Жилин и Костылин Vгл Студлиры завершенная

Сначала они обменивались любезностями,  одалживали друг другу шариковые ручки. Делали замечания по поводу программных произведений литературы, повторяемых на рабфаке. Острили. И однажды, покуривали со студентами, у выхода в казеннейший  трехэтажный институтский корпус из серого силикатного кирпича,   среди серых, голых  тополей в марте. Солнце уже светило по-весеннему, растворяя в своем сеянии канцелярский морок и кирпичных стен, и  коры тополей, горько пахнувших прополисом. 
 Николай заметил, что  эти бравые, хваткие,  уверенные  в себе и внутренне напряженные ребята, для общения с ними же требуют уподобления им, роисем для сего необходимо не столько подражать им, сколько отражать собою, как поверхностью зеркала  их  нравы и обычаи: мобилизационную волю,  сдержанность, суровое, грубоватое мужество, глазомер, быстроту,  натиск, – Николай почему-то  вспомнил Суворова, - но внутренне мы храним в себе звучание истинно высокого и вдохновенного чувства, перед которым вся эта мрачная мишура безоговорочно капитулирует, не смотря даже на то, что данный,  удалой плечистый идиотизм, изнутри расплющенных, фигурально выражаясь, само-спрессованных юношей,  столь ценим  местными девушками,  исполненными таким же праведным угрюмством  и внутренним напряжением, то есть, также  охотно преобразившимися в зеркала, а точнее в зеркальца. 
Миша даже вздрогнул от удовольствия.
Коля угадал!   
С того дня Миша и Николай делились друг с другом самыми сокровенными мыслями и идеями.
Надо сказать, что онтологическая природа марксизма-ленинизма, прилепилась к обоим, висела на конструкциях их миросозерцаний, даже не клещом, а  тяжкой колодкой на ноге, затруднявший движение и вдобавок, воспринимавшейся ее обладателем как нечто необходимое, даже как естественное продолжение конечности.
Впрочем, Николай был либерал, «марксист хрущевской закалки», как в шутку он называл сам себя. 
Для страстного  Миши всепобеждающее учение было почему-то сродни языческому дионисийскому  выплеску энергии, очень редкому и уникальному по своей природе, когда разум гаснет, но идея вспыхивает  со всею мощью.  Недаром он так ценил Николая Островского.
Приехала Галя, и молодых выгнали их общежития. Сосед по комнате, тоже рабфаковец, Саша Картинин,  здоровый,  веселый шабашник, вместе с председателем профкома Ладневым, таким же  по-баскетбольному рослым  двадцати семилетним малым и еще двумя длинными друзьями, строивший из силикатного кирпича какие-то будки на автобазе, сначала обещал потерпеть  невесту.  В свою очередь, Миша терпел визиты к Картинину студентки Ларисы Корнеенко, глазастой и глупой, терпел ночами  их поцелуи, кряхтение, пыхтение и вскрики.
 Но когда Галя приехала, Картинин, по совету Ладнева  и коменданта общежития  Андрея Сергеевича Набоковнюка,  написал кляузу в ректорат. 
Проректор Бобарева, пятидесяти трех летняя женщина,   долгие годы  занимавшаяся партийной работой,   вызвала Мишу к себе в кабинет, сурово отчитала и потребовала немедленно выдворить Галю из общежития. Миша вновь, молча, устремил на нее испепеляющий взор  округленных очей. В эти мгновения он был похож на китайского льва из императорского дворца.
- Что ты смотришь? Что ты тут смотришь?! - вскричала Бобарева. При этом, она стучала указательным пальцем по полированному столу.
- Мне понятно ваше здесь предназначение! – выговорил  Миша  патетически.
«Бедный неврастеник», - мелькнуло у Николая, когда  он слушал рассказ друга о сцене в кабинете проректора.
Николай с ужасом понимал, что в институте, куда они вместе готовятся поступить, нет ничего, что бы было ему действительно нужно.  И все же…  Он тоже приехал на Дальний Восток,  получал от родителей скромные средства, на учение, к которому был равнодушен.
Он старался не думать о будущем,  скорее,  как и Миша, он не принимал все эти обязательные социальные отправления, с участием в производстве, в семейном строительстве, словом, повторяя  общеупотребляемые схемы, оставался к ним безразличен.
 Однажды он стал свидетелем того, как пьяный молодой усатый  мужик остановился на улице из трехэтажных особнячков сталинских времен, со сверкающими на морозном солнце, словно отлитыми из дюрали, стволами  тополей, прошелся вдоль тротуара по насту, медленно  и раздраженно оглядываясь по сторонам, снял меховую  шапку и бросил на снег, на обочину. Затем размотал и  вытянул из под полушубка шарф, тоже бросил на дорогу.
