Гебен зи мир, битте

Дмитрий Ерофеевич Нечаев, по прозвищу дед Нечай, аккуратно – миллиметр в миллиметр, подгонял электрорубанком бруски для будущих рам. Вот сейчас подгонит и будет зарезать шипы, также аккуратно и не спеша. Потом вязать будет рамы. А завтра уже и оконный блок полностью выдаст на-гора.
 
Дмитрий Ерофеевич был нестарый. Шестьдесят ещё не стукнуло. А дедом Нечаем его прозвали из-за бороды, которую он носил постоянно. Борода была местами седая, оттого казалась пегой, но Ерофеич её не сбривал никогда, а любопытным объяснял на цифрах, сколько он за свою жизнь сэкономит времени, если никогда не будет бриться. Все думали, что Нечай – это из-за фамилии. Однако те, кто знал Ерофеича близко, помнили, что когда он в девяностых годах работал столяром в школе, директор школы – женщина строгая – каждое утро, инструктируя своего заместителя по хозяйственной части, попросту завхоза, говорила:
- Да! И проверьте, пожалуйста, столяра. Люди говорят, не чай он там пьёт в своей столярке.
 
Завхоз, заходя в столярку, сразу же показывал пальцем на белый ящичек с красным крестом, что висел на стене и строго спрашивал:
- Не чай?
Ерофеич согласно кивал:
- Не чай.
Исполнительный завхоз требовал:
- Доставай! Директриса велела проверить.

- Ну, раз велела…, - Ерофеич доставал из шкафчика с медикаментами бутылочку ядрёного самогона, настоенного на кедровых орешках. Они выпивали по сто из мутного гранёного стакана, закусывали сухариками. Завхоз шёл дальше по своим делам, а Ерофеич продолжал строгать, пилить, сверлить, шкурить. В общем, занимался своим ремеслом, пока завхоз снова не заходил с «проверкой».
Знакомые мужики, завидев столяра, приветствовали:
- Ерофеич! Не чай? – и при этом выразительно щёлкали пальцем по кадыку.
 
Нечаев сначала сердился, а потом и сам решил посмеяться. Заехали как-то к нему с утра пораньше четверо шутников:
- Дмитрий Ерофеич, на охоту мы собрались, а магазин ещё не работает. Продай нам своего, фирменного.
 
Ерофеич выдал им четыре бутылки. Те не удержались: «Не чай?» - спрашивают и гогочут. А Ерофеич им: «Чай, чай». Мужики посмеялись и уехали. А в лесу, за сто километров от цивилизации и магазина обнаружили – действительно, чай! Вместо семидесятиградусного напитка. Охота, естественно, была сорвана. Маленький городок, узнав про случай, долго смеялся. Теперь уже над незадачливыми шутниками.
 
С той поры много лет прошло. Дмитрий Ерофеич в школе не работал.  Нашёл свою нишу в новорусском капитализме и работал сам на себя. Но школе помогал, по старой памяти. Тем более две внучки у него там учились. Только он про школу подумал, как дверь открылась, и вошёл новый школьный директор Алексей Алексеевич Иваницкий, молодой мужчина лет тридцати. Поздоровался за руку с Дмитрием Ерофеичем, спросил про дела. На что Ерофеич ответил прибауткой:
- Пока не родила. Но по расчётам, по моим, должна родить.
- Ого! Ты Грибоедова цитируешь, - удивился директор.
- Ну, а что… Мы же не в перестройку школу заканчивали. Чего зашёл то?

Иваницкий изложил просьбу. Нужно было изготовить стеллажи для школьного музея. Нечаев пообещал, что на неделе зайдёт и сделает замеры.
- Ну, я побежал, - Алексей Алексеевич протянул руку Ерофеичу, - а то ужин близится, а я ещё не обедал. «Же но манж па сис жур», как говорил Киса Воробьянинов.
- Ещё он говорил: «Гебен зи мир, битте…»
-Ерофеич, ты и Ильфа с Петровым читал!
- Я много чего читал, а эту фразу я из жизни очень хорошо запомнил. Ты не спеши, присядь вот на стул, он чистый. Я тебе одну историю расскажу. – Ерофеичу очень хотелось поговорить.

