государь, жить за малолюдством страшно»[300]. Эту ситуацию подтвердил в 1680 г. другой воевода – И. Приклонский[301].
Тем не менее, и во второй половине XVII – начале XVIII в. промышленные люди по-прежнему встречались в составе отрядов, действовавших на Северо-Востоке. Тот же А. Барнешлев сообщал, что «в прошлые годех… промышленные на тех реках с служилыми людьми на неясачных иноземцов в поход ходили и под твою великого государя царскую высокую руку приводили вместе заодин»[302]. В 1681 г. в Анадырском остроге, кроме 30 служилых, насчитывалось 26 промышленных людей, которые сообщали в своей челобитной (того же года): «И мы, сироты твои, с ними приказными людьми, тебе, великому государю, на Анадыре реке служим с воды и травы. И они, приказные люди, нас, сирот твоих, с Анадыря реки не выпущают для ради безлюдства. И караулы мы, сироты твои, у твоей великого государя казны и у аманатов караулим потому же против служилых людей»[303]. Эту информацию подтвердил и анадырский приказчик И. Курбатов, писавший в 1681 г. в Якутск: «И те промышленные люди великого государя всякие службы до моего Ивашкова приезду служили и в походы ходили и караулы караулили и рыбный корм на аманатов промышляли…»[304]. Промышленные люди присутствовали и в отряде В. Атласова, они также участвовали в походах первой четверти XVIII в. на коряков и чукчей.
В данном регионе, как и везде в Сибири, русские, насколько позволяла ситуация, использовали практику привлечения к походам и военным действиям против немирных иноземцев объясаченных аборигенов. Якутский воевода Д. А. Францбеков в 1650 г. отмечал: «В Якутском остроге вверх и вниз по Лене и по иным сторонам в холопстве якуты и тунгусы и юкагиры, и многие люди к ратному бою навычны и … на изменников и на непослушных людей в поход ходят и бьются, не жалея голов своих»[305]. Особенно активно русские привлекали к походам юкагиров (против чукчей, коряков, отчасти ительменов) и эвенов (против ямских коряков). Юкагиры вообще почти постоянно сопровождали русских. Из коряков непосредственно в военных действиях на стороне русских периодически принимали участие только акланцы (против косухинцев, каменцев, паренцев, гижигинцев), по одному разу отмечено участие в походах оленных апукинцев (против сидячих алюторов) и анадырских оленных коряков (против чукчей). Из ительменов союзниками русских (против авачинцев) выступали бурин, обитавшие на р. Камчатке и Еловке. Как вспомогательную силу камчатские казаки использовали также своих холопов из числа ительменов. Причем численность «федератов»-аборигенов подчас намного превосходила численность самих русских (прилож. 1).
Участие ясачных иноземцев в походах было важно для русских не только в целях увеличения боевой силы, но и для обеспечения средствами передвижения и продовольствием. Особенно в этом отношении большую роль играли оленеводы (юкагиры и коряки), поскольку без их оленей русским было весьма сложно, а, скорее всего даже невозможно, совершать переходы на дальние расстояния.
Помимо вооруженной, транспортной и продовольственной поддержки ясачных людей использовали также для разведки, ведения переговоров, в качестве толмачей и для перевозки корреспонденции. Можно говорить, что без их помощи русским в условиях враждебного окружения вряд ли удалось бы поддерживать хоть какую-то связь между острогами и отрядами.
Отмечая подобную практику союзов с одними «племенами» (родами, территориальными группами) против других, можно, казалось бы, говорить о политике «разделяй и властвуй». И на самом деле, русские с помощью одних подчиняли других. Как писал Г. В. Стеллер, «русским все эти раздоры между туземцами с самого начала оказались чрезвычайно выгодными: они охотно поддерживали поэтому одну партию против другой и, внушая всем большой страх, разоряли тех и других»[306]. Однако это только первое и поверхностное впечатление. Все было иначе и даже, скорее, наоборот. Во-первых, нельзя не отметить, что подобные «военные союзы» представляли интерес и для самих аборигенов, которые получали в лице русских защиту, с их помощью могли расправляться со своими врагами и иметь возможность участвовать в дележе добычи. Во-вторых, источники ни прямо, ни косвенно, ни даже намеком не позволяют обнаружить со стороны русских сколько-нибудь сознательную политику натравливания аборигенов друг на друга. Наоборот, они стремились прекратить междуусобицы и установить мир в регионе, руководствуясь при этом простыми принципами: ясачные – свои, их надо защищать, неясачные – чужие, враги, их надо подчинить и объясачить, и в конечном счете всех превратить в ясачноплательщиков и своих подданных.
При подчинении аборигенов русские неизменно первоначально предлагали им «ласкою и приветом», без сопротивления пойти или вернуться в ясачный платеж. Делали они это в соответствии с общей правительственной установкой. Другой вопрос: насколько целеустремленно, ответственно и искренне? (см. об этом ниже) В случае же отказа от подданства со стороны иноземцев казаки прекращали всякие переговоры с ними и, если позволяли силы, брались за оружие, «ратным боем» подчиняя «изменников». Но при любом исходе первой встречи, мирном или военном, русские стремились захватить аманатов. И в последующем, несмотря на то, что чукчи и коряки не держались за своих аманатов, да и ительмены не очень-то дорожили их жизнью, казаки упорно продолжали захватывать заложников, причем, если позволяли обстоятельства, из числа старейшин.
Также из скупых казачьих донесений видно, что в случае вооруженного столкновения русские в первую очередь старались «сколоть» или взять в плен «лучших людей» противника. Эта тактика себя оправдывала: лишившись предводителей, аборигены впадали в панику и теряли способность сопротивляться. Кроме того, заметно (даже делая скидку на казачью похвальбу), что в ходе боя русские стремились уничтожить как можно больше «немирных» иноземцев, прибегая порой к весьма жестоким мерам (убийство пленных, женщин, стариков, детей).
Как проходило объясачивание аборигенов, из источников просматривается с большим трудом. Отдельные скупые упоминания позволяют говорить, что на первых порах ясак брался «сколько мочно», «повольно», т. е. сколько дадут или удавалось взять. Как правило, сразу же заводились и ясачные книги. Правда, невыясненным остается вопрос, в какой момент осуществлялся переход от неокладного к окладному ясаку. Не ясно даже, в какой степени и как действовала на практике официальная норма взимания ясака – одна шкурка с одного ясачного. Не был ли это просто формальный принцип, мало или совсем не отражающий реальную ситуацию? Но без поиска и анализа ясачных книг решить эту проблему невозможно. Зато документы свидетельствуют, что в рассматриваемое время, даже в первой четверти XVIII в., охотские, анадырские и камчатские приказчики получали из казны разные товары на подарки для иноземцев – олово, медь, одекуй, корольки, иголки, ножи, ткани, китайский табак. Ими должны были одариваться «лучшие» ясачные люди во время ясачного сбора и «за ясачный платеж». Особенно рекомендовалось одаривать тех, кто сохранял верность русским, находясь в окружении «немирных» иноземцев[307]. Но здесь опять сложно судить: доходили подарки по адресу или же присваивались самими казаками.
На новой территории казаки по собственной инициативе или обычно по указу властей воздвигали укрепленные пункты – зимовья и остроги. На Северо-Востоке они имели преимущественно тыновые стены, что было вызвано необходимостью быстро поставить защиту для небольшого отряда в условиях враждебного окружения и нехватки или отстутствия хорошего строевого леса. В северных районах из-за мерзлого грунта остроги были преимущественно «косыми» или «лежачими», на побережье Охотского и Берингова морей и на Камчатке – «стоячими» или «земляными»[308]. Все они ставились на реках, что обеспечивало, во-первых, возможность коммуникации, во-вторых, продовольственные ресурсы (рыба и питьевая вода), в-третьих, лучшую защиту (укрепление обычно ставилось на «стрелке» при слиянии двух рек или на острове). Кроме того, они должны были обеспечивать контроль над окружающим местным населением. Отсюда стремление поставить остроги и зимовья на территории каждой отдельной «родоплеменной» (территориальной) группы аборигенов.
Выход на Алазею и Колыму ознаменовался строительством колымских и Алазейского зимовий (в последующем острогов). Они контролировали территорию расселения колымских чукчей и юкагиров. Нижнеколымский острог, кроме того, стал опорной и перевалочной базой для движения на Анадырь, в корякскую землю и до 1716 г. на Камчатку. Особое значение с открытием Камчатки приобрело основанное в 1649 г. Анадырское зимовье (с 1660 г. – острог), через которое поддерживалась связь с полуостровом и осуществлялись походы на коряков и чукчей. Оно также контролировало объясаченных юкагиров – ходынцев и чуванцев.
Очень быстро, в 1700–1704 гг., были построены остроги на Камчатке – Нижнекамчатский, Верхнекамчатский и Большерецкий. Их местоположение на двух самых крупных реках полуострова – Камчатке и Большой, верховья которых почти соприкасались, позволяло поддерживать коммуникацию между западным и восточным побережьями. Кроме того, они почти посредине рассекали ительменскую территорию, благодаря чему можно было подчинять и держать в повиновении не только большерецких и камчатских ительменов, но и аборигенов, обитавших от них к северо-западу и юго-востоку. После открытия в 1716 г. морского сообщения с Камчаткой Большерецкому острогу отводилась роль морского порта и главного опорного пункта русских на полуострове. Уже в 1718 г. прибывшему в Большерецк приказчику В. Качанову было велено на р. Большой в удобном месте построить «крепь» (укрепления), казенные амбары «и потому зачинать строить город» и пристань для морских кораблей. Предполагалось, что новый «город» на Большой реке станет центром, куда будет свозиться вся камчатская ясачная казна до отправления в Охотск и где будут содержаться государева казна и все аманаты. Однако вблизи р. Большой не нашлось пригодного строевого леса и дело остановилось[309]. Кроме названных трех острогов, на полуострове некоторое время существовали еще зимовья Ичинское (1698 г.) и укинские (1703 г.), в 1725 г. упоминается зимовье на р. Аваче.
Гораздо медленнее шло закрепление русских на территории обитания коряков. Во второй половине XVII в. здесь существовали лишь временные перевалочные базы – зимовья в устьях р. Гижиги и Тауй в начале 1650-х гг., на устье р. Барановой, впадающей в р. Омолон в 1650–1660-х гг., в верховьях Гижиги в 1657 г., в среднем течении Пенжины у устья р. Часовишной в 1670–1680-х гг., на Яме в 1692 г., на Апуке в 1696 г. Они изредка посещались русскими, не имели постоянных гарнизонов и к началу XVIII в. были заброшены. Поэтому опорными базами, откуда русские действовали против коряков, были Охотский и в большей степени Анадырский остроги.
С началом продвижения на Камчатку и в связи с постоянными нападениями пенжинских и олюторских коряков на русские отряды остро встал вопрос о постройке в местах их обитания укрепленных пунктов. Они нужны были не только для подчинения пенжинцев и алюторов, но прежде всего для обеспечения безопасности анадырско-камчатского пути. Связь Анадырского острога с Камчаткой после походов Т. Кобелева и М. Многогрешного и до открытия морского сообщения осуществялась двумя маршрутами[310]. Один пролегал от Анадырска по р. Черной и Пенжине до устья последней, откуда морем на судах или по суше вдоль побережья добирались до устья р. Тигиль. С верховьев Тигиля, перевалив хребет, выходили на р. Еловку, впадающую в р. Камчатку. Второй путь шел от р. Пенжины до р. Олюторы, затем морем вдоль побережья до устья р. Камчатки и далее по ней. Соответственно, с Камчатки до Анадырска добирались этими же двумя путями в обратном направлении[311]. Поэтому вполне понятно, что после серии нападений коряков на камчатских приказчиков Якутская воеводская канцелярия указом от 12 марта 1708 г. предписала анадырскому приказчику Е. Петрову, приведя в ясачный платеж Косухин острожек на Пенжине и Большой посад на Олюторе, построить на первой реке рядом с корякским Акланским острожком «острог со всякою крепостию» «для удобного из Анадырского острогу к камчадальским острогам пути», а также для «пристанища» судов и заготовки провианта (рыбных запасов), а на второй реке присмотреть место под строительство острога[312]. (Требование разгрома Большого посада и строительства на его месте русского острога повторялось в наказах приказчикам В. Колесову в 1711 г. и П. Татаринову в 1714 г.).
Во исполнение этого указа Е. Петров в 1709 г. поставил Пенжинский острог, а другой анадырский приказчик А. Петров в 1714 г. заложил Архангельский Олюторский острог. Однако они просуществовали недолго. Архангельский острог был уничтожен коряками в 1715 г., а Пенжинский, судя по всему, был вскоре заброшен, поскольку после середины 1710-х гг. он не упоминается в источниках. Восстанавливать их русские власти в то время посчитали ненужным, так как с 1716 г. все сообщение с Камчаткой велось морем через Охотск, и движение русских отрядов по корякской земле почти полностью прекратилось[313]. Правда, в 1718 г. анадырскому приказчику П. Татаринову было велено заложить острог в устье р. Пенжины, как перевалочную базу на морском пути из Охотска на Камчатку[314], но о его строительстве ничего не известно.
Некоторый успех был достигнут только на «охотском» направлении. В начале XVIII в. охотские казаки восстановили Тауйский острог как опорный пункт для объясачивания ямских коряков (о строительстве русских острогов на Северо-Востоке см. прилож. 2).
Возведение опорных пунктов с постоянными гарнизонами вело к организации на новой территории системы русского управления. Все земли к востоку и северо-востоку от Якутска автоматически включались в состав Якутского уезда. Якутские воеводы, получив известие о строительстве новых острогов, направляли туда уполномоченных приказчиков и ясачных сборщиков как официальных представителей властей.
К началу XVIII в. в пределах Якутского уезда существовало 36 волостей, 29 постоянных и 11 периодически функционировавших острогов, острожков и ясачных зимовий. Многие из них контролировали огромные территории. С 1708 г. Якутский уезд вошел в состав новообразованной Сибирской губернии, с 1719 г. в состав Иркутской провинции. До 1708 г. Якутск подчинялся напрямую Сибирскому приказу, с 1708 по 1719 г. – сибирскому губернатору, а с 1719 г. – иркутскому провинциальному воеводе. Управление уездом, которое осуществлял воевода, сидевший в Якутске, строилось по общей, опробованной в остальной Сибири, схеме[315].
Интересующая нас территория в административно-территориальном отношении делилась на три «ведомства» (или «присудствия») – Охотское, Анадырское и Камчатское. Исходя из того, с каких территориальных групп аборигенов в каждом ведомстве собирали или пытались собирать ясак, можно примерно определить и границы этих ведомств.
Анадырский острог простирал свое ясачное обложение на территорию обитания юкагиров – чуванцев, ходынцев и анаулов, коряков – гижигинцев, пенжинцев, паренцев, паланцев, карагинцев, алюторов, апукинцев, т. е. охватывал бассейн р. Анадырь, северо-восточную часть Охотского побережья (Гижигинскую и Пенжинскую губы с реками Гижигой, Паренем, Пенжиной), северную часть Камчатки (районы обитания коряков), часть Берингоморского побережья (заливы Корфа и Олюторский с реками Олютора, Пахача, Апука). Слабо исследованнные или совсем неизвестные районы обитания чукчей (побережье Чукотского моря от Чаунской губы и Чукотский полуостров) и коряков-кереков от мыса Олюторского до мыса Наварин, как «прилегающие» к Анадырскому острогу, также считались в его ведомстве.
Ведомство камчатских острогов включало территорию ительменов на юг от р. Тигиля и Уки, захватывая обнаруженные Курильские острова. Из Охотского острога, помимо ламутов, ясак собирался с коряков, обитавших к юго-западу от р. Гижиги до Тауйского залива – туманских, ямских, иретских.
В каждое ведомство из Якутска посылались приказчики, которые с начала 1720-х гг. стали именоваться комиссарами. Приказчики и комиссары назначались из числа служилых людей якутского гарнизона – дворян, детей боярских, сотников, атаманов, пятидесятников и десятников. Единственные два исключения – это посылка в 1701 г. напрямую из Москвы В. Атласова в качестве приказчика на Камчатку и назначение в 1713 г. сибирским губернатором М. П. Гагариным П. Татаринова, который из «дьяческих детей» был сразу произведен им в капитаны Тобольского драгунского полка. Кроме того, временно, с 1713 по 1718 г., камчатские остроги были из прямого подчинения Якутска переданы в ведение анадырского приказчика.
В Анадырское и Охотское ведомства назначались по одному приказчику. На Камчатку до 1718 г. также посылали одного приказчика, но в этом году определили сразу трех – в каждый острог. В последующие годы в камчатские остроги назначали то одного, то двух приказчиков. Соответствующие правительственные распоряжения не объясняют, почему произошло увеличение численности камчатских управителей. Но можно уверенно предположить, что стремление усилить официальную власть было связано с частыми «бунтами» камчатских казаков, которые отстраняли «государевых» приказчиков от власти, ставя на их место выборных приказчиков и «судеек». Однако из двух-трех камчатских приказчиков (комиссаров) один считался главным, а другие – «подчиненными».
Смена приказчиков формально проводилась через год. Но вследствии каких-либо причин (задержки в пути, гибели от рук «немирных» иноземцев) передача дел от одного к другому приказчику могла задержаться еще на год-два. Случалось и так, что приказчик, отбыв положенный срок, не дожидался смены и, передав дела назначенному от себя заказчику, отправлялся в Якутск. Приказчики в свою очередь из числа наличных служилых людей (даже рядовых казаков) назначали управляющих в остроги и зимовья, расположенные на подведомственной территории. Эти управители в документах именовались обычно заказчиками («закащиками») и изредка приказчиками. В Анадырском ведомстве главным острогом считался Анадырский, в Охотском – Охотский. На Камчатке ситуация была иная. Там не было официально признанного главного острога. «Столица» «переезжала» из острога в острог вместе с передвижением приказчика.
Одновременно с организацией управления центральные и якутские власти в объеме имеющихся сил и средств проявляли заботу об обеспечении военного присутствия на присоединяемых территориях и, соответственно, о комплектовании гарнизонов. Это была «головная боль» якутской администрации. Из острогов и зимовий приказчики постоянно доносили о нехватке служилых людей, которые в условиях враждебного окружения и плохого материального снабжения гибли от голода, холода, болезней, в результате многочисленных сражений с иноземцами, добавляя, что из-за «малолюдства» русские люди принуждены жить в «великом страхе» и «против неприятельских людей стоять некем»[316].
Сегодня уже невозможно из-за состояния источников восстановить общее число русских людей, погибших при присоединении Северо-Востока Сибири. По некоторым подсчетам, при присоединении Якутии общие потери только служилых людей составили до 50%[317]. Не лучше обстояло дело и в ходе проникновения на земли чукчей, коряков и ительменов. В 1676 г. якутский воевода А. Барнешлев сообщал в Москву, что за 27 лет «как та Анадырская земля сыскана… и как учали збирать ясак, побито много людей»[318]. За 1703–1715 гг., по утверждению С. П. Крашенинникова, по пути из Анадырска на Камчатку и обратно погибло «человек с 200» служилых.[319] Приведенные в прилож. 1 данные также свидетельствуют, что во второй половине XVII – первой четверти XVIII в. в чукотской, корякской и ительменской «землицах» погибло немало русских людей. Подчас от рук «немирных» иноземцев гибли целые отряды погловно. Абсолютные показатели потерь кажутся, конечно, не столь впечатляющими, особенно по сравнению с потерями аборигенов. Однако, если принять во внимание общую малую численность русских, в том числе служилых людей, даже с учетом всего Якутского уезда, то удельный вес потерь окажется весьма и весьма значительным.
Поэтому якутским и центральным властям поневоле приходилось проявлять заботу о пополнении убыли и наращивании численности служилых людей. Уже в 1638 г. с первыми якутскими воеводами было направлено 406 служилых людей[320]. В последующие годы каждый новый якутский воевода неизменно жаловался в Сибирский приказ на недостаток в Якутском уезде служилых людей, а некоторые предлагали увеличить численность якутского гарнизона: Д. А. Францбеков в 1650 г. и И. П. Акинфов в 1651 г. – до 600 чел., М. С. Лодыженский в 1653 г. – до 800–1 000, А. А. Барнешлев в 1675 г. и И. Приклонский в 1682 г. – до 1000, М. Кровков в 1686 г. – до 1551 чел.[321] Настойчивые просьбы воевод вели к медленному, но неуклонному росту якутского гарнизона (табл. 7).
В первые десятилетия существования Якутского уезда основная масса служилых людей присылалась из сибирских городов, главным образом из Тобольска, Березова и Енисейска. С течением времени якутский гарнизон стал пополняться в основном за счет местных людских ресурсов. А поскольку казачьих родственников, которых в первую очередь должны были верстать, не хватало, то в значительном количестве в службу зачисляли гулящих людей (из числа бывших промышленников), ссыльных, новокрещенов[322]. Однако и присылка на службу в Якутск служилых людей из других гарнизонов, хотя и сокращается, но не исчезает полностью. В частности в 1693 и 1694 г. из Тобольска, Тюмени и Енисейска в Якутск прибыли 54 сына боярских и 45 казаков[323].
Якутский гарнизон обслуживал огромную территорию Якутского уезда. Служилые люди рассылались небольшими группами (обычно от 3 до 20 чел.) по многочисленным острогам, зимовьям и слободам. После такой рассылки даже в самом Якутске оставался незначительный контингент – всего несколько десятков человек[324]. Понятно, что на долю Анадырско-Камчатского края доставалось немного. Так, согласно росписи «дальним и ближним ясачным острожкам и зимовьям» на 1675/76 г. А. Барнешлева, в острогах, пограничных с территорией коряков и чукчей, находилось: в Охотском – 44, в Алазейском – 10, Колымских – 21, Анадырском – 16, Чендонском – 10, а всего 101 служилый человек[325], что составляло 19% от численности якутского гарнизона в данный год (около 530 чел.).
Таблица 7. Численность военнослужилых людей Якутского гарнизона в XVII – начале XVIII в.*
Год Штатная численность По данным окладных книг Реальная численность
1638 4001
1647 3952
1648 4263 4344
1651 4535
1656 6456 5797
1659 6008
1660/61 6149
1675/76 6091067011 532125311353014
1681/82 71715 682165521756618
1682/83 68319
1684 70720
1685/86 70821
1686 74622
1691 72123 7312473525
1696 82226 8062780928
1697/98 920299433091331,
1701 8523284133 912347253591536
1703 85937 92638
1706 94739
1708 92340
1721 150741 138142
Начало 1720-х 143843143044143545
* Таблица составлена по данным: 1 Иванов В. Н. Вхождение Северо-Востока Азии… С. 176; Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 49, 59; 2 ОРЗПМ. С. 246–251; 3 Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 45; 4 Он же. Русские на Северо-Востоке... С. 50; 5 История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; 6 Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке... С. 52; 7 Он же. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; 8 Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; 9 ОРЗПМ. С. 513 (без учета дворян и детей боярских); 10 ДАИ. Т. 6. С. 402; 11 Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке... С. 53; 12 Там же. С. 53; 13 Якутия в XVII веке. С. 310, 316; История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; 14 ДАИ. Т. 8. С. 408; 15 Там же. С. 184; История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; 16 ДАИ. Т. 10. С. 344; 17 Якутия в XVII веке. С. 310, 316; 18 Сибирские города Материалы для их истории XVII и XVIII столетий... С. 79—86, 111; 19 ДАИ. Т. 10. С. 344; 20 Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; 21 РГАДА, ф. 263, оп. 1, ч. 3, д. 3454, л. 143–144; 22 Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55; 23 Он же. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; 24 Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 55; 25 История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; 26 Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 52; 27 Он же. Русские на Северо-Востоке… С. 55; 28 История Якутской АССР. Т. 2. С. 44; 29 Там же; Сибирские города... С. 79–86, 111; 30 Якутия в XVII веке... С. 404; Гурвич И. С. Этническая история... С. 60; 31 Якутия в XVII веке. С. 310, 316; 32 Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточную Сибирь… С. 46–47; 33 Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 124; 34 Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке… С. 55; 35 Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов… С. 124; 36 Сафронов Ф. Г. Русские на Северо-Востоке... С. 55; 37 РГАДА, ф. 24, оп. 1, д. 25, л. 35–35 об.; 38 Там же; 39 Там же, ф. 214, оп. 1, ч. 5, кн. 1449, л. 196–227; 40 Там же, кн. 2042, л. 13об.; 41 Там же, ф. 248, оп. 5, кн. 292, л. 262–259об.; 42 Там же; 43 Там же, ф. 24, оп. 1, д. 25, л. 35 – 35 об.; 44 Там же, ф. 199, оп. 2, № 501, д. 1, л. 8 об – 10; 45 Кирилов И. К. Цветущее состояние… С. 292.
После открытия Камчатки, в первой четверти XVIII в., власти усилили свое внимание к восточным окраинам Якутского уезда, направляя туда с очередными приказчиками отряды служилых людей. Причем они комплектовались не только якутскими казаками, но и другими категориями жителей Якутска – родственниками казаков, промышленными и гулящими людьми, а также служилыми и «вольными охочими» людьми из других сибирских городов и даже рекрутами, солдатами и драгунами.
Известно, что В. Атласову при его первом возвращении на Камчатку в 1701 г. было указано Сибирским приказом набрать в Тобольске, Енисейске, Илимске, Братске и Якутске 170 добровольцев[326]. В последующие годы, судя по отрывочным и неполным данным, из Якутска на Камчатку были направлены: в 1701 г. – 55 служилых, в 1702 г. – 37 (по другим данным – 50, в том числе «новоприборные тобольские и енисейские служилые люди»), в 1703 г. – 29, в 1706 г. – 35, в 1707 г. – 55, в 1708 – 55 (в том числе 35 из Тобольска и Енисейска), в 1709 г. – 94 (набранных в Якутске из промышленных и гулящих людей), в 1710 г. – 73 (в том числе, кроме казаков, новоприборные из промышленных и гулящих людей), в 1711 г. – 58 (в том числе новокрещенные, а также рекруты из Москвы и солдаты из Илимска), в 1712 г. – 92, в 1713 г. (на Камчатку и в Анадырск) – 58 драгун и 140 служилых, в 1719 г. – 19, в 1724 г. – 21, в 1725 г. – 30 военнослужилых людей[327].
Вместе с отрядами на Камчатку направляли вооружение (пушки, пищали, мушкеты, винтовки) и боеприпасы, подчас в большом количестве[328]. Так, около 1707 г. из Москвы и Тобольска в Якутск «для смирения тамочных стран и ясачных противных иноземцов и для всякие обережи» были посланы 4 пушки, 100 ручных пищалей, 1500 железных ядер, 10 пудов оружейного пороха, 10 пудов свинца, несколько пудов фитиля[329]. С 1707 по 1711 г., по подсчетам якутской администрации, на Камчатку было отправлено 289 «служилых всяких чинов людей», две медные пушки, 100 ядер, 211 пищалей, 28 пудов пороха и 52 пуда свинца[330].
Несомненно, что с каждым новым приказчиком отряды служилых, вооружение и боеприпасы направлялись также в Анадырский и Охотский остроги. Сколько-нибудь полных данных по этому поводу не имеется, но, взяв за «образец» Камчатку, можно предположить, что каждый год в Анадырск и Охотск из Якутска уходило по несколько десятков человек[331].
Однако нужно иметь в виду, что русские в регионе в XVII – первой четверти XVIII в. были представлены преимущественно временным контингентом, поскольку служилые люди, как и приказчики, командировались туда, как правило, на год, т. е. были «годовальщиками». Соответственно вместе с приказчиками, отбывавшими из своих острогов в Якутск, уезжала и часть служилых людей. Правда, на Камчатке ситуация к концу первой четверти XVIII в. стала меняться в связи с тем, что в 1707 г. последовал указ, предписывающий оставить бывших здесь казаков на постоянную службу[332]. Власти осознали, что дешевле закрепить служилых на определенном месте службы, чем каждый год «гонять» их туда-сюда. Кроме того, формирование на новых землях постоянного русского населения связывается с их закреплением в российском подданстве. В частности, камчатский приказчик В. Колесов констатировал в своей отписке 1713 г. в Якутск следующее: «А без… домовых якуцких и с Руси жителей в здешней Камчадалской земле быть нельзя, и вотчина великого государя в Камчадальских острогах будет прочна и состоятельна»[333].
В первой же четверти XVIII в. в связи с открытием Камчатки, строительством новых острогов, предпринятыми усилиями по подчинению ительменов и коряков и отчасти оседанием «годовальщиков» на постоянное местожительство в регионе наблюдается увеличение численности служилых людей. Кроме них, в северо-восточных острогах присутствовали также промышленные и торговые люди. Правда, определить их общую численность достаточно сложно, поскольку данные источников весьма отрывочны и неполны.
Так, известный географ петровского времени И. К. Кирилов в своем «Цветущем состоянии Всероссийского государства», на основе каких-то сведений сообщил, что в Анадырском остроге в начале XVIII в. находилось «человек с 300» русских людей, но из них были «многие побиты от олюторских и камчатских народов и на Пенженском море»[334]. Анадырский приказчик Е. Петров показывал, что после его отъезда в 1709 г. в Анадырском остроге и Пенжинском зимовье осталось 90 казаков и 45 торгово-промышленных людей[335]. По другим данным, в 1708–1715 гг. при Анадырске числилось около 150 служилых людей[336]. Но в мае 1715 г. в остроге вспыхнула эпидемия оспы, которая унесли жизни многих русских и еще больше юкагиров. Согласно преданию, записанному в начале 1770-х гг., от оспенного поветрия умерло «сот до осми человек мужеска и женска полов», в основном юкагиров, и к концу эпидемии в живых остались 31 анадырский житель (мужчины и женщины), включая казаков, да 20 драгун[337]. В 1719 г. оспа вновь свирепствовала в Анадырском крае[338].
Немногим полнее сведения и по Камчатке. В 1711 г. там насчитывалось 150 служилых[339]. В 1712 г., по приблизительным данным, в Нижнекамчатском остроге было 36 служилых и промышленных людей[340], в Большерецком – 50 служилых[341], в Верхнекамчатском – 60 служилых и промышленных[342], всего – 146 чел. На следующий год число казаков и промышленников составило: в Верхнем остроге – 36, в Нижнем – 70, на Большой реке – 37; отправилось с И. Козыревским на Курильские острова – 55[343], т. е. всего было 198 чел. Для более позднего времени известно, что в Нижнекамчатском остроге насчитывалось в 1718 г. 120 служилых и промышленных[344], в 1723 г. – 81 служилый и 9 промышленников[345], в Верхнекамчатском в 1722 г. – 41 служилый и два промышленника[346]. По другим сведениям, в 1723 г. почти все русское население Камчатки, за исключением нескольких священников, состояло из 165 казаков и 11 промышленников[347].
Согласно обобщенным сведениям, представленным в упомянутой работе И. Кирилова (сделанным на основе ведомостей, поступавших в столицу из Сибирской губернской канцелярии), в начале 1720-х гг. численность и дислокация служилых людей в острогах крайнего Северо-Востока предстает в следующем виде: на Алазее – 15 «жилых» (т. е. постоянно проживающих) и 10 годовальщиков-служилых, в колымских острогах – соответственно 50 и 50, Анадырском остроге – 40 и 50, Охотском – 40 и 50, Тауйском – 7 и 10, камчатских – 150 и 100[348]; всего – 572 чел. Несомненно, эти цифры «округленные» и к тому же отражают не реальную численность, а списочный состав. Но, тем не менее, на их основании можно говорить о том, что, по сравнению с серединой 1670-х гг., военные силы русских на Северо-Востоке существенно выросли, возможно, более чем в 5 раз, причем в первую очередь за счет появления казачьих гарнизонов на Камчатке. Теперь Северо-Восток отвлекал почти 40% всех якутских служилых людей. Даже если вычесть гарнизоны Алазейского и колымских острогов, которые в связи с исчезновением алазейско-колымской группировки чукчей, из «прифронтовых» превратились в «тыловые», все равно число служилых людей, задействованных в подчинении чукчей, коряков и ительменов, представляется солидным – 447 чел. (или около 30% всех якутских служилых людей)[349].
При этом, однако, заметно, что увеличение численности военного контингента происходило на фоне сокращения в регионе неслужилого населения – промышленных и торговых людей. По переписи 1724 г. «за выключением действительно служащих разных чинов людей в подушном окладе» состояло в Верхнекамчатском остроге – 27, в Большерецком – 34, в Анадырском – всего 6 чел., причем почти поголовно это были или отставные казаки, или казачьи родственники (дети, братья, племянники)[350].
В то же время поддержание и даже наращивание военного присутствия в регионе свидетельствуют в пользу того, что правительство и якутские власти серьезно относились к делу закрепления северо-восточных территорий за Россией, и, несмотря на декларируемый принцип миролюбивого отношения к аборигенам, вполне понимали, что обойтись без вооруженной силы нельзя, тем более, что местное население оказывало русским весьма энергичное и упорное сопротивление.
Глава 2. Русские землепроходцы: мотивы поведения и образ действий
В чем же причины того, что народы крайнего Северо-Востока Сибири встретили русских преимущественно «в штыки» и оказали им упорное сопротивление? Ответить на этот вопрос отнюдь не просто. Исследователи, начиная с Г. Ф. Миллера, Г. В. Стеллера и С. П. Крашенинникова, обращали внимание на различные аспекты данной проблемы – политические, экономические, психологические, но в конечном счете все причины русско-аборигенного противостояния сводили к тому, что иноземцы выступали против ясачного режима и злоупотреблений ясачных сборщиков. Советские историки добавляли, что последние, в свою очередь, были порождением эксплуататорского феодально-крепостнического строя. В постсоветское время исследователи стали также указывать на то, что столкновения явились результатом соприкосновения «носителей разных цивилизаций»[351] и «неподготовленности» «социальной психологии» аборигенов к встрече «неведомых» пришельцев[352]. Все это в принципе правильно, однако слишком общё, в результате чего размывается многоцветная палитра причин. К сожалению, никто из исследователей не пытался сколько-нибудь детально разобраться в том, почему чукчи, коряки и ительмены уже при самом первом знакомстве с русскими, когда им еще ни в коей мере не удалось испытать всех «прелестей» ясачного режима, в большинстве своем вступали в вооруженные столкновения с землепроходцами, и почему они так долго, упорно и отчаянно сопротивлялись. Стоить заметить, что в сибиреведческой литературе вообще мало работ, специально посвященных анализу причин русско-аборигенных конфликтов, и соответственно не наработаны методические и методологические приемы исследования данной проблемы. Мало помогает и обращение к современной этноконфликтологии и этнополитологии, поскольку их наработки относятся к XX в. и в большинстве своем не применимы к анализу ситуации трехвековой давности.
Однако необходимость рассмотрения причин конфликтов между аборигенами и русскими на стадии их знакомства и начала подчиненения первых последними вполне очевидна. Без этого характер и содержание русско-аборигенных отношений вряд ли вообще могут быть поняты.
Начинать анализ, естественно, надо уже с самых первых контактов. Но здесь мы сталкиваемся с огромной проблемой, которая существенно затрудняет исследование. Дело в том, что в подавляющем большинстве случаев единственные источники, сообщающие нам о том, как происходили встречи русских с аборигенами, это сказки, отписки и челобитные землепроходцев, т. е. источники заведомо тенденциозные, излагающие только одну, «русскую», версию событий. Кроме того, казачьи соообщения о встречах с аборигенами поражают своей лапидарностью. Мы не найдем в них подробного изложения того, как происходили эти встречи. Землепроходцы предпочитали констатировать лишь результат, который только и интересовал вышестоящие власти. Если бы у последних был интерес к конкретике, они, несомненно, заставили бы «информаторов» рассказать все, зафиксировав это на бумаге. Тем не менее, имеющаяся информация все же позволяет, правда, в самых общих чертах, выяснить, как развивалась ситуация при первых контактах.
При встрече с иноземцами казаки вступали с ними в переговоры, излагали им «государево жалованное слово», уговаривая идти в ясачный платеж и обещая взамен «государево жалованье». Например: «И мы, холопи твои, сказали им про твое царское величество и жаловальное твое слово, чтоб оне, алазейские мужики, были послушны и покорны, и учинилися бы под твоею, государевою… высокою рукою в прямом холопстве неотступны на век. И учали у них просить твоего, государева, ясаку…». Далее были возможны два варианта.
Первый, когда переговоры заканчивались миром и иноземцы вносили ясак. Такое случалось с отдельными территориальными группами чукчей, коряков и ительменов, однако, крайне редко.
Наиболее распространенным был другой вариант, когда иноземцы, выслушав русские предложения, отказывались от них: «и те, государь, иноземцы… в твоем, государеве, ясаке отказали», «учинилися сильны и не послушны и не покорны и ясаку с себя не дали». В результате происходило вооруженное столкновение. Его инициаторами казаки объявляли иноземцев, которые «учали драться». Возможно, в отдельных случаях аборигены и врямь нападали первыми. Однако в большинстве случаев, как представляется, зачинщиками «драки» были все же русские. У них не было другой альтернативы. Аборигены, отказавшись дать ясак, имели возможность «отъехать» от русских и тем самым избежать столкновения. Но русские, если позволяло соотношение сил, в соответствии с наказами обязаны были взять ясак. Эти же наказы не только разрешали, но и предписывали в случае не только вооруженного сопротивления, но и просто отказа от платежа ясака, когда иноземцы не поддавались на «ласку» и «привет», применять к ним любые меры воздействия, «всячески домогаючись»: «а которые иноземцы учинятца противны и ясаку великого государя платить не станут и учнут бится, и ему прикащику от них себя опасти и поступать с ними воинским поведением, сколко милосердный господь Бог помощи подает, чтоб однолично тех людей смирить и великого государя под царскую высокодержавную руку в ясачной платеж привесть»[353]. Иначе говоря, переговоры переговорами, но цель – объясачивание иноземцев – должна быть достигнута любой ценой, вплоть до применения вооруженной силы. Такая установка, конечно, открывала широкий простор для действий отрядов служилых и промышленных людей. Ну, а результат столкновения мог быть различным. Чаще всего аборигены терпели поражение и подвергались грабежу, а трофеи пушниной записывались в ясак или расходились по рукам казаков. Иногда нападение удавалось отбить, и русские уходили ни с чем.
Важно заметить, что в случае применения силового давления к аборигенам вышестоящие власти отнюдь не пытались разобраться, насколько оно было оправданным, принимая с удовлетворением известие о подчинении очередного народа. Получается, что русские – казаки и их начальство – рассматривали иноземцев только как потенциальных плательщиков ясака, которых любым способом надо привести в ясачный платеж[354]. Так, в частности, Сибирский приказ поставил в заслугу якутскому пятидесятнику В. Колесову то, что он в 1705 г. послал в Курильскую Лопатку для сбора ясака казаков и промышленных людей (40 чел. во главе с казаком С. Ломаевым), которые «тех немирных иноземцев курил побили человек со сто, а достальных привели под нашу, великого государя, высокую самодержавную руку в вечное холопство в ясачной платеж»[355].
Оба варианта заставляют думать, что развитие событий в первую очередь и в основном зависело от тактики действий землепроходцев, от их заинтересованности в мирном или военном исходе встречи. Несомненно, огромной при этом была роль толмача, его знание «иноземческого» языка и умение корректно и, так сказать, деликатно осуществить перевод «государева жалованного слова». К сожалению, дошедшие до нас сказки и отписки не содержат подробной информации о ходе переговоров, а тем более «прямую речь» толмача и ответы аборигенов. Поэтому мы не знаем, какие аргументы использовали русские, пытаясь уговаривать аборигенов. Однако вряд ли будет ошибкой предположение, что толмачи (а ими зачастую при походах по крайнему Северо-Востоку были юкагиры или метисы – потомки от русско-юкагирских браков) вынуждены были адаптировать политико-правовые понятия и термины «государева жалованного слова» к языку коряков, ительменов и чукчей, в котором эти понятия и термины просто отсутствовали. Например, когда в 1641 г. подъехавшим к Алазейскому зимовью оленным чукчам предложили заплатить ясак, те ответили: «А до них де нихто руских людей у них не бывал и про них они руских людей не слыхали… И они де того не знают, какой ясак и как государю давать»[356]. Участник похода И. Москвитина Нехорошко Колобов, рассказывая в своих показаниях 8 января 1646 г. о столкновениях с охотскими тунгусами, пояснял их причины следующим образом: «А те де тунгусы люди дикие, преж их русских людей нихто у них не бывали, и слухав у них про государевых руских людей не бывало же, и того не знают, что государю ясак платят»[357].
Следствием «адаптации» была неизбежная «примитивизация» самого «жалованного слова», в результате чего сознанию аборигенов становились понятны только те значения, которые уже были в их собственном «политико-правовом обиходе». И здесь для полноты картины было бы весьма полезно сделать перевод «жалованного слова» хотя бы на один из палеоазиатских языков. Но, увы, это невозможно, поскольку этнолингвистика не располагает полными данными о словарном запасе коряков, чукчей и ительменов на изучаемый период. Однако, имея представления о существовавших в то время у них общественных отношениях, можно смело утверждать, что из речей толмача они точно могли понять лишь то, что их хотят превратить в «холопов» (рабов) какого-то «сильного человека», который живет где-то далеко-далеко, заставить отдавать ему пушнину, а взамен этого «сильный человек» обещает защиту и подарки.
Поскольку в подавляющем большинстве случаев на такие речи аборигены отвечали отказом и начинали «драться», нетрудно догадаться, что их не устраивала перспектива добровольно превратиться в холопов.
Не исключено, что причиной резкого первоначального неприятия русских могло стать то, что коряки, чукчи и ительмены еще до своего первого знакомства с ними, получили от своих соседей, уже знакомых с русскими, представление о том, что можно от них ожидать. То есть, они уже знали, что русские требуют пушнину и подчиняют своей власти. А в том, что у аборигенов существовал обмен информацией между стойбищами и поселениями, вряд ли можно сомневаться. В этой связи обратим внимание на следующий факт. В 1697 г., когда Атласов взял «с погрома» ясак с пенжинских коряков Акланского, Каменского и Усть-Пенжинского острожков, те возмущенно заявили ему, что в «прежние годы слыхали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят»[358]. То есть коряки имели представление о том, как «по закону» должен происходить сбор ясака.
В тех же редких случаях, когда контакт заканчивался мирно, можно предположить, что, во-первых, сами землепроходцы придерживались более «мягкой» тактики, не требуя сразу же ясак, а, во-вторых, толмач выстраивал перевод «жалованного слова» и вообще «русских речей» таким образом, что не вызывал негативной реакции иноземцев. Это, конечно, же предположение, построенное преимущественно на логическом умозаключении (не было вооруженного столкновения – значит, русские сумели договориться). Однако оно подтверждается одним очень интересным сообщением. Речь идет о записанном в 1690-х гг. рассказе казаков о походе на Камчатку[359]. Эта запись содержит наиболее подробное из известных описание одного из первых контактов русских с коряками. Благодаря ей можно в общих чертах восстановить, каким образом казаки взаимодействовали с иноземцами. Причем и те, и другие повстречались впервые в жизни.
Согласно рассказу казаков, они сразу же повели себя весьма тактично и прежде всего (вместо требования ясака) предложили произвести товарообмен: «и с ними те промышленные люди торговали и меняли на свои хлебные припасы иноземские товары соболи и лисицы малое число». Установив таким образом мирный контакт, русские стали распрашивать коряков, откуда те и где их местожительство. В ответ коряки, увидев, что пришельцы настроены миролюбиво, пригласили их в свои жилища. При этом они обещали «хранити» русских, т. е. не причинить им зла и защищать. Казаки, вычислив, кто у коряков «лучшие люди», преподнесли им подарки – хлеб, медные котлы, топоры, кожи. Завоевав тем самым окончательно благожелательное к себе отношение, казаки распросили иноземцев об их местожительстве, численности, управлении, социальном устройстве, взаимоотношениях между родами, о других народах (ительменах), живущих по соседству. Особое внимание при этом они уделелили военному делу и вооружению коряков, а также выяснению вопроса, находятся ли они в чьем-либо подданстве: «хто ими владеет и есть ли у них большие над ними». В ответ казаки рассказали корякам «подробну все о себе». Правда, ясак им взять так и не удалось. Зато пребывание в корякском поселении закончилось мирно[360].
Данный рассказ свидетельствует, что первопроходцам удавалось найти подход к иноземцам и общий с ними язык. Это обеспечивалось подчеркнутым миролюбием со стороны русских, подарками «начальствующим лицам» и товарообменом (железные товары в глазах иноземцев, несомненно, представляли большую ценность), а также отказом от требования ясака. Со временем среди служилых людей появились те, кто хорошо освоил иноземческий язык, знал их нравы и обычаи, и соответственно грамотно мог выстраивать с ними отношения. В этой связи можно обратить внимание на следующий эпизод. Когда в 1717 г. бывшие в «измене» оленные олюторские коряки принесли в Анадырский острог «повинную» и ясак, они запросили у русских поддержку против напавших на них ходынцев, настояв на том, чтобы для урегулирования конфликта к ним прислали «служилого Афонасья Куркина да для толмачества Василья Заледеева, для того что они, Афонасей и Заледеев, им, корякам, … издавна знаемы и никаких обид и налог к ним, корякам, чинено не было», «а толмач Василей Заледеев всех их иноземческие поступки и нравы достаточно знает». Просьба коряков была удовлетворена[361].
Мирное взаимодействие могла обеспечить и заинтересованность в этом самих иноземцев, которые либо соблазнялись русскими товарами (если их вообще предлагали), либо нуждались в защите от своих врагов. В обмен на это они готовы были выдать ясак, который в таком случае естественно рассматривался аборигенами либо как ответный подарок, либо как плата за товары или услуги со стороны русских. Скудость источников не дает по этому поводу достаточных и прямых доказательств, но имеющиеся, пусть даже косвенные, данные указывают, что дело вполне могли идти и шло подобным образом. В противном случае, невозможно понять, почему на общем фоне жесткого противодействия русским отдельные территориальные группы коряков, чукчей и ительменов вступали с ними в мирный контакт (значит, у них был интерес к этому). Напомним наиболее яркий случай – «союз» еловских ительменов с Атласовым, направленный против нижнекамчатских ительменов. Равным образом вражда анадырских оленных коряков с чукчами вынудила первых пойти в подданство к «великому государю», дабы получить от него защиту.
В этом отношении можно обратить внимание на одно предание, записанное на Камчатке Г. В. Стеллером о первой встрече некоего «могущественного ительмена» Ивара Асидама с русскими казаками. Это предание сложно увязать с реальными событиями, но судя по тому, что Ивар умер в 1741 г., можно предположить, что описываемые в нем события приходятся на начало XVIII в. Согласно преданию, Ивар спросил казаков, «что им нужно, откуда и зачем они прибыли. Казаки ответили, что они явились от великого и могущественного владыки, которому подвластна вся земля, и что ему, ительмену, надлежит платить им ежегодно ясак или дарить соболей за то, что они, казаки, будут проживать на его земле. Очень удивившись, что пришельцы будут проживать не в своей стране, а в чужой и что они прибыли из страны, о которой ительмены никогда ничего не слыхали, Ивар созвал совет. На этом совете он заявил, что раз эти сильные, высокие и храбрые люди, числом четыре, осмелились появиться среди такой большой толпы народа и столь смело потребовали ясак для своего повелителя, то ему, Асидаму, этот иноземный народ представляется весьма могущественным и притом очень умным; это можно усмотреть по одежде чужеземцев и по их железным инструментам. А так как эти люди привезли ительменам всевозможного рода полезный железный товар и требуют за него только лисьи и собольи меха, он считал бы необходимым не только не причинять им никакого вреда, но согласиться, в силу обилия у них, ительменов, зверья, на их предложение и из-за подобных пустяков не превращать этих людей в своих врагов: ведь если их убить, то явятся более значительные отряды их, которые пожелают отомстить за своих братьев. Вдобавок, закончил он свою речь, он принял во внимание также мужество и силу русских сравнительно с соответственными качествами камчадалов. И вот когда русских снова допустили к нему, им вынесли гораздо больше собольих шкурок, чем они рассчитывали; тогда русские, в свою очредь, одарили ительменов ножами… Затем русских с их соболями, отправили, со строгим запретом причинять им какой-либо вред, под конвоем к Большой реке и отпустили там с любезным указанием, что они поступят очень хорошо, если больше сюда не вернутся»[362].
Указанные выше два варианта исхода первых контактов были типичны и для последующего этапа, когда иноземцы уже познакомились с русскими, неоднократно встречались с ними и даже начали периодически вносить ясак, но еще не были окончательно подчинены. Но на этом этапе контакты могли сразу же пойти по другому сценария, совершенно минуя «переговорный процесс». Встреча русских с аборигенами могла сразу же вызвать вооруженное столкновение. Насколько его инициаторами были русские, судить сложно, так как наказы запрещали им браться за оружие без предварительных переговоров, даже с вышедшими из подчинения ясачноплательщиками. Но источники свидетельствуют, что в ряде случаев казаки при встречах с аборигенами не обременяли себя лишними разговорами, а сразу приступали к «делу»: «нашли мы неясачных людей ходынцов и их громили». Однако в подавляющем большинстве случаев зачинщиками нападений были все же аборигены, особенно когда они «впадали в измену».
Выше я отметил, что развитие событий по мирному или военному пути зависело от действий самих землепроходцев. А, значит, чтобы понять эти действия, необходимо обратить внимание на те факторы, которые оказывали на них влияние. Конечно, рассмотреть весь спектр мотивов, определявших поступки казаков и промышленников в каждой конкретной ситуации, при каждом взаимодействии с аборигенами, невозможно. Но выяснить важнейшие из них, которые буквально детерминировали поведение землепроходцев, вполне возможно.
В первую очередь надо взглянуть на то, как и из кого комплектовались отряды землепроходцев. До конца XVII в., т. е. в период первоначального проникновения на новые территории, стандартной была ситуация, когда они формировались, во-первых, в значительной степени из добровольцев, во-вторых, на их собственные средства или средства организаторов походов, причем и те и другие, как правило, не могли обойтись без кредитов – «должились у торговых людей дорогою ценою»[363]. С. Дежнев «подымался… на великого государя службу, на те новые реки своими деньгами и своими подъемы»[364]. М. Стадухин, отправляясь с Колымы на Анадырь, а затем на Охотское побережье, набирал в свой отряд «охочих людей», которые подымались в поход «своими заводишки»[365]. В 1651 г. будущий анадырский приказчик Ю. Селиверстов, готовясь к очередному предприятию, влез в долги на сумму 2,5 тыс. руб.[366] За свой счет в 1696 г. снарядил экспедицию на Камчатку Л. Морозко[367]. Атласов также «ходил на своих проторях», «одолжаясь, займуя в кабалы, и служилых и промышленных людей порохом своим и займуя ссужал»[368]. Даже в первой четверти XVIII в., когда доля добровольцев («охочих людей») в составе отрядов резко снижается и соответственно увеличивается доля «государевых служилых людей», последним все равно приходилось находиться в основном на самообеспечении и вкладывать в материальное обеспечение походов значительные собственные и взятые в долг средства.
Нетрудно догадаться, что отправляясь в поход на собственных «проторях», казаки и промышленники рассчитывали обогатиться на новых землях (промышленники–«охочие» люди вообще вступали в отряды землепроходцев «из паев», т. е. за право на долю добычи[369]). В противном случае станет совершенно непонятно, во имя чего многие из них добровольно отправлялись в неведомые земли, почему даже служилые люди, несмотря на их небольшое жалованье, которое к тому же постоянно задерживалось, а то и вовсе не выдавалось, «нужи и великие тяготы», раны и увечья, голод и болезни, «великие долги» (о которых неизменно сообщали в своих челобитных), продолжали не только тянуть служебную лямку, но вновь и вновь охотно уходили в дальние походы[370]. Кого-то, конечно, манила слава первооткрывателя и служебная карьера, но большинство шло все же ради сугубо «меркантильных» интересов (не ради же великих географических открытий).
Наиболее легким способом быстрого обогащения было, естественно, взимание с аборигенов того, что в глазах русских имело ценность, прежде всего пушнины. Взять это можно было путем товарообмена или грабежа. Но количество товаров было ограничено. Ф. Г. Сафронов, проанализировав данные якутской таможенной книги за 1650 г., пришел к выводу, что даже промышленные люди, отправляясь на промыслы, брали с собой весьма незначительные запасы «русских изделий», которые в основном уходили на собственные нужды и торговать они могли только остатками. По его мнению, «нет оснований переоценивать, как это делают многие исследователи, значение торговой деятельности торговых и промышленных людей в глухой периферии, в районах промыслов. Торговля там всегда являлась привязкой к главному звену: промыслам соболя»[371]. Землепроходцы тем более не могли превращать свой отряд в торговый караван, им и так приходилось брать с собой вооружение, боеприпасы и продовольствие[372]. Дополнительный же груз привел бы к потере маневренности, что было весьма нежелательно в условиях, когда двигаться приходилось по неизвестной и труднопроходимой территории. Поэтому неизбежно русские обращались к любым методам, чтобы «выбить» из аборигенов все, что представляло ценность, причем в таком количестве, которое позволило бы не только собрать ясак (продемонстрировав тем самым свою заботу о «государеве интересе»), но и пополнить собственный карман, чтобы расчитаться с долгами и получить прибыль. И было уже неважно, грабили они с желанием или без него. У них просто не было иного выхода: долги надо было выплачивать. Конечно, они сами могли заниматься и занимались пушным промыслом. Скорее всего, за счет него на первых порах русские добывали пушнину, поскольку у самих аборигенов охота на пушных зверей не играла заметной роли в хозяйстве[373]. Но здесь вступал в силу другой фактор.
У землепроходцев, которые, как правило, несколько лет находились в походе и были оторваны от своих баз, со временем возникала потребность в продуктах питания, одежде, средствах передвижения, во всем, что могло спасти их от холода, голода и физического истощения. А взять все это опять же легче всего было у аборигенов. Значит, возникал еще один мотив, толкавший казаков и промышленников к грабежам. В качестве иллюстраций приведем действия двух знаменитых землепроходцев – Дежнева и Атласова.
Дежнев и горстка его казаков, едва спасшиеся при кораблекрушении южнее Чукотки, выйдя в 1649 г. на р. Анадырь, в первое время, чтобы выжить, добывали средства жизнеобеспечения у обитавших там юкагиров. Сам Дежнев по этому поводу позднее рассказывал: «не хотя голодною смертью помереть, ходил я… в поход к анаульским и к ходынским не к ясачным мужиком»[374]. Бывший на Анадыре служилый человек Митька Васильев сообщил в 1652 г. в своей челобитной, что в 1651 г. «Семен Дежнев и Микитка Семенов Горбун с товарищи и промышленные люди все в поход ходили и в походе анаулов погромили. И в дуване у них в разводе на человека было корму на сорок человек по полутора пуда жиру говяже, по семи пуд на человека было мяса сохово, да по тринадцати пуд оленя мяса туш на человека»[375]. Прибывший на смену Дежневу Ю. Селиверстов в отписке (не ранее 1654 г.) писал: «на той же реке Анадыре на низ, ниже их зимовья, жили анаули иноземцы неясачные люди и во 159 году [1650/51] оне, Семен Дежнев с товарищи, тех иноземцев анаулей прибили и в иные годы тож разбивали для своих бездельных нажитков и ясырей»[376]. (здесь и далее разрядка в цитатах моя. – А. З.)
Атласов и его «полчане» во время похода 1697–1699 гг. на Камчатку «питались… оленеми, которые полонили они у иноземцев, и рыбою, которую они имали у иноземцев, а иную рыбу сами ловили сетьми». Эти реквизиции подчас проводились с применением силы, поскольку камчатские коряки и ительмены отказывались давать «ясак» неведомым пришельцам. Как поведал сам Атласов в своих «сказках» по поводу одной такой «реквизиции», «они, коряки, учинились непослушны и пошли от них на побег, и он, Володимер, с товарищи их постигли, и они, иноземцы, стали с ними бится, и божиею милостию и государевым счастием их, коряк, многих побили, и домы их и олени взяли, и тем питались…»[377].
