Картина

      В переднем углу нашего старого дома не было иконы. Но слева на стене висела картина. На ней над склоном  берега  небольшой речушки стояла церковь. Стройная шатровая колокольня возвышалась белой свечой, голубой восьмигранный купол храма с изящной главкой и большой дом на каменном подклете напротив открывали перспективу сельской улицы. От церкви через луг к реке спускалась телега с возницей, рядом с ней бежал мальчик.

    Я с детства знал, что именно эта улица за церковью, за просторным зеленым лугом и есть моя настоящая родина. А город, в котором я в действительности родился, был лишь местом жительства по недоразумению каких-то высших сил, перекроивших и перепахавших жизненное поле моих родителей и кинувших их искать пристанище в этом унылом провинциальном городе.  Бегущий мальчик на картине – это мой отец или его младший брат, мой дядя. Он, художник-самоучка из рода потомственных  владимирских богомазов,  и нарисовал по памяти эту картину, воспринимаемую мною как нереальный и красивый мир, в котором происходили события из рассказов моего отца о его детстве и молодости. По ночам мне снились сны, в которых я прорываю холст картины и вбегаю в этот яркий и воздушный мир села над рекой, а позади, за рамой, остается   смутный, серый и душный город. Но какие-то страшные руки цепляются за меня убегающего и пытаются втянуть обратно, туда, где по пыльным улицам грохочут трамваи, воздух пропитан дымом фабричных труб и среди тесных улиц нет места для луга и белой церкви над ним.

    Этот мир с картины дяди и из рассказов отца со временем стал как бы частью моих собственных детских воспоминаний, которые заполняли его чередой смутных лиц и событий, помещаемых мною в рамку картины. Вот мои далекие безымянные предки уходят артелью по зиме в Москву строить и расписывать храмы и дворцы.  Вот мой прапрадед тащит на спине крест и падает  задавленный им в проеме колокольни. Вот моя бабка голося бежит по улице за неровным строем мужиков, уходящих на первую мировую. И бравый усатый дед, гордо улыбаясь, еще не знает, каким израненным и изломанным он вернется много лет спустя уже после гражданской.

И мне уже кажется, что не отец, а я сам маленьким мальчиком пою первый раз на хорах сельской церкви, радостный и гордый от того, что мой звонкий мальчишеский голос так хорошо и складно доносит до стоящих внизу селян торжественность и красоту пасхальной службы. Крепнут в руках сила и навыки семейного мастерства,  передаваемые поколениями от отца к сыну,  и они уже дают мне право занять свое законное наследственное место в сельской артели. И вот он высится, мой первый построенный и отделанный дом, и первая по случаю расчета артельная чекушка   пустая лихо улетает в окно поезда, везущего из города обратно в село.

А оно уже пустеет под натиском нового времени, где нет места зажиточным и мастеровым мужикам, и брошенные дома один за другим взрывают ночную тьму пожарами, которые уже некому и незачем тушить. Редеет широкая улица, и большое село с сотнями дворов постепенно превращается в заброшенный пустырь, где стоят лишь несколько домов среди  пепелищ и белая церковь в начале пустынной заросшей улицы. Пока еще цел второй дом в порядке улицы,  дом деда, но вот уже он остается за спиной уходящего в долгую и длинную дорогу отца, которая через две войны довела его до Вены, но так и не привела обратно в родное село, а оставила в городе, где осели уцелевшие после войны остатки сельской артели.

Лица мужиков из артели я представляю уже более реально - они помогали отцу строить наш дом в городе и я все лето провел с ними на этой стройке, пропитываясь духом артели и постигая азы строительного дела. И когда мы въехали в этот дом, картина, написанная моим дядей, была первым украшением на пахнущей свежесрубленным деревом стене.
Артельные мужики ушли, закончив дело, a я представлял себе, как они возвращаются туда, в картину – входя в нее по мостику через речку и подымаясь гурьбой по дороге вдоль луга к белой церкви, к своим домам на широкой сельской улице.

Шли годы, дом обустраивался, расширялся, и у меня появился небольшой собственный угол. Картина со временем оказалась над моей кроватью, поместившись напротив небольшого окошка, выходящего  на узкую, заросшую пыльной травой и кустарником улицу городской окраины. Сравнение нереального мира картины и реального за окном постоянно пробуждало во мне желание добраться до  этого села  и войти в него наяву.