Никто  из прохожих ни коем образом не реагировал на  жертвенный сброс одежды допившегося до обезумия малого. Николай не стал досматривать, чем кончится  дело.  Однако он  уловил некое подобие, между этим мужиком, оставившим себя  без шапки и растянувшегося змеей на снегу шарфа, с собою и Мишей, легко и непонятно за что отдающим свои лучшие годы. 
Об увиденном и о посетивших его экзистенциальных  опасениях Коля, как можно красочнее,  рассказал Мише.   Миша слушал  с интересом, - глаза блестели, как у ребенка,  решающего задачу загадку на сообразительность.   
- Да! Я тебя понимаю! Иногда, старик, я тоже ловлю себя на подобных мыслях.  Но будем надеяться, когда мы получим Нобелевские премии, нам будет смешно вспоминать эти страхи.
Они были хмельны друг другом. Благодатное безумие охватывает и обволакивает  человека в прямом противостоянии в другому человеку, желательно противоположного пола, - противостояние, которое может породить безумную любовь или смертельную окончательно помрачающую разум вражду. Но случается, что партнером в сакральной паре, а в нашем случае – трио,  становится общество. В такой комбинации на свет появляются Ильичи, фюреры, председатели, президенты,  премьеры или вероучители. Да и вторая составляющая - общество,  в следствии этого противостояния порою преображается до неузнаваемости. 
Миша и Коля пьянели от того, что вместе с обществом составляли треугольник, близкий равнобедренному. Они  плечом к плечу  стояли   рядом,  на ближних друг к другу углах,  против  удаленной вершины  фигуры, где был  сосредоточен весь идиотизм мира сего.
Это  был особый Диогенов  хмель, дурман  Будды. 
   
      
С помощью опера Сашки Сайкова.  Миша устроился на работу во вневедомственную охрану.  Кроме того, Сашка помог молодым с жильем, - дал ключи от пустовавшей  комнаты в коммунальной квартире, где хозяин  из-за  какого-то пируэта в драматургии уголовных расследований, старался не появляться.
В других комнатах квартиры жили Толик Пихно, сварщик, с полной женой Любой и пятилетней дочерью Иркой, Борисыч – спившийся ветеран-фронтовик,  употреблявший стеклоочиститель и одеколон, и Евгения Петровна одинокая сухонькая некрасивая женщина с сыном Сережкой первоклассником.   
Уже, будучи студентами, в начале занятий на первом курсе они   подошли к факультетской стенгазете «Филолог», остановившись у рубрики  «Студенческая лира», которую лично курировавшая издание декан Давыдова доверила вести студентке  Лере Певзднер и в которой Миша опубликовал стихи, посвященные Шукшину, начинавшееся:  «Идет  весна, цветет калина…».
Николай обратил внимание на строки:
«Пришел ты. что бы дать нам волю,
Так,  воля есть. куда ж, вольней…»
- Эх. Посадить бы тебя лет на пятнадцать. – сталинским отставником просипел Николай.
Миша засмеялся. Николай снова понял его и попал в точку.   
В силу стечения обстоятельств Мишин пост во вневедомственной охране оказался на вахте института. Ночью сторожил Миша, а днем его меняли бабушки вахтерши.  «Устроился ночным ректором»...
В широком  и низком вестибюле,  с гардеробами по обе стороны, упиравшемся в стену с нишей,  откуда на входящих и выходящих осанисто и властно глядел гипсовый Карл Маркс, полы мыла толстая  и могучая женщина,-пенсионерка  Федотова, очень говорливая и общительная, родом из-под Новосибирска, принесшая однажды молодым малинового варенья. 
К Мише и Галле часто захаживал Николай.   Молодая жена  друга с  ним сразу заговорила просто и доверительно. А когда в разговоре за чаем прикинувшийся отвлеченным идеалистом Николай высказал толстовскую мысль о том, что  женщины подобно сильной половине человечества могут выполнять любое дело, но при этом,  исполняя это любое, даже традиционно мужское, дело они, в отличие от мужчин,  еще способны дарить радость, а Галя добавила: женщина  сама выбирает и решает, когда и  кому дарить радость.   И «идеалист», сменив тон на фельдфебельский, глядя ей в глаза, деловито и решительно потребовал: «Живой пример приведи». 
Галя округлила на секунду глаза. Николай тоже округлил глаза и схватился за голову. – как я мог брякнуть такое! Еще через секунду оба хохотали.
- Бери к чаю варенье. Это Федотовна принесла.  – Галя  кивнула на банку  на вахтенном столе рябом со стаканом Николая с прозрачным сердоликовым кипятком и осевшими на дне чаинками.  Чай был грузинский терпкий, пихнувший и чаем, и соломой.