Надо думать, что Дежнев и Атласов не были оригинальны в своих действиях. До своих экспедиций они уже немало послужили на Северо-Востоке, участовали во многих походах на иноземцев, имели большой опыт общения с ними, и, став руководителями, использовали традиционные и общепринятые методы жизнеобеспечения своих отрядов за их счет.
Ситуация еще более усугублялась после того, как на присоединяемых территориях возникали русские остроги и зимовья. Промышленные и служилые люди пребывали там временно. Первые – пока не обеспечат себя достаточной добычей, вторые – на период «служебной командировки», обычно год–два. К началу XVIII в. вследствие падения промыслов промышленников здесь фактически не осталось и почти единственными представителями русского населения были служилые люди. А они в подавляющем большинстве являлись «временщиками», соответственно, и психология у них была «временщиков».
С момента же объясачивания территории и установления на ней русской власти в силу вступал такой важный фактор, как назначение якутскими воеводами служилых людей за взятки на должности, связанные с доходами в государственную казну, прежде всего – приказчиками острогов и зимовий и ясачными сборщиками. Эти взятки именовались «окуп» и во второй половине XVII в. превратились в Якутском уезде в хорошо отлаженную и фактически узаконенную местными властями систему.
Государев сыщик Федор Охлопков, посланный в 1665–1666 гг. в Восточную Сибирь «всех воевод… неправды и плутости сыскать», выявил, что за назначение ясачными сборщиками якутские воеводы брали с приказчиков по 300 руб., подъячих и толмачей – по 40 руб., с рядовых казаков – по 6 руб. Еще более безотрадную картину обнаружил другой государев сыщик, Федор Качанов, приехавший в Якутск в конце XVII в. Оказалось, что взятки за посылки в ясачные волости поднялись до астрономических сумм: от 100 до 1200 руб. Чем доходнее была «ясачная волость», тем выше был «окуп» (например, Ю. Крыжановский за назначение приказчиком в Охотск дал воеводе А. Барнешлеву 1000 руб.). По подсчетам сыщика, якутские воеводы во второй половине 1690-х гг. одного «окупу» от ясачных сборщиков получали до 6–7 тыс. руб. ежегодно, «оприч того, что из волостей приезжают и приносят собольми и иною мягкою рухлядью». За 1694–1699 гг. якутские воеводы в общей сложности получили только с приказчиков, по разным подсчетам, от 14 до 17 тыс. руб.[378].
Якутский воевода в 1713–1715 гг. Я. А. Елчин получал взятки за назначение на службу в остроги и зимовья: с приказчиков – по 300 руб, толмачей – по 200 руб., подьячих – по 100 руб. и с прочих служилых – по 10 руб. Следствие над ним установило, что в эти годы он взял со служилых людей «окупу» по меньшей мере 2 356 руб.[379]. Другой управитель Якутска (с 1716 по 1720 г.) ландрат И. В. Ракитин за отпуск на сбор ясака получил со служилых людей, по подсчетам следственной комиссии, 10 815 руб. По данным этой комиссии, якутский ландрат, дворяне, дети боярские и другие служилые (всего 117 чел.) оказались виновными в грабежах и взятках у ясачных огромного количества пушнины (одних только соболей 11 тыс. штук), скота и денег (1344 руб.)[380].
Говоря об общих суммах взяток, выявленных следственными комиссиями, надо, конечно, иметь в виду, что их реальный объем был больше, поскольку многие служилые или вообще не признавались в даче «окупа», или занижали его величину, так как они понимали, что им придется объяснять следователям, откуда взялись такие деньги. Ведь жалованье служилых никак не могло покрыть расходы на взятки (особенно, если учесть, что им надо было обеспечивать собственное существование). В конце XVII – начале XVIII в. рядовой казак получал в год 5–7 руб., 5–7 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, командный состав (десятники, пятидесятники, сотники, атаманы) – 5–10 руб., 6–8 четвертей ржи, 2–6 четвертей овса, 1,5–2,5 пуда соли, дети боярские и дворяне – 6–20 руб., 5–14 четвертей ржи, 5–12 четвертей овса, 2–10 пуда соли[381]. К тому же жалованье хронически не выплачивали в полном объеме[382] и из него вычитали большие суммы за оружие, выдаваемое из казны.
Естественно, что «окуп» воеводам служилые покрывали за счет поборов с ясачных людей. «Быв у оного ясашного збору в ыноземческих волостях, возвращали оную свою дачу с ыноземцев», – констатировали государевы сыщики. Следствия над якутскими воеводами показали, что грабеж иноземцев со стороны служилых людей имел массовый характер и огромные масштабы[383]. Таким образом, получалось, что якутская администрация, широко практикуя систему «окупов», толкала служилых на ограбление иноземцев и при этом фактически узаконивала грабеж, покровительствуя тем, кто хотел и умел «делиться» добычей. «Сами воровали и ворам потакали», – говорили якутские служилые про своих воевод[384].
Аналогичным образом «окупа» нередко брались и с «охочих» людей (так называемого «полуказачья»), желающих отправиться вместе со служилыми людьми на поиски новых земель, в военную экспедицию против «немирных» иноземцев или за сбором ясака. Их зачисление в казачьи отряды приказчики превращали в статью дохода: «в полуказачье пускают в ясачное зимовье из паев промышленных людей, а емлют с них соболей по 20 и по 30 и по 40»[385]. И вряд ли можно сомневаться, что служилые и «охочие» люди путем поборов с иноземцев не только покрывали затраты на взятки представителям администрации, но и получали прибыль. В противном случае у них не было бы никакой заинтересованности в даче взяток, да и сама система «окупов» не получила бы такого размаха и не превратилась в распространенную практику.
На «вновь приисканных землях» отряды служилых и промышленников попадали в тяжелейшие условия. При отсутствии регулярного снабжения продовольствием (прежде всего хлебом), орудиями охоты и рыболовства жизнь на Анадыре, Охотском побережье и Камчатке была исключительно дорогой и трудной. Заняться здесь земледелием, которое могло стать более-менее стабильным источником продовольствия, из-за природно-климатических условий было невозможно. Охота и рыболовство в больших масштабах требовали соответствующего снаряжения, которого или не было вовсе или не хватало. В результате служилые и промышленные часто терпели нехватку самого необходимого, голодали, питались нередко «заморной рыбой» (выбросившейся на берег), древесной корой, кореньями, болели цингой и т. п. Примеров тому много. Вот лишь некоторые из них.
Дежнев в отписке 1655 г. сообщал: «наши товарищи, живучи у государевы казны и аманата, помирали голодною смертию, кормились корою кедровою»[386]. К. Иванов в своей отписке в Якутск по случаю приема Анадырского острога от Дежнева в мае 1659 г. писал: «А на Анадыре реке служилых людей 5 человек, да торговых и промышленных людей 32 человека. А живут с великою нужею и кормятца рыбою, делают сетишка ис кропивы, а хто привезет с Руси сетного холстишка и прядена, и покупают на кость рыбья зубу, за сеть дают по пуду кости семерной, а пуд кости ценою 15 рублев, а холсту купят 2 рубли и по три рубли аршин. А обувь носят кожь моржевую, а лопотишко, парки оленьи и ровдуги покупают у иноземцов дорогою ценою на железо, а железо промеж собою купят палмы по полпуда кости рыбья зубу, а стрелы купят по рублю. И они промышленые люди в том обдолжали...»[387]. В 1660 г. промышленные и торговые люди сообщали из Анадырска: «Служим мы, сироты твои, твою, государеву службу на Анандыре реки с воды да с травы и твоих, государевых, аманатов поим и кормим, должася великими неокупными долгами, покупаючи всякие заводы большою дорогою ценою»[388]. Много позднее, в 1709 г. анадырский приказчик писал в Якутск: «А в Анандырском в остатке служилых и промышленных людей болше половины от частых воинских случаев в конец обнищали, потому что покупают порох и свинец дорогою ценою»[389].
Ситуация дальше от Анадыря была еще хуже. Если в Анадырский острог изредка заезжали торговые люди, то на Камчатке они до открытия морского пути не появились ни разу, соответственно, все продовольствие, товары и снаряжение были только те, что служилым удавалось привезти с собой. Причем многое терялось по дороге в результате частых нападений «немирных» коряков. К тому же часть положенного казакам жалованья присваивалась приказчиками[390].
Но прокормиться худо-бедно все же можно было за счет охоты, рыболовства и «подножного корма» (грибов, ягод, съедобных растений). Однако вернуть затраченные на «окуп» и поход средства, причем с «прибытком» можно было только за счет чего-то ценного. Повезло тем, кому удалось найти на побережье залежи моржовой кости. На этом поправили свое благосостояние С. Дежнев и первые анадырские казаки. Но «заморный зуб» был далеко не везде, да и в Анадырском лимане его выбрали достаточно быстро. Поэтому оставался один источник доходов – пушнина. Ее можно было добывать самим, что на первых порах, как отмечалось выше, русские и делали. Но по мере того, как объясаченное население принуждалось к массовой добыче пушного зверя, легче было, не затрачивая собственных времени и средств, прикрываясь сбором ясака, изымать значительную часть пушнины в свою пользу.
Быстро поняв, что аборигены далеко не всегда могут противостоять огнестрельному оружию и русскому «ратному бою», казаки и промышленники или просто грабили их, отнимая пушнину, или «насильно», по выгодной для себя пропорции, заставляли менять ее на русские товары, что, собственно говоря, было тем же грабежом, но закамуфлированным[391]. Весьма распространенным был и захват в плен «ясырей», которых также можно было продать или отдать за долги.
На этом поприще у служилых и промышленных людей, шедших на Северо-Восток, за плечами был уже немалый опыт предшественников. Вся предыдущая история присоединения Сибири отмечена многочисленными фактами «воровства», когда русские, используя свое превосходство в силе, грабили и обирали аборигенов[392]. Причем, чем дальше от центра и правительственного контроля, тем больший размах приобретал грабеж. О «чинении сумненья, тесноты и смуты» первыми отрядами служилых людей «новым ясачным людям» в Якутии сообщали в Москву сибирские воеводы – тобольский, мангазейский, енисейский[393]. Уже в 1638 г. правительство в своем наказе первым якутским воеводам с горечью констатировало, что служилые и промышленные люди, «пристав под которою землицею, приманивали тех землиц людей торговать, и имали у них жон и детей, и животы их и скот грабили, и насилства им чинили многие, и от государевы высокие руки тех диких людей отгонили, а сами обогатели многим богатством, а государю приносили от того многого своего богатства малое»[394].
Москва пыталась бороться с этим явлением и неизменно напоминала сибирским воеводам о необходимости прекратить грабежи и лихоимства[395], однако, толку от неоднократных указов не было почти никакого. За столетие продвижения по Сибири служилые и промышленные люди отработали механизм и систему злоупотреблений.
На первых порах, когда шло объясачивание, это был захват военных трофеев и пленных (ясырь), которых превращали в холопов. Жаждущие легкой добычи, казаки и промышленники подчас сознательно не стремились к мирному исходу встречи с аборигенами, который ограничил бы возможности их грабежа. Знакомство с многочисленными фактами вооруженных столкновений приводит к мысли, что русские далеко не всегда были заинтересованы в мирных отношениях даже с уже объясаченными иноземцами и нередко провоцировали их на «измену», которая давала повод все для того же грабежа. Бывало и так, что служилые сначала совершали разбойничий налет на ясачных, а затем обвиняли их в якобы готовящейся «измене» и нежелании платить ясак. На подобную тактику землепроходцев уже указывалось в литературе[396].
Редко, но случались и обратные ситуации, когда землепроходцы, убедившись в том, что с иноземцев взять нечего, прекращали попытки их объясачивания. На это исследователи как-то не обращали внимание, хотя подобные факты достаточно показательны.
Так, Атласов, «наехав» в 1698 г. на «курильских мужиков 6 острогов», взял штурмом один из них, «а иным острожкам не приступали, потому что у них никакова живота нет и в ясак взять нечего»[397]. Другой пример. В 1711 г. группа камчатских казаков под руководством Д. Анциферова и И. Козыревского отправилась из Большерецкого острога на Курильские острова. По сообщению Козыревского, казаки на первом острове Шумшу имели «крепкий» бой с «курильскими мужиками», которые якобы отказались платить ясак. Убив 10 туземцев и не понеся никаких потерь, казаки с огорчением обнаружили, что «на том острову соболей и лисиц не живет и бобрового промыслу и привалу не бывает...», т. е. они остались без добычи. На втором острове, где туземцы также отказались идти под «высокую государеву руку», казаки даже не стали вступать с ними в сражение, если верить Козыревскому, «за малолюдством», и ушли восвяси. Правда, позднее, в 1712 г., бывший в этой экспедиции казак Г. Переломов сообщил, что Анциферов и Козыревский о втором острове показали ложно, поскольку там они не были[398]. В данном случае неважно, были казаки на втором острове или нет. Примечательно то, что они отказались от дальнейшего подчинения курильцев, и сделали это, поняв, что затраченные усилия ничем не оправдываются, поскольку у курильцев не было ничего, представлявшего интерес для казаков. Апелляция Козыревского к «малолюдству» вряд ли достойна внимания, т. к. на первом острове этот фактор не остановил казаков.
По мере объясачивания и «умиротворения» иноземцев в ход шли и другие приемы. Служилые люди, пользуясь отсутствием правильного надзора за их действиями, выстраивали свои официальные и частные отношения с аборигенами на основе собственной выгоды и наживы. Не расписывая подробно многочисленные злоупотребления и ухищрения, к которым они прибегали, вычленим наиболее типичные и самые распространенные «лихоимства», на которые уже неоднократно указывали исследователи[399].
В первую очередь, широкое поле для разного рода злоупотреблений открывал сбор ясака в государственную казну (он давал и законное прикрытие). Именно поэтому в лихоимствах прежде всего упражнялись представители местного административного аппарата – приказчики и ясачные сборщики. Они могли просто «накинуть» к ясачному окладу несколько соболей «для своей бездельной корысти», подчас взимая ясак в двойном и тройном размере против оклада, могли низко оценить принесенную иноземцами в ясак пушнину, заставляя их тем самым сдавать больше и забирая излишки себе, могли заменить «лучшие» меха, сданные в ясак, своими «худыми», и, наконец, широко практиковали вымогательство «подарков» и «гостинцев» в виде пушнины, продуктов питания, одежды. В последнем случае казаки захватывали в заложники близких родственников ясачноплательщика (жен и детей) и охотно прибегали к мерам физического воздействия: батогами выбивали «подарки».
Во-вторых, для обеспечения собственного существования и новых походов русские прибегали к реквизиции у аборигенов всего необходимого: продуктов питания, одежды, средств передвижения. Аборигены должны были поставлять и «корма» для содержания захваченных у них аманатов. Причем, если ясачный сбор, по крайней мере величина ясачного оклада, хоть как-то регламентировался официально, то эти реквизиции абсолютно не нормировались, и казаки «по праву сильного» забирали столько, сколько хотели. В частности, сбор аманатского корма превращался в еще одно средство вымогательства. Даже позднее, в конце 1730-х гг. Иркутская провинциальная канцелярия по поводу содержания аманатов на Камчатке отмечала, что «из того зборного аманатского корму посланные зборщики и служилые люди про себя употребляют, а аманатом разве малое дело юколы ради пропитания дают, а больши питаются, собирая под окнами милостиною, и хуже скота содержут, что немалое озлобление такому дикому народу», «а с курильских народов и з островов первого и второго и третьего, которые прилежат к японской стороне, те зборщики и служилые люди вместо таковых аманацких кормов берут с каждого ясашного по камчацкому бобру…, а взятые грабежом те розделяют по себе»[400].
Подвергаясь обременительным реквизициям, ясачные при этом не освобождались от уплаты ясака, даже несмотря на то, что сами могли участвовать в походах на «немирных» иноземцев. Ярким примером подобного отношения к союзникам являются действия В. Атласова в камчатском походе и особенно А. Петрова при осаде в 1714 г. Олюторского Большого посада. В последнем случае «союзники» русских – юкагиры – не только кормили казаков своими оленями, но и несли службу наравне с ними (причем до 130 чел. из них были ранены, а некоторые совершенно изувечены). Более того, по некоторым сведениям, несколько сот юкагирских оленей было забито для устройства вала вокруг осажденного острога. И при всем этом Петров требовал от юкагиров уплаты ясака и недоимок, хотя сам не отпускал их на промыслы в родные места. Аналогичным образом он вел себя и в отношении ясачных коряков, забирая у них оленей, пушнину, одежду и «юрты чюмовые», причем не только для обеспечения отряда, но и «для своих пожитков» (прилож. 1).
Наконец, возможность для наживы предоставляла торговля[401]. Мало того, что русские несоразмерно завышали стоимость казенных и собственных товаров, они еще и навязывали их силой, «торгуя» к тому же, в нарушение указов, до ясачного сбора. Иноземцы, будучи не в состоянии расплатиться, становились должниками, и за неуплату долга русские забирали у них жен и детей, а то и самого должника превращали в холопа. Главным, да фактически единственным товаром, который скупали русские, была пушнина, поскольку ничего другого, представлявшего ценность для дальнейшей перепродажи, у аборигенов просто не было.
От разного рода «налог» и «обид» больше всего страдали ясачные люди, по сравнению с неясачными и «немирными». Особенно досталось ительменам. Казачьи злоупотребления на Камчатке в первой четверти XVIII в. достигли колоссальных размеров. Причины этого видятся в следующем.
Ительмены были оседлыми, территория их расселения ограничивалась морским побережьем и долинами рек, т. е. отдельные территориальные группы проживали относительно компактно – их поселения располагались достаточно плотно, в основном на р. Камчатке, Большой, Аваче и их притоках, и были весьма населенными[402]. Поставив три острога – Большерецкий, Верхне- и Нижнекамчатский, русские взяли под свой контроль основную массу ительменов («курильские мужики» проживали к югу, на Лапатке и первых островах, а коряки – к северу, где не было русских укрепленных пунктов). Относительно мягкий климат и более привычный ландшафт (по сравнению с горами и лесотундрой Охотского и Берингоморского побережий и Чукотки) обусловили то, что русские, прежде всего служилые, более охотно оставались на полуострове, чем в других отдаленных районах Северо-Востока. К концу первой четверти XVIII в. здесь насчитывалось одних только казаков до 250 чел. (для сравнения: в Анадырске и Охотске – до 90 чел. в каждом, хотя эти поселения возникли на полстолетия раньше, чем камчатские остроги)[403]. Периодически, раз в один–три года, часть из них возвращалась на «материк». Им на смену прибывала новая партия служилых, обременных долгами. Всем им нужно было «поправлять» благосостояние, и свои жадные взоры они неизменно направляли в сторону ительменов, которые не могли оказать достойного сопротивления.
Г. В. Стеллер на основе собственных наблюдений и свидетельств очевидцев дал в своем «Описании земли Камчатки» обобщенную сводку казачьих злоупотреблений. Свои заметки он сделал в начале 1740-х гг., но приводимые им факты отражают ситуацию более раннего времени. Позволю себе процитировать и изложить соответствующие места из этого сочинения.
«Между тем мирные отношения между казаками и ительменами продолжались только до той поры, когда была завершена постройка острога. После этого пришельцы направились к ближайшим острогам и стали там грабить и насильно похищать все, что им ни понравилось. У мужей они отнимали жен и детей, а сыновей брали себе в услужение; равным образом забирали они нарты и собак для своей личной надобности и похищали соболей, лисиц и запасы из балаганов…». После этого казаки обложили ясаком поголовно все мужское население, в том числе и малолетних детей. При взятии ясака они вместо положенного одного соболя взимали четыре, подчас даже 8–10. Этот побор назывался «беляком» и «чещиной». «Беляком» считался дар «белому царю, или императору», а «чещиной» («чащиной») – подарок «за честь» в казну. Но из «чещины» большая часть уходила в карманы ясачных сборщиков.
После сбора ясака казаки одаривали плательщиков «подарками», но не просто так. За него они требовали пушнину по произвольной оценке. Если пушнины не было, подарок назад не принимался, а «взамен его у туземцев отнимали и превращали в рабов и рабынь их жен и детей». Одновременно со сбором ясака казаки по указанию приказчиков, разъезжая по острожкам, собирали с ительменов пищевые запасы (вяленую рыбу, сладкую траву, кипрей, тюлений жир, ягоды, кедровые орехи), тюленьи и медвежьи шкуры. Все это «туземцы» сами должны были доставлять в русские остроги, иногда за 400–500 верст. После окончания ясачного сбора, «приказчика сменяли казаки и забирали все, что еще оставалось после него». «Зимою, – добавляет Стеллер, – казаки брали у ительменов сколько хотели подвод и людей для своего конвоя».
Дополнительным источником наживы выступала неэквивалентная торговля. «Казаки и казачьи дети забирали у купцов товар и развозили его зимою по ительменским юртам, причем некоторые туземцы брали товар добровольно, другим же его навязывали насильно. За товар казаки назначали безбожную плату, например: за золотник табаку – лисью шкуру, за нож – двух соболей и т. д. Если туземцы к моменту прибытия казака не погашали своего долга, последний удваивался, а если он уплачивал его частично и хотя бы с самым незначительным опозданием, первоначальная сумма долга взыскивалась вторично; это удвоение долга происходило ежегодно, и таким образом два соболя превращались в конце концов в 10, 12 и даже более; поэтому туземцу часто приходилось платить всю свою жизнь за какой-нибудь нож; за долг казак, если хотел, брал себе в рабство жену, дочь или сына должника. Ныне, правда, этого уже нет»[404].
Стеллер также обратил внимание на то, что казаки намеренно обижали и оскорбляли ительменов, чтобы вынудить их на восстания и затем жестоко расправиться с ними. Расправы над восставшими приносили казакам большую выгоду: они грабили имущество, обращили в рабство женщин и детей, а мужчин, способных носить оружие, убивали. Он писал: «Когда казаки увидели, что этот народ все же многочисленен и что им в конце концов невозможно будет ни справиться с ним, ни прочно осесть среди него, они стали, сильнейшим образом обижая туземцев, подавать последним повод к началу неприязненных действий, а затем начали убивать всех попадавшихся им под руку стариков и взрослых мужчин, а жен и детей их обращать в рабство; имуществом же их они овладевали как добычей. Таким образом, они в течение 40 лет низвели численность туземцев до одной двенадцатой или пятнадцатой части первоначального их количества»[405].
Возможно, Стеллер несколько преувеличил «злодейский» облик казаков и беспомощность ительменов. В частности, вряд ли, как он утверждал, казак в одиночку мог рискнуть прийти в ительменский острожек и захватить там толпу пленных[406]. Известно, что ительмены, наоборот, достаточно часто уничтожали малочисленные группы ясачных сборщиков. Вероятно, его ввели в заблуждение «информаторы»: ительмены сгущали краски, рисуя себя «безобидными агнцами», а казаки бахвалились «подвигами», преувеличивая свою силу и страх перед ней ительменов.
Однако в целом сообщения Стеллера отражают истинное положение дел на Камчатке. Они подтверждаются документальными источниками и данными С. П. Крашенинникова (который, правда, стремился приуменьшить злодеяния казаков). Ясачные книги начала XVIII в. свидетельствуют, что ясачные сборщики на самом деле нередко облагали ясаком вместо умерших взрослых малолетних детей[407]. Другие документы демонстрируют, что злоупотребления казаков в отношении ительменов часто сопровождались откровенным насилием и даже глумлением: избиением и пытками мужчин, причем на грани садизма, изнасилованием женщин и девушек[408]. Г. Ф. Миллер отмечал, что даже в монастыре при Нижнекамчатском остроге вместо лошадей и быков пахали на холопах-камчадалах[409]. Огромные состояния на грабеже ительменов сколачивали камчатские приказчики (см. об этом ниже).
Особо стоит остановиться на таком распространенном явлении, как похолопление «иноземцев». Его источниками, как отмечено, были плен (ясырь) и долговые обязательства. Например, еще в 1681 г. в Анадырском остроге, согласно росписи ясырей из юкагиров, коряков и чукчей, у сына боярского Родиона Кобелева было 3 ясыря, у старца Федосея – 7, у десятника Ивана Потапова – 5, у казаков Заледея – 2, Павла Леонтьева – 2 и т. д.[410] Это явление наибольшие масштабы опять же приняло на Камчатке. Г. В. Стеллер писал: «У каждого казака было по меньшей мере 15–20 рабов, а у некоторых даже от 50 до 60. Этих рабов они проигрывали в кабаке в карты, и случалось, что рабыня в течение одного вечера переходила к трем или четырем хозяевам, причем каждый, кто выигрывал, ее насиловал. Таких рабынь казаки выменивали также на собак»[411]. Ему вторил С. П. Крашенинников: «Из острожков покоренных силою брали они довольное число в полон женского полу и малолетных, которых разделяя по себе владели ими как холопами»[412], добавляя в другом месте: «Походы служивым не бескорыстны бывали, ибо они, побив мужиков, жен их и детей брали к себе в холопство, отчего до розыску бывшаго 1734 и 1735 году у каждого служивого человека по 10, а у богатых человек и по 40 холопей, по их ясырей было, им покупать и продавать и пропивать и в карты проигрывать их вольно было»[413]. Данные I-й переписи 1724 г. показывают, что в Верхнекамчатском остроге только у 27 разночинцев числился 101 холоп, в Большерецке у 34 разночинцев – 108 холопов (для сравнения: в Анадырском остроге у 6 разночинцев было 17 холопов)[414]. И это без учета собственно служилых людей, у которых холопов было явно больше.
Возможность иметь значительное число холопов приводила к тому, что холоповладельцы – казаки, промышленники, разночинцы – предпочитали фактически жить за их счет. «Несчастные рабы должны были исполнять всякую работу, и ни один казак решительно не ударял пальцем о палец, а только играл в карты, пьянствовал, объезжал от поры до времени свой округ для сбора долгов или шел на войну» (Г. В. Стеллер)[415]. «Оные холопы должны были стараться о всем потребном к содержанию, а они, как господа, довольствовались готовым, ни за какие труды не принимаясь… жили они как дворяне за холопами» (С. П. Крашенинников)[416]. Эти замечания двух наблюдательных современников наводят на мысль, что на Камчатке был насажден худший из известных вариантов тогдашних общественных отношений – холопство, причем в самых жестких, фактически рабских, формах. Это, конечно, имело негативные последствия, и не только потому, что в корне разрушало социально-экономическую структуру ительменского общества, но и потому, что заставляло русско-ительменские отношения «вращаться по замкнутому кругу». Служилые и промышленные люди, оказавшись на Камчатке, выстраивали свое жизнеобеспечение за счет труда холопов-ительменов, а, соответственно, не имели потребностей в создании собственных хозяйств. Отсутствие хозяйства давало казакам массу свободного времени, которое они проводили в попойках и картежной игре, в результате чего пропивали и проигрывали все имущество (в том числе и холопов)[417]. Когда это происходило, казаки отправлялись на захват новой добычи и военнопленных. А далее все повторялось.
Ситуацию я обрисовал, конечно, весьма прямолинейно и грубыми мазками, однако, основной принцип жизнедеятельности русских на полуострове представляется именно таким: зачем было тратить усилия и средства на заведение собственного хозяйства (земледельческого, рыболовецкого, охотничьего), когда все жизненно необходимое (продукты питания, средства передвижения, одежду) и даже сверх того (пушнину) можно было или напрямую взять у ительменов (грабежом, торговлей), или обеспечить трудом холопов из числа тех же ительменов (военнопленных и должников). А в результате насилие со стороны русских становилось неизбежным фактором их отношения к местным жителям. И так продолжалось до тех пор, пока не были основательно исчерпаны местные ресурсы – когда произошло значительное сокращение численности ительменов и пушного зверя – и власти всеръез не взялись за наведение порядка. Только после этого, примерно с 30–40-х гг. XVIII в., русское население вынуждено было обратиться к хозяйственным занятиям.
Следует заметить, что разгул насилия на Камчатке наблюдался уже после того, как правительство с конца XVII в. стало предпринимать энергичные усилия по пресечению в Сибири массовых злоупотреблений, в том числе в отношении ясачных. В 1690-х гг. появилась целая серия царских указов по этому поводу[418]. До столицы, несомненно, доходили сведения и о том, что происходит на Камчатке. В инструкции 1720 г. очередному камчатскому приказчику сыну боярскому С. Бобровскому впервые заметно стремление исправить существующее положение дел. Бобровский должен был собрать у ясачных жалобы на прежних приказчиков, «розыскать» виновных в злоупотреблениях, оградить ительменов от обид со стороны русских, улучшить содержание аманатов, но самое главное – реорганизовать сбор ясака. Отныне ясак «иноземцы» должны были сами привозить в Большерецкий острог, а казакам вообще запрещалось появляться в их поселениях; запрещалась всякая торговля с иноземцами до ясачного сбора; приказчикам и служилым людям запрещалось вмешиваться во внутренние дела иноземцев, которые должны были управляться собственными старшинами. Кроме того, Бобровский должен был распустить по домам казачьих холопов из числа женщин и детей, попавших в холопство за долги, а их владельцев-казаков, практиковавших похолопление за долги, бить батогами. Предписывалось также запретить картежные игры[419].
Однако никаких данных, свидетельствующих о том, что эта инструкция хоть в малой толике стала претворяться в жизнь, обнаружить не удалось. Скорее всего, все благие пожелания остались на бумаге и, как писал Стеллер, «ни приказчик и никто другой не заступался за бедных туземцев, сколько бы они ни жаловались, а в свою очередь вел свою линию»[420].
И тут мы выходим на очень важный вопрос: только ли внешние обстоятельства (потребности жизнеобеспечения и обогащения) детерминировали действия землепроходцев или же их поведение зависело также от их морального облика и менталитета? Данная проблема никогда всерьез не занимала исследователей присоединения Сибири. Биографии отдельных пионеров «сибирского взятия» лишь в малой степени обозначают контуры проблемы. К тому же написанные в рамках концепции «преимущественно мирного присоединения Сибири», они старательно облагораживают облик «героев», выводя за скобки их негативные черты.
Разумеется, проследить жизненный путь и дать оценку нравственного облика каждого из тех, кто отправлялся «встречь солнцу», невозможно. Да и вряд ли нужна подробная конкретизация. Известные факты вполне позволяют дать обобщенную характеристику сибирских «конкистадоров», в нашем случае тех, кто действовал на крайнем Северо-Востоке Сибири.
Уже исходя из того, что в отрядах землепроходцев преобладали до известного момента «добровольцы», можно утверждать, что это были люди далеко не спокойные по своему характеру, достаточно смелые, самостоятельные, решительные и склонные к авантюризму. Когда поток «добровольцев» стал иссякать, к походам, сбору ясака и вообще к несению службы продолжали привлекаться промышленники и казачьи родственники, т. е. люди, формально не состоявшие на службе, а значит, не связанные дисциплиной. Да и основная «ударная сила» присоединения – служилые люди – отнюдь не были носителями высокой нравственности и добропорядочности.
Якутский гарнизон до 1680-х гг., а, соответственно, отряды землепроходцев в значительном количестве пополнялись ссыльными, промышленными и гулящими людьми, ибо, как заявлял якутский воевода А. Барнешлев в 1675/76 г., «буде, государь, из гулящих людей в выбылые оклады в службу не верстать, и на твои, великий государь, службы посылать будет некого, потому что, государь, в Якуцком казачьих детей и братей и племянников, которые годятца в твою великого государя службу, нет»[421]. Согласно данным Ф. Г. Сафронова, в состав якутских служилых людей в 1640–1670-х гг. было поверстано 378 чел., из них 129 (одна треть!) оказались ссыльными, 118 (еще треть!) – промышленными и гулящими людьми[422]. А ведь это были те, кого в значительной степени можно отнести к маргинальным слоям тогдашнего российского общества, так называемой «вольнице», мало склонной к дисциплине и порядку. К тому же, надо иметь в виду, что среди ссыльных были далеко не только «борцы против феодального гнета» и военнопленные, но и обычные уголовники – воры, разбойники, насильники.
Число этих маргиналов среди якутских казаков увеличивалось в результате широко практиковавшегося наемничества, когда определенный по очереди на службу в дальние остроги и зимовья казак, не только из Якутска, но и из других сибирских городов, нанимал вместо себя другого казака, но чаще всего того же гулящего человека[423]. Это и понятно: «домовитый» служилый человек, обременный хозяйством и семьей, предпочитал стабильность и постоянное место жительства. За «журавлем в небе» гнались в подавляющем большинстве люди, ничего не имевшие за душой – голытьба «без кола и двора». В частности, Г. А. Леонтьева указывала, что дважды, в 1701 и 1706 г., в отряд Атласова, комплектовавшийся в Сибири для посылки на Камчатку, попадали люди с сомнительной репутацией, в том числе уголовники[424].
Подымаясь в походы на своем коште, оторванные по нескольку лет от баз снабжения и вышестоящего начальства, находясь на неизвестной или еще мало обследованной территории, отряды землепроходцев и гарнизоны новопостроенных острогов и зимовий, в чьем составе были люди, отличавшиеся своеволием и нередко буйным нравом, были полностью предоставлены сами себе. К тому же, как уже давно подмечено историками, среди сибирских служилых людей были сильны традиции казачьего и вообще мирского самоуправления[425]. Как писал Н. И. Никитин, «внутренняя организация казачьих ватаг складывалась в том виде, какой был наиболее целесообразен для выполнения поставленных задач и вообще для выживания в суровых, экстремальных условиях. Она являла собой нередко причудливую смесь официальных и устанавливаемых самими казаками и диктуемых жизнью порядков»[426]. С одной стороны, во главе «войска» (именно так называли казаки свой отряд независимо от его численности) стоял представитель воеводской администрации – приказчик, с другой стороны, войско оказывало или стремилось оказывать влияние на его действия своим советом. Добыча в соответствии с нормами общежития вольного казачества должна была поступать в общий «котел» («дуван») и делиться на паи («дуваниться»)[427]. Это, соответственно, приводило к круговой поруке. В этом отношении, в частности, показателен инцидент, происшедший в 1718 г. на Камчатке. Служилый человек Федор Балдаков, обиженный тем, что его отстранили от сбора ясака, подал «выборным судейкам» Нижнекамчатского острога Кузьме Вежливцову и Алексею Колычеву челобитную с изложением лихоимств ясачного сборщика Степана Саблина. Судейки, зависимые от казаков, выбравших их на «приказ», собрали круг и зачитали челобитную Балдакова вслух «всенародно». При этом по поводу обвинений в лихоимствах они заявили «мы де и все так делаем сами», и отказались начать следствие[428].
Подобная войсковая организация вкупе с преобладанием анархического элемента приводила к тому, что действовавшие на Северо-Востоке Сибири отряды напоминали собой ватаги вольных казаков, отправившихся в поход за «зипунами». Уже упоминалось, что в Якутии в период ее присоединения самостийность землепроходцев доходила до того, что они рассматривали объясаченные ими территории как свои «вотчины», не допуская на них конкурентов из других гарнизонов, в результате чего случались даже вооруженные столкновения между разными отрядами («и в том де меж себя у служилых людей бывает ссора великая, а ясачным людям налога»)[429]. Факты «воровства» и междуусобиц известны и для последующего времени.
В 1657 г. взаимными нападениями закончилась распря из-за ясачного сбора между омолоевскими и хромовскими служилыми людьми, которая сопровождалась грабежом ясачных юкагиров[430]. В 1645, 1683 и 1684 г. в Якутске, а в 1652 г. на Яне случились волнения и бунты казаков[431]. В начале 1650-х гг. служилые люди Охотского острога отказались повиноваться приказчику С. Епишеву и хотели посадить его в воду, но при этом ссорились и дрались между собой из-за дележа добычи[432]. В начале 1690-х гг. служилые люди и промышленники чуть было не сместили с поста анадырского приказчика сына боярского С. Чернышевского, который пытался требовать от них беспрекословного подчинения[433]. Изредка случались ограбления казаками торговых и промышленных людей[434].
Самым ярким всплеском казачьей самостийности в данном регионе стал бунт казаков на Камчатке в январе–марте 1711 г. Это событие, упоминаемое во многих работах, до сих пор остается неизученным, без должной и развернутой оценки[435]. Не вникая в подробности и обстоятельства бунта (что требует отдельного анализа), я лишь обозначу его главные причины: во-первых, столкновение интересов казачьей вольницы со стремлением якутских властей руками приказчиков навести порядок и, во-вторых, столкновение норм казачьего общежития (войсковых традиций) с самовластьем приказчиков. Последние вели себя как царьки и в отношениях с подчиненными предпочитали силовые методы воздействия, злоупотребляли властью[436], попирали важнейшее право казачьего войска – на «справедливый» раздел военной добычи. Почти все награбленное у ительменов они забирали себе. Как жаловались сами казаки, приказчики «чинили… обиды и налоги великия для своих бездельных корыстей, к нам, рабом твоим, всячески приметывались, кнутьем и батоги били не по вине, на смерть, без розыску». Возмущение казаков закончилось тем, что они убили трех приказчиков, присланных из Якутска (В. Атласова, О. Липина, П. Чирикова), «раздуванили» их имущество и провозгласили выборное казачье самоуправление во главе с атаманом Д. Анциферовым и есаулом И. Козыревским.
После этого бунта камчатские казаки волновались еще несколько раз. Осенью – зимой 1711 г. они намеревались убить нового приказчика В. Савостьянова. В 1712 г. закащик Верхнекамчатского острога казак К. Кыргызов со своими подручными, 15 служилыми и промышленными людьми, захватил Нижнекамчатский острог, арестовав его закащика Ф. Ярыгина и ограбив некоторых нижнекамчатских жителей, а заодно и местных ительменов. Затем он отказался передать власть прибывшему на Камчатку приказчику В. Колесову. В свою очередь Ярыгин, освободившись из тюрьмы, подобрав себе 18 «молодцов», навел грабежами ужас на Верхнекамчатский острог[437]. В 1715 г. казаками был смещен и посажен под арест приказчик А. Петриловский, а в 1719 г. – приказчик В. Кочанов. В 1720 г. вновь наблюдалось сильное брожение в камчатских гарнизонах, и очередной приказчик М. Лукашевский в отчаянии доносил вышестоящим властям, что если не принять быстрых мер по замене распоясавшихся казаков другими, то Камчатке грозят безвластие, беспорядки и «в службе государевой остановка». При этом, в ходе каждого бунта и волнения, между самими служилыми и промышленными в зависимости от того, какую сторону они принимали, случались «разборки» и драки с поножовщиной[438].
На этом поле буйной казачьей вольницы «вырастали» колоритные фигуры руководителей отдельных отрядов, ставшие известными землепроходцами.
Так, пожалуй, самый деятельный и энергичный из них, Михаил Васильевич Стадухин, судя по его действиям, был достаточно жестким человеком и в отношениях с «коллегами» и «иноземцами» предпочитал силу. Еще до похода на Анадырь он конфликтовал с колымским приказчиком сыном боярским В. Власьевым, реквизировал без санкции сверху товары и суда у торговых людей на Колыме, не прочь был пограбить ясачных иноземцев («своею дуростью ходил на Анюю-реку и по той реке погромил ясачных мужиков, и те ясачные мужики… оголодали и не платили государеву ясаку»). Прибыв на Анадырь, вступил в конфликт с С. Моторой и С. Дежневым, в результате чего резко обострились отношения с юкагирами. Причем Стадухин совершал вооруженные нападения на тех юкагиров (анаулов), которых уже объясачил Дежнев, отбирал пушнину у своих соперников – Дежнева и Моторы, для получения информации не гнушался применять пытки к пленным («и он де, Мишка, их пытал, и они де с пытки в роспросе сказали…»). К слову сказать, у Стадухина с Моторой была острая вражда. Последний еще на Колыме, 6 февраля 1650 г., пытался убить Стадухина, стрелял в него из лука[439].
Вероятно, так же решительно Стадухин действовал и в отношении коряков, когда с Анадыря прибыл на Охотское побережье. Бывшие в этом походе казаки позднее, в 1658 г., сообщали в своей челобитной, что поход сопровождался многочисленными вооруженными столкновениями с иноземцами: «и раны от ыноземцов и увечье приимали, ран по 5-ти и по шти, и по 10-ти на человеке... И многих, государь, побито нас, холопей твоих, на дорогх и на переходах, и на морской разбое, и на аманатцкой имке, и з голоду померло 37 человек»[440]. Прибыв в 1657 г. в Охотский острог, Стадухин своими действиями во многом инициировал выступление охотских казаков против местного целовальника Л. Мартемьянова. И дни свои он закончил в 1666 г. в бою с ламутами на Янском хребте[441].
Схожим поведением отличался и другой «командир», Юрий Селиверстов, который, прибыв на Анадырь в апреле 1654 г., даже не заходя в зимовье, сразу же напал без всякого повода на ясачных анаулов, ограбил их, поранив и побив до смерти несколько человек. Затем не смог поделить с Дежневым сферы влияния и конфликтовал с ним из-за моржовой корги[442]. Своевольным нравом и жаждой добычи обладал еще один землепроходец, анадырский приказчик в 1663–1666 гг., Иван Меркурьевич Рубец (Бакшеев), который за время своей службы на Анадыре и похода на Камчатку скопил «пожитков» ни много ни мало на 1050 руб. Правда, новый приказчик Д. Катасанов «вымучил» их у него[443].
Еще один характерный пример – пятидесятник Владимир Владимирович Атласов, человек, несомненно, умный и наблюдательный, прекрасно понимавший значение своего камчатского похода для интересов государства, отличавшейся решительностью, жесткостью и даже жестокостью, не лишенный страсти к наживе и своеволию. В литературе, правда, уже не раз предпринимались попытки облагородить образ этого «камчатского Ермака», представить его этаким бескорыстным землепроходцем, который стремился на новые земли исключительно ради любопытства[444]. Однако приводимые «адвокатами» Атласова аргументы нельзя признать убедительными. У него, как отмечал Б. П. Полевой, «пригрешений и достоинств было более чем предостаточно»[445], причем первые подчас превалировали над вторыми.
Еще будучи рядовым казаком, Атласов в 1688 г. вместе с казаком М. Гребенщиковым и якутом Г. Бачюковым во время сбора ясачных недоимок избил и ограбил несколько якутов. В 1692 г. он был одним из заводил выступления анадырских казаков против приказчика С. Чернышевского. В 1701 г. в целях снабжения своего отряда ограбил на Верхней Тунгуске торговый караван купца Л. Добрынина, потворствовал своим «полчанам», которые пьяным разгулом и грабежами держали в страхе Киренский острог. Позднее собственноручно зарубил казака Данилу Беляева, который обвинил его в утайке от казны чернобурой лисицы. Во время двух своих пребываний на Камчатке то умел находить общий язык с коряками и ительменами, то применял против них крайние меры, пуская в ход оружие, своими «изгонями» вызвал восстание юкагиров в собственном отряде. Из первого похода он вывез своего «прибытку» 440 соболей – больше, чем собрал в ясачную казну. К концу повторного приказного правления на Камчатке, к 1707 г., сумел «накопить» 1235 соболей, 400 красных и 14 сиводущатых лисиц, 75 морских бобров и, кроме того, массу другой «мяхкой рухляди» в виде одежды. Понятно, что приобрел он все это не законным способом, а путем поборов с ительменов и подчиненных казаков. Последние, не выдержав лихоимств и издевательств Атласова, убили его в 1711 г.[446]. Вполне прав был М. И. Белов, который, характеризуя «камчатского Ермака», писал: «во время похода на Камчатку раскрылся со всей ясностью облик Атласова, сибирского казака – завоевателя, ясачного сборщика, своенравного, решительного и предприимчивого человека, смелого и не останавливающегося ни перед чем при достижении поставленной цели»[447].
Вообще приказчики, правившие в северо-восточных острогах, заслуживают особого рассказа. Редкий из них не отличался страстью к наживе, лихоимствами и даже самодурством. Имея официальные полномочия, подкрепленные к тому же «окупом», а, соответственно, покровительством со стороны якутского воеводы, они вели себя как самовластные правители. Причем доставалось не только иноземцам, но и подчиненным казакам, у которых приказчики забирали себе часть их жалованья и вымогали «подарки», даже с примением мер физического воздействия. Очень часто за грань приличия, даже по меркам того времени и тех мест, выходили правители камчатских острогов. Они сколачивали огромные состояния на грабеже ительменов.
Уже Атласов собрал в собственный карман больше пушнины, чем в казенный. Сменивший его приказчик П. Чириков занимался незаконной торговлей, присваивал собранную в ясак пушнину и, по словам казаков, «чинил ясачным иноземцом грабительство, обиды и налоги великие и раззорение не малое, рыбныя кормы и зимния припасы, сарану и кипрей, дворовым своим робятам велел отнимать без остатку, а лутчих которых ясачных иноземцов, он Петр, для своих бездельных корыстей кнутьем и батоги бил не по вине на смерть»[448]. Третий приказчик, О. Миронов (Липин), «учал… в ясачную пору по иноземским острогам ездить из Верхняго до Нижнего Камчадальского острогу, и чинил он, Осип, в проезде своем ясачным иноземцом обиды и налоги великия, для своих корыстей к ним всячески приметывался, бил многих батоги на смерть, не по вине»[449]. У трех этих приказчиков восставшие казаки в 1711 г. отобрали 5260 соболей, 1610 лисиц, 170 каланов (морских бобров) и 22 собольи шубы[450].
Прославился своим лихоимством и приказчик А. Петриловский, у которого после ареста обнаружили 5669 соболей, 1703 лисицы, 169 выдр, 297 каланов и, кроме того, огромное количество меховых лоскутов и меховой одежды (по другим данным, 5600 сорок соболей, 4400 лисиц, 500 каланов, 300 выдр, 18 лисьих шуб). Причем Петриловский не стеснялся в средствах: значительную часть этого богатства (на несколько тысяч рублей) он просто отобрал у известного землепроходца И. Козыревского; без всякого смущения выменял у коряков часть камчатского ясака, отбитого ими у отряда В. Колесова и И. Енисейского (присвоив этот ясак себе)[451]. С. П. Крашенинников писал, что Петриловский «по ненасытному своему лакомству не имел уже меры в граблении, хищении и мучительстве; редкой прожиточной человек мог избежать раззорения по каким-нибудь его припадкам, а один служивой бедственным образом в вилах скончал и живот свой. Таким образом награбил он в краткое время такое богаство, которое превосходило похищенную двугодовую ясашную казну со всей Камчатки збору убитых двух прикащиков…»[452]. Но и один из этих убитых приказчиков, И. Енисейский, вывез с Камчатки собственной пушнины (без учета «мелочи») 6000 соболей, 1070 красных и 300 сиводущатых лисиц, 200 бобров[453]. А И. Козыревский, уже в скором времени после ограбления Петриловским, внес в монастырь при своем пострижении в монахи 1260 шкурок соболей и других пушных зверей[454]. Другой приказчик В. Кочанов, «будучи на приказе, чинил как русским, так и иноземцам великие обиды, с иноземцов брал в ясак одного соболя, а себе трех»[455].
Чтобы понять весь размах злоупотреблений достаточно сравнить приведенные данные о «лакомствах» приказчиков с размером ясачного сбора с ительменов. В 1702–1720 гг. с Камчатки было вывезено «государева» ясака: соболей – 33 896, лисиц всех видов – 10 714, бобров – 966, собольих хвостов – 17 639 (табл. 5). Соответственно, в среднем в год вывозили около 1800 собольих шкурок, 560 – лисьих, 50 – бобровых, 930 – собольих хвостов. Приказчики же, которые сидели на приказе всего год–два, умудрялись собирать в свою пользу в несколько раз больше. Только упомянутые выше лица (Атласов, Чириков, Миронов, Петриловский, Козыревский, Енисейский) приобрели 18 189 одних соболей, что составило 53,6% от всего «государева» соболинного ясака за 19 лет. Как тут не воскликнуть вслед за историком XIX в. Д. Садовниковым: «чтобы так нажиться, надо было просто разбойничать»[456]. Но при этом хищения далеко не всех приказчиков стали известны. К тому же надо учитывать, что немалое количество пушнины расходилось по рукам рядовых служилых людей.
Бывало и так, что действия приказчиков перехлестывали через край даже по меркам того времени. Так, прибывший в 1713 г. к Охотскому острогу И. Сорокоумов, назначенный руководителем морской экспедиции для поиска пути на Камчатку, ни с того, ни с сего (будучи, видимо, в сильном подпитии) приказал обстрелять острог из пушки и фактически взял его штурмом. После этого, забыв о цели своего назначения, предался пьянству и грабежам. Якутским властям пришлось арестовать незадачливого морехода, и Сорокоумов окончил свои дни в тюрьме[457].
Подытоживая вышеизложенное, приходится констатировать, что обобщенный портрет русских землепроходцев, действовавших на крайнем Северо-Востоке Сибири, получился далеко не идиллический. Большинство тех, кто шел «встречь солнцу», первыми вступал в контакты с иноземцами и устанавливал с ними отношения, подчиняя русской власти, были людьми весьма суровыми, совершенно не склонными к сентементальности и добродушию. Но еще важнее то обстоятельство, что, будучи в значительной части социальными маргиналами, они, уже в силу своего характера были склонны к девиантному поведению и, оказавшись в сложных объективных условиях (плохое материальное снабжение, обремененность финансовыми обязательствами) и соответствующей обстановке (слабый контроль сверху, враждебное окружение), без всяких колебаний вставали на стезю преступлений, прибегая к злоупотреблениям – «лихоимствам», «налогам» и «обидам». Как писал один из немногих исследователей русско-аборигенных отношений в данном регионе В. И. Огородников, «все эти люди обладали исключительной настойчивостью и твердою волей, отличались страстью к приключениям и проявляли полную неразборчивость в средствах и жадность к добыче: таковы были общие свойства сибирских землеискателей прежнего времени»[458].
Нетрудно догадаться, какие способы действий в отношении иноземцев предпочитали землепроходцы и покорители. Если между собой они были далеки от любезности и в конфликтных ситуациях применяли оружие, то вряд ли иначе поступали с «чужими»[459]. Сами подвергаясь злоупотреблениям со стороны власть имущих, они привносили такие же отношения силы в контакты с аборигенами. Уже упоминавшийся Д. Садовников верно подмечал, что казаки обращались с иноземцами так же, как с ними самими обращались «на Руси»[460].
Естественно, что с такими людьми было трудно выполнить правительственную установку на мирные способы взаимодействия с аборигенами («ласкою, а не жесточью»), тем более, что в случае сопротивления и отказа от дачи аманатов и ясака разрешалось применение к «немирным» иноземцам вооруженной силы: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем», используя при этом все доступные средства – «чинить над ними военный поиск огненным и лучным боем».
Ограбление «иноземцев» привело к концу XVII в. к резкому сокращению поступления ясачной пушнины в казну, что вызывало сильное недовольство центральных властей. Ясачные сборщики, приказчики острогов и воеводы в своих отписках и сказках пытались свалить вину на «объективное» обстоятельство – сокращение численности ясачных людей в результате голодовок, эпидемий, нападений «немирных» иноземцев, откочевок с прежнего местожительства[461]. Однако правительство, зная по материалам следствий, что представляют собой якутская администрация и ее агенты на местах, совершенно не верило этим объяснениям, указывая, что главной причиной разорения иноземцев являются действия самих ясачных сборщиков, приказчиков и воевод. Более того, в ответных грамотах и указах 1690-х гг. Сибирский приказ полностью отрицал неплатежеспособность ясачных, утверждая, что воеводы «в отписках своих пишут ложно, прикрывая свои вины и многие корысти», «будто промыслы у иноземцев были худы и многие из них померли и врозь разбежались, и ясаку будто не на ком», и что «убыль» ясачных поступлений – результат не разорения аборигенов, а казнокрадства представителей якутской администрации[462].
Но, говоря о лихоимствах приказчиков, ясачных сборщиков и вообще землепроходцев, надо иметь в виду, что их характер, образ мыслей и действий вполне соответствовал времени. Господствующие социальные отношения и правовые нормы позволяли владение людьми и их эксплуатацию, уровень образованности редко поднимался выше элементарной граммотности, понятий о гуманизме и ценности человеческой жизни не было и в помине, нормы христианской морали попирались даже священниками, в обыденной жизни официальная законность отступала перед сложившимися традициями. К тому же в Сибири, с ее повышенной социальной мобильностью, открывались большие возможности для карьеры, когда при удачном стечении обстоятельств рядовой казак мог существенно продвинуться в чинах и обеспечить свое материальное благополучие. Хороший шанс для этого давали походы в новые земли и объясачивание иноземцев. Рассказы об удачных походах, передаваемые из уст в уста, привлекали новых «рекрутов» в отряды землепроходцев. В чести были храбрость, удачливость, инициативность, в результате чего «пушная лихорадка» дополнялась «духом завоеваний».
Вдобавок к этому восточные окраины государства, наиболее удаленные от «ока» Москвы, предоставляли огромные возможности для разного рода злоупотреблений. Правовой беспредел был нормой жизни. Всякий, имеющий хоть толику власти, пользовался ею в своекорыстных интересах. А если начальство сплошь и рядом нарушало предписания вышестоящих властей, да и свои собственные, то почему же подчиненные должны были поступать иначе. Лихоимство охватывало все слои русского общества, в первую очередь служилых людей от воевод до рядовых казаков, которые имели возможность прикрыться своим «мундиром». Как писал Е. Вершинин, «злоупотребления администраторов в Сибири, выступавшие на первый взгляд как произвол отдельных лиц, являлись органичной частью всей системы местного управления»[463]. И если русские, знакомые с этой практикой, знали, что делать (дать взятку, подать челобитную с жалобами и т. д.), то иноземцы, совершенно не знакомые с русскими порядками, на первых порах, надо думать, просто не понимали, что происходит, и как, кроме вооруженного сопротивления, можно противодействовать насилию. Но сопротивление подавлялось, и они становились совершенно беззащитными перед лицом незваных гостей, которые взывали к интересу какого-то неведомого «великого государя».
Конечно, нельзя всех служилых и промышленников, присоединявших Северо-Восток Сибири, подгонять под одну мерку. Несомненно, среди них были люди другого склада характера, предпочитавшие решать проблемы мирным путем. К такому типу людей принадлежал, в частности, С. Дежнев. Известны факты, что еще до анадырской службы ему удавалось «умирять» впавших в «измену» якутов без применения силы, а в 1641 г., будучи на Оймяконе, он сумел не только «ласкою» взять ясак с местных якутов и тунгусов, но и установить с ними дружеские отношения, да такие, что, когда его отряд подвергся нападению «немирных» тунгусов и гибель была неминуема, только что объясаченные друзья пришли на помощь и помогли отбить нападение. Оказавшись на Анадыре, Дежнев прибегал к «ратному бою» только в случае крайней необходимости, без значительных столкновений объясачил анадырских юкагиров и даже пытался защищать их от произвола со стороны Стадухина. И после Анадыря, продолжая службу в Якутии, он умело разрешал возникавшие конфликты с якутами и тунгусами, отговаривая их от «бунта» и «измены»[464].
Но, увы, подобные Дежневу люди растворялись в массе тех, для кого цель оправдывала средства, и вынуждены были играть по общим правилам. Поэтому, в принципе, можно говорить, что землепроходцы, действия которых в значительной мере были детерминированы совокупностью субъективных и объективных факторов, неизбежно выстраивали свои отношения с аборигенами по линии конфронтации[465].