Отец не был в селе больше ни разу с тех пор, как ушел на войну. Попасть туда в те времена было непросто,  да и времени у отца, работающего от зари до зари, чтобы прокормить многочисленное семейство, на это не было. Понятия выходных и отпусков для него не существовало, работы хватало всегда,  от заказчиков не было отбоя – отец был известен в городе как хороший мастер старой школы. После основной работы он до ночи работал по  частным заказам, меня он тоже начал брать в помощь уже с двенадцати лет. Заказчиками часто были люди из среды культурной интеллигенции, которые могли по достоинству оценить мастерство отца. Он, всегда трезвый, правильный, знающий мир и жизнь мужик, вызывал у них уважение, а у меня гордость за него. Общение с этими людьми и  их опека побуждали во мне желание получить знания, которые помогут мне вырваться когда-нибудь из этой убогой жизни за маленьким окошком в доме на окраине в какой-то другой, более широкий и интересный мир. И отец поощрял во мне не только освоение фамильного ремесла, но и получение разностороннего образования. Его самого тянуло к познанию всего, к чему он прикасался в своей природной любознательности, и свое образование, остановившееся на четырех классах сельской школы, он постоянно повышал самостоятельно, впитывая знания из книг и моих школьных учебников. 
 
      Когда мне исполнилось четырнадцать, я пошел работать на лето в бригаду отца уже официально. Мы с ним неплохо заработали на двоих в то лето (был еще и приработок по выходным и вечерами), и по окончании он решил сделать себе и мне королевский подарок – отдохнуть несколько дней и поехать наконец навестить родное село.

     Мы добирались долго, на «перекладных», и в конце концов оказались у родственников в другом селе. Они с трудом узнали отца, которого не видели более  двадцати лет, и, естественно, мы там задержались на пару дней. Наш лимит времени был уже на исходе, назавтра надо было срочно ехать обратно начинать новый объект, а мы так и не добрались до цели, до которой оставалось еще  с десяток километров. Попасть туда можно  было только пешком, но идти по понятиям родственников было незачем –  по их рассказам, там из родни никого уже не осталось. Однако ностальгические чувства отца были сильнее,  чем вполне здравый деревенский практицизм, а добавление к ним моего неуемного желания добраться до села любой ценой сделало этот неблизкий  поход «на вечер глядя» неизбежным. Прошедшему полевропы отцу это расстояние не представлялось серьезным препятствием, а мне по молодости и тем более.

    Первая половина пути через лес не отложилась в памяти, но потом  тропинка превратилась в непролазную грязь лесной дороги с разбитыми и наполненными водой колеями. Через пару часов мы выбрались по ней из леса на открытое место.

    Солнце клонилось к закату над холмом, поле шелковистого цветущего льна на склоне переливалось голубизной.  Справа золотились в закатном свете стволы островка соснового леса. За холмом виднелась вершина белой колокольни. Оставалось еще немного, меня уже била дрожь от нетерпеливого волнения и предчувствия, что вот сейчас оно свершится – я увижу это…

    Мы рванули вперед с удвоенной энергией, пробиваясь через грязь и колеи сельской дороги. Вдруг отец морщась остановился и присел с побелевшим лицом. «Нога», – прошептал он. Как выглядит эта нога, я помню с детства – зрелище не для слабонервных.  Разорванную почти пополам при штурме Будапешта осколками мины ногу фронтовые хирурги все-таки не отрезали впопыхах и тем дали шанс спасти ее потом в тыловом госпитале. Часть осколков так и осталась, и они иногда давали о себе знать.

    Отец приходил в себя долго. Солнце уже коснулось вершины холма, светящееся голубизной льняное поле потухло, островок соснового леса превратился в темное пятно. Надо было срочно выбираться назад до полной темноты. Мы брели по той же расхлябанной дороге обратно, в полутемном лесу нащупывая ногами тропинку. Настроение было убитое, возникло ощущение, что между реальным миром и миром картины есть невидимая и прочная стена, которая не пропускает нас. Потом, со временем, эта детское ощущение переросло в уверенность, что  я не смогу попасть туда, пока мною движет только любопытство, не смогу, пока этот мир в картине не станет для меня жизненно необходим.