 
Вместе с друзьями учились пятеро студентов из коих двое были алкоголики, к тому же курившие  гашиш, два браконьера, один убийца, вину которого не удалось доказать в суде.
Был еще малый из  приамурской станицы  Мишка Шапкин, ходивший в лесоустроительные экспедиции и там, в тайге, охотившийся на рябчиков, кабанов и даже медведей,  тоже не дурак выпить, осваивавший игру на  гитаре  и обладавший звучным баритоном. Мишка Шапкин был плечист,  скуласт, и часто широко и озорно  улыбался, как добрый, умный кабель.
Еще был Паша Матрин, тридцатилетний коммунист, скривленный сколиотик с лысиной, обрамленной рыжими кудряшками, непропорционально большим,  лаптеобразным плоским ликом, бледным и жирно блестевшим, как изделие из фаянса,  и с остановившимся взглядом маленьких сереньких глазок.
Паша,  явно  помешанный,  был страстным поклонником поэта Пабло Неруды и придумал свою особую азбуку,  в которой буквы соотносились с  числами и  с понятиями:  А – абсолют,  Б – бесконечность,  В – вечность,  Л – лицо ,  Х – хлеб…   Почему А именно – абсолют, а  Б –  бесконечность, он и сам не мог объяснить.  Он страстно привязался к Мише и подолгу наизусть читал ему  стихи Пабло Неруды, Хосе-Марти, других латиноамериканских  поэтов. Когда он дошел до поэмы Долматовского «Руки Гевары»  Миша терпеливо прослушал пол поэмы понимающе и сочувственно,  кивнул головой и пригласил Пашу выпить чаю.  «Дослушаем в другой раз»…
Мама Паши, которой он много рассказывал о Мише и Гале, приготовила пирожки с яблочным повидлом и велела отнести немного выпечки  в кулечке  в угощение новым друзьям.  Миша с благодарной длинной улыбкой принял кулек и разложил пирожки на тарелочке. 
За чаем Паша Матрин  съел  почти все,  оставив все же пару полакомится Мише и Гале. Паша заканчивал поедание каждого  пирожка как-то  героически вскинув голову и серьезно округлив глаза.    Он много говорил о  своей духовной близости к культуре Латинской Америке и порывался напеть всю рок-оперу «Звезда и смерть Хоакина Мариетты», но Миша вкрадчиво  остановил гостя: «Да, Саша не надо я слышал. – у меня есть пластинки».   Паша смахнул со стола крошки в ладонь  и снова, героически-дико вылупив глаза, отправил их в рот.
- У меня патриархальное, почтительное отношение к хлебу, - пояснил он. Паша умел наслаждаться поеданием любой пищи. Он съедал  даже прихлопнутых у себя на руках и на лбу комаров, быстро-быстро разжевывая  их резцами, и опять же, серьезно и решительно тараща глаза. 
- С комарами у меня свои счеты, - объяснял Паша,  если его спрашивали, зачем он ест комаров. – они достаточно наелись мной, теперь  им пришло время заплатить должок. Однажды он остро почувствовал сущностное  единство  гнусавых кровососущих  насекомых  и американского  империализма. 
 Случалось,  еще до начала занятий Николай  просиживал с друзьями  на вахте всю ночь.  Говорили много, на вопрос Николая: «что для тебя поэзия»?  Миша отвечал: «а что для тебя Христос»?
 Но тут в вестибюль откуда-то  с верхних этажей донесся скрип.  Был  ли это звук рассохшихся половиц, дверей, оконных рам, или пробравшийся в здание бездомный бич,  крался по коридору  и неожиданно наступил на предательски скрипучую доску? Такое тоже здесь часто бывало.
 Друзья обернулись к лестнице, огибавшей стену с нишей, из которой страстно и сурово взирал Макс. Прислушались.
- Да это просто  доска скрипнула, – сказал Миша, - вот, в прошлый раз вообще отчетливо  слышались со второго этажа удаляющиеся шаги. Было часа два ночи. Я взял тут в углу арматурину, все здание обошел свет на этажах повключал, - никого.
Николай задержал взор на Марксе, которого он, как и Миша, не мог не почитать, ибо,  как полагали оба, великий политэконом раскрыл весь тайный механизм  общий для всех стран  народов и отдельно взятых личностей.
Но  Маркс,  не допускал  восхищения  Христом, о котором только что сказал Миша. Силуэт прически расходящейся в стороны гривы отца революций, как показалось Николаю, очень кстати, напомнил ему  что-то…   В последствии он пришел к выводу, что силуэт головы Маркса отдаленно напоминает  колодку, в какую  были закованы в горском плену герои повести Льва Николаевича Толстого «Жилин и Костылин» .