В свете всего вышеизложенного вряд ли требуются еще какие-то рассуждения по поводу того, что «неистовства» и «разорения» со стороны казаков, «полуказачья» и приказчиков неизбежно вызывали отпор иноземцев (это признается всеми исследователями). Однако злоупотребления были хотя и важным, но не единственным фактором, обусловившим вооруженные столкновения между русскими и аборигенами. Особенно, если мы учтем, что степень его влияния на разные группы аборигенов была различной. В отличие от ительменов коряки в меньшей мере подвергались казачьим лихоимствам, поскольку русско-корякские контакты на протяжении второй половины XVII – первой четверти XVIII в. оставались спорадическими, русские не имели на корякской территории постоянных опорных баз, а появлявшиеся здесь казачьи отряды уже в силу своей малочисленности не могли слишком досаждать рассеянным на огромной территории корякским стойбищам и поселениям. Чукчам же в это время, за редчайшим исключением, не пришлось испытать ясачного обложения, а попыток закрепиться непосредственно на «чукоцкой землице» русские вообще не предпринимали. Однако при этом и чукчи, и коряки в своем подавляющем большинстве оказали русским не менее жесткое сопротивление, чем ительмены. А значит, в дело вступали иные факторы помимо злоупотреблений, и шли они уже не с русской стороны, а со стороны иноземцев.
Глава 3. Русские и аборигены: факторы отторжения
Начать стоит с того, что социальные и потестарно-политические организация, отношения и соответственно понятия, существовавшие у аборигенов, не были готовы к восприятию новаций, принесенных русскими. Трудно было ожидать, что народы, жившие первобытнообщинным строем, смогут быстро понять, а тем более принять навязываемую русскими систему господства–подчинения. На это уже обращали внимание исследователи. И. С. Вдовин вполне справедливо писал: «До прихода русских они не знали государственной власти, не имели представления о выплате ясака, о несении разных повинностей, трудовых обязанностей для обслуживания пришельцев»[466]. Не знали они (в отличие от многих других сибирских народов) и института заложничества-аманатства. А поскольку казаки обязаны были брать аманатов при первой же встрече с аборигенами, то уже одно это неизбежно вызывало конфликтную ситуацию, и аборигены рассматривали чужеземцев как врагов, которые захватывают (непонятно для каких целей) их сородичей.
Кроме того, осмелюсь высказать предположение, что на первых порах аборигены, исходя из собственных «социально-политических представлений» и имея опыт контактов только с себе подобными, воспринимали русских как равных, как представителей какого-то неведомого племени, случайно забредших на их территорию. И на самом деле, кем мог показаться аборигенам отряд вооруженных землепроходцев, требующих часть их имущества, как не воинами чужого племени, пришедшими с целью грабежа. Подобные ситуации были знакомы и чукчам, и корякам, и ительменам, которые сами организовывали отряды для грабительских нападений на соседей. Более того, требование ясака с одного и того же поселения разными русскими отрядами, а иногда и вражда между последними, вполне могла привести аборигенов к мысли, что перед ними представители даже не одного, а нескольких разрозненных «племен». Крашенинников со слов казаков записал легенду, что ительмены первоначально восприняли русских даже как беглецов, и это стало одной из причин их восстания в 1707 г.: «по объявлению тамошних старожилов камчадалы думали, что российские казаки какие нибудь беглецы, для того что всегда почти одни к ним приходили (т. е. ительмены видели одних и тех же. – А. З.), а вновь не прибывало; чего ради не сумневались они всех их перевесть без остатку»[467].
Разумеется, иноземцы не имели никакого представления о силе и мощи Российского государства. В этом отношении любопытное свидетельство приводит все тот же Крашенинников. Когда русские купцы пытались объяснить оленным корякам, «что есть в свете благополучнейшее житие человеческого состояния», рассказывая «о России и о ее довольстве», то те сочли купцов «за сущих лжецов и обманщиков», заявив им: «Есть ли бы… жить у вас было лучше нашего, то бы де вы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно»[468]. В таком ответе явно сквозит даже пренебрежение к пришельцам, которые в поисках лучшей доли пришли на «обетованные» земли коряков.
А что делать с незванными гостями, которые занимаются грабежом, хозяева уже знали по собственному опыту взаимных набегов: их надо выгнать. Сохранившаяся челобитная первооткрывателей Колымы (из отряда М. Стадухина) донесла до нас описание их встречи в 1643 г. с местными юкагирами. Землепроходцы сообщили, что на призыв идти «под высокую государеву руку» в ясачный платеж и «вечное холопство» первые встреченные юкагирские оленные князцы Пантеля и Кораля ответили: «как де вы с нас ясаку прошаете, а землица та наша, а владеем де мы, а вас де мы и на берег не выпустим». Другой, уже «сидячий», князец Олай заявил: «И ясаку де вам государева не дам, потому что де то землица наша и люди те мои». Аналогичный ответ казаки услышали и от князцов Нечи и Каляна: «Пошто де вы в нашу землицу пришли, а у нас де вы не спрашиваяся острог ставите... какой де вам с нас ясак, мы де землицею владеем издеся, а мы де вам издеся не токмо де вам не дадим ясак…»[469].
К сожалению, эта челобитная пока единственный обнаруженный документ, в котором излагается аргументация иноземцев, отказавшихся добровольно идти в ясачный платеж. Все другие известные мне источники хранят по этому поводу молчание, поскольку землепроходцы, как уже отмечалось выше, не считали необходимым записывать ответные речи аборигенов. Но надо думать, что соседи юкагиров – коряки, чукчи, а также ительмены – реагировали подобным же образом, так как у них к приходу русских уже вполне сформировалось понятие о своей территории, на которую нельзя допускать чужаков, тем более, если они пытаются на ней осесть, воздвигая свои укрепления. В этом отношении можно напомнить предание о встрече с русскими ительменского вождя Ивара Асидама, который, хотя и одарил казаков богатыми подарками, но провожая их, пожелал им впредь не возвращаться на Камчатку[470].
Именно стремление защитить свои «породные» земли было одним из факторов, который объясняет, почему колымско-алазейские чукчи так настойчиво пытались выжить русских со своей земли, многократно осаждая Нижнеколымский острог, а «каменные» чукчи на Чукотском полуострове, за редким исключением, давали жесткий отпор всем русским отрядям, стремясь по возможности их полностью уничтожить, и планировали даже нападение на Анадырский острог (в 1709 г.). В 1710 г. служилые люди, вернувшись в Якутск с Анадыря, докладывали воеводе: «в разные годы те чюкчи под Анандырской острог подходили во многолюдстве, Анандырской острог хотели взять и служилых людей побить, а по вся годы острог разорить хвалятца и от тех де чухоч анандырским служилым людем и ясачным юкагирям жить вельми опасно»[471].
Равным образом и коряки, особенно пенжинские и олюторские, раз за разом нападали на отряды, двигавшиеся по их земле на Камчатку и обратно, а в 1715 г. приложили усилия к уничтожению только что построенного русского Олюторского острога. Ительмены, по крайней мере большерецкие, также пытались ликвидировать воздвигнутый на их земле Большерецкий острог. Разумеется, на эту тактику влияло и то, что в русских острогах аборигены видели главный источник опасности для своего существования, поскольку именно из них выходили отряды служилых и промышленных людей.
Совершенно неадекватной системе управления и подчинения, которая навязывалась русскими, была управленческая структура аборигенов. У них не существовало стабильной «политической элиты». Родовые старейшины («князцы» и «лучшие люди») не были отдифференцированы от остальной массы сородичей, их власть, влияние и авторитет были весьма ограничены и, как правило, не выходили за пределы собственных поселений (стойбищ). С каждым из них договариваться надо было отдельно. В результате малоэффективным становилось указание властей опираться на родоплеменную верхушку: «И кто у тех народов князцей и лутчих людей... иметь к ним ласку и привет и бережение, чтоб они великому государю служили верно и радетелно, и улусных своих людей ото всякой шатости унимали, а иных немирных иноземцов под его великого государя высокосамодержавную руку призывали; и за такие их службы великого государя милостию обнадеживать, и кто из них такую службу покажет… и тем людем за такие службы прислано будет великого государя милость, подарочные жалованье, смотря по их службе»[472].
Иначе говоря, на Северо-Востоке не сработал сценарий, опробованный на остальной территории Сибири в отношении более «развитых» народов, когда русская власть смогла использовать в своих интересах существовавшие у них социальные и потестарные институты. Вдобавок отсутствие этнополитической консолидации чукчей, коряков и ительменов приводило к тому, что каждая их территориальная группа действовала вполне самостоятельно и отношения с ними выстраивались по собственным сценариям, в зависимости от конкретной ситуации[473]. А последняя, в свою очередь, в немалой степени была обусловлена размерами подарков и межродовыми отношениями.
Русские власти по предшествующему опыту знали, что на первых порах в целях смягчения процесса подчинения необходимо взамен ясака предлагать аборигенам, в первую очередь «лучшим людям», какие-нибудь подарки[474]. Именно поэтому землепроходцев и ясачных сборщиков снабжали «гостинцами» для ясачных и еще «немирных» иноземцев (бисером, одекуем, разными металлическими изделиями, тканями, зеркалами и т. п.). Однако подобное одаривание неизбежно воспринималось аборигенами как уже известный им товарообмен, и, кстати, стимулировало восприятие русских как равных себе. Когда же «государево жалованье» сокращалось или вовсе не выдавалось (даже не важно, по какой причине: казна ли проявила скупость, ясачные ли сборщики присвоили подарки себе), а ясак, тем не менее, требовался, возникали недовольство и «измена».
Н. Н. Степанов, анализируя первые контакты русских с тунгусами, отмечал, что подарки расценивались последними как эквивалент их соболям, а отсутствие подарков приводило к отказу платить ясак даже со стороны уже объясаченных тунгусов: «А бес подарков ничево дать не хотят… А как только станут им говорить, чтоб они… ясак давали… и они их побивают»[475]. Можно предполагать, судя по характеру первых контактов, что и народы крайнего Северо-Востока действовали так же. К тому же свой отпечаток, вероятно, могло наложить и специфическое восприятие аборигенами подарков и дарителей. По этому поводу Я. Линденау, лично изучавший коряков в 1740-х гг., заметил: «Чужим они подарков не делают, сами же охотно принимают подарки, но если им что дают, то они это не ценят, а рассматривают как некую обязанность, при этом исподтишка дарителя высмеивают, полагая, что все имеющиеся у чужого принадлежит им, да еще ищут повода его убить и завладеть его имуществом»[476].
Что касается межродовых отношений, то выше уже указывалось, что междуусобицы отдельных территориальных групп могли облегчить взаимодействие русских с одной из них и подчинение другой. Вероятно, наибольшее значение это имело на Камчатке. Крашенинников писал: «Тогдашние их междуусобия немало способствовали казакам к покорению всего народа; ибо когда они в виду одного острожка приступали к другому, то не должно было казакам опасаться, чтоб осажденные получили помочь; напротив того, соседи радовались их погибели, или смотрели с удовольствием, как казаки на приступах действуют, а после и сами были побеждаемы»[477]. Аналогично высказывался и Стеллер: «А так как, кроме того, туземцы сами враждавали между собою, то казаки, воспользовавшись этим обстоятельством, стали оказывать одной партии поддержку против другой и, наконец, ослабив их еще больше, окончательно покорили их»[478].
Известные факты свидетельствуют, что русские использовали вражду между ительменами и привлекали одну часть ительменов к подчинению другой. В свою очередь одна из враждующих сторон, рассчитывая на русскую помощь, быстрее шла на установление мирных контактов с русскими, тогда как другая, видя на стороне русских своих врагов, оказывала сопротивление. В результате появление русских не только не сняло существующие противоречия между отдельными «речными» общинами ительменов, но скорее даже еще более обострило их, поскольку на них уже стал накладываться такой фактор, как отношение к русской власти. Соответственно ясачные рассматривались как союзники русских и превращались в объекты нападения неясачных. В 1715 г. камчатский казак Агапит Лопухин рассказывал в Большерецкой ясачной избе, что на р. Мальковой «изменник» Нелюка «ходит… в походы на ясачных и их убивает, жен и детей отнимают и жилища раззоряют»[479]. В 1718 г. камчатский служилый Федор Балдаков в своей челобитной отмечал, что «немирные иноземцы ясачных повсягодно побивают и жен и детей отнимают и в конец раззоряют»[480]. (См. также прилож. 1).
В гораздо меньшей степени на первых порах на тактику русских оказывали влияние внутриэтнические отношения у коряков. По крайней мере, для второй половины XVII в. неизвестно ни одного факта участия казаков в корякских междуусобицах или их использование казаками в своих интересах, да и для начала XVIII в. они достаточно редки. Пожалуй, только пешие акланцы и оленные алюторы периодически оказывали поддержку русским против других корякских общин. Хотя при этом они, согласно сохранившимся свидетельствам, не принимали непосредственного участия в боевых действиях и, более того, могли перейти на сторону «неприятеля». Все это позволяет говорить, что в данное время процесс объясачивания коряков еще не начал сказываться на их внутренних связях и не вызывал столкновения интересов ясачных и неясачных.
У чукчей, судя по всему, внутренние противоречия, если и существовали, то редко выливались в острую форму. Соответственно, у них не было никакой потребности в привлечении какой-либо внешней силы для решения внутренних проблем, а у русских – возможности использовать в своих интересах эти противоречия.
Зато весьма существенно, а самое главное повсеместно, русское присутствие сказалось на межэтнических отношениях, вызвав их эскалацию. Все исследователи, касавшиеся данного сюжета, утверждают, что с появлением русских отношения между соседними этносами – чукчами, коряками, ительменами, юкагирами, тунгусами – стали во многом коррелироваться характером их взаимодействия с русской властью – ее признанием или непризнанием. Достаточно быстро обозначился раскол иноземцев на ясачных и неясачных, и вражда между ними превратилась в главный фактор, определявший этнополитическую ситуацию в регионе. Участвуя в качестве проводников, толмачей, поставщиков оленей и вспомогательных отрядов в русских экспедициях, ясачные поневоле становились врагами неясачных, возбуждая к себе их ненависть и превращаясь в объекты их нападений. Ситуация усугублялась тем, что ряд родов, стремясь укрыться от объясачивания, переселялся на новые места, вторгаясь на чужие территории и нарушая сложившийся порядок владения промысловыми угодьями, что также неизбежно приводило к конфликтам между пришлыми и местными иноземцами[481].
Так, если в 1642 г. мы встречаем юкагиров и алазейских чукчей в качестве союзников, совместно выступивших против отряда Ярилы и Ерастова, то с середины XVII в. ясачные юкагиры стали подвергаться систематическим нападениям «немирных» чукчей. Во второй половине века русские источники фиксируют чукотско-юкагирские столкновения и в районе Анадыря.
К этому же времени относится обострение отношений между коряками, с одной стороны, юкагирами и тунгусами – с другой. Коряки стали мстить последним за то, что те приводили в их землю русских людей. Первые факты юкагирско-корякских столкновений отмечены уже во время пребывания на Анадыре С. Дежнева[482]. Начиная с 1663 г. коряки стали угонять оленей у юкагиров даже с Верхней Колымы[483]. С 1684 г. охотские и тауйские приказчики начали отмечать нападения коряков на ясачных тунгусов в районе рек Олы, Ям и Тауй[484]. В 1680–1690-х гг. приказчики и ясачные сборщики из Алазейского, Колымских, Анадырского и Охотского острогов неустанно сообщали якутским воеводам о систематических набегах неясачных коряков и чукчей на ясачных юкагиров и тунгусов, которые, терпя поражения и подвергаясь разгрому, вынуждены были уходить с насиженных мест подальше от враждебных соседей[485] (См. также прилож. 1). Пожалуй, только ительмены были вне сферы корякских и чукотских нападений, поскольку сами не участвовали в русских походах против них.
С первых лет XVIII в. появляются документальные свидетельства о начавшемся чукотско-корякском противоборстве. В 1702 г. ясачные оленные коряки впервые приняли участие в русском походе на Чукотку. Под 1710 г. зафиксирован первый набег чукчей на коряков – пенжинцев, второй случился в 1716 г. – на паренцев. Затем последовали большие набеги в 1720 и 1725 г. на оленных коряков, кочевавших в районе Анадыря (прилож. 1)[486].
Эти набеги, как отмечают исследователи, вызывались не только жаждой мести корякам – союзникам русских, но были следствием начавшегося перехода значительной части чукчей к пастушескому оленеводству, которое требовало расширения оленьих стад и ареала обитания, прежде всего новых пастбищных угодий. Из казачьих донесений начала XVIII в. можно заключить, что в это время чукчи с полуострова стали приближаться к Колыме и Анадырю. Позднее, в 1730 г., солдат Г Корболин сообщал в Анадырскую ясачную избу, что чукчи «имеют у себя аленей немалое число и ходят войною на аленных и на сидячих коряк и многих побивают и жен и детей их в плен уводят»[487]. Кроме того для чукчей, весьма редко контактировавших с русскими, грабительские набеги на коряков и юкагиров, как замечал И. С. Гурвич, были одним из средств приобретения русских железных изделий[488].
Все эти междуусобицы оказывали двойственное и противоречивое влияние на ход подчинения аборигенов. С одной стороны, они, конечно, облегчали покорение «немирных» иноземцев, которые не могли объединиться для борьбы с русскими. К тому же последние получали существенную помощь от своих союзников-ясачных. Без их оленей, продовольствия и вооруженной поддержки не только активные действия, но даже пребывание русских в регионе были бы затруднены. С другой стороны, однако, междуусобицы давали лишний повод для русско-аборигенных конфликтов, поскольку согласно правительственным предписаниям служилые люди обязаны были защищать новоявленных российских подданных – ясачных – от враждебных действий со стороны неясачных. Как гласил один из наказов ясачному сборщику (1677 г.), «от иных немирных землиц вы, служилые люди, их… сберегать учнете, и они б ясачные… жили под его великого государя царьскою высокую рукою безопасно»[489].
В свою очередь, ясачные достаточно быстро усвоили этот порядок и стали добиваться от русских помощи в борьбе против своих врагов. Причем зачастую именно они выступали инициаторами походов против «немирных» иноземцев. Так, анадырские казаки сообщали якутскому воеводе: «В прошлом 701 году били челом анадырские ясачные юкагиры ходынского роду Некраско с родниками, чтоб с ними послать из Анадырска служилых людей на немирных чюхоч в Анадырский Нос, которые им, юкагирям, чинят в промыслу оленей смертные убийства и грабеж»[490]. В 1702 г., по сообщению приказчика Тауйского зимовья С. Осипова, «приходили с Олы-реки пешие тунгусы Абдарского (Угджурского) роду Кагун с родниками, Бодыня с родниками и прошали у меня, Стеньки, служилых людей итти в коряки и призывать неясачных коряк к ясачному зимовью…»[491].
Обращаясь за помощью к русским, ясачные воспринимали ее как должное, как ответную услугу русских за взимаемый ясак. В 1685 г. ясачный сборщик Анадырского острога Василий Тарасов сообщал якутскому воеводе: «Которые иноземцы ясак платят и те у ясачного платежу говорят: ясак с нас просите, а от неясачных коряк и чюхоч не обороняете, те коряки и чухчи многих родников их на соболиных промыслах побивают и жен и детей и родников их в полон емлют и оленей грабят, из жилищь сбили»[492]. Позднее, в 1717 г., явившиеся в Анадырский острог посланцы от оленных коряков с р. Говенки (район р. Олюторы)[xxi] от «лучшего мужика Кончалы Энгилина пасынка» Белоглаз и Хомья, внеся ясак, запросили взамен помощи против ходынцев, которые напали на них. При этом Белоглаз заявил, что Кончал велел ему «заплатить в казну Е. И. В. за них ясак и сказать, что они, коряки, Кончало с родниками, желают быть по прежнему в высочайшем Е. И. В. подданстве и повсягодно по прежним окладом в казну Е. И. В. ясак платить бездоимочно. И для того де мирного договору велели ему они, коряки Кончало с родниками, из Анадырска к ним корякам привесть служилого Афонасья Куркина да для толмачества Василья Заледеева…»[493].
Обе приведенные выдержки из источников наталкивают на мысль, что, по крайней мере на первых порах, аборигены пытались рассматривать свои отношения с русскими как партнерские: аборигены – ясак, русские – защиту и помощь. И, следуя наказам, русские, за редким исключением, оказывали ясачным помощь, но вместе с тем неизбежно втягивались в межэтнические и внутриэтнические конфликты, что, кстати, было характерно и для остальной Сибири. Выход из ситуации был только один – поголовное объясачивание всех аборигенов и пресечение между ними всяких столкновений.
Характер русско-аборигенных взаимодействий, несомненно, во многом определялся и такими общими факторами, как различия между русскими и аборигенами в психофизиологических и антропологических обликах, восприятии окружающей среды, соплеменников и иноплеменников, в типах мышления, памяти и т. п. Это представляется вполне очевидным, и исследователи уже отмечали, что «в исторических условиях того времени встреча носителей разных цивилизаций не могла не сопровождаться многими конфликтными ситуациями»[494]. Однако этнопсихологические (в том числе ментальные) аспекты русско-аборигенных отношений в период присоединения Сибири к России до сих пор являются совершенно неизученными[495], что, естественно, затрудняет понимание причин конформистского или нонконформистского восприятия русских аборигенами. Специальное исследование данных сюжетов входит в задачи этнопсихологии, точнее, даже этнопсихоистории. Не вторгаясь в эту сферу, я позволю себе высказать лишь некоторые, возможно, не бесспорные суждения.
Сохранившиеся свидетельства наблюдательных путешественников и этнографов XVIII–XIX вв. рисуют нам чукчей, коряков и ительменов людьми добродушными, честными, гостеприимными, но в то же время гордыми, независимыми, не терпящими обмана и мстительными, а чукчей и коряков к тому же – вспыльчивыми. В случае нанесенной им обиды или оскорбления они стараются отомстить всеми возможными средствами. Так, С. П. Крашенинников, характеризуя ительменов, отметил, что у них в характере присутствует «ярость, ненависть и мщение, чего ради и войны как между собою, так и с соседними народами имели»[496], а коряки «все вообще прегрубые, сердитые, несклонные, злопамятные и немилосердные люди»[497]. Т. И. Шмалев (1775 г.) о коряках-алюторах замечал, что они «весьма и искони люди злобные и к убивствам человек кровожаждующие… ненависливы и противозлобны и ни с чего чужеземца убивают…, вышеписанные олюторцы люд крупной и наглосной»[498]. Столетие спустя В. Маргаритов писал по поводу коряков: «Они смелы, самонадеянны и самостоятельны; самостоятельная и вольная жизнь их породила в них полное отвращение ко всякому роду ограничениям, к подчинению и опеке… С особою отвагою и при том прямо, открыто вступают в борьбу со всяким посягающим на их самобытность»[499]. В это же время другой наблюдатель, анадырский житель, обрусевший чуванец Дьячков фиксировал: «чукчи из всех племен в крае были самые воинственные», а коряки «искони считались вероломным племенем»[500].
Конечно, надо учитывать, что мы имеем дело с восприятием аборигенов представителями иной культуры, которые далеко не все могли понять в их образе жизни, а тем более в менталитете. Но, с другой стороны, подобное восприятие во многом было следствием того, как сами аборигены хотели «преподнести» себя «чужим». И, если русские видели их «злобными и мстительными», значит, так они себя и вели по отношению к русским, демонстрируя свое неприятие «чужого» присутствия. И здесь важно отметить, что согласно своим ментальным установкам северо-восточные палеоазиаты любого «чужого» (в отличие от своего) однозначно идентифицировали с врагом, в их языках оба понятия даже обозначались одним словом, в отношении русских с добавлением прилагательного «огненные» (имеющие огнестрельное оружие). Чукчи русских звали ‘мелг-таньги’, ‘мелгы-таннытан’, ‘милхтангата’, ительмены – ‘брыхтатын’, ‘брахтадт’, ‘брахтатах’, коряки – ‘мельгытанги’, ‘мильтангата’, что во всех трех языках означало одно – «огненные враги», «огненные чужие»[501]. Соответственно восприятие русских как чужих, а значит врагов, заставляло изначально относиться к ним настороженно, и, если русские не могли продемонстрировать свое миролюбие, быстро вспыхивал конфликт, к которому аборигены психологически были уже подготовлены. Об этом психологическом враждебном настрое и неприятии чужого присутствия до нас дошли отзвуки и в казачьих отписках: «А ласки… они, иноземцы, не знают, потому что люди дикие, что звери, где зимовьях ласкою хто служилых или промышленных людей призовут и учнут их кормить без опасения, тех они людей до смерти побивают, а ясачные зборщики с аманаты от них седят в зимовьях запершись»[502]. Современный исследователь права у народов Севера В. А. Зибарев отмечал, что их нормативы поведения в отношении чужаков вполне допускали воровство, грабеж, ложь, обман и даже убийство, если эти чужаки признавались «скверными людьми»[503].
«Грубость» нравов отчетливо проявлялась в ходе вооруженных столкновений, когда аборигены, следуя своим традициям, могли безжалостно расправиться с противником, попавшим к ним руки. В отношении пленных, особенно военачальников и удалых бойцов, обычным явлением были жестокие пытки: «а караулят русских людей и ясачных, и как кого схватают, и тех людей всякими разными муками мучат, а достале смертью позорною кончают»[504], «с пленными мужеска полу, особливо знатнейшими, удальством своим поступали они с обыкновенным всем тамошним народам бесчеловечием. Жгли, резали, кишки из живых мотали, вешали за ноги, и всякие делали надругательства, торжествуя при этом о победе над неприятелем»[505]. Правда, и русские не отличались мягкосердием. Жестокость порождала жестокость, и в результате возникала взаимная ненависть и жажда мести, которые затрудняли переход от войны к миру, особенно в условиях бытования у данных народов института кровной мести[506].
Говоря о менталитете палеоазиатов, надо иметь в виду и еще один момент, на который обратила внимание У. А. Винокурова: «Представляется, что в основе культуры северянина лежит психологическая установка на необходимость выжить, настойчивость в сохранении своей жизни в борьбе со стихией холода. А это значит, что северный человек должен быть не конформистом и приспособленцем, а должен обладать неколебимым чувством собственного достоинства и сознанием своей ценности как человека, ощущать себя свободным человеком, способным принимать самостоятельные ответственные решения»[507]. Соответственно, любая попытка ущемить достоинство этого человека должна неизбежно натолкнуться на отпор.
В развитии этого тезиса стоит обратить внимание и на наблюдение А. В. Головнева, сделанное, правда, на основе изучения оленеводческой культуры ненцов: «Стремительно сложившаяся культура оленеводов-кочевников была плодом напряжения и борьбы. Поэтому с первых дней своего существования она несла в себе заряд агрессии». Более того, «едва ли не главным фактором становления кочевничества в тундре явилось стремление туземцев к независимости от новой власти». Отсюда и совпадение сроков появления крупностадного оленеводчества (XVII–XVIII вв.) в разных районах тундры и «паталогическое» стремление всех воевавших с русскими к захвату оленей[508]. Получается, что становление оленеводства и кочевого образа жизни у тундровых народов оказалось их ответом на появление новой силы.
Несколько слов стоит сказать и о весьма распространенной среди чукчей, коряков и ительменов практике самоубийств и убийств стариков, неизличимо больных и увечных (в последних двух случаях и детей). Самоубийством часто кончали жизнь, попадая в плен или в виду угрозы пленения. При этом женщин и детей, как правило, убивали их мужья и отцы[509]. Примеров тому можно привести более, чем достаточно, особенно в случаях осады русскими иноземческих острожков. Подобная практика поражала всех русских от неграмотных казаков до просвещенных ученых, вызывая недоумение и непонимание. Но обстоятельного объяснения данного феномена до сих пор не дано в этнографической литературе. Для меня же он представляет интерес с точки зрения восприятия аборигенами ценности жизни. И в этом отношении я выделю два момента.
Во-первых, чукчи, коряки и ительмены ценили свою жизнь или жизнь сородичей не как таковую, абстрактно, вообще, а настолько, насколько ее условия и состояние соответствовали их представлениям о том, какой она должна быть. Старость, неизлечимая болезнь, тяжелое увечье, критическое материальное положение, плен не подпадали под понятие «правильной» и «хорошей» жизни, а соответственно лучше было уйти от них, «переселившись» в потусторонний мир, где согласно представлениям аборигенов жизнь продолжалась. По этому поводу С. П. Крашенинников в отношении коряков и ительменов сделал следующее наблюдение: «Ибо по их мнению лучше умереть, нежели не жить, как им угодно. Чего ради прежде сего самоубивство было у них последний способ удовольствия, которое до самого их покорения продолжалось, а по покорении так было умножилось, что из Москвы нарочные были указы, чтоб россиянам не допускать камчадалов до самовольной смерти»[510]. Массовые самоубийства в случае угрозы попадания в русский плен приводят к мысли, что пленение и похолопление рассматривались как состояния хуже некуда и соответственно лучше было умереть.
Во-вторых, они не боялись смерти, а значит, с легкостью не только шли на самоубийства, но и вступали в сражения. Правда, надо выделить очень важный момент, имеющий большое значение для понимания степени ожесточенности сопротивления. Установка находить выход из неприятной ситуации в самоубийстве приводила к тому, что аборигены в сражениях с русскими, когда чаша весов начинала склоняться в пользу последних, не имея возможности к бегству, вместо того, чтобы отчаянно драться до последнего (тем более, что их, как правило, было больше русских), кончали жизнь самоубийством, облегчая тем самым победу противнику.
Масло в огонь противостояния, несомненно, подливало незнание, а подчас и нарушение казаками нравов и обычаев иноземцев. Такими нарушениями были уже захват аманатов, вымогательство имущества с применением мер физического воздействия, открытый грабеж. В первые годы знакомства русские могли нарушать и многие нормы обыденной жизни аборигенов, о которых не имели никакого представления. Об одном из таких нарушений писал Крашенинников: «Несносная обида хозяину, когда гость с женою его не пребудет: ибо в таком случае может он убит быть, как гнушающейся приязнью хозяина, что с нашими анадырскими казаками, которые оных обрядов их не знали, случалось, как сказывают, неоднократно»[511], т. е. казаки, отказываясь по приглашению хозяина-коряка переспать с его женой или дочерью, не ведая того, нарушали корякский обычай гостеприимства (надо думать, что отказывались все же не все). Необходимость знания «иноземческого обхождения» понималась властями, поэтому они стремились, чтобы на местах в контакты с аборигенами вступали люди, которым это было «за обычай». Видимо, и сами иноземцы предпочитали иметь дело именно с такими. Не зря, как упоминалось, в 1717 г. оленные алюторы настояли, чтобы к ним прибыли казаки, «издавна» им знакомые, в том числе толмач В. Заледеев, который «всех их иноземческие поступки и нравы достаточно знает».
Наконец, рассуждая о причинах русско-аборигенного противостояния, нельзя пройти мимо факторов экономических, связанных с хозяйственной деятельностью русских и аборигенов.
В первую очередь, появление русских, взимавших ясак и многочисленные законные и незаконные поборы, привело к нарушению привычного уклада жизни и хозяйства аборигенов (речь идет о коряках и ительменах, поскольку чукчи были вне сферы русского влияния). До этого охота на пушного зверя велась ими в основном лишь для обеспечения себя одеждой (причем соболь был далеко не главным объектом охоты), теперь же она потребовала много сил и времени. Необходимость добывать в больших количествах пушнину для уплаты ясака и «чащин» отрывала их от основных промыслов. При этом с годами поголовье ценного пушного зверя сокращалось и добывать его становилось все труднее. А надо еще учитывать, что аборигены не имели навыков соболиного промысла. Например, даже в 1730-е гг., когда добыча соболя уже стала обычным явлением на Камчатке, у ительменов «славным промышленником» считался тот, «которой пять или шесть соболей в зиму изловит, а многие и ясаку достать не могут, но во время ясачного збору принуждены бывают занимать оной у своих тойонов или у казаков и работать за то целое лето»[512].
К тому же помимо пушнины иноземцы снабжали русских продуктами питания, одеждой, средствами передвижения (собачьими и оленьими упряжками). На все это также затрачивались силы и время. И здесь надо иметь в виду чрезвычайно важный момент, а именно то, что потенциал аборигенного хозяйства (особенно «сидячих» рыболовов и охотников на морского зверя) был рассчитан лишь на удовлетворение потребностей данного поселения. У аборигенов не было никаких естественных стимулов для производства значительных излишков, а соответственно стремления к накопительству и богатству[513]. Стеллер, в частности, по поводу ительменов заметил: «Ительменам настолько чуждо чувство скупости и алчности в отношении преходящих благ и собственности, что они никогда не стремятся к получению больше того, без чего они могут безболезненно обойтись… У них желание работать развито ровно настолько, насколько это необходимо для пропитания их самих и членов их семей…»[514].
Ясно, что периодические, а тем более ежегодные поборы со стороны русских тяжелейшим бременем ложились на плечи аборигенов, чье хозяйство не было приспособленно к быстрому увеличению своего потенциала. Не готовы были к этому в силу своего менталитета и сами аборигены. В результате неизбежным было резкое ухудшение материального положения, сокращение продовольственных запасов, а значит, учащение голодовок и заболеваний, и, как следствие, резкое недовольство русскими – источником всех этих бед.
Несколько легче может показаться положение оленеводов, поскольку разведение оленей не требовало таких усилий, как рыболовство и морской промысел, и поголовье стад достигало достаточно больших размеров. Однако надо учитывать, что как раз за счет оленеводов русские обеспечивали продовольствием и пропитанием свои сухопутные походы из Анадырского острога. Сохранившиеся данные показывают, что на проведение одного похода уходило до нескольких сотен и даже тысяч оленей, большинство которых съедалось или гибло, а соответственно терялось оленеводами безвозвратно.
Кроме того, русские развивали также собственную промысловую деятельность в целях добычи как «материальных ценностей» (пушнины, моржового зуба), так и продовольствия. Ее значение в качестве конфликтогенного фактора было особенно заметно в низовьях Колымы и Анадыря – на той территории, где русские соприкасались с чукчами.
На Нижней Колыме, как отмечают исследователи, чукчи в борьбе с русскими решительно отстаивали свои жизненные интересы – право на рыбные и звериные промыслы[515]. Аналогичной была ситуация на Анадыре, но здесь столкновения происходили в результате вторжения русских на территорию чукчей для добычи моржовой кости и соперничества за право охотиться на оленей в низовьях Анадыря. Дело в том, что до 1727 г. совершенно не была организована поставка провианта в Анадырский острог, и все русские «кормились» за счет промысла рыбы и охоты на диких оленей. Последняя, так называемая «поколка», шла ближе к устью Анадыря в местах переправы («плавей») оленей через реку во время их осенней миграции с севера на юг – в урочищах Чекаево, Родионов Камень, Утесики. Но на эти «плави», по крайней мере с начала XVIII в., претендовали и чукчи[516]. В 1710 г. сын боярский Василий Игнатьев и пять казаков, отслуживших в Анадырске, рассказывали якутскому воеводе Д. А. Траурнихту: «из того де Анандырского острогу служилые люди и ясачные юкагири плавают по Анадырю вниз для промыслу оленей, и тех де служилых людей и ясачных юкагирей немирные чюкчи побивают и жен и детей их берут в полон»[517].
На территории коряков русские во второй половине XVII – начале XVIII в. появлялись спорадически и не вели там систематических промыслов, которые могли бы дать поводов к конфликтам. Исключение составили лишь столкновения отрядов Дежнева и Селиверстова в 1654 г. и отряда К. Иванова в 1661 г. с кереками на моржовой корге в Анадырском лимане в заливе Креста (Земля Гека). Что касается Камчатки, то, как указывалось выше, казаки здесь в первые годы предпочитали жить полностью за счет ительменов, а не разворачивать собственные промыслы.
Негативное влияние на состояние русско-аборигенных отношений оказал и такой немаловажный экономический фактор, как торговля, точнее, ее практически полное отсутствие.
Предшествующий опыт присоединения Сибири показывал, что торговля является одним из действенных способов установления мирных отношений с аборигенами, она «бесспорно… несколько снимала напряженность в отношениях и в этом смысле… «прощупывала» мирные пути в освоении новых земель»[518].
Дело, конечно, было не только в торговле как таковой, а в разнообразном ассортименте, количестве и, главное, цене предлагаемого товара. А вот с этим как раз положение на крайнем Северо-Востоке обстояло весьма плохо. Выше упоминалось, что «русских изделий» на эту территорию поступало крайне мало, а то, что попадало, продавалось по значительной цене. Собственно торговцы в эти районы приезжали крайне редко, товар в основном привозился отрядами служилых людей (поскольку с 1660-х гг. поток промышленников и торговцев резко сократился)[519]. Нехватка товаров приводила к тому, что русские с трудом обеспечивали сами себя, излишки в лучшем случае расходились по близлежащим к Анадырскому острогу юкагирским стойбищам.
Видимо, поэтому мы не находим стремления русских наладить систематическую торговлю с коряками и чукчами. Товарообмен мог осуществляться только во время ясачного сбора, но последний, как показано выше, даже в отношении коряков совершался периодически и к тому же часто сопровождался вооруженными столкновениями. Соответственно и русские товары попадали к корякам не в таком количестве, чтобы заменить собой изделия собственно корякского производства и тем самым поставить коряков в зависимость от русских. Чукчи, по крайней мере «каменные», почти совершенно не имели прямых торговых контактов с русскими.
Однако, с другой стороны, оба народа все же познакомились с русскими изделиями и не прочь были иметь их. Последнее желание, как считают некоторые исследователи, давало чукчам и корякам дополнительную причину для нападения на русских и юкагиров[520]. Наконец, грабительские набеги на «чужаков» считались удалью и похвальным действием[521].
На Камчатке ситуация была иная. Здесь русские изначально активно контактировали с ительменами, которые, если верить Стеллеру, первоначально с энтузиазмом отнеслись к возможности приобретать русские товары: «Многие туземцы с самого начала выразили готовность платить дань, хотя бы только ради привозимых к ним ножей и топоров. Многие, при возникновении мятежей, становились на сторону русских и дрались со своими сородичами, так не хотели утратить преимуществ торговли, хотя впоследствии, правда, уж слишком поздно, им пришлось в этом раскаяться»[522]. Крашенинников также писал, что «камчадалы при покорении своем за ясак соболиной не токмо не спорили, но напротив того весьма казакам смеялись, что они променивали ножик на 8, а топор на 18 соболей»[523]. Но в данном случае надо вспомнить о том, что «товар» доставлялся в ограниченном количестве и за него казаки, пользуясь своей монополией, брали с ительменов по максимуму. Свободной же торговли не существовало до 1740-х гг., когда полуостров превратился в базу для промыслового освоения Курильских и Алеутских островов. Не зря Иркутская провинциальная канцелярия в 1736 г. в своем ответе на анкету Г. Ф. Миллера по поводу «торговли камчатской» сообщила: «Торг в Камчатку по нынешнее время был в худом состоянии одними служилыми людьми, а купечество не ездят, а которые и были и те с мелочными товаришками, да и быть з болшими товарами не для чего: что купить некому»[524].
Глава 4. Параметры и критерии присоединения
Изложенное выше показало, что подчинение крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там народов (коряков, чукчей, ительменов) во второй половине XVII – начале XVIII в. шло далеко не мирным путем. Русские встретили сильное сопротивление и сами применяли жесткие меры, «смиряя иноземцев ратным боем». Это обстоятельство дает основание подвергнуть критике стремление советской и отчасти постсоветской историографии умалить значение военного фактора и даже оценить присоединение указанной территории как «преимущественно мирное и добровольное». Вряд ли можно согласиться и с В. Н. Ивановым, который, сведя к одному знаменателю взаимоотношения русских с разными народами Северо-Востока, утверждал, что вооруженные столкновения «имели кратковременный характер», причем уже во второй половине XVII в. «разрозненные, нестойкие сопротивления отдельных групп коренного населения пошли на убыль». Правда, чукчей он все же вынес «за скобки», отметив, что «в русско-чукотских отношениях не было желаемой стабильности: во второй половине XVII в. столкновения с чукчами только начинались»[525].
Имея в виду, что между благими пожеланиями правительства приводить иноземцев в подданство «ласкою и приветом» и действиями непосредственных исполнителей была большая разница, что само правительство предоставляло последним право любыми способами объясачивать непокорных, и этим правом они активно пользовались, что подчинение иноземцев шло преимущественно насильственным способом, можно уверенно говорить о том, что процесс присоединения протекал в форме завоевания.
Констатировав это, необходимо далее ответить на вопрос: удалось ли в течение обозначенного периода завершить подчинение и соответственно можно ли указанные народы считать к концу первой четверти XVIII в. подданными российской короны? Этот вопрос, в свою очередь, связан с проблемой, имеющей уже методологическое значение: с какого момента, на основании каких показателей данную территорию можно назвать присоединенной, а данные народы – подчиненными, иначе говоря, каковы критерии присоединения и подчинения? Разрешение этой проблемы особенно важно, когда речь идет о территориях и народах, не имевших до прихода русских никаких признаков государствено-политического устройства.
Указанные аспекты весьма слабо проработаны в литературе, в том числе сибиреведческой. Обычно показателем присоединения территории считается уже сам факт появления на ней русских землепроходцев[526] и объясачивания местного населения. Кроме того, некоторые исследователи за точку отсчета вхождения новой «землицы» в состав России берут строительство на ней русских укрепленных пунктов, а также объявление иноземцам «государева милостива слова» и приведение их к «шерти»-присяге. А. П. Уманский, детально проанализировавший взаимоотношение русской власти с аборигенами Алтая (телеутами), «подданство» территории и населения свел к двум главным показателям: внесение ясака и выдача аманатов[527]. Встречается и более обобщенная трактовка «присоединения» как установления «реальной административной и государственной власти России на данной территории», ее «включения в политическую систему» России[528]. В исследовании В. Н. Иванова, которое тематически, хронологически и территориально наиболее близко моей работе, присоединение территории связывается с подчинением населения, а последнее, в свою очередь, выражается в объявлении «государева жалованного слова» (которое означало установление юрисдикции российской администрации), принесении шерти и внесении ясака[529].
Опираясь на имеющиеся в литературе наработки и собственный анализ русско-аборигенных отношений, попытаюсь выяснить, какие критерии присоединения и подчинения можно признать определяющими. Но для начала обозначу два принципиальных момента методологического характера.
Во-первых, необходимо четко определить, что «присоединение» – это политико-правовой акт включения «чужой» территории и народа в состав какого-либо государства (государственно-политического образования). И в таком смысле его нельзя, как это делалось в советской историографии, смешивать с процессом хозяйственного освоения (или колонизации) территории, т. е. процессом создания на ней определенной экономической системы. Хотя, разумеется, надо иметь в виду, что, по крайней мере в сибирской истории, присоединение тесно переплеталось с экономическим освоением, подчас последнее могло даже опережать первое[530]. Кроме того, необходимо отделить присоединение от последующей интеграции – политико-административной, социально-экономической, культурной, иногда религиозной[531]. К тому же, присоединение – это единовременная и более-менее кратковременная акция, тогда как освоение и интеграция – достаточно длительные и сложные процессы, причем завершенность интеграции, как правило, относительна, а освоение идет перманентно. То есть, в конечном счете, присоединение выступает как самостоятельное явление, и его критерии должны определяться, исходя из этого.
Во-вторых, говоря о процессе присоединения, надо вычленять в нем две составляющие: присоединение территории и присоединение народа, на ней обитающего. Обе составляющие только с первого взгляда кажутся неразрывно слитыми воедино, но анализ конкретной ситуации показывает, что первое отнюдь не означает автоматически второе.
Исходя из определения присоединения как политико-правового акта первым критерием следовало бы считать соответствующую декларацию от имени правительства. Однако никаких официальных правительственных заявлений, публично провозглашающих включение в состав Московского царства территорий и народов Северо-Востока Сибири, мы не находим. Не было такой практики и в отношении остальной Сибири (если не считать таковой включение в царскую титулатуру упоминаний о «странах» Югорской, Кондинской и Сибирской). Функцию подобной «декларации», и в этом можно согласиться с В. Н. Ивановым[532], вероятно, выполняло «государево жалованное слово», произносимое воеводами и приказчиками, которые ставили иноземцев в известность о том, что они поступают под управление, юрисдикцию и защиту «великого государя» с обязательной уплатой дани (ясака). Соответственно, уже самое первое прибытие в новую «землицу» к неясачным иноземцам официального приказчика, который обязан был объявить «жалованное слово», формально означало включение данной территории и народа в разряд подданных «великого государя».
Вторым критерием можно обозначить принесение «лучшими иноземцами» (родоплеменными вождями и старейшинами) присяги на верность «государю» – шерти, о необходимости которой правительство напоминало всем воеводам и приказчикам. Практика шертования была известна по всей Сибири[533]. О ее необходимости твердилось и в наказах анадырским, камчатским и охотским приказчикам: «осведетельствовав ясачными иноземцы, какая у них к вере твердость и шерть, или в чем они преж сего шертовали, привесть тебе их по их вере к шерте, чтоб им великого государя под царскою высокосамодержавною рукою жить в вечном холопстве и в ясачном платеже»[534].
Однако сложно судить, насколько добросовестно приказчики и землепроходцы выполняли это предписание, поскольку до нас не дошли не только шертовальные записи, но и вообще ни одной документально зафиксированной процедуры шертования коряков, ительменов и чукчей. Тем не менее, вряд ли «государевы люди» отступали от сложившейся практики. Трудно предположить, что приводя к присяге юкагиров и тунгусов (о чем точно известно по источникам[535]), служилые люди не делали это с их соседями, когда брали ясак. Имеется и свидетельство С. П. Крашенинникова по поводу шертования коряков: «казаки приводят их к присяге вместо креста и евангелия к ружейному дулу с таким объявлением, что тому не миновать пули, кто присягает неискренно»[536]. Это замечание, кстати, говорит о том, что на деле казаки не выясняли, какой у иноземцев обряд клятвы («по их вере», «как они шертуют»), а действовали по традиции, заведенной еще ермаковыми казаками, когда покоренные должны были клясться на русском оружие[537].
Надо думать, что и содержание шертовальной клятвы было таким же (трафаретным), как и у других иноземцев Северо-Востока – якутов, тунгусов, юкагиров. Ясачные обязывались: «быти мне и всему моему роду под ево государевой царскою рукою в вечном прямом холопстве навеки неотступным без измены», «ясак ему, государю, с себя и з своих детей, и братьи, и племянников, и с улусных людей, и с подросков, и з захребетников по вся годы платить полной без недобору и ево, государевых, служилых людей в улусах своих не побивать и не грабить», а, наоборот, оказывать им военную помощь против «немирных иноземцов», «отовсюду свою братью… не ясачных людей под ево государеву царскую высокую руку приводить», не изменять и не откочевывать, а также смотреть, чтобы и другие не изменяли, вовремя сообщая об их измене русским властям[538].
Государево жалованное слово и шерть русскими властями однозначно рассматривались как акты присоединения новой «землицы» и подчинения ее населения, превращения их в «вечных государевых холопов»[539]. Однако независимо от того, сводились ли они к пустой формальности, как считают одни историки[540], или нет, как утверждают другие[541], в любом случае это были номинальные акты, отражающие к тому же точку зрения лишь одной, русской, стороны. В частности, в литературе уже указывалось на то, что шерть содержала в себе элементы договора, фиксирующего определенные положения о взаимных обязанностях, а обряд шертования – процедуру подписания этого договора, хотя, «конечно, речь ни в коем случае не идет о паритетности прав и обязанностей»[542]. К тому же надо учитывать, что «договоривающиеся» стороны по-разному понимали и оценивали те формулы подчинения, которые были заложены в присяги и договоры, и придавали им далеко не адекватное содержание. Русские трактовали шерть как «вечное холопство» аборигенов, последние же могли воспринять ее как равноправный союз[543]. И на самом деле мы видели, что отношения русских с ительменами и коряками (а до этого с юкагирами) на первых порах весьма напоминали военные союзы.
Поэтому «жалованное слово» и «шерть», являясь правовыми актами, фиксирующими формальную сторону дела, не означали еще реального присоединения территории, а тем более народа. Последнее достигалось уже другими мерами, которые можно рассматривать как более весомые и объективные критерии.
Во-первых, это постройка укрепленных опорных баз. Важность и значимость этого вполне осознавались властями, которые постоянно наказывали воеводам и землепроходцам возводить остроги и зимовья на новых землях. Постройка постоянного укрепленного пункта символизировала подчинение данной территории «великому государю» и установление на ней его власти, соответственно, территория считалась частью Русского государства. Кроме того, появление русских поселений несло важную смысловую нагрузку как для самих русских, так и для аборигенов. Первые понимали, что они закрепляются на данной «землице» всеръез и надолго, что отныне это их земля. Вторые, наоборот, видели, что лишаются своей земли, на которой появился новый хозяин. Как верно подметила А. А. Люцидарская (правда, на примере Южной Сибири), «в той исторической ситуации именно постройка острогов, крепостных стен с проезжими башнями, внутренними жилыми и хозяйственными помещениями для хранения припасов и оружия символизировали власть Москвы. Возведенная крепость в необжитом, чуждом пространстве имела колоссальное значение для колонистов, обеспечивая им не только реальную защиту, но ощущение организованности территории, создание подобия привычного бытия с сопутствующим привычным вещным миром. Для аборигенного сибирского населения первые остроги, доселе невиданные по местным масштабам сооружения, представлялись знаками силы и могущества Русского государства, власти московского царя»[544].
Однако воздвижение русских поселений, которыми на крайнем Северо-Востоке по причине отсутствия крестьянства долгое время были лишь зимовья и остроги, обеспечивало только присоединение территорий и не вело автоматически к подчинению населения. Поселение воздвигалось «одномоментно», символизируя установление русской власти, а процесс подчинения окружающих иноземцев мог растянуться на достаточно длительный срок. Соответственно, получалось так, что территория была уже присоединена, а ее обитатели еще нет, по крайней мере, «присоединялись» не все сразу.
А значит, в определении точки отсчета присоединения аборигенов надо исходить из другого критерия. И таковым вполне справедливо считается их объясачивание. Обложение ясаком – данью – превращало иноземцев в подданных – находящихся под данью, а граница объясаченных земель обозначала одновременно и границу распространения русской власти. Не зря в соответствующих официальных документах XVII – начала XVIII вв. первое почти всегда сочеталось со вторым: «под твою царского величества самодержавную высокую руку в ясачной платеж привесть». Более того, ясак становился «осью всего спектра взаимоотношений ясачного общества с царской властью»[545]. Однако важно обратить внимание на то, что речь должна идти не о спорадически, время от времени вносимом ясаке, да еще «из-за боя и драки», а о стабильном взимании ясака без применения открытого насилия.
Наконец, третьим критерием выступало распространение на новые земли и новые народы постоянно действующей системы русского государственного управления в лице воевод, приказчиков, ясачных сборщиков. Именно она обеспечивала окончательное превращение номинального присоединения в реальное и выступала связующим звеном между присоединением территории и присоединением населения. Показателем действенности системы управления в этом отношении можно считать успехи ясачного обложения и степень включения в эту систему аборигенных сообществ. Последнее, в свою очередь, в изучаемый период выражалось в фактах обращения иноземцев к русским властям по поводу каких-либо проблем: привлечение русских к разрешению собственных междуусобиц в качестве третейских судей, обращение к ним за военной помощью, участие в русских походах и объясачивании «немирных» иноземцев, переход отдельных иноземцев на постоянную русскую службу. Конечно, как указывалось выше, аборигены преследовали в первую очередь свои собственные интересы. Но при этом они неизбежно втягивались в русскую систему управления, свыкались с ней, признавали ее действенным и реальным фактором.
Обозначив таким образом критерии, попытаемся теперь выяснить, удалось ли к концу первой четверти XVIII в. завершить присоединение и подчинение чукчей, коряков, ительменов и их земель.
В отношении чукчей этот вопрос разрешается достаточно просто. На их территории не было построено ни одного русского поселения, ясак с них брался очень редко, от случая к случаю, сами чукчи находились вне сферы какого-либо воздействия на них русской системы управления, участие их в каких-либо мероприятиях русских не отмечено[546]. Известен лишь один случай открытого перехода на русскую службу чукчи. Это был некий «Офонька Якимов Чюхча» (он же Афанасий Федоров), захваченный в аманаты, вероятно, Стадухиным и Зыряном во время их похода на Колыму. В 1650-х гг. он был крещен и стал толмачем. В 1666 г., будучи в Якутске, предложил свои услуги по приведению в ясак своих сородичей и с соответствующим наказом был послан на Колыму. Однако в 1671 г. «толмач Афанька чухча» «изменил» и возглавил нападение колымских чукчей на ясачных юкагиров. После этого его следы теряются[547].
В целом можно утверждать, что чукчи, как колымско-алазейские, так и «каменные» («носовые»), остались непокоренными и не попали в разряд подданных «великого государя». С ними, по крайней мере с основной массой, не удалось даже установить мирных отношений, и вооруженные столкновения были самым распространенным вариантом русско-чукотских контактов.
Безусловно, недосягаемым для русской власти остался и Чукотский полуостров. Даже попытки проникнуть туда были редкими и не отличались решимостью. Зато территория расселения колымско-алазейских чукчей к концу первой четверти XVIII в. могла уже считаться присоединенной, поскольку ее защитники – сами чукчи – исчезли в неизвестном направлении, предоставив свою землю в распоряжение русских.
В отношении коряков и «Коряцкой землицы» ситуация сложилась не столь однозначная. Этот народ и эта территория находились в ведении Анадырского и отчасти Охотского и Тауйского острогов, гарнизоны которых занимались их объясачиванием. Но все три острога стояли вне собственно корякской земли и, соответственно, проблематично говорить о том, что они могли символизировать установление здесь русской власти. Зимовья, воздвигнутые землепроходцами «в коряках» во второй половине XVII в., к концу первой четверти следующего столетия, если и функционировали, то периодически, выполняя в лучшем случае функцию перевалочных баз (прилож. 2). Постоянными гарнизонами они не располагали и не учитывались властями, о чем свидетельствует отсутствие упоминания об этих зимовьях в официальных документах первой четверти XVIII в. Попытка же закрепиться на корякской территории сразу же провалилась: построенный в 1714 г Олюторский Архангельский острог на следующий год был разрушен коряками.
Сами коряки с большим трудом поддавались подчинению, оказывая русским жесткое сопротивление. Несмотря на то, что в конце XVII – первой четверти XVIII в. многие их территориальные группы в отдельные годы фигурировали среди ясачноплательщиков, к концу рассматриваемого периода процесс их объясачивания был все же далек от завершения. Ясачное состояние было крайне нестабильным, ясак вносился нерегулярно, в незначительном и произвольном размере, а часть коряков (возможно, значительная) вообще никогда не платила ясак. Это обстоятельство, а также характер русско-корякских отношений и отсутствие на корякской земле русских опорных баз позволяют говорить о том, что присоединение коряков и их территории еще не было закончено. Причем самая восточная группа коряков – кереки – вообще оставалась недосягаемой.
Правда, в отличие от чукчей, среди коряков появляются территориальные группы, отдельные стойбища и поселения (в первую очередь оленные и какое-то время акланские пешие), которые вступают в мирное взаимодействие с русскими: участвуют в их походах, обращаются к ним за военной помощью, выступают в роли информаторов (в том числе об «измене» «немирных» коряков), обеспечивают коммуникацию. Тем самым они включаются в русскую систему управления и превращаются в агентов русского влияния.
Еще более сложен вопрос о присоединении Камчатки и ительменов. В литературе безусловно и однозначно считается, что их присоединение произошло уже в результате похода Атласова. Например, в одной из последних работ, посвященных данному сюжету – исследовании Г. А. Леонтьевой, утверждается, что «главным итогом экспедиции Владимира Владимировича Атласова было присоединение Камчатки к России» и в качестве акта ее присоединения можно рассматривать установку Атласовым в устье р. Крестовки, впадающей в р. Камчатку, памятного знака – креста с надписью: «205 (1697) году июля (июня) 13 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов со товарыщи 55 человек». Это событие якобы «символизировало ни что иное как вхождение Камчатки и ее народов в состав Российского государства». Кроме того, «обследование реки Камчатки, сбор ясака с ее населения по понятию землепроходцев того времени, значили не что иное, как присоединение всего Камчатского полуострова»[548].
Данная трактовка похода Атласова и присоединения Камчатки представляет собой типичный пример максимального упрощения картины, когда формальная сторона дела подменяет собой реальную.
Во-первых, вызывает сомнение то, что установка креста «символизировала» присоединение Камчатки, а тем более ее населения. Самой Г. А. Леонтьевой известно, что Атласов, будучи в Москве и ходатайствуя об организации новой экспедиции, писал в своей челобитной, что она нужна «для призыву вновь под государеву великодержавную руку неясашных иноземцев в ясашный платеж». И в указе Сибирского приказа по этому поводу говорилось: «на Камчатку-реку для прииска вновь в государев ясак иноземцев и для ясашного збору послать ево, Володимера, с товарищами»[549]. Я не зря выделил в обоих цитатах слово «вновь». Дело в том, что в XVII–XVIII вв. оно имело два значания: во-первых, «наново», «впервые», «в первый раз», во-вторых, «снова», «опять», «заново», «вторично»[550]. И в цитируемых документах речь идет как раз о «призыве» и «прииске» жителей Камчатки в первый раз, в новь. Это подтверждается тем, что сам Атласов в своих «сказках», сообщив о собранном ясаке, ни единым словом не обмолвился о том, что привел под «высокую государеву руку» хоть какую-то часть иноземцев. То есть, он сам не считал, что «присоединил» Камчатку. И соответственно установленный им крест не мог этого символизировать. Устанавливая крест, землепроходец утверждал за собой лишь приоритет открытия новой земли.
Но даже если слово вновь трактовать как заново, то и в этом случае получается, что Атласов не покорил Камчатку, поскольку ее требовалось присоединять снова, во второй раз. И сам землепроходец, и руководство Сибирского приказа прекрасно понимали, что одного похода недостаточно для «присоединения» новой «землицы». Именно поэтому требовался еще один поход, чтобы осуществить присоединение открытой земли к Русскому государству – привести неясачных иноземцев «под государеву руку» в ясачный платеж.
Другое дело, что Атласов, открыв Камчатку, начал ее присоединение, построив зимовья и оставив в них небольшие гарнизоны (отряды Морозко и Сюрюкова).
Во-вторых, хотя обложение ительменов ясаком и началось с похода Атласова, но процесс этот растянулся на многие годы. Сбором ясака за первую четверть XVIII в. были так или иначе охвачены все ительменские общины, однако их ясачное состояние оставалось нестабильным, перемежаясь с «изменами» и активными боевыми действиями против русских. Сами власти признавали незавершенность ясачного обложения на Камчатке и его территориальную ограниченность, еще в 1710-х гг. приказывая камчатским приказчикам «всяких немирных иноземцов призывать вновь под его великого государя высокую руку» «в ясачной платеж»[551]. К концу изучаемого периода степень объясачивания различных территориальных групп была разной – от относительно стабильной, без использования со стороны русских силового давления, до весьма неустойчивой, когда сбор ясака сопровождался вооруженными столкновениями.
В-третьих, Атласову удалось поставить на полуострове несколько зимовий с гарнизонами. Это обстоятельство (а не крест) могло бы символизировать присоединение. Однако зимовья оказались временными, поскольку были достаточно быстро покинуты русскими, в результате чего ительмены, пусть даже на короткий срок, в 1700–1701 гг., оказались предоставлены сами себе и была восстановлена ситуация до прихода русских. Только с прибытия в 1702 г. первого официального камчатского приказчика Т. Кобелева началось реальное закрепление русских на полуострове: были восстановлены и выстроены остроги, из которых началось систематическое подчинение ительменов.
В-четвертых, ни о каком присоединение всего Камчатского полуострова ни во время похода Атласова, ни после него до конца первой четверти XVIII в. не может быть и речи. Атласов, хотя и прошел почти весь полуостров, но не закрепился на нем. Власть же последующих камчатских приказчиков и сфера ясачного обложения, эпицентрами которых были русские остроги, распространялись только на территорию расселения ительменов. А это, хотя и большая часть, но все же не весь полуостров. К северу от рек Хайрюзовой и Уки обитали коряки (паланцы и карагинцы), которые вряд ли в это время относились к числу ревностных ясачноплательщиков и «холопов великого государя» (о сборе с них ясака почти не упоминается в источниках).
В целом можно говорить о том, что Атласов не завершил, а только начал процесс присоединения Камчатки, точнее ее средней и южной части – собственно ительменской территории. В первой четверти XVIII в. на полуострове обозначилась следующая картина.
Устройство на земле ительменов в первые два десятилетия XVIII в. постоянно функционирующих опорных пунктов с постоянными гарнизонами и администрацией (приказчиками, ясачными сборщиками) означало ее включение в русскую административно-территориальную систему, а соответственно ее присоединение к России. В то же время, несмотря на присоединение территории, присоединение самих ительменов, как это ни парадоксально, было еще не завершено. К концу первой четверти XVIII в. окончательно объясаченными оказались лишь ительмены на р. Камчатке и Большой. Ительменское население западного и восточного побережий полуострова оставалось еще в нестабильном ясачном состоянии, а жившие на мысе Лопатка «курильские мужики» занимали откровенно враждебные позиции по отношению к русским и относились к категории «немирных иноземцев».
При этом стоит заметить, что ительмены, по сравнению с коряками и чукчами, наиболее охотно шли на мирный контакт с русскими, начиная «играть по их правилам». Уже первые встреченные Атласовым еловские ительмены охотно привлекли казаков к своим межплеменным «разборкам». Позднее ительмены р. Камчатки обращались к русским за помощью против своих «немирных» соседей и принимали участие в походах на авачинцев. Ясачные ительмены становились информаторами русских, сообщая им о готовящихся или уже случившихся «изменах», причем не только «иноплеменников» (жителей других рек), но даже своих «родников». Г. В. Стеллер по этому поводу замечал: «Так как казаки всегда хитро поддерживали дружеские отношения с некоторыми продувными ительменами, то через них и через туземных девушек, которых они целыми толпами принуждали к разврату, они всегда заблаговременно узнавали о всех замышлявшихся соседними ительменами враждебных против них действиях и принимали против них соответствующие меры защиты»[552].
Мы также видим, что уже в первой четверти XVIII в. ительмены начинают обращаться к приказчикам с жалобами на действия ясачных сборщиков, участвовать в качестве толмачей в самом ясачном сборе, обеспечивать доставку русской корреспонденции[553]. Все эти факты, пока еще редкие, демонстрируют осознание ительменами русского присутствия как реальной силы и реальной власти и, самое главное, подчинение ей. Ительмены начинают признавать русскую систему управления.
Заключение
Во второй половине XVII в. благодаря усилиям русских землепроходцев – служилых и промышленных людей – в сферу влияния Русского государства попал крайний Северо-Восток Сибири. На этой территории русские встретились с народами – чукчами, эскимосами, коряками, ительменами, которые по уровню и характеру своего политического и социально-экономического развития находились еще на стадии первобытнообщинного общества и каменного века и тем самым резко контрастировали не только с «пришельцами», но и со многими другими сибирскими аборигенами, уже принявшими власть Москвы.
Изложенные в настоящей работе факты, их анализ и интепретация позволяют сделать следующие принципиальные заключения, отвечающие на поставленные во введении задачи:
Во-первых, побудительной причиной русского движения на крайней Северо-Восток Сибири выступало стремление к приобретению материальных ценностей – пушнины, моржовой кости, драгоценных металлов и камней, которые представляли большой интерес как для государственной казны, так и для землепроходцев. Погоня за этими ценностями привела казаков и промышленников на Чукотку, в корякскую землю и на Камчатку.
В этом стремлении на новые земли тесно переплелись государственные и частные интересы, подчас последние казались даже главной движущей силой. Но при всей активности и самостоятельности деятельность землепроходцев (в первую очередь походы в поисках новых «землиц» и объясачивание аборигенов) соответствовала общим правительственным установкам и инициировалась ими. Иначе говоря, за спиной пионеров движения «встречь солнцу» в конечном счете стояло государство.
Во-вторых, к тому моменту, как это движение докатилось до крайнего Северо-Востока Сибири, уже сформировались основополагающие и универсальные для любой новой «землицы» правительственные установки по взаимодействию с иноземцами и их подчинению. Их суть сводилась к тому, что ради пополнения государственной казны пушниной требовалось объясачивание аборигенного населения с последующим взиманием с него максимального и стабильного ясака. А это, в свою очередь, требовало не только сохранения, но и увеличения численности ясачноплательщиков, невмешательства в их внутренную жизнь и даже консервацию их социального устройства. Отсюда и декларируемое в правительственных наказах сибирским воеводам требование подчинять аборигенов и обращаться с ними «ласкою, а не жесточью».
В-третьих, указанная правительственная декларация в случае с аборигенами крайнего Северо-Востока практически не выполнялась. Подробно рассмотренные в книге (в том числе в прилож. 1) ход и характер взаимоотношений русских с чукчами (и азиатскими эскимосами), коряками и ительменами показывают, что дело преимущественно сводилось не к «ласке», а к взаимной «жесточи». Ни о каком мирном, а тем более добровольном включении указанных народов в русское подданство не может быть и речи. Вторая половина XVII – первая четверть XVIII вв., т. е. тот период, когда русские впервые вошли в контакт с обитателями Чукотки (включая колымско-алазейских чукчей), Корякии и Камчатки и стали предпринимать усилия по их подчинению, оказались насыщены многочисленными вооруженными столкновениями. По моим подсчетам, сделанным на основе известных фактов (число которых может увеличиться в случае привлечения новых источников), за это время произошло 33 вооруженных столкновения с чукчами, 50 – с коряками, 41 – с ительменами, всего – 124. При этом столкновения начинались сразу же, как только русские появлялись на территории обитания указанных народов, и достигали наибольшей остроты и масштаба во время активизации русскими усилий по закреплению на данной территории и объясачиванию проживавших на них аборигенов. Иначе говоря, степень сопротивления последних была прямо пропорциональна активности русских. Поэтому период наиболее жесткого противостояния русских с колымско-алазейскими чукчами приходится на 1650 – 1680-е гг., с «каменными» чукчами – на конец XVII – начало XVIII вв., с коряками и ительменами – на 1707 – 1716 гг.
В принципе, ход подчинения аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири иначе как войной назвать нельзя. Другое дело, что эта война не носила широкомасштабный и фронтальный характер. Но от народов, не имевших стабильных потестарно-политических и даже социальных институтов, невозможно было ожидать согласованных и организованных действий. Противостояние было разрозненным и асинхронным, территориальные группы, а зачастую отдельные поселения (особенно у коряков и ительменов) действовали разобщенно, их объединения были редки. В результате вооруженные столкновения, несмотря на их частоту, носили локальный характер. К тому же, хотя основная масса чукчей, коряков и ительменов была настроена по отношению к русским враждебно, отдельные их группы (что особенно заметно у ительменов) занимали нейтральную и даже прорусскую позицию.
В-четвертых, при подчинении аборигенов крайнего Северо-Востока Сибири и их земель применялись апробированные прежде методы, которые представляли сочетание государственных установок и опыта непосредственных исполнителей – землепроходцев. В регионе действовали, как правило, небольшие отряды, набранные преимущественно из добровольцев, в основном казаков, отчасти – промышленных и гулящих людей, материальное обеспечение которых осуществлялось более за счет инициаторов и непосредственных участников походов, нежели государственной казны. К походам в качестве проводников и вспомогательной силы русские привлекали и ясачных иноземцев (главным образом юкагиров, изредка «верных» коряков и ительменов). На подчиняемой территории русские возводили опорные базы – зимовья и остроги. В последующем власти стремились увеличить там численность служилых людей и обеспечить достаточное вооруженное присутствие, переводя одновременно военные контингенты из разряда временных («годовальщиков») в постоянные. Вместе с тем складывалась структура русского управления в лице приказчиков и ясачных сборщиков, а регион в административно-территориальном отношении был поделен на три части: Чукотка и большая часть Корякии оказались в ведении Анадырского острога, западная часть Корякии – Охотского острога, южная половина Камчатского полуострова – камчатских острогов.
В-пятых, анализируя причины и обстоятельства противостояния русских и аборигенов в рассматриваемый период, можно выделить несколько конфликтогенных зон:
1. Конфликт культурно-психологических стереотипов.
Уже в самом общем плане встреча носителей разных «цивилизаций» в ту эпоху во всем мире (находившемся в разгаре колониальных захватов) неизбежно приводила к конфликтным ситуациям. Взаимоотношения колонизаторов и колонизируемых, как известно, нигде и никогда не протекали мирно и безболезненно. И на крайнем Северо-Востоке Сибири встреча русских с аборигенами представляла собой встречу представителей совершенно разных культур, психологий и ментальностей. Даже уже имевшие значительный опыт контактов с другими сибирскими народами казаки и промышленники поражались местным иноземцам, отмечая, что они «люди дикие, что звери». На последних, надо думать, появление русских, отличавшихся от них уже только антропологическими признаками, произвело еще более ошеломляющее впечатление. Естественным следствием этого было изначально настороженное отношение друг к друг. Еще Г. Ф. Миллер первым обратил внимание на то, что особенности подчинения сибирских народов русской власти связаны главным образом с уровнем их «умственной» культуры, со спецификой психологии. Он же в своем «Описании сибирских народов» констатировал, что упрямее всего оказались наиболее дикие, совершенно нецивилизованные северные народы – самоеды-юраки (ненцы), коряки и чукчи[554].
Вдобавок русские землепроходцы всем предшествующим опытом, рядом субъективных и объективных обстоятельств были психологически настроены на применение в отношении аборигенов силы с целью не только объясачивания, но и грабежа. М. К. Любавский в свое время верно заметил: «Казацкие экспедиции в Восточную Сибирь предпринимались в сущности для грабежа, как и экспедиции казаков на Волгу, на Каспийское море, на Азовское и Черное, с той только разницей, что в Сибири им покровительствовало государство… Шли по мотивам реального свойства, возникавшим на почве действительности, увлекаемые жаждой добытка… Занятие сибирской территории… на первых порах носило характер военной оккупации…»[555]. К тому же среди землепроходцев преобладал тип людей с жестким характером, смелых и даже отчаянных, но в то же время не отличавшихся высокой нравственностью, склонных к авантюризму и насилию.
Аборигены, в свою очередь, обладая чувством собственного достоинства и свободолюбием, также психологически изначально были готовы к враждебным действиям против русских, которые для них являлись «чужими», а значит, врагами. Привнесенная русскими система насилия и особенно господства-подчинения никак не укладывалась в существовавшее у чукчей, коряков и ительменов понимание «хорошей» жизни. В литературе уже указывалось, что процесс взаимодействия аборигенов с русскими не был простым и безболезненным. «Первая, совершенно естественная на начальном этапе взаимодействия реакция – отрицание чужого мира. Люди не вникают в существо нового мира, не ищут в нем привлекательные черты. Его отметают безоговорочно только потому, что он чужой»[556]. Чтобы избежать новаций, чукчи, коряки и ительмены шли даже на массовые самоубийства.
2. Конфликт встречных действий.
Сделав ставку в деле присоединения новых земель и народов на максимальное извлечение прибыли, Московское государство рассматривало иноземцев только как потенциальных плательщиков ясака. Это обстоятельство обусловило принципиальное противоречие в конкретной политике и тактике правительства и его агентов на местах. С одной стороны, как указано выше, государство декларировало «миролюбивое» и покровительственное отношение к аборигенам, пытаясь оградить их от злоупотреблений и лихоимств со стороны местной администрации и вообще русских людей. Но, с другой стороны, оно же требовало безусловного объясачивания иноземцев, рекомендуя воеводам и приказчикам использовать для этого любые способы и меры вплоть до силовых: «А которые будет новых землиц люди будут непослушны и ласкою их под государеву царскую высокую руку привесть ни которыми мерами немочно… и на тех людей посылати им служилых людей от себя из острошку и войною их смирити ратным обычаем». А поскольку пополнение казны являлось делом первостепенным, то и получалось, что при нежелании аборигенов добровольно вносить ясак служилые люди, действуя в рамках правительственных предписаний, принуждали их к тому силой оружия.
В результате заложенный в правительственной установке приоритет «ласки» над «жесточью» на практике воплощался, как правило, с точностью наоборот, а провозглашаемая охранительная патерналистски-прагматическая политика государства на этапе присоединения новых территорий превращалась в пустую декларацию и даже фикцию. Более того, указанное выше противоречие в значительной степени было формальным и практически разрешалось в пользу силовых методов, главным инициатором которых в конечном счете было государство. В этой связи вполне можно согласиться с А. П. Уманским, который пришел к выводу, что «жесточь» в отношении сибирских аборигенов была результатом не только и не столько действий непосредственных исполнителей (воевод и служилых людей), сколько проявлением правительственной политики, поскольку «если бы даже воеводы не были корыстолюбивыми насильниками и т. п., конфликты между царской администрацией и ясашными волостями были неизбежны – во-первых, не кто иной, как царское правительство требовало от воевод собирать ясак полностью, принимать все меры по ликвидации недобора ясака…; во-вторых, именно оно настойчиво требовало от воевод “приискивать новые землицы” и приводить их в подданство, и не только добром, но и силой»[557]. Кроме того, в сибиреведческой литературе уже аксиоматичным является утверждение, что ясачный режим и система ясачного обложения неизбежно порождали злоупотребления со стороны представителей местной администрации и служилых людей, а это являлось сильным дестабилизирующим фактором.
Иначе говоря, силовые методы подчинения аборигенов являлись нормой в действиях землепроходцев и «покорителей», а насилие становилось неизбежным фактором русско-аборигенных отношений. Все это усугублялось господствующей социально-правовой системой, в которой ведущими составляющими были угнетение, нарушение государственных законов и норм христианской морали, а также незнанием или в лучшем случае слабым представлением о культурно-психологических нормативах жизни аборигенов. Как писал М. А. Демин, «стремление подойти к коренным народам Сибири с мерками русского общества XVII в., непонимание особого менталитета туземцев было, пожалуй, слабой стороной… системы взаимоотношений представителей российской государственности с сибирскими автохтонами»[558]. На отдаленной северо-восточной окраине Сибири, где контроль «сверху» практически отсутствовал, действия русских в отношении аборигенов приобретали особенно жесткие, а на Камчатке даже уродливые формы, когда казаки, чувствуя полную безнаказанность и свое военное преимущество над ительменами, стали вести паразитический образ жизни за счет ограбления иноземцев и эксплуатации холопов-ясырей.
Встречные действия аборигенов также не отличались миролюбием, поскольку, во-первых, на насилие они отвечали насилием, а, во-вторых, сами нередко выступали инициаторами столкновений, нападая на русских с целью грабежа (который и для них являлся одним из способов приобретения материальных ценностей, в первую очередь железных изделий), а то и просто ради удальства, тем более что по их понятиям в отношении «чужих» допускались любые действия.
3. Конфликт социально-политических институтов.
Известный специалист по политической антропологии Л. Е. Кубелль, исследуя потестарно-политические организации традиционных обществ, пришел к следующему заключению: «Вполне естественно, те организационные формы, в каких реализовывались отношения власти и властвования в традиционном обществе, непременно должны были далеко расходиться с такими формами в политической культуре колонизатора; залогом этого был уже сам по себе разрыв хотя бы в материально-техническом уровне взаимодействовавших культур»[559]. Это наблюдение вполне применимо и к анализу отношений русских с аборигенами крайнего Северо-Востока Сибири. Социальные и потестарно-политические структуры чукчей, коряков и ительменов не были готовы к восприятию новых политико-правовых отношений, принесенных русскими. Народы, находившиеся на стадии первобытного общества, объективно не могли быстро понять и принять навязываемые им систему господства–подчинения и власть далекого неведомого великого государя с их обязательной уплатой ясака, выдачей аманатов и безусловным повиновением приказчикам и ясачным сборщикам. Следствием этого было неизбежное отторжение. Попытки же русской власти опереться на существовавшие у этих народов социальные и потестарные институты оказались неэффективными, поскольку у них отсутствовала стабильная социально-политическая элита. Эта же специфика (вкупе с особенностями родовой организации) привела к провалу опробованной в остальной Сибири практике аманатства (заложничества).
Равным образом русские не могли использовать в качестве «агентов влияния» и новокрещенных, поскольку никакой целенаправленной политики христианизации в регионе до начала XVIII в. не велось (как и в целом в Сибири[560]). Лишь после того как государство поставило перед церковью задачу массового крещения сибирских аборигенов, последняя стала активно действовать в этом направлении, развернув миссионерскую работу. Вероятно, первым призывом начать крещение аборигенов крайнего Северо-Востока можно считать наказ, данный в 1713 г. приказчику Анадырского и камчатских острогов П. И. Татаринову, которому предписывалось «сделать на Камчатке церкви Божии и привлекать иноземцов ко христианской вере… и крестить»[561]. Правда, первый священник в регионе появился несколькими годами ранее, в 1705 г. Им был архимандрит Мартиниан, который то ли самовольно явился на Камчатку, то ли был прислан сюда тобольским митрополитом Филофеем Лещинским. В дальнейшем миссионерскую деятельность разворачивают еще несколько священников[562]. Но их успехи в крещении иноземцев были весьма незначительны. Численность новокрещенных чукчей, коряков и ительменов, имена которых отмечены в источниках второй половины XVII – первой четверти XVIII вв., была минимальной. Как правило, это были холопы[563] (а, значит, крещенные насильно) и отчасти те, кто оказывался на русской службе (вроде упоминавшегося толмача «Афоньки чухчи»).
Общее неприятие русской власти со стороны аборигенов на этапе присоединения не исключает, однако, отдельных случаев, когда они бесконфликтно и даже по собственной инициативе шли на установление (или восстановление) мирных контактов с русскими, оказывали им помощь и вносили ясак. Но данные случаи объясняются, конечно, не добровольным желанием аборигенов принять русское подданство, а их попытками использовать русских в своих собственных интересах, установив с ними союзные партнерские отношения, когда взамен выдачи ясака и оказания поддержки русским они расчитывали на ответные услуги: подарки, покровительство и помощь против своих врагов. Но вступая с русскими даже в такое «равноправное» взаимодействие, аборигены постепенно начинали включаться в русскую систему управления и политико-правовых отношений, что особенно было заметно у ительменов Камчатки.
4. Этнополитический конфликт.
Значимым конфликтогенным фактором выступала сложная этнополитическая ситуация в регионе. Все обитавшие здесь народы, а нередко и их отдельные территориальные группы (у ительменов и, видимо, коряков) враждовали друг с другом с разной степенью активности и агрессивности. Появление русских еще более усугубило ситуацию, расколов аборигенов на ясачных и неясачных. Эта межэтническая и внутриэтническая вражда существенно затрудняла «умиротворение» иноземцев.
Облагая ясаком, а соответственно беря под свою защиту и покровительство ту или иную этнотерриториальную группу, русские включались в систему ее отношений с соседними группами. Если эти отношения были враждебными, то в действие вступал принцип «друг моего врага – мой враг», и русские, будучи союзниками одной группы, становились врагом другой. Именно так, в частности, выстраивались взаимоотношения между русскими, оленными коряками и чукчами и между русскими и отдельными территориальными группами ительменов.
5. Конфликт материальных интересов.
С приходом русских начались изменения в привычном укладе жизни, хозяйствования и материальном положении аборигенов, причем в худшую сторону. Степень этих изменений у разных народов и их территориальных групп была разной в зависимости от интенсивности их контактов с русскими. Изъятие казаками материальных ценностей путем сбора ясака, реквизиций или ограбления, физическое уничтожение сопротивлявшихся, увод и похолопление пленных разрушающе действовали на хозяйство аборигенов, напрямую задевая их материальные интересы. Недовольство русскими как источником изменения образа жизни и ухудшения материального положения закономерно вызывало протест, стремление защитить свою «породную» землю, не допустив на нее или прогнав с нее незваных пришельцев.
В-шестых, исходя из принципиальной установки, что «присоединение» – это политико-правовой акт, имеющий две составляющие – присоединение территории и присоединение народа, можно обозначить его формальные и реальные критерии. К формальным будут относится 1) «государево жалованное слово», декларирующее номинальное включение территории в состав Русского государства и 2) принесение «лучшими иноземцами» присяги на верность – шерти; к реальным – 1) постройка зимовий и острогов, символизировавших установление русской власти, 2) объясачивание населения, когда ясак начинает взиматься стабильно без применения открытого насилия и 3) появление постоянно действующей системы русского государственного управления, которая выступает связующим звеном между присоединением территории и присоединением населения.
В-седьмых, к концу рассматриваемого периода результаты присоединения крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там чукчей, коряков и ительменов предстают в следующем виде.
Чукчи, как колымско-алазейские, так и «носовые», остались формально и реально независимыми. Первые, правда, в силу каких-то обстоятельств исчезли, в результате чего на покинутую ими территорию распространилась русская власть. Зато Чукотский полуостров не вошел даже в сферу русского влияния. Процесс покорения коряков и их земель был еще далек от завершения. И хотя отдельные их территориальные группы стали вносить ясак и мирно взаимодействовать с русскими, их состояние «подданства» было крайне неустойчивым, перемежаясь с открытым вооруженным сопротивлением, а значительное число коряков даже формально не значилось среди ясачноплательщиков. Весьма разной была и степень подчинения различных территориальных групп ительменов: от уже относительно стабильной до весьма эфемерной. Равным образом проблематично говорить и о присединении всего Камчатского полуострова, поскольку наряду с территориями и общинами, уже фактически признавшими русскую власть, сохранялись районы, ей не подконтрольные, их население пребывало в весьма нестабильном ясачном состоянии или было явно враждебно настроено по отношению к русским.
В целом вполне определенно можно говорить о том, что подчинение крайнего Северо-Востока Сибири и обитавших там народов во второй половине XVII – первой четверти XVIII в. происходило военным путем и, соответственно, сам процесс присоединения этого региона носил характер завоевания. Иначе в то время, учитывая все объективные и субъективные факторы, и быть не могло. Встреча русских и аборигенов, находившихся на разных ступенях общественного развития с разными культурно-психологическими установками, сопровождаемая многими конфликтогенными факторами, на первых порах выливалась в вооруженное противостояние двух разительно отличавшихся друг от друга миров. Сопротивление чукчей, коряков и ительменов было реакцией на действия русских «конкистадоров», которые не умели или не хотели выстраивать с «иноземцами» мирные отношения, а также следствием естественного стремления аборигенных народов сохранить свою независимость и свой образ жизни.
Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. (Приложение 1. Хроника присоединения крайнего Северо-Востока Сибири к России в XVII – первой четверти XVIII вв.)
19.01.2012 Зуев А.С.
1634/35 год
Выход в Юкагирскую и Катылинскую землицы (низовья рек Оленека и Яны) отрядов тобольского пешего казака Ивана Ивановича Реброва, енисейских служилых пятидесятника Ильи Перфильева, Игната Ананьина, Ивана Сергеева и Фочки Самсонова. Первая встреча русских на р. Яне с юкагирами, с которых взяли аманатов и ясак. В устье Яны Ребров и Перфильев в 1633 (или 1635 г.) построили Усть-Янский острог[564]. По мнению М. И. Белова, Ребров в устье Яны вышел только в сентябре 1637 г.[565].
1636 год
Енисейский казачий десятник Елисей Буза отправился из Енисейска, как сказано в его челобитной, на «дальную службу для прииску новых земель и твоево, государеву, ясачнова збору на Сивирюй и на Ламу, и по иным сторонним ленским рекам, которые реки своим устьем в море пали». При этом он получил от енисейского воеводы наказ осмотреть реки, текущие в Ледовитый океан и объясачить местное население. В составе его отряда было 10 казаков и 40 промышленников[566].
1637 год
Е. Буза вышел на Лену, дошел до устья р. Омолоевой, откуда через хребет Батангай к сентябрю 1637 г. прошел в верховья Яны. Здесь он имел столкновение с якутами князца Тузука и шесть недель просидел от них в осаде, потеряв двух служилых людей. Однако «тех якутов войною смирили и их под высокую государеву руку привели и ясаку с них взяли». На Яне отряд Бузы встретил юкагиров, о которых он упомянул в своих отписках. В 1641 г. (или в 1642 г.[567]) Буза вернулся в Якутск[568].
1638 год
Отряд И. Реброва из Яны морем вышел на р. Индигирку, в низовьях которой построил Уяндинское (Нижнеиндигирское) зимовье. Ребров был на Индигирке до 1641 г.[569] По версии А. В. Ефимова, Ребров открыл устье Индигирки в 1636 г.[570].
1638–1639 годы
Поход енисейского служилого человека Постника Иванова (Губаря) с отрядом в 27 чел. служилых из Якутска на Индигирку и Алазею. Относительно хронологии похода среди исследователей нет единого мнения. Большинство считают, что он состоялся в 1638–1639 гг.[571]. Но есть более ранние датировки: 1636 г.[572]. По мнению М. И. Белова, П. Иванов дважды ходил на Индигирку: первый раз не позже 1637 г., второй – в 1638–1639 гг.[573].
Во время похода Иванов собрал на Верхоянском хребте первый ясак с нового народа – ламутов[574]. В верховьях Яны он заложил зимовье (1638 или 1639 г.)[575]. Ему также приписывают строительство зимовий: в среднем течении р. Индигирки – Подшиверского (1636 г.)[576], в верхнем – Зашиверского (Верхнеиндигирского) «зимовья с косым острожком» (1639 г.)[577].
Первая же встреча отряда Иванова с юкагирами закончилась сражением. После этого на Яне и Индигирке в 1638–1639 гг. он имел еще несколько столкновений с юкагирами – «шоромбойскими и янгинскими мужиками», причем последние пытались осаждать русские зимовья. Однако юкагиры были разбиты, выдали аманатов и внесли ясак.
Вернувшись в Якутск, Иванов принес первые сведения о р. Колыме и Погыче. Часть его отряда в 1639 г. на двух кочах из Индигирки добралась до устья Алазеи[578].
1638 год
Поход отряда томского атамана Дмитрия Ивановича (Епифановича?) Копылова из Якутска на Алдан и основание Бутальского зимовья. В датировке двух этих событий историки придерживаются разных версий: 1636[579], 1637[580], 1638 г.[581] Последняя дата после работ Б. П. Полевого и В. А. Тураева представляется наиболее верной[582]. Правда, В. Н. Иванов утверждал, что ко времени появления Копылова на Алдане в этом районе уже существовали Бутальское (у устья р. Джанда) и Камнунское (у устья р. Хамна) ясачные зимовья[583]. На Алдане, Мае и Янде отряд имел несколько столкновений со «многими воинскими людьми якутами и тунгусами», которых разбил, взял с них аманатов и ясак.
В августе (или чуть позже) 1638 г. Копылов отправил из Бутальского зимовья «на большое море окиян, по тынгускому языку на Ламу»[xxii] «для прииску новых землиц» томского казака Ивана Юрьевича Москвитина во главе отряда из 19 томских и 11 красноярских казаков (по другим данным – 20 томичей и 11 красноярцев)[584]. Б. П. Полевой и В. А Тураев утверждали, что отряд отправился на поиски р. Чиркол (Амур), где якобы располагалась (со слов эвенкийского шамана Томкони) «гора, а в ней серебряная руда»[585]. М. И. Белов полагал, что поход Москвитина начался в 1639 г., и к отряду примкнуло много промышленных и торговых людей[586]. В. Н. Иванов в своей работе датирует поход одновременно 1637 г. и 1639 г.[587].
1639 год
И. Ю. Москвитин со своим отрядом в августе 1639 г.[588] вышел к Охотскому (Ламскому) морю в районе устья р. Ульи, основав там «зимовье с острогом»[589]. Видимо, во время строительства острожка или сразу после этого москвитинцы подверглись нападению местных тунгусов. Как сообщал позднее (8 января 1646 г.) участник похода Нехорошко Колобов, «и тут де они на усть реки поставя зимовье с острожком, и на том бою с теми тунгусами взяли у них дву князцов, азянских мужиков князца Дорогу, да киларских мужиков князца Ковырина сына»[590].
В октябре – ноябре 1639 г. москвитинцы совершили первое плавание вдоль Охотского побережья к северу до устьев р. Охоты и Урака, где имели вооруженные столкновения с тунгусами-ламутами («на Охоте погромили шесть юрт, а в них побили сорок человек, а на Ураке две юрты, а в них побили дватцать человек»[591]), у которых захватили аманатов, взяв под них ясак. В ноябре 1639 г. ламуты (600 чел.) напали на Ульинское зимовье, но были отбиты.
1640 год
После зимовки в Ульинском зимовье часть отряда (20 чел.) во главе с Москвитиным ходила к устью Охоты «на Шелганскую землю», где побили «шелганов», убив «у них шездесят человек» и взяв несколько «языков». В ответ на это «шолганские земли князцы с своими людьми, взяв с собою шестьсот человек, и пришли к ним к зимовью и к ним учали приступать». Казаки, выйдя на вылазку, отбили нападение и взяли в плен «лучшего» князца Томканея. Однако сородичи отказались давать за него ясак[592].
В апреле последовало новое нападение тунгусов-ламутов, на этот раз горбиканцев («горбиканской земли князец Ковыр, а с ним девятьсот человек»). Воспользовавшись тем, что большая часть казаков находилась в устье Ульи на строительстве морских судов, тунгусы ворвались в зимовье и отбили аманатов. Услышав шум боя, на помощь осажденным подошли казаки с плотбища. Им удалось не только отбить атаку нападавших, но и вновь захватить у них 7 аманатов (часть из них впоследствии казаки повесили). Победу удалось одержать во многом благодаря тому, что казаки убили тунгусского князца «и те де тунгусы учали над ним всеми людьми плакать». В ходе боя русские потеряли 9 чел., да 8 чел. были ранены[593].
Отбив нападение, москвитинцы летом 1640 г. совершили плавание к югу от р. Ульи до «островов Гиляцкой орды» и устья Амура. Возвращаясь оттуда, отряд, не заходя в Улью, пошел по Алдоме в Якутск, куда добрался в 1641 г.[594].
По версии С. В. Бахрушина, в 1640 г. служилый человек Селиван Харитонов первым из русских морем из р. Яны вышел на Колыму[595]. Однако Б. П. Полевой убедительно опроверг эту версию[596].
Отряд красноярского казака Ивана Родионовича Ерастова (Велькова) покорял юкагиров средней Индигирки («знатнейшего» князца Уянды)[597].
1641 год
В 1641 г. в низовьях Индигирки действовали отряды енисейского служилого человека Дмитрия Михайловича Ярило (Зыряна) и И. Р. Ерастова (всего 15 чел.). В устье Индигирки они имели сражение с юкагирами во главе с князцами Морлем и Бурулгой. Разбив юкагиров и захватив в плен Морлю и Бурулгу, взяли с них ясак. После этого в устье Индигирки поставили «зимовье с косым острожком» (Олюбенское?)[598].
Янские юкагиры (князец Коуркай) убили ясачных сборщиков[599].
Отряд Семена Ивановича Дежнева (4 чел.), двигавшийся с Яны в Якутск, подвергся нападению немирных тунгусов («человек сорок и больши»). Нападение было отбито[600].
Тунгусы напали на Бутальский острог (в устье р. Янды, впадающей в р. Алдан) и сожгли его[601].
Якутский воевода П. Головин отправил казачьего десятника Михаила Васильевича Стадухина[602] на поиски земель к востоку от Яны. Стадухин, собрав отряд из служилых и промышленных людей, осенью 1641 г. вышел на р. Оймякон, где объясачил тунгусов и якутов и зазимовал в построенном острожке[603].
1642 год
Зимой 1641/42 г. Стадухин с Оймякона отправил к востоку в «Ламуцкие вершины» на разведку небольшой отряд (18 казаков и 20 якутов) под командованием якутского казака Андрея Горелого. Горелый в долине р. Куйдусун вышел на р. Охоту, по которой немного не дошел до моря. На Охоте Горелый взял в аманаты ламутского князца Чюну и вернулся на Оймякон к Стадухину. Вслед за ним, 7 апреля 1642 г., к стадухинскому лагерю явились соплеменники аманата – «сот с пять и больши» – и «учинили бой». Помощь русским оказали оймяконские якуты и тунгусы. В сражении погибли один казак, 5 ясачных и 10 ламутов[604].
С Оймякона, построив коч, Стадухин (отряд в 13 чел.) весной 1642 г. поплыл вниз до устья Индигирки[605].
В 1642 г. Д. М. Ярило и И. Р. Ерастов с отрядом в 15 чел. из устья Индигирки морем вышли к устью р. Алазеи. На Алазее произошла первая встреча русских с чукчами (с которыми были и юкагиры). Вступив с ними в переговоры, казаки распрашивали об их земле, реках, наличии соболя. Как сообщал позднее участник похода Ф. А. Чюкичев, «а живут де те чюхчи промеж Алазейскою и Ковымскою реками на тундре, сказывают их человек с четыреста и больше»[606]. Однако попытка привести чукчей и юкагиров в ясачный платеж закончилась вооруженным столкновением: «иноземцы алазейские юкагиры и чюхчи в государеве ясаке отказали и по обе стороны Алазейские реки обошли, и учали нас они Алазеи с обеих сторон стрелять». Был «съемный бой целой день до вечера». Казакам удалось отбиться, убив у противника одного князца и несколько «мужиков», после чего «алазеи… убегом ушли, избиты и изранены». У русских оказалось 9 чел. раненых. После этого сражения казаки «на край тундры» поставили зимовье с острожком (Алазейский острог[607]). Некоторое время спустя к острожку подъехал алазейский шаман Олюганей, чтобы передать возмущение юкагиров по поводу строительства на их земле острога. Казаки захватили его. Сопровождавшие шамана юкагирские воины пытались ворваться в острог, чтобы отбить шамана. Казаки «билися с ними многое время» и отогнали от отсрога. Под шамана взяли ясак[608].
Летом 1642 г. с Индигирки на Алазею морем прибыл отряд М. Стадухина и объединился с отрядом Д. Зыряна. И. Ерастов к этому времени с верховьев Алазеи ушел на Индигирку[609]. На Алазее отряды Д. Зыряна и М. Стадухина имели еще несколько столкновений с юкагирами[610].
В декабре 1642 г. юкагиры (янгинцы и шоромбои) внезапно ночью напали на Уяндинское (Нижнеиндигирское) зимовье. Перебили стоявших во дворе 20 лошадей и убили караульного – промышленного человека Хаилина. Русские с трудом отбились[611].
В 1642 г. покрученники купца гостинной сотни А. Баева из-за мороза не дошли до Индигирки и были побиты юкагирами, «а иные с нужи сами померли»[612].
1643 год
12–13 июля 1643 г. объединенный отряд Стадухина и Зыряна вошел в устье Колымы[613]. (Ряд исследователей ошибочно считали, что Стадухин пришел на Колыму до 1643 г.[614], а Д. Зырян с 11 чел. ушел с Алазеи на Колыму весной 1643 г., и только там, на Колыме, произошло объединение двух отрядов[615]). Во время плавания с Алазеи на Колыму они открыли большой остров против устьев рек Индигирки и Колымы. В 1645 г. Стадухин писал о нем якутскому воеводе В. Пушкину: «гораздо тот остров в виду, и горы снежны, и пади и ручьи знатны»[616].
На Колыме в июле 1643 г. Стадухин и Зырян имели два столкновения с юкагирами: 15 июля – с «оленными» князцами Пантели и Коралю (которые даже не дали возможности русским высадиться на берег), 25 июля – с «сидячим» князцом Олаем (которого побили и взяли с него аманатов и ясак)[617].
30 июля 1643 г. Стадухин и Зырян поставили на Колыме зимовье с «нагородней». По мнению одних исследователей, это был будущий Среднеколымский острог[618], по мнению других – Нижнеколымский[619]. В этом зимовье Стадухин оставил 13 служилых людей во главе с С. Дежневым[620].
Отряд Ивана Беляна на Алазее имел столкновение с юкагирами. Потеряв двух человек убитыми, захватили в аманаты князца Манзитина[621].
Гарнизон Верхнеиндигирского зимовья во главе с Лавром Григорьевым в июле 1643 г. имел столкновение с ясачными юкагирами[622].
1644 год
28 февраля 1644 г. отряд Стадухина и Зыряна имел столкновение с «верховскими князцами» Нечею и Каляною, которых, побив, принудили заплатить ясак[623].
Отряды Стадухина, Зыряна и Дежнева совершили поход на юкагиров-омоков и имели с ними сражение[624].
Стадухин и Зырян заложили Нижнеколымское зимовье (при впадении в Колыму Большого Анюя)[625].
В 1644 г. (или 1645 г.) Стадухин с Колымы совершил поход на р. Чукочью. Позднее, в 1646 г. (или 1647 г.) он докладывал в Якутске: «А по той де реке Чухче живут иноземцы свой же род, слывут чюхчие, тако же, что и самоядь, оленные сидячие ж... А у тех де чухчей соболя нет, потому что живут на тундре у моря»[626]. По мнению Б. П. Полевого, Стадухин побывал на р. Чукочьей во время морского плавания 1643 г. с Алазеи на Колыму[627]. Однако с этим вряд ли можно согласиться, поскольку нет точных свидетельств о том, что Стадухин высаживался на берег в устье Чукочьей.
В 1645 г. Стадухин из Колымы морем дошел до устья Лены, откуда вернулся в Якутск[628].
1645 год
В 1645 г. (или 1646 г.) 13 казаков во главе с С. Дежневым и Втором Гавриловым в Нижнеколымском зимовье выдержали штурм юкагиров-омоков (500 чел.) во главе с князцом Олаем (Аллаем). Приступ удалось отбить благодаря тому, что в рукопашной схватке удалось «сколоть» предводителя юкагиров Олая. Его воины ретировались[629]. После этого казаки имели еще несколько столкновений с юкагирами[630].
Восстание юкагиров под руководством князца Пелевы. Они побили служилых людей и освободили аманатов. Выступление было подавлено отрядом А. Горелого и Втора Катаева[631].
1646 год
Якутские воеводы В. Н. Пушкин и К. О. Супонев сообщили в Сибирский приказ, что И. Ерастов с товарищами, 40 человек, «отведали ныне новую землю: вышод из Ленского устья, итить морем в правую сторону под восток за Яну и за Собачью, и за Олозейку, за Ковыму реки – новую Погычу реку»[632].
На р. Хромой юкагиры в 1646/47 г. побили промышленника Максима Афанасьева (Усольца) с покрученниками «сам семь»[633].
Промышленники Исай Игнатьев (Мезенец) и Семен Алексеев в 1646/47 г. поплыли морем к востоку от Колымы и достигли Чаунской губы, где вышли на стойбище чукчей в пределах территории чуванцев. Провели меновую торговлю с чукчами: «а в губе нашли людей, а называются чухчами, а с ними торговали небольшое место, потому что толмача у них не было, и съезжати к ним с судна на берег не смели, вывезли к ним товару на берег, положили и они в то место положили кости рыбья зуба немного»[634].
По сообщению прибывших с Колымы целовальника Петра Новоселова и торгового человека Кирилла Ружникова, «в прошлом 154 (1646) году промышленных Ивана Игнатьева Ожегу с товарищи на Колыме вверху в зимовье побили до смерти… верхнеколымские юкагиры янгинцы Камун де с родом своим»[635].
1647 год
Из Якутска на Колыму вторично отправлен М. Стадухин с воеводским наказом ехать на р. Погычу, построить там зимовье, «привесть тамошний народ в ясашный платеж» и проведать о «предъявленном острове». Перезимовав на Яне, Стадухин построил на Индигирке коч и морем в 1648 г. пошел на Колыму[636].
Первая (неудачная) попытка Федота Алексеева Попова (Колмогорца) и С. И. Дежнева на 4 кочах достичь из Колымы морем Анадыря. Путь преградили льды[637].
Недовольные задержкой жалованья и произволом администрации якутские служилые люди (22 чел.), один ссыльный и многие промышленники, захватив у торговых людей хлебные запасы, кочи и малые суда, забрав с собой ружья и полученное жалованье, бежали из Якутска вниз по Лене. Как следует из отписки якутских воевод, среди бунтовщиков были пятидесятники Иван Реткин, Шалам Иванов, десятники Василий Бугор, Семен Головачев и 18 рядовых казаков. Они бежали на «новую Погычу реку»[638]. На Яне отряд беглецов ходил в поход «на непослушников на юкагиров», потеряв одного человека убитым[639].
К устью р. Ульи из Якутска вышел отряд под командованием десятника Семена Андреевича Шелковника. В мае 1647 г. он встретился с оставленными В. Поярковым 17 казаками. Объединенный отряд (около 60 казаков) 23 мая прибыл к устью р. Охоты, где имел сражение с местными тунгусами (1000 чел. и больше). Казаки одержали победу, «за болшим боем Охоту взяли», захватили аманатов. После этого, в июне 1647 г., построили зимовье в трех верстах от устья Охоты[640]. По другой версии, зимовье поставили в 1648 г.[641].
Отряд под командой Томилы Ильина имел на «Алазейском камне» столкновение с юкагирами-алазеями. Захватили 90 оленей и 150 санок с «кормом и животом»[642].
1648 год
С. А. Шелковник из Охотского острога послал на восток вдоль побережья для обследования новых земель казака Алексея Филиппова (Глубокого) с 25 казаками. Отряд Филиппова побывал на реках Ине и Мотыклейке (Мотыклей). На Ине 28 июня 1648 г. имели столкновение с ламутами: «на Ине реке на устье сидячих людей было ста с три и больше, и на той реке тебе, государю, мы, холопы твои, служили, и с теми многими иноземцы билися, не щадя голов своих». Ламуты были разбиты. В устье Мотыклейки, на восточном побережье п-ова Хмитевского, в августе 1648 г. казаки построили зимовье. Пытались завязать добрые отношения с местными иноземцами, но не удалось. Те (около 500 чел.) напали и штурмовали зимовье. Казакам с трудом удалось отбить нападение: «они де, служилые люди, с теми тунгусами бились и одолеть де их не могли, потому что место многолюдно, а служилых людей немного». За время похода из состава отряда погибло в боях 3 чел., умерло от болезней 6 чел. Тем не менее, казаки сумели собрать большой ясак. Весной 1651 г. они вернулись в Охотский острог[643].
В 1648 г. (или начале 1649 г.) с Колымы Стадухин «своей дуростью» (без санкции колымского приказчика) совершил поход на р. Анюй, где «повоевал» «острожки» и «погромил ясачных мужиков», захватив у них в аманаты «лучших людей»[644].
В этом же году Стадухин по р. Пенжине добрался до «многих корятцких людей»[645].
Морская экспедиция из Колымы на Анадырь во главе с приказчиком устюжского купца Алексея Усова Ф. А. Поповым и казачьим десятником С. И. Дежневым[646]. В составе экспедиции, по разным оценкам, участвовало от 90 до 210 чел. и от 6 до 7 кочей[647].
20 сентября 1648 г. чукчи атаковали участников экспедиции, пытавшихся высадиться на берег то ли на Чукотском мысу, то ли в заливе Креста (мнения специалистов расходятся). В этом бою ранили Ф. Попова[648].
Группа Дежнева (25 чел.), потерпев кораблекрушение, после 1 октября высадилась на берег южнее р. Анадырь (по разным версиям – на Олюторском полуострове; у мыса Угольного или Наварин; на южном берегу Анадырского лимана), откуда вышла на Анадырь. К началу зимовки на Анадыре с Дежневым осталось 12 чел.[649]
Часть экспедиции (группа Герасима Анкудинова) после кораблекрушения и высадки на побережье где-то южнее Анадыря была уничтожена коряками (кереками или алюторами). Об этом мы узнаем из отписки Стадухина, полученной в Якутске 31 октября 1650 г. Стадухин писал с Колымы якутскому воеводе Д. Францбекову: «В прошлом де во 157-м [1649] году ходил он, Мишка, с Ковыми реки на новую на Погычю реку в кочах морем, и от Ковыми реки бежал парусом семеры сутки, а до Погычи де реки не дошел и поимал языков иноземцов корятцких людей, и живут де они подле море на берегу. И он де, Мишка, их пытал, и они де с пытки в роспросе сказали… А которые де служилые и торговые, и промышленные люди Герасимко Онкудинов с товарыщи 90 человек на дву кочах на море розбило преж ево, Мишкина, походу, и тех де служилых людей родники их побили...». Большинство исследователей на основании этих показаний делают вывод, что Стадухин ошибочно принял за коряков чукчей-шелагов, которые и перебили группу Анкудинова (соответственно, она даже не дошла до пролива, потерпев крушение в районе Шелагского мыса)[650]. Однако я разделяю ту точку зрения, что это были все же коряки, забредшие с побережья Берингова моря к Ледовитому океану, а значит, кочи Анкудинова разбило к югу от Анадыря[651]. Там же, на южном побережье Анадырского лимана, погиб и Ф. Попов со своими товарищами[652].
Зимой 1648 г. к алазейским чукчам – «к неясашным людем к чукчам, ко князцам их к Ауну да к Тыке» – для призыва в ясачный платеж был отправлен колымским приказчиком В. Гавриловым служилый Иван Борисович Пинега. Он пробыл у чукчей целый месяц (с 26 ноября по 23 декабря), сумел призвать их к Алазейскому зимовью. Чукчи в количестве 30 чел. пришли и «стояли… за рекою в полуверсте». Пинега купил у них 5 зубов «рыбья кости». Но данных о взятии с них ясака нет[653].
1649 год
В 1648/49 г. с Колымы на р. Гижигу отправился отряд «охочих и промышленных людей» (35 чел.) во главе с Иваном Аврамовичем Барановым. Но он дошел только до р. Омолон, где собрал ясак с «ходынских каменных оленных мужиков». Взяв у них аманатов, Баранов вернулся на Колыму[654]. Л. С. Берг датировал этот поход 1647 г.[655], В. И. Щеглов – 1650 г.[656], М. И. Белов, И. П. и В. И. Магидовичи – 1651 г.[657].
Весной 1649 г. служилые и промышленные люди из отряда Семена Ивановича Моторы под командованием Никиты Семенова по приказу колымского приказчика сына боярского Василия Власьева ходили в верховья Анюя и «вверху Анюя реки на Каменю» «погромили» неясачных юкагиров-ходынцев, захватив у них аманатов, в том числе «лутчево мужика» Ангару[658]. От этих аманатов в Нижнеколымске узнали о р. Анадырь. Приказчик В. Власьев по просьбе «охочих промышленных людей» приказал снарядить для похода туда отряд во главе с С. И. Моторой (9 служилых и 30 промышленников)[659].
Проведя зиму 1648/49 г. в низовьях Анадыря, отряд Дежнева (12 чел.) весной поднялся вверх по реке, имея столкновения с юкагирами-анаулами. В среднем течении реки казаки поставили Анадырское зимовье. Летом 1649 г. отряд Дежнева погромил анаулов и взял с них небольшой ясак. Сам Дежнев в этом бою был ранен[660].
Летом 1649 г. Стадухин на двух кочах (всего 30 чел.) с Колымы отправился на поиски р. Погычи, однако дойти сумел только до Шелагского мыса, откуда вернулся назад[661] (по версии А. А. Бурыкина, Стадухин дошел гораздо восточнее – до мыса Биллингса[662], по версии М. И. Белова – до Колючинской губы[663]). Во время этого плавания при высадке на берег посланная на разведку партия столкнулась с коряками, вступила с ними в бой, одержала победу и захватили пленных[664].
3 октября 1649 г. на р. Алазее «изменили» и бежали из Алазейского острога аманаты-юкагиры (Колла и Тойта), которые с помощью сородичей «служилых людей побили и государеву казну пограбили», а также захватили оружие. После этого они у покрученников промышленника Александра Леонтьева «что было на стану всякого промышленого заводу, котлов и топоров, и обметов, и одеял, и хлебново запасу, и соболей, то все пограбили и на стану... стояновщика Стеньку Мяндина убили»[665].
С. А. Шелковник сообщил с Охоты, что в 1649 г. тунгусы «изменили», вследствие чего казаки вынуждены сидеть в осаде в Охотском остроге[666].
В 1649 г. служилый (по другим данным, промышленный) человек Федор (Федул?) Абакумов убил «из пищали до смерти» аманата – одного из тунгусских вождей Ковырю. «И после де того Ковырина убойства его, Ковырины, дети и родники и иные многие роды, тунгусы… учинили меж собою шатость, и на соболиных промыслах на Маи-реке многих наших русских промышленных одиннадцать человек побили до смерти, и впредь убойством на руских людей хвалятца»[667].
В 1649 г. нижнеколымский гарнизон совершил три похода «на непослушников на чюхоч». В первых двух их обнаружить не удалось. В третьем походе отряд под командованием колымского приказчика В. Гаврилова и В. Бугра нашли чукчей «у моря на тундре на чистом месте». В завязавшейся стычке русские потеряли одного человека убитым и захватили в «полон» двух женщин[668].
1650 год
Для поиска изменников-юкагиров Коллы и Тойты колымский приказчик В. Власьев 3 февраля 1650 г. отправил отряд во главе с казаком И. Б. Пинегой. Прибыв в Алазейский острог, Пинега трижды (9 мая, 14 июля и 28 сентября) со служилыми и промышленными людьми (около 30 чел.) ходил на поиски «изменников». Обнаружить их удалось только во время третьего похода, когда русский отряд столкнулся с 200 юкагирскими воинами. Пинега предложил им быть «по-прежнему покорны и послушны в ясашном холопстве, чтоб оне аманатов дали и платили бы ясаку». Однако те «отказали и учали с нами битись». Казаки разбили юкагиров и, захватив 5 аманатов, принудили их заплатить ясак. Аманатов сдали в Алазейский острог[669].
Вероятно, зимой 1649/50 г. на колымских чукчей ходил Стадухин. В ходе столкновения с ними был убит один отставной служилый. Поход закончился безуспешно[670].
Семен Епишев с отрядом в 28 чел., посланный якутским воеводой на смену отряда Шелковника в Охотский острог, подвергся нападению 1000 ламутов, которые были «сбруйны и оружейны, с лука и с копьи»[671]. По другим данным, с Епишевым было 36[672] или 38 чел.[673].
В начале марта отряды Моторы и Стадухина сухим путем отправились с Колымы на Анадырь. К Анадырскому зимовью они прибыли в конце апреля[674]. В отряде Стадухина были и беглые служилые люди из Якутска во главе с В. Бугром[675].
По дороге к Анадырскому зимовью Мотора на р. Большой Анюй погромил неясачных ходынцев, захватив в плен князца Чекчо (Чекчоя)[676].
Летом 1650 г. Стадухин совершил неспровоцированное нападение на анадырских анаулов («погромил анаулских мужиков, а на погроме побил их анаулей много»). За последних пытался вступиться Дежнев, что привело к конфликту между ним и Стадухиным[677].
Тем же летом Дежнев и Мотора ходили на поиски «захребетной реки» Пенжины, но не нашли ее[678].
Осенью 1650 г. Стадухин послал на анаулов, живших ниже Анадырского зимовья, отряд – 9 промышленников во главе с Григорием Вохромеевым. Анаулам удалось полностью его уничтожить и уйти в низовья Анадыря. Тогда походом на них «за их ослушание и за убойство русских людей» отправились Дежнев и Мотора. Обнаружив воздвигнутый анаулами острожек, Дежнев пытался договориться с ними: «мы их из острожку вызывали, чтоб они государю вину свою принесли и ясак бы государев с себя дали». Однако переговоры провалились, после чего казаки атаковали острожек, ворвались в него и в жаркой рукопашной схватке «смирили» «изменников». В аманаты был взят «лучший мужик» Когюня. В бою русские потеряли убитыми одного служилого и трех промышленных, много было ранено[679].
1651 год
В 1651 г., по сообщению ясачного сборщика казачьего пятидесятника Пантелея Мокрошубова, на Алазее была «шатость», и юкагиры убили «на промыслех промышленных людей и служилых в ясачном зимовье 15 человек»[680].
В том же году в поход на «изменников»-юкагиров на р. Алазею из Нижнеколымского острога пошел Вторко Катаев. Казаки взяли штурмом большой укрепленный юкагирский острожек[681].