Иваницкому деваться некуда, посмотрел на часы, сел, приготовился слушать.
- Работал я в конце восьмидесятых на автобусном заводе в столярном цехе. Был у меня приятель Мишка Штерман. Электриком у нас работал. Начитанный был парень. Стихи писал… Но занозистый. Всё время начальству под шкуру лез. То с критикой на собрании выступит, то в стенгазете что-нибудь наперекосяк партийной линии напишет. В общем, неловкий был… Была у Мишки мечта – за границей побывать, но всё никак не получалось. А тут, пожалуйста, перестройка, свежий ветер перемен. Вроде как мечта реально может стать явью. Начал Штерман немецкий язык учить…

- А почему именно немецкий?
- Ну, почему, почему… Потому что в школе мы его учили. Какой ещё? Вот, стало быть, в восемьдесят седьмом году стали у нас на заводе распределять путёвки в Венгерскую Народную Республику, в Венгрию, значит. Надо сказать, что перестройка перестройкой, а советский порядок тогда ещё никто не отменял, и все необходимые процедуры надо было пройти, прежде чем тебе разрешат увидеть этот благословенный Запад. Я тоже решил поехать. Бегаем мы с приятелем, характеристики собираем, анкеты заполняем. Анкета, я вам скажу, непростая была. Два огромных листа, с обеих сторон штук сорок вопросов мелким шрифтом. Есть ли родственники за границей? Был ли ты на оккупированной территории? Участвовал ли в партизанском движении или подпольщиках? Были ли родственники репрессированы?

А у меня дед был судим по 58 статье в 1932 году. Писать про это или нет? Чёрт его знает. Напишешь, а вдруг и не знал никто про это, а ты написал. Или наоборот, напишешь, что нерепрессированный, а тебе в первом отделе скажут: «Почему врёшь?». В общем, семь потов у меня сошло, пока я эту анкету заполнил. А Мишка отличился. Написал, что немецким языком владеет свободно, а читает и переводит со словарём – на всех европейских языках. Его расспросили подробно, выяснили, какой он полиглот, и заставили анкету переписать.
 
На двух собраниях обсуждали и согласовывали кандидатуры тех, кто должен представлять нашу страну в зарубежной турпоездке: сначала на комсомольском, потом на партсобрании окончательно утверждали. Вот тут-то и произошёл непредвиденный случай, который чуть было не поставил крест на Мишкиной мечте.

На комсомольском собрании присутствовали председатель профкома цеха и секретарь парткома. Цех был крупный – больше трехсот человек работало, поэтому эти должности были освобождёнными, и вышеуказанные товарищи к своим обязанностям относились весьма ревностно. Особенно профорг. Тем более, он с нами в Венгрию должен был ехать старшим группы. И вот, когда уже всех обсудили, отметили, что все кандидаты хорошие производственники, имеют высокие показатели, ведут общественную работу и, стало быть, все достойны, вот тут-то встаёт профорг и говорит:
- А известно ли вам, комсомольцы, какие стихи пишет ваш товарищ Штерман, которого вы собираетесь отправить в братскую Венгрию, чтобы там, значит, по нему судили обо всех нас?