   Три десятка лет спустя, в смутные девяностые, я возвращался из деловой поездки по дороге, пролегающей в тех краях. Со мной был один из сыновей, с которым мы вместе крутились как могли, чтобы выжить в те тяжелые времена. Страна делилась и рушилась, но у меня было достаточно  полезных знаний и навыков, а у сына хорошие руки и голова, чтобы особо не бедствовать. Во всяком случае,  ехали мы на только что купленной первой машине – подержанной, конечно, но доведенной нами до вполне приличного состояния. Ощущение, что теперь для меня «все дороги открыты», пробудило опять мою детскую мечту. Давно я покинул тот дом в городе, и картина осталась висеть там, где висела, и под ней уже спали мои племянники, которым изображенное на ней ничего не говорило.  Но мистическая тяга в тот мир картины не покидала меня все эти годы и, возможно, обладание новым средством передвижения дало мне надежду, что его железная мощь преодолеет ту таинственная и незримую  преграду, которая остановила меня тридцать лет назад.

    Я предложил сыну небольшое отклонение от маршрута, не назвав пока его цель. Мы свернули с основной трассы и через пару часов оказались на съезде на ту же самую лесную дорогу. Там все было по старому – разбитая колея и грязь. «Рискнем? – Прорвемся!» Мы тронулись через лес, наш подержанный железный конь довольно бойко прошел по эту половину пути до села, и мы оказались на том же месте, где было прервано мое первое путешествие.
Льняное поле на склоне холма заросло и, видимо, давно не пахалось, островок соснового леса справа исчез. За холмом виднелась та белая колокольня. Мы остановились, и я рассказал сыну, куда мы едем  и что случилось здесь в прошлый раз. Проникнувшись значимостью и торжественностью момента, серьезный, он сел за руль, и мы двинулись. Нервная дрожь накатывалась на меня – вот сейчас оно…

Мы спускались вниз, дальше дорога уже поднималась к селу, и можно было различить знакомую картину. Заболоченная низина радостно приняла наше отважное изделие заграничного автопрома, крепко ухватив его глубокими колеями сразу за все четыре колеса. Мы попали в ее объятия весьма основательно –  машина буксовала, из-под колес фонтанами летела грязь. Мы упорно толкали машину вперед, пытаясь вырваться из ловушки. Ревел мотор, колеса с визгом наматывали на себя пожухлую растительность болотины и оплевывали грязью мой деловой костюм, который  быстро стал похож на робу землекопа. Толку от нашего упорства было мало, а дальше по низине дорога была еще хуже. Выехать назад и вернуться шансы еще были, и мы, помучившись еще с полчаса,  выбрались обратно из топи задним ходом.

   Пришлось отступить и на этот раз – невидимая преграда устояла, и мир картины снова не принял меня. Я застрял в двух шагах от двери туда, застрял в грязи моего неустроенного и неприветливого мира.

   Прошло еще два десятка лет, и многое переменилось – уже нет былой разрухи девяностых, нет тяжелой борьбы за выживание и вместо импортной доходяги – мощный новый внедорожник. И уже без сына, у которого свои дела, а с женой, и не по делам, а просто путешествуя, я снова решил попробовать добраться до села.

    Мы выехали поутру из близлежащего городка, бывшего в далекой древности центром и столицей этих благодатных земель. Вспаханные под зиму поля, лоснящиеся жирным черноземом, обрамлялись ярким ожерельем осенних берез и кленов, сероватое осеннее небо то и дело пробивалось лучами солнца, согревающего последние дни бабьего лета. Вот промелькнула излучина реки с древним храмом, который   построил князь на въезде в свои владения на зависть соседям, закрыла поля и холмы стена густого леса, и вот он, поворот на лесную дорогу к селу. И мы уже морально готовимся пробиваться по ней всей мощностью нашего табуна лошадиных сил и зацепистыми высокими колесами.

   Но нет той лесной дороги. Есть добротный асфальт, он мирно и ласково несет нас вокруг леса, вокруг хлябей, и, не успев толком оглядеться, мы въезжаем  в село с обратной стороны улицы. К церкви от автомобилей и автобусов тянутся люди – ставшая теперь центром монастыря, она собирает к себе на воскресную службу множество паломников.