Ясачные юкагиры, приписанные к Нижнеколымскому зимовью, готовили на него нападение. Однако служилые люди, узнав об этом, сумели захватить «лутчих людей заводчиков Тимку да Панюйку». Специально прибывший в Нижнеколымск приказчик Верхнеколымского зимовья Тимофей Булдаков «тех иноземцов про ту их измену роспрашивал, как хотели побить служилых людей, и они, иноземцы, Тимку да Панюйко, да Чюк в том повинились». Заговорщики были биты батогами «несчадно». Целью выступления было освобождение аманатов и убийство служилых людей, от насилий которых юкагиры хотели освободиться («хотя де мы и побием служилых людей, ино де нам больши батогов не будет»). В своей отписке в Якутскую приказную избу Т. Булдаков сообщил, что «преж сего те иноземцы низовые по вся годы умышляют служилых людей побить»[682].
Большой отряд тунгусов-ламутов напал на Охотский острог («Косой острожек»). Бывшие там казаки, около 35 чел., ушли из острога к зимовью в устье Ульи. Ламуты сожгли острог[683]. (В литературе приводится и другая датировка сожжения Охотского острога: 1652 г.[684], 1653 г.[685], 1654 г.[686]).
В 1651 г. на Охоту, а затем на Улью прибыл из Якутска отряд С. Епишева[687].
Междуусобные столкновения между юкагирами-анаулами на Анадыре[688].
Весной 1651 г. Дежнев и Мотора предприняли поход вверх Анюя на ходынцев. Встреча с ними закончилась сражением, в ходе которого были ранены несколько казаков, в том числе пятидесятник Шалам Иванов смертельно[689].
9 февраля 1651 г. Стадухин со своими людьми из Анадырского зимовья отправился к юго-западу от Анадыря на поиски новых земель. В начале апреля его «войско» вышло на р. Аклан (Оклан), где имело столкновения с местными коряками, в результате было потеряно 6 чел. (трое убиты и трое скончались от ран; по данным Б. П. Полевого – 7 убитых, а трое умерли позже от голода). Не имея сил покорить акланских коряков, стадухинцы спустились к устью Пенжины, где построили два коча и морем достигли устья р. Гижиги. Здесь казаки осенью 1651 г. поставили зимовье и перезимовали. На Гижиге стадухинцы пытались овладеть одним из корякских селений, но были отбиты. После этого коряки стали совершать нападения на казаков, которых осталось всего 25 чел. (из них двое впоследствие были убиты). С гижигинских коряков, как и с акланских, Стадухин собрать ясак не смог. Как он сообщал в своей челобитной 1659/60 г., «а мне… с товарыщи своими, невеликими людьми, твоего, государева, ясаку взять было с них не мочно». Правда, позднее, он стал уверять, что на Пенжине и Гижиге возможна «прибыль немалая в ясачном сборе»[690].
1652 год
Якутский воевода направил на Колыму И. И. Реброва. В наказе ему говорилось: «и ему, Ивашке, высылать к тем иноземцом, к чюхчам, и их призывать под государеву царскую высокую руку, и, уговоря, взять у них в аманаты добрых лутчих людей, сколько человек пригоже»[691].
Летом 1652 г. И. Ребров отправился из устья Лены на поиски земли, лежащей против устьев Яны и Колымы. Экспедиция погибла[692].
На помощь С. Епишеву на Охотское побережье отправлен пятидесятник Борис Оноховский[693].
В 1651 г. на ясачных анаулов дважды нападал «анаульский же мужик» Мекерко, который многих побил до смерти, в том числе Когюню и всех его родичей. Услышав об этом, анаульский аманат Колупай и его родственник Лок 7 декабря били челом Дежневу, чтобы служилые и промышленные люди побили Мекерко. В ответ на это в начале 1652 г. Дежнев и Мотора выступили в поход. Попытка «усовестить» Мекерко не удалась: он «учинился не послушен». Бой с ним закончился для казаков неудачно: погиб Мотора, три человека были ранены. Сам Мекерко со своими воинами прорвался и бежал, в плен удалось захватить только женщин и детей[694].
Студухин, перезимовав на Гижиге, в начале лета 1652 г. отправился со своим отрядом «водяным путем» далее на запад вдоль Охотского побережья. 10 сентября отряд прибыл на р. Тауй, где поставил острог. Позднее, в своей отписке от 1 марта 1658 г., Стадухин сообщил: «А с той реки Зиги (Гижиги. – А. З.) шли морем лето целое, а как мы пришли на Дирянду реку, с сю сторону (т. е. со стороны Охотского острога. – А. З.) называют Тавуем, а на ту реку пришли 161 [1652] году сентября в 10 день, а на той реке острожек поставлен»[695]. На Тауе стадухинцы провели 4 года (или 5?), имея стычки с ламутами, собирая с них ясак и промышляя соболя[696]. Один из участников похода, казак А. М. Аршин позднее, в 1657/58 [166-м] г., сообщал в своей челобитной: «И в прошлом же во 159-м году зимным путем с Анандыря реки перешли на Пенжень реку и на той, государь, Пенжене реке делали суды, и во 159-м ж году пошли водяным путем, и пришли на Тогуй реку. И на той Тогуе реке служили тебе, государю, и взяли трех аманатов. И на той поимки, я, холоп твой, изранен в трех местех, и под тех аманатов на тебя, государя, ясак збирали, и жили на той реке 5 лет до 165-го году, и живучи на той реке на Тогуе, ходили в походы по всякой год. И со 165-го году с той с Тогуя реки перешли водяным путем по морю на Охоту реку з государевою соболиною казною и с аманаты»[697].
В литературе встречаются и другие версии похода Стадухина из Анадырского зимовья на Охотское побережье, основанные на невнимательном прочтении источников или их вольной интерпретации. Согласно одной из них, стадухинцы вышли на Тауй уже в 1651 г.[698], согласно другой – 10 сентября 1652 г. они прибыли не на Тауй, а на р. Яма, где поставили острог и перезимовали, и только в 1653 г. перебрались на Тауй[699]. Есть также совершенно неубедительное предположение, выдвинутое еще в середине XIX в. А. С. Сгибневым, согласно которому Стадухин в 1656 г. с Колымы прибыл на р. Камчатку, откуда на кочах, обогнув Камчатский полуостров, вышел к некой реке «Алдоме» на Охотском побережье[700]. А. В. Ефимов, «развивая» эту версию, пытался доказать, что Стадухин отправился из Анадырска морем, причем в 1656 г., и, обогнув Камчатку, в том же году вышел к р. Тауй[701]. Но эта «гипотеза» не получила поддержки исследователей, за исключением А. И. Алексеева[702].
1653 год
В марте – апреле Дежнев ходил на чуванцев, живших в верховьях Анадыря, но «они люди оленные сами ушли и жен и детей увезли». Казакам удалось захватить только несколько подростков. Вскоре чуванцы неожиданно напали на русских, убили служилого Ивана Пуляева, четырех промышленников, многих поранили и отбили своих детей[703].
Несколько сот чукчей подступило к Нижнеколымскому зимовью и долгое время держало казаков в осаде[704].
Промышленный человек Юрий Селиверстов ходил походом на алазейских чукчей. Поводом послужило то, что «те иноземцы неясашные люди чухчи на усть Алазеи реки побили торговых и промышленных людей много»[705].
1654 год
В апреле Дежнев снова ходил в поход на чуванцев. На этот раз с боя взяли двух аманатов[706].
В апреле на Анадырь с Колымы прибыла партия под начальством Ю. Селиверстова. Не заходя в Анадырское зимовье, Селиверстов сразу же напал на ясачных ходынцев – родичей Чекчоя, которых ограбил, многих поранил и часть побил до смерти[707].
Летом к отрядам Дежнева и Селиверстова, промышлявших моржовую кость на корге где-то в Анадырском лимане (вероятно, на Земле Гека[708]) приходили жившие неподалеку коряки. Опасясь внезапного нападения, русские решили прогнать коряков. Как сообщал Дежнев, пошли на «коряцких людей, что оне от той корги жывут недалеко и на корху под нас тайно убойства для приходят и зверя морскова моржа промышляют для корму. И мы, яз, Семейка, с товарыщи, на них ходили и дошли их 14 юрт в крепком острошке, и бог нам помог, тех людей разгромили всех и жен их и детей иных поимали. А сами оне ушли, и жен и детей лутчие мужыки увели, потому что люди многие… а мы были люди невеликие, всех нас было двенадцать человек»[709]. В. Г. Богораз и В. В. Леонтьев считали, что это были кереки, обитавшие на Земле Гека, которые пытались выгнать русских, ставших их соперниками в добыче моржей и моржовой кости[710].
Осенью на юкагиров-ходынцев (родичей Чекчоя), живших на р. Омолон, напали пенжинские коряки. В своей челобитной Дежневу ходынцы сообщили: «в 163-м году осенью, пришед с камени от Пянжины реки, многие немирные коряцкие люди их побили и погромили и жен и детей их поимали и оленей отогнали». Эту информацию подтвердил и Чекчой: «в нынешнем де во 163 году, осенью, приходили де из за Камени от Пянжина реки многие немирные коряцкие люди, и наших де родников многих побили, да и нас де погромили, жен и детей наших поимали и оленей де отогнали, и всегда де нам от тех людей всякая обида и убойство и грабеж». Ходынцы попросили Дежнева послать на коряков служилых людей[711].
В конце 1654 – начале 1655 г. в ответ на просьбу ходынцев Дежнев ходил походом на пенжинских коряков и имел с ними столкновение[712].
В 1654/55 г. Ю. Селиверстов послал из Анадырского зимовья к морю для промысла моржовой кости 15 чел., «и их божиим посещеньем на море и з двемя аманаты занесло, без вести погибли»[713].
В 1654 г. ясачный сборщик Нижнеиндигирского зимовья сын боярский Кирилл Ванюков, обвинив местных юкагиров, возглавляемых Уяндой, в измене, послал на них отряд служилых и промышленных людей во главе с Иваном Овчинниковым. Юкагиры были разгромлены, Уянда повешен, три человека убиты, женщины и дети обращены в ясырь, имущество юкагиров разграблено[714].
В Ульинское зимовье на Охотском побережье из Якутска прибыл отряд сына боярского Андрея Булыгина. Он принял от прежнего приказчика Б. Оноховского денежную казну, оружие, провиант, боеприпасы и 7 аманатов. С устья Ульи Булыгин и Оноховский с 34 служилыми морем отправились к сожженному Охотскому Косому острожку. Около устья р. Урак их застиг шторм, суда потерпели крушение, утонула вся «государева казна», «и сами едва не погибли». При высадке мореплавателей на берег на них напали ламуты. Казаки отбивались несколько дней, но все же разбили противника, «и аманата взяли, и под того аманата вновь государева ясака взяли на 163-й год». После этого отряд дошел 25 июня 1654 г. до Косого острожка и восстановил его[715]. (По мнению ряда исследователей, Охотский острог был восстановлен Булыгиным в 1653 г.[716]). Укрепившись, казаки приступили к сбору ясака с окрестных ламутов. Они ходили вверх по р. Охоте «на государевых изменников», «и с ними, иноземцы, у них, служилых людей, бой было многое время». В отместку в августе 1654 г. ламуты напали на «станы» казаков, «скопясь сот с пять и больше» во главе с Комкой Бояшинцем, но были отбиты[717].
1655 год
В январе А. Булыгин и Б. Оноховский из Охотского острога ходили «на государеву службу служилыми людьми зимним путем на нартах на новые сторонние реки на неясачных людей на Улбей и на Нию, где бы государю прибыль учинить». Имели столкновение с тунгусами, в бою с которыми был тяжело ранен казак Афанасий Курбатов[718].
В марте Дежнев и Селиверстов ходили на ходынского мужика Меягина[719].
В сентябре казаки Булыгина ходили вверх по Охоте объясачивать тунгусов-ламутов. «И на том бою неясачных многих людей побили»[720].
В ноябре казаки из Охотского острога вновь совершили поход, на этот раз против «немирных» ламутов Бояшинского рода. Ламуты были разгромлены, выдали ясак и аманатов[721].
Казаки с помощью юкагирского князца Тимкуя захватили в плен вождя алазейских чукчей князца Миту и посадили его в Нижнеколымское зимовье[722].
1656 год
Сородичи князца Миты взяли в блокаду Нижнеколымское зимовье: «чюхчи своими родами неотступно приезжали к ясачному зимовью». Угроза нападения вынудила русских пойти на компромисс: обменять Миту на «чюхочьих робят». Отпущенный на свободу Мита тут же напал на шедших с ясаком в Нижнеколымское зимовье юкагиров, «луцчево ясашного мужика Ерма с сыном да с племянником побили… а государевых 50 соболей взяли и увезли в свою землю на Чухочью реку»[723]. Нижнеколымские казаки совершили ответный поход на чукчей, но он оказался безрезультатным[724].
Индигирские (хромовские) юкагиры Пели, Когондина, Нейгичамы «с товарыщи» «побили» служилых и промышленных людей 13 чел.[725].
Поход служилых людей против янских юкагиров. Последние были разгромлены[726].
1657 год
Летом 1657 г. Стадухин с остатками своего отряда явился в Охотск, привезя с собой ламутских аманатов и собранный ясак. В 1659 г. после 12-летнего путешествия он вернулся в Якутск[727]. Поход с Анадыря к Охотскому побережью и вдоль него был очень тяжелым, сопровождался стычками с иноземцами и большими людскими потерями. Участники похода казаки М. Кальин, М. Клубуков, А. Яковлев, И. Дмитриев и Я. Мануйлов сообщали в своей челобитной 1658 г., что в поход подымались «своими заводишки», «и раны от ыноземцов и увечье принимали, ран по 5-ти и по шти, и по 10-ти на человеке... И многих, государь, побито нас, холопей твоих, на дорогах и на переходах, и на морском разбое, и на аманатцкой имке, и з голоду померло 37 человек, а всех, государь, нас было с ним, Михаилом, 50 человек, а ныне, государь, осталось 14 человек»[728]. Однако значение похода было велико. Стадухин открыл реки Пенжину и Гижигу, острова Пенжинского залива, побывал на подступах к Камчатке, составил чертеж своего пути по Якутии, Чукотке и Охотскому побережью. Его поход связал пути, проложенные на крайнем Северо-Востоке Азии, – в бассейнах рек Колымы, Анюя и Анадыря с путями на Охотское море[729]. Стадухин первым принес в Якутск известие о новых неясачных иноземцах – коряках («Река безлесная, – писал он про Пенжину, – а людей по ней живет много, род словут коряки»[730]). В 1663 г. Стадухин доставил в Тобольск и Москву известия о р. Камчатке, которая впервые появилась на «чертеже» тобольского воеводы П. Годунова (1668 г.)[731].
С Колымы на Пенжину ходил енисейский казак Федор Алексеевич Чюкичев. На Пенжине его казаки штурмом взяли два корякских острожка: «…взял я, Федка, у коряк два острожка, Антуев острожек да Чепчюгин, а драки было под острожки двои сутки, а людей у нас ранили многих на приступе, и с острожков их выбили всех на реку, и на реке на съемной драке Антуя убили, не ведаючи, а Чипчюга ушел во многих людех»[732]. После этого Чюкичев двинулся на р. Гижигу и в ее верховьях основал Чендонское зимовье (Чендон – юкагирское название Гижиги), откуда совершил два похода к устью Пенжины[733], и, возможно, переходил «через камень» (хребет) к Берингову морю[734]. (По версии Б. О. Долгих, эти события происходили в 1658 г.[735]). Вернувшись из похода, землепроходцы сообщили следующее: «а по тем де рекам живут многие неясачные коряки и с них емлют аманаты – отцов и братьев и детей, и они тех аманатов отступаютца, ясаку под них не платят»[736].
В августе 1657 г. служилый Василий Бурлак, его покрученники, промышленные и служилые люди (Василий Козьмин, Алексей Бусорманов с «товарыщи») совместно с индигирскими (хромовскими) юкагирами «тайным обычаем» напали на омолоевских юкагиров, ограбили их, убив двух человек. «Жен и детей юкагирских ясачных людей побрали с собой и з дувану их по себе разделили», отогнали оленей[737].
1658 год
Омолоевские служилые люди при помощи омолоевских юкагиров погромили янских юкагиров[738]. В этом же году они напали на Хромовское ясачное зимовье. Согласно челобитной приказчика зимовья А. Бусорманова, омолоевские служилые хотели разбить зимовье и отнять аманатов[739].
Предположительно, Ф. Чюкичев с Гижиги послал на юг отряд енисейского казака Ивана Ивановича Камчатого, который в 1658–1660 гг. проник на Камчатку (до р. Лесной и Карагинского залива). Здесь он получил сведения о главной реке полуострова, которая якобы по его прозвищу и была названа Камчаткой. Вскоре туда ходил и сам Чюкичев во главе 12 чел. С Гижиги через Пенжину он достиг р. Камчатки, где и провел зиму 1660/61 г.[740].
С Колымы на Пенжину отправлен отряд красноярского казака Проньки Федорова (Травина) и торгового человека Алексея Яковлева (Усольца) (всего 20 чел.): «для твоего государева ясашного збору и для ради прииску и приводу вновь, чтоб подвести под твою государеву высокую руку немирных и неясашных иноземцев юкагиры и коряков». Отряд действовал в районе р. Пенжины в 1659–1661 гг. Подробности неизвестны[741].
1659 год
Нападение тунгусов на отряд Стадухина, шедший из Охотска в Якутск. Погибло 8 казаков, остальные отбились[742].
«Лутчий чукоцкий князец Мита» напал на служилых людей Нижнеколымского острога, бывших на рыбной ловле[743].
Весной 1659 г. к Нижнеколымскому зимовью приходили чукчи «человек з двести и больши за щитами и приступали к зимовью накрепко» (вероятно, все тот же Мита)[744].
В ответ на нападение чукчей приказчик Нижнеколымского зимовья И. Ерастов совершил против них поход с 19 служилыми и 150 юкагирами, «с огненным и лучным боем». Результат неизвестен[745].
Середина XVII в.
Согласно опросу служилых людей, проведенному в Якутской воеводской канцелярии в 1710 г., выяснилось, что «в прошлых годах» с Колымы для проведывания «непроходимова носу» ходил торговый человек Тарас Стадухин с отрядом в 90 чел. Их попытка пройти с Колымы морем на восток не удалась. Тогда они «перешли через нос на другую его сторону, и сделав кочи, подле моря ходили до Пенжинского устья, и немирных людей громили». Назад на Колыму вернулось всего 9 чел., остальные погибли в боях[746]. Из полученных канцелярией сведений совершенно непонятно, когда был совершен этот поход и каков был его маршрут. М. И. Белов отнес его к 1667–1668 гг.[747], а по мнению Б. П. Полевого, речь в данном сообщении шла о плавании Дежнева[748]. Не исключено, что допрошенные служилые люди могли «запамятовать» имя Михаила Стадухина, назвав его Тарасом. В таком случае в их показаниях говорилось о походах М. Стадухина к Шелагскому мысу, на р. Анадырь и Охотское море.
1660 год
В июне–сентябре 1660 г. состоялся поход приказчика Анадырского острога Курбата Афанасьевича Иванова на судах вниз по Анадырю и далее на Чукотский нос для «прииску неясачных иноземцев» и поиску моржовых лежбищ. Где-то к северу от устья Анадыря отряд встретил «иноземцев чукчей» на 9 кожаных лодках (байдарах), вмещавших по 20–30 чел. Чукчи обстреляли казаков из луков и метали в них камни из пращей[749]. При попытке казаков высадиться на берег чукчи дали им бой: «и билися с нами с полудни до вечера, щиты дощаные пробивали и котлы». Казаки были отбиты. На следующий день казаки вновь стали высаживаться на берег. На этот раз, несмотря на чукотские стрелы и камни, им удалось закрепиться на берегу и открыть ружейный огонь, принудив чукчей бежать[750]. Продвигаясь далее вдоль побережья, отряд Иванова через несколько дней дошел до сравнительно большого селения («юрты многие»), где «мужики скопились многие и поставили с нами бой. И мы выскали на берег и с юрт мужиков збили, и тут взяли оленья корму мяса пудов 100 и больше»[751]. По предположению М. И. Белова, отряд Иванова дошел до «Большой губы» (залива Креста) и далее до бухты Провидения, где и имел упомянутый второй бой с чукчами[752]. На обратном пути русские суда попали в сильный штром. К началу октября вернулись в Анадырский лиман, затем в Анадырский острог[753].
Поход охотских казаков на р. Тауй. Было убито «неясачных тунгусов человек пятьдесят»[754].
1661 год
Юкагиры-ходынцы на р. Блудной (приток Омолона) полностью уничтожили отряд Ф. А. Чюкичева, возвращавшийся с Пенжины и Гижиги на Колыму (погиб и И. И. Камчатой)[755]. В этом же году на р. Блудную и Чендон (Гижигу) был отправлен служилый человек Иван Михайлов Хворый с заданием: «принять ему у служилого человека у Федьки Чюкичева острожек и в острожке аманатов»[756].
По сведениям Б. П. Полевого, летом 1661 г. К. А. Иванов с казаками и промышленными людьми отправился на коргу в Анадырский лиман в район Земли Гека. Во время промысла моржовой кости русские трижды повергались нападению: «коряцкие люди… собрався большими людьми, пришли войною к кочу». 3 сентября русские сами отправились в поход на коряков, но вынуждены были отступить, убедившись в их численном превосходстве. 5 сентября Иванов отплыл с корги, пересек Анадырский залив с юга на север, до устья «Нутряной губы». Оттуда поплыли до Анадыря, но в пути встал лед и кочи «замерзли». Пришлось высаживаться на берег и идти до Анадырского острога пешком[757].
По версии Б. П. Полевого, десятник Иван Меркурьевич Бакшеев (Рубец) совершил морское плавание с Лены на Анадырь[758] (в другой работе Полевой называет дату 1662 г.)[759].
1662 год
По версии Б. П. Полевого, И. М. Бакшеев из Анадыря морем дошел до р. Камчатки. Проведя в верховьях этой реки зиму 1662/63 г., вернулся в Анадырский острог. В верховьях р. Камчатки погромил иноземцев и собрал с них ясак[760].
«Неясачные люди чюхчи Ковымское Нижнее ясачное зимовье обсадили и ясачных юкагирей и служилых людей на рыбных ловлях учали побивать»[761].
По данным синодика Охотской церкви, в 1662 г. на р. Ине, Юдоме и Охоте в стычках с ламутами погибло 52 чел.[762].
1663 год
Восстание омолоевских и хромовских юкагиров, которые захватили Нижнеянское зимовье, перебили гарнизон (в том числе приказчика А. Бусорманова) и увели аманатов. Однако в 1664 г. они принесли «повинную» в Индигирском остроге[763].
Тунгусы перебили отряд служилого Мухоплева в числе 50 чел.[764].
Осенью 1663 г. неясачные коряки сожгли оставленные И. Бакшеевым в 10 верстах от Анадырского острога два коча, а также «под острогом» убили трех русских людей[765].
1664 год
В декабре 1664 г. анадырский приказчик И. Бакшеев организовал поход «в коряки»[766]. Его обстоятельства и результаты неизвестны.
1665 год
Восстание ламутов по всему Охотскому побережью. Князец Киларского рода Зелемей организовал нападение на отряд охотских казаков, возвращавшихся с ясачного сбора (50 чел.) и перебил их (В. И. Огородников начало восстания отнес к 1666 г.)[767].
Не позднее 21 июля 1665 г. колымский приказчик сын боярский В. Катаев сообщил в Якутск, что «проведал новых неясачных ламуцких людей и посылал на тех неясачных ламуцких людей в поход служилых и промышленых людей Ивашка Ермолина с товарыщи, и тех ламуцких людей нашли вверх Ковыми реки. И Божиею милостию и твоим, великого государя, счастием оне, служилые люди Ивашко Ермолин с товарыщи, нашед тех ламуцких людей, и аманатов у них взяли за боем дву человек имяны Ниркания да Ниричю. И теперь, великий государь, под тех аманатов тебе, великому государю, взято ясаку вновь на 171-й год 11 соболей, на 172-й год 22 соболя, а на нынешней на 173-й год (1664/65) 36 соболей»[768]. Участник похода И. Ермолин с верховьев Омолона вышел на Пенжину и через Парень на Гижигу, где зимой 1665/66 г. собирал ясак с коряков[769].
1666 год
В январе 1666 г. на смену И. М. Хворому на Блудную и Гижигу назначен пятидесятник Василий Бурлак с предписанием «поставить на Блудной реке ясачное зимовье и укрепить накрепко». Смена произошла в 1667/68 г.[770].
Восстание индигирских юкагиров и ламутов.
В апреле 1666 г. зашиверские ламуты Дельянского рода совместно с юкагирами («Чанжа с родом своим») напали на Зашиверский острог. Атака была отбита, но нападавшие убили двух (или шестерых) промышленников и ранили несколько казаков. В сентябре того же года ламуты и юкагиры вновь пытались овладеть острогом, но безуспешно. После этого они на Янском хребте полностью уничтожили отряд М. Стадухина, шедший из Якутска на Индигирку. Затем ламуты напали на своих союзников юкагиров и перебили их[771].
Весной 1666 г. Зелемей во главе нескольких ламутских родов осадил Охотский острог, но был отбит[772] (по данным И. С. Гурвича, нападение произошло в 1667 г.[773], Н. Н. Степанова – в 1668 г.[774]).
1667 год
В феврале 1667 г. последовало новое нападение ламутов на Зашиверский острог: «приступили ночью к острожку, и учали острожные стены и ясачное зимовье и острожные ворота рубить топорами, а иные люди приставили лестницы к стенам через амбары». В схватке русским удалось убить трех ламутских «лучших людей» и нападение было отбито[775].
Летом того же года приказчик Зашиверского острога направил против ламутов отряд во главе с казаком Михаилом Лобановым (4 служилых и 50 юкагиров). Ламуты были погромлены и выдали аманатов[776].
1669 год
Янские (хромовские и омолоевские) юкагиры, по сведениям И. С. Гурвича, вновь захватили Нижнеянское зимовье, перебив гарнизон[777]. Но, возможно, Гурвич ошибся, «раздвоив» одно восстание (1663 г.) на два. Однако, какое-то брожение среди янских юкагиров в том году все же было. По сведениям Б. О. Долгих, они уничтожили отряд ясачных сборщиков[778].
Из Охотского острога на р. Тауй и Олу был послан отряд Константина Дмитриева для «проведования» коряков. Это «проведование» закончилось трагически – весь отряд был уничтожен коряками[779].
В 1669 г. на Пенжину «для приводу под царскую высокую руку новых землиц и для прииску жемчюгу и узорочного каменю» был отправлен И. Ермолин с 50 служилыми и промышленными людьми. Но осенью того же года в низовьях Колымы сопровождавшие отряд Ермолина «новокрещен толмач Офонька Чюхча, да с ним ковымский юкагир того Нижнего ясачного зимовья Керето, да Черноус, да Наган… да Туюк с племянниками и с родниками и со всеми улусными мужиками великому государю изменили, служилых людей побили и великого государя оружейную и всякую казну, и хлебные запасы, и всякие борошни отбили, и наказную память и письменные крепости взяли…». Остатки отряда вышли все же в корякскую землю, но там все погибли от голода или от рук коряков летом 1670 г.[780].
1670 год
По данным синодика Охотской церкви, в этом году побито тунгусами и ламутами 66 русских[781].
1671 год
Колымский приказчик пятидесятник П. Аксентьев донес в Якутск о нападении чукчей на ясачных юкагиров. Чукчи убили двух юкагиров и забрали ясак, полагавшейся к сдаче в Нижнеколымское зимовье. Во главе чукчей стоял «толмач Афонька чюхча»[782].
1672 год
Летом 1672 г. приказным на Анадырь послан служилый человек Третьяк Алексеев. Во время перехода через Анюйский хребет на его отряд напали колымские и ходынские юкагиры. В бою с ними Т. Алексеев погиб[783].
1675 год
В 1674/75 г. изменили майские тунгусы, побив 17 служилых людей – «Ивашка Карася с товарыщи». Одновременно служилых людей побили сидевшие в Майском зимовье аманаты-тунгусы[784].
В 1675 г. группа удских тунгусов напала на отряд якутских казаков, пришедших на р. Удь для сбора ясака, и перебила их[785].
Якутский воевода А. Барнешлев сообщал в 1675 г. в Сибирский приказ: «И ныне в том зимовье (Анадырском – А. З.) служилые люди от иноземцов сидят в осаде»[786]. Данные слова вряд ли следует понимать буквально в том смысле, что иноземцы осадили Анадырский острог. Речь, видимо, идет о том, что окрестные юкагиры вышли из повиновения, в результате чего анадырский гарнизон вынужден был жить «с великим бережением», и русские «без опаски» не могли покидать острог.
1675–1676 годы
На Колыме произошли столкновения между юкагирскими родами и нападение чукчей на колымских юкагиров. Сын боярский П. Андреев в 1676 г. сообщал с Колымы якутскому воеводе: «В нынешнем 184 [1675/76] году... Нижнево ясашного зимовья ясашные прежние юкагиры с иными каменными юкагиры задрались. И чюхчи многие люди приходили на Ковыму реку и кормы и лабазы юкагирей грабят, а оборонить их некем»[787]. Сами юкагиры жаловались русским властям: «немирные и неясачные иноземцы чукчи побили наших лучших людей и улусных и жен и детей в полон взяли и оленешек отгоняли…»[788].
1677 год
На служилых людей (60 чел.) во главе с пятидесятником Панфиловым, шедших из Якутска в Охотск, в ноябре 1677 г. на р. Урак (Юдомском волоке?) напали ясачные оленные тунгусы Годниканского рода во главе с Некрунком и «иные многие роды тунгусы же» (Уяганского рода). Они перебили русских, захватив государеву казну, товары, провиант, казачьи пожитки, пушку и ружья[789].
1678 год
7 января 1678 г. более 1000 оленных и пеших охотских тунгусов и ламутов «в куяках и шишаках, и в наручах с щитами» (в том числе Некрунко) пришли под Охотский острог, захватили дворы, расположенные вне острога, и оттуда стали обстреливать острог. Последний оказался в осаде. Казаки во главе с приказчиком Петром Ярыжкиным сделали вылазку и отбили нападавших от острога[790].
Причиной нападения на Охотский острог послужило жестокое отношение к тунгусам и ламутам приказчиков Юрия Крыжановского и Петра Ярыжкина и ряда служилых людей. «Он, Юрья, преж того был у них в Охоцком городке приказным человеком, и имал с них насильством и приметом своим соболи добрые и лисицы черные, и жен их и дочерей к себе на постелю у них, ясачных тунгусов, для блудного воровства имал». Якутские власти провели следствие, по итогам которого приказчики и служилые, виновные в злоупотреблениях, были биты кнутом и сосланы в Даурские остроги, их имущество конфисковано[791].
По данным синодика Охотской церкви, в 1678 г. тунгусский старшина Ванга совершил нападение на Ураке на русских отряд. Погибло 87 русских[792].
Чукчи подкочевывали к Нижнеколымскому зимовью и «караулили русских людей и ясачных»[793].
Омолонские юкагиры, приписанные к Среднеколымскому зимовью, заплатив ясак, по пути домой «у служилых людей рыбные кормы озорничеством своим пограбили весь без остатку, и служилые люди мало голоду не померли». В Нижнеколымском зимовье служилые люди вынуждены были жить взаперти «от чюхоч и ясашных юкагирей», которые не дают им «рыбного корму добыть и по дрова сходить»[794].
Нападение колымских юкагиров на индигирских ламутов. Последние жаловались: «Убили у нас… на соболином промыслу на Колыме реке ковымские ясачные юкагиры и неясачные… родников наших до смерти, и жен и детей их они взяли себе в полон… олени и всякой живот пограбили»[795].
В 1678–1680 гг. в низовьях Колымы, на Анюе и Омолоне происходили столкновения нижнеколымских юкагиров с чукчами, юкагирами-ходынцами и чуванцами. Как жаловались сами нижнеколымские юкагиры в 1680 г.: «В прошлом 187 и в нынешнем во 188 годех с нижную сторону стеснили нас, холопей твоих, чухчи и не дают нам рыбных кормов и оленей промышлять... нам, холопем твоим, чуванци и ходынцы неясашные ясаку промышлять не дают и наших ясашных юкагирей побивают»[796].
1679 год
Чукчи опять обступили Нижнеколымский острог. В 1679 г. нижнеколымский приказчик десятник Семен Сорокоумов писал якутскому воеводе: «А в Нижном ясашном зимовье и по сие число служилые люди живут взаперти от неясашных людей от чухоч»[797].
Охотский приказчик Ф. Щербаков весной 1679 г. отправил в поход на восставших ламутов 30 казаков во главе с К. Берсеневым. Ламуты вступили в бой, но, потеряв несколько человек убитыми и пленными, отступили. Однако и Берсенев не решился преследовать врага и вернулся в Охотск[798].
29 августа 1679 г. коряки на Пенжине убили промышленного человека П. Дмитриева, взяли в плен его сына Григория[799].
Ясачные юкагиры с Пенжины, узнав о смерти своих аманатов, «отошли на иные дальние реки»[800].
1680 год
Отряд под командованием сына якутского воеводы Данилы Фомича Бибикова возвращался из Охотска в Якутск. По дороге отряд «погромил и побил» попавшихся под руку ламутов («а у иных носы резал»). Но на Юдомском волоке в марте 1680 г. отряд был уничтожен ламутами (годниканами и уяганами во главе с Некрунком), из 43 служилых погибли 39 чел., в том числе Д. Бибиков. Ламуты захватили соболиную казну, куяки, ружья[801]. По данным синодика Охотской церкви, в этом столкновении погибли 62 служилых человека[802].
21 апреля 1680 г. произошло вооруженное столкновение на р. Чевле во время сбора ясака мужду отрядом служилых и промышленных людей во главе с пятидесятником Д. Михайловым (всего 28 чел.) и ламутами Боярского, Мокогирского и Амкагирского родов (около 300 воинов). Причиной столкновения стал отказ ламутов заплатить ясак. По итогам выигранного боя русские взяли трех аманатов, а также «женок и девок», которых разделили между собой. Однако ламуты не угомонились и вновь осадили отряд Михайлова, которому пришлось пробиваться в Удский острог[803].
2 мая 1680 г. коряки напали на отряд ясачного сборщика М. Ворыпаева, сидевшего в Пенжинском зимовье, убив одного казака. В ответной погоне казаки «положили» двух коряков[804].
В августе 1680 г. отряд М. Ворыпаева ходил на р. Аклан для «призыва» коряков в ясачный платеж. «Призыв» закончился столкновением, в результате которого коряков побили и взяли в плен 50 чел.[805] В ответ на это 30 августа коряки осадили Пенжинское зимовье, но приступ был отбит[806].
1681 год
Зимой-весной 1681 г. охотский приказчик сын боярский Леонтий Трифонов с отрядом из 93 русских и 70 ясачных совершил поход на «изменников»-ламутов, которых воглавляли Конашанка и Некрунко. Поскольку те на ласковые уговоры не поддались, их «смиряли ратным боем». Отбили у них ясачную казну, захваченную у Д. Бибикова, взяли несколько аманатов и пленных. Пленных отправили в Якутск. Однако якутский воевода вернул их назад с предписанием отдать сородичам, если те согласятся платить ясак[807]. После этого разгрома восстание пошло на убыль, и «изменники» стали возвращаться в ясачный платеж.
Весной 1681 г. на Анюе большая группа ходынцев во главе с Канивой внезапно напала на отряд сотника Ивана Курбатова, шедшего в Анадырск. Ходынцы сразу убили 16 служилых и толмача – «казачью жену Офоньки Шестакова», а уцелевших 12 чел. четыре недели держали в осаде, перебив всех ездовых собак. Русских выручили ясачные чуванцы. Чуванского рода «лучшей» юкагир Мотора «тех юкагирей от острожку отбил»[808].
17 апреля 1681 г. более 200 юкагиров «обсадили в осад» Анадырской острог, в котором находилось всего 12 служилых во главе с сотником И. Курбатовым. Юкагиры, укрываясь за деревянными щитами, приступали к острогу «не по одно время» и пытались его «травою огнем сожечь». Гарнизон был спасен приходом на выручку верных ясачных людей[809].
1683 год
Нижнеколымские юкагиры Косой и Кабачка «с родниками» побили приказчика, служилых и торговых людей. В 1684 г. они в искуплении вины участовали в походе на ходынцев[810].
Анадырский приказчик Елисей Осипов, выполняя наказ якутского воеводы, снарядил экспедицию к устью р. Анадырь и далее в море под командой казака Антипа Сидорова для поиска месторождений серебряных, медных, оловянных и даже золотых руд. Никаких месторождений экспедиция не обнаружила[811].
В 1683 г. Иван Голыгин ходил из Анадырского острога «проведывать» коряков, обитавших в северной части Камчатского полуострова[812].
1684 год
Тунгусы шести родов жаловались в Охотск, что коряки «с жилищ с наших с рек с Олы и с Армани нас согнали и на Тауй к нам они, коряки, войною на многие времена приходят»[813].
В январе (или мае) 1684 г. нижнеколымский приказчик Иван Осипович Голыгин с казаками и нижнеколымскими юкагирами отправился вверх Анюя на «изменников» ходынцев – Канива с родниками. Канива уговоров не послушался и начал драться. Казаки погромили 7 юрт, убили 16 чел. из 50, взяли трех аманатов (в том числе Каниву)[814].
Индигирские тунгусы и юкагиры отказались платить ясак и все лето простояли под Зашиверским острогом[815].
1685 год
Чукчи вновь подступали к Нижнеколымскому острогу и убили 4 служилых и 18 «староплатежных колымских юкагир»[816].
Охотские служилые люди и тунгусы, по просьбе последних, ходили в поход на коряков на р. Олу, Яму и Иреть. Коряков (до 300 чел.) нашли за р. Олой в острожке и побили их[817].
Тунгусы-лалагиры убили шедших из Тонторского зимовья в Якутск 18 служилых людей[818].
1686 год
В январе 1686 г. учурские тунгусы (лалагиры) напали на Тонторское (Учурское) зимовье, захватили его, выручили 7 аманатов и убили 4 служилых и 15 промышленных людей[819].
Гарнизон Удского острога сидел в осаде от тунгусов[820].
В 1686–1688 гг. Иван Васильевич (Осипович?) Голыгин совершил поход с 13 казаками и промышленниками в сопровождении юкагиров из Анадырска в «коряцкую землю» на р. Пенжину. С Пенжины Голыгин с тремя казаками вышел на Камчатку до р. Караги и о. Карагинского. Из-за малочисленности своего отряда объясачить коряков не смог[821].
В 1686–1688 гг. неясачные коряки побили на соболиных промыслах «уяганских и долганских и тауйских родов многих тонгус», так что даже ясак взять было не с кого. Об этом в августе 1688 г. рассказал в Якутской приказной избе бывший приказчик Охотского острога Л. Трифонов. Он же сообщил, что часть тунгусов, объединившись с изменником Некрунком, отказывается платить ясак[822].
1687 год
Чукчи пытались захватить Нижнеколымское зимовье. Убили двух служилых[823].
Поход подьячего Ивана Анкидинова из Анадырска к восточным чукчам. Позднее в своей челобитной он сообщил: «В 195 году мая 27 послан был я, холоп ваш, из Анадырского острожку при приказчике пятидесятнике Василии Пермяке на вашу великого государя службу вниз по Анадырю реке к неясашным иноземцам в Чюхоцкую землю к чюхчам призывать их под ваши великого государя царские высокие руки в вечное холопство с ясачным платежом и я, холоп ваш, тех чюхоч под ваши великие высокие руки разговорил и к шерти привел». В ясак была взята моржовая кость с «лутчево их князька Копейчка (?) да с брата ево… и с родников», по одной кости с человека. Одновременно, но независимо от Анкидинова, ясак собирал казак Василий Борисов. В ясачных книгах Анадырского острога за 1687–1688 г. оказалась запись: «Чюхочья роду морских каменных чюхоч, что взято великих государей с трех чюхоч вместо соболей и лисиц костью рыбью моржового зуба привоза подьячего Ивана Анкидинова, да казака Васьки Борисова нынешним 196 году. Князец Копенко да брат ево Тасира с родниками их десять человек, ясаку с них взято вновь десять костей рыбьего моржового зуба, шесть костей весом пуд да четыре кости весом подпуда. Князец чюхочей Чюхоча, да он же Елмо, ясаку на нем взято вновь две кости весом девятнадцать гривенок. Тинтега, да он же Могол чюхча, ясаку на нем взято вновь кость рыбей моржовый зуб весом шесть гривенок»[824].
1688 год
Весной 1688 г. анадырский приказчик Василий Федорович Кузнецов послал «из Анадырского зимовья казаков Ивана Анкудинова (Анкидинова?) да Сидора Иванова да промышленного человека Фомка Кирилова к чюхчам для ясашного костяного збору моржового зубу». Итог похода неизвестен[825].
Летом 1688 г. анадырский приказчик В. Ф. Кузнецов спустился по Анадырю «к морю на коргу на трех кочах». С ним было 52 казака и промышленника. С корги Кузнецов, взяв с собой 12 казаков и 18 промышленников, на двух кочах отправился в «коряцкую сторону». По версии Б. П. Полевого, они доплыли до Камчатки. На обратном пути близ залива Креста кочи попали в шторм и потерпели крушение. Высадившийся на берег экипаж (все 30 чел.) 6 декабря 1688 г. был истреблен чукчами, а бывшие с ними женщины и дети захвачены в плен[826]. При этом совершенно непонятно, откуда последние взялись на кораблях Кузнецова. Можно предположить, что это был «ясырь», захваченный у коряков.
Поход из Охотска на р. Тауй казака Фрола Кондратьева, который привел в ясак некоторых иноземцев. «Во 197 году послан из Охоцкого острошку казак Фролко Кондратьев с товарыщи на Тоуй реку для обереженья тоуйских тунгусов от неясачных коряк»[827].
1689 год
Григорий Томской из Анадырского острога ходил на «морских коряков», обитавших, видимо, южнее Анадырского залива[828].
В 1689 г. ясачные сборщики, посланные приказчиком А. И. Цыпандиным «по Анандырю реке к морю к чюхчам для ясашного костяного збору», не возвратились в Анадырский острог: «ясачные чюхчи тех ясачных зборщиков убили»[829].
На поиски В. Ф. Кузнецова в «коряцкую землю» из Анадырска по приказу А. Цыпандина отправился отряд Ивана Котельника. Получив информацию, что Кузнецов якобы ушел к чукчам, Котельник двинулся к ним же. Чукчи встретили русских враждебно и «учинили бой», в ходе которого впервые применили огнестрельное оружие, захваченное у Кузнецова. Цыпандин сообщал: «ис пищалей по казакам, и по торговым, и по промышленным людям стреляли, которые взяли у Василия Кузнецова, и впредь хвалятца, что Анадырской острожек и ясачное зимовье взяти и казаков и всяческих чинов людей побить, а сказывают про их похвальбу и про воровское их убийство полонянки, которые полоняники были у тех воров, чюхоч, в полону и прибежали в Анадырский острожек и в ясачное зимовье»[830].
Зимой 1688–1689 гг. тунгусы Долганского рода Хайла и Таушкан с родниками пошли в корякскую землю на соболиный промысел. Коряки напали на них и выгнали, убив 6 чел.[831] В то же самое время коряки выгнали со своей территории тунгуса Натега с «родниками», которые пытались также промышлять соболей[832].
В феврале 1689 г. тунгусы «Угжеровскова», «Ингнаскова», «Игирскова», «Ювчинскова», «Обдарскова» и «Угирскова» родов жаловались охотскому приказчику, что в «нынешнем 197 году» сидели «на Тоуе и на Яне и на Оле в своих острошках в осаде от неприятельских и от немирных людей, от коряк, а промышлять де нас не выпустят соболей и лисиц»[833].
1690 год
Сын боярский Максим Мухоплев, выйдя из устья Лены на восток, посетил самый западный из Ляховских островов – Столбовой[834].
По мнению Б. П. Полевого, в 1690 г. был организован новый русский поход к чукчам из Анадырска. Удалось захватить в плен чукчу Тыгагина. За последнего безуспешно пытались взять ясак. Сам Тыгагин 20 апреля 1691 г. сообщил приказчику А. Пущину: «как ево взяли в аманаты в прошлом во 198 году, и он де на корге с коча с ними, чюхчами, перекликался и призывал их под себя в Анадырский острожек великих государев с ясачным платежом и они де, чюхочьи мужики, родники ево, сказали: не будут под него в Анадырском острожке великих государей с ясачным платежом, будто ево земля взяла и не столько у них чюхоч морем емлют»[835].
1691 год
Приказчик Анадырского острога сын боярский Григорий (Семен?) Чернышевский направил в устье Анадыря на поиски чукчей, уничтоживших в 1688 г. отряд В. Ф. Кузнецова, служилых и промышленных людей. По одним данным, поход оказался безрезультатным, так как чукчей не нашли[836], по другим – отряд подвергся нападению последних[837].
Поход из Анадырска в корякскую землю казаков Ивана Голыгина и Луки Морозко. В составе их отряда было несколько юкагиров. В Анадырск вернулись 16 апреля 1692 г. О взимании ясака с коряков не известно[838]. По данным Б. П. Полевого, этого похода не было, так как Морозко в июне 1691 г. еще находился в Якутске, а в сентябре того же года – в Зашиверском остроге, а в Анадырск прибыл только 16 марта 1692 г.[839].
В 1691–1692 гг. случилась эпидемия оспы в окрестностях Охотска. В 1692 г. якутский воевода И. М. Гагарин сообщил в Сибирский приказ: «на Ламе в Охотцком острожке многие ясачные иноземцы в прошлых в 199-м и 200-м годах... моровым поветрием померли воспою»[840].
В 1691 г. тунгусы убили приказчика Охотского острога Григория Пущина, обвинив его в том, что он пытался заразить их оспой с помощью «сулемы». На самом деле Пущин, наоборот, с помощью этой сулемы пытался лечить тунгусов[841]. По другим данным, Пущин был убит ламутами в 1692 г. по дороге с Индигирки в Якутск, у него захватили ясачную казну[842].
В 1691/92 тунгусы убили нового приказчика Охотского острога Ивана Томилова с сопровождавшими его служилыми людьми[843].
В июне 1691 г. «с камени ис коряк» в Верхнеколымский острог вернулся отряд служилых людей во главе с десятником Дмитрием Потаповым. Он собрал небольшой ясак с каких-то охотских коряков. Колымский приказчик пятидесятник Максим Мухоплев вновь послал их «в коряки»: «И впредь для тово ясачново збору ево Митьку Потапова с казаками пять человек послал… в корятцкую землю, чтоб иных неясашных коряк призвать под царски высокие руки в вечное холопство». В обоих случаях Потапов ходил на р. Вилигу и Тубана[844].
1692 год
Поход Григория Чернышевского к устью Анадыря «на немирный чюкоч к морю», «которые в прошлом 197 году побили пятидесятника Василия Кузнецова». Разбили 16 чукотских юрт. В походе участвовал В. В. Атласов[845]. (Не исключено, что этот поход и отмеченный выше поход 1691 г. – одно и то же событие, которое из-за отсутствия точной датировки в источниках принимается историками за два похода).
Поход из Охотска к колымским вершинам казака Мартына Жегарева с 70 казаками[846].
Плавание морем из Охотска до р. Ямы в корякскую землю отряда Ивана Антипина (Соловья), которому удалось объясачить 60 ямских коряков и поставить на Яме зимовье[847].
Зашиверские ламуты убили на Янском хребте сына боярского Петра Крыжановского с братьями и пятью служилыми людьми[848].
«В коряцкую землю для разговоров и призыву» в подданство ходил казак Иван Анкудинов. Он благополучно вернулся и принес «10 лисиц красных, и те лисицы взял с коряк в ясак»[849].
1693 год
Анадырский приказчик Михаил Зиновьевич Многогрешный (Черкашенин) совершил поход из Анадырска до устья р. Пенжины[850].
Вероятно, в том же году из Анадырска в корякскую землю отправился отряд Луки Семеновича Старицына, известного более как Морозко. Сохранился пересказ в грамоте Сибирского приказа от 9 января 1711 г. челобитной участника похода Ивана Енисейского. Согласно ей, отряд Морозко вышел из Анадырска в бытность там приказчиком М. Многогрешного. Последний был приказчиком с 1693 по 1696 г. Из похода сам Енисейский вернулся через три года, но до того момента как приказчиком в Анадырске стал В. Атласов, т. е. в 1695 или в начале 1696 г. Соответственно получается, что в поход отряд Морозко отправился в 1693 г. В его отряде было 14 чел. Согласно челобитной Енисейского, казаки вышли в северные районы Камчатки, проведали там немирных коряков и «билися с ними, не щадя голов своих, и разбили 7 острогов», «из-за того бою» взяли трех аманатов, «да лисицу чернобурую и пластину соболью, да… ясак собрали два сорока соболей», «а иных коряк в наш великого государя ясак объясачили». Кроме того, Енисейский, отправленный Морозко к немирным оленным корякам, призвал миром в ясачный платеж князца Иктеня с родниками и взял с них ясак[851]. М. И. Белов, проанализировав ряд документов, пришел к выводу, что сам Морозко, отправившись в поход в 1693 г., вернулся из него в 1694 гг. (в походе участвовал и И. Голыгин)[852]. На Камчатке Морозко дошел до р. Морошечной[853]. Обратим внимание на тот факт, что в исследовательской литературе поход Морозко 1693–1694 гг. очень часто датируют 1696 г., объединяя в один два разных похода: 1693–1694 и 1696 г.
В 1693–1694 гг. из Анадырска к пенжинским корякам по р. Пенжине и далее к югу по Пенжинскому побережью Камчатки ходил отряд казака Сидора Бычана. Его попытка привести в подданство живших там оленных коряков лишь частично увенчалась успехом. Только немногие из них заплатили ясак, а остальные, видя малочисленность русского отряда, оказали сопротивление и наотрез отказали в ясаке[854].
1694/95 год
Столкновения казаков Удского острога с тунгусами Билярского рода[855].
1696 год
Л. Морозко в конце 1695 или в начале 1696 г. отправился во второй поход на Камчатку (среди участников этого похода называют также И. Голыгина и И. Енисейского). Приказчик Анадырского острога М. Многогрешний дал Морозко задание объясачить коряков на р. Апуке[856]. Численность отряда определяется в литературе по-разному: 16 казаков; 11 казаков, 7 промышленных людей и 40 чуванских и ходынских юкагиров; 13 русских и 40 иноземцов.
Из Анадырска отряд вышел на Пенжину, затем двинулся далее на юг вдоль Пенжинского залива. Потом повернул на северо-восток, пересек хребет и вышел в район р. Апуки, где заложил зимовье, в котором оставил небольшую группу казаков, промышленников и несколько юкагиров во главе с Михаилом Ворыпаевым. С Апуки Морозко двинулся вновь на Пенжинский берег к р. Тигиль. По дороге, как сообщали в челобитной участники похода, взяли «с оленных опуцких коряк и с олюторов и с камчатцких первых людей пластину чернобурую лисию, да двадцать осемь соболей красных, да шесть лисиц сиводушных, да на погроме взяли с олюторов лисицу черную». Где-то на Пенжинском берегу (возможно, на р. Иче) отряд взял штурмом «камчатский острожек» (кому он принадлежал, непонятно: то ли корякам, то ли ительменам). Не дойдя одного дня пути до р. Камчатки, Морозко повернул назад. В Анадырский острог казаки привезли двух ясачных князцов «коряк Эвонту и Инону» и «неведомо какие письма», взятые у «камчадалов» (возможно, письма с разбившихся японских судов)[857].
Приказчик Анадырского острога М. Многогрешный обложил ясаком «Пенжины реки пеших коряк сто человек», но каких именно поселений, не сообщил[858].
С Колымы в корякскую землю пытался проникнуть отряд казака Андрея Прохорова, но был уничтожен какими-то «иноземцами»[859].
С Колымы в корякскую землю вновь отправился Д. Потапов, на этот раз уже будучи пятидесятником. Он побывал, вероятно, на р. Вилиге и Тубане, где собрал с коряков «ясачную лисичную казну». Назад он привез «Книги зборные ясачные коряцкие земли 205 и 206 [1696–1698] годов»[860].
1697 год
Поход анадырского приказчика пятидесятника Владимира Владимировича Атласова на Камчатку[861]. Дата начала похода точно неизвестна, но скорее всего из Анадырского острога отряд выступил во второй половине декабря 1696 г. С Атласовым отправилось 60 служилых и промышленных людей и 60 юкагиров. Позднее, где-то на Пенжинском побережье, к нему присоединились еще 4 чел. во главе с Л. Морозко. Часть казаков и промышленников экипировались в поход на средства Атласова, часть – на своем коште.
В январе 1697 г. отряд вышел на р. Пенжину. Здесь Атласов взял ясак с пеших коряков Акланского, Каменного и Усть-Пенжинского (Усть-Таловского) острожков «человек ста с три и больше». По его собственному заявлению, коряки не оказали никакого сопротивления: «А бою де у них с нами не было, потому что по государской участе учинились они, неясашные коряки, покорны». Собранный ясак Атласов сразу же отправил в Якутск с «Олешкою Пещерою с товарищи» (сколько человек, неизвестно). Правда, сами коряки заявили, что еще в прошлом 1696 г. заплатили ясак (М. Многогрешному) и послали на Атласова жалобу, в которой спрашивали, «каким обычаем и по какому указу» с них вторично был собран ясак. Коряки добавляли, что в «прежние годы» они «слыхали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят». Они также сообщили, что «он, Володимер, в Пенжинских острожках имал с холопей ваших ваш великих государей ясак с Акланского и Каменского и Усть-Таловского острожков и у острожек погромил родников наших, прибил всех, а жен и детей имал в полон неведомо каким обычаем и по какому указу». То есть, согласно корякским сведениям, Атласов собрал с них ясак не миром, а «с бою».
Эта жалоба попала в руки нового приказчика Анадырского острога Григория Постникова, который решил отозвать Атласова с Камчатки. С этой целью он 4 апреля 1697 г. отправился «за ним, Володимером, в погоню, чтоб он, Володимер, в таком дальнем расстоянии и своею дуростью не потерял служилых людей и иноземцев». Но нагнать Атласова не смог. Позже Постников с той же целью послал Осипа Миронова, но и ему не удалось найти Атласова.
С устья Пенжины атласовцы две недели шли по западному берегу Камчатки, затем повернули на восток и, перевалив Корякский хребет, в феврале 1697 г. вышли к поселениям коряков-алюторов. Алюторы миролюбиво встретили пришельцев. Как выяснили у них путем распросов, «русские люди у них преж ево, Володимирова, с товарищи нихто не бывали». Атласов «ласкою и приветом» призывал их в ясачный платеж. Но дать ясак, видимо, согласились далеко не все, а лишь «немногие люди», с которых «в ясак писали лисицы». Атласов сообщил в своей первой «сказке», что «бою де у них с нами никакова не было», добавив, однако, что «аманатов де своих они не держатца ж». Об этом «обычае» коряков не держаться аманатов Атласов вполне мог узнать от казаков, уже раньше бывавших в районе р. Олюторы.
На Олюторе Атласов разделил свой отряд на две части. 30 служилых и 30 юкагиров во главе с Морозко он отправил вдоль восточного берега Камчатки на юг «подле Люторское море для проведыванья той земли и островов, для призыву под царскую высокосамодержавную руку вновь неясачных людей с ясачным платежем». Сам же вернулся к Пенжинскому (западному) берегу Камчатки и пошел на юг. По дороге «наехали» на две юрты оленных коряков. Их попытались «ласково» призвать «под царскую руку». Но коряки заявили, что еще два года назад заплатили ясак Сидору Бычану и платить вновь отказались: «не покорились, ясака с себя не дали и учинили бой». «И он де, Володимер, поговоря с служилыми людьми, громил их и побил».
Далее отряд Атласова вышел на р. Палану (о действиях группы Морозко ничего неизвестно). Здесь оказалось много сильно укрепленных корякских острожков. На предложение русских заплатить ясак коряки ответили отказом. Видя многочисленность коряков, Атласов не решился действовать против них силой.
Известия о столкновениях атласовцев с коряками каким-то образом дошли до Анадырского острога. М. Многогрешный писал в Якутск: «а у камчатских и у люторских у оленных и пеших коряк великий скоп на него Володимера: ис своей де Корятцкой земли выпустить не хотят».
Здесь же на Палане «впали в измену» сопровождавшие русских юкагиры. По некоторым сведениям, к ним присоединились и местные коряки. В результате их внезапного нападения было убито 6 и ранено 15 казаков, в том числе и Атласов (по данным Б. П. Полевого, убито 5 казаков и три промышленных человека, ранено более 30 чел.). Казакам с трудом удалось отразить первый натиск и сесть в осаду. Посланному за помощью гонцу-юкагиру удалось добраться до Морозко и привести его к осажденным. «Те служилые люди к ним пришли и из осады их выручили». Коряки и часть юкагиров во главе с Омой бежали. Оставшиеся юкагиры принесли повинную («учали быть покорны»), но были сурово наказаны: «И он де, Володимер, на Кыгыле реке дал им страсть – бил батоги».
Юкагиров к восстанию привели трудности похода, сопровождавшиеся жестоким отношением к ним со стороны казаков и самого Атласова. Предводители юкагиров позднее сознались, что после уничтожения отряда Атласова намеревались перекрыть сухопутную дорогу с Колымы на Анадырь, напасть на Анадырский острог, объединившись с чукчами: «подзывали чюхоч Анадырский острог взять и служилых людей побить, а аманатов отбить. А буде де острогу взять не в мочь, они де огнем сожгут». В осуществлении этого замысла юкагиры во главе с князцом Омой 30 августа 1697 г. на горном перевале с Анадыря на Анюй перебили отряд таможенного целовальника Афанасия Балушкина, шедшего с ясачной казной из Анадырска в Якутск.
Перейдя с Палана на Тигиль, Атласов оттуда подался на р. Камчатку. К этому времени в его отряде вместе с группой Морозко насчитывалось 55 русских и 30 юкагиров. По дороге на р. Камчатку Атласов взял ясак с коряков самого большого тигильского острожка Кульваучь и с коряков Напанского острожка (на р. Кыгын, впадющей в Тигиль). С верховьев р. Тигиль отряд перешел на р. Еловку, левой приток Камчатки. В районе впадения Еловки в Камчатку Атласов обнаружил первые ительменские поселения – четыре острожка, возле которых насчитал около 400 юрт. По предположению Г. А. Леонтьевой, это были острожки Дачхон (на западном берегу Еловки), Горбунов (вблизи устья ручья Кыгыча), Коанным (неподалеку от устья Еловки), Пингаушч (на Камчатке).
Жители острожков обрадовались приходу незнакомцев и охотно дали ясак. Такое предупредительное поведение ительменов объясняется тем, что у них как раз в это время случилась междуусобица с соседями. Услышав от Атласова «государево милостивое слово», согласно которому взамен ясака новоиспеченным подданным обещалась защита, объясаченные ительмены обратились к Атласову с просьбой помочь им против ительменов с низовьев Камчатки, которые нападали на них и грабили. Атласов дал согласие, но перед походом поставил на земле «союзников» зимовье и послал разведку вниз Камчатки. Вернувшись, разведка донесла, что от Еловки до устья Камчатки насчитывается не менее 160 острожков.
После этого русско-юкагирский отряд совместно с еловскими ительменами на лодках (батах) двинулся вниз по р. Камчатке. По обе стороны реки были видны большие селения, юрт по 300–500. Достигнув острожка «врагов» (400 юрт), Атласов предложил им покориться и дать ясак. Но те, видя с пришельцами своих врагов, отказались подчиниться: «И они, камчадалы, великому государю не покорились и ясаку платить не стали». В результате они были разгромлены, а их жилища сожжены, «для того чтобы было им в страх и великому государю поклонились». Какая-то часть ительменов разбежалась.
На обратном пути русские, расчитывая на произведенный эффект от расправы с непокорными, пытались собрать ясак со встреченных острожков. Однако надежды не оправдались. Ительмены, хотя и не оказывали сопротивления, но и не давали ясак, прося отсрочки. «И они, камчадалы, ясаку ему не дали, и дать де им нечего, потому что они соболей не промышляли и русских людей не знали, и упрашивались в ясаке до иного году». 13 июля 1697 г. в устье р. Крестовки (Кануч), впадающей в Камчатку, казаки поставили крест с надписью: «205 году июля 13 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов с товарыщи 55 человек».
Осень 1697 – зиму 1698 гг. Атласов провел в зимовье на Еловке.
1698 год
Весной 1698 г. Атласов двинулся вверх по р. Камчатке. Часть встреченных ительменских острожков заплатила ясак, других пришлось «убеждать» силой «огненного боя». Тем временем от юкагиров, оставленных с оленями в верховьях Тигиля, было получено известие, что оленные коряки угнали всех оленей. Атласов с частью отряда пошел в погоню. Коряков нагнали у Пенжинского моря. В результате жаркого боя оленей удалось отбить. «И бились день и ночь, и … их коряков человек ста с полторы убили, и олени отбили, и тем питались. А иные коряки разбежались по лесам».
После этого погрома пошли к р. Иче. Здесь пытались объясачить местных коряков и взять у них оленей. «И послыша их приход оленные коряки с жилищ своих убежали вдаль». За беглецами гнались 6 недель. По пути на реках «Нане», «Гиги», «Ники», «Сиунчю», «Харюзове» Атласов «призывал» ительменов и «ясак с них ласкою и приветом имал». На р. Большой (Кыкше) догнали оленных коряков. Переговоры не имели успеха. Коряки «учинились непослушны» и оказали сопротивление. «И они, иноземцы, стали с ними битца, и божьею милостью и государевым счастьем олени взяли и тем питались… а иные коряки от них убежали».
После второго погрома коряков атласовцы двинулись на юг и на р. Нингучи «наехали они курильских мужиков 6 острогов». Курилы «ясаку с себя не дали и учинили с ними бой». Один из курильских острожков был взят штурмом, а засевшие в нем курилы (50 чел.) перебиты, «а к иным острожкам не приступали, потому что у них никакова живота нет и в ясак взять нечего». На р. Нингучи без вести пропал казак Иван Голыгин, в честь которого река была названа русскими Голыгиной.
Из «курильской землицы» отрял вернулся на р. Ичу, где поставил зимовье и зазимовал. Отсюда Атласов послал на р. Камчатку Потапа Сюрюкова с 15 служилыми и 13 юкагирами. «И он, Потап, писал к нему, Володимеру: камчадалы де все живут в совете, а в ясаке упрашиваются до осени», т. е. ительмены по-прежнему просили дать отсрочку в уплате ясака.
1699 год
В марте 1699 г. с р. Ичи Атласов двинулся в обратный путь к Анадырску. С ним возвращались 17 служилых и 30 юкагиров. На Камчатке он оставил: П. Сюрюкова – в Верхнекамчатском зимовье (15 казаков и 13 юкагиров), Л. Морозко – на р. Еловке (около 20 промышленников).
Юкагиры, бывшие в отряде Атласова, во время возвращения на Анадырь вновь подняли «бунт» и напали на казаков. В столкновении были убиты один казак и один промышленник. Нападение отбили. Юкагиры-«изменники» во главе с чуванским юкагиром Омелей Тюляксиным бежали.
2 июля 1699 г. Атласов достиг Анадырского острога. С собой он привез «камчатского» сбора 330 соболей, 191 красную и 10 сиводущатых лисиц, 10 морских бобров, одну соболью парку, 7 бобровых лоскутов и 4 выдры, а также камчадальского «князца» (который умер по дороге в Москву на р. Каме) и взятого из ительменского плена японца, потерпевшего кораблекрушение. В феврале 1700 г. Атласов из Анадырска выехал в Якутск, а затем в Москву для подробного доклада о совершенном открытии новой «землицы».
За время похода отряд Атласова прошел и обследовал почти весь полуостров до р. Голыгиной, откуда видел «на море остров» (самый северный Курильский остров – Алаид). В течение похода русские помимо камчатских коряков познакомились с ранее неизвестными народами – ительменами и «курилами». В 1698–1699 гг. казаки Атласова поставили на Камчатке три зимовья: на р. Еловке, в верховьях р. Камчатки и на р. Иче.
Коряки перебили на р. Палане возвращавшийся с Камчатки в Анадырский острог отряд служилого П. Сюрюкова из 15 чел.[862] По другим сведениям, с Сюрюковым было только трое служилых[863], а отряд был разбит коряками на северной оконечности Пенжинской губы[864].
Коряки из острожка Кохча на р. Тигиль убили остановившегося у них Л. Морозко с его людьми[865].
Вероятно, осенью 1699 г. по просьбе ясачных анадырских коряков из Анадырска был предпринят поход против «немирных» чукчей, которые подошли близко к устью Анадыря и грозились отогнать у коряков оленей. С чукчей был взят ясак и аманаты[866].
1700 год
В 1700 г. с каких-то пенжинских неясачных коряков (князцов Цынпана и Аглупова) собрал ясак И. Енисейский (280 соболей)[867].
1702 год
В ответ на обращение в 1701 г. ясачных юкагиров Ходынского роду «Некраско с родниками» о защите их от чукотских набегов анадырский приказчик сын боярский Григорий Чернышевский отправил в апреле 1702 г. из Анадырска в поход на чукчей Алексея Чудинова во главе отряда из 24 служилых, анадырских жителей и промышленных, 110 ясачных юкагиров и коряков. Поход продолжался 8 недель с апреля по июнь 1702 г. Дойдя до Анадырского «моря» (Анадырского залива?), отряд разорил 13 юрт пеших чукчей, которые отказались дать ясак, «и на том приступе в тех юртах мужеска полу человек с 10 убили и жен их и детей в полон взяли, и многие полоненные у них сами давились и друг друга кололи до смерти». Спасшиеся из этих юрт чукчи известили остальные стойбища. Вскоре отряд имел бой с 300 чукчами, разбил их, побив человек с 200. На другой день (со слов казаков – участников похода Тимофея Даурцова, Федора Портного, Петра Мунгала)отряд был окружен 3 тыс. оленных и пеших чукчей. Произошла жаркая битва, длившаяся целый день. Отряд, хотя и дрался отчаянно и убил много чукчей, но понеся большие потери (по одним данным – 70 раненых, по другим – всего 10 раненых русских и юкагиров), вынужден был сесть в осаду. Просидев пять дней и видя, что чаша весов склоняется не в их пользу, русские вместе со своими союзниками бежали в Анадырск[868]. Вполне возможно, что казаки в своей сказке о походе сильно преувеличили численность чукотских воинов. Но вряд ли стоит сомневаться, что их было много. Данное обстоятельство свидетельствует о том, что у чукчей была хорошо налажена связь между стойбищами, и они были в состоянии оперативно выставить достаточно большое количество воинов.
Прибытие на Камчатку отряда первого камчатского приказчика сына боярского Тимофея Кобелева. По дороге он имел столкновения с коряками. Сначала подошли к острожку князца Ачи, который убил Сюрюкова. С ним пытались было вступить в переговоры. «Для розговору в призыв к ясачному платежу» Кобелев отправил к Аче Ивана Енисейского. Но Ача «в ясачной платеж не пошел». Тогда русские пошли на него «боем» и «приступали к двум острогам и того князца с людьми его побили, а иных привели в ваш великого государя ясачной платеж»[869]. Часть коряков разбежалась, а острожки были разорены. Затем Кобелев напал на острожек Кохча, жители которого убили Л. Морозко[870].
Прибыв на р. Камчатку, Кобелев перенес Верхнекамчатское зимовье на р. Коли-Кыг, «разстоянием от зимовей Сюрюкова около полуверсты», и основал Нижнекамчатское зимовье. Пробыв на Камчатке до 1704 г., Кобелев, как писал С. П. Крашенинников, «брал с живущих на Камчатке реке, близ новопостроенного острога, на Бобровском и на Пенжинском морях иноземцов повольной ясак, сколько в котором острожке дадут»[871]. Однако сам Кобелев по возвращении в Якутск заявлял: «да подле Пенженского моря большая и многия реки, а какие де на тех реках народы неизвестен»[872]. Т. е. он не имел представления о населении западного берега Камчатки и, соответственно, не брал с них ясак. Кроме того, участник похода И. Енисейский в своей челобитной сообщал, что после прибытия на р. Камчатку, Кобелев разослал служилых для призыву неясачных «мужиков» в ясачной платеж, и тех, кто отказывался идти в ясак, принуждали силой: «и на тех людей с ним Тимофеем ходили они боем и розбили 7 острогов»[873].
Согласно составленной Кобелевым ясачной книге 1702–1704 гг., русские собирали ясак на р. Семячик и 11 других реках к югу от нее, в том числе на р. Налачевой и Аваче. Следуя топонимическим данным этой книги и сведениям, собранным Г. Ф. Миллером, Б. П. Полевой утверждал, что Кобелев осенью 1703 г. послал 22 казака во главе с Родионом Преснецовым из Верхнекамчатского острога к Бобровому морю (Кроноцкому заливу) для сбора ясака. Отряд вышел на р. Семячик, далее вдоль морского побережья до Авачинской губы и за ней – до острожка «курильских мужиков Икако Датекукакула» (вероятно, Икако да Текукалула). Отсюда через р. Авачу вышли в верховья р. Большой, дошли до западного побережья Камчатки и повернули на юг к Курильскому озеру, но дальше дорогу им преградили «воистые курилы и ительмены»[874].
1703 год
Отряд казаков из Анадырска под командой Андрея Кутьина построил 6 зимовий на р. Уке, впадающей в Карагинский залив на севере Камчатки, и начал собирать ясак с окрестных коряков[875]. Как писал С. П. Крашенинников, «Анадрей Кутьин с товарыщи из Анадырского острогу проведали про живущих на Уке реке, которая впала в Восточное море, иноземцов, и, пришед на оную реку близ устья впадающей в помянутую реку с левой стороны Кальны речки, построили шесть зимовей, и стали брать с оных иноземцов ясак»[876].
Шедший на Камчатку приказчик М. З. Многогрешный забрал с р. Уки Кутьина и часть его людей. Прибыв в Нижнекамчатское зимовье, Многогрешный отправил Кутьина с 40 чел. «вниз по Камчатке реке для завоевания неплатежных камчадалов». Отряд Кутьина в верстах 50-ти от устья р. Еловки был внезапно атакован ительменами, которые убили пять казаков. Нападение удалось отбить. Ительмены укрылись в своем острожке Тушашеры, «к которому казаки с неделю приступали, но взять не могли. И многие на тех приступах переранены, между ими и командир их Кутьин»[877].
1704 год
Т. Кобелев, возвращаясь с Камчатки, оставил на устье р. Еловки несколько человек «вольницы» (т. е. добровольцев) и «велел им зимовья построить и ясак збирать с шантальских иноземцов, которые в то время еще неплатежные были»[878].
Весной 1704 г. Многогрешный совершил поход из Верхнекамчатска по р. Камчатке и «всех немирных камчадалов в ясак привел, иных ласкою, а иных войною». Возвращаясь, перенес Нижнекамчатское зимовье с Еловки на пять верст ниже по р. Камчатке к «Ключам». Затем, в начале августа 1704 г., Многогрешный отправил 15 служилых на Большую реку и велел им поставить там острог и взять с местных ительменов аманатов. Был основан Большерецкий острог[879].
1705 год
Олюторские коряки разбили направлявшийся на Камчатку отряд из 10 казаков во главе с сыном боярским Федором Протопоповым (Верхотуровым). По сведениям Г. Ф. Миллера, отряд Протопопова весной 1705 г. отправился с устья р. Олюторы морем к р. Камчатке. Достигнув устья р. Тымлат, казаки решили атаковать корякский острожек, расположенный на острове Каменном. Но нападение было неудачным: отряд был уничтожен коряками, спаслись только три человека, уплыв на лодке на Камчатку; погиб и Протопопов[880] (С. П. Крашенинников датировал это событие 1704 г.[881]).
В этом же году алюторы во главе с Левкой Танхамревым (Танхагиревым, Тахтай Гиревым) разгромили отряд Василия Шелковникова, посланного приказчиком на Камчатку. По одним сведениям, из 12 казаков были убиты 7, по другим, из 15–10. Погиб и сам Шелковников. Оставшиеся в живых бежали в Акланский острожек к дружественным корякам, где отсиделись до прибытия В. Колесова. Причем им удалось захватить с собой боеприпасы и «подарочную» казну (см. ниже)[882].
Камчатский приказчик Василий Колесов послал в «Нос» на Курильскую Лопатку Семена Ломаева с 40 чел. для объясачивания «курильских мужиков». Выйдя на первый курильский острожек, расположенный на Курильском озере, русские предложили его обитателям заплатить ясак. Но те отказались. После этого, по словам самих казаков, им пришлось штурмовать острожек, и «тех немирных иноземцев курил побили человек со сто, а достальных привели под нашу великого государя высокую самодержавную руку в вечное холопство в ясачной платеж»[883]. Однако по сведениям С. П. Крашенинникова, события разворачивались не столь драматично. Казаки, увидев сильно укрепленный острожек, не решились идти на приступ, а взяли его в осаду, доведя защитников после четырех недель до голода: «У оных мужиков построен был на отпрядыше крепкой острожек, а в нем сидело их немалое число, под которых походчи 4 недели стояли и взять не могли, но как потом от голоду большая часть мужиков из острожка ушла, то остальные служивых в острожек пустили. В то время их человек с 20 в ясак приведено»[884].
На Камчатку сибирским митрополитом Филофеем отправлена первая духовная миссия в лице архимандрита Мартиниана, который завел там Успенскую пустынь[885].
1706 год
Михаил Наседкин, посланный В. Колесовым «для умирительства на немирных иноземцев», не смог дойти до мыса Лопатки. Но посланные им разведчики сообщили, что на мысу «за переливами, видна в море земля, а проведывать де той земли не на чем, судов морских и судовых припасов нет, и взять негде». Таким образом русскими были получены первые достоверные сведения о Курильских островах[886].
На возвращавшийся с Камчатки отряд В. Колесова летом 1706 г. дважды нападали коряки Косухина (Косухинского) острожка с устья р. Таловой (Таловки). Оба раза русским оказывали помощь коряки Акланского острожка. Прибыв в этот острожек, Колесов застал там 5 (или 15?) казаков из отряда Шелковникова. Их, а также бывшую с ними «пороховую» и «подарочную» казну Колесов отправил на Камчатку вместе с С. Ломаевым, выделив ему из своего отряда 21 чел. (по другим данным, 15 или 30 чел.)[887].
1707 год
Большерецкие ительмены внезапно напали на Большерецкий острог, перебили бывших там служилых людей, забрали ясачную казну, а сам острог сожгли[888]. Восстание, видимо, началось после получения ительменами известия о гибели Протопопова и Шелковникова: «А в непропуске из Анадырска надеялись на коряк и олюторов, будучи известны, что они двух прикащиков Протопопова и Шелковникова с командами на дороге побили»[889]. Ительмены рассчитывали, что коряки не пропустят больше русских через свою территорию. «Таким образом, к концу 1706 г. Камчатка осталась без официального правителя под наблюдением трех закащиков… Такая разобщенность власти, бесспорно умаляла значение ее в глазах камчадалов, которые воспользовавшись таким положением дела, не приминули воспользоваться случаем и решили избавиться от ига казаков. Возмущению камчадалов немало способствовала решимость северных коряков на убийство прикащиков Протопопова и Шелковникова. Надеясь, что олюторцы… не позволят казакам приходить на Камчатку, камчадалы решили истребить всех казаков»[890].
Одновременно против русских выступили и другие ительменские роды. На Аваче они убили ясачных сборщиков Афанасия Поповцова «с товарищи»[891], на Бобровом море – 5 ясачных сборщиков во главе с Иваном Поливановым[892]. Вышли из подчинения и отказались платить ясак ительмены с р. Ича и Облуковина (Аглукомина), которые, как сообщал позднее (в 1726 г.) И. Козыревский, «жили самовластно с прошлаго 707 году, и многих служилых людей побивали»[893].
В июле 1707 г. на Камчатку вторично, уже в качестве приказчика, прибыл В. Атласов с подкреплением[894]. Он принял решительные меры к подавлению ительменского восстания. Эта задача облегчалась тем, что часть ительменов (видимо, с р. Камчатки) не примкнула к восставшим, а, наоборот, оказала содействие русским.
В августе Атласов из Верхнекамчатска отправил на Бобровое море отряд из 70 казаков во главе с казаком Иваном (Исаком?) Таратиным. Отряд сопровождали примерно столько же ясачных ительменов. Дойдя до Авачинской губы, Таратин был атакован 800 «изменниками». По Крашенинникову, бой протекал таким образом: «Следующего дня Таратин пошел к Авачинской губе, где изменичьи лодки и байдары стояли. Изменники между тем скрывшись в лесу по обе стороны дороги, ожидали его прибытия, и пропустя несколько передних, на самую средину напали, и бились с служивыми так долго, пока большая их [ительменов. – А. З.] часть легла на месте, а прочие принуждены были спасаться бегством. Служивых притом убито 6 человек, да несколько ранено. Камчадалов взято в полон токмо три человека из лучших людей, из за которых собрано с оставших изменников ясаку не более как 10 соболей, 4 лисицы красных, да 19 бобров морских». По его же данным, авачинцы, видя собственное численное превосходство, были настолько уверены в победе, что намеревались не убивать русских, а взять их в плен. Для этого у каждого камчадала был ремень, которым думали связывать пленных. Но они просчитались. Таратин, разбив противника, с тремя аманатами и ясаком 27 ноября 1707 г. возвратился в Верхнекамчатский острог[895].
Наводит на размышление малая численность пленных и ясака. Можно предположить, что русские просто предпочитали не брать ительменов в плен, убивая их на месте. В свою очередь, и ительмены категорически отказывались покориться, предпочитая погибнуть или бежать.
В конце 1707 г. Атласов направил карательный отряд на р. Большую против князца Канача. Иноземцы заранее приготовились к нападению, покинули жилища и выбрали удобную позицию. В результате столкновения три казака были убиты, многие ранены, но аборигены все же не выдержали боя и отступили[896].
1708 год
Колымский приказчик десятник Иван Енисейский ходил походом на немирных чукчей, призывая их в ясачный платеж. Но «по призыву те чюкочи в наш великого государя ясачной платеж не пошли». Енисейский побил «ратным боем» 12 юрт, «чтоб от них ясачным людем обид и грабежу не было»[897]. Возможно, как считает И. С. Гурвич, это был поход против «носовых» чукчей[898].
Авачинские иноземцы побили под своими острогами многих служилых людей[899].
Вооруженные столкновения произошли между коряками и тунгусами в районе р. Тауй. Один раз коряки напали на тауйских ясачных пеших тунгусов и «побили» их[900]. В другой раз победа осталась за тунгусами. По этому поводу приказчик Тауйского зимовья С. Касимов писал в Якутск: «Приходили близ того Тайского зимовья на Арамил-реку неясачные оленные коряки с боем на наших тутошних ясачных тунгусов, оленных же и на пеших, и те ясачные тунгусы, усмотря их, неясачных коряк, учинили с ними бой, и на том бою взяли коряцкого мужика в полон и привели в Тауйское зимовье». Пленный коряк показал: «Шли они с боем на ясачных тунгусов и ламутов» 30 чел., а за ними «идут немирных и неясачных коряк многолюдство». Это были коряки с р. Покати (Покачи)[901].
В 1708 г. «Пенжинского де моря коряки Авон Косухин да Каменного острогу Авиткин, призвав к себе олюторских коряк, во многолюдстве», собирались «тайным обычаем» на р. Пенжине напасть на отряд сына боярского Петра Чирикова, двигавшийся на Камчатку, «и служилых людей побить обманом, а казну великого государя отбити». Однако «тот их злой совет не состоялся, потому что шел он Петр с великим бережением, опасно».
С Пенжины морем отряд Чирикова направился вдоль Камчатского побережья. Но начавшийся шторм отнес кочи на противоположный берег Пенжинской губы к р. Парень. Высадившись на берег, русские через какое-то время подверглись нападению оленных и пеших коряков. «Ясачные паренские иноземцы да лутчей коряка Щербак с родами своими», объединясь с «чондонскими и с ыными многими иноземцы», «учинили бой». Потеряв 8 человек убитыми и 20 ранеными (в том числе был ранен и Чириков), отряд отступил в корякский Акланский острожек. Акланские пешие коряки во главе с князцом Юлтой (Юртой) приняли русскую сторону и не «пристали» к «изменникам». С 8 сентября по 2 ноября Чириков сидел в осаде в Акланском острожке, пока не пришла помощь из Анадырска. Получив подкрепление, русские ретировались в Анадырск[902].
В ноябре 1708 г. ясачный сборщик казак Иван Федосеев, промышленный Василий Резанов и несколько «вожей» – ясачных коряков – прибыли в Чендонский острожек. Чендонские (гижигинские) коряки, встретив их «ласково» и «воздав им честь», ночью внезапно напали на них. Захваченные Федосеев и Резанов были зверски замучены: «свезав им руки и ноги, глаза выкалывали деревянными спицами и всячески ругаяся и муча их, потом кончали смертию». Заодно гижигинцы убили трех ясачных коряков. Однако нескольким ясачным удалось убежать[903].
В конце декабря (между Рождеством и Новым годом[xxiii]) 1708 г. П. Чириков и анадырский приказчик Е. Петров, объединив силы, отправились в поход на «изменников» – косухинских, каменских и гижигинских коряков. В походе участвовали анадырские юкагиры. «И будучи в том походе, Каменной и Косухина остроги за непокорства боем разорены», причем на приступе убито 50 коряков. Авон Косухин умер еще до приступа (в 1707 г.[904]), сыновья его бежали. Что стало с Авиткином, неизвестно. В Каменном (Каменском) острожке Петров получил от бежавших из Чендонского острожка ясачных коряков известие о гибели Федосеева и Резанова. Они же сообщили, что гижигинские коряки действовали «по наущению» оленного коряка Щербака.
Погромив пеших коряков, отряд двинулся к оленным корякам на р. Ерохон. Но те, будчи, вероятно, уже осведомлены о наступлении русских, укрылись в острожке пеших коряков на «высоком каменном столпе» (отпрядыше[xxiv]). Острожек имел сильные естественные укрепления: «входят они на тот столп по лестницам, а вниз наскор спущаются по ременьям». Поняв, что взять отпрядыш штурмом не удастся, Петров послал к осажденным оленного коряку Понтеля и «окланского лутчего коряку именем Юлту» (они, несомненно, были союзниками русских и, судя по их присутствию в отряде, участвовали вместе со своими родами в походе на «изменников»). Понтеля и Юлта передали им требование русских повиниться и вернуться в ясачной платеж. Передав таким образом ультиматум, Петров и Чириков отправились на р. Парень[905].
1709 год
С Парени отряд Петрова и Чирикова двинулся к Чендонскому острожку. Анадырский приказчик призывал изменников-чендонцев «многое время» «ласкою», но «разговорить» не смог. «Понадеялись они, чендонские коряки, на свое многолюдство и на крепость осадного острога, отказали нам безчинно». «И видя их злой нрав и непокорство», русские пошли на приступ. После того, как они овладели стенами, оборонявшиеся укрылись в «земляных юртах» (полуземлянках), намереваясь и дальше сопротивляться. Понимая, что захват каждой юрты может привести к большим потерям со стороны русских, Петров приказал сжечь их вместе с защитниками. Но, несмотря на начавшийся пожар, коряки отказывались капитулировать и даже убивали своих сородичей, которые пытались выскочить из горевших юрт. В результате, по оценке самого Петрова, сгорело около 300 коряков. Из русских на приступе погибли один казак и один посадский, многие были ранены.
Расправившись с чендонцами (гижигинцами), Петров послал 100 казаков и ясачных коряков на паренцев, которых возглавлял Щербак. Последний предусмотрительно укрылся в острожке, расположенном на отпрядыше близ р. Тубана (Тобона). На «ласку и привет» Щербак и большая часть его сородичей не поддались. Хотя 6 чел. все же вышли из острожка, сдались и принесли ясак. Последующий штурм острожка оказался безрезультатным. Убив около 40 защитников, русские и ясачные не смогли взять его.
По сведениям, дошедшим до охотского приказчика И. Мухоплева, отряд Петрова также взял штурмом немирный корякский острожек на р. Лыгылан (северное побережье Пенжинской губы), перебив его защитников – «Алгаула с родниками». На приступе коряки из пищалей убили 9 служилых. После этого русский отряд напал на острожек немирных оленных олюторских коряков Алалина. Взять острожек не смогли, потеряв при штурме четырех служилых и несколько ясачных юкагиров. Из похода назад, в Анадырск, Петров пошел в феврале 1709 г.[906]
Весной 1709 г. отряд Петрова и Чирикова вернулся в Анадырск, привезя с собой всего 8 красных лисиц, взятых в ясак с паренских коряков[907].
Разгром «изменнических» корякских острожков, конечно, продемонстрировал силу русских, однако, ожидаемого эффекта не дал. Уже к 1710 г. Косухин и Каменный острожки в устье р. Пенжины были восстановлены коряками и «паче укреплены», «и людей в них населилось много больши старого»[908].
19 апреля 1709 г. из Анадырска на Камчатку выступил отряд (55 казаков с двумя пушками) под командованием детей боярских Ивана Панютина и Петра Чирикова. По дороге, 20 июля, при переправе через р. Карагу (по Крашенинникову – на р. Панкаре) отряд подвергся нападению олюторских коряков. Алюторы убили 10 казаков (в том числе Панютина), многих ранили, захватили денежную казну (200 руб.) и частично боеприпасы (порох и свинец), а также оленей, кормовые запасы и личное имущество казаков. По свидетельству очевидцев, причиной разгрома стали плохой порох («тот порох на боях из гладких пищалей и из винтовок стрелять не годитца») и наличие в отряде большого числа нововерстанных якутских казаков, непривычных к военному делу, которые уже в начале нападения разбежались. Отбить первый натиск удалось благодаря старослужащим анадырским и камчатским казакам.
Оставшиеся в живых казаки под командой Чирикова укрылись в «тесном месте» на берегу Караги и наспех поставили укрепленный «табар». 22 (или 24) июля алюторы «во многолюдстве» атаковали табор, но на этот раз были не только отбиты, но и прогнаны «вспять», причем казакам удалось захватить у них 5 байдар. На этих байдарах морем добрались до устья р. Камчатки и до Верхнекамчатского острога, куда прибыли в октябре 1709 г.[909].
Осенью 1709 г. на р. Пенжине в 10 верстах ниже впадения в нее р. Черной на острове поставлен Пенжинский «лежачий острог». Согласно одним данным его строил анадырский приказчик Ефим Петров[910], согласно другим – посланный от него служилый Василий Атаманов с 40 чел.[911].
Из Зашиверского острога на Колыму отправилось судно во главе со служилым человеком Данилом Бусормановым. Оно проскочило мимо Колымского устья и вышло к устью р. Большой, где его команда была перебита чукчами-«шелагами». Погибли четыре казака (Данило Бусорманов, Иван Иванов Сильной, Михайло Плахин, Трифон Зырянов). Три спасшихся казака (Иван Зеркальников, Афонасий Троицкой и Кирило Жаравлев) поведали об этой трагедии в Анадырске приказчику Федору Котковскому[912]. В. Г. Богораз считал, что на судно напали не чукчи, а чаунцы (юкагиры). Настоящие чукчи в то время жили слишком далеко от устья Колымы[913]. Однако верить все же стоит казакам, которые вполне разбирались в этнической ситуации в регионе.
Согласно отписке анадырского приказчика Е. Петрова, в 1709 г. чукчи «во многолюдстве» шли «с боем» на Анадырский острог. Однако столкновения удалось избежать. Посланный еще ранее к чукчам для «призыву в ясачной платеж» новокрещенный юкагир Иван Терешкин сумел не только отговорить их от похода, но даже привел с собой в Анадырск «для веры» одного чукчу, с которого взяли в ясак красную лисицу. С Терешкиным же чукчи отпустили взятого в «давные годы» в плен казачьего сына[914]. Однако, прибыв в Якутск, Петров в своей сказке несколько иначе изложил ход событий. Оказывается, он послал к немирным чукчам для призыва и взятия аманатов отряд во главе со служилым Иваном Локосовым. Последнему удалось привести в Анадырский острог одного чукчу, который обещался платить ясак. Привели также казачьего сына Ивана Анкудинова, который «в давних годах» попал к чукчам в плен и прожил у них 12,5 лет[915].
В августе 1709 г. сыну боярскому Ивану Сорокоумову, назначенному приказчиком в Удский острог, было предписано «проведывать» остров на море против р. Удь (т. е. Шантарские острова). Но Сорокоумов не выполнил данное указание[916]. Распоряжение было повторено новому удскому приказчику сыну боярскому Василию Игнатьеву в 1710 г.[917].
Приказчик Охотского острога Иван Мухоплев совместно с тунгусами ходил в поход до р. Тубаны (в район современного Магадана) на немирных коряков, которые в прошлые годы побили ясачных пеших тунгусов. В марте 1709 г. он встал перед корякским острожком и запросил ясак и аманатов. Коряки отказали: «не допустя к острогу, учали стрелять, а иные из острогу кинулись с копьями», переранили многих служилых и ясачных тунгусов. Русские открыли огонь из пушки. Коряки отступили в острожек. Мухоплев вновь пытался «ласкою уговорить» коряков, но безуспешно. Они перекололи своих жен и детей и заявили, «что де мы живы в руки не дадимся». «И будчи в осаде, из юрт испереранили многих служилых людей и иноземцов». Русские сожгли острог и юрты вместе с их защитниками. О числе жертв среди коряков Мухоплев в своей отписке ничего не сообщил[918].
В 1709 г. изменил староплатежный ямской коряк Вачючко со своими «родниками» (10 чел.), которые убили двух ясачных сборщиков[919].
1710 год
В мае 1710 г. охотский приказчик И. Поротов предпринял поход из Тауйского острога на ямских коряков, на которых в прошлом году ходил И. Мухоплев. Несколько коряков, захваченных в плен, дали ясак. Но большая часть коряков укрылась на острове напротив р. Ямы. Посланным к ним казакам удалось уговорить их вернуться. Переговоры закончились миром. Коряки выдали пять аманатов, хотя ясак обещали внести только осенью[920].
В 1710 г. казачьему десятнику Василию Савостьянову, посланному приказчиком на Камчатку, наказывалось «проведать» путь через Ламское (Охотское) море к Тауйскому и Охотскому острогам, а также исследовать землю за «перелевами» (Курильские острова), учинив ей чертеж и приведя в подданство ее население (наказ якутского воеводы от 9 сентября 1710 г.)[921].
В 1710 г. по царскому указу якутский сын боярский Иван Львов был послан обследовать острова, лежащие от устья Колымы до Камчатки (в то время высказывалось предположение, что от устья Колымы до Камчатки, огибая Чукотский полуостров, лежит какой-то большой остров)[922].
Камчатский приказчик П. Чириков послал в поход на Пенжинское море на р. Колпакову (Конпакову) против «изменников» пятидесятника Ивана Харитонова с 40 чел. Выйдя в начале января 1710 г. из Верхнекамчатского острога, Харитонов двинулся к Конпаковскому острожку. Недельная осада острожка закончилась безрезультатно. Потеряв на приступе одного человека и много раненных, Харитонов возвратился в Верхнекамчатск[923].
В начале апреле 1710 г. Чириков вновь послал отряд (50 чел.) на конпаковских «изменников», но уже во главе с Андреем Кутьиным. На этот раз русские взяли Конпаковский острожек, перекололи главных «изменников», с остальных взяли ясак[924]. Правда, позднее, в 1726 г., современник этих событий, казак И. Козыревский утверждал, что на реках Иче, Облуковина, Крутогорова, Колпакова «оных иноземцов, изменников и убойцов, в прошлом 710 году умирить не могли воинскими походами»[925].
Сам Чириков летом 1710 г. приводил в покорность ительменов на Бобровом море, вновь наложив на них ясак[926]. «В том же походе усмирил он изменников от Жупановой до самой Островной реки, и привел в ясашной платеж по прежнему»[927], «неясачных иноземцов под твою высокосамодержавную царскую руку ласкою и приветом призывали, а непокорных неприятельских иноземцов ратным боем смиряли»[928]. В Калагирской губе казаки «боем» отбили у «неприятельских иноземцов» четырех японцев, спасшихся от кораблекрушения[929].
С р. Островной Чириков отправился в Верхнекамчатск, а на р. Большую послал 40 казаков во главе с И. Харитоновым «усмирять изменников староплатежных ясачных иноземцов, и вновь неясачных иноземцов под твою царскую высокосамодержавную руку призывать». Но Харитонову опять не повезло, его отряд был разбит. Причем описание этих событий дается в двух версиях. Согласно одной, изложенной в челобитной камчатских казаков и повторенной затем С. П. Крашенинниковым, отряд Харитонова внезапно днем, «на ходу» (на марше), был атакован иноземцами с р. Большой и с других рек, которые «скопився в многолюдстве». Внезапность нападения дала ительменам некоторое преимущество и они сразу убили 8 казаков и многих (в том числе Харитонова) «испереранили». Однако казаки, вероятно, достаточно быстро оправились и «боем отбились», укрывшись в ближайшем пустующем ительменском острожке. Целый месяц они просидели там в осаде, но не дождавшись помощи из Верхнекамчатска, с трудом спаслись бегством[930].
Другая версия, зафиксированная опять-таки Крашенинниковым (несомненно, со слов казаков), представляет ход событий иначе. Харитонов, придя на р. Большую, осадил там какой-то острожек. Через некоторое время иноземцы сдались и впустили русских, обещая заплатить ясак. Отряд расположился в острожке. После этого к Харитонову стали приезжать тойоны из «нижних острожков» и уговаривать его поехать вниз реки, поскольку туда якобы им всем будет удобнее свозить ясак. Часть казаков категорически возражала против этого, подозревая со стороны ительменов обман. Однако пятидесятник не послушал их и отправился на батах вниз по реке. Далее случилось следующее: «Бывшие на батах в каюрах иноземцы завезли их в протоку очень быструю и тесную и, выскоча из батов, стали служивых побивать, а на берегах той протоки были другие иноземцы, которые там под скрытом сидели и дожидались их, которые в то же время из луков по них стреляли и убили из них 12 человек, сверх того многих переранили, а остальные едва отбиться могли и оттуда ночным временем побежали на Камчатку, а в дороге у них от голоду человека с три умерло»[931].
В январе 1710 г. к Нижнеколымскому зимовью подъезжали «воровские чюкчи с обманом»[932].
В этом же году, согласно показаниям, данным 5 апреля 1711 г. оленным коряком Белоглазом в Анадырске, «приходили чукчи на пенжинских коряков з боем и оленей отогнали»[933].
1711 год
Из Анадырского острога 13 января 1711 г. приказчиком Федором Котковским были посланы вниз по Анадырю для сбора ясака с речных чукчей «с Нокона с родниками, с 5 человек, которые платили в казну великого государя ясак в Анандырском остроге в прошлом 710 году» якутский служилый Петр Ильин Попов, анадырский промышленный Егор Васильевич Толдин и новокрещеный юкагир Иван Васильевич Терешкин с юкагирами. После взятия ясака с речных чукчей им было велено идти в «Нос» (на Чукотский полуостров) «для призыва немирных чукоч» в ясачный платеж и взятия с них аманатов, а также сбора информации: «на чем у тех чюкоч меж собою по их вере в подлинном договоре верная твердость, и по каким они местам живут, по каменям, или подле моря, оленные или пешие, и чем они кормятся и значатся ли из того Носу какие в море острова…, есть ли какие на тех островах люди и звери, и какое они у себя имеют богатство». Заодно они должны были составить чертеж «Чюкоцкой земле». В путешествии посланцы находились с января по сентябрь 1711 г. Чукчи, встреченные ими на р. Анадыре (Нокон с «родниками»), заплатили ясак по красной лисице с человека, а Ноконов брат Копичила обещался заплатить и даже поехал в Анадырск. Носовые чукчи, однако, отказались от уплаты ясака, заявив: «и прежде сего руские люди у них, чюкоч, кочами морем бывали, и в то де время они, чюкчи, им, руским людем, никакова ясаку не платили, и ныне де платить не будем, и детей своих в аманаты не дадим»[934].
Казачий бунт на Камчатке. Убийство казаками в январе – марте 1711 г. приказчиков В. Атласова, П. Чирикова, О. Липина. По итогам «розыска» казнены два казака, обвиненные в убийстве приказчиков, остальные «заводчики» биты кнутом и оштрафованы[935].
В марте 1711 г. «бунтовщики»-казаки в количестве 70–75 чел. во главе с выборными атаманом Данилой Яковлевичем Анциферовым и есаулом Иваном Петровичем Козыревским отправились на Большую реку «для построения вновь там острога и для приведения по прежнему в ясашный платеж большерецких изменников». 23 апреля на р. Большой они «розбили» иноземческий острожек Кушуги, который отказался идти в ясачный платеж. При штурме погибли три казака. Взяли в аманаты самого Кушугу и под него ясак. Ниже прежнего русского ясачного зимовья, вероятно, на месте разбитого Кушугина острожка, между впадающими в р. Большую речками Быстрою и Гольцовкой, построили свой «острог земленой, в нем ясачное зимовье, а круг ясачного зимовья острог стаялой бревенчатой поставили». После этого призвали миром в ясачный платеж 8 «изменников» – «Карымчу Товача с товарыщи». Позднее успех этого предприятия приписывал себе И. Козыревский: «И на показанной Большой реке острог и ясачное зимовье из-за бою со служилыми людьми поставил, и с бою аманатов взял, и в вечной ясачной платеж привел»[936].
20 мая новопостроенный острог был окружен большерецкими иноземцами пяти острожков во главе с Каначем, который призвал «к себе с иных многих посторонних рек иноземцев». По его призыву приплыло «сверху и снизу Большой реки великое множество батов, а в них было Пенжинского моря, авачинских и курильских иноземцов, числом около трех тысяч». Это было первое крупное совместное выступление ительменов, которые выставили объединенное ополчение. Надеясь на свое явное численное превосходство, «изменники», «ходя около острогу, всячески служивых устрашали, грозя не стрелами, но шапками их побить». На следующий день, 21 мая, ительмены пошли на приступ, но были отбиты. После этого, отслужа молебен (с казаками был архимандрит Мартиниан), половина казаков пошла на вылазку. Поддержанные оружейным огнем из острога и сами сделав один залп, смельчаки бросились врукопашную («бились на копьях»). Не ожидавшие контратаки ительмены пришли в замешательство и бросились бежать, «кому куда способнее было». «А понеже, – как писал Крашенинников, – они приплыли к острогу на батах, то бросаясь в оные, иные перетонули, а иные побиты; и сия их погибель столь была велика, что реки запрудились трупами». О большом количестве погибших ительменов сообщали и сами казаки. Но при этом вряд ли будет ошибкой считать, что большая часть погибших «изменников» утонула в реке в суматохе бегства. Именно поэтому много трупов оказалось в воде, а не на берегу. Погиб и сам «пущий вор и заводчик» бунта Канач. В этой связи стоит обратить внимание на одно очень интересное наблюдение Г. В. Стеллера: «Если в прежние времена кто-либо случайно попадал в воду, то ительмены считали большим грехом, если этому человеку удавалось как-нибудь спастись. Они того мнения, что раз подобному человеку уже было предназначено утонуть, то он поступил неправильно, не утонув. Такого человека с тех пор никто уже не впускал в свое жилище, никто больше с ним не разговаривал, ему не подавали решительно никакой пищи, не отдавали ему женщин в жены. Такого человека ительмены считали на самом деле уже умершим…»[937]. При таком отношении к воде, неудивительно, что среди ительменов оказалось много утопленников. Правда, тот же Стеллер сообщал, что казаки самым жестоким образом расправились с пленными: «Взятые тогда в плен туземцы были безжалостно забиты насмерть ремнями и дубинами; некоторых туземцев раздели догола, без различия возраста, вымазали все тело вонючею рыбою и бросили их живыми на растерзание голодным псам»[938]. Потери же со стороны русских составили всего три человека убитыми, да несколько казаков было ранено.
Разбив наголову ительменское ополчение, казаки двинулись подчинять пять большерецких острожков, которые выступили инициаторами и организаторами нападения на Большерецк. Первым делом они приступили к острожку Карымчи Тавача и осаждали его до 8 июля, неоднократно пытаясь взять штурмом. Ительмены не выдержали осады: частью бежали, частью сдались. Тавачев острог был разорен. Затем «к ясачному платежу привели и усмирили» остальные четыре острожка. После этого казаки подчинили несколько острожков в низовьях р. Большой. Крашенинников сообщал, что всего после разгрома ительменов казаки вниз по течению реки ниже Большерецка взяли 12 «иноземческих» острожков, собрав с них ясак.
Решительные действия казаков привели к некоторому «умиротворению» большерецких ительменов в результате ликвидации очагов их наиболее активного сопротивления и, вероятно, физического уничтожения лидеров этого сопротивления. Однако ситуация на Большой реке оставалась напряженной, большереченцы еще какое-то время предпринимали попытки уничтожить на своей земле русский острог: «под новопостроенной острожек многажды нощным временем большерецкие иноземцы с огнями подходили, чтоб оной острожек сжечь, однакож де всегда от него не без урону отбиваны были»[939].
23 мая 1711 г. идущий из Анадырска на Камчатку камчатский приказчик В. Савостьянов с отрядом в 78 чел. на р. Тымлат (Тумлацкой) встретил алюторов (20 байдар). «И я, Василей, неприятельских людей подзывал под царскую высокосамодержавную руку в ясачной платеж ласкою и приветом, чтоб оне всегда были в покорстве и в ясачном платеже вечно». Но алюторы «учинились ослушны и … боем напустили». Русские побили 20 иноземцов, остальные на байдарах угребли в море. У русских оказалось 12 чел. раненных[940].
28 мая отряд Савостьянова подошел к Ильпейскому (Ильпырскому) «воровскому» острожку. Приказчик стал вызывать иноземцев в ясачной платеж ласкою и приветом, но те «учинилися противны и ослушны… и из того острогу почали из огненного оружья по служилым людям стрелять». Тогда казаки, прикрываясь завалами и сделанными щитами, сумели поджечь острожек. Оттуда на вылазку вышли 60 чел. «с лучным боем и с копьяным». В ходе боя казаки потеряли убитыми четыре человека, иноземцы – 40. Контратака была отбита. Оставшиеся в живых иноземцы с женами и детьми продолжали укрываться в острожке. 29 мая казаки вновь подожгли его и иноземцев «с женами и с детми всех огнем выжгли и острог весь раззорили»[941].
На р. Панкаре у отряда Савостьянова иноземцы отогнали оленей. Посланная погоня (40 казаков) настигла угонщиков (60 чел.). Угонщики сами атаковали казаков, но были разбиты и, потеряв 20 чел. убитыми, бежали в байдарах[942].
В августе – сентябре 1711 г. состоялась казачья экспедиция под руководством Д. Я. Анциферова на Курильские острова. 1 августа казаки отплыли из Большерецка, прошли вдоль берега до Лапатки, а оттуда достигли о. Шумшу. На нем имели «крепкий» бой с «курильскими мужиками»[943]. Участники экспедиции в своей челобитной (от 26 сентября 1711 г.) утверждали, что побывали и на о. Парамушир. Там призывали местных иноземцев под «высокую государеву руку» и в ясачный платеж, но те отказались, заявив, что никому никогда ничего не платили. Вступить с ними в бой казаки «за малолюдством и за скудостию пороховою» не решились и ушли восвояси. При этом И. Козыревский утверждал, что «курильские мужики» «к бою ратному досужи и из всех иноземцев бойчивее, которые живут от Анадырского до Камчатского Носу», и что именно они были зачинщиками «крепкого» боя с русскими. В Большерецк экспедиция вернулась 18 сентября 1711 г. Позднее бывший в этой экспедиции казак Григорий Переломов сообщил (на следствии под пыткой), что Анциферов и Козыревский о втором острове показали ложно[944].
В 1711 г. якутский воевода Д. А. Траурнихт приказал сыну боярскому Петру Гуторову, бывшему тогда приказчиком в Охотске, ехать морем на Камчатку. Гуторов отправился в Тауйский острог и оттуда морем на батах до р. Игилана (Иглигана)[xxv]. Но из-за отсутствия морских судов и мореходов приказчик не отважился ехать далее морем и воротился назад в Охотск[945].
В 1711 г. направленный на Камчатку приказчиком дворянин московского списка Василий Колесов получил предписание от якутского воеводы (в соответствии с грамотами Сибирского приказа) привести в ясачный платеж коряков Большого Олюторского острога, применив при этом, если потребуется, силу («всеконечно тех иноземцов смирить и в ясачной платеж привесть»). Подчинение этого острога аргументировалось тем, что «того Большаго посаду иноземцы в камчадальском пути служилых людей с твоею великого государя казною многие годы не пропускают и служилых побивают»[946].
1712 год
Осенью 1711 г. – в начале зимы 1712 г. Д. Я. Анциферов усмирял и приводил в ясачный платеж иноземцев рек Колпаковой и Воровской[947]. В январе 1712 г. он отправил на р. Опалу и в Курильскую Лопатку И. Козыревского с 30 чел., а сам пошел на Авачу[948].
В феврале 1712 г. Д. Анциферов и его казаки (всего 25 чел.) были заживо сожжены ительменами в балагане во время ночевки в одном из острожков на р. Аваче. Вместе с ним погибли и взятые в том же острожке аманаты[949].
Козыревский тем временем на р. Опале и Озерной «многих иноземцов войною покорил и в ясашной платеж привел». Получив известие о гибели Анциферова, он возвратился в Большерецк[950].
Летом 1712 г. камчатский приказчик В. Савостьянов с отрядом в 84 чел. отправился с ясачной казной в Якутск. Сначала шли Олюторским морем (заливом Корфа) в мелких судах. По дороге на р. Тымлат 21 июля были атакованы алюторами (теми, которых побили в прошлом году). Алюторы «служилых людей многих переранили смертными ранами». Но и на этот раз нападение было отбито. Потеряв 15 чел. убитыми, алюторы «пометали свои байдары» и засели «в самое крепкое отъемное место на Камень». Штурмовать их Савостьянов не решился и двинулся дальше. К 1 августа его отряд достиг устья р. Олюторы, по которой двинулся вверх. Но далеко уйти не смог, поскольку «река та водою мелка и перебориста и быстра». Казаки вынуждены были остановиться и построить укрепление, так как находились на территории враждебных алюторов. Поскольку леса вблизи не было, то огородились «вместо острогу в круг казачьими земляными юртами». Вскоре лагерь был блокирован алюторами. 18 августа Савостьянов послал в Анадырск отписку с просьбой о помощи. Из Анадырска подошла команда в 60 чел., с помощью которой 9 января 1713 г. удалось снять осаду и двинуться дальше[951].
В июле 1712 г. новый камчатский приказчик В. Колесов, двигавшийся из Анадырска на Камчатку, на Пенжинском море подсмотрел, «не дошед Пустой реки за днищо», «воровских прежних изменников и убойцов немирных иноземцев Каменного острогу». Служилые люди, бывшие в отряде, подали Колесову челобитную, «чтоб идти им к тем вышеписанным иноземцом для призыву их великому государю в ясашной платеж и в вечное холопство». Колесов выделил отряд во главе с Кондратием Львовым. 18 июля он направился к Каменному острожку, но на марше был атакован коряками «в тесном и в тайном месте» (т. е. попал в засаду). В бою погибли 9 служилых, промышленников и новокрещенных ясачных, 20 чел. были ранены. «А он де Кондратей с осталыми служилыми людми отводным боем от тех иноземцов едва отбились». Вместе с коряками-каменцами в нападении участвовали анадырские ясачные оленные коряки «Конгохунков сын Апкуй и Анаулев сын Умьявулхон да Янугвала»[952].
Камчатский приказчик В. Колесов поручил И. Козыревскому «измерить» землю от р. Большой до м. Лапатки, а также острова за морем и «учинить» чертеж и «доезд». Козыревский выполнил задание и в том же году подал Колесову «доезд» и чертеж «о мере, сколько Носовой земли до переливу и за переливом о морских островах». При составлении этих чертежей Козыревский пользовался сведениями, полученными от японцев, потерпевших в 1710 г. крушение у Камчатских берегов. Сам в этом году на островах не бывал[953]. Заодно Козыревский собирал «разговором» (т. е. без боя) ясак и аманатов на р. Воровской и Кыкчике[954].
В 1712 г. ительмены рек Ича и Облуковина отказались платить ясак и оказали сопротивление ясачному сборщику пятидесятнику Михаилу Шехурдину[955].
В 1712 г. якутский воевода Д. А. Траурнихт получил приказ из Петербурга изучить пути в Японию и ее торговые возможности. В том же году он дал поручение В. Колесову, а тот И. Козыревскому проведать о Камчатском носе, о находящихся близ Камчатки островах и о Японии, «какими путями в сию землю проезд, какое там в употреблении оружие, могут ли жители оной иметь дружбу и торговлю с русскими, подобно китайцам, и что им годно из Сибири». Заодно ему следовало выяснить, «под чьей властью оные народы обретаются, а ежели самовластно, таких велено было... как можно по тамошнему состоянию в вечное холопство под … высокую самодержавную руку в ясачной платеж приводить». Экспедиция состоялась в следующем 1713 г.[956].
В октябре 1712 г. приказчик Охотского острога Петр Гуторов вместе с 25 служилыми в сопровождении 130 тауйских ясачных пеших тунгусов ходил к северу от Тауйского острога на неясачных коряков. Коряки, проживавшие между р. Тумана и Яма, согласились платить ясак и дали аманатов. Но коряки с р. Сиглан и Таватум оказали сопротивление. В результате столкновения было убито, по сообщению Гуторова, 70 мужчин-коряков и около 200 женщин и детей[957].
В 1712–1714 гг. по царскому указу и приказу удского приказчика сына боярского Василия Игнатьева 10 казаков (Быков, Крестьянинов и др.) плавали из Удского острога для проведывания морских островов. Они побывали на трех Шантарских островах недалеко от устья Амура[958].
На Камчатке вспыхнул казачий бунт под руководством казака Константина Киргизова[959].
1713 год
Экспедиция И. Козыревского на Курильские острова. С ним В. Колесов отправил 55 служилых и промышленных людей и 11 ясачных ительменов. Отплыв из Большерецка, экспедиция вдоль берега Камчатки дошла до м. Лапатка. Здесь собрали ясак. Затем побывали на островах Шумшу, Парамушир и, возможно, Онекотан. На первом острове взяли ясак. На всех посещенных островах, как писал Козыревский, «живут иноземцы самовласно, и на розговор нам не дались, и бой с нами дали, и к воинскому делу зело жестоко поступают…». По возвращении в Большерецк Козыревский подал приказчику доезд и чертеж обследованным островам и сведения об о. Матмай (Хоккайдо) – «чертеж как Камчадальского носу, також и морским островам, коликое число островов от Камчадальского носу до Матмайского и Нифона островов»[960].
По распоряжению И. Енисейского, карательный отряд в 120 служилых в сопровождении 150 ительменов под командованием Никиты Дурынина ходил на «авачинских изменников», которые в прошлом году уничтожили отряд Д. Анциферова. Были разгромлены два острожка, а их защитники в большинстве перебиты, остались лишь «малые люди». По данным С. П. Крашенинникова, «изменники сидели в осаде в таком крепком остроге, что казаки недели с две стоять под ним принуждены были, и два раза приступали без всякого успеху; наконец огнем сожгли, и всех камчадалов, которые выбегали во время пожара, побили, оставя токмо тех, которые до зажжения к ним вышли, и ясак платить обещались. То же учинили они и с жителями Паратуна острожка, который приступом взяли». Побитые авачинцы были принуждены к уплате ясака. Крашенинников указывал, что именно с этого времени «авачинские камчадалы начали ясак платить погодно, а прежде служивые довольны бывали тем, что камчадалы им давали, и то не повсягодно, ибо они по большей части бывали в измене»[961].
1714 год
В конце 1713 г., между Рождеством и Новым годом анадырский приказчик дворянин Афанасий Петров выступил из Анадырска против олюторских коряков, которые более всего досаждали русским, шедшим на Камчатку и с нее. В отряде Петрова были анадырские служилые люди и юкагиры – чуванцы и ходынцы. По дороге присоединились оленные коряки с Апуки, Пахачи и других рек.
20 февраля 1714 г. отряд Петрова подошел к самому крупному олюторскому острожку, который из-за своих больших размеров и внушительных укреплений получил от русских наименование Большой посад. Он располагался в 20 верстах к северо-востоку от р. Олюторы крутой горе на берегу морской бухты. Защищенный с трех сторон естественной преградой – морем, острожек имел только один свободный подход. Вдобавок он был обнесен четырехугольной стеной, каждая сторона которой достигала 50–100 сажень в длину, две сажени в высоту и 1–2,5 сажени в толщину. Эти стены представляли собой двойной частокол, засыпанный внутри щебнем и камнем, а снаружи обложенный дерном. Над ними возвышались еще одни, уже одинарные стены высотой в одну сажень. «Верхняя и нижняя стены острога имели бойницы». На защиту Большого посада собралось до 700 воинов.
Понимая, что взять этот Олюторский острожек сходу не удастся, казаки по приказу Петрова под прикрытием специально сделанных щитов воздвигли рядом с острожком вал из ивовых прутьев, ярника и кедрового стланца, передвигая его все ближе к острогу. Но 4 апреля коряки закидала вал зажженными травяными мешками с порохом, убив при этом одного пушкаря и одного юкагира, а остальных отогнав выстрелами: «не допустя до острогу, тот вал зажгли, и огнем и пищальною стрельбою от щитов отбили». Петров в своем донесении в Анадырск эту неудачу объяснял тем, что у него не было «большого снаряду, пушек и чиненых ядр». В том же донесении он запросил подмогу и необходимое вооружение и боеприпасы. До их прибытия Петров больше не решился на штурм, ограничившись осадой острожка.
Рядом с Большим посадом русские построили свой укрепленный лагерь: восемь земляных острожков, которые окружили стеной из кольев и прутьев. Осада затянулась до начала августа. При этом было много стычек, так как коряки предпринимали вылазки, чтобы достать питьевую воду. Они, не зная заранее о приходе русских, не заготовили продовольствия, в результате в их стане начался голод, дошло даже до людоедства. Появились перебежчики – женщины, дети, иногда мужчины.
К началу августа из Анадырска от нового приказчика И. Татаринова прибыло подкрепление и с ним ручные гранаты. К тому же времени перебежчики сообщили, что в крепости уже никого не осталось. 6 августа Петров решился войти в посад. Но когда поднялись на вал и стены, увидели, что внутри коряки соорудили еще один острожек (из байдарных решеток, обложенных дерном), куда отступило до 300 воинов. Этот острожек казаки забросали гранатами, от которых взорвалась бочка с порохом. От взрыва загорелся и сам острожек. «И божиею помощию и счастием великого государя, тот Олюторской острог взят боем». Во время штурма и после него казаки без всякой пощады перебили всех защитников, а также перебежчиков, давших ложные показания. Было убито и умерло от голода 1500 одних только взрослых мужчин и детей мужского пола. Когда захватили посад, нашли там много пороха и свинца, 40 железных куяков и несколько пищалей (по разным данным, 15 или 40). Нападавшая сторона потеряла убитыми пятерых русских и троих иноземцев[962].
Еще во время осады русские покорили три острожка сидячих коряков, расположенных недалеко от Большого посада. Они были земляные и маленькие. Причем один из них, Култушный острожек, сдался без боя, а его мужчины (120 чел.) заплатили ясак и выдали 7 аманатов. Другие два острожка брали штурмом, и в них «людей прибили». Многие коряки из этих двух острожков бежали в горы, так что ясак удалось взять только с 10 чел.[963]. По утверждению И. С. Вдовина, коряки-алюторы из Култушного острожка даже оказывали казакам помощь при осаде «Большого алюторского острога»[964]. Однако известные источники это не подтверждают.
После взятия Большого посада казаки на правом берегу р. Олюторы чуть выше р. Калкиной осенью (к 30 октября 1714 г.) поставили свой острог, назвав его Архангельским (по другим данным – Новоархангельским). Он располагался в двух днях плавания по Олюторе от ее устья и в 80 верстах от разгромленного Большого посада[965] (См.: прилож. 2).
24 августа 1714 г. к строящемуся Архангельскому Олюторскому острогу прибыли морем с Камчатки бывшие камчатские приказчики В. Колесов и И. Енисейский, которые везли собранную там ясачную казну[966].
20 ноября, по первому у пути, А. Петров, оставив в построенном остроге заказчика Василия Атаманова с большим гарнизоном (по одним данным – 52, по другим – 55, по третьим – 70 казаков) и 12 аманатов-алюторов, отправился в Анадырск. Вместе с ним пошли В. Колесов и И. Енисейский. В их объединенном отряде насчитывалось 54 казака и два священника.
По дороге, в вершине р. Таловки отряд попал в сильную пургу. Петров со своими людьми (40 чел.) остановился, чтобы переждать непогоду, а Енисейский и Колесов с 16 чел. двинулись дальше. Сложившейся ситуацией воспользовались сопровождавшие отряд юкагиры. 2 декабря 1714 г. они напали на ничего не подозревавших казаков, которые по отдельности укрывались от пурги в оленьих санках. Были убиты 30 чел., в том числе и Петров. Семерым юкагиры сохранили жизнь и забрали в плен. Они разграбили также казачьи пожитки и «государеву казну». Бегством спаслись только четыре казака, которые вскоре прибыли в Архангельский острог.
Некоторое время спустя к стану Петрова вернулись со своей командой Енисейский и Колесов, которые не смогли прорваться сквозь пургу. Однако обнаружив тела убитых, они сразу же бросились бежать. Юкагиры погнались за ними и убили еще несколько человек.
Двигаясь на оленях без остановки днем и ночью, камчатские приказчики и с ними 11 русских 5 декабря достигли корякского Акланского острожка. Местные сидячие коряки, до этого неизменно дружелюбно настроенные к русским, укрыли беглецов. На следующий день появились юкагиры, которые отогнали русских оленей и осадили острожек, требуя от акланцев выдать приказчиков и казаков. В дальнейшем юкагиры стали предпринимать активные усилия, чтобы склонить на свою сторону «акланских мужиков».
7 декабря Енисейский послал в Анадырск к приказчику П. Татаринову «верного» крещенного коряка Василия Лавринова и ясачного коряка Орьявина Анаула с известием о случившемся и просьбой о помощи, отметив, что в распоряжении осажденных нет боеприпасов. Татаринов, получив письмо, на другой день, 16 декабря, отправил с «верными» коряками в Акланский острожек порох, свинец и подарки для иноземцев. Однако уже 17 декабря посланцы вернулись назад, заявив, что дорогу перекрыли юкагиры. При этом, спасаясь, они даже побросали в тундре всю «казну». Вслед за этим «изменники»-юкагиры отогнали «оленный Анадырского острогу табун». Обсудив ситуацию со служилыми людьми, Татаринов 19 декабря послал 30 чел. вверх по Анадырю для поимки жен и детей «возмутившихся» около Анадырска юкагиров. Но оказать помощь камчатским приказчикам он уже не смог, поскольку в Анадырске в тот момент насчитывалось всего 40 служилых.
Причины выступления юкагиров были просты: «многие де к ним… обиды и налоги и разорения и многия взятки» со стороны В. Колесова. Последний во время похода и осады Большого посада не отпускал юкагиров на промыслы, требуя, однако, при этом уплаты ясака, вымогал у них «из-за всякого страха» соболей и лисиц лично для себя, забрал у них оленей, предназначенных для пропитания (так называемых каргин), продавая их затем «дорогою ценою», чем довел «союзников» до голода («юкагиры на Олюторской реке с женами и с детьми живут без оленей и помирают голодною смертью, а рыбных кормов промышлять им, юкагирям, нечем»), провинившихся и просто так для остраски бил батогами. При этом юкагиры несли службу наравне с казаками, причем до 130 чел. из них были ранены, а некоторые совершенно изувечены. Участвовали они и в постройке Архангельского острога. На обратном пути у юкагиров были отобраны все ездовые олени для перевозки камчатских приказчиков и казаков, так что они сами вынуждены были идти пешком. Непосредственным поводом к выступлению стало известие о смерти в Анадырске от оспы юкагирских аманатов. Причем, согласно позднейшим показаниям самих юкагиров, «заговор» у них созрел еще во время осады Большого посада. Среди инициаторов выступления были Ома, Почика, Соболен, Черныш, Иглода[967].
В 1714 г. камчатские казаки совершили несколько походов в южную часть полуострова. Ясачные сборщики с боями собирали ясак в Курильской Лопатке на Озерной и других реках[968].
Ясачный сборщик служилый Иван Мутовин ходил на первый Курильский остров для «призыву» бежавшего туда с Лопатки «изменника» Ликушки с «родниками». Ликушка платить ясак отказался, заперся в острожке и оказал сопротивление. Служилые были отбиты и бежали назад на р. Большую, еле уйдя от погони[969].
На р. Авачу ходил отряд служилого Федора Булдакова: «и в ясачный платеж привел, аманатов брал, а непокорных разным боем умирял»[970].
В августе 1714 г. (или в 1715 г.) была снаряжена новая экспедиция во главе со служилым человеком Григорием Кузаковым (Казаковым) для «проведывания» морских островов, которые «в море значатся против колымского устья и против Камчатской земли и иных рек», и для призыву иноземцев в ясачный платеж[971]. Одновременно с ним на поиск островов против устья р. Яны ходил казак Алексей Марков[972].
1715 год
Вслед за юкагирами (возможно, еще в декабре 1714 г.) к Акланскому острожку подъехали оленные олюторские коряки во главе со своим «лучшим мужиком» Кончалом Энгилиным. Во время осады Большого посада они соблюдали нейтралитет, внесли ясак и даже снабжали русских по их требованию оленями. Однако А. Петров своими действиями довел и их до «измены». Со слов коряка Белоглаза (Белогласа), которого допросили в апреле 1717 г. в Анадырске, «он де Афонасей для своих пожитков жил у них, оленных коряк, целой месяц, и имал де он, Афонасей, с них коряк по лисице сиводущетой, а с ыных по красной лисице, да по четыре и по три оленя езжалых с санками добрых на выбор, а у кого лисиц сиводущетых и красных не было, и у тех имал он, Афонасей, юрты чюмовые и одежду их коряцкую – парки и куклянки – и кормы их, обкрал юколу, жир и икру. Да он же, Афонасей, имал у них коряк по две каргины добрые жирные и те каргины он, Афонасей, у них коряк бил и на вышеписанных де с них взятых добрых езжалых оленях посылал он, Афонасей, те убитые каргины на санках в Анадырск к жене своей и к брату ево Афонасьеву Петру Петрову».
Оленные коряки, вероятно, сразу присоединились к юкагирам, осаждавшим Акланский острожек, а в феврале 1715 г. «изменили» и акланские сидячие коряки, которые перебили часть доверившихся им служилых и промышленных людей. Со слов очевидца, анадырского жителя Василия Заледеева, «камчадальских прикащиков со служилыми людьми побили акланские коряки, вызвав в ыную юрту возмерых казаков обманом для кормли и побили, а достальных – Ивана Енисейского, Василья Колесова – в юрте изранив и в той юрте осадя сожгли и с юртою». В живых акланцы оставили пятерых анадырских жителей и четверых служилых, которых в качестве «трофеев» разделили с юкагирами. Позднее причины своей измены акланские коряки объясняли тем, что испугались юкагиров, которые требовали выдать русских, угрожая в противном случае «острожка раззорением и убивством» самих коряков. Юкагиры якобы кричали: «есть ли де вы, коряки, с нами, юкагирями, великому государю не измените и прикащиков в Акланском не убите или нам, юкагирям, убить их не дадите, и мы де, юкагири, зговорясь вместе с неесашными чюкчами, будем де на вас, коряк, в поход и вас де, коряк, убъем и жен и детей и табуны ваши возмем себе». К тому же они похвалялись «Анадырской острог взять и при остроге государевы олени и служилых людей отбить».
Возможно, эти юкагирские угрозы имели место, хотя весьма сомнительно, поскольку известно, что в военном отношении коряки намного превосходили юкагиров. Сами юкагиры (допрошенные в сентябре – декабре 1717 г.), кстати, сообщали, что не только не угрожали акланским сидячим и олюторским оленным корякам, а, наоборот, одаривали их подарками из «разграбленной великого государя казны», и коряки, «подружась с ними, изменниками юкагири, и в Акланском камчацких прикащиков и казаков убили». После этого коряки снабдили юкагиров оленями для проезда и пропитания, а юкагиры взамен одарили их соболями, лисицами и бобрами.
Утолив жажду мести, юкагиры пошли от Акланского острожка по «жильям своим»: чуванцы вверх р. Анадыря, ходынцы в ее низовья. Со слов анадырских жителей, попавших в плен в ходынцам, а затем отпущенных (Василия Заледеева, Андрея Антипина, Василия Пьянова, Михаила Шипунова, Василия Зыкова), чуванцы намеревались перекрыть в верховьях Анадыря «русскую дорогу» и «хотели де караулить на руской дороге, людей побивать», а ходынцы «помышляют идти в немирные люди чюхчи и их к себе в злой умысел призвать на руских людей в поход под Анандырской острог», оленные же коряки и акланцы «хотели идти под Алюторской острог и приступом и голодом в нем русских людей бить и морить».
Учинить «воинский поиск» над взбунтовавшими юкагирами и коряками анадырский гарнизон не решился из-за отсутствия оленей и малочисленности. Еще не зная об убийстве камчатских приказчиков, П. Татаринов послал из Анадырска указы в Акланский острожек (1 января 1715 г.) и Архангельский Олюторский острог (1 февраля 1715 г.) с рекомендацией бывшим там служилым самим принять меры по усмирению «изменников», уговаривая ласкою юкагиров вернуться в повиновение, а корякам обещая «милость» за сохранение верности[973].
Всего на р. Таловке и в Акланском острожке, по данным П. Татаринова, юкагиры и коряки убили 59 русских, в том числе 3 приказчиков, 47 служилых, 7 анадырских жителей и 2 священников[974] (по другим данным – 45 чел.[975]). В руки «изменников» попала камчатская ясачная казна – 5641 соболь, 751 красная и 10 сиводущатых лисиц, 137 морских бобров, 11 «пластин» лисьих красных, 2 выдры, свыше 80 руб. денег и 22 золотника золота[976].
19 февраля 1715 г. Татаринов в Анадырске получил через верного коряка, посланного ясачным сборщиком сержантом Афанасием Сургуцким, известие об убийстве приказчиков и служилых людей в Акланском острожке[977]. В марте 1715 г. он отправил в Якутск буквально паническое донесение: «а ныне де живут они, Петр со служилыми людьми, в Анандырском от тех изменников юкагирей и от акланских и от оленных коряк в осаде. А на тех изменников юкагирей и коряк в поход для выручки великого государя казны без присылки из Якуцка и с рек ратных людей и пороху и свинцу, за малолюдством служилых людей, никоими делы идти невозможно, потому что в Анандырску ныне их, служилых, малое число, и то старые и увечные; так де и на Камчатку, не умиря и не утвердя по прежнему к Анандырскому острогу оных изменников, идти не мочно, понеже оные изменники ныне камчацкую дорогу заперли». Вдобавок юкагиры отогнали от Анадырска всех оленей, оставив гарнизон без средств передвижения. Татаринов просил на подмогу 200 казаков и боеприпасы[978]. Тем не менее, он все же нашел возможным отправить в это время через Олюторский острог на Камчатку приказчиком пятидесятника Алексея Петриловского с командой[979].
С января 1715 г., узнав о разгроме А. Петрова и осаде, а затем и убийстве камчатских приказчиков в Акланском острожке, в «измену» впали все оленные и сидячие олюторские и апукинские коряки, обитавшие на р. Олюторе, Апуке, Пахаче, в Култушном острожке.
В январе 1715 г. они напали на отряд Аф. Сургуцкого (всего 29 чел., по другим данным – 18), который из Олюторского острога направлялся на р. Апуку и Пахачу для сбора с местных коряков рыбного, оленьего и другого «корма». Апукские оленные и пешие коряки перебили большинство русских, в том числе Сургуцкого, и захватили в плен то ли двух, то ли четырех человек. Бежать назад, в Олюторский острог, удалось только двум анадырским жителям (по другим данным, одному). Из пленных позднее двое бежали в Анадырск, один был отпущен в Олюторский острог.
С 12 февраля олюторские и прибывшие к ним на помощь с Оклана (Аклана) и Пенжины оленные и пешие акланские и каменские коряки стали часто подъезжать к Архангельскому Олюторскому острогу, периодически его осаждая. В марте они захватили бывших на заготовке дров казачьих холопов-коряков и побили высланный им на помощь из острога отряд (из 10 казаков убили 8, один успел бежать в острог, другой был взят в плен, но позднее также бежал).
После этого в Олюторском остроге осталось примерно 35 чел., в том числе три приказчика – Василий Полуехтов, Илья Фролов и Алексей Петриловский. Последний, по позднейшему заявлению участника событий В. Атаманова, руководил обороной. Положение осажденных с каждым днем из-за нехватки продовольствия становилось все более критическим. Коряки хотели взять острог измором, поэтому даже не пытались штурмовать его. Более того, они завязали с русскими торговлю, сбывая им взамен табака пушнину из разграбленной камчатской ясачной казны. Казаки охотно шли на это, не смущаясь тем, что многие связки соболей были опечатаны государевой печатью. Выменивая пушнину, они делили ее между собой по паям. «Таким образом один петидесятник Алексей Петриловский, которой вскоре после поехал на Камчатку прикащиком, наменял, кроме другой мяхкой рухляди, соболей дватцать сороков», т. е. 800 собольих шкурок. Прослышав о бойкой торговле под Олюторском, туда подъезжали даже юкагиры, у которых также было немало пограбленной пушнины.
Не исключено, что именно в результате этих торговых контактов от русских к корякам была занесена оспа. Она вынудила их отойти от острога и ограничиться наблюдением за ним издалека. К тому же в мае начался большой разлив реки, в результате чего район острога был затоплен, что также вынудило коряков держаться подальше от него. 3 июля А. Петриловский со своими людьми отплыл из Олюторска на Камчатку. Остатки гарнизона, захватив ясачную казну, оружие и боеприпасы, сочли благоразумным отправиться вместе с ним. После этого коряки сожгли опустевший острог[980].
Весной 1715 г. юкагиры-чуванцы «Ома з братом и с родниками» на р. Алучике побили русских людей, идущих из Анадырска на Колыму, и пограбили их имущество. После этого они призвали к себе в «измену» «родников своих» нижнеколымских ясачных юкагиров, в том числе новокрещена Ивана Терешкина[981].
Весной 1715 г. Татаринов отправился вниз по Анадырю для охоты на оленей с целью заготовки провизии. Одновременно он послал подьячего Григория Голыгина по рекам, впадающим в Анадырь, для усмирения ходынцев. Голыгин вернулся 19 июля с частью разграбленного камчатского ясака, беспрекословно возвращенного юкагирами. Другие части ясака были добровольно доставлены юкагирами в острог 21 июля, 9 августа, 21 ноября и 10 декабря 1715 г. Но заходить в острог и давать аманатов юкагиры отказались[982]. Вместе с тем к осени 1715 г. юкагиры (хотя не все) заплатили причитавшийся с них ясак и отпустили бывших у них пленных. Пленных, захваченных в Акланске, отпустили и коряки.
В ответ на мартовское донесение Татаринова якутский воевода отрядил в Анадырск дворянина Степана Трифонова, которому придал большой отряд в количестве 153 служилых людей. Трифонову было приказано из Анадырского острога отправиться к «изменникам» – анадырским юкагирам, акланским оленным и пешим корякам и призвать их по-прежнему в ясачный платеж «ласкою и приветом» и «подарки им явить немалые», а также сыскать всю камчатскую ясачную казну и провести следствие о причинах учинившейся измены. В случае сопротивления и непокорности иноземцев, Трифонову разрешалось «идти на тех изменников войною» и смирить их «ратным обычаем». По итогам следствия предписывалось пущих «заводчиков» (двух–трех человек) казнить смертью публично, остальных наказать кнутом и взять с них аманатов. Одновременно указом Якутской воеводской канцелярии от 1 августа 1715 г. П. Татаринову было велено идти с Трифоновым для привода изменников в ясак, а затем на Камчатку, откуда возвращенную от юкагиров и коряков ясачную казну переправить в Охотск через Охотское море. Татаринову также было велено «иноземцом безвинно и без розыску отнюдь ничего не чинить», а возвращать в ясачный платеж ласкою и приветом, брать аманатов, приводить «их по их вере со всяким утверждением к шерте»[983].
С. Трифонов, однако, халатно отнесся к поручению. Он медленно двигался в Анадырск, затратив на дорогу почти год. К тому же по пути отпустил многих якутских служилых якобы по болезни в Якутск, приняв вместо них наемщиков. В Анадырск он явился то ли в феврале, то ли в мае 1716 г., вместе с ним прибыло 120 чел. военной команды[984].
С мая по сентябрь 1715 г. в Анадырском остроге была эпидемия оспы[985].
В 1714–1715 гг. И. Козыревскому удалось вновь «в ясачный платеж призвать» ительменов, живших по р. Иче, Облуковиной, Крутогоровой и Колпаковой и с 1707 г. не плативших ясак. Он взял в аманаты «лучших иноземцов»: «Конпака с Ычи, Кыншу с Аклукоминой взял, Карымчю взял»[986].
В 1715 г. Козыревский ходил «воинским походом» на р. Авачу и Муру, где иноземцев усмирил и «лучшаго князца Аванчинскаго Ликушку с товарищи в аманаты служилыми и промышленными людьми взял»[987].
В 1715 г. Козыревский послал Федора Балдакова со служилыми людьми «в Камчадальский Нос и на ближние острова с Авачи морем в байдарах ради ясачного сбору»[988].
В 1715 г. «осенним временем» ясачные иноземцы рек Колы, Воровской, Большой и Верхнекамчатского острога хотели «побить на Воровской реке ясашных зборщиков Тимофея Маркова с товарыщи»[989].
В 1715 г. отряд служилого Агапита Лопухина из Большерецкого острога ходил в поход для ясачного сбора в Курильскую землю на р. Опалу, Озерную, Шахожиту, Малькову. На р. Мальковой иноземец Нелюка «с родниками» изменил: живет «в отъемном крепком месте во многолюдстве, и ходит он, Нелюка, в походы на ясачных и их убивает, жен и детей отнимают и жилища раззоряют». На р. Гомкине Нелюка убил 7 иноземцев, на р. Опале – 4 чел., на Озерной ограбил Конпака (Компака) «с родниками». «И ныне те ясачные, – как сообщал Лопухин, – от раззорения и убийства живут в побегах и ясака у них нет, и жалобу приносят на Нелюку, что де он ясаку промышлять не дает». Лопухин пошел к острожку Нелюки, но попытка привести его в покорность не удалась. На уговоры он не поддался. Его воины выстрелами из луков отогнали казаков, убив одного из них. Лопухин отступил, так как не имел сил для штурма острожка[990].
1716 год
Против акланских и пенжинских оленных коряков «для усмирения и призыву их, коряк, царского величества под высокую руку в ясачный платеж по прежнему» из Анадырского острога ходили П. Татаринов и С. Трифонов с отрядом в 120 служилых. Подойдя к Акланскому острожку они вступили с коряками в переговоры о возвращении их в подданство. Те отказались. Их побили и «рассеяли». Побили также несколько мелких групп коряков, которые отказались идти в ясачный платеж. Но, выйдя на Пенжину, плыть вниз к устью не рискнули, якобы из-за нехватки продовольствия («и плыть вдаль по той реке в немирныя люди голодные не посмели»)[991].
По сведениям новокрещенного юкагира Степана, осенью 1716 г., по первому снегу, юкагиры нижнего Ходынского рода и чукчи пошли в набег на оленных коряков, но по дороге чукчи отняли у ходынцев съестные припасы. Те обиделись и ушли. А чукчи на р. Парень разбили оленных коряков и «табун разграбили»[992].
В мае 1716 г. в Курильскую землю был послан отряд Степана Колокольникова. Он призвал в ясак четыре человека. «А непокорные идти не похотели и на бой со служилыми людьми становились и их смирял он разным боем. И был он на р. Авачике и там неясашные иноземцы в ясашный платеж не идут»[993].
В Курильской земле на р. Озерной немирные неясачные иноземцы напали на отряд Федора Шелковникова, который был послан для призыву в ясачный платеж, и «служилых людей испереранили»[994].
Открытие морского сообщения между Охотском и Камчаткой. Козьма Соколов на ладье «Восток» (по другим сведениям – «Святое Ламское море»), отплыв из Охотска в июне 1716 г., достиг Камчатки в устье р. Колпаковой, где зазимовал. В мае 1717 г. он отправился в обратный путь и 8 июля прибыл в Охотск[995].
Осенью 1716 г. ительмены р. Колпаковой («Конпак с родниками») подзывали иноземцев р. Облуковиной, Крутогоровой и Воровской напасть на отряд К. Соколова, который только что высадился около р. Колпаковой[996].
Осенью 1716 г. иноземцы р. Островной «Пашкал и Келекан и Нелюбеч с родниками» намеревались побить ясачных зборщиков[997].
Зимой 1716–1717 гг. изменили иноземцы на р. Хайрюзовой и убили четырех служилых, посланных из Нижнекамчатского острога на р. Колпакову к стоящему там судну К. Соколова. Но «они одну только зиму в измене были, а после опять ясак платить стали»[998].
В конце 1716 г. началась организация экспедиции, известной как Большой Камчатский наряд, под руководством якутского воеводы полковника Якова Агеевича Елчина. Экспедиции поручалось «исследовать Камчатку с землями чукочь, коряк, юкагир, иных туземцев, заведя с окрестными жителями торговлю», отправить исследовательские партии к берегам «Северного» и «Восточного» морей по рекам Колыме, Камчатке, Пенжине, Чалдону (Гижиге?), Яме, Охоте, Уди и Тугуру для «проведывания и покорения» неизвестных земель, лежащих против устьев этих рек. Кроме того, Елчин должен был «осведомиться о Японии» и «послать немалую посылку или самому идти на Анандырской мыс… и с того мыса всеконечно послать или самому идти со всеми людьми на остров, что против того Анадырского Носу… и на том острову и на Анандырском мысу всеконечно велеть остроги и людей в них посадить по немалому числу». Всех встреченных «немирных иноземцев» следовало «ласкою и раговором» призывать «под самодержавную великого государя высокую руку в ясашный платеж». Фактически речь шла об обследовании огромной территории от Колымы до Тугура – побережья Ледовитого океана, Берингова и Охотского морей. Для обеспечения экспедиции в распоряжение Елчина должны были поступить 400 служилых людей из Тобольска, Енисейска, Иркутска и Удинска, капитан Петр Абыштов, пленный швед – поручик Амбьерн Молик (Molyk), два сотника, два пятидесятника, несколько дворян и детей боярских, два чертежника, несколько плотников и мореходов. Однако организация экспедиции из-за дрязг внутри якутской администрации продвигалась медленно и к 1720 г. вообще прекратилась в результате вызова в Петербург Елчина, который попал под следствие по «делу» сибирского губернатора М. П. Гагарина. Елчин выехал из Якутска в 1719 г. В том же году в Охотске скончался его заместитель Абыштов. Из всех намеченных мероприятий удалось осуществить только плавание в 1718–1719 гг. сына боярского Прокопия Филькеева на Шантарские острова[999].
Ряд исследователей считают, что Большой Камчатский наряд собрал немало ценных сведений о Камчатке и Курилах, провел разведку морских путей и в конечном счете сыграл большую роль в подготовке последующих экспедиций (Евреинова и Лужина, Беринга)[1000]. Но более верной представляется другая точка зрения: экспедиция не достигла сколько-нибудь значительных результатов, у нее не было четкого плана действий и достаточных средств, она не располагала квалифицированными картографами. По-старому (на основе устных распросов, с большими неточностями, без градусной сетки) был составлен Елчиным чертеж Северо-Востока Азии[1001].
1716–1717 годы
Юкагиры-ходынцы (Почика с родниками), участвовавшие в убийстве А. Петрова, поздней осенью 1716 г. напали на правой стороне р. Олюторы на стойбище оленного «лутчего» коряка Кончеко (Кончало), «Энгилина пасынка», и угнали у него оленный табун. Но коряки, «собрався в многолюдстве», нагнали ходынцев. В завязавшемся бое погибли более 12 юкагиров и 9 коряков. Ходынцы, обороняясь, вынуждены были сесть в осаду, наскоро соорудив укрепление из ездовых санок. После этого Кончеко Энгелин, который сам в 1714–1715 гг. участвовал в нападениях на русских, послал двух своих людей в Анадырск с ясаком и просьбой о присылке взамен ясака «руских людей двух человек с пищалми да третьего толмача для помощи им корякам во взятье юкагирей». Из Анадырска 14 апреля 1717 г. был направлен хорошо известный корякам и юкагирам толмач Афанасий Куркин с двумя служилыми. Куркин подошел к осажденным ходынцам и пытался уговорить их сдаться, выдать аманатов и заплатить ясак. Первоначально вожди ходынцев (Почик, Некраско, Сопика и Новиков) заявили, что аманатов и ясак дадут только в Анадырский острог. Однако русским удалось их «разговорить», а коряков убедить отпустить их с миром. Юкагиры вышли из «острожка» и многие заплатили ясак. Куркин взял также ясак с оленных, а затем и с акланских сидячих коряков, которые пошли на мировую. После этого Почика «с родниками» ушел в свои жилища, но 15 ходынцев во главе с Купотом пошли в поход на р. Пахачу на сидячих апукинских коряков, в столкновении с которыми потеряли четверых человек убитыми. С Пахачи Купот прибыл к Анадырску, где сдал часть захваченной у коряков пушнины[1002].
1717 год
В марте 1717 г. С. Трифонов ходил с 80 казаками на юкагиров на р. Белую, впадающую в Анадырь, взял в плен несколько человек и вернулся в Анадырск[1003].
Убийство на Камчатке в Нижнекамчатском остроге архимандрита Мартиниана. Он был жестоко замучен своими холопами из крещенных ительменов[1004].
1718 год
Несколько «природных» чукчей пришло к Анадырску и «поддались добровольно Российской державе»[1005].
В апреле 1718 г. анадырский приказчик П. Татаринов с отрядом в 80 чел. отправился на р. Пенжину. Прибыв туда, он командировал 60 чел. во главе с казаком Григорием Камкиным на Камчатку, а сам вернулся в Анадырск[1006].
В 1718 г. из Якутска в Анадырск был отправлен сын боярский Григорий Жданов с предписанием провести следствие о бунте коряков, чуванцев и ходынцев, а также принять Анадырский острог и управлять им до прибытия на смену Татаринову официального приказчика. Каков был результат следствия, неизвестно[1007]. В 1719 г. на самого Жданова в Якутске били челом в обидах, разорениях и взятках анадырские служилые люди. В связи с этим в октябре 1719 г. из Якутска в Анадырск направили служилого Федора Татаринова, который должен был принять дела от Жданова до прибытия официального приказчика[1008].
1719 год
В начале апреля 1719 г. группа казаков во главе с Василием Княжим и Логиным Бишевым «отказала» от власти приказчику Большерецкой ясачной избы сыну боярскому Назару Колесову, отобрала у него ящик с указами, наказной памятью, «пожитки» и «кормовые запасы». Колесов заперся на постоялом дворе. «Отказ» сопровождался столкновениями (драками) между «бунтовщиками» и сторонниками приказчика. Заодно бунтовщики пограбили имущество некоторых казаков, а также приказчика Большерецкого острога В. Качанова и государеву казну. Сам Качанов в это время был в отъезде. Но вскоре бунтовщикам удалось схватить его, посадив под арест в «казенку». В августе 1719 г. Качанов бежал, а в июне 1720 г. отплыл с Камчатки. Через некоторое время зачинщики бунта были вызваны в Тобольск, где подверглись наказанию[1009].
В начале апреля 1719 г. иноземцы трех острожков р. Воровской во главе с Катаначем и Амшигой изменили и убили семерых ясачных сборщиков во главе с Кириллом Цаплиным[1010].
В конце апреля 1719 г. приказчик Г. Попов отправил из Большерецка в поход на р. Воровскую отряд (30 служилых) во главе с сыном боярским Петром Мухоплевом. В составе отряда были также ясачные иноземцы. В мае отряд вышел на острожек Амшиги и предложил ему сдаться. Получив отказ, казаки штурмом взяли острожек, потеряв при этом убитыми трех человек. Была захвачена пограбленная прежде ясачная казна. После этого Мухоплев нашел Катанача «с родниками», которых убедил смириться и выдать в аманаты сына Катанача[1011].
(По версии А. Сгибнева и Б. Долгих события на р. Воровской развивались иначе. В 1718 г. камчатский приказчик В. Качанов, рассчитывая приобрести доверие ительменов, отпустил из Большерецка содержавшихся там двух аманатов – Киврю и Купку, которые пользовались большим авторитетом у сородичей. Выйдя на свободу и узнав о притеснениях со стороны русских своих родовичей, они «возмутили» их. Сперва «изменники» убили ясачного сборщика Степана Чаплина и с ним 4 чел., а собранный ими ясак разделили. Затем ими были убиты двое служилых, посланных за сбором травы и кормов. После этого Кивря и Купка намеревались идти на р. Ичу, сжечь стоящее там русское судно (на котором прибыл Качанов) и убить бывших при нем казаков. Узнав об этом, Качанов послал из Большерецка на Воровской острожек сына боярского Мухоплева с 30 казаками. Мухоплев, прибыв на Воровскую, потребовал от ительменов выдать Киврю и Купку, но получил отказ. Тогда он разорил три острожка, перебив почти всех защитников. Потери русских составили: три казака и много раненых[1012]).
Поход из Анадырска дворянина С. Трифонова со служилыми людьми и ходынскими юкагирами к оленным и сидячим акланским, пахачинским, каменским, косухинским корякам для призыва «в вечной ясачной платеж». «Разговором» удалось привести в ясак многих коряков, взяв с них 8 аманатов. Всего в ясак собрали одну чернобурую, одну сиводущатую и 156 красных лисиц. В Анадырск отряд вернулся в марте 1720 г.[1013].
Никифор Мосеевич Треска в 1719 г. плавал из Охотска к Курильским островам[1014].
1720 год
В феврале 1720 г. к приказчику Нижнекамчатского острога И. Харитонову пришли ясачные с р. Тигиль Тунбал и Канач и сообщили, что «паманские» (паланские) иноземцы затевают измену. Для ее пресечения Харитонов в марте пошел в поход с 60 служилыми. Паланские коряки встретили русских с покорностью и дали ясак. Но в ночь на 27 марта они внезапно напали на спящих казаков, убив 10 (в том числе Харитонова) и ранив 14 чел. Однако остальные служилые сумели не только отбить нападение, но, «справяся», перебить всех нападавших и сжечь корякский острожек[1015]. Согласно С. П. Крашенинникову, убийство Харитонова случилось в корякском острожке Енметаинг (Утесный), который стоял на южном берегу р. Качеит-ваема ближе к ее устью, в 2,5 верстах от Нижнепаланского корякского острожка. По его же данным, большая часть людей Харитонова (всего в отряде было не 60, а 50 чел.) в момент нападения находилась вне острожка на «отводном корабле». Они, «услыша о убивстве своего прикащика, всех их иноземцов в юрте сожгли»[1016].
Набег чукчей на коряков[1017].
1721 год
Упоминается о сборе ясака с коряков р. Тауй и Тумана[1018].
В поход в Курильский Нос «для умирения немирных иноземцов и для призыву под его царскую высокую руку» ходил из Большерецка отряд служилого Ивана Парилова. В Носу, на р. Пилютке, Парилов призывал в ясак «ласкою и приветом» немирных иноземцов, но поскольку те «наступили боем», побил их. На р. Датке немирные иноземцы, завидев русских, сразу же разбежались. На р. Кажучю удалось взять ясак с трех староплатежных иноземцев и вновь объясачить еще двух человек[1019].
В мае–июне 1721 г. состоялась морская экспедиция под руководством геодезистов Ивана Михайловича Евреинова и Федора Федоровича Лужина. Экспедиция была организована в 1719 г. и имела официальное задание описать Камчатку с прилегающими к ней водами и землями, а также выяснить, «сошлася ль Америка с Азией». Однако вместо плавания к Америке Лужин и Евреинов на ладье «Восток» направились вдоль западных берегов Камчатки к Курильским островам. Они осмотрели острова Матуа, Расшуа, Ушишир, Кетой, Симушир и Парамушир, откуда вернулись в Большерецк. О результатах экспедиции Евреинов лично доложил Петру I, передав ему отчет и карту. Эти материалы долгое время держались в секрете.
В исторической литературе уже со времен Г. Ф. Миллера высказывается мнение, что к решению вопроса, соединяется ли Азия с Америкой, экспедиция не имела никакого отношения, а на самом деле получила секретное задание исследовать Курильские острова и разведать путь в Японию[1020]. Ряд историков объединяют официально объявленные и реально выполненные экспедицией задачи, считая, что геодезисты должны были выяснить, соединяется ли Америка с Азией, и заодно проложить путь в Японию и описать Курильские острова[1021]. По мнению Б. П. Полевого, геодезисты действовали в соответствии с официальной инструкцией, а к Курилам поплыли потому, что согласно тогдашним географическим представлениям считали, что Америка находится где-то в этом районе, недалеко от Камчатки[1022].
1723 год
Нападение курильских иноземцев (24 чел.) на иноземцев р. Опалы. Курильцы побили тоена Кушугу и его «родников» (6 чел.), жилища их сожгли, жен и детей взяли в полон[1023]. По данным С. П. Крашенинникова и И. С. Гурвича, это были не курильцы, а айны с Курильских островов[1024].
1724 год
В июне 1724 г. на курильских мужиков, напавших в прошлом году на Кушугу, из Большерецка был отправлен отряд служилого Ивана Мутовина. Отряд догнал курильцев у Камбальной (Кумбалиной, Камбалиной) речки, побил их и отнял пленных[1025].
По сведениям Г. Ф. Миллера, состоялся поход служилых людей во главе с сыном боярским Федотом Амосовым к колымским чукчам. «Шелагский мужик» Копай, жилище которого находилось в 200 верстах к востоку от Колымы, изменил и побил несколько человек из отряда Ф. Амосова[1026]. После этого Амосов из устья Колымы по льду достиг первого из Медвежьих островов – Крестовского, расположенного напротив рек Чукочьей и Алазеи[1027].
1725 год
Попытка Прокопия Нагибина пройти в Америку. Участник бывшей экспедиции Елчина мореход и промышленник Нагибин еще в 1720 г. обратился к властям с предложением организовать большую экспедицию (в составе 200 чел.) для плавания к Большой Земле (Америке) из р. Анадырь. Не получив просимых людей и средств, Нагибин снарядил судно за свой «кошт» и отплыл из Анадырска, но в 1725 г. на р. Анадырь подвергся нападению чукчей и был убит[1028].
В феврале 1725 г. ясачный сборщик Артемий Попов донес с р. Авачи, что изменили ясачные иноземцы на р. Бобровой, Островной и Жупановой и побили служилых Тимофея Маркова, Ивана Парилова и Федора Пакулева. После этого они напали на иноземцев р. Налачевой и увели у них жен и детей, а бывших там ясачных сборщиков Ивана Ирчита с товарищами держат в осаде[1029]. Одновременно изменили «шипунские» иноземцы, которые в «Шипунцах» убили Григория Переломова[1030].
В начале августа 1725 г. «на Аваче реке ясашных иноземцов четыре острожка изменили, в которых тойоны назывались Шемкочь, Копыш, Оток и Тарея». Они напали на пятерых ясачных сборщиков и убили из них трех человек (служилых Илью Садилова, Ивана Панова и Петра Балаконова). Два казака спаслись бегством. Затем авачинцы разгромили острожки ясачных верхнекамчатских ительменов. Примерно в то же время на Бобровом море, «в Кранаках», иноземцы убили 10 верхнекамчатских казаков[1031].
В декабре 1725 г. на дороге с р. Ичи в Нижнекамчатский острог ичинскими «изменниками» были убиты три казака. По этому поводу С. П. Крашенинников записал: «На Пенжинском море ичинские иноземцы, не знатные мужики, без ведома тойонов убили трех человек, Луку Бурцова с товарыщи, которые убийцы перехватаны и в Нижнем остроге батожьем до смерти убиты». В то же время некий Налач (вероятно, с р. Ичи) призывал в измену «лутчих тойонов Кивру да Кыишу да Сопошной тоена» и агитировал их напасть на служилых и торговых людей, которые расположились в острожке у тоена Киври[1032].
Большой чукотский набег на коряков. Оленные коряки, кочевавшие в районе Анадырского острога, сообщили, что многих из них убили чукчи, и просили прислать для защиты своих стад 50 служилых людей[1033].
По данным С. П. Крашенинникова, в 1724–1725 гг. началось объясачивание населения Карагинского острова[1034].
1726 год
В феврале 1726 г. камчатский приказчик С. Трифонов отправил на «изменников» Бобрового моря казака Пашкова с 10 чел. Но найти «изменников» не удалось, поскольку они укрылись на островах[1035].
На авачинских «изменников» С. Трифонов командировал сына боярского Алексея Еремеева, который 19 марта сообщил, что некоторые из авачинцев отказались давать ясак[1036].
Русские и аборигены на крайнем северо-востоке Cибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII вв. (Приложения 2-3. Русские остроги на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII века. Приказчики камчатских острогов в 1700–1730 годы.)
19.01.2012 Зуев А.С.
Приложение 2. Русские остроги на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII – первой четверти XVIII века
Охотский острог. 1647 год
Первым русским поселением на берегу Охотского моря стало построенное отрядом И. Москвитина в 1639 г. «зимовье с острожком» недалеко от устья р. Ульи[1037]. М. И. Белов и А. И. Алексеев считали, что москвитинцы поставили также острожек на р. Охоте, который вскоре был разрушен ламутами[1038]. Но это предположение не получило поддержки у других исследователей.
Весной 1647 г. к устью Ульи вышел отряд под командованием якутского казачьего десятника Семена Андреевича Шелковника. Здесь он соединился с казаками, оставленными В. Поярковым. 23 мая объединенный отряд прибыл к устью р. Охоты. Разбив местных ламутов, русские в конце июня 1647 г. в трех верстах[1039] выше устья реки на берегу протоки Амунки поставили зимовье[1040]. Вероятно, оно имело типичный для зимовьев того времени вид: срубы с плоской крышей и, возможно, с нагороднями. К 1649 г. казаки под руководством Ивана Афанасьева «круг зимовья поставили косой острог», т. е. окружили его частоколом из заостренных бревен. С этого времени поселение стало официально именоваться Косой острожек[1041].
Весной 1652 г.[1042] (по другим данным – в 1651[1043], 1653[1044] или 1654 г.[1045]) на острог напал большой отряд ламутов. Гарнизон (около 35 чел.), не выдержав осады, ушел в Ульинское зимовье. Ламуты сожгли острог. Восстановлен он был на прежнем месте летом 1654 г. отрядом якутского сына боярского Андрея Булыгина, который прибыл к р. Охоте из Ульинского зимовья. Были поставлены «государев анбар, аманацкая казенка, судная изба и жилища для казаков». Строения были обнесены стоячим частоколом. Новый острог имел вид четырехугольника, был «мерою в длину 20 сажен, а поперек 10 сажен» (всего по периметру 60 сажень). С этого времени он стал именоваться Охотским[1046].
Однако острог нередко затопляло разливом реки, и в 1665 г. он был перенесен выше по течению, за 7 верст от устья[1047] (а не ближе к морю, как считали некоторые историки[1048]). Сохранилось описание этого острога за 1666 г.: «Охоцкой город рубленой, а рублен в косой угол в одну стенку без нагороден, о два боя, вышина две сажени без аршина. А мерою кругом рубленого городу от избы, где приказные живут, до башни 17 сажень, а от башни до амбара 8 сажень. А башня в две сажени без двух четвертей, вышина башни полчетверти сажени печатных, о четырех боях. Да в городовой стене великих государей онбар казенный о двух жирах и с нагородней, в городовой же стене другая изба, живут казаки, в городовой же стене третья изба, живут приказные люди, с нагороднею. В городе две избы аманацкие, да караульня, да поварня. А кругом от ворот до ворот же мерою около города и около изб и онбара 43 сажени печатных»[1049]. Таким образом, новый острог оказался меньше прежнего по площади, возможно, имел форму треугольника, вновь был обнесен «косым» частоколом, имел одну башню[1050], «государев» амбар» и «приказную» избу с нагороднями, которые также фактически являлись башнями.
Через 14 лет, согласно отписки приказчика Охотского острога пятидесятника Семена Соркоумова от 1682 г., острог мало изменился: «А в острошке башня воротная о трех житьях (трехэтажная. – А. З.), да в острошке ж у башни воротние в стене изба ясачная, а другая изба для прибылово караулу и с сеньми, да в острожке ж в стене две избы и с сеньми, где живут приказные люди, да в острожке ж изба караульная и с аманацкою казенкою, а под караульною избою анбар холодной для аманатскаго выпуску, да в острожке ж анбар казенной о двух жильях, да за острогом анбар новой, где кладут аманатцкой рыбной корм»[1051].
К концу 1683 г. в острожной стене имелось уже две башни: одна вышиною пять сажень, другая – три сажени, а сам острог по периметру оказался 33 «сажени печатных»[1052]. В 1686 г. приказчик Охотска сын боярский Иван Крыжановский дал следующее описание острога: в острожной стене «башня воротная о трех житьях, от башни воротные изба ясашная, по другую сторону изба для прибылого караулу с сеньми. Да в острожке в стене две избы с сеньми, где живут приказные люди. Да в острожке же изба караульная и с казенною аманатцкою новая, да с казенкою аманатцкою амбар холодной для летнего аманатцкого выпуску. Да в острожке и в стене башня наугольная о трех житьях. Да в острожке ж в стене анбар казенной о дву житьях. Да за острожком анбар с рыбою и с юколою с аманатцким кормом»[1053].
В 1688 г. казаки вновь переносят острог на более удобное для рыбной ловли место в трех верстах от устья р. Охоты на ее изгибе у самого моря. Новый острог в отличие от прежних укреплений, окруженных «частоколом», имел стены, «рубленные в заплот». В стенах стояли две башни: «одна вышиною 5 сажень, а другая 3 сажени». Высота стен составляла 5 сажень, а их общая длина – 35 сажень «печатных»[1054].
В конце XVII – первой четверти XVIII в. реконструкция острога скорее всего не проводилась, и все строения ветшали. Открытие с 1716 г. регулярного морского сообщения с Камчаткой повысило значение Охотска. Постепенно он стал принимать вид порта, особенно оживившегося с прибытием Первой Камчатской экспедиции. Однако новые постройки возводились не в остроге, а рядом с ним в «экспедичной слободе», расположенной у самого устья рек Охоты и Кухтуя, где были сооружены канцелярия, ясачная изба, амбар, баня, кузница, несколько каменных складов, избы для «экспедичных служителей»[1055]. Сам же острог продолжал в буквальном смысле гнить. К октябрю 1726 г. в нем было 10–11 дворов со строениями и около 30 русских жителей[1056]. В «росписном списке» 1731 г. комиссара Семена Лытягина сообщалось, что «Охоцкой острог рубленой в заплот, ветхой, без верху. Подле той башни, в полуденной стороне, три избы черные, ветхие, где живут комиссары. В том же остроге амбар двоежирной, где кладется всякая казна»[1057]. В августе 1731 г. сильное наводнение смело многие постройки, в том числе двор В. Беринга и ясачную избу[1058].
Анадырский острог. 1649 год
Поставлен С. И. Дежневым летом 1649 г. О его точном местоположении в литературе высказывались разные суждения. По мнению И. С. Вдовина, специально исследовавшего эту проблему, поселение было основано примерно в 18 км выше современного села Марково, в районе сел Солдатово и Оселкино, на одном из островов р. Анадырь[1059]. Некоторые исследователи считали, что его заложили на левом берегу Анадыря при впадении в него протоки Прорвы, выходящей из правого притока Анадыря р. Майн, причем не выше, а ниже в 10 – 15 км от с. Марково[1060]. К 1655 г. поселение, вероятно, было уже достаточно большим, по крайней мере, в том же году весенний паводок снес 6 изб и 20 амбаров[1061].
Первоначально дежневские казаки поставили зимовье, не имевшее укреплений. Последние, по мнению Д. Я. Резуна, появились в виде палисада около 1651/52 г.[1062]. Однако И. С. Вдовин указал на то, что еще в 1659 г. С. Дежнев в отписке в Якутск сообщал: «Да на Андырь же реке острогу от ыноземцов крепости нет, потому что живет люд промышленой оплощливо, аже бог даст весна приспиет, и яз велю поставить острог на Андыре реке и ясачное зимовье, и аманатцкое зимовье велю построить...»[1063]. Это обещание выполнил уже первый официальный приказчик Анадырска сын боярский Курбат Иванов в 1659/60 г.: «В прошлом во 59-м году поставил я, Курбатко, острог и в остроге аманатцкую избу, и с нагороднею, и со всякими крепостьми, и зимовье построил, и в остроге государев амбар»[1064]. Строения (государев амбар и несколько изб, в том числе таможенная и аманатская) были обнесены частоколом. На крышах построек нарубили нагородни – башеньки с бойницами[1065].
Но качество строительного материала (тополевого леса) и климатические условия приводили к тому, что острожные строение очень быстро гнили и ветшали. Поэтому уже в 1664 г. новый приказчик Иван Бакшеев (Рубец) вынужден был реконструировать острог – заново построить зимовье, амбары, а вокруг них тын из «острожин»[1066]. В 1688 г. последовал еще один «ремонт»: по приказу приказчика В. Кузнецова казак Иван Андронников со служилыми и промышленными людьми «ясачное новое зимовье построил и острог… около ясачного зимовья поставил»[1067].
Ко времени прибытия в Анадырск 29 апреля 1696 г. приказчика В. Атласова там имелось всего одно старое зимовье «с нагородней», два амбара и «аманацкая казенка»[1068]. Остальные строения, видимо, развалились. Поэтому вскоре началось новое строительство. Когда и при каком приказчике оно было произведено, неизвестно, но закончилось до 1718 г., поскольку в этом году, согласно донесению казака Федора Татаринова, острог имел уже новый вид: «Острог решетчатый, в нем: ясачная с перерубом и прирубом казенка изба; в казенке держат аманатов; сени с прирубом; два амбара; над сенями вышка, под вышкой в боку 3 амбара; в острожной стене амбар. В остроге государев двор; в дворе три строения: изба и сени крыты под одну кровлю желобьями тесаными»[1069]. Кроме того, по некоторым сведениям, в остроге и рядом с ним располагались церковь и 60 дворов местных жителей[1070].
Любопытно отметить, что на одной из карт начала XVIII в. – «Чертеже вновь Камчадальские земли и моря» (так называемой «Карте Кубасова») – в районе р. Анадырь зафиксированы три зимовья: Нижне-Анадырское, Средне-Анадырское и Верх-Анадырское[1071]. Но их существование не подтверждается письменными источниками. Хотя не исключено, что по течению Анадыря могло стоять несколько русских промысловых зимовий.
Гижигинское зимовье. 1651 год
Построено осенью 1651 г. М. Стадухиным в устье р. Гижиги[1072]. После зимовки, в 1652 г., Стадухин покинул зимовье, не оставив там гарнизона, и оно было заброшено. В дальнейшем, вплоть до середины XVIII в., в устье р. Гижиги не отмечено ни одного русского поселения.
Тауйский острог. До 1652 года
По поводу его основания точные сведения, к сожалению, отсутствуют. Наиболее распространенная версия заключается в том, что Тауйское зимовье (острожек) как временное пристанище первоначально было поставлено в 1648 г. охотскими казаками во главе с Алексеем Филипповым в Тауйской губе в устье р. Мотыхлейки (Мотылей, Мотылейки, ныне – Мотыклейка). От названия реки зимовье стало именоваться Мотыхлейским. Позднее оно было возобновлено и перестроено в острог М. Стадухиным, и с тех пор стало называться Тауйским[1073].
При изложении этой версии многие исследователи допускали одну принципиальную ошибку. Они считали, что Стадухин возобновил острожек, поставленный Филипповым, т. е. было одно поселение, но под разными названиями: Мотыхлейское или Тауйское[1074]. При этом, как ни странно, не обращалось внимание на то, где же оно все-таки находилось: на Мотыхлее или на Тауе? Кроме того, назывались разные даты прибытия Стадухина на р. Тауй: 1651[1075], 1652[1076], 1653[1077] и даже 1656[1078] год.
Ясность в эти вопросы внесли исследования Б. П. Полевого[1079] и А. А. Бурыкина[1080]. Первый выяснил, что Стадухин прибыл в устье Тауя 10 сентября 1652 г. Второй, придерживаясь той же датировки, пришел к выводу, что речь должна идти о двух разных острожках – стадухинском и филипповском. Он обратил внимание на то, что Филиппов в своей «Росписи рекам»[1081] (отчете о походе) подробно описал береговую линию и географические объекты-ориентиры на Охотском побережье к северу от Охотска только до р. Мотыхлейки, где и поставил в 1648 г. свое зимовье: «и на той реке у служивых людей зимовье было поставлено». Ни о каком зимовье на р. Тауй, ни о пребывании там самого Филиппова в этой «росписи» ничего не говорится.
Далее Бурыкин указал, что Стадухин в своей отписке 1 марта 1658 г. сообщил: «а как мы пришли на Дирядну реку, с сю сторону называют Тавуем, а на ту реку пришли 161 (1652) году сентября в 10 день, а на той реке острожек поставлен»[1082]. Соответственно, получается, что если Стадухин написал «острожек поставлен» вместо того, чтобы рассказать о его строительстве, значит в устье Тауя уже существовал «острожек», и именно его перестроили в острог стадухинские казаки. Ничего, кстати, о строительстве острога не сказал в своей челобитной 1657/58 г. участник похода казак А. М. Аршин[1083]. В связи с этим Бурыкин обратил внимание на сообщение исследователя истории камчатских церквей В. Крылова, который (к сожалению, без ссылки на источники) датой основания Тауйского острога считал 1650 г.[1084]. Можно также привести мнение таких историков, как П. А. Словцов и А. С. Сгибнев, относивших основание Тауйского зимовья к 1639 г. и приписывавших его строительство казакам И. Ю. Москвитина[1085]. Роль москвитинцев в этом деле, правда, весьма сомнительна, поскольку считается, что до Тауя они не доходили[1086], и, соответственно, если острог и был поставлен в 1639 г., то каким-то другим русским отрядом.
Таким образом, получается, что к северо-востоку от Охотска на побережье было поставлено два зимовья: Мотыхлейское в устье р. Мотыхлейки в 1648 г. (А. Филипповым) и недалеко от него Тауйское – в устье р. Тауй до 1652 г., возможно, в 1650 г. (по предположению А. Бурыкина, охотскими казаками). Первое после ухода Филиппова с течением времени прекратило свое существование, по крайней мере, во второй половине XVII – начале XVIII в. совершенно не упоминается в источниках. Второе было также заброшено, но в 1652 г. перестроено в острог Стадухиным. Однако после этого в нем по-прежнему не было постоянного гарнизона, хотя в списках ясачных зимовий оно числилось до 1667 г.[1087], т. е. русские появлялись в нем периодически в целях сбора ясака с окрестного населения.
В последней трети XVII в. упоминания о Тауйском остроге (или зимовье) исчезают из документов. Оно или полностью прекратило функционировать, или же изредка посещалось случайными партиями казаков и промышленных людей. В частности, «во 197 году послан из Охоцкого острошку казак Фролко Кондратьев с товарыщи на Тоуй реку для обереженья тоуйских тунгусов от неясачных коряк»[1088]. Явно, что для «обережья» не только тунгусов, но и самих себя казаки где-то должны были укрываться.
Сведения о существовании Тауйского острога (зимовья) нашли отражение и в картографических материалах. Его можно обнаружить на двух чертежах С. У. Ремезова – «Чертеже земли Якутского города (с «доездом») и «Чертеже земли Иакуцкого города»[1089], составленных на рубеже XVII–XVIII вв.
В начале XVIII в. происходит «воскресение» острога. С. П. Крашенинников, собиравший, как известно сведения об основании русских острогов на Камчатке и близ нее, даже записал в своей работе, что «начало сего острога, которой прежде зимовьем назывался, от 717 году»[1090]. Но исследователя подвели его информаторы, поскольку Тауйское зимовье, как следует из грамоты Сибирского приказа якутскому воеводе от 22 ноября 1709 г., вновь функционировало уже в 1708 г.[1091], а значит, восстановлено было до этого года. Упоминается Тауйское зимовье и в 1710–1720-е гг. Его изображение встречается на «Чертеже похода И. Козыревского» (1713 г.) и «Карте Восточной Сибири от Лены до Камчатки» (около 1726 г.)[1092]. К 1731 г. поселение официально считалось острогом, было расположено на правом берегу устья р. Тауй, почти у самого моря, имело ясачную избу, аманатскую казенку, поварню и амбары для хранения «государевой казны». Но при этом вокруг строений совершенно отсутствовали какие-либо укрепления (острожные стены)[1093].
Чендонские остроги. Вторая половина XVII в.
В документальных и картографических материалах, а также в литературе применительно ко второй половине XVII в. встречаются сообщения о Чендонских острогах или зимовьях. Время и место их основания не вполне ясны вследствие крайней скудости информации, содержащейся в источниках, несовпадения гидронимов и топонимов XVII в. и современных, что подчас делает невозможным точную привязку к местности, и, наконец, просто невнимания к этой проблеме исследователей.
Одно Чендонское зимовье упоминается в 1650–1660-х гг. на устье р. Барановой (она же, вероятно, Быстрая, или Кегали), впадающей в р. Омолон[1094]. Другое – в 1657 г., возможно, в верховьях р. Гижиги (которая в то время называлась также Чендоном) основал Федор Чюкичев[1095]. Третье стояло в среднем течении р. Пенжины (также называвшейся одно время Чендоном) у устья р. Часовишной и функционировало там в 1670–1681 гг.[1096] Острог на р. Чендон (Гижиге) отмечен на «Чертеже вновь Камчадальские земли» (около 1700 г.)[1097].
В 1708–1709 гг. упоминается Чендонский корякский острожек, стоявший на р. Гижиге[1098]. Видимо, его изображение дано на «Карте мест, от реки Енисея до Камчатки лежащих» (известной также, как «Якутская карта 1710–1711 гг.» Ф. Бейтона)[1099].
Ямской острог. 1692 год
Исследователь сибирских народов Я. И. Линденау в 1742 г. записал, что «местность вокруг р. Ямы была занята Стадухиным. Старые жители этой местности рассказывают… Прибыв туда, где стоит острог, Стадухин построил зимовье, которое стало называться Ямским зимовьем… На следующий год Стадухин отправился в Охотск, оставив в зимовье четырех человек. Когда Стадухин с дружиной ушли, то пришли в эти места два рода оленных тунгусов, а именно Ujegani и Dolgani. Они вступили в борьбу с ламутами, и Ямское зимовье было превращено в пепел, а четверо, оставшихся из дружины Стадухина, были убиты»[1100]. На основании этой легенды современный исследователь А. А. Бурыкин пришел к утверждению, что Стадухин и его спутники «осенью 1652 года основали Ямское зимовье (современный поселок Ямск Ольского района Магаданской области), а позднее – Тауйское зимовье»[1101]. Но это не так. М. Стадухин в своей отписке 1658 г., на которую, кстати, ссылается и Бурыкин, сообщал: «А с той реки Зиги (Гижиги. – А. З.) шли морем лето целое, а как мы пришли на Дирядну реку, с сю сторону называют Тавуем, а на ту реку пришли 161 (1652) году сентября в 10 день»[1102] (см. прилож. 1). Ни словом о р. Яме не упомянул в своей челобитной 1657/58 г. другой участник похода – казак Архип Масимович Аршин[1103]. Поэтому можно утверждать, что с Гижиги стадухинцы морем прибыли сразу на Тауй. В ходе плавания вдоль Охотского побережья они заходили в устье р. Ямы, но никакого зимовья там не ставили. В противном случае Стадухин не преминул бы приписать к своим заслугам строительство еще одного поселения.
Заметим также, что о возможном строительстве Ямского зимовья Стадухиным не упоминается ни в одной работе по истории русских географических открытий на Дальнем Востоке, в том числе в самой обстоятельной на сегодняшней день биографии самого землепроходца, написанной известным знатоком архивных материалов Б. П. Полевым[1104].
Так что упомянутое сообщение Линденау представляет собой не более, чем легенду, которая, кстати, фиксировалась и позднее. Т. И. Шмалев в своих «Примечаниях… о бывших в прежния времена в здешних отдаленных местах сухопутных и водяной коммуникации трактах…», составленной 27 января 1775 г., отметил: на р. Яме «стоит старинный и прежде Охотска начатой и заведенной острог еще пришедшими неведомо ис каких стран рускими людьми на морском судне в давно прошедшем 1654-м году и теми людьми заясачены иноверцы тутошныя»[1105]. Эта легенда весьма показательна в том отношении, что среди казаков, служивших на Охотском побережье, бытовали устные предания о событиях столетней давности, и они знали, что приоритет в открытии северной части Охотского побережья принадлежит Стадухину.
Первое же точно датируемое и подтверждаемое источниками сообщение о строительстве на Яме русского поселения относится к 1692 г. В этом году из Охотска до Ямы плавал отряд Ивана Антипина Соловья, который, объясачив 60 ямских коряков, поставил на Яме зимовье[1106]. Информация о постройке на Яме русского зимовья дошла до С. У. Ремезова, который зафиксировал его на одном из своих чертежей – «Чертеже вновь Камчадальские земли» (около 1700 г.)[1107]. Однако это зимовье носило временный характер, поскольку в последующие почти сорок лет о нем нет никаких упоминаний, в том числе в картографических материалах.
В 1730 г. в устье Ямы командой пятидесятника Ивана Лебедева вновь было поставлено укрепление (зимовье или острог), но осенью того же года оно подверглось нападению окрестных коряков, которые вынудили гарнизон бежать, а поселение сожгли[1108]. Окончательно русские укрепились в устье Ямы, заложив здесь острог, во второй половине 1730-х гг.[1109].
Апукинское зимовье. 1696 год
Поставлено на р. Апуке (Опуке) отрядом Л. С. Старицына (Морозко) во время похода на Камчатку[1110]. В дальнейшем не упоминается.
Нижнекамчатский острог. 1697 год
Первоначально был основан Владимиром Атласовым осенью 1697 г. как зимовье (Еловское), вероятно, в устье р. Еловки, впадающей в р. Камчатку[1111]. Прибывший в 1702 г. на полуостров первый камчатский приказчик Тимофей Кобелев отстроил зимовье заново[1112]. Однако непонятно, сделал ли это он сам, или по его указанию служилые люди. С. П. Крашенинников сообщал, что Кобелев в 1704 г., возвращаясь с Камчатки, оставил на устье р. Еловки несколько человек «вольницы» и «велел им зимовья построить и ясак збирать с шантальских иноземцов»[1113]. Новый приказчик Михаил Зиновьевич Многогрешный (Черкашенин) весной 1704 г., возвращаясь из похода к устью Камчатки, «ясашную избу и зимовья с Еловки реки» перенес на р. Камчатку и «завел острог немного выше ключей, а ниже Еловки расстоянием верст с 5»[1114], т. е. между местечком Ключи (северное подножие Ключевского вулкана) и речкой Еловка. Ряд исследователей ошибочно называл и другие даты переноса зимовья с Еловки к Ключам: 1702[1115] или 1703 г.[1116], присваивая при этом Многогрешному лавры первооснователя Нижнекамчатского острога. Некоторые вообще смещали всю хронологию, утверждая, что Нижнекамчатский острог был основан в 1703 г. В Атласовым (?!)[1117].
Сменивший Многогрешного Василий Михайлович Колесов, в свою бытность приказчиком на Камчатке с сентября 1704 по май 1706 г., реконструировал острог: «построил козельчатой же острог мерою кругом тритцать сажень, в вышину полтретьи сажени»[1118]. Однако место под острог оказалось выбрано неудачно и периодически затапливалось во время разлива реки. В 1713 г. его жители жаловались: «в Нижнем Камчадалском остроге, где поставлен Нижней Камчадалской острог и ясашное зимовье и дворы служилых людей, и то де место повсегодно топит водою, и вода де на том месте бывает от земли в вышину в аршин и в иных местех и в полтора аршина, и стоит та вода в Нижнем Камчадалском недель по пяти и по шти»[1119].
В ответ на эту челобитную приказчик, а им опять в 1712–1713 гг. был В. Колесов, решил перенести строения на три версты ниже по р. Камчатке ближе к Ключам[1120]. Эту задумку осуществил приказчик в 1713–1714 гг. Иван Енисейский. При нем на Ключах (близ устья речки Уачхачь) был построен новый острог, причем вместо прежних стен, «составленных из тонких жердей козельчатых, подобных огородному частоколу», поставили тыновые бревенчатые стены. В 4–5 верстах ниже острога по р. Камчатке, на речке Ключовка, была воздвигнута церковь во имя Николая Мирликийского Чудотворца, первая на Камчатке[1121]. С. П. Крашенинников в одном месте своего «Описания земли Камчатки» упоминает, что новый острог «заведен был от Андрея Кутьина»[1122], т. е., возможно, именно последний был непосредственным руководителем строительства.
Нижнекамчатский острог («острог Камчацкой на Ключах») встречается на «Чертеже вновь Камчадальские земли» С. У. Ремезова (после 1706 г.), «Чертеже похода И. Козыревского» (1713 г.), «Якутской карте» Ф. Бейтона (1710–1711 гг.), «Карте Восточной Сибири от Лены до Камчатки» (около 1726 г.)[1123].
В 1723 г. в остроге имелись ясачная изба, аманатская казенка, амбары. Укрепления представляли собой «стоячий тын» с одной башней над проезжими воротами[1124]. Рядом с острогом и церковью стояло несколько десятков жилых дворов[1125]. В 1727 г., по данным В. Беринга, непосредственно около острога располагалось «дворов з 50, да в другом месте, где церковь, дворов с 15»[1126].
Но и на этом месте острог по прежнему по весне заливался водой. В мае 1726 г. нижнекамчатские служилые переправили в Якутск прошение, в котором сообщали: «В прежних годах от Нижнекамчатского острога вниз по р. Камчатке версты с 4 построена в урочище Ключах вновь церковь Николая Чудотворца, а мы живем в Нижнекамчатске от церкви в дальности вверх по Камчатке и без указу сплавить казенные и наши дворы к церкви не смеем; а где ныне острог, ясачное зимовье и наши дворы место низкое, вешнею водою топит и в воде жилье стоит недель по шести; а на ключах Никольской церкви место высокое и по сему повелено б острог, ясачную избу и наши домы туда переплавить»[1127]. Очередной перенос и перестройка острога произошли после 1731 г.
Верхнекамчатский острог. 1697–1699 годы
По поводу даты основания и имени основателя этого острога среди исследователей нет единого мнения. Исходя из сказки Атласова, записанной 3 июня 1700 г. в Якутской приказной избе, можно предположить, что первое русское поселение в верховьях р. Камчатки было поставлено в конце лета – начале осени 1698 г. после возвращения атласовцев из «Курильской землицы», когда сам Атласов остался зимовать на р. Иче, «а на Камчатку реку послал от себя служилых людей Потапа Сюрюкова, всего 15 человек, да ясачных юкагирей 13 человек»[1128]. Верхнекамчатский острог значился уже на первой карте Камчатки, созданной около 1700 г. в Тобольске С. У. Ремезовым, использовавшим сказки Атласова[1129].
С. П. Крашенининников первоначально, в работе «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разные времена от иноземцов изменах и о бунтах служивых людей», «лавры» основателя Верхнекамчатского поселения присвоил П. Сюрюкову, «который по отбытии Отласова [т. е. в 1699 г.] вверху Камчатки построил два зимовья, где ныне Верхней Камчатской острог»[1130]. Затем, уже в «Описании земли Камчатки», он утверждал, что острог поставил сам Атласов, который, возвращаясь в Анадырск, оставил там Сюрюкова[1131].
Эти две версии в разных вариациях, но без привлечения дополнительных доказательств, почерпнутых из источников, нашли отражение в последующей литературе. Причем большинство историков основателем острога считали все же Атласова[1132], а Г. А. Леонтьева постройку им первого зимовья в верховьях р. Камчатки отнесла даже к лету 1697 г.[1133]. По ее мнению, Атласов, будучи на р. Иче, в 1698 г. в виду опасности нападения ительменов приказал бывшему в Верхнекамчатске П. Сюрюкову «укрепить зимовье острожной стеной, сделать в ней стрельницы, а не избы, что внутри стены, нарубить сторожевые и стрельные башенки – нагородни. Так зимовье в 1698 г. было преобразовано в Верхнекамчатский острог»[1134]. Другой версии придерживались И. И. Огрызко и М. И. Белов, которые считали, что острог был поставлен по указанию Атласова П. Сюрюковым в 1698[1135] или 1699 г.[1136].
После ухода Сюрюкова с Камчатки в 1699 г. Верхнекамчатское поселение было заброшено. Восстановил его прибывший на полуостров первый приказчик Т. Кобелев. Некоторые историки неверно считали, что произошло это в 1700 г.[1137], другие избегали точной датировки[1138]. На самом деле в 1700 г. Кобелев только получил назначение на Камчатку, а прибыл туда не ранее 1702 г., когда начал собирать ясак[1139]. Он перенес поселение на полверсты от прежнего на берег р. Кали-Кык (Кали-Кыг)[1140]. По уточненным Б. П. Полевым данным, это случилось в 1703 г.[1141] Участник отряда Т. Кобелева Иван Енисейский позднее, в своей челобитной 1710 г., сообщил: «А как пришли на Камчатку, и в верху на Камчатке поставили острог и ясачное зимовье»[1142].
В 1705 г. другой камчатский приказчик В. М. Колесов реконструировал укрепления: «около Верхняго зимовья и казенного анбара, что на Камчатке, построил острог козельчатой мерою кругом семдесят сажень, а вышиною полтретьи [2,5] сажени печатных»[1143]. На «Чертеже похода И. Козыревского» (1713 г.) из «Служебной чертежной книги» С. У. Ремезова «Верхной Камчатской» острог обозначен на р. Камчатке между реками Тулбачик (ныне – Толбачик) и Елосвина (?)[1144]. Очередная перестройка острога произошла через 10 лет. По сведениям И. И. Огрызко, подчерпнутым из материалов Г. Ф. Миллера, в 1715 г. временно исполняющий обязянности камчатского приказчика И. Козыревский вместо прежних «козельчатых жердей» поставил бревенчатые стены[1145]. Эти сведения дополняет челобитная от 29 июня 1715 г. служилых и промышленных людей, которые сообщили, что, получив известие о нападении юкагиров и коряков на В. Колесова и И. Енисейского, «в нынешнем де 715 году, слыша такие ведомости, на Камчатке в Верхнем Камчадальском остроге круг ясачные избы стамовой бревенчетой острог построили, чтоб мачно твою великаго государя казну и аманатов оберечь от мирных и немирных иноземцов»[1146].
В последующие годы, по крайней мере, до конца 1730-х гг., никаких реконструкций острога не проводилось[1147]. В 1722–1723 гг., согласно описям, составленным при передаче Верхнекамчатского острога от одного приказчика другому, острог представлял собой небольшое поселение. Из казенных зданий в нем располагались ясачная (она же приказная) изба, два амбара и аманатская казенка. Эти строения были обнесены бревенчатым стоячим тыном. В остроге имелась одна медная пушка[1148]. Такой вид он сохранял и в 1731 г. («острог стоячей, бревенчатой, в том остроге приказная изба, при той избе анбар, где летом сидят аманаты, а в остроге над воротами анбар, где кладетца всякая Е. И. В. казна»[1149]). В 1726–1728 гг. в остроге и рядом с ним насчитывалось 17 жилых дворов и часовня[1150].
Ичинское зимовье. 1698 год
Построено Атласовым в 1698 г. на р. Иче[1151]. После ухода Атласова было совершенно заброшено русскими, поскольку в последующие годы не упоминается ни в одном известном источнике.
Укинские зимовья. 1703 год
Шесть укинских ясачных зимовий были построены в 1703 г. отрядом анадырских казаков под командой Андрея Кутьина близ устья рч. Кальны, впадающей в р. Уку, которая, в свою очередь, впадает в Карагинский залив на севере Камчатки. Но в том же году эти казаки по приказанию М. З. Многогрешного перебрались на р. Камчатку и укинские зимовья были заброшены[1152]. В последующие годы они не упоминались.
Большерецкий острог. 1704 год.
По поводу основания этого острога также нет ясности. Называемый в ряде работ 1700 г. как год его основания Т. Кобелевым[1153] не соответствует действительности, поскольку, как указывалось выше, Кобелев прибыл на Камчатку только в 1702 г. С. П. Крашенинников сообщал, что острог был заложен другим приказчиком, М. З. Многогрешным, который правил на Камчатке в 1703–1704 гг. Причем в «Описании земли Камчатки» он прямо указал, что «Михайло Зиновьев… во время бытности своей… на Большой реке острог построил…»[1154], а в написанной ранее работе «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разные времена от иноземцев изменах и о бунтах служивых людей» дал несколько иную версию: «прикащик Черкашенин августа 6 дня отправил служивых 15 человек на Большую реку к служивому Данилу Беляеву, он же Имикыз, которой на Большой реке от ясашных зборщиков остался и живет там своевольно, и велел оным служивым на Большой реке острог построить… которые, пришед на Большую реку, той же осени ясашную и казенный анбар и зимовья построили»[1155]. Точная датировка постройки острога наводит на мысль, что Крашенинников при написании данного эпизода использовал сохранившиеся к его времени в камчатских острогах архивные документы.
Вместе с тем конкретизация Крашенинниковым обстоятельств постройки Большерецкого острога заставляет обозначить две проблемы. Во-первых, если на р. Большой уже проживал «своевольно» некий Данила Беляев (вероятно, крещенный иноземец Имикыз), то не имелось ли там к приходу посланцев Многогрешного какое-то зимовье, поставленное прежде ясачными сборщиками. Во-вторых, сам Многогрешный, отправив «строителей» на Большую реку, в том же августе 1704 г. уехал с Камчатки. К моменту его отъезда острог еще не был возведен. Об этом свидетельствует не только сообщение Крашенинникова об окончании постройки осенью 1704 г., но и тот факт, что уезжая с Камчатки Многогрешный оставил временных управителей – закащиков в Верхнекамчатском и Нижнекамчатском острогах. В Большерецкий же он никого не послал, поскольку того еще не существовало[1156]. Соответственно, получается, что Многогрешного можно считать только инициатором строительства Большерецкого острога, но не его основателем. При этом точное местоположение первого поселения неизвестно, по некоторым сведениям, он был поставлен на р. Большой в 50 верстах от ее устья[1157].
К сожалению, такие известные историки Камчатки, как И. И. Огрызко, Б. П. Полевой и Е. П. Орлова, невнимательно в данном вопросе прочитывая Крашенинникова, но, ссылаясь на него, датой основания Большерецкого острога считали 1703 г.[1158]. причем Огрызко и Орлова его основателем назвали М. З. Многогрешного[1159]. Более острожно высказывалась Г. А. Леонтьева, отнеся строительство к 1703–1704 гг., но все равно в период управления Камчаткой Многогрешным[1160].
Совершенно ошибочным является отнесение строительства Большерецка к 1705–1706 гг., как это дано в работах А. С. Сгибнева, А. И. Алексеева и Ф. Г. Сафронова[1161]. Два последних ссылались на первого, но откуда тот взял эту дату, неизвестно. Вероятно, его ввела в заблуждение грамота Сибирского приказа от 9 марта 1709 г. о производстве бывшего в 1704–1706 гг. камчатским приказчиком В. М. Колесова в дворяне по московскому списку, в которой, на основании челобитной самого Колесова, сообщалось, что он «на Большой реке построил зимовье для ясашного збору»[1162]. Почему же сам Колесов приписал себе строительство Большерецкого зимовья, можно только догадываться. Скорее всего, он, ради преувеличения своих заслуг, «строительством» назвал реконструкцию (ремонт) уже бывшего на Большой реке зимовья.
В 1707 г. Большерецкий острог подвергся нападению ительменов и был ими сожжен[1163]. Его восстановил в конце апреля – начале мая 1711 г. Д. Анциферов, возглавлявший отряд взбунтовавшихся камчатских казаков[1164]. На этот раз, согласно данным Крашенинникова, укрепление было воздвигнуто ниже по реке от прежнего сожженного острога, на месте разбитого казаками ительменского Кушугина острожка, на правой (северной) стороне р. Большой между впадающими в нее речками Быстрой и Гольцовкой, в 33 верстах от моря[1165]. По данным Г. В. Стеллера, острог стоял «на северном берегу Большой реки, там, где последняя, разветвляясь на рукава, образует ряд больших островов»[1166]. Казаки поставили «острог земленой, в нем ясачное зимовье, а круг ясачного зимовья острог стаялой бревенчатой»[1167]. Судя по этому скупому описанию, укрепления представляли собой земляной вал, по гребню которого был вкопан частокол (так называемый «земляной город»[1168]). Не исключено, что при строительстве казаки частично использовали укрепления Кушугина острожка.
20–21 мая 1711 г. только что построенный острог успешно выдержал осаду ительменов. А в 1715 г. временно исполняющий обязанности камчатского приказчика И. Козыревский перестроил укрепления, поставив бревенчатый тын[1169]. В 1723 г., согласно «росписному списку», Большерецк выглядел следующим образом: «острог деревянный, стоячей тын, на западном углу казенный амбар, в середине приказная изба, на севере аманатская казенка, в которой аманатов 5; две медные пушки, казаков 40 человек»[1170]. В. Беринг в 1727 г. насчитал «при оном остроге русского жилья 14 дворов»[1171].
Архангельский олюторский острог. 1708–1714 годы
По поводу постройки этого острога в исторической литературе сложилось мнение, во многом не соответствующее действительности. Во-первых, при фиксации местоположения острога или просто ограничивались указанием на р. Олютору, или относили его к устью этой реки. Во-вторых, считали, что острог был построен на месте корякского острожка – так называемого Большого посада. В-третьих, как правило, не поясняли, о какой р. Олюторе идет речь. Только И. С. Вдовин сделал ее привязку к современной р. Вывенке[1172]. Идентификация же р. Олюторы является чрезвычайно важной, поскольку на современных картах вообще нет реки с таким названием, а в документах XVIII в. кроме р. Олюторы встречается еще р. Олюторка (Алюторка). Соответственно, возникает вопрос: где именно, исходя из современной топонимики и гидронимики, можно локализовать местоположение указанного острога?
Для начала определимся с р. Олюторой. Документы и картографические материалы конца XVII–XVIII вв. свидетельствуют о том, что так называлась р. Вывенка (иногда Ынпываям), впадающая в залив Корфа (в те времена – Олюторскую губу)[1173]. Иногда она именовалась также Олюторкой (Алюторкой), а по-корякски, если верить С. П. Крашенинникову, звалась Уйулен[1174]. С начала XVIII в. р. Олютора (Вывенка) стала играть важную роль в русском продвижении на Камчатку. По ней пролегал один из маршрутов, связывающий полуостров с Анадырским острогом. Русские отряды из Анадырска выходили на р. Пенжину, откуда переходили в верховья р. Олюторы и спускались по ней до моря, затем вдоль побережья следовали до устья р. Камчатки. Соответственно, с полуострова до Анадырска добирались в обратном направлении[1175]. На этом пути отряды служилых и промышленных людей неоднократно подвергались нападению коряков-алюторов.
Необходимость обезопасить путь и подчинить «немирных» алюторов привела русские власти к мысли о постройке на р. Олюторе острога. Первое указание о его возведении последовало от якутских властей в 1708 г., когда анадырскому приказчику Е. Петрову было предписано совершить поход на алюторов и присмотреть на их «землице» место под строительство острога[1176]. В последующем аналогичные указание вплоть до 1714 г. получал каждый новый анадырский приказчик. Речь шла об укреплении, поскольку небольшие русские зимовья на р. Олюторе, видимо, уже существовали. Об этом позволяют судить чертежи, составленные в начале XVIII в. и вошедшие в «Чертежную книгу» С. У Ремезова. На двух из них (по определению А. В. Ефимова – «Чертеже земли Иакуцкого города» и Чертеже земли Якутского города с «доездом») обозначена р. «Лютора», на которой отмечены русские промысловые зимовья – «зимовье звериных соболиных и лисьих промыслов»[1177].
Первое русское укрепление на р. Олюторе удалось поставить бывшему камчатскому приказчику В. Савостьянову (Щепеткому). Он, по данным А. С. Сгибнева, выйдя в июле 1712 г. на судах из устья р. Камчатки, морем доплыл до р. Олюторы и поднявшись по ней на какое-то расстояние вверх, «построил зимовье, огородив его валом». Дождавшись подкрепления из Анадырска, Савостьянов 9 января 1713 г. покинул зимовье, и оно на время запустело[1178].
В 1714 г. из Анадырского острога состоялся большой поход против алюторов, в результате которого было разгромлено их самое крупное укрепление, прозванное русскими Большим посадом. Его точное местоположение определить трудно. На чертежах, вошедших в чертежные книги Ремезова, он локализовался в разных местах: у устья р. Олюторы, в ее среднем течении, ближе к верховьям и даже южнее или севернее самой реки[1179]. Участники похода, Василий Атаманов и Иван Львов, утверждали, что Большой посад располагался в 20 верстах к северу от устья р. Олюторы на берегу моря[1180]. Их информация, как очевидцев, заслуживает наибольшего доверия. В любом случае, Большой посад не находился на берегу реки, поскольку такое его местоположение препятствовало бы использованию р. Олюторы в качестве маршрута движения русских отрядов.
Уничтожив Большой посад, казаки под руководством анадырского приказчика А. Петрова поставили собственный острог. Но Петров, сообщая в своей отписке от 31 октября 1714 г. в Анадырск о строительстве острога, по какой-то причине не указал его географических ориентиров[1181]. Именно это обстоятельство и привело к тому, что в исторической литературе возникла путаница с определением местоположения острога и даже возникла версия, что он был поставлен на месте Большого посада (хотя отписка Петрова не дает никаких оснований для такого предположения). При этом исследователи, интересовавшиеся данным сюжетом, не обратили внимание на указание, сделанное Крашенинниковым на то, что русский Олюторский острог «строен» был «якуцким сыном боярским Афанасьем Петровым на южном ее [р. Олюторы] берегу немного повыше устья впадающей в Олютору с полуденной [южной] стороны Калкиной речки»[1182]. Имеется также «Карта земли Камчатки с около лежащими местами», составленная в 1750 г. на основании сведений Крашенинникова и опубликованная первый раз в издании его книги в 1755 г.[1183]. На ней острог изображен как раз с правой (южной) стороны р. Олюторы и с левой (северной) стороны р. Калкиной близ ее устья. Причем изображен именно тот острог, который был построен в 1714 г., поскольку во время пребывания самого Крашенинникова на Камчатке (в конце 1730 – начале 1740-х гг.) в районе р. Олюторы вообще не существовало никаких русских острогов.
Еще большую ясность в вопрос внесли обнаруженные и опубликованные А. Х. Элертом воспоминания участников похода на алюторов и строительства острога упоминавшихся служилых людей В. Атаманова и И. Львова, записанные в 1737 г. в Якутске Г.Ф. Миллером. Согласно им, русский острог стал возводиться осенью 1714 г. примерно в 2–2,5 днях пути на «больших судах» от устья р. Олюторы вверх по ее течению. Он был поставлен на южном берегу р. Олюторы чуть выше устья маленькой речки Калкиной, впадающей в Олютору с юга. В недели пути от Калкиной вверх по Олюторе с северной стороны в нее впала речка Глотова, от которой «уже недалеко до олюторских вершин». От построенного острога до Большого посада по прямой насчитывалось примерно 80 верст[1184]. Как видим, эти сведения о местоположении острога согласуются с данными Крашенинникова. Но, к сожалению, те и другие совершенно невозможно привязать к современной гидронимике, поскольку как с юга, так и с севера в р. Олютору (Вывенку) впадает большое количество рек и речек, и определить, какие из них в XVIII в. именовались Калкиной и Глотовой, не возможно. Безусловно только то, что русский острог был возведен не на берегу моря в устье р. Олюторы и не на месте Большого посада, а в нескольких десятках километрах вверх по реке (современной р. Вывенки), там, где она теряла свою судоходность.
Место под острог было выбрано с учетом наличия строевого материала. Оказывается, от р. Калкиной вверх по Олюторе начинался тальник, а еще далее, в двух-трех днях пути – топольник и осинник. Ниже же острога по течению Олюторы не было никакого леса, пригодного для строительства. Петров сообщал, что поставил «острог деревянной с острожными крепостьми и ясачную». Атаманов позднее уточнил, что острог возводился второпях, его стены были сооружены из близ растущего «тальника толщиной примерно в руку», а внутри острога поставлено несколько юрт, засыпанных землей. И только в следующем, 1715 г., планировали «построить острог вновь из тальника и осинника и лес для этого сплавить сверху по высокой весенней воде».
На месте возводимого острога, по сведениям Львова, уже раньше «обычно строились суда, направлявшиеся на Камчатку, и приставали суда с Камчатки, так как дальше вверх по Олюторе они не могли пройти из-за мелководья и быстрого течения». Об этом же писал и Петров: «на Олюторской реке, в пристойном месте, усмотря приход судами из камчадальских острогов с камчатскою великого государя казною, построил он, Афанасей, со служилыми людьми острог». Данное обстоятельство наталкивает на мысль, что острог был построен на месте упоминавшегося зимовья Савостьянова. Прямых доказательств этого нет, однако, вполне резонно предположить, что последний в 1708 г. поднялся вверх на судах по реке насколько это было возможно, т. е. до начала мелководья и зарослей тальника. Вероятно, основанное им укрепление в последующем использовалось русскими как перевалочная база на пути из Анадырска на Камчатку, здесь строились суда для плавания из р. Олюторы к р. Камчатке. На зимовье Савостьянова как возможное место строительства острога указывает и наказ, данный в 1714 г. анадырскому приказчику капитану П. Татаринову, с предписанием построить в Олюторской земле вместо земляного острожка большой деревянный острог[1185]. К этому времени в Олюторской земле мог быть только один «земляной острожек» – тот, который был построен Савостьяновым. Но все это не более, чем предположение, поскольку ни в одном известном источнике (отписках А. Петрова, воспоминаниях Атаманова и Львова, работе Крашенинникова) савостьяновский острожек не упоминается.
Атаманов и Львов в своих воспоминаниях сообщили, что новый острог был назван Архангельским. Однако встречается и другое его именование – Новоархангельский. Последнее мы находим на карте, изображающей бассейн р. Анадырь и ближайшие к нему побережья Чукотского и Берингова морей[1186]. Датировка и авторство этой карты до сих пор окончательно не выяснены. А. В. Ефимов, нашедший карту, приписал ее Ивану Львову и датировал сначала 1710, затем 1711–1714 гг. Свою датировку он основывал на том, что Львов с 1710 по 1714 г. был якобы «приказчиком или одним из приказчиков Анадырского острога», а в 1736 г. в Якутске передал карту Г. Ф. Миллеру[1187]. С. Е. Фель оспорил это мнение, отрицая авторство Львова и утверждая, что карта была составлена неизвестным лицом до 1700 г. Львов же только снял с нее копию, которую и вручил Миллеру[1188]. М. И. Белов еще более удревнил карту, полагая, что в ее основу мог быть положен чертеж Курбата Иванова, служившего в 1659–1663 гг. приказчиком Анадырского острога и совершившего в 1660 г. плавание из Анадырска вдоль Чукотского полуострова до залива Креста[1189]. Точку зрения Белова поддержали И. П. и В. И. Магидовичи[1190].
Этот спор позволяют разрешить приведенные нами сведения о строительстве Архангельского (или Новоархангельского) острога на р. Олюторе. Благодаря им становится совершенно очевидно, что раз острог был построен в 1714 г., то карта с его изображением не могла появиться раньше. Правда, не понятно, насколько позже указанной даты она была нарисована, пока не попала в руки Миллера, причем не в 1736 г., а не ранее весны 1737 г., как уточнил А. Х. Элерт[1191]. Автором же ее вполне мог быть И. Львов, служивший в начале 1710-х гг. в Анадырске (но не в качестве приказчика), участвовавший в 1714 г. в походе на р. Олютору и строительстве там острога, а в 1737 г. рассказывавший об этом «отцу сибирской историографии».
(Ново)архангельский острог просуществовал весьма недолгое время. В феврале 1715 г. он был осажден олюторскими, акланскими и пенжинскими коряками и после пятимесячной осады, 3 июля, покинут гарнизоном. Вскоре он был сожжен алюторами. Повторная попытка русских обосноваться на р. Олюторе и основать там новый острог, но уже в другом месте, относится к началу 1730-х гг.
Пенжинский острог. 1709 год
Остроги и зимовья на р. Пенжине зафиксированы на чертежах конца XVII – начала XVIII вв., составленных и собранных С. У. Ремезовым[1192]. Однако сложно судить, во-первых, кому именно они принадлежали – русским или корякам, во-вторых, насколько они соотносятся с упоминавшимися выше Чендонскими зимовьями (поскольку Пенжина иногда звалась Чендоном). Первый же точно русский острог, который можно локализовать хронологически и территориально, появился на Пенжине в конце первого десятилетия XVIII в.
Указом 12 марта 1708 г. из Якутской воеводской канцелярии анадырскому приказчику Ефиму Петрову было велено «для удобного из Анадырского острогу к камчадальским острогам пути» «подле Акланского острожку мирных коряк, высмотря удобного места к пристанищу судами водяного пути на Пенжинское море, и к рыбным промыслам для питания» построить «острог со всякою крепостию, а в том остроге построить ясачную и аманацкую и служилым людем избу, и казенной анбар для поклажи сборной великого государя ясачной казны»[1193]. Петров выполнил указ, и в 1709 г. на р. Пенжине появился острог «лежачей, рублен в лапу, кругом его 60 сажень, вышина полтретья сажени печатных, да в стене острожной изба ясашная с казенкою аманацкою, мерою в четыре сажени; против тое избы изба мерою в 3 сажени, для приезду прикащиков и житья служилым людем, для поклажи великого государя казны анбар»[1194].
Сам Петров, как ни странно, не сообщил в своих отписках местоположение «новопостроенного» острога. В результате некоторые историки посчитали, что он точно выполнил предписание указа и поставил острог в 1708 г. рядом с острожком акланских коряков, «на острову между рекой Пензинской и Акланской в самой стрелке», а сам острог якобы стал называться Акланским[1195].
На самом деле острог был возведен почти на 100 км выше по р. Пенжине. Об этом совершенно определенно свидетельствует записанное в 1737 г. Г. Ф. Миллером воспоминание одного из бывших анадырских казаков В. Атаманова. Последний поведал, что Е. Петров, получив в Анадырске указ о строительстве острога на р. Пенжине, послал для выполнения этой миссии самого Атаманова с 40 чел.: «Острог был построен осенью 1709 г. приблизительно в 10 верстах ниже устья р. Черной на острове. В 20 верстах отсюда вниз по течению с этой восточной стороны в Пенжину впадает речка Слаутная». Строительство острога именно в этом месте, а не ближе к Аклану или устью Пенжины Атаманов объяснил тем, что только в 20–30 верстах выше устья Аклана по Пенжине начинается лес, пригодный для строительства. И «Пенжинский острог был построен из топольника и осинника с четырехугольным заплотом и 4-мя зимовьями в нем»[1196].
Пенжинский острог упоминается в источниках в 1710 г.[1197] и 1712 г.[1198].
Акланский острог
Основан был, по мнению ряда историков, на р. Пенжине. Однако место и время его возникновения варьируются в работах разных авторов. Одни утверждали, что он возник в 1679 г. на р. Хаяхале, впадающей в Пенжину[1199]. Другие, соглашаясь с этой датой, фиксировали его месторасположение на р. Аклан[1200]. Третьи называли 1690 г. и место строительства в 20 милях от устья Аклана[1201]. Четвертые писали более неопределенно: в конце XVII в. на берегу р. Пенжины[1202]. В «Описании земли Камчатки» С. П. Крашенинникова то ли по ошибке автора, то ли в результате «опечатки» фигурирует 1787 г. как дата основания Акланского острога[1203].
При этом важно заметить, что говоря о возникновении русского Акланского острога в конце XVII в., ни один из исследователей не привел ссылки на источник. В результате возникает вполне законное сомнение: а был ли он вообще построен в это время? Дело в том, что ни в одном из введенных в научный оборот архивных документов не упоминается русский острог в районе р. Аклан. Зато для конца XVII – первой четверти XVIII вв. хорошо известен корякский Акланский острожек, который стоял примерно на полпути между устьями рек Аклана и Пенжины[1204]. И как раз этот корякский острожек некоторые исследователи, невнимательно прочитывая источники, относили к числу русских острогов[1205]. Кроме того, русский якобы Акланский острог исследователи путали с каким-то другим русским острогом (или зимовьем), воздвигнутым на р. Пенжине, например, с Чендонским зимовьем, появившемся в 1670-х гг. на устье р. Часовишной.
В целом знакомство с источниками и событиями второй половины XVII – начала XVIII вв. приводит к мысли, что никакого русского Акланского острога в это время не существовало.
Авачинское зимовье
Зимовье на р. Аваче упоминается в 1725 г.[1206].
Приложение 3. Приказчики камчатских острогов в 1700–1730 годы
1702–1703 годы. Сын боярский Тимофей Родионович (?) Кобелев. Назначен в Якутске в 1700 г. На Камчатке появился не ранее 1702 г., поскольку именно с этого времени отмечен первый сбор им ясака с ительменов. Убыл в конце 1703 или в начале 1704 г., оставив в Верхнекамчатском остроге заказчиком Семена Ломаева.
Казачий голова Владимир Владимирович Атласов. Назначен в 1700 г. в Москве, но до Камчатки не доехал, так как был арестован в Якутске за ограбление на р. Ангаре купеческих судов.
1703–1704 годы. Десятник Михаил Зиновьевич Многогрешный (Черкашенин) (в источниках и литературе иногда фигурирует под фамилией Зиновьев). Назначен в Якутске в 1702 г. По утверждению С. П. Крашенинникова, «бывал на Камчатке, как в отписке из Якутска объявлено, еще прежде Атласова, может быть с Морозкою». Прибыл на Камчатку в 1703 г., выехал в августе 1704 г., оставив в Верхнекамчатском остроге заказчиком С. Ломаева, в Нижнекамчатском – Ивана Поливанова.
1704–1706 годы. Пятидесятник Василий Михайлович Колесов. Послан в 1703 г. из Якутска. Прибыл 25 сентября 1704 г., сидел «на приказе» до апреля 1706 г. Отбыл в мае 1706 г., оставив заказчиком в Верхнекамчатске Федора Анкудинова, в Нижнекамчатске – Федора Ярыгина, в Большерецке – Дмитрия Ярыгина. Позднее, уже с дороги, из Акланского острожка, отправил казака С. Ломаева, «которому и ясак приказал сбирать во всех трех камчатских острогах». Ломаев исполнял обязанности камчатского приказчика до прибытия В. Атласова в 1707 г.
Сын боярский Федор Протопопов (Верхотуров). Назначен в 1704 г., но на Камчатку не прибыл, так как по дороге в устье р. Тымлат весной 1705 г. был убит коряками-алюторами.
Василий Шелковников. Как и предыдущий, был убит коряками-алюторами в 1705 г.
1707–1709 годы. Казачий голова Владимир Владимирович Атласов. Назначен в 1706 г. Прибыл в Верхнекамчатск в июле 1707 г. В декабре того же года отстранен от власти казачьим кругом, а в ночь на 1 февраля 1711 г. убит в Нижнекамчатске казаками Алексеем Постниковым, Григорием Шибановым и Андреем Петровых.
После отстранения Атласова от власти «выборными» приказчиками в острогах стали казаки: в Верхнекамчатском – С. Ломаев, в Нижнекамчатском – Ф. Ярыгин. В Большерецком остроге до 1711 г. приказчиков не было, поскольку сам острог в 1707 г. был сожжен восставшими ительменами.
1709–1710 годы. Сын боярский Петр Чириков. Назначен в 1707 или в начале 1708 г. Прибыл на Камчатку в октябре 1709 г. В августе или сентябре 1710 г. сдал дела новому приказчику О. Миронову. 20 марта 1711 г. убит казаками в Верхнекамчатском остроге: «связав ему руки назад, и наложа на ноги кандалы, бросили его в воду, и в воде кольями убили до смерти».
Сын боярский Иван Панютин. Назначен в 1708 г. Погиб в бою с коряками-алюторами 20 июля 1709 г., не добравшись до Камчатки.
1710–1711 годы. Пятидесятник Осип Миронов (Липин). Назначен в 1709 г. Прибыл на Камчатку в августе или сентябре 1710 г. 29 января 1711 г. убит восставшими казаками по дороге из Нижнекамчатского в Верхнекамчатский острог. Готовясь к отъезду с Камчатки, назначил заказчиками: Верхнекамчатского острога – Алексея Александрова (Пещеру), Нижнекамчатского – Козьму Марманского.
После убийства «государевых» приказчиков казаки оставили на приказах: в Нижнекамчатском – К. Марманского, в Верхнекамчатском – А. Александрова (Пещеру). В восстановленном Большерецком остроге на «приказ» сел выбранный восставшими казаками в атаманы Данила Яковлевич Анциферов, а после его гибели от рук ительменов (в феврале 1712 г.) – Иван Петрович Козыревский.
1711–1712 годы. Десятник Василий Савостьянович Щепетной (Щепеткой). Назначен в 1710 г. Прибыл летом 1711 г., приняв остроги у «выборных» приказчиков. Затем назначил заказчиками: в Верхнекамчатский острог – С. Ламаева, в Нижнекамчатский – К. Марманского (последний умер 9 апреля 1712 г.), в Большерецкий – Федора Шелковникова. При отъезде в Якутск 8 июля 1712 г. оставил заказчиками в Верхнекамчатске Константина Кыргызова[xxvi], в Нижнекамчатске – Ф. Ярыгина.
Вскоре после этого К. Кыргызов «скопом и заговором» захватил Нижнекамчатский острог, посадил под арест Ф. Ярыгина, принудив его сдать дела казаку Богдану Ивановичу Канашеву. После прибытия на Камчатку нового приказчика В. Колесова Кыргызов отказывался сдать ему Верхнекамчатский острог, удерживая его до марта 1713 г., когда был схвачен и сдан Колесову своими бывшими «подельниками», решившимися принести повинную. По итогам следствия был казнен по приказанию В. Колесова.
1712–1713 годы. Дворянин московского списка Василий Михайлович Колесов. Назначен в 1711 г. Ему в «товарищи» определили его сына сотника Степана Васильевича Колесова. Прибыл в Нижнекамчатский острог 10 сентября 1712 г., где принял дела от Б. И. Канашева. Начал расследование убийства приказчиков и «воровства» К. Кыргызова. Выехал с Камчатки в июне 1714 г. вместе с И. Енисейским. Убит в феврале 1715 г. в Акланском острожке акланскими коряками. При нем приказчиком в Большерецком остроге в 1713 г. сидел служилый Петр Неворотов.
1713–1714 годы. Якутский дворянин Иван Енисейский. Послан из Якутска в 1712 г. Прибыл на Камчатку в августе 1713 г., убыл в июне 1714 г. Убит в феврале 1715 г. в Акланском острожке акланскими коряками. Уезжая, оставил приказчиком камчатских острогов И. П. Козыревского, который правил до 1715 г.
Известно, что при Козыревском в Большерецком остроге приказчиками (заказчиками) ясачной избы сидели сначала Михаил Козыревский (июль 1714 г.), затем Василий Полуехтов (декабрь 1715 г.), а в Верхнекамчатском – Кирилл Бекирев.
1714–1718 годы. Драгунский капитан Петр Иванович Татаринов. Назначен сибирским губернатором М. П. Гагариным в Тобольске 17 февраля 1713 г. с предписанием ехать на Камчатку и ведать не только Камчаткой, но и Анадырским острогом. Однако, прибыв 26 или 27 апреля 1714 г. в Анадырск, Татаринов там и остался. Управляя Анадырско-Камчатским краем до 1718 г., назначал на Камчатку приказчиков. Выехал из Анадырска после 1721 г.
1715–1716 годы. Пятидесятник Алексей Петриловский. Его в качестве приказчика послал из Анадырска на Камчатку в 1714 г. П. Татаринов. Прибыв в Нижнекамчатский острог 9 июля 1715 г.[xxvii], принял дела от И. Козыревского. Превзошел своих предшественников-приказчиков в лихоимствах и злоупотреблениях (одного казака даже замучил вилами до смерти). В результате в конце лета 1716 г. был смещен казаками и посажен под арест. В 1720 г., оставаясь под арестом, был вывезен с Камчатки и отдан под суд в Якутске. Вместо Петриловского казаки выбрали приказчиком Нижнекамчатского острога якутского посадского человека Козьму Вежливцова.
1716– ? годы. Служилый Григорий Камкин. Прислан из Анадырска Татариновым. Принял дела от К. Вежливцова и сел «на приказ» в Нижнекамчатске. Как долго управлял камчатскими острогами, неизвестно. Зато по документам прослеживается, что в это время в других острогах при ясачных избах были собственные приказчики (заказчики), которые то ли назначались из Нижнекамчатска, то ли выбирались самими казаками: в Верхнекамчатске – Степан Козлов (январь 1716 г.), Кирилл Бекирев (январь 1717 г.), затем Козьма Леспивцов и Григорий Кошкин; в Большерецке – Иван Травинин (июль, сентябрь 1716 г.). В марте 1718 г. в Нижнекамчатском остроге «на приказе» вновь сидели «выборные судейки» К. Вежливцов и Алексей Колычев.
1718 год. Служилый Григорий Суровцов. Назначен Татариновым. Прибыл в Нижнекамчатск в июне 1718 г.
В 1718 г. в Якутске впервые были назначены на Камчатку три приказчика – И. Уваровский, И. Поротов и В. Качанов: первый в Нижнекамчатск, второй – в Верхнекамчатск, третий – в Большерецк. Из них Качанов был определен главным.
1718–1719/20 годы. Сотник Иван Уваровский. Прибыл в Нижнекамчатск в октябре 1718 г., приняв острог от Г. Суровцова. По одним сведениям, отбыл с Камчатки в июне или июле 1719 г., по другим, находился на полуострове еще и в 1720 г.
1718– ? годы. Сын боярский Иван Поротов. Сидел «на приказе» в Большерецке.
1718–1719 годы. Сын боярский Василий (Евфимий?) Качанов. Прибыв в 1718 г., в апреле 1719 г. был лишен власти взбунтовавшимися казаками и посажен в тюрьму. В августе 1719 г. бежал в Нижнекамчатск, откуда в июне 1720 г. отправился в Якутск. Вместо Качанова казаки в мае 1719 г. выбрали «на приказ» Григория Попова. Одновременно, в апреле того же года, Большерецкую ясачную избу принял сын боярский Назар Колесов. Позднее, в июле 1719 г., приказчиком Большерецкой ясачной избы числился Иван Шапошников. Но оба они не были назначены официально.
1719–1720 годы. Сын боярский Иван Харитонов[xxviii]. Назначен приказчиком всех камчатских острогов. Прибыл 1 сентября 1719 г., избрав «штаб-квартирой» Верхнекамчатский острог. Убит коряками в марте 1720 г. на р. Палане.
1720–1721 годы. Дети боярские Алексей Еремеевич Шестаков и Степан Бобровский[xxix]. Оба назначены в 1720 г.: первый — в Нижнекамчатск, второй — в Верхнекамчатск и Большерецк. В помощь Бобровскому придали сына боярского Михаила Петрова. В августе 1720 г. они прибыли к месту назначения. В конце 1720 или начале 1721 г. Шестаков был отстранен от власти прибывшим на Камчатку геодезистом И. М. Евреиновым, и в 1721 г. выехал в Якутск. Бобровский выехал с Камчатки в июле 1723 г., умер по дороге в Якутске на р. Урак в 1723 г.
1722–1723 годы. Дворянин Никита Лосев. Назначен в 1722 г. приказчиком всех острогов. 14 октября 1722 г. принял от С. Бобровского Верхнекамчатский острог, который сделал «столицей» Камчатки. Уезжая, оставил временных управителей: в Нижнекамчатске – Матвея Нифонтьева, в Большерецке – Артемия Попова, в Верхнекамчатске – Петра Баранова. С Камчатки отплыл 1 июля 1723 г. вместе с С. Бобровским. Умер в Охотске в июле 1723 г.
1723–1724 годы. Сын боярский Федор Иванович Шелковников. Назначен в качестве комиссара в 1723 г., прибыл в сентябре того же года. Обосновался в Нижнекамчатском остроге, приняв там дела у М. Нифонтьева. В Большерецкий острог на смену А. Попову отправил Ивана Федоровича Эверстова, в Верхнекамчатский на смену П. Баранова – Безсонова. Выезжая с Камчатки, оставил на приказе в Нижнекамчатске Елисея Долгополова, в Верхнекамчатске – М. Нифонтьева, в Большерецке – Петра Чупрова. Прибыл в Охотск 24 июня 1724 г.
1724–1725 годы. Сын боярский Андрей Жирков. Назначен комиссаром всех острогов в 1724 г. Ему в помощники определен сын боярский Афанасий Жирков, видимо, близкий родственник. Оба прибыли в октябре 1724 г., и вскоре Андрей скончался. Обязанности комиссара стал выполнять Афанасий Жирков. Последний при отбытии летом 1725 г. с Камчатки оставил заказчиками: в Нижнекамчатске – Артемия Кочетова, в Верхнекамчатске – П. Чупрова, в Большерецке – Василия Пашкова.
1725–1727 годы. Дворянин Степан Трифанов. Назначен в 1725 г. комиссаром. В «товарищи» (помощники) к нему был приставлен сын боярский Петр Осипович Корякин. Оба прибыли поздней осенью 1725 г. Известно, что после их отъезда в Нижнекамчатском остроге управлял Петр Бобров, а в Верхнекамчатском – П. Чупров.
1727–1728 годы. Пятидесятник Иван Тарабукин. Назначен комиссаром в 1726 г. Прибыл в октябре 1727 г., приняв под команду все остроги. Отбыл, вероятно, в 1728 г., оставив временными управляющими (заказчиками): в Большерецке – Ивана Остафьева, в Верхнекамчатске – Семена Хмылева, в Нижнекамчатске – Гаврилу Чудинова.
1728–1729 годы. Сын боярский Михаил Петров. Назначен в 1727 г. При нем «подчиненным комиссаром» был служилый Петр Петров. Оба прибыли 2 сентября 1728 г. в Большерецк, приняв остроги от временных управляющих. М. Петров расположился в Нижнекамчатске, а П. Петров – в Верхнекамчатске. Управление Большерецком было поручено Шапошникову. При отъезде обоих Петровых остроги были переданы в 1729 г. заказчикам: Нижнекамчатский 26 мая – Г. Чудинову, Верхнекамчатский 11 июля – Михаилу Сапожникову, Большерецкий 16 июля – Степану Петрову.
1729–1730 годы. Иван Новгородов. Прибыл комиссаром в 1729 г. При нем заказчиком в Большерецке был Иван Герасимов. 1 января 1731 г. у Новгородова приняли дела в Нижнекамчатском – служилый Михаил Шехурдин, в Верхнекамчатском – Иван Уваровский (у него в июне 1731 г. принял острог казак Василий Пашков), в Большерецком – Кузьма Олесов. Новгородов, Уваровский и Шехурдин выехали с Камчатки в 1731 г.
Приложение составлено по данным: РГАДА, ф. 199, оп. 2, № 481, ч. 7, л. 173об. – 177, 178об., 179, 180–183; № 527, д. 12, л. 1, 2, 2об., 4об., 6об., 7, 16–17, 19, 20об., 23, 24об., 27об., 32–33, 34; ПСИ. СПб., 1882. Кн. 1. С. 406, 410–411, 417, 422, 424, 434, 450–453, 467, 473, 474, 477, 480–482, 495, 499, 500, 502, 503, 508–509, 513, 529, 530, 535, 536, 539, 541; ПСИ. СПб., 1885. Кн. 2. С. 43, 120, 121, 252, 254, 257, 268, 271, 272; Крашенинников С. П. Описание Земли Камчатки. М.; Л., 1949. С. 476–478, 480–491, 741, 742, 744–748, 750, 751, 754–758, 760, 761; Сгибнев А. Исторический очерк главнейших событий в Камчатке с 1650 по 1856 г. // Морской сб., 1869, Т. 101. № 4. С. 76, 77, 80–90, 96–103, 105–109, 111, 112, 114–116; Леонтьева Г. А. Якутский казак Владимир Атласов – первопроходец земли Камчатки. М., 1997. С. 112, 138–140, 143–144, 147, 149, 150; Полевой Б. П. Новое об открытии Камчатки. Петропавловск-Камчатский, 1997. Ч. 2. С. 68–120, 134, 136.
См. также упоминания о камчатских приказчиках в работах: КПЦКЧ. Л., 1935. С. 194; Спасский Г. Владимир Атласов, покоритель Камчатки (Эпизод из истории Камчатки) // Вестник ИРГО. СПб., 1858. Ч. 24. № 12. С. 169; Словцов П. А. Историческое обозрение Сибири. Новосибирск, 1995. С. 188; Щеглов И. В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири: 1032–1882 гг. Сургут, 1993. С. 106, 113, 114; Матюнин Н. О покорении казаками Якутской области и состоянии Якутского казачьего пешего полка // Памятная книжка Якутской области на 1871 г. СПб., 1877. С. 160–163, 165, 166; Приклонский В. Л. Летопись Якутского края, составленная по официальным и историческим данным. Красноярск, 1896. С. 31–33, 39, 41; Маргаритов В. Камчатка и ее обитатели // Зап. Приамурск. отд. ИРГО. Хабаровск, 1899. Т. V. Вып. 1. С. 7–9, 12–14; История Сибири. Л., 1968. Т. 2. С. 151–152; Огрызко И. И. Открытие Курильских островов // Учен. зап. ЛГУ. 1953. № 157. Сер. факультета народов Севера. Вып. 2. С. 185; Дивин В. А. Русские мореплаватели на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971. С. 26; Магидович И. П., Магидович В. И. Очерки по истории географических открытий. М., 1984. Т. 3. С. 77–78; Долгих Б. О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII в. М., 1960. С. 569.
2002. Русская политика в отношении народов севера
© Copyright: Трофимкин Александр, 2014
Свидетельство о публикации №214102701021
Свидетельство о публикации №214102701021
Рецензии