Все удивились, зашумели: «Чего тут непонятного? Известный цеховой поэт. Во всех стенгазетах его стихи. Про перестройку пишет!»
- А вот я вам сейчас зачитаю, про какую он перестройку пишет, в то время, как вся страна от Баренцева моря до Чёрного, от Калининграда до Владивостока обсуждает статью нашего Генерального секретаря Михаила Сергеевича Горбачёва «Октябрь и перестройка. Революция продолжается»!
И зачитывает антисоветский стишок следующего содержания:

Нам классик дал бессмертное ученье,
Его основа – классовый террор.
В руках у нас наганы. Прочь сомненья!
А вместо сердца – пламенный мотор.
Дорогой верной семь десятилетий
Мы шли под знаменем великого вождя.
Мы пережили голод, лихолетье
И даже то, что пережить нельзя.
Мы – нация сплошного героизма:
Всю жизнь «Ура!», всю жизнь «Вперёд!», как  на войне.
Чуть не пришли к победе коммунизма
В отдельно взятой обескровленной стране.
Вожди кричат: «Ещё чуть-чуть осталось!
Нам только перестроиться!». И вот,
Опять готов поверить им усталый,
Сто раз уже обманутый народ.
Народ устал от бедности и злости,
Пустых прилавков и пустых речей,
Кряхтя взбиравшихся на капитанский мостик,
Косноязычных маразматиков вождей.
Вперёд летит безжалостное время,
Круша режимы политических ****ей.
Империя хрипит, вцепившись в стремя,
Кнутом и шпорами истерзанных идей.

В Ленинской комнате, где проходило собрание, наступила гробовая тишина. Потом, словно бомба взорвалась, все зашумели, закричали, заорали:
- Как он мог?! Минуточку! Откуда это взяли? Михаил, ты что, вправду это написал? Да не кричите вы!! Объясни собранию!

Штерман покраснел как рак и молчит. Не знает, что сказать. А я сидел рядом с Любимцевым, с профоргом нашим:
- Разрешите, - говорю,- Вячеслав Пантелеевич, на листочек посмотреть!
Глянул – листок исписан крупным корявым подчерком второгодника. Удивился я и, перекрикивая собрание, объявляю: «Товарищи, минуточку! Товарищи, это почерк совсем не Мишкин!» – и Мишку локтем в бок толкаю: «Не молчи!» - Товарищ Любимцев, а где вы этот листочек взяли?
- В раздевалке нашёл!
- Вы что, у Штермана в шкафчике шарились?
- Да что ты! Он на полу лежал.
- Так с чего вы взяли, что это Мишка писал?
- А кто у нас ещё поэт? Я ведь его стиль узнал, вечно он на руководство нападает!
Тут Мишка опомнился, встал и говорит:
- Думайте, что хотите, но я этот листок первый раз вижу.

Собрание разделилось на два лагеря. Одни смеются, говорят, что обвинение голословное, что и обсуждать нечего. Другие кричат: «Не пускать Штермана в социалистическую Венгрию! И вообще, исключить из комсомола!».

Тут Штерман возмутился и тоже закричал:
- Не имеете права исключать! Я по возрасту должен выйти. Мне уже двадцать восемь лет!
Наш комсорг удивился:
- Как это двадцать восемь? Ты же вчера взносы платил?
- А вот, - говорит Мишка, - последний раз вчера заплатил, а сегодня у меня день рождения. Двадцать восемь стукнуло.
 
Тогда комсорг и обратился к собранию:
- Что же это мы, товарищи, будем Штермана в день рождения судить? Давайте его поздравим! Ты точно не писал этой пакости, Михаил?
Мишка открестился от клеветнического стиха:
- Ничего я не писал, что ты мой почерк не знаешь?

В общем, Штерман получил амнистию по случаю дня рождения, и собрание успокоилось. Утвердили нас с Мишкой в Венгрию. А Любимцев, смотрю, всё равно не поверил. «Ну, - думаю, - хлебнём мы горя в поездке с таким старшим».

Наконец, вся подготовительная эпопея была закончена. Сели мы в поезд и поехали. Группа была двадцать человек. Старшим, как я уже говорил, был Любимцев, а помощником у него был товарищ из органов, из КГБ то есть.
 
Прибыли в Чоп, прошли досмотр, поменяли колёсные пары. Что? Нет, это не частное охранное предприятие, Чоп это была пограничная советская станция, где таможня и пограничники досматривали пассажиров и багаж.

Пробыли мы в Венгрии двенадцать дней. Начали с Будапешта, побывали на озере Балатон, в Эстергоме, Секешфехерваре.  Заканчивалась турпоездка опять в Будапеште. Профорг наш усердствовал больше чекиста. Всё Мишку на чем-нибудь хотел подловить. Следил за ним, что называется, в три глаза. Поскольку на Родине была борьба с пьянством, он и здесь запретил нам употреблять алкогольные напитки. Кроме пива. Пиво разрешил. Оставался один день нашей поездки, и решили мы с ребятами сходить на прощание в заведение с заманчивым названием «Эротик шоу», посмотреть, так сказать, кусочек сладкой жизни Запада. Любимцев запретить нам не может, но одних отпускать не хочет. Потащился вместе с нами.

Пришли мы в этот стриптиз-бар в десять часов вечера, сели. Профорг наш оказался за соседним с нами столиком. Мы с Мишкой поближе к подиуму, где эта голытьба танцует. Голытьба, в смысле голые, мужик с девкой. Он мускулистый такой, блестящий, в одних плавках. Она, вообще безо всего, только ленточка между ног. Ох, и выкрутасы они выделывали. Девка то меж ног ему залезет, то изогнётся как змея, то на плечи мужику усядется.

Мишка смотрел, смотрел и говорит:
- Нет, не могу я больше, Димка, я сейчас водки закажу.
Я ему:
- Мишка, не надо! Пантелеич если здесь скандал не поднимет, так потом нас с тапками сожрёт.
- А, хрен с ним, - говорит Штерман, - может больше никогда нам Запада повидать не придётся. Давай выпьем!

Подзывает официанта и говорит:
- Гебен зи мир, битте, цвай хундерс грамм паленка.
А паленка это была их венгерская грушевая водка. Крепкая зараза! Что твой самогон. А на вкус чисто одеколон «Шипр».
Профорг заметил наше общение с официантом, подсел к нам и вкрадчиво так спрашивает:
- Ну-ка, ребятки, что это вы ему заказали? Вас ис дас «паленка»?
- Паленка, Пантелеич, это тот же сидр, ну как компот.
- Ох, вы доиграетесь, я вас за этот сидр, как сидоровых коз…

Мишка сперва стерпел, а потом, после выпитого, когда в гостиницу возвращались уже под утро, он выдал ему всё, что он о нём думает. Когда сели в автобус, что пришёл за нами из гостиницы, Любимцев пригрозил Штерману, что как только вернутся на Родину, то он соберёт профком, Общество трезвости и Штермана осудят за поведение, порочащее высокое звание советского гражданина, исключат из профсоюза и уволят с завода. На что изрядно захмелевший Мишка ответил, что на Родину он возвращаться не собирается из-за таких вот сволочей, как Пантелеич, а как только приедут в отель, он сразу же у администратора попросит политического убежища. Тут-то Любимцев и струхнул не на шутку, такой скандал ему мог боком выйти. Самого могли отовсюду исключить. До него вдруг дошло – для чего этот негодяй Штерман учил немецкий язык. Любимцев аж вспотел от страха. От Мишки он отвязался, привязался ко мне. Ты, говорит, Дмитрий, как комсомолец, должен на него повлиять и никуда из номера не выпускать до самого отъезда. Я согласился и уверил его, что Мишка, как только проспится, то ни о чем и не вспомнит.
 
Приехали в гостиницу, завели мы с Любимцевым Мишку в номер. А он  начал куражиться – курить вдруг захотел. Мы его уложить не можем. «Пока, - говорит, – не покурю, ни за что не лягу!». Как назло, спичек в номере нет. Курево есть, а  ни спичек, ни зажигалки.
 
Любимцев мне и говорит:
- Сходи уж ты, Дмитрий, найди где-нибудь спичек или сигарету ему прикури, что-ли?
Пошёл я по коридорам, а что толку. Время-то уже четыре часа ночи. Спустился вниз, в бар нашего отеля. Смотрю, у бармена на стойке зажигалка лежит. «Дай-ка, - говорю, - камрад, мне прикурить». А он и разговаривать не хочет, мадьяр чёртов! Пока, объясняет, чего-нибудь не закажешь, никаких прикурить».
- Чёрт с тобой, - говорю, - давай чего-нибудь!

Он мне налил стакан виски, пачку сигарет дал и зажигалку подносит: «Вот теперь, - говорит, - пожалуйста, прикуривайте». Ну, я стакан вискаря залпом выпил, прикурил. Собрался к себе идти. Тут он мне счёт показывает. Ё-моё! Я ж целые джинсы пропил! А денег-то у меня нету. Делать нечего. Часы с руки снимаю. Модные. Электронные. За сто двадцать рублей покупал. Отдаю ему. Он  радостно так гривой покивал, пойдёт, мол.

Поднялся я наверх. Дал Мишке сигарету. Любимцев обрадовался:
- Ну всё, давайте, ребятки, спать ложитесь. Уже пятый час утра.
А Мишка и говорит:
- Ни хрена! Пока  тебе морду не набьём, спать не ляжем.

Любимцев ближе к дверям подвигается и шепчет мне:
- Угомони его, Дмитрий, а то, как бы твой друг на неприятности не нарвался.
А мне вискарь в голову ударил:
- Миша, – говорю, – Пантелеич от нас никуда не денется, пойдём сначала бармену морду набьём. Он с меня за то, что дал прикурить, часы снял.
 
Любимцев слышит, такое дело, шмыг за двери. Закрыл нас в комнате. И на стуле у наших дверей всю ночь просидел, охранял нас, чтобы мы, значит, никуда не пошли.
 Ну, а дома, то уж он на нас выспался…
Ерофеич замолчал.

- Ерофеич, а дальше-то  что было?
- А что дальше? Дальше  перестройка как в штопор пошла – Горбачёв Западу ГДР подарил вместе  с нашими военными городками. Ему за это Нобелевскую премию дали, звание «Лучшего немца» присвоили. И вот уже другой Мишка – «лучший немец» – просил у Запада «Гебен зи мир, битте… – у нас кушать нечего!» Гуманитарную помощь нам посылали те, кого мы в сорок пятом не добили…

А Штерман зашёл потом к Любимцеву спустя год, признался, что то скандальное стихотворение он написал и положил ему на стол ещё одно. Пародию, так сказать, на текущую ситуацию:

Михал Сергеич, президент,
У нас – Лауреат.
А то, что мяса в лавках нет,
Тут он не виноват.
На Флоте, в Армии бардак,
Как видно, неспроста.
Бежит матрос, бежит солдат
С оружием с поста,
Рабочий тащит пулемёт,
Гранату – кочегар.
Он лезет с нею в самолёт,
Чтоб улететь в ЮАР.
Со швейных фабрик бабы прут
Остатки кумача,
В швейцарский банк валюту шлют
Гвардейцы Ильича.
Чем накормить голодных, злых
Рабочих и крестьян?
Наш лидер просит хлеб у них –
Буржуев и дворян.
В Москву с Берлина мясо шлют,
Волнуется народ –
Кому сосиски отдадут,
Куда идти вперёд?

А Любимцев тогда и говорит ему: «А ведь я нисколько не сомневался, Штерман, что ты скрытый враг советской власти. Тогда ещё надо было тебя вывести на чистую воду!».
- Ну, а потом-то, что с этим Штерманом было?
-А-а! В девяностых годах занялся бизнесом. Неудачно. Залез в долги. От долгов скрывался в Израиле. Там его, говорят, и убили новые русские братки, такие же «демократы», ни дна им ни покрышки…

У Ерофеича аж глаза увлажнились, жаль ему стало друга Мишку. 
- Да, Дмитрий Ерофеич, печально. Но мне надо бежать.
Попрощался Иваницкий со столяром за руку. Подумал: «Однако, не чаю сегодня выпил Ерофеич, раз даже прослезился. Ещё и стихи наизусть шпарит!».