Знакомый нервный озноб достает меня, когда я вступаю на порог церкви. На эти протертые за сотни лет камни ступали многие поколения моих предков, и я осязаемо почувствовал себя входящим в храм в череде их смутных теней, пришедших вместе со мной проведать творение своих рук. Нет, не поблекли еще краски росписи стен, которую они делали под руководством француза-живописца, нанятого небедным селом. Целы и основательны добротные камни,  положенные сельскими каменщиками, которые здесь впервые строили храм не для заработка, а для себя и потомков. И распахнуты для всех массивные резные двери, которые в тяжкие времена богоборцев замкнули сами селяне и спрятали ключи, не допустив разорения храма нагрянувшими воинствующими безбожниками. Вот они, эти ключи, ставшие здешней святыней,  и очередь стремящихся приложиться к ним  стоит от дверей.

   Но нет здесь больше никого из нашего рода, лишь пестрая группа приезжих паломников стоит службу в ожившем после десятилетий запустения храме. Изредка появляются и исчезают монахини, присматривающие за порядком, и только одна  тихо и неподвижно стоит у колонны.

    Это была матушка Ирина – настоятельница монастыря. Деятельная и решительная женщина, бежавшая с несколькими сестрами-монахинями из ставшей чужой части рухнувшей державы и основавшая десять лет назад этот монастырь в брошенном и запустелом селе. Поднявшая вместе с ними и обустроившая монастырское хозяйство и церковь, сделав монастырь обитаемым и посещаемым. Она приняла меня добро и внимательно, мы долго разговаривали в маленькой комнате в приделе, окно которой выходило на пустырь, где когда-то стоял дом деда. Я рассказал ей свою семейную историю, что-то из семейных преданий, которые я помнил и которыми она живо интересовалась. Выслушав мой рассказ о картине и двух безуспешных попытках добраться сюда, она на минуту задумалась и тихо сказала: - «Это вас лукавый не пускал…»

Да, как-то  просто и легко все на этот раз сложилось, я попал сюда без каких-либо усилий, не встретив по пути никаких препятствий, что останавливали меня каждый раз прежде. Видимо, пришло время, и мир, замкнутый  десятилетиями в рамке картины, оберегающей его от разрушения, распахнулся перед новыми людьми, пришедшими обживать и обустраивать старинное село, открыв очередной век в  его истории. Пока еще не тронут заросший пустырь на месте дома деда, но по соседству уже появились новые дома и начал намечаться почти стертый порядок улицы, начинающийся от обновленной церкви и нового странноприютного дома монастыря и пока еще не ожившего, но целого,  большого старого дома напротив.

Я спустился вниз от церкви к речке, перешел ее и стал подниматься по склону противоположного селу берега, не решаясь обернуться. Я понимал, что сзади должна быть та самая картина, или то, что от нее теперь осталось. А вдруг знакомый с детства образ этого мира сейчас как-то исказится или вообще исчезнет, если я обернусь?

Я обернулся.

Картина была здесь, она не исчезла. Проглянувшее осеннее солнце подсветило оранжевые краски осени, поздние осенние цветы ярко белели и играли на пожухшем лугу, подымающемся вверх по склону от реки. Купол и колокольня взметнулись вверх в открывшуюся прогалину неба. Только исчезла тесная рамка, и картина раскрылась кусочком панорамы, вписанная в простор  холмов, лесов и лугов огромного пространства родной земли. Все было здесь, я пришел в тот мир, куда стремился с детства. Теперь он открыт для  меня – светлый и обновленный и ничто не помешает мне прийти в него снова.
***

 Над моим рабочим столом висит цветное фото в небольшой рамке. Зеленый луг, усеянный белыми ромашками, уходит от речки к белой церкви, стоящей на вершине невысокого холма. Шатровая колокольня упирается в низкие облака, граненый голубой купол широко накрывает четверик храма. Справа от церкви –  старый почерневший дом на каменном подклете.  Но следом за ним только пустырь, нет уже здесь добротного пятистенка – дома моего деда. И нет уже мальчика, бегущего вниз к реке. Моего